еские корабли? - Не пой лазаря, Прохватилов, - прервал его Жемчужный. - Махорка есть? Перед тем как взойти на пароход, заключенные столпились у трапа. Некоторые из них молча переглядывались с матросами "Оби". Маринкин шепнул Андрею: - Посмотрите на этих матросов! Обратите внимание на их глаза. Андрей взглянул на нижнюю палубу, куда был перекинут трап. Там возле поручней стояли два матроса с "Оби" в грязных парусиновых робах. Ненависть и скрытая злоба чувствовались в каждой черте их словно застывших, неподвижных лиц. Они в упор глядели на английских и американских солдат. В последнюю минуту перед отплытием на пристань прибежал какой-то военный. Он сообщил, что заключенных решено отправить не на пароходе, а на барже. - Правильно... - с презрением сказал подполковник Ларри. - А то эта рвань еще распустит вшей. Нельзя пускать ее на один пароход с нашими солдатами. Два взвода солдат, посылаемых на Мудьюг, остались на пароходе, а заключенных погнали на маленькую старую баржу, подтянутую к "Оби". Снова пошли в ход приклады и послышалась безобразная ругань. - Живо! - кричали переводчики. - Не задерживайся, комиссарщина! Грузиться! - Справа по четыре! Марш! - скомандовал Ларри. - Тихо! Не разговаривать! Маринкину, с его распухшими, больными ногами, трудно было спускаться в трюм. Увидев, что он замешкался, Ларри засмеялся и приказал конвойному: - Подгони прикладом этого... Не стесняйся. Застучал пароходный винт, дернулась на тросах баржа. Через полчаса, когда проходили мимо Соломбалы, Андрей услыхал с берега чей-то далекий, приглушенный расстоянием крик: "До свидания, товарищи!" "Обь" направилась к Двинскому устью. Кроме архангельцев, на барже находились и шенкурские большевики, и коммунисты с Пинеги, и профсоюзные работники, и матросы с военных кораблей. За исключением доктора Маринкина и боцмана Жемчужного, Андрей никого не знал. С ними же он познакомился в тюрьме. Они сидели в одной камере... И теперь Андрей не думал о будущих страданиях и уже не чувствовал себя одиноким... Когда вышли в Белое море, баржу стало бросать. По стенкам ее заструилась вода. Жемчужный запел своим надтреснутым, ослабевшим, но все еще звучным баритоном: "Вихри враждебные веют над нами..." Песню подхватили. Тотчас конвоиры с яростью захлопнули люки. Сразу пахнуло сыростью, трудно стало дышать. Базыкин, обхватив голову руками, сидел на ящике. Он вспоминал, как Шуру прогнали прикладами, и в ярости стискивал зубы. - Все, все вспомнится вам... - хрипло бормотал он. Группа заключенных собралась вокруг Жемчужного. Боцман рассказывал товарищам о Мудьюге. Большинство заключенных не имело об этом острове никакого представления. Жемчужный объяснил, что Мудьюг находится в Двинском заливе Белого моря, в шестидесяти верстах от Архангельска. Остров невелик и отделяется от материка так называемым Сухим морем, а точнее говоря, проливом, ширина которого в самом узком месте достигает двух верст. В двух-трех верстах от западного берега проходит фарватер. На острове пустынно и голо, только незначительная часть его площади покрыта лесами. На побережье тянутся луга. Селений нет. На южной оконечности острова стоят навигационные створные знаки и метеорологическая станция. Верстах в восьми на север от нее высится Мудьюгский маяк. Вблизи от маяка расположены батареи, защищающие подступы к Архангельску с моря. Он рассказал, что в конце сентября на острове сменился гарнизон, французские матросы с крейсера "Гидон" уехали на родину и вместо них появились английские солдаты. - Новый комендант - англичанин... Врач тоже из англичан, шкура подстать коменданту! Не доктор, а палач... Пришедших к нему за помощью он избивает стэком. Из-за этого врача, говорят, десятки людей ушли в могилу. - Ты что пугаешь? - прикрикнул на Жемчужного один из заключенных в коротком летнем пальто, голова у него была повязана женской косынкой. - Егоров, зачем он нас пугает? Нарочно, что ли? Плечистый, плотный мужчина с большой рыжей бородой и в дымчатых очках, к которому был обращен этот вопрос, посмотрел на своего соседа и ничего ему не ответил. - Я не пугаю, - возразил боцман. - Навстречу опасности надо идти с раскрытыми глазами. Ишь, завязал уши! Заодно завяжи и глаза. - Ты прав, Жемчужный... Надо знать все, что нас ожидает, - поддержал его Маринкин. - Но откуда ты все это