затосковал. Новый начальник отряда, некто Козелков, не понравился Валерию с первого взгляда. Он стал дерзить ему. Козелков, в свою очередь, невзлюбил Сергунько, и жизнь в отряде сразу показалась ему невыносимой. Больше всего он жаловался на то, что его "вынули из строя" и заставили обучать молодых бойцов, пришедших с пополнением. Это настолько возмущало Валерия, что он твердо решил "бежать" на Двину. Просить о переводе было бесполезно: ему, конечно, отказали бы, - и он все более и более утверждался в своем дерзком замысле. В это время на Онегу приехала Гринева, член Военного совета армии, штаб которой находился в Вологде. Она совершала агитационную поездку по воинским частям. В качестве сопровождающего к ней приставили Валерия. Гриневой не было еще сорока лет, но в ее гладко зачесанных темно-каштановых волосах кое-где уже пробивались сединки. Валерий очень уважал Гриневу. В дни Октябрьского восстания она была членом большевистского комитета в Петрограде и работала с Лениным и Сталиным. Вначале он даже побаивался ее. В то же время ему казались удивительными ее молодая улыбка, ее голос, звучавший мягко и женственно, изгиб красивых бровей над серо-голубыми глазами. В конце концов он решил, что эта суровая на первый взгляд женщина сможет понять обуревавшие его чувства и поможет ему... Надо было только уловить момент, не приставать с просьбами, а сделать так, чтобы его желание исполнилось как бы само собой. Сергунько провел в разъездах вместе с Гриневой двое суток. Ей нравились вспыльчивый и смелый характер молодого питерского рабочего, юношески непосредственная прямота его суждений. Как-то в разговоре с Валерием Гринева упомянула о Фролове, назначенном комиссаром виноградовской бригады, и с большой похвалой отозвалась и о комиссаре и о командире. Валерий и тут ничем не выдал себя, словно все это ни капли его не касалось, словно он нисколько не стремился к Фролову, на Двину. Он знал, что стоит ему попроситься туда, как Гринева скажет: "Блажь... Сражаться надо там, где тебя поставили", И тогда все будет кончено. Наступил день отъезда. Прощаясь, Гринева сказала: - Ну, Валерий, будь счастлив. Желаю тебе боевых удач. - Спасибо, товарищ Гринева. Только насчет счастья это вы зря. Как бы мне в трибунал не угодить... - Почему в трибунал? - спросила она с удивлением и даже с беспокойством, потому что уже привыкла к Сергунько и считала его безупречным командиром. Махнув рукой на всю свою дипломатию, Валерий чистосердечно рассказал ей, в чем дело. - Сбегу я отсюда. Сами посудите: я разведчик. А меня, точно тыловую крысу, заставили обучать новобранцев. Или вот, вы приехали, вас сопровождать. Тоже нашли адъютанта! Гринева улыбнулась. - Козелков зовет меня "фроловец". А все почему? Иногда не удержишься, скажешь: "При Павле Игнатьевиче так было или этак". Ну, а начальству это не по душе. Конечно, каждый должен воевать там, куда он направлен, - поспешно сказал Валерий. - Но могут же быть исключения. Мы же люди, а не камни... - Он опустил голову. - Сбегу я отсюда, ей-богу, сбегу! - Ладно, - невольно улыбнувшись, сказала Гринева. - Я поговорю с Козелковым. - Нет, нет! - испуганно возразил Валерий. - Козелков сразу поймет, что я вам пожаловался. Как бы еще хуже не было. А впрочем, - с отчаянием в голосе сказал он, - мне все равно! Куда ни кинь, везде клин... Чувствую, что трибунала мне не миновать... - Как-нибудь обойдется, - потрепав Валерия по плечу, сказала Гринева. - А что прельщает тебя на Двине? - спросила она. - Там настоящие командиры... Виноградов, Фролов... - взволнованно ответил Валерий. Гринева уехала, а через день в отряд пришла телеграмма: Сергунько вызывали в Вологду. Когда он явился в штаб, там ему вручили направление на Двину и письмо, которое он должен был лично передать Фролову. Все устроилось так быстро, что Валерий не смог даже повидать Гриневу и поблагодарить ее. Вместе с ним выехала и Люба. Это случилось неожиданно для нее самой. Получив телеграмму, Валерий начал собираться. Любка помогала ему, пекла хлеб на дорогу. - Что пригорюнилась? Хочешь, махнем вместе? - шутя предложил ей Валерий. Услыхав это, Люба переменилась в лице: - А кто бумажку выправит? Ни на железку, ни на пароход с пустыми руками не сунешься. - Эка важность! - хвастливым тоном сказал Валерий. - Со мной-то! Какие тебе бумажки? - Господи... - прошептала Люба, от радости у нее перехватило дыхание. - Ну, бес!.. Смотри, коли обманешь, плохо тебе будет. А Козелков отпустит? Валерий свистнул: - На что ты ему сдалась? Да и чихать нам на него. Не теряя ни минуты, Любка вынула из сундука свою самую дорогую вещь - пальто с круглыми буфами на плечах, которое она почему-то называла казакином, - выстирала смену белья, уложила его в торбу с хлебом, а через несколько часов уже ехала теплушкой в Вологду вместе с Валерием. Сначала она сидела на своей туго набитой торбе, точно изваяние, широко раскрыв глаза и будто не понимая, куда ее везут и что с ней будет. А потом развеселилась и к вечеру даже запела "Василечки". Валерий теперь ругал себя за легкомыслие, но отступать было поздно. Он успокоился только тогда, когда знакомые писари из вологодского штаба по просьбе Валерия состряпали для Любки что-то похожее на документ. Из Вологды они приехали в Котлас, затем с грехом пополам добрались водой до Красноборска, но в Нижней Тойме Любку ссадили, так как пропуск у нее был только до Котласа. Любка долго ругалась с начальником морского патруля. С карабином за плечом она стояла перед неуступчивым рябым военмором и смотрела на него так, словно готова была оттолкнуть его прочь и силой взойти на сходни. Кругом чернели бушлаты. - Там уже бои... - говорил Любке начальник патруля. - А я что, гулять еду? - огрызалась она. - Ну, отваливай! Некогда мне! - отмахивался от нее начальник. - Документы твои до Котласа... А ты вона где! Уж в Тойме!.. Как ты к нам попала, ума не приложу! - Духом святым! Матросы загоготали. Валерий стоял, покусывая губы, чтобы тоже не рассмеяться. Любка посмотрела на него, он пожал плечами. - Вот идолы! - сказала она. - Все заодно! Ну, ладно... Началась посадка. На попутный буксирный пароход, идущий из Нижней Тоймы в Чамовскую, Любку не пустили. Валерий уже бежал по трапу, как вдруг Любка догнала его и сунула ему в карман какую-то записку. - Андрюшке передай, - сказала она вдогонку Валерию. Когда пароход отчалил, Любка крикнула с берега: - Пусть Андрюшка... - Что? - приставляя ладонь к уху, переспросил Валерий. Любка ответила, но пароходные гудки заглушили ее слова. - Жинка твоя, краской? - спросил Валерия один из стоявших рядом с ним матросов. - Кабы так, - ответил Валерий и загадочно улыбнулся. - А кто же? - Сама по себе... Попутчица. - Попутчица?.. - с недоверием протянул матрос. - А у тебя губа не дура... Умеешь попутчиц выбирать! Матросы засмеялись. Сергунько тоже посмеивался вместе с ними. Он не особенно жалел о том, что Любка отстала. Ему легче было добираться без нее. Он уже начал опасаться, как бы и его, чего доброго, не задержали в пути. Только добравшись до Чамовской, Валерий окончательно успокоился. Но ни в самой Чамовской, ни на пароходе "Желябов" не оказалось никого из тех, кто был ему нужен. Фролов еще не вернулся. Старик Нестеров куда-то ушел с партизанами. Андрей Латкин, по словам вахтенного матроса, должен был появиться здесь к вечеру. Валерий решил остаться на "Желябове" и дождаться хотя бы Андрея. "Стоило похлопотать и помучиться", - думал Валерий, оглядываясь по сторонам. Все нравилось ему здесь, на реке: и пароходные гудки, и лодки, бороздящие воду, и свежий ветер, и широкий простор. Привольно раскинулась Двина. Багряная мгла стояла над ее широкой поймой. С парохода, подошедшего вслед за буксиром, высаживались матросы. Часовые с винтовками дежурили возле боевых грузов. Берег кишел бойцами. Слышались крики, смех. Катер, хлопотливо треща, нырял по волнам. Все было полно жизни. И Валерий думал, что недаром его так тянуло сюда, на Двину... Еще мальчишкой он бегал купаться на побережье Финского залива, на отмели за Путиловским заводом и на Петровский остров. Сейчас все эти детские и юношеские воспоминания переплетались с тем волнением, которое охватывало его при мысли, что он скоро увидит Фролова и Андрея. Вахтенный матрос рассказал Валерию, что в ближайшее время ожидается штурм Ваги. "Хорошо, что я поспел к самому делу", - с радостью думал Валерий. На "Желябове" у большого медного бака, к которому матросы ходили за кипятком, Валерий почти нос к носу столкнулся с Андреем. В темном коридорчике между стенкой камбуза и железным кожухом машины стоял боец. Он старательно ополаскивал чайник, выливая горячую воду на железную палубу. В темноте Валерию была видна только спина этого бойца. - Ну, скоро ты, рохля? - нетерпеливо сказал ему Валерий. Боец обернулся и вскрикнул: - Господи, Валька! - Да кран закрой, черт! - крикнул Валерий, сразу узнав Андрея. Андрей быстро завернул кран. Друзья расцеловались. - А теперь пойдем, - сказал Валерий. - Тебя ждет еще один сюрприз... - Сюрприз? Какой сюрприз?.. - Увидишь! - ухмыльнулся Сергунько. Он передал Андрею письмо от Любки. "Андрюшка свет ясно солнышко, - не признавая ни точек, ни запятых, писала Любка, - поклон низкий как ты поживаешь и твое здоровье и добравшись слава богу только идолы мешают вспоминаю часто я за родину иду не взыщи что сюда Козелков баб не берет говорит приказ есть на Онеге не зачислять хотя какое зачисление корку хлеба да винтовку. Что надобно мне я свет мой в Ческом отряде была но винтовку уходя отобрали в Котласе у матроса карабин выгодно сменяла на масла большой катыш но его надобно чинить теперь имею оружие. Поди батя будет ругаться корову продала ты скажи... Целую золотого скоро свидимся накорябала не разберешь Любовь Ивановна Нестерова..." Андрей прочел письмо, и румянец выступил у него на щеках. Он понял все: и то, что Любка помнит его и попрежнему любит, и то, что она хочет сражаться бок о бок с ним, и то, что непременно доберется до него, чего бы это ей ни стоило... Он чувствовал на себе лукавый взгляд Валерия и краснел все больше и больше. - Ну, "исайя ликуй..." Разобрался? - наконец спросил его Валерий. - Как же Люба, в отряд попала? - в свою очередь спросил Андрей. - Лиха беда - начало, - ответил Сергунько. - Притащила бойцам в окопы ведро молока... Под пулями шла. Ну, тут Бабакина стукнуло, помнишь такого? Она живо пристроилась к его винтовочке. Стреляет, как черт... А Козелков зачислять ее не захотел... Вот она и увязалась за мной... Характер-то чумовой! Валерий, смеясь, стал рассказывать про свою поездку, но Андрей думал о Любке. Он видел ее дерзкие глаза, ее усмешку... Ему хотелось, чтобы она сейчас же, сию минуту, оказалась здесь, но в то же время чувство какой-то неловкости овладевало им. Как бы люди не подумали, что Любка едет сюда только из любви к нему... Спрятав письмо, Андрей перевел разговор на другие темы. Он стал рассказывать Валерию о Фролове, о жестоких боях на реке, о решительных мерах комиссара, о комбриге Виноградове, который всегда появляется на самых опасных участках, о том, как любят его бойцы и как называют просто Павлином или "нашим Павлином". - Вообще, атмосфера у нас хорошая, - сказал он. - Боевая, дружная. Увлеченные разговором, Андрей и Валерий не заметили, как к ним подошел старик Нестеров. От дождей у него "разыгралась ревматизма". Поэтому он ходил в мягких бахилах. Ветер взвивал его седые кудри. Сухой, высокий, еще более похудевший за этот месяц. он стоял, молча глядя на Валерия. - Здорово, бес! - сказал старик, когда Валерий оглянулся. - Тихон Васильевич! - Погоди-ка... Старик быстро спустился в камбуз и вернулся с чашкой браги и селедкой. Угостив Валерия, как полагалось по обычаю, он вежливо осведомился, какова была дорога. Валерию пришлось повторить свой длинный рассказ. Тихон терпеливо ждал, когда, наконец, Валерий заговорит о Любке. Узнав о том, что Любка покинула родной дом, старик ничем не выдал своего волнения, только мохнатые брови его шевелились. Дослушав рассказ Валерия до конца, он перекрестился и пробормотал: - Да будет воля твоя... Разве