знаешь? - Докладывали ему, - высунулся опять человек в косынке. - Моя природа такая: все знать... - с гордостью, шутливым тоном проговорил Жемчужный и улыбнулся, показывая белые ровные зубы. - Знаю я и то, что на Мудьюге заключенным положено получать по четыре галеты на брата, но всегда за что-нибудь штрафуют, и они получают по две. Знаю, что после Красной Армии там остался склад ржаной муки и этой мукой спекулируют нынче господа американцы и англичане. Я все знаю!.. Даже, что твоя фамилия Пуговицын! - со смехом проговорил он человеку в косынке. - Так что единственный выход у нас, братцы мои, - закончил боцман, - бежать с этого острова. - Жемчужный дело говорит! - крикнул молодой матрос Прохватилов. - Бежать, куда глаза глядят! Человек в косынке, услыхав эти слова, будто перепугавшись чего-то, отошел от Жемчужного. Егоров покосился на него и тихо сказал Жемчужному: - Зря вы так открыто говорите о побеге. Все-таки здесь разные люди... Эти слова задели Андрея, он посмотрел на Егорова, на Жемчужного, но боцман только махнул рукой и сказал: - Эх, товарищ Егоров! Наше дело - бегать, их дело - ловить. А бежать все-таки надо! - шепотом прибавил он, наклоняясь к Егорову и к доктору. - Нет такой силы, которая могла бы нас сломить. И остров этот тоже нас не сломит. Надо всем нам, товарищи, сговориться и бежать. - Верно, Жемчужный! Все это верно! - сказал Егоров. - Но прежде чем устраивать такой массовый побег, надо о многом подумать. В одиночку такое дело не делается! Прежде всего, об этом не кричат... А то и сам не спасешься и других подведешь под расстрел. Надо нам и на каторге жить организованно. Понятно? Егоров снял свои дымчатые очки. Глядя на измученное лицо с большими синими кровоподтеками под глазами, трудно было узнать в Егорове бывшего председателя Шенкурского совета. Он словно сразу состарился. Только умные живые глаза блестели попрежнему молодо. В них чувствовалась непреклонная воля. Егорова состарила тюремная камера. Десять дней подполковник Ларри вместе со своими подручными допрашивал его, изощряясь в побоях и пытках. От Егорова требовали, чтобы он выдал местопребывание успевших скрыться шенкурских большевиков, в частности партизана Макина, и указал склады спрятанного оружия. Десять дней Егоров молчал, но это молчание дорого обошлось ему. Боцман знал, что в Шенкурске Егоров пользовался безграничным авторитетом. Такой же авторитет приобрел он и в тюрьме. Ему невольно подчинялись даже и не знавшие его люди. Выслушав Егорова, Жемчужный коротко спросил: - Дисциплинку хотите? - Да, хочу, - ответил Егоров. - Без нее мы пропадем. Боцман задумался. - Что ж... - негромко сказал он, - это резон! Это вы, пожалуй, не зря советуете. Достав нож, ловко припрятанный при обыске, Пуговицын и Прохватилов начали дележку хлеба. Каждый получал не больше одного куска. Прохватилов, не глядя на куски, выкрикивал фамилии, Пуговицын выдавал. - Интервенты будут нас так кормить, чтобы мы подохли... - горячо говорил тем временем Базыкин. - Голодом они хотят заменить массовые расстрелы. Бороться с тяжкими испытаниями, которые нас ждут, мы можем только путем организованной, взаимной поддержки. Товарищ Егоров прав... Дисциплина прежде всего. Когда "Обь" приближалась к Мудьюгу, было уже темно. Трюм залило, и заключенные перебрались на палубу. Не дойдя трехсот-четырехсот саженей до берега, дырявая баржа наполнилась водой и застряла на мели. Ее отцепили. Пароход отошел, конвойные погрузились на лодки, а заключенным было приказано прыгать в воду. Они брели к берегу по горло в ледяной воде. На берегу их ждали солдаты. Одетый в шубу крикливый лейтенант, приняв заключенных под расписку, повел их к лагерю. Дрожа от холода, в мокрой одежде, люди едва тащились по дороге. Шествие замыкали американские солдаты-конвоиры. Тут же, осматривая всех вновь прибывших, гарцевал на рыжем гунтере английский офицер с опущенным под подбородок лакированным ремешком фуражки... Когда последний заключенный прошел мимо офицера, он дернул поводья и погнал лошадь вперед. Рыжий гунтер помчался по дороге, отбрасывая задними ногами жирные комья глины. Андрей запомнил лицо этого офицера, белое и круглое, как тарелка, с выступающей вперед, точно вывернутой нижней губой. - Кто это? - спросил он у встречного русского солдата. - Не комендант? - Комендант... - озираясь по сторонам, уныло ответил солдат. - Видать, и тебе, парень, здесь не сладко, - усмехнулся Жемчужный. Кто-то из заключенных засмеялся. Солдат испуганно отскочил в сторону. Андрей подумал: "Смеяться? Здесь?"