судьбу уделаешь! Ах, чертовка! Лицо его вдруг осветила широкая улыбка: - Вызволять ее, ребята, надобно... - Не таковская, Тихон Васильевич... Сама доберется! - ответил ему Валерий. Фролов и Павлин приехали в Чамовскую вечером. Павлин ушел в свою каюту, а комиссар направился в салон, стены которого почти сплошь были заклеены плакатами и воззваниями. По дороге его остановил вахтенный: - Вас, товарищ комиссар, какой-то краской ищет... - Какой краском? - Не знаю. Из Вологды, что ли... - Ладно. Пусть подождет. В салоне за длинным овальным столом сидела машинистка. Перед ней стояли две машинки: одна с русским, другая с латинским шрифтом; Листовки, предназначенные для белых солдат, были готовы. Они лежали стопкой на краешке стола. Предлагая белым солдатам сдаваться, командование бригады обещало им жизнь и свободу. С листовками, предназначенными для англичан и американцев, дело обстояло сложнее. Трудно было говорить о пролетарской солидарности и сознательности, обращаясь к солдатам экспедиционного корпуса. Фролов, конечно, понимал, что среди английских и американских солдат имеются самые разные люди. Наряду с авантюристами, проходимцами и прямыми врагами революции в экспедиционном корпусе есть и такие люди, которые попали в Россию поневоле, в силу тех или иных обстоятельств. Именно к ним комиссар и обращался. Он твердо помнил письмо Ленина к американским рабочим. Фролов едва успел войти в салон, как машинистка торопливо напомнила ему: - Последняя фраза была: "Долой эту бойню, затеянную империалистами..." - Да, да, - пробормотал Фролов. Он прошелся по салону и остановился возле стола. - Пишите так: "Солдаты Америки и Британии!.." Комиссар диктовал по-английски: "Вас прислали сюда для расправы, как некогда царь посылал казаков против революции и против народа. Разве вы хотите стать жандармами свободы?.." Дверь приоткрылась, и в салон вошел вахтенный матрос. - К вам, товарищ комиссар, - доложил он. - Опять тот самый краском. - Давай его сюда, - нетерпеливо сказал Фролов. Матрос вышел. Машинистка, посмотрев на дверь, увидела возле нее командира в потертой кожанке и с маузером на боку. В ту же сторону взглянул и комиссар. - Ты? - удивленно воскликнул он. - Так точно, товарищ комиссар, собственной персоной! - громко, на весь салон отрапортовал Валерий. Фролов подошел к Валерию. Кубанка, которую он сейчас носил вместо морской фуражки, изменяла его лицо, и оно показалось Валерию каким-то незнакомым. Они обнялись. Усадив Валерия на кожаный диванчик, Фролов попросил его подождать. Диктовка продолжалась. После того, как составление листовки было окончено и машинистка ушла, комиссар сказал Валерию: - Ну, теперь рассказывай свою историю... Фролов слушал внимательно, улыбался, а иногда и хохотал. Не хохотать было нельзя: Сергунько все рассказывал в лицах, забавно изображая и себя и Козелкова. В особенности смешно изобразил он недоумение Козелкова, получившего из штаба телеграмму о переводе Сергунько на Двину. Фролова радовало и то, что, по словам Валерия, его помнили в отряде. Жизнь в Ческой теперь казалась комиссару очень далекой. А ведь прошел всего только месяц. - Я рад, Валерий, что ты приехал, - дружески сказал комиссар. - Наладишь у нас полевую разведку. А в штабе армии был? Гриневу видел? Валерий хлопнул себя по лбу: - Да ведь вам письмо... Он подал комиссару толстый пакет. Фролов изменился в лице: - От Гриневой? Фролов нетерпеливо разорвал простую газетную бумагу, в которую было запечатано письмо. Некоторое время он читал молча. Глаза его успокоились и повеселели. - Поди к Андрею! - сказал он Сергунько. - Мне сейчас некогда... Я должен показать письмо комбригу. - Он быстро вышел из салона. Валерий с недоумением поглядел ему вслед. Письмо члена Военного совета армии Гриневой начиналось сообщением о здоровье Ленина. "Спешу вас порадовать, - писала она, - теперь уже можно сказать определенно, что всякая опасность миновала. Скоро Ильич приступит к работе. Скоро мы услышим его голос. Какое это счастье не только для нас, но и для всего пролетарского, рабочего мира! На фронтах положение по-прежнему грозное... Сегодня получила сведения из Москвы, от одного товарища, приехавшего с Волги. Он зажег меня своим рассказом о товарище Сталине. Сталин вместо наших беспомощных штабов с их патентованными военспецами создает настоящие штабы, собирает вокруг себя крепких большевиков-ленинцев, боевых комиссаров и революционных рабочих. Его несокрушимая воля передается всем ближайшим соратникам, и, несмотря на очень трудное положение, никто не сомневается в победе. Сталин говорит, что враг скоро будет отброшен и разгромлен. Задачу обороны Царицына Владимир Ильич всецело возложил на Сталина. Это сейчас самый важный, трудный и наиболее опасный фронт. Прибыв на Волгу, Сталин увидал страшную картину развала. В штабе орудовала шайка предателей и заговорщиков, пользовавшихся поддержкой главкома. Железными, крутыми мерами товарищ Сталин очистил штаб и город от всех преступников и саботажников, сменил штабных работников и по указанию товарища Ленина принял на себя руководство обороной южного стратегического плацдарма и Царицынского направления. Измотанный сопротивлением, враг потерял в значительной степени свою наступательную способность, наши царицынские войска повели решительное контрнаступление. Теперь они сражаются под командованием Сталина. Белым наносятся сокрушительные удары. Результаты контрнаступления еще неизвестны. Но уже по блестящему началу можно не сомневаться в победоносном исходе... Товарищ Сталин заботится, однако, не только о своем фронте. Его телеграммы летят по всей стране, разоблачая махинации агентов Вильсона и Черчилля, сколачивающих белогвардейщину. Сталин везде организует сопротивление и успевает следить за всем. Он никогда не останавливается на половине пути. Какой масштаб, какой всеобъемлющий ум, какая кипучая деятельность! Если бы товарищ Сталин побывал у нас, его приезд сразу исправил бы положение Северного фронта". В конце письма Гринева писала, что собирается приехать на Северную Двину: "Не думайте, товарищ Фролов, что для ревизии или чего-нибудь в этом роде. Я верю в пролетарский дух виноградовских отрядов, а также в Ваше упорство, которое вызывает во мне только доверие. Вашу докладную записку я получила и поняла, как было бы плохо, если бы Виноградова не оказалось на Двине. Виноградов сделал огромное дело - остановил интервентов на подступах к Котласу в самый опасный момент, когда мы были слабы и почти беззащитны... Снимать его было бы преступлением... С Семенковским увидеться я не смогла, так как он отбыл на позиции. С Ольхиным говорила. В ближайшие дни все будет исправлено. Я прошу Вас передать это товарищу Виноградову. Он остается командиром бригады". - Совещаться-то когда будем? - спросил Павлина вестовой Соколов, убирая пустой бачок из-под щей и тарелку с остатками пшенной каши. Павлин только что пообедал. - Скоро начнут собираться, - ответил комбриг. В кают-компании должно было состояться совещание, посвященное штурму Усть-Важского. Павлин рассматривал чертеж, изображавший тот участок Северной Двины и реки Ваги, на котором должно было разыграться сражение. Драницын, подготовивший этот чертеж, показал на нем сектору артиллерийского обстрела, точки сопротивления противника, направления наиболее важных ударов. Это был как бы прообраз будущего боя, воплощенный на небольшом листе голубоватой кальки. Павлин смотрел на чертеж, и вместо секторов обстрела перед ним возникали действующие батареи, вместо красных стрелок - войсковые группы, вместо заштрихованных квадратиков - селения и погосты, вместо точек и крестиков - мельницы, кирпичные здания, церкви, колокольни. Он видел живую картину предстоящего боя... Широкий плес реки, ее острова, глубины, мели, ее осенние волны, ветер, маневры канонерок-буксиров, скопление людей, бегущих или стоящих под огнем, разрывы снарядов, дым, скользкие или осыпающиеся берега, пылающие деревни, сожженный лес, разбитые избы и повсюду грязь после дождя, грязь и вода под ногами идущей в атаку пехоты... Диваны кают-компании были завалены пулеметными лентами. В углу, на охапке соломы, прижавшись к стене, дремал вестовой Соколов. Его карабин лежал под боком. Все эти дни Соколов, точно тень, следовал за Павлином, не покидая его ни на минуту. Он был вместе с ним днем и ночью, на суше и на воде. Иногда Павлин говорил ему: - Дружок, пойди-ка отдохни. Соколов смотрел на Павлина преданными глазами и молча исчезал. Но стоило Павлину оглянуться, как он замечал вестового, который стоял где-нибудь неподалеку от него... Дверь распахнулась, и в кают-компанию стремительно вошел Фролов. Это было так неожиданно и так непохоже на комиссара, который обычно все делал не спеша, что Соколов сразу вскочил и по привычке схватился за оружие. - На, читай! - крикнул Фролов, протягивая Павлину письмо Гриневой. Хотя Виноградов в разговорах с комиссаром никогда не возвращался к пресловутой истории со штурвальным Микешиным, однако Фролов чувствовал, что командир бригады помнит о ней и временами нервничает. Из Вологды до сих пор не было ни слуху, ни духу. Кто же Павлин: комбриг или не комбриг? Теперь комиссар был счастлив, что в конце концов недоразумение выяснилось. - Ленин скоро приступит к работе! - восторженно сказал Павлин, отрываясь от письма. - Сведения о здоровье Ильича надо сегодня же распространить по всей бригаде, - отозвался Фролов. - А также и все то, что Гринева пишет о Царицынском фронте, о товарище Сталине. - Да, непременно. Дочитав письмо до конца, Павлин опустился в кресло и задумался. Его молчание удивило Фролова. - О чем ты думаешь? - спросил комиссар. - Я должен радоваться... И я, конечно, рад. Искренне рад! Ведь это - мнение партии! Но господин Семенковский... - Предоставь это партии, - прервал его Фролов. - Она решит вопрос о господине Семенковском. Помяни мое слово! Комиссар начал совещание с письма Гриневой. Все собравшиеся внимательно выслушали его, и когда комиссар сообщил, что выдержки из этого письма, относящиеся к Ленину и Сталину, будут доведены до сведения всей бригады, Воробьев сказал: - Правильно... Это вдохновит народ перед боем! Затем слово для сообщения о предстоящем штурме Усть-Важского было предоставлено Павлину Виноградову. План штурма был уже разработан, и его знали все командиры. По оперативной линии также почти все подготовили, поэтому совещание оказалось коротким. ...