... Лагерь был обнесен колючей проволокой в несколько рядов. Приземистые одноэтажные бараки, сколоченные из досок, стояли на пустыре. Возле одного из этих бараков бродили люди с опухшими, изнуренными от голода лицами. Их загнали в барак, как только новая партия заключенных появилась на дворе. Неподалеку от лагеря, за колючей проволокой, чернели кладбищенские кресты. - Видишь, Жемчужный?.. - сказал Андрей. - Это все жертвы Мудьюга. Жемчужный взял Андрея за плечи и резким жестом повернул его к себе. - Не надо... Не смотри туда. И брось об этом думать! Мы будем бороться, мы выживем, - нахмурившись, проговорил боцман. У входа в барак стоял дородный англичанин в военном плаще. Из-под плаща виднелся красный шнур от пистолета. Чем-то возмущаясь, крича и багровея от собственного крика, англичанин тыкал пальцем в грудь дежурного офицера, который должен был принять вновь прибывших. - На обыск становись! - закричал дежурный офицер. - В тюрьме уже обыскивали... Безобразие! - раздались голоса. - Не разговаривать! - крикнул офицер. После обыска заключенных погнали в барак. Егоров остался стоять у входа. - Ты что? - накинулся на него офицер. - Иди, а то лучшие нары расхватают. - Я хочу переговорить с начальством. Передайте ему.., - Егоров кивнул на дородного англичанина, - чтобы всей партии немедленно был выдан дневной рацион. Люди сегодня еще ничего не ели. - Подумаешь, господа! Поголодаете денек - другой, не велика важность, ничего с вами не сделается, - ухмыльнулся офицер. - На ваше довольствие еще не заготовлены списки. - Не заготовлены, так заготовьте... С вами говорит староста барака! Если пища не будет выдана, я не ручаюсь за порядок, - заявил Егоров. - Мы не просим. Мы требуем. Учтите это... Не дожидаясь ответа, Егоров спокойным шагом направился в барак. Через полчаса требование его было выполнено. Очевидно, решительный тон Егорова произвел должное впечатление, и офицер, не желая, чтобы на его дежурстве случились какие-либо беспорядки, приказал солдатам притащить в барак ящик с галетами и бочку с тепловатой, напоминавшей болотную тину водой. На каждого заключенного, как и предсказывал Жемчужный, пришлось по две галеты. Все-таки это была хоть какая-то пища. На море подымался туман. Ночь уже прильнула к окнам. Разговоры среди заключенных постепенно прекратились. Усталость брала свое. Наступила тишина, которую время от времени прерывали стоны и кашель. Со двора глухо доносилась английская речь. В сенях беспрерывно, как маятник, шагал часовой. Посередине барака стояли печи, но их никто не топил. В бараке было холодно, темно и грязно. От одного из мудьюжан вновь прибывшие узнали лагерные распорядки. На каждого заключенного причиталась по раскладке голодная, жалкая порция. Однако и от нее мало что оставалось. Продовольственные запасы открыто расхищались комендатурой Мудьюга. Паек никогда полностью не доходил до заключенных. Голодных людей выгоняли на изнурительные работы, и солдаты, подталкивая прикладами, измывались над ними. Врач-англичанин говорил: "Есть много вредно, а свежий морской воздух вам полезен". Умывальников и бани не было. Мыло, белье, одежда не выдавались. Бараки кишели паразитами. В бараке, рассчитанном на сто человек, разместили более четырехсот. Через две-три недели, после пребывания на Мудьюге одежда у заключенных превращалась в рубище, многие из них ходили босыми или заворачивали ноги в тряпки и обвязывали их веревками. Заключенных не оставляли в покое даже ночью: врывались с обыском в барак и все там переворачивали сверху донизу. Обыски обычно сопровождались побоями. Охрана била изможденных людей резиновыми палками. На острове свирепствовали цинга, дизентерия, сыпной тиф, но никто не отделял больных от здоровых, и каждый день из барака выносились трупы. Егоров и его товарищи молча выслушали этот жуткий рассказ. Они сидели кучкой, тесно прижавшись друг к другу. Все дрожали, хотя от скопища человеческих тел в бараке стало несколько теплее. Никто уже не замечал ни духоты, ни вони, и когда изнеможение дошло до предела, заключенные стали расходиться по нарам... Доктор Маринкин лежал на крайних нарах возле бокового прохода. Он чувствовал себя отвратительно. Подложив под голову локоть, Маринкин, не отрывая глаз, смотрел на видневшееся в окне темное небо. У Андрея от усталости слипались глаза, но как ему ни хотелось спать, он не мог оставить доктора. - Вот там должна гореть Полярная звезда... - задумчиво сказал Маринкин, показывая рукой на небо. Доктор говорил тихо, преодолевая мучительный приступ кашля. В груди у него что-то шипело и клокотало, точно в кипящем котле. - Я старый архангелогородец, Андрей. Я помнил эту звезду ребенком, юношей, взрослым... Сегодня она не, горит. Но завтра она будет гореть! - сказал доктор, справившись, наконец, с кашлем. - Завтра будет... Завтра будут полыхать северные зори. Северная Аврора, как это называли в старину. Это будет, будет! - упорно, будто убеждая себя, повторял Маринкин. Андрей приложил ладонь к его лбу. Лоб был горячий. Егоров, который проходил мимо, остановился возле доктора и тоже положил руку ему на лоб. - Да, - с грустью проговорил он. - Плохо?.. - сказал Маринкин, приподнимаясь и оправляя на себе одеяло. - Мне не выжить, я и сам знаю... - Плохо, что вы заболели. Только это и хотел я сказать. Ничего другого, - спокойно возразил Егоров, усаживаясь возле Маринкина. Со стороны моря вдруг донесся пронзительный вой. - Завыли, гады! - громко, на весь барак сказал Жемчужный. Он лежал против Маринкина. С верхних нар спрыгнул Прохватилов. - Это с "Оби", - по-северному окая, объяснил он. - Сирена... Тумана боятся. Пужливы больно. Босой, в тельняшке и в подштанниках, он подошел к Андрею. - Ну как, Андрюша? - Ничего... Знакомлюсь с англо-американским режимом, - горько пошутил Андрей. С моря опять донесся визгливый, пронзительный вой сирены. Откуда-то выскочил Пуговицын и с развевающимся на плечах одеялом побежал к дверям барака. - Да замолчите вы! - кричал он. - Я больше не могу, проклятые! Боцман догнал его и насильно уложил на нары: - Спи, чудак... Чего кричишь? Не маленький, чай... Пуговицын притих. В сенях загремели солдатские сапоги. - Спать! Буду стрелять! - на ломаном русском языке крикнул за дверью часовой и подтвердил свои слова стуком приклада. - Иди спать, Андрюша... - прошептал Маринкин. - Я тоже подремлю... Теперь мне легче. Тяжело вздохнув, он закрыл глаза. Андрей лег, но никак не мог заснуть. Все что-то мерещилось ему... Перед глазами, точно живой, вставал Павлин Виноградов. Мать останавливалась возле изголовья и гладила его по голове, она что-то шептала, будто стараясь его успокоить. Андрей начинал дремать и вдруг просыпался мокрый, весь в поту. Затем опять засыпал. Ему снились Фролов, Валерий, огни выстрелов, и он снова просыпался. Проснувшись, наверное, в десятый раз, Андрей увидел нагнувшегося над ним Жемчужного и пробормотал: - Это вы, товарищ комиссар? Сейчас иду. - Ты бредишь... - с беспокойством сказал боцман. - Тебе нехорошо? Не заболел ли и ты? - Нет, ничего... Просто что-то снилось... Андрей с трудом поднял отяжелевшую голову. Он спустил ноги и сел на нарах. Присев рядом с ним и обняв его за плечи, Жемчужный ласково сказал: - Смотри, не расхворайся... Послезавтра Егоров решил провести заседание партийной ячейки. У тебя билет не сохранился? Не сумел, поди, его спрятать? - Я беспартийный, - признался Андрей, краснея и думая при этом: "Хорошо, что в темноте не видно". Волнуясь и чувствуя, что краска продолжает заливать лицо, он рассказал Жемчужному, как его допрашивали в тюрьме и как перед лицом английских и американских контрразведчиков он самовольно принял на себя звание коммуниста. Жемчужный выслушал Андрея почти с тем же волнением, с каким тот говорил. - Молодчина! - сказал боцман. - Это от сердца вышло. Завтра я все объясню Егорову. Ты настоящий большевик. Что же ты до сих пор молчал? Ведь ты, поди, чувствовал, что к тебе относились, как к коммунисту... Наступило молчание. - Чувствовал... Душа моя была открыта, - сказал Андрей после паузы. - А язык никак не мог выговорить: "Товарищи, вы считаете меня большевиком, а я ведь беспартийный". - Эх, вот чудак... - сказал Жемчужный. - Ты проще к людям подходи. Проще! И с открытой душой. С людьми чем меньше мудришь, тем лучше, Андрюша. Кончив беседу, они разошлись по своим местам. "Теперь все станет ясно", - подумал Андрей. Ему казалось, что, наконец-то, он