Было решено дать еще сутки на дополнительный сбор разведывательных данных, а штурм начать в воскресенье 8 сентября. Разведку решили отправить сегодня ночью. Час штурма точно еще не был намечен. Это зависело от погоды. Так или иначе штурм предполагалось начать после полудня. Всю ответственность за артиллерию возложили на Драницына и Жилина. Бронникову было поручено поддерживать действия пехоты по берегам Двины. С десантом на левый берег шел Воробьев. Действиями на правом берегу взялся руководить комиссар. Павлин брал на себя форсирование Ваги и занятие селения Усть-Важского. Штурм предполагали начать из деревни Шидровки. Когда все вопросы были решены, Драницын вдруг встал и вытянулся. - В чем дело? - спросил его Павлин. - Разрешите мне ехать на Вагу. Вместе с вами... - Тебе? Начальнику штаба? - Да... Это вопреки положению. Но я могу быть там полезным на первом этапе боя... - Опасном, ты хочешь сказать? Тем более... Нет, друг... Невозможно! - улыбаясь, проговорил Павлин. Комиссар поднялся из-за стола. - Соколов! - крикнул Павлин. - Пора червячка заморить. Что-то у меня аппетит разыгрался... После получения письма от Гриневой на душе у Павлина стало спокойно и светло. Настроение командира бригады невольно передавалось всем окружающим. - Слушай, - будто вспомнив что-то, обратился Павлин к Фролову. - Мне хотелось бы познакомиться с твоей молодежью... Этот краском, который сегодня приехал! И твой адъютант, Латкин, кажется? - Они скоро уходят в разведку. - Ну и прекрасно! А сейчас пусть поужинают с нами. Комиссар подозвал связного: - Разыщи краскома Сергунько и разведчика Латкина. Чтобы немедленно явились. Вестовой Соколов принес большую дымящуюся сковородку с мясными консервами, поставил на стол кувшин деревенской браги. Под общее громкое "ура" Фролов провозгласил тост за здоровье Ленина. Потом пили чай из брусничного листа с таблетками сахарина. - Брусничку-то собственноручно собрал, - доложил Соколов. Тут же, не вставая из-за стола, стали петь песни "Из страны, страны далекой", "Варшавянку"... Павлина заставили спеть одного. Он любил песни и запел старинное гдовское "величанье": Не конь ходил по бережку, Не вороненький по крутому, Конь головушкой помахивал, Золотой уздой потряхивал. Все колечки бряк-бряк, Все серебряны бряк-бряк! Подбежала тут и девица, Девица красная, Ольга Владимировна. Павлин пел и смеялся. В эту минуту ему казалось, что он не в каюте, не на "Желябове", а в родном селе, в избе у бабки и деда. Изба теплая, воздух в ней пахнет хлебом. Он, еще совсем молодой парень, приехал с питерского завода на побывку. Ночь под праздник. Рождество, что ли... Шумит большое торговое село Заянье с тремя церквами, лавками и ярко освещенными кабаками. Улицы покрыты чистым, голубоватым снегом. Постреливают от мороза кружевные заиндевелые деревья. Он сидит в избе, девушки поют "величанье"... Тут же будущая его невеста, тогда еще совсем маленькая девочка, Олюшка. Появление Валерия и Андрея отвлекло Павлина от воспоминаний. - В разведку, друзья, идете? - обратился он к ним. - Хорошее дело! Ну, садитесь. Налейте-ка им по стаканчику. Он усадил молодых людей рядом с собой. В каюте было дымно от махорки и очень шумно. Бронников и Жилин сидели рядом на койке. Бронников горячо говорил о том, что русский флот должен быть самым сильным в мире: - Это не мечта, а необходимость. И это будет, товарищи! Мы будем строить, строить, строить... Базы, корабли! Порты, крепости! Чернобородый Жилин глядел на него сияющими глазами. Валерий, не спуская глаз, смотрел на командира бригады. Оттого, что он сидел рядом с Виноградовым, к которому так мечтал попасть, им внезапно овладело смущение. Он не мог выдавить из себя ни слова. Это было так непривычно ему самому, что он с каждой минутой смущался все больше. Попытавшись что-то сказать, Валерий запутался и мучительно покраснел. Павлин улыбнулся и дружески похлопал его по плечу. Тогда, обозлившись на себя, Валерий отошел в сторону. Павлин обратился к Андрею: - Я слышал, что ты математик... Мне Павел Игнатьевич говорил! Только что-то непохоже! Я скорей бы подумал, что ты изучаешь словесные или исторические науки! Или пишешь стихи. Да, именно, стихи! - Высшая математика, товарищ Виноградов, это и есть поэзия... Да еще какая! - Вот как! А мне математика всегда казалась самой сухой наукой. - Это неверно! - пылко воскликнул Андрей. - Чтобы стать подлинным математиком, необходимо быть поэтом... Вот академик Чебышев... Какой страстный, поэтический характер! А Софья Ковалевская? Ее даже называли "принцессой науки". Настоящему математику необходимы и темперамент и фантазия. Математика и поэзия - родные сестры. В каждой интонации Андрея Павлин чувствовал ту же пылкую юность, которую он так любил в недавно погибшем Иване Черкизове. Увлекшись разговором, они не заметили, что остались одни. - Скажи, Андрей, - спросил Павлин, - зачем ты пошел в Красную Армию? - Я не в армию пошел, а в революцию. - Понятно... Но объясни, почему? - Долго говорить. Вкратце?.. - Андрей задумался. - Ну, вкратце: была та война. Меня не взяли: забракован был. Товарищи ушли. Народу все-таки пришлось воевать. Воевал народ. Большевики тогда за поражение были. А мне хотелось на войну. Я честно говорю... - Конечно... Иначе и не стоит. - Мне хотелось идти не для победы царского режима. Не за царя! Нет! Мне просто думалось: если народ страдает, почему же я хожу по Невскому проспекту? Я хотел идти на фронт. Это было тогда. А теперь было бы просто дико не пойти. Наступила самая грандиозная в мире, действительно великая революция... Я не мог быть от нее в стороне. Не мог! И не хотел! - Наука для революции тоже необходима, - задумчиво сказал Павлин. - Ты занимался в университете прошлой зимой? - Занимался. - Чем? - Некоторыми работами по математике в связи с баллистикой... Ну, и, конечно, моими любимыми дифференциальными уравнениями. Но чувствовал я себя ужасно. Места не находил. Не из-за голода, конечно... - Из-за чего же? - Человек не может быть счастлив в одиночку. А я был одинок. Как бесконечно малая среди миллионов. Да еще такая бесконечно малая, которая никак не связана с бесконечно великими событиями... - Так... Понятно... - Павлин взглянул на Латкина. - А ты не думал о том, что надо строить новый университет, советский? Кто будет его строить? - Да, строить надо, - тихо сказал Андрей. - Но это уже будет потом. А сейчас... - Андрей встал и посмотрел на часы. - А сейчас мне пора идти... Скоро в разведку. Сейчас надо драться, чтобы потом строить новый, советский университет. Разрешите идти? Павлин подошел к Андрею и, притянув к себе, крепко сжал его узкие плечи. - Иди. Только будь осторожен, - сказал он совсем по-отечески. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Андрея и Валерия провожали в разведку темной ночью. Вместе с ними в качестве проводника отправлялся Тихон Нестеров. Старик запряг лошадей и ждал разведчиков возле школы. Впереди всех шагал Андрей. За ним шли Виноградов с Валерием и Фролов с начальником разведки Воробьевым. Воробьев нес фонарь. - Все надо предусмотреть... Понимаешь, Валерий? - говорил комбриг. - Я затем тебя и посылаю, чтобы ты предварительно ознакомился с местностью. Завтра уже будет некогда. Чтобы все было обеспечено, понял? Чтобы потом на ходу ничего не решать. Догнав Латкина, Фролов спросил его о листовках. - Здесь, в сапогах, - сказал Андрей, похлопав себя по голенищам. - Передай Флегонтову, чтобы не мариновал... Чтоб сегодня же ночью распространил... Через надежных людей... Понятно? - Понятно. - Без точных сведений об артиллерии противника не возвращайтесь. Если надо будет, задержитесь, но сведения достаньте. - Ясно, товарищ комиссар. Они подошли к школе, возле которой стояла телега. Тут же маячили фигуры трех стрелков, которые должны были сопровождать разведчиков. - Товарищ Нестеров? - сказал Павлин, увидев Тихона и протягивая ему руку. - Ну, как вам, не тяжело с нами? - Да чего там... - пробормотал старик. - Работать, товарищ Павлин, потруднее. Что я? Гуляю, слава богу. - Воробьев с тобой говорил? - опросил Тихона Фролов. - Знаешь, как держаться в случае чего? - Знаю, Игнатьич, знаю... Да кто меня, старика, тронет? - Как там на нашем берегу Ваги? - спросил разведчиков Павлин. - Англичане, судя по всему, еще не показывались? - Нет, берег чистый, - ответил Андрей. - Даже белые не заходят. Ну, местные, конечно, шляются взад-вперед. - Шастают! - прибавил старик. - Можете отправляться, - сказал Фролов. - Ждем вас к утру. - Раньше будем! - отозвался Андрей. - Тьфу, тьфу, тьфу!.. - трижды отплюнулся старик. - Неизвестно, когда будем... Разведчики засмеялись. Хотя они и не верили в приметы, но прощаться все-таки не стали. Они как бы не придавали своей поездке особого значения. - Не прощайся и ничего не говори, дабы бес не узнал, - еще с вечера поучал их Тихон. - Бес стоит у левого плеча. Все подслушивает, язык понимает и все коверкает наоборот... Так что, ребята, говорить надобно туманно. Разведчики и стрелки посмеивались над его словами, но сейчас вели себя именно так, как он требовал. Не прощаясь с Павлином и Фроловым, они уселись на телегу. Возница махнул кнутом - лошади тронулись. В деревне было тихо. Чернели заборы, избы, плетни, березы, силуэты часовых. Едва курились костры на берегу. У костров, прикорнув один к другому, спали бойцы. Сидя на ободке телеги, Валерий рассказывал своим спутникам онежские новости. Тут были и жаркие схватки с неприятельскими патрулями, и бегство кулака Мелосеева, и многое другое. Но Тихона больше всего интересовало, как Любка вступила в отряд. Валерий уже давно рассказал все, что знал, но старику хотелось все новых и новых подробностей. - Ты понимаешь, она какая? - спрашивал Тихон у Валерия. -Любка все может... Пулю может заговорить... Не веришь? Ей-богу. Андрей рассеянно прислушивался к болтовне старика и думал о своем. В том, что произошло с Любкой, он не видел ничего, неожиданного. Это было очень похоже на Любку и теперь казалось ему совершенно естественным. "Неужели я никогда больше не увижу ее? Неужели ее не пропустят сюда?" - думал Андрей. Валерий принялся рассказывать анекдоты. Бойцы дружно хохотали, а вместе с ними невольно улыбался и Андрей. Время пролетело незаметно. Часа через два разведчики были уже недалеко от реки Ваги и деревни Шидровской. Тихон остановил телегу на перекрестке двух троп под большой елкой, в конце одной из них виднелась маленькая черная избушка. Андрей показал ее Валерию: - Видишь? - Вижу. - Вот и приходи туда! Там нас ждет Флегонтов. А этим осинником, - Андрей обернулся, - выйдешь прямо на Вагу. Воробьев считает эти места самыми подходящими для переправы. Посмотри. - Сколько отсюда до Ваги? - Несколько минут ходу. Особенно не задерживайся. Мы тебя будем ждать! - Почему винтовку не берешь? - Зачем? Мы люди мирные, - с усмешкой проговорил Андрей. - А где Шидровка? - Там... - Андрей махнул рукой в сторону избушки. - Полверсты отсюда, не больше... Как раз за избушкой. - Ну, всего! - сказал Валерий. - Всего... - ответил Андрей. Сергунько вместе с двумя бойцами скрылся в кустарнике. Возница, оставшийся с третьим бойцом, спрятал телегу за елками. Старик и Андрей зашагали к избушке. Веточки брусники похрустывали у них под ногами. Когда Андрей и Нестеров подошли к избушке, за черным квадратом ее окна трудно было что-нибудь различить. Они постояли, постучали по наличнику оконной рамы, переглянулись. В избушке все было тихо. - Зайдем? - сказал Тихон. - Никого не видать. Так они попали в засаду. В избушке сидело трое иностранных солдат и двое офицеров. Вся эта банда ввалилась к Флегонтову только полчаса назад. Особенно свирепствовал пожилой офицер в желтом кожаном пальто, такой же фуражке и крагах. Он с кулаками наскакивал на Флегонтова, но тот упорно отрицал все, в чем его обвиняли. - Что ты врешь?! - угрожал человек в крагах. - Все равно тебе не удастся вывернуться. Нам все известно! Ты путаешься с красными. - Если известно, так чего же вы, господин, шипите? Ни с кем я не путаюсь, разве с бабами, - спокойно проговорил Флегонтов. - А если вам известно, что я лесным приказчиком работаю у Истомина, так вы должны соображать, что мне приходится встречаться с разной публикой. И с красными и с белыми... Вы о ком думаете? Скажите. Я вам отвечу. Какой мне расчет скрывать? - Ну, ладно... Молчи, сволочь! Но уж только молчи!.. - с яростью зашептал человек в крагах. - Не вздумай предупреждать, если кто-нибудь к избе подойдет. Убью на месте. Понял? - Понял, - все так же спокойно ответил Флегонтов. - Извольте, ваша воля... Буду молчать. Сесть-то можно на лавочку? - Садись... Только не к окну. Не к окну, сволочь! - Человек в крагах что-то шепнул солдату по-английски. Тот взял Флегонтова за плечо и отвел к печке. Оба они уселись на лавке. Когда на улице послышались шаги, все в избе притаились. Два солдата на цыпочках вышли в сени. Третий солдат, сидевший рядом с Флегонтовым, схватил его за руку. Скрипнула половица. Из сеней донесся крик, затем послышалась глухая борьба. В руках офицера вспыхнул электрический фонарик. Дверь распахнулась - и солдаты втолкнули в избу Андрея, а за ним Тихона. Человек в крагах сразу накинулся на них с вопросами: кто такие, как зовут, зачем сюда пришли? Андрей понимал, что необходимо протянуть какие-нибудь четверть часа до прихода Валерия. Он молча посмотрел на Флегонтова. Тот сидел, вытянувшись, и тоже смотрел на Андрея, не произнося ни слова. Андрею показалось, что черные глаза этого высокого худого мужика странно сверкают. "Неужели выдал? Не может быть! Ведь мы с ним так точно обо всем условились! Все равно, я буду держаться, пока возможно..." - Вас интересует, кто я такой? - беспечным тоном сказал Андрей. - Пожалуйста. Я петроградский студент, бежавший от большевиков. Вот