вышел на дорогу, длинную, трудную, но единственно желанную. За колючей проволокой, на острове, затерянном среди бурного, снежного моря, среди мглы и тумана, он будет так же бороться, как боролся по ту сторону фронта. Но теперь он будет уже коммунистом. Подложив под голову вещевой мешок и накрывшись ватником, Андрей мгновенно уснул и до самого утра спал без сновидений, спокойным и крепким сном. Утром он услышал чьи-то громкие голоса и, свесившись со своих нар, увидел Маринкина. Лицо доктора еще более опухло, глаза воспалились. Возле нар, на которых лежал Маринкин, стояли трое: американский лейтенант, переводчик и солдат-англичанин. - Этот болен, - доложил солдат, указывая на Маринкина. - Не может идти на работу. Лейтенант что-то коротко сказал переводчику. - Встать! - приказал доктору переводчик. - Я не могу... - Маринкин опустил ноги на пол и, застонав, опять лег на нары. - Совсем ослабел... Объясняя свою болезнь, он стал подвертывать ватные брюки и белье, чтобы показать лейтенанту свои распухшие ноги, но тот брезгливым жестом остановил его и, что-то пробормотав себе под нос, удалился. - Это будет записано, как отказ... - заявил переводчик. - Вам дали работу более легкую, учитывая ваше состояние. - Но я не могу двигаться. - Ваша фамилия Латкин? - не слушая доктора, обратился переводчик к спустившемуся вниз Андрею. - Вы назначены вместе с Маринкиным. - Мы выполним эту работу за Маринкина... - сказал Егоров, стоявший за спиной Андрея. - Я выполню эту работу, - сказал и Андрей. - Это неважно... - переводчик пожал плечами. - Лейтенант считает, что это отказ. - Черт с ним, пусть считает... - насмешливо проговорил Маринкин и обернулся к Андрею. - Не расстраивайся, дорогой мой! Лучше возьми пальто... Накрой меня сверху. Знобит... Все, что можно было сделать со мной, чтобы погубить меня, они уже сделали... Теперь мне все равно. Английский сержант, стоя на крыльце барака и коверкая русские фамилии, отправлял людей на работы. Работы были разные: рытье земли, пилка дров, рубка деревьев в лесу, натягивание колючей проволоки, изготовление кольев и столбов. Андрея и Маринкина назначили на самую скверную работу: на чистку выгребных ям при доме администрации. Это было сделано совершенно сознательно. Днем к Андрею подошел комендант Мудьюга и спросил его по-русски: - Сколько лет тебе дали? - Я военнопленный. Суда не было. - Жди, пока расстреляют! Комендант, посасывая трубку, смотрел в глаза Андрею. Затем он показал на выгребную яму с нечистотами и сказал: - Ты языком вылижешь мне все это! Это был высокий толстый англичанин. В правой руке он держал длинную, гибкую палку на тоненьком черном кожаном ремешке. К концу этой палки был приделан стальной гвоздь. Губы Андрея затряслись. - Это что? Издевательство? - крикнул он коменданту. - Молчать! Здесь не митинг, а каторга, - сказал комендант. Затем он размахнулся и ударил Андрея кулаком по скуле. Андрей пошатнулся. Толстые обрюзглые щеки коменданта затряслись. Обычно тупое, безразличное выражение его косых глазок сменилось яростью. - Отныне ты лишен всех прав, так и знай. Не то что разговаривать, я даже мычать тебе не позволю! - закричал он. - Слышишь? Мне дана полная власть. Я могу пристрелить тебя, как собаку, и выбросить туда, - он указал рукой на кресты, черневшие за проволокой. - Еще неизвестно, кто скорее будет лежать там... - тихо проговорил Андрей. Комендант посмотрел на Андрея как бы недоумевая, затем круто, по-военному, повернулся, вскочил на крыльцо и, хлопнув дверью, скрылся в бараке. Вечером, после обеда - так называлась мутная водица, в которой плавало несколько крупинок риса, - к Андрею подошел Егоров и, поблескивая своими умными, молодыми глазами, одобрительно сказал: - Ценишь ты себя, Латкин... Это хорошо. Даже здесь, в этой могиле, где в человеке хотят искоренить все человеческое, будем помнить, что "человек - это звучит гордо"... Но теперь берегись! Комендант выходку твою запомнит. - Я не боюсь, - сказал Андрей. Ему показалось, что Егоров жалеет его и как бы советует впредь быть осторожнее. - Пойми меня правильно, - перебил Егоров. - Я не говорю тебе: береженого бог бережет... Это было бы рабством духа. Такую низость я тебе не посоветовал бы... Но душевную силу надо беречь. Не растрачивать ее попусту... Впереди еще большие дела!.. И он протянул