мои документы! Видите, студенческий билет... (Человек в крагах посмотрел на фотографию на билете, потом поднял глаза на Андрея.) Вот советское удостоверение, - Андрей подал бумажку. - Здесь написано, - сказал человек в крагах, - что вы направляетесь на "Марат". Это бумажка из Котласа? - Да... Видите, печать порта. "Марат"- обслуживающее судно, - объяснил Андрей. - Чтобы проехать, я решил временно поступить на службу к большевикам. Ведь пассажиров не берут. А из Чамовской я решил перейти фронт, да не знал, где... Леса не знал. Вот и решил с ним пойти, - Андрей кивнул на Тихона. - Ты откуда? Местный? - спросил старика человек в крагах. - Онежский я, - смело ответил Тихон. - Откуда же ты знаешь здешние места? - Слава богу, поработали на Ваге. Меня и здесь знают. Назовите кому Нестерова... Давайте на очную ставку, не отказываюсь. В Усть-Важском были знакомые. Назвать, кто? - Ладно, потом... Из какого же расчета ты повел его? - А я без корысти! Для бога. Задумал парень бежать в Архангельск, и у меня было такое намерение. Вдвоем, от и ладно. Я бобыль. Мне с коммунистами не ребят крестить. Ушел. Ну их к бесу! - Документы? - А нет ничего. - Тихон развел руками. - Я у большевиков грузчиком работал. Без бумаг... Ничего мне не давали. - Старые документы есть? - Какие старые? Не было у нас такой моды. Выбирал пачпорт еще до революции, когда на заработок в Питер ходил. Да потерял. Вы, господин, не сомневайтесь, я правду говорю. В Усть-Важском можете старика Фролкина спросить, знает ли он Тихона Нестерова. Молодой-то меня не знает. А старик помнит... Говорю, хоть на очную ставку! - Если врешь, старая скотина, плохо будет! - угрожающе сказал человек в крагах. - Истинная правда, как перед богом... - ответил старик. | Он говорил таким простым, искренним тоном, что трудно было ему не поверить. - Где жительствовал? - На Онеге... В Ческой... все правда, крест готов целовать. - А ты знаешь их? - обратился человек в крагах к Флегонтову, указывая на Андрея и Тихона. - Первый раз вижу. Флегонтов отвечал так же смело, как Тихон, глаза у него дерзко поблескивали. Андрей подумал о том, что скоро сюда явится Валерий с бойцами. Свалки не миновать. Но страха не было. "Если нас уведут до того, как налетит Валек, значит прости-прощай, - думал Андрей. - Увезут в Усть-Важское, потом сплавят в Архангельск. Посадят в тюрьму. А может, выкрутимся? Ничего компрометирующего нет. Хорошо, что оружия с собой не взяли... А листовки? - вдруг вспомнил он и сразу почувствовал, как по спине пробежал озноб. - Когда будут обыскивать, непременно найдут. Но я ничего не скажу. Пусть мучают, как хотят". - Так, так... - ухмыляясь, проговорил человек в крагах и взглянул на Тихона. - Аи хитрый же ты, старый черт! Почему же вы оба зашли именно сюда, в эту избушку? - Открыто идем, господин. Чего нам бояться, когда совесть чиста, - ответил Нестеров. - Заночевать хотели. Страннику везде дом, где крыша. От - все... Не думали, не гадали, что из одной геенны огненной в другую попадем. Своя своих не познаша. Правду говорю, не в обиду. Побожиться могу. - Свяжите им руки! - приказал офицер. Андрею и Тихону скрутили руки за спину и крепко связали. К Андрею подошел солдат. Человек в крагах сказал ему: - Мы на челноке перевезем сейчас старика. А вы поезжайте на лодке. Он сделал знак в сторону Андрея к Флегонтова. Солдат, сидевший на лавке рядом с Флегонтовым, тотчас скрутил ему руки. Было еще совсем темно. Офицер шел последним. Оглянувшись, Андрей увидел, что Тихона нет. Он старался сообразить, в какой стороне находится сейчас Сергунько. Мрак мешал ему ориентироваться. "Надо бежать! - решил он. - Будь что будет". Не думая больше ни о чем, Андрей крикнул Флегонтову: "Бежим!" - и бросился в кусты. Тотчас раздались револьверные выстрелы. Мгновение спустя захлопали винтовки. Андрей бежал зигзагами. За ним гнались. Слышался хруст ломающихся кустов. Андрей бежал, не думая ни о чем. Стрельба продолжалась около четверти часа. Затем неожиданно стихла. Миновав кустарник и углубившись в лес, Андрей остановился, чтобы хоть немного отдышаться. Только теперь он понял, что, кроме выстрелов, доносившихся с тропы, по которой вели его и Флегонтова, была слышна винтовочная пальба и с другой стороны, по всей вероятности, с берега Ваги. Он блуждал по лесу, прислушиваясь к каждому шороху. Но все кругом было тихо. Несколько раз он негромко позвал Флегонтова. Никто ему не ответил. "Что же делать? - напряженно думал Андрей. - Искать Валерия или пробираться в сторону частей, стоящих за лесной дорогой?" Еще ничего не успев решить, он вдруг услыхал голос Сергунько. - Валерий! - крикнул он в ответ. Сергунько откликнулся и Андрей, не разбирая дороги, бросился бежать на голос. Они встретились на лесной дороге. Валерий освободил его от веревок. Андрей рассказал Валерию обо всем, что произошло с ним и Тихоном, и, в свою очередь, узнал от Валерия, каким образом тот нашел труп Флегонтова и поймал офицера. Связанный офицер неподвижно, точно тюк, лежал рядом с мертвым Флегонтовым. - И этот тоже убит? - шепнул Андрей, кивая на офицера. - Говорю тебе: живого схлопотал. Здоровый! Задал хлопот! Погонялись мы за ним в кустарнике... Он, видимо, за тобой бежал. - Видимо, - прошептал Андрей. Его трясло, он стыдился этого, мысли путались в голове. Больше всего ему хотелось сейчас поскорее добраться до Чамовской. - Кто же еще там был? - спросил его Валерий. - Трое солдат... Какой-то тип в крагах, главная сволочь... - Теперь понятно. Они, как зайцы, стрекача дали. Мы стреляли им вслед. - Пойдем поищем Тихона, - предложил Андрей. Сергунько сдвинул фуражку набок и почесал висок. - Нет, мы сейчас его не найдем! Флегонтов мне попался потому, что я видел, как он бежал... Я как раз выскочил из лесу, прямо на выстрелы. Тебя-то я не видел, а его видел. Они помолчали. Андрей вздохнул: - Эх, батька... - Старик выкрутится, - уверенно сказал Валерий. - Не тронут его. При нем ведь ничего не было? - Ничего. Все листовки у меня. Валерий прислушался. На тропе раздался стук копыт и скрип телеги, перекатывающейся по ухабам. - Наши? - шепотом спросил Андрей. - Наши, - ответил стрелок, стоявший по середине дороги. - Как же все-таки быть со стариком? - настаивал на своем Андрей. - Теперь искать его бессмысленно, - сказал Валерий. - Прошло уже около часа. Ясно, что его увезли на тот берег, в Усть-Важское. Лежавший на земле офицер закричал. Андрей и Валерий подбежали к нему. Валерий чиркнул спичкой, осветив искаженное страхом лицо пленного. Красные веки офицера вспухли, пшеничные усы казались приклеенными на посиневшем от натуги лице. Он плакал и что-то умоляюще бормотал, видимо, боясь, что его сейчас расстреляют. Но ни Андрей, ни Валерий не понимали его. - Смотри у меня, - прикрикнул на пленного Сергунько. - Я тебе мигом рот заткну! Он ударил кулаком по кобуре. Офицер затих. Подъехала телега с бойцами и возницей. Пленного положили посредине, сами сели по бокам, и телега тронулась. Офицер оказался американцем. Он назвался лейтенантом Питмэном. Комната, где его допрашивали, принадлежала учителю. В ней стояли старенький диван, письменный столик и фикус в деревянной кадке. За столиком, спиной к свету, сидел Фролов. Он допрашивал пленного лейтенанта, сидевшего напротив него на самом краешке табуретки. Справа на другой табуретке, не спуская глаз с офицера, застыл Воробьев. На протяжении всего допроса он ни разу не шевельнулся. Павлин пристроился в углу дивана. Боец с винтовкой, стоявший около школьной карты России, холодными серыми глазами следил за офицером. Лейтенант Питмэн был бледен. Рассказывая о себе, он тупо глядел на свои грязные башмаки из красной кожи с утиными плоскими носами, на забрызганные грязью обмотки, на поцарапанные во время бегства руки. Ему все время вспоминались слова его непосредственного начальника, уверявшего, что большевики расстреливают всех пленных англичан и американцев. Ни о чем другом лейтенант Питмэн сейчас думать не мог. - Вы утверждаете, что были в Мурманске и Архангельске, - говорил Фролов, перебирая отобранные у пленного документы. - Так? И что только вчера прибыли в Усть-Важское? - Да, все это так, - отвечал Питмэн. - Я прибыл только вчера и ничего не знаю... Клянусь вам! - Кто этот человек в крагах, что был с вами? - Не знаю. - Позвольте, но вы же не на прогулку отправлялись? - сказал комиссар. - Это было бы слишком глупо - брать с собой людей и не знать, кто они. - Я знаю только, что он из контрразведки. - Но его фамилия?.. Фамилия человека в крагах? - Я не знаю... Клянусь вам... - пробормотал американец. - Это русский. - Это не русский, а один из купленных вами (Фролов все время сдерживался, однако сейчас невольно повысил голос). Говорите фамилию! Вы обязаны были ее знать. Офицер подался назад и обхватил руками голову: - Я не помню! Голахти... Что-то вроде этого... Его фамилию мне не называли. - Кто начальник контрразведки? Английский или американский офицер? - Американский... Но я его не знаю... Я только вчера прибыл. Я простой офицер полевой разведки и никогда не участвовал в таких делах, - голос лейтенанта сорвался. - Послушайте, вы же не ребенок... Как фамилия начальника контрразведки? - Может быть, это выглядит глупо, но я действительно не знаю, - пролепетал Питмэн. - Это ужасно... Но я не знаю! Как только я прибыл, меня сразу послали... - У него, вырвался стон. - Простите меня, умоляю вас... Я лично не имею никакого отношения к контрразведке, клянусь богом! - Чем вы это докажете? - Я вам все расскажу... Все, что нужно... Все, все! Но о контрразведке я ничего не знаю. Я только офицер полевой разведки! Я простой офицер полевой разведки, - чуть не плача повторял он. Даже не зная английского языка, нетрудно было понять смысл этой сцены. - Все ясно, Павел, - усмехнулся Павлин, поднимаясь с дивана. - Показала себя Америка! Не глядя на Питмэна, комбриг вышел из комнаты. Допрос продолжался. Питмэн сообщил, что в устье Ваги на днях был перевооружен большой пассажирский пароход "Опыт". - По существу, это наша главная батарея, - рассказывал он. - Она состоит из шести орудий! Калибр - семь три четверти дюймов и восемь дюймов. - Какие суда входят в англо-американскую флотилию? - спросил Фролов. - В состав Северодвинской флотилии входят: броненосная лодка "Хумблер", четыре монитора, речные канонерские лодки "Кокхефер", "Глоувворн", "Крикет", "Херчхебенс", "Сигала" и несколько тральщиков... - ответил Питмэн. - В операции на Ваге будут участвовать плоскодонные мониторы... Вооружение их следующее... - он назвал количество орудий и перечислил калибр. - Какие отряды находятся в районе Усть-Ваги? Большинство иностранных отрядов, находившихся в этом районе, по сообщению Питмэна, состояло из американцев. - Но есть и англичане... Он назвал номера батальонов и подтвердил данные предыдущей разведки, рассказав, что на правом берегу Двины, у селения Ростовского, кроме белых частей, находятся еще и шотландцы. - Очень сильный отряд... С полевыми орудиями! Когда допрос кончился, пленного увели на комендантский пароход. Ночью его отвезли в Котлас. А из Котласа всех пленных иностранцев отправляли в Москву. И комиссар и Воробьев были довольны результатами разведки. Воробьев даже сказал комиссару: - У этого твоего Сергунько, Павел Игнатьевич, прямо собачий нюх... Ей-богу! Взял, кого надо! В каюту к Виноградову зашел Фролов. Павлин только что умылся, лицо у него было еще мокрое, он вытирал его полотенцем. - Увезли пленного? - спросил Павлин у военкома. Фролов усмехнулся: - Увезли... Под конец снова чуть не расплакался... Боялся, что его расстреляют на месте. - А я бы и расстрелял, если бы не приказ из Москвы, - с усмешкой сказал Павлин. - Патентованная гадина! Наступила пауза. - А как Тихон? - спросил Павлин. - Так и не нашелся? - Пока нет, - ответил Фролов. - Латкин с разведчиками пошли к Шидровке. Может быть, что-нибудь узнают. Павлин бросил полотенце на койку. - Что это ты всюду Латкина суешь? Кто его знает, вдруг из него в самом деле ученый выйдет? Неужели нельзя держать его при штабе? - Нельзя... Он категорически отказался. - А Сергунько тоже с ними? - Нет. Сергунько принимает роту. В дверь постучали. - Войдите, - крикнул Павлин. В каюту вошел вестовой Соколов. Он привез с левого берега телеграммы и местные газеты, в сокращенном виде излагавшие сообщение о заговоре представителя английского правительства Локкарта. В центральных газетах это сообщение появилось 3 сентября. Вот что в нем говорилось: "ВЧК по борьбе с контрреволюцией уже некоторое время тому назад установила попытки; английского дипломатического представителя в России войти в связь с некоторыми частями войск Советской Республики для организации мятежа и захвата Совета Народных Комиссаров. Установленным наблюдением выяснено, что прибывшему в начале августа из Петрограда в Москву с рекомендацией к начальнику британской миссии в Москве Локкарту, агенту Шнедхену, удалось устроить свидание Локкарта с командиром одной из войсковых частей, на которую английские власти возлагали свои надежды. Первое свидание состоялось с Локкартом на частной квартире по Басманной улице. Второе, с его агентом Сиднеем Рейли, - на Цветном бульваре. (Даты и адреса указывались точно.) На этих свиданиях были обсуждены вопросы о возможности в десятых числах сентября организовать, в Москве восстание против Советской власти в связи с присутствием англичан на Севере. Говорилось о направлении в Вологду войсковых частей, которые могли бы изменническим путем передать Вологду англичанам. Предполагалось занять Государственный банк, Центральную телефонную станцию и телеграф и ввести военную диктатуру с запрещением под страхом смертной казни каких бы то ни было собраний впредь до прибытия английских военных властей. Руки шпионов дотягивались и до Петрограда для установления связи с находящейся там английской руководящей военной группой и с группирующимися вокруг нее русскими белогвардейцами. На петроградском совещании обсуждался вопрос о связи с Нижним Новгородом и Тамбовом. Одновременно с этим происходили совещания у дипломатических представителей различных "союзных" держав относительно Мероприятий, которые могли бы обострить внутреннее положение России и ослабить тем самым борьбу Советской власти с ее противниками и, в частности, с англо-французам. Руководители заговора намеревались обострить продовольственные затруднения, вызвать голод в Петрограде и в Москве. Разрабатывались планы взрыва мостов и полотна железных дорог в целях задержания подвоза продовольствия, а также поджогов и взрывов продовольственных складов. Заговорщики действовал всевозможными методами, создав широко разбросанную конспиративную сеть по всей России, пользуясь подложными документами и тратя на подкупы громадные суммы денег. Вся эта работа проходила под защитой и руководством, английских дипломатических представителей. Были подробно разработаны планы организации власти на другой день после переворота. Начальник английской миссии г. Локкарт пытался отрицать указанные выше факты, но у ВЧК имеются неопровержимые доказательства, которые указывают, что нити всего этого заговора сходятся именно в руках британской миссии. Расследование продолжается". Прочитав газету, Павлин молча положил ее на стол. Фролов тоже молчал. Лицо его было бледно, лоб наморщился. - Убийца пойман с поличным, - сказал Фролов. - Теперь ясно, что покушение на Ильича - тоже их дело... - Народ собрать? - спросил Соколов. Он стоял возле двери, не снимая с головы бескозырки. - Собирай, - приказал комиссар, выходя из каюты. Только что полученные известия сразу распространились по Чамовской. Бойцы, командиры, комиссары, матросы, речники заполнили верхнюю палубу. Возле рубки появились командир бригады и военком. Фролов начал читать сообщение. Люди стояли, плотно придвинувшись друг к другу. Царила такая тишина, что слышно было, как шуршит газета в руках у комиссара. Кончив чтение, Фролов сказал: - Товарищи!.. События, происходящие у нас, на Северной Двине, сплетаются с тем, что делается сейчас на Волге, в Москве, в Сибири - всюду... Всюду, где против нас идет капитал. Сегодняшнее сообщение является могучим ударом по врагу. Это победа, товарищи! Победа ВЧК! Победа народа. Завтра мы должны нанести врагу еще один сокрушительный удар. Всем командирам,, присутствующим здесь, предлагаю немедленно разойтись по своим частям и подробно рассказать бойцам о случившемся. Завтра враг должен быть уничтожен. Это будет наш ответ на происки международного капитала. Все. В части, товарищи! После того как митинг кончился, Павлин отослал неотлучно находившегося при нем Соколова и решил пройтись по берегу. Ему хотелось послушать, о чем люди говорят перед завтрашним боем, и самому побеседовать с ними. Над Двиной опять стелился туман. Павлин вышел на размокший после дождя, покрытый грязью тракт. Лошади еле тащили повозки по наполненным водой ухабам и выбоинам. По обочинам, с трудом вытаскивая ноги из грязи, шли бойцы. Узнавая командира бригады, они давали ему дорогу. На болотистой лужайке стояла группа бойцов. Одни из них прятались за деревьями от ветра, другие разжигали в ельнике костер. Павлин направился к этим бойцам. - Греетесь, ребята? - спросил он. - Греемся, - ответили бойцы. - Пожалуйте к нам, товарищ Павлин, к огоньку поближе... Разбросав немного хворост, один из бойцов сунул в него зажженную бересту. Ее мгновенно скрутило, огненные язычки побежали по ней, костер затрещал, отовсюду поползло пламя, и охваченная им сырая хвоя густо задымила. Вдруг, в ельнике затрещали ветки и послышались чьи-то шаги. Люди насторожились. Из-за елок вышел и шагнул к огню командир роты Бородин с забинтованной головой. В подоле рубахи он притащил печеной картошки и вывалил ее на колени одному из бойцов. - Кушайте, ребята, - громко сказал он. - Тепленькая. Подкрепляйтесь. Завтра в бой идти. Осмотревшись, он увидел командира бригады и поздоровался с ним. - Что с тобой, друг? - спросил Павлин, показывая на его забинтованную голову. Бородин улыбнулся: - Сегодня ночью ящики с патронами выгружали. Неаккуратность произошла... Ящик скатился. - Что ж ты на госпитальное не пошел? - Успеется, товарищ комбриг. Сейчас не до госпитального. Гнать надо эту сволочь, сами знаете. Уму непостижимо, что делают. Я сейчас на такую картину нарвался, вспомнить страшно. И Бородин рассказал Павлину, что за перелеском он повстречал разведчиков, которые тащили на носилках старика с выколотыми глазами. Старик попал в неприятельскую контрразведку... Там его и обработали... - Да так обработали, товарищ комбриг, - Бородин невольно поежился, - вчуже страшно... - Насмерть, что ли? - спросил Павлин, сразу подумав о Нестерове. - Жив пока что, - ответил ротный. - Старик! А кто такой, не знаю... Но Павлин, уже не слушая Бородина, побежал по болоту. Госпитальное судно стояло у крутого берега, поросшего густой травой. Желтые огоньки от иллюминаторов были видны издалека. Павлин быстро поднялся по трапу. В нос ему сразу ударил резкий запах лекарств. - Где у вас операционная? - нетерпеливо спросил Павлин у дежурного санитара. Дежурный подвел его к затянутым марлей стеклянным дверям салона. Павлин уже взялся за ручку, но дверь раскрылась, из салона вышел доктор Ермолин в испачканном кровью халате под руку с бледным, как полотно, Андреем. Увидав командира бригады, Андрей бросился к нему: - Как хорошо, что вы пришли, Павлин Федорович! Пойдемте куда-нибудь, я вам все расскажу... - Мы ведь в самой Шидровке были. Я все ждал - не покажется ли кто-нибудь с того берега... Из Усть-Важского. Час обождал, .два, три. Четыре часа прошло. Никого нет! Я уж решил сам махнуть туда. Есть у меня один адрес. Флегонтов покойный дал. Была не была, думаю, если не выручу старика, хоть узнаю, что с ним. Вдруг является ко мне Сахаров, шидровский крестьянин... Лодку, говорит, прибило к берегу. В ней кто-то кричит. Мы побежали... Тихон! Весь в крови. - Долго его держали в контрразведке? - Почти сутки. Пытали, мучили. Потом выкололи глаза и бросили в лодку. С запиской: "Другим наука". Павлин Федорович, это же - зверство сплошное! Я двух жителей привез из Шидровки, они видели все. То есть не все, а как вчера старика волочили. Пойдемте к ним. Они спустились на нижнюю палубу. Сахаров, бородатый крестьянин в брезентовом плаще, сидел на нарах. Правая рука его была забинтована до плеча. Он держал ее поднятой, видимо, для того, чтобы кровь оттекала от кисти. Возле нар стояла пожилая крестьянка в теплом платке; к ней прижималась девочка лет семи. - А его кто? - спросил Андрея Павлин. - Они же. Солдаты из англо-американской разведки. Измученное лицо Сахарова было похоже на серую бумагу. - Исполосовали ножом, - медленно говорил он. - Когда вчерась тащили старика, я заступился. И сказал одному: "Чего вы лютуете, черти?" Только всего и сказано было. Вот и получил на орехи. Онисим, брательник, стал меня защищать. Избили его до бесчувствия и увезли с собой на пароход. Погибнет парень. - К нам в Шидровку белые вчерась прибежали, - заговорила женщина. - Ты не путай, - сказал ей Андрей. - Старика вели англичане? - Ну да, англичане. А потом прибежал белый, что по-всякому говорил - по-нашему и не по-нашему, как хочешь... Вот натерпелись страху-то... Женщина вытерла пальцами губы и одернула платок, который был завязан у нее по-татарски - в два конца. - Это прибежал Голанд-сын... Сынок купецкий с Онеги, - объяснил Сахаров. - Англичане тоже, обруселые только. Потрясенный рассказом Сахарова, Павлин опять поднялся на верхнюю палубу. В докторской каюте сидел за столом Ермолин и писал медицинский акт. - Где старик? - спросил Павлин прерывающимся от волнения голосом. - Я хочу повидать его... Можно? - он взглянул на хирурга. - Можно... - ответил Ермолин. - После перевязки старик успокоился. Я дал ему наркотик. Зайдите ненадолго. Это также подымет его жизненный тонус... - А как его общее состояние? - Сильный старик... Думаю, что выживет. В здешних лесах есть такие старые сосны. Растут в самой чаще, на горках. Вцепятся всеми своими корнями в почву, попробуй оторви... ...Павлин слушал неторопливый и спокойный рассказ Тихона Нестерова. Старик полулежал на койке, глаза у него были забинтованы, лицо представляло сплошной сине-багровый кровоподтек. - Я что толкую... - шептал старик. - Еще не целиком дошел народ... Да, и в темноте нас держали. Что мы видели: лес да болото! Ну, чертей иногда, когда выпьешь, - старик усмехнулся. - Лесной народ... А все-таки в нем есть душа! Знает, что нельзя ему терять советскую власть... Вы это принимайте во внимание, Павлин Федорович. Вы увидите: у Яшки Макина много будет народу. Ружья только партизанам дайте... - Обязательно, - сказал Павлин. - За советы спасибо. - Нет, Павлин Федорович, какой я советник? Сам я не то, чтобы мужик путный. Да и счастья мне не было. А сколько я повидал, боже мой...