Андрею руку. Ночью возле больного Маринкина собрались Базыкин, Егоров, Жемчужный, Андрей. Все они пили горячую воду из консервных банок и шепотом разговаривали друг с другом. В печке трещал хворост. Его принесли заключенные, работавшие сегодня в лесу. Печная дверца была раскрыта. В жаркой полосе света, тянувшейся из печки, сидел моряк Прохватилов и палочкой разгребал угли вокруг закопченного старого чайника. Воду грели в печи. Андрей стоял на коленях возле нар, глядя на желтое, опухшее лицо Маринкина с большими отвислыми усами. Маринкин лежал, прикрыв глаза рукой. Все черты его лица казались застывшими. Большая часть барака была погружена во тьму. За дощатыми стенами угрюмо стонал ветер, порывами налетавший с моря. Андрей, волнуясь и перебивая сам себя, коротко рассказал свою биографию. - Вопросы будут? Нет... Голосуем, товарищи? - шепотом спросил Егоров. Все, кроме Андрея, подняли руки. - Клянусь до конца моей жизни быть верным членом коммунистической партии... - прошептал Андрей. - Клянусь жить и бороться ради трудового народа. Клянусь отдать мою жизнь делу Ленина, борьбе за счастье рабочего класса, за счастье моей родины, за советскую власть... Маринкин открыл глаза. Слеза скатилась по его щеке. Дрожащей рукой он коснулся волос Андрея. - Даже здесь... - он закашлялся. - Даже здесь, в этом страшном лагере смерти, сияет наша звезда!.. Она осветит все человечество, Андрюша! Эта пора придет!.. И ты ее увидишь! ГЛАВА ВТОРАЯ Архангельские рабочие не забывали своих арестованных товарищей и заботились о них, как могли. Все отлично понимали, что пленникам Мудьюга грозит голодная смерть. По ночам к Шурочке Базыкиной являлись незнакомые люди. Одни из них приносили рыбу, другие - хлеб. Все это необходимо было переправить на Мудьюг. Но разрешение могла дать только контрразведка союзного командования. Шурочка отправилась туда. Ее принял на этот раз французский лейтенант Бо. В контрразведке наравне с англичанами и американцами служили и французы. Помещалась она в центре города, в том. же здании, где находился штаб Айронсайда, и официально именовалась Военным контролем. Агенты ее были разбросаны по всему фронту, но главным образом они вели работу по наблюдению за русским населением. Лейтенант Бо, бывший служащий одной из французских фирм, имевших до революции представительство в Москве, отлично говорил по-русски. Вскинув на нос пенсне в золотой оправе, он нетерпеливо выслушал Шурочку. - Напишите прощение... - сказал он, бросив на нее неприязненный взгляд. Она написала. Офицер, недовольно щурясь, просмотрел бумагу и удалился к своему начальнику, английскому полковнику Торнхиллу. Через некоторое время Бо вернулся, и по его лицу Шурочка поняла, что разрешение получено. Теперь оставалось только сдать посылку. Но к кому следовало обратиться по этому поводу? - Ступайте на пристань, - не глядя на Шуру, сказал лейтенант. - Там стоит лагерный пароход. Вызовите сержанта Пигалля. Он все оформит. Полковник Торнхилл удовлетворил просьбу Базыкиной со специальной целью. Он сказал лейтенанту: - Я это делаю вне правил, как исключение! Уверен, что через Базыкину большевики хотят наладить связь с Мудьюгом. Две-три посылки, и мы их поймаем, Бо! Не спугните их сразу... Ничего не подозревающая Шурочка взяла разрешение, зашла домой за посылкой и отправилась на пристань. Французский часовой, стоявший на пирсе, крикнул в дежурку: - Мсье Пигалль! К вам. Навстречу Базыкиной поднялся из-за стола сержант с кудрявой каштановой бородкой и веселыми орехового цвета глазами. Он играл в кости и, когда Шура появилась, был в выигрыше. Полы его голубовато-серой шинели были зацеплены за пояс и открывали толстые короткие ноги в таких же голубовато-серых суконных шароварах и в коричневых теплых гамашах. Несколько секунд француз молча курил, глядя на Базыкину, затем отложил свою трубочку с длинным черенком, прочитал разрешение и принял посылку. Ему понравилась молодая красивая русская дама, так легко и свободно заговорившая с ним по-французски. - О, мадам, - улыбаясь, сказал Пигалль, - у вас почти парижский прононс... Я ведь парижанин, мадам... Вы тоже интеллигентный человек. Ах, вы учительница! Ну, это сразу видно... Поверьте, я сделаю все, что будет в моих силах. Перед отправкой катера лейтенант Бо вызвал к себе сержанта. - Пигалль!.. - сказал