Кулаку-богатею дальше своего двора и глядеть не хочется. А для меня мир - вольная волюшка. Старик улыбнулся, и странно было видеть улыбку на его израненном багровом лице. - Ей-богу, сквозь горе, как в очки, все видишь. Счастливые да сытые жизни не видят. - Да, да, да! - говорил Павлин. - Понимаю! Так бы и сидел у тебя, да пора идти... Ну, дедушка... поправляйся! - Павлин крепко пожал руку Тихону. - Поправишься, я напишу в Вологду, чтобы тебя как следует лечили и чтобы о тебе была полная забота. - Любка приедет... Она сюда рвется. - Что Любка? Мы должны позаботиться, - сказал Павлин. - Обо всем напишу. Ты за свою судьбу не тревожься. - Спаси бог! - ответил старик. - Не надо. Не люблю никого отягощать. Я еще что-нибудь сам промыслю, Павлин Федорович. Мы, простые люди, жить умеем. Спасибо вам, что пришли. Премного благодарен. - Ну, встретимся. Буду в Вологде, в штабе, разыщу тебя. Прощай, Тихон Васильевич. - Прощай, Павлин Федорович. Всего хорошего вам во всех ваших делах. Старик, несмотря на страшную слабость, приподнялся немного и лег, опираясь на локти. - Да, знаешь, что я надумал? Как ты прикажешь, Павлин Федорович, так и сделаю, коли бог смерти не даст... - слабым голосом сказал он. - Ох, воры, дети собачьи! - Тихон схватился за грудь. - Мутит. Слушай, Федорыч! Есть еще люди, не знают: каково оно, заморское вино. Выживу - побреду я по избам, по людям. Научу людей, что сам испробовал. Ну, что скажешь? - Мудро решил, дедушка. Ну, прощай, родной! - Вот утешил. - Лежи, лежи, Тихон Васильевич! В это время дверь скрипнула и в каюту заглянул Фролов; позади него стоял Андрей. - Кто там? - вдруг сказал старик. - Это Павел Игнатьевич и Андрей, - ответил Павлин. - Они только на минутку... Издали поглядеть на тебя. - Нет, нет, господи, - обеспокоился и обрадовался Тихон. - Заходи, Игнатьич! А я слышу дыханье, да не могу признать, чье. Жив я! Давайте руку! Копошусь еще. Андрей, ты здесь? Голубь, садись сюда... - старик похлопал рукой по одеялу. Комиссар и Андрей сели на койку, поближе к старику. - Ох, били меня, товарищ комиссар! До утра! - сказал старик. - Один все кулаком дубасил по столу. "Доказывай", - кричит. Я говорю: "Не бей стола... Что мне доказывать? Нечего". Опять стали трепать. Я им говорю: "Христос с вами, граждане... Я мужик, чего знаю? Ну, сади меня на рожон, темного человека, все равно ничего не знаю и не ведаю..." "Ах, - говорят, - темный... Ну, будешь светлый!" Да как дали раза! После того ничего уж не помню. Очнулся. Щупаю: вода... На том свете я, что ли? Почему же так мокро? Старик крепко прижал к груди голову Андрея. - Рад я, господи, - прошептал он. - Выскочил ты из пекла. - Ты будешь жить, дедушка... - сказал комиссар. - Не знаю. Справлюсь ли? Ох, били, Игнатьич! - опять зашептал Тихон. - Бороду драли. Печень бы мою поели, да не сладкая, видать... - он усмехнулся и вздохнул. - Спасибо, повидал иностранного обычая. Коли помру, любо мне. Не за грех, а за святое дело. Ну, прощайте. Что-то клонит... Старик откинулся на подушки и застонал: - Ох-ти!.. Игнатьич?.. - Здесь я, Тихон Васильевич... Что? Плохо тебе? - Вспомнил я. В клоповнике у них слыхал, один мущина говорил, будто нехристи до заморозков рассчитывают забрать Котлас. Не пущайте, смотрите... - Просчитаются, - сказал Павлин и переглянулся с Фроловым. - Смотри, ребята! - строго пробормотал старик. Лицо его вдруг перекосила мучительная гримаса, он вытянулся всем телом и потерял сознание. Прибежал доктор, санитарка принесла в стаканчике желтое питье. Его влили в рот Тихону. Он опять застонал. Все, кроме доктора и санитарки, вышли из каюты. - Мне вспоминается прошлая война, - говорил Павлин, когда они с Фроловым спустились по трапу на берег и пешком направились в Чамовскую. - Хоть сам и не был, да люди передавали. Пессимизм был страшный. А ведь мы сейчас в военном отношении не только не сильнее царской России, а неизмеримо слабее. Однако народ настроен совсем иначе. В чем дело? Вера? Нет, этого мало! Власть в руках народа - вот что... А пройдет десяток или, скажем, два десятка лет. Вырастет наша, советская молодежь... И действительно мы наш, мы новый мир построим, как в "Интернационале" поется. Могучей станет наша страна... - Далеко задумал. - А как же иначе? - Иначе нельзя, - сказал Фролов, утвердительно кивнув головой. - Думать всегда надо вперед!.. Особенно нынче. Нынче и час - целая жизнь. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Перед тем как выехать в Шидровку, Павлин написал письмо Гриневой. Подробно рассказав о делах Двинского участка, он не забыл позаботиться и о судьбе Тихона Нестерова. Затем Павлин решил написать жене. За его спиной сидел на табуретке уже собравшийся в дорогу Соколов. Он был в бушлате и в низко надвинутой на лоб бескозырке. За плечом у него висело два карабина: свой и командира бригады. В руках он держал вещевой мешок. Андрей сидел на школьной парте, проверяя затвор винтовки. За последние дни Андрей сильно осунулся. "Я жив, здоров, - писал Павлин. - Как ты? Сейчас, Олюшка, пользуюсь оказией. В Котлас идет пароход с ранеными. Между прочим, на нем везут старика-партизана, Тихона Нестерова. Обязательно навести его и принеси ему чего-нибудь вкусного, домашнего. Американцы выкололи ему глаза... Ты знаешь, Оля, не подберешь слов для возмущения. Это не солдаты, а негодяи и мерзавцы. Гораздо хуже самых закоренелых бандитов. Писать подробно не могу, очень тороплюсь. Помню о тебе каждую минуту и люблю по-прежнему. Как сыночек? Береги его. Подателю сего выдай патроны от моего французского нагана. Они лежат в ящике вместе с винтовочными..." Кончив письмо и запечатав его в склеенный Соколовым конверт, Павлин вышел на крыльцо и остановился, пораженный развернувшейся перед ним картиной. Все, что его окружало: солнце, небо, избы деревни Чамовской, дорога, неподвижный, как зеркало, речной плес, - представлялось сейчас розовым. На противоположном берегу Северной Двины нежно розовела ровная каемка леса. Даже белые сытые утки, которые, переваливаясь с боку на бок и крякая, переходили дорогу, показались Павлину розовыми. Душистый воздух сам проникал в грудь, щекоча ноздри и словно опьяняя. "Ну и денек!" - подумал Павлин. Соколов подвел лошадей и передай командиру бригады карабин. Нащупав носком сапога стремя, Павлин взялся левой рукой за луку седла и разом вскочил на лошадь. Попрощавшись с бойцами, остававшимися в Чамовской, Павлин пустил рысью своего вычищенного до блеска тонконогого мерина. Андрей и Соколов тронулись следом за командиром бригады. Несмотря на то, что за последнюю неделю Павлин почти не спал, он не испытывал сейчас никакой усталости. Наоборот, ощущение физической легкости, здоровья, молодости безраздельно владело им. Он с радостью думал о том, что наступил желанный день боя, что пока все идет так, как намечалось, и что интервенты наверняка будут разбиты... - А ну, догоняй! - крикнул Павлин поравнявшемуся с ним Андрею и перевел свою лошадь на галоп. За Шидровкой, в стоявшем на луговине сарае, разместился штабной пункт. Возле него топтались верховые лошади. Одни из них были стреножены, другие привязаны к проходившей рядом с сараем изгороди. Неподалеку, возле нескольких телег, раскинулся перевязочный пункт. На луговине, разбросав охапками сено, лежали, весело переговариваясь, молодые командиры и бойцы. Когда показался комбриг, все вскочили. Молоденький командир подбежал к Павлину с докладом. Павлин сразу узнал в нем Валерия Сергунько. - Сидите, сидите, ребята, - сказал Павлин, подходя к бойцам. - Задача всем известна? - Известна, товарищ комбриг, - ответил за всех молодой боец с задорными светлыми глазами. - Вперед, на Усть-Важское! - Молодец! - похвалил его Павлин. - Взять Усть-Важское мы должны во что бы то ни стало. Пусть каждый только об этом и думает. Пора гнать интервентов с нашей земли! Давно пора, товарищи. - Понятно, товарищ комбриг, - послышались со всех сторон голоса. Павлин подозвал к себе батарейного командира - молодого, стройного паренька в щеголеватых сапогах: - Где твоя батарея, Саклин? Пойдем. Покажи мне своих пушкарей. За избами лежала пехота, дожидавшаяся артиллерийской подготовки. Туда проезжали тележки со снарядами и винтовочными патронами. Деревня была пуста. Жители еще с утра ушли в лес, а бойцы, разбитые на мелкие группы, укрылись либо за сараями, либо в кустарнике, поближе к берегу. Поговорив с артиллеристами, Павлин вместе с Андреем вышел к Ваге. На фоне золотисто-розового горизонта виднелся занятый противником левый берег реки... Павлин взял у Андрея бинокль и долго всматривался в неприятельские позиции. Там все было спокойно. По донесениям разведчиков, спокойно было и в селении Усть-Важском, расположенном в трех верстах отсюда. Вдоль берега бойцы расставляли легкие орудия. Позиции для них были подготовлены еще ночью. По данным разведки, здесь могли появиться вражеские суда. Сопровождаемый Андреем, Павлин подошел к одному из орудий. Невдалеке от орудия повозочные складывали ящики со снарядами. Вдруг над рекой разнесся гул орудийного выстрела. Это поразило людей, как гром среди ясного неба. В первое мгновение никто из стоящих рядом с Павлином не мог сообразить, в чем дело, кто стреляет: мы или противник? Ни вспышки, ни разрыва не было видно. От кучки притихших бойцов отделился молодой паренек. - Стреляют! - крикнул он. - Что делать, товарищ Виноградов? - Стоять на своем месте у орудия, - спокойно ответил Павлин. - Ты что бегаешь? - Вынув жестянку с табаком, он стал медленно скручивать цигарку. - Нащупали нас, подлецы, а мы и не знаем, где они, - опустив глаза, сказал один из бойцов. - Скоро узнаем, - все так же спокойно проговорил Павлин. - Наши наблюдатели засекут и доложат. Ударил второй неприятельский снаряд. За ним - третий. Черные земляные фонтаны поднялись на берегу. Наводчики завозились у своих орудий. - Огня не открывать! - строго прикрикнул на них Павлин. - Противнику только и надо, чтобы мы без толку обнаружили себя. Не открывать огня без приказания! В эту минуту возле орудий показался батарейный командир Саклин. Он был весь в глине. - Засекли! - крикнул он счастливым голосом. - Давай огонь! Беглый. И поскорей! - приказал комбриг. - Огонь! - раздалась команда у одного орудия, у второго, у третьего. "Онь-онь", - отвечало эхо. Мелькали вспышки, гремели выстрелы. Бой завязывался. - Ну, ладно, мерзавцы, - сказал Павлин и даже тряхнул кулаком в сторону Ваги. - Вы у нас сегодня получите! - Я пойду вперед, товарищ командир, к морякам, - сказал Андрей. - Надо проверить переправу. Есть ли пешки? Как бы течением их не унесло... Перед орудиями тянулись по берегу окопчики, вырытые сегодня ночью. В них разместились матросы. Они должны были защищать батарею в том случае, если бы противник выбросил десант. От окопов к прибрежному лозняку, шла тропинка, по которой можно было добраться до артиллерийских наблюдателей и до переправы. - Стой, - беспокойно сказал Павлин. - Что это? Слышишь? За Шидровкой по берегу прокатились винтовочные залпы. Затем началась трескотня пулеметов. - Узнай, что такое, уж не высадился ли противник? Андрей побеждал к Шидровке. У крайней избы, возле штабного пункта, стоял незнакомый ему боец с лошадью. - Что там такое? - крикнул Андрей. - Комбриг спрашивает... - Атака! - ответил боец. - Бандиты высаживаются. Перехватив у него лошадь, Андрей вскочил в седло и поскакал по деревне. Увидев фигуры людей, мелькающие на противоположном берегу, Павлин приказал обстрелять их картечью. Противник открыл пулеметный огонь. Новый неприятельский снаряд разорвался в окопах у моряков. Оттуда донеслись крики и стоны раненых. Моряки уже обстреливали вражеский берег из пулеметов. Павлин отбежал от пушки на самую кромку берега и приложил к глазам бинокль. Ему стали отчетливо видны фигуры перебегавших от дерева к дереву. "Да... Разумеется, десант!" Враги продолжали пулеметный огонь. На батарее уже появились убитые и раненые. Усатый наводчик лежал, неподалеку от своего орудия и зажимал руками пробитое осколком горло. Он хрипел, кровь текла у него по пальцам. Два бойца подбежали к раненому и, положив его на шинель, быстро пошли в Шидровку, где находился перевязочный пункт. Бойцы приготовились встретить десант. Присутствие командира бригады воодушевляло даже самых робких. Павлин поставил к орудию второго наводчика - голубоглазого белокурого парня. - Давай прямо в берег, - приказал он. - Славно! Молодец! - крикнул Павлин, когда тот отстрелялся. - Будто сличало чертей. И лодки разбило... В ту же минуту он увидел появившийся из устья Ваги белый пассажирский пароход с несколькими тяжелыми орудиями, стоявшими на палубе. Пароход стал стрелять по Шидровке беглым огнем. - Фугасным! - скомандовал Павлин. "Да не "Опыт" ли это? - подумал он. - Не о нем ли говорил американец? Наверное, тот самый!" Пароход с каждым мгновением приближался к Шидровке. Снаряды его ложились теперь на батарею. Один из них разорвался шагах в двадцати от Павлина. С батареи опять понесли раненых. Был ранен и белокурый, голубоглазый боец, которого Павлин только что похвалил за меткую стрельбу. Орудие осталось без прислуги, искать нового наводчика было некогда, и Павлин сам заменил раненого. Броневой щит орудия несколько закрывал Павлина. Стоя возле прицела и продолговатого прицельного отверстия, Павлин вдруг почувствовал за своей спиной человека. Он оглянулся. Это был Соколов. - Товарищ комбриг, вас на штабной пункт зовут, - сказал вестовой. - Не мешай! - Крикнув это, Павлин выстрелил. Первый снаряд врезался в среднюю часть парохода, возле колеса, почти у самой ватерлинии. Снарядом разбило палубу. "Отлично!" - сказал себе Павлин и, не меняя прицела, выстрелил еще раз. Второй снаряд ударил в корму. Раздался новый оглушительный взрыв. Фонтаны воды, пара и дыма взметнулись над рекой. - Тонет! - восторженно закричал кто-то. - Ей-богу, тонет!.. Снизу, с береговой тропки, прибежал запыхавшийся и красный от напряжения моряк. - Товарищ комбриг, это "Опыт"... На корме написано! - Снаряды! - коротко приказал Павлин своему заряжающему - юноше лет семнадцати. - Скорей давай! Соседнее орудие тоже ударило по "Опыту", снесло часть надстройки с кормы. Кормовые пушки на "Опыте" замолчали. В это время неподалеку от батарей показалось еще какое-то судно, Павлин приложил бинокль к глазам. - Английская канонерка! - крикнул он и поискал глазами Саклина. Тог стоял у одного из орудий, показывая бойцам на реку. Павлин решил продолжать стрельбу прямой наводкой. "Подпущу поближе", - подумал он, снова приставляя к глазам бинокль. Вдруг в стеклах - блеснула какая-то вспышка. Вдалеке будто чиркнули спичкой, и огонек сразу же задуло ветром. Почти одновременно где-то рядом раздался взрыв. Павлин обернулся и упал. Падая, он успел подумать: "Что такое? Меня ранило? А как же бой?.." Вражеский снаряд ударил в лежавшие на берегу бревна. Некоторые из них взлетели в воздух, другие были расколоты в щепы. Осколки снаряда разбили колесо пушки, из которой минуту тому назад стрелял командир бригады. Одним из этих осколков был сражен и Павлин. Но он еще жил и не чувствовал смерти. Тревожная мысль о том, как будет дальше развиваться бой, придавала ему силы. Он уперся локтем в землю, чтобы приподняться, и увидел Соколова, склонившегося над ним и тряпкой вытиравшего ему кровь с лица. - Ничего, дружок, - прошептал Павлин. - Ерунда... Слегка задело... Ну, помоги мне... Он обнял правой рукой шею вестового и заставил себя встать. Как в тумане, возникло перед ним испуганное лицо Саклина. Он потянулся к нему, но рука, обнимавшая шею Соколова, вдруг ослабла и разжалась. Он рухнул бы на землю, если бы вестовой не подхватил его. - Огонь, товарищи... Беспощадный огонь! - сказал он, сердясь, что они отошли от орудий. - Что же вы стоите? Огонь! - уже закричал Павлин и попытался топнуть ногой. Его положили на шинель и понесли в деревню. Боли он не ощущал, только глаза почему-то горели. Ему казалось, что он идет вместе со всеми и что рядом с ним быстро шагает Фролов. - Вперед!.. Вперед!.. - снова сильным и звонким голосом командует Павлин, ускоряет шаг и с ходу бросается в бой... На самом деле он откинулся на руки товарищей и закрыл глаза. Черты лица стали у него еще решительнее и строже. Он умер, так и не почувствовав смерти.' На берегу трещали выстрелы, рвались снаряды. С каждой минутой бой на Ваге разгорался все сильнее. Взволнованный боем, с взвихренными ветром волосами Валерий Сергунько стоял на большом валуне и кричал: - Вперед, ребята!.. Выходи все! На их плечах пойдем! Его рота только что отбила неприятеля. Интервенты скатились к реке: кто, побросав оружие, спасался вплавь, кто удирал на лодках. Воодушевленный удачей, с яростью думая о том, что малейшее промедление может сорвать контратаку, Валерий разослал во все стороны взводных, чтобы они сразу же подняли людей и преследовали врага. Противник все время держал реку под огнем. Но сейчас обстрел утих. Валерий решил воспользоваться этой паузой. Переправившись на левый берег, он надеялся закрепиться там хотя бы с одним взводом. Дорога была каждая секунда. Забрав стоявшие в кустах лодки, Валерий погрузил на них два десятка бойцов и отвалил от берега. Андрей уже не застал Валерия на правом берегу. Он направил свою лошадь к окопам и вдруг увидел, как из лесу показались солдаты противника. Они бежали, рассыпавшись по полю. - Ребята, смотрите, вас с тыла обходят! - крикнул Андрей, но бойцы сами заметили это. Началась перестрелка. Неподалеку от Андрея разорвался снаряд, лошадь подпрыгнула, Андрей упал и потерял сознание. Очнулся он ночью, на соломе, связанный по рукам и ногам. Неподалеку от него ярко горел большой ацетиленовый фонарь. Чужеземные солдаты в желтых расстегнутых мундирах ели консервы. Тут же стояла кадка с молоком, солдаты черпали его кружкой. Заметив, что Андрей открыл глаза, высокий мордастый сержант отделился от группы, солдат и подошел к пленному. Ткнув его в бедро тупым носком тяжелого ботинка, он насмешливо сказал: - Алло, боло?.. Еще дышишь? Андрей дернулся всем телом, пытаясь вскочить, но ему удалось лишь сесть, и это рассмешило окружавших его солдат. Он застонал и стиснул зубы. "Где я? - с ужасом подумал Андрей. - На каком берегу? Обошли нас? Разбили? Что будет дальше? Как кончился бой? Что же теперь будет?" От боли, пронзившей вдруг все тело, у него закружилась голова, он повалился на спину. Мордастый сержант снова ткнул его ботинком в бок: - Попался, боло... Молодой черноволосый парень без мундира, в пестрых подтяжках, игравший на губной гармошке, поднял голову и, с неприязнью посмотрев на сержанта, резко сказал ему что-то. Сержант зло ответил. Они стали переругиваться. Сержант вдруг нагнулся к Андрею, коротким, боксерским ударом ткнул его в подбородок и отскочил на полшага, точно любуясь судорогой, которая пробежала по лицу пленного. Солдат в пестрых подтяжках вскочил и закричал на сержанта, размахивая своей маленькой блестящей гармоникой. Но Андрей уже не слышал этого: он опять потерял сознание. Очнулся Латкин лишь через несколько часов в темном трюме баржи, среди нескольких десятков таких же пленных красноармейцев, как и он сам. Некоторые из них были ранены. Никто не оказывал им никакой медицинской помощи, и они разрывали на бинты свои рубашки. День сменялся ночью, на смену ночи опять приходил день. Вот все, что запомнилось Андрею в этом страшном путешествии. От товарищей, попавших в плен позже, он узнал, что интервенты в конце концов были выбиты с нашего берега. Тут же ему рассказали о смерти Павлина Виноградова. Валерий был жив. Все эти известия, радостные и горькие, Андрей воспринимал сейчас с тупым безразличием. Мысли мешались у него в голове. Красноармейцев почти не кормили. Когда на пятый день пленных выгрузили в Архангельске и отвели в тюрьму, Андрей еле держался на ногах. Первым в тюремную канцелярию вызвали почему-то именно его. В канцелярии за письменным столом сидело несколько офицеров. Один из них, белогвардеец, вел допрос. Двое иностранных офицеров молча слушали. В стороне от них, на деревянном диване, дымя сигаретой, сидел американский офицер. Давать какие бы то ни было военные сведения Андрей наотрез отказался. - Вы комиссар? - через переводчика спросил американец, которого все называли господином Ларри. - Нет, - ответил Андрей. - Лжете... В Усть-Важском в контрразведке имеются ваши документы: штабное удостоверение, студенческий билет. Шестого сентября вы случайно спаслись из рук наших разведчиков. Но уже через два дня вы опять попали в плен. Не скрывайте правды! Нам все известно. Вид Ларри, его голос, его плотно сжатые злые губы - все внушало Андрею отвращение. Он чувствовал, что от усталости у него мутится в глазах и на лбу выступает холодный пот. - Итак, вы не комиссар? - иронически переспросил его Ларри. - Разве у большевиков так много образованных людей? - Образование не имеет значения. Звание комиссара надо заслужить. Выслушав Андрея, Ларри переглянулся с офицером, сидевшим рядом с ним. Потом, уставившись прямо в глаза Андрею и точно пытаясь заглянуть ему в душу, он быстро спросил: - Большевик? Андрей подумал и утвердительно кивнул головой. Офицеры быстро заговорили между собой, после чего Ларри что-то записал себе в книжку. Допрос окончился. Андрея повели сперва по тюремному коридору первого этажа, затем наверх по каменной лестнице. На берегу, возле деревни Чамовской, в полном молчании стояла толпа деревенских жителей, моряков, красноармейцев. К пристани подошел большой пассажирский пароход "Гоголь". На него перенесли тело Павлина Виноградова и тела девяти моряков, погибших при штурме Ваги. Их отправляли в Котлас, а оттуда по железной дороге в Петроград. Пришло указание, похоронить павших героев в Петрограде. Река бушевала. Дождь лил, как из ведра. Все вокруг затянулось пеленой тумана. Вдалеке еще громыхали пушки. Шел бой. Фролов вернулся в Чамовскую на второй день после смерти Павлина. Противник только что был выбит из селения Ростовского. Комиссар еле волочил ноги от усталости. Мокрая шинель давила ему плечи. Он приехал проводить погибшего Павлина, и, несмотря на это, перед его глазами все время стоял живой Павлин. Сойдя с катера, комиссар выслушал торопливый доклад Драницына. Военспец доложил о подробностях боя, еще продолжавшегося на Ваге, но в тоне его не было обычной деловитости, словно теперь, после смерти комбрига, боевые заслуги Важской группы, громившей врага, потеряли то значение, которое имели раньше. Когда Драницын коснулся обстоятельств, при которых погиб командир бригады, Фролов замедлил шаг, остановился, постоял некоторое время задумавшись, затем тряхнул головой и, будто превозмогая себя, пошел дальше. Тут же Драницын сообщил комиссару об исчезновении Латкина. Военспец высказал предположение, что студент либо убит на вражеском берегу, либо потонул во время штурма Ваги. Фролов молча кивнул головой. В штабе он сел за стол и с тоской подумал о том, что нужно работать. Сделав над собой мучительное усилие, он выслушал сводки о новом штурме Усть-Важского, который возглавлялся теперь Воробьевым и Сергунько, о потоплении еще двух пароходов противника. Затем он подписал бумаги об эвакуации раненых, о выдаче бойцам белья, о назначении новых взводных командиров взамен выбывших из строя. Но все это он делал механически, дожидаясь той минуты, когда все бумаги будут подписаны и он сможет, наконец, пойти на пристань. В Чамовской стояла необычная тишина. Когда комиссар поднялся по трапу на борт "Гоголя", заполнившие верхнюю палубу бойцы, матросы, командиры молча расступились перед ним. Он шел, словно не видя их. Павлин лежал в салоне на длинном овальном столе, осененном красными знаменами. На Павлине была выстиранная, чистенькая гимнастерка с начищенными пуговицами. На левом виске комбрига виднелся едва 'заметный синий шрам. Фролов наклонился к лицу покойного, и несколько крупных слез вдруг скатилось по его багровым, обветренным щекам. Он, словно живого, крепко поцеловал Павлина в лоб и долго не отходил от него. Кончился траурный митинг. "Гоголь" уже отчалил, а люди все еще стояли под дождем. Из туманной мглы донеслись до них три протяжных гудка. И все суда, которые встречали Павлина Виноградова, совершавшего свой последний путь, также давали три протяжных прощальных гудка. Наконец, люди стали расходиться. В деревне, прорезая сумерки, засветились огоньки. Берег опустел. Только на груде валунов все еще чернела неподвижная фигура матроса. Он сидел на камнях, будто не чувствуя ни дождя, ни холода, ни ветра. На "Желябове", стоявшем неподалеку от пристани, несколько раз пробили склянки. - Соколов! - крикнули с парохода, но матрос даже не пошевелился. Он сидел, точно каменный, сгорбившись и подперев голову кулаками. Наступила глубокая осень. Дожди сменились снегопадами. Утром у речных берегов уже показывалась ледяная кромка, и в такие дни все белело: лес, поля, болота, деревни. Однако стоило выглянуть солнцу, как зима отступала и перед глазами людей снова расстилались обнаженные мокрые поляны, голые, исхлестанные ветром и дождем, кривые березки. Медленная северная река на время освобождалась ото льда. Сумерки наступали рано. В избах с пяти часов зажигали лучину. В один из таких октябрьских дней комиссар Фролов при дрожащем свете лучины диктовал бойцу-связисту телеграмму, отправляемую в штаб Шестой армии, в Вологду. - Копия в Москву, в Кремль, Ленину. Фролов стоял посередине избы в накинутой на плечи мокрой шинели. - ...