он. - Ты должен будешь просматривать каждую посылку Базыкиной... И самым тщательным образом. Понял? - Вполне, господин лейтенант. - Постарайся войти в доверие... к этой красотке! - лейтенант усмехнулся. - Постараюсь, господин лейтенант. - Будешь сообщать мне обо всем подозрительном. - Подозрительном?.. Хорошо, господин лейтенант. Пигалль смутился, выслушав такого рода приказание: "Шпионить за этой юной дамой? Мне?" Он даже внутренне возмутился, так как совершенно искренне считал себя социалистом. "О, нет! Необходимо избавиться от этого дела... Но как? А вот когда лейтенант увидит, что от меня мало проку, он оставит меня в покое. Да, так будет лучше всего! Это будет самый лучший выход". Через неделю Шурочка опять пришла на пристань, и сержант Пигалль снова принял у нее посылку. - Я имел удовольствие познакомиться с вашим мужем, с мсье Базыкиным, - любезно улыбаясь, сказал Пигалль. - Он тоже очень интеллигентный человек, хотя его французское произношение неизмеримо хуже вашего. Мы беседовали с ним о Жоресе, о трагическом выстреле, которым был убит наш великий Жорес. "Странный француз, - подумала Шурочка. - С чего он вдруг заговорил о Жоресе?.. Уж не провокатор ли?" Но сержант добродушно улыбался, и видно было, что он просто рад полюбезничать с молодой женщиной. Это привносило какое-то разнообразие в надоевшую ему казарменную и лагерную жизнь. Провожая Базыкину, Пигалль сказал, что она фея и что мсье Базыкин должен быть счастлив, имея такую жену. - Такое доброе сердце! О!.. - воскликнул француз. -И уж, конечно, вашего супруга рано или поздно освободят, хотя он и большевик... Через две недели болтовня Пигалля стала еще непринужденнее. - Мадам, ваш адрес? - спросил он однажды. - Я сам приду к вам за посылкой. Шурочка вспыхнула. Но сержант зашел всего на несколько минут, подарил детям плиточку шоколада и рассказал о том, как хорошо ему жилось в мирное время, когда он служил упаковщиком парижского универсального магазина "Лафайетт"... Затем посмотрел на Шурочку, грустно улыбнулся и, сказав, что жизнь стала слишком печальна, быстро ушел. Пигалль шагал к пристани, еле волоча ноги не от физической, а от душевной усталости. "Какую позорную роль играю я, - думал он. - Еще счастье, что эта дама не дает мне никакого повода для доносов, но все-таки, Пигалль, стыдись! - упрекал он самого себя. - Несчастная женщина, и сделали ее несчастной мы. Ах, Пигалль, а ведь ты когда-то кричал в кафе о героях Коммуны! Не замечать человеческое горе легче легкого. Помоги этой несчастной. Тогда ты вправе будешь называть себя социалистом". Однажды, смертельно стосковавшись по мужу, Шура написала ему письмо на тонкой папиросной бумаге. Катышек, запачканный в рыбьей крови, был так искусно спрятан среди внутренностей рыбы, что при осмотре даже самый внимательный глаз не нашел бы в посылке ничего подозрительного, а беспечный Пигалль тем более ничего не заметил, так как и не старался искать. Встретившись с Потылихиным на конспиративной явке, Шурочка все рассказала ему о Пигалле. - Ты в своих записочках пишешь Николаю только о домашних делах? - спросил Максим Максимович. - Да, только об этом. - Ну и продолжай в том же духе. Посылки, несомненно, просматриваются... Значит, в них ничего не находят. А если и найдут, тоже не бог весть какое преступление. Ничего тебе не будет. Разве что перестанут принимать посылки. Спустя неделю от Потылихина пришел к Шурочке старый рабочий судоремонтного завода Греков. Шурочка отлично знала его и вполне ему доверяла. Греков принес письмо. - Это - очень важное дело, Александра Михайловна... - сказал он. - Информационный бюллетень для наших на Мудьюге. Его нужно отправить так же, как ты отправляешь и свои письма. По содержанию все в порядке, тоже как будто твои домашние дела. Бюллетень зашифрован. Но Коля все поймет. Конечно, риск есть, но небольшой... Что делать? Нашему брату все время приходится рисковать... Семь бед - один ответ. Перепиши это письмо своим почерком. Шурочка с радостью на все согласилась. Наступил ноябрь. Поздним вечером Пигалль опять появился у Базыкиной. За чаем он вдруг вытащил из-за пазухи свой солдатский бумажник и, смущенно оглянувшись, словно в комнате могли быть еще люди, передал Шурочке записку: - Вот, мадам, от мсье Базыкина... Сердце у Шурочки сильно забилось. В записке