После трудных, многодневных боев, - диктовал он, - операцию Павлина Виноградова можно считать законченной. Путь к Котласу империалистам отрезан. Нами занято селение Усть-Важское. Подвиг горячо любимого комбрига вдохновлял нас в боях. Мы никогда не забудем этого истинного ленинца, человека с чистым, мужественным сердцем... На столике потрескивал аппарат Морзе, потрескивала и лучина на поставце, роняя угольки в корыто с водой. Грубоватый, хриплый голос Фролова звучал с необычной торжественностью. И молчание, в котором слушали Фролова стоявшие вокруг командиры и комиссары бригады, тоже было торжественным.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ Партия заключенных, арестованных в Архангельске, в которой оказался Андрей, состояла из тридцати человек. Кончился поголовный обыск, распахнулись тюремные ворота, и люди вышли на размытую дождями глинистую Финляндскую улицу. Сразу по выходе из тюрьмы заключенных окружил сводный англо-американский конвой. Зелень в канавах, тянувшихся по обеим сторонам улицы, поблекла; только какие-то желтые цветы, издали похожие на круглые пуговицы, одуряюще пахли. И, странное дело, хотя будущее казалось Андрею беспросветно-мрачным, запах этих упрямых осенних цветов пробуждал в его душе смутную надежду. Андрей, чем мог, помогал товарищам, поддерживал доктора Маринкина, с которым познакомился в камере. Маринкин был болен и так ослаб, что его приходилось вести под руки. Ларри отлично знал о болезни Маринкина и тем не менее назначил его к отправке. Заключенные пытались протестовать, но ничего не добились. День был солнечный, но холодный, с ветром. Дым из кирпичных труб, бревенчатые дома, почерневшие от дождя, глухое мычание коров, струя дождевой воды, стекающая с крыши в подставленное ведро, забытое на частоколе вымокшее белье и запах влажной земли, сырого дерева, жилья - таковы были первые впечатления заключенных, только что перешагнувших тюремный порог. Толкаясь и переговариваясь, со связками лопат в руках, люди остановились посреди дороги. Куда их поведут? Может быть, на расстрел? Нет, на это не похоже. Видимо, их решили перевести в какой-то лагерь. Но куда? У белого кирпичного забора стояли жены и матери, братья и сестры заключенных. Они уже знали, что их мужья и сыновья по распоряжению американского посла Френсиса и правительства Чайковского переводятся на остров Мудьюг. Стремясь хоть чем-нибудь облегчить страшную участь высылаемых, они собрали кой-какую еду, принесли теплые вещи. Но все узелки, сумки, свертки остались у них в руках. - В сторону! Без разговоров! Молчать! - то и дело раздавалась отрывистая команда на английском языке. Толкая заключенных прикладами и грубо бранясь, конвоиры быстро построили их в колонну и погнали по знакомой Андрею дороге к Соборной площади. Цепи американских солдат сопровождали колонну до самой пристани. Однако, несмотря на этот бдительный эскорт, заключенным все-таки удавалось увидеть своих близких и переброситься на ходу двумя-тремя словами. Теперь заключенные по крайней мере знали, что их ждет Мудьюг. Близкие уже успели сообщить им об этом. Колонна шла медленно, несмотря на окрики конвоиров. Люди наслаждались даже этой призрачной волей. Хоть под конвоем, но все-таки не за тюремной стеной! В окне маленькой, будто вросшей в землю хибарки показалась фигура девушки, чем-то похожей на Любку. Андрею почудилось, что девушка махнула ему рукой. На сердце у него потеплело. "Наша!" Он сказал об этом своему соседу Базыкину. Среди женщин, бежавших сбоку по мосткам, Базыкин разыскивал свою жену Шурочку. Но ее что-то не было видно. Значит, ей ничего неизвестно. Неужели они даже не попрощаются? В конце длинной улицы, пересекавшей Петроградский и Троицкий проспекты, открылся горизонт. Показалась Двина. Небо вдруг потемнело. С реки подул резкий ветер. Опять хлестал дождь. Но когда колонна вышла на набережную, блеснуло солнце и в разрывах туч появился клочок неба, ясно-зеленого и прозрачного. Всю ночь Шура Базыкина не спала. Не раз она подходила к тахте, на которой спали обе ее девочки, склонялась к изголовью, с тревогой думала: "Что же теперь будет с детьми?" Не раз она принималась плакать... Заснула Шура только под утро. Вчера она просила тюремное начальство разрешить передачу, ей отказали. "Расстрелян? Заболел? Умирает в больнице?" Муж ее, Николай Платонович Базыкин, секретарь губернского совета профсоюзов, числился за "союзной" контрразведкой, поэтому весь вчерашний день Шура потратила на то, чтобы добиться приема у начальника контрразведки полковника Торнхилла. В конце концов англичанин принял ее. Это был высокий старик с прилизанной седой головой, с крошечными усиками, с вытянутым пожелтевшим лицом. На левом рукаве его желтого френча блестело несколько сшитых углами золотых полосок. Прекрасно понимая русский язык и даже свободно на нем изъясняясь, он никогда им не пользовался. Так и сейчас он выслушал Шуру, безукоризненно говорившую по-английски, затем, не ответив ей ни слова, вызвал своего адъютанта, молодого офицера в русских сапогах со шпорами и с аксельбантами на плече. Адъютант выпроводил Шуру из кабинета. В приемной он заявил Шуре, что на днях ей будет разрешено свидание с мужем. Но, несмотря на это, сердце Базыкиной тревожно ныло: она уже не верила в эту возможность. ...Наступило утро. Старшая дочь, восьмилетняя Людмила, сидела за столом и пила кипяток с черным хлебом, ей надо было идти в школу. Для младшей девочки грелась манная каша. В комнате запахло горелым. Шура бросилась к керосинке. В эту минуту в сенях кто-то постучал, дверь распахнулась, и в камнату вошла запыхавшаяся соседка. Она Взволнованно и сбивчиво рассказала Шуре о том, что партию заключенных, среди которых находится и Базыкин, отправляют сейчас на Мудьюг. - Если хочешь повидаться, торопись... Их уже перевезли на левый берег. Заставили что-то выгружать из вагонов. Конечно, их стерегут. Но хоть издали посмотришь. - Как же так?! - ужаснулась Шура. - Я ведь вчера была у Торнхилла... Почему же он мне ничего не сказал? - Эх, молодка, чего захотела?.. У пристани стоит транспорт "Обь". На этом транспорте их повезут. Ну, скорей, скорей, Шура! - торопила ее соседка. - А то опоздаешь... Иди, а я за ребятами пригляжу. Шура достала зимнее пальто мужа, его барашковую шапку, валенки и связала все это в узел. - Не надо! Ничего не надо... - сказала соседка, махнув рукой. - Тебя же все равно к нему не пропустят! Но Шура ничего не ответила. Упрямо мотнув головой, она взвалила узел на плечи, взяла корзинку с приготовленной еще вчера едой и выбежала из дому. Точно во сне добежала она до пристани. На левом берегу находились вокзал, товарная станция, склады, стояли возле причалов суда, ожидавшие погрузки. Свистели паровозы. На большом морском пароходе завывала сирена. Чтобы попасть на левый берег даже в тихую погоду, требовалось не менее четверти часа. Сегодня же Двина будто нарочно расшумелась и тяжело катила свои побуревшие воды. Когда Шура подбежала к перевозу, пароходик уже отходил, сходни с пристани были убраны. Причальный матрос пытался удержать Шуру, однако она вырвалась из его рук и, чуть не уронив вещи в воду, перемахнула прямо с пристани на палубу. Пароходик был переполнен. Люди толпились на скользкой палубе и сидели на деревянных скамьях. Но Шура никого не замечала и ничего не слышала. Поставив около себя корзинку и узел, крепко сжимая холодные, мокрые поручни, она стояла на корме, не чувствуя ни холода, ни осеннего ветра, пронизывающего ее до костей. Сейчас она должна была бы давать урок английского языка в квартире адвоката Абросимова. С начала оккупации все отказались от ее уроков. Чем руководствовался Абросимов, приглашая к своим детям жену арестованного коммуниста, она не знала... Дешевой платой? Пусть эксплуатирует! Что делать, когда девочки голодают? "Ни одного дня без английского", - таково было требование. Сегодня она забыла об уроке. Лишь одного Шура никак не могла забыть: последнего дня, проведенного вместе с мужем. Это было больше двух месяцев тому назад, но память до сих пор сохраняла каждую мелочь. Николай пил чай. Несмотря на все то, что произошло за последнее время, он не казался удрученным. - Я не могу покинуть Архангельска... - решительно говорил он. - Я не имею права бросить рабочих. Ты, Шурик, не беспокойся. Недельки на две, на три придется куда-нибудь спрятаться. Но подполье будет организовано. Мы будем бороться. В первый же день оккупации, второго августа, рано утром пришли с обыском. Однако Николая не арестовали. Английский офицер не знал, с кем имеет дело. Обыск делали впопыхах. Две винтовки Шура успела перенести к Потылихину, и он спрятал их в дровяном сарае. Через полчаса после ухода этого случайного патруля Николай простился с женой, побрился, переоделся, и ушел из дому. Его поймали верстах в семи от города. Вот и все, что она знала о муже. Неужели она больше не увидит его? Неужели это конец? Вместе с толпой Шура покинула пароходик. На путях товарной станции ее нагнал какой-то железнодорожник. Молодой, даже юный вид Шуры смутил его. - Вы жена Николая Платоновича? - спросил он. - Да, - ответила Шура. - Идемте! Я знаю, у какого причала стоит транспорт "Обь". Они пролезли под вагонами, стоявшими на путях подъездной ветки. Потом железнодорожник распрощался с ней, Шура подошла к американским солдатам и заговорила с ними. Шагах в тридцати от солдат стояли заключенные. Базыкин, только что вернувшийся с погрузки, снял кепку и отирал ладонью высокий белый лоб. Он что-то оживленно говорил окружившим его заключенным. Вдруг один из них увидел возле солдат молодую женщину с узлом и корзинкой в руках. Вглядевшись в нее, он сказал Базыкину: - Николай, да ведь это твоя жинка Базыкин поднял голову. - Шурочка! - дрогнувшим голосом крикнул он. Услыхав голос мужа, Шура встрепенулась и, не обращая внимания на крики конвоиров, побежала к толпе заключенных. - Коля! Милый! Родной! Коля! - повторяла она, бросая вещи и обнимая мужа. Он нежно целовал ее осунувшееся за эти два месяца лицо. Но счастье длилось не больше минуты. Подбежал подполковник Ларри, подоспели солдаты. Они стали бить Шуру прикладами: - Что вы делаете, негодяи?! - закричал Николай, хватая солдат за руки. Толпа ссыльных зашумела. Некоторые из них побежали на помощь к Базыкину. Но Ларри открыл стрельбу из револьвера. Шура крикнула: "Коленька, не надо, убьют тебя. Не надо. Прощай, Коленька". И уже не оглядываясь, она кинулась к железнодорожной ветке. Там Шура остановилась и увидала из-за вагонов, как цепь американских солдат, окружив заключенных со всех сторон, погнала их к берегу, к причалам. И в эту минуту Шурочка только об одном молила судьбу, чтобы Николай остался жив, чтобы его не убили. "Какой ужас!" - думала она, глотая слезы и едва сдерживая рыдания. Узел и корзинку, смеясь, подобрал один из солдат, и Шура поняла, что ни этой корзинки, ни теплых вещей Николай уже не увидит. По распоряжению контрразведчика Ларри с пристани были удалены не только посторонние люди, но даже и грузчики. Часть заключенных по его приказу была послана к товарным вагонам: они должны были выгрузить колючую проволоку и перетащить ее на транспорт, Теперь почти вся палуба транспорта была завалена бухтами колючей проволоки. Матросы на стрелах спускали их в трюм. - Не жалеют колючки! - сказал один из заключенных и выругался. - Видать, лагерь будет большой, - задумчиво отозвался другой, бородатый моряк в кепке и бушлате. Это был Жемчужный. Его недавно арестовал на улице американский патруль, производивший облаву. - Слышь, братишка... - оглядываясь на конвойных, шепнул Жемчужному матрос с "Оби". - Забери-ка мешочек... Это мы для вас приготовили. И знайте, товарищи, мы за советскую власть! Взяв мешок в руки, Жемчужный почувствовал на ощупь, что в нем лежат несколько буханок хлеба и еще какой-то сверток. - Спасибо, браток, - тихо проговорил он, не поднимая глаз на матроса, и обратился к заключенным: - Разбирайте, товарищи, а то еще отнимут... - Эх, ну и река, матушка-кормилица! - воскликнул, глядя на Двину, молодой заключенный матрос с белокурыми лохматыми волосами, кочегар с ледокола "Святогор". - Долго ли ты будешь томиться в неволе?.. Долго ли будешь носить на своей груди чужие, враж