не было ничего особенного. Николай Платонович благодарил жену, целовал детей. В конце было написано: "Судьба милостива, что дала нам возможность обменяться хоть парой слов". - Большое спасибо, - сказала побледневшая Шурочка. - Но как вы пошли на это, мсье Пигалль? - Ах, мадам! Ведь никто не узнает! И, кроме того, мы с вами не занимаемся политикой... - сказал сержант. - Если это письмо вам доставило хоть немного радости, я счастлив... Ведь моя жизнь тоже не из легких, мадам. Я состою надсмотрщиком на работах... Старшим надсмотрщиком! Пока я имею эту возможность, я готов... Вот если меня переведут, тогда... Он развел руками. - Мне часто приходится разговаривать и с мсье Базыкиным и с другими... Правда, мсье Егоров не говорит по-французски. Зато мсье доктор немножко говорит и помогает нам объясняться. Да и я сам теперь тоже немножко говорю по-русски. Боцман карош! - Пигалль улыбнулся. - Если соблюдать инструкции, мадам, - продолжал он, - то жить на Мудьюге нельзя. А умереть можно! В конце концов, инструкции сочиняли англичане! А мы ведь французы. Сержант лукаво рассмеялся и потрогал свою кудрявую бородку. Напоив его чаем, Шурочка решилась написать ответ Базыкину. Письмо опять было исключительно домашнего характера. Базыкин получил его и снова ответил ей через Пигалля. Когда Шура пришла на конспиративную квартиру, помещавшуюся в рабочем общежитии на Смольном Буяне, ей удалось встретиться с Потылихиным, и она опять подробно рассказала ему о беседе с французом. - Ты поступила правильно, - подумав, сказал Потылихин. - Если он провоцирует тебя, то ничего не добьется. Мы сами с усами, и нас на лапте не объедешь... Кроме того, ты не должна выказывать ему недоверия. Именно в том случае, если он специально подослан, опасно было бы показать, что ты не веришь ему или боишься его. А эти невинные записочки вреда нам не принесут... Ты знаешь, Шурочка, - продолжал он после короткого молчания, - может быть, тут есть и другое: возможно, что наши стали его понемножку обрабатывать. Вдруг он в самом деле втянется? Это была бы великолепная связь! Вот тогда... Но посмотрим... Торопиться не следует. Остров Мудьюг, занесенный снегом, обдуваемый со всех сторон штормовыми ветрами, напоминал кладбище, окруженное ледяным оцепеневшим морем. Бараки еле отапливались, одежда на заключенных превратилась в тряпье, съестной рацион стал еще меньше, а количество работы прибавилось. Словом, все было именно так, как предполагал Базыкин. Сообщение с Архангельском в это время года обычно прерывалось. Только ледокол "Святогор" с величайшими трудностями добирался от Мудьюга, и то не до самого Архангельска, а до станции Экономия, находящейся в 15 верстах от города. Лазарет Мудьюга был переполнен больными, лежавшими вплотную друг к другу. Число крестов на кладбище увеличивалось с каждым днем. Умерших хоронили в общих могилах. Группа шенкурца Егорова - Прохватилов, Жемчужный, Базыкин, Маринкин, Андрей Латкин и еще несколько человек - работали на постройке погреба, как им говорили. Работы велись под наблюдением французского сержанта Пигалля. Пигалль оказался простым, отзывчивым парнем. Он старался, чем мог, облегчить участь заключенных и, если поблизости не видно было начальства, делал им всяческие поблажки. Однажды француз, к удивлению Базыкина, передал ему письмо от Шурочки. Егоров и Базыкин часто разговаривали с Пигаллем, объясняя, что такое коммунизм и как протекала революция в России. Француз охотно слушал обоих. - Да, с буржуазией так и надо было поступать... Она ведь источник всех мерзостей, - сказал он Базыкину. - Вы правы, друзья. - Друзья?.. - простодушно воскликнул боцман, когда Базыкин перевел ему слова Пигалля. - А сам ходишь вокруг друзей да следишь за ними. Хорош друг! Все рассмеялись. А Пигалль печально поник головой. Но вдруг покраснел и воскликнул: - Боже мой! Несмотря ни на что, вы мне не доверяете... Я вам докажу, вы увидите, что я не враг ваш. Поздно вечером несколько заключенных собрались на кухне барака. Прохватилов снова завел разговор о побеге. - Сил больше нет, - сказал он. - Надо бежать! Выберем день, когда француз будет дежурить в бараке, отпросимся, как будто ненадолго... А часовых у ворот прикончим. - На вышке тоже часовые, - угрюмо сказал Андрей. - Ночью выйдем, в метель. С вышки и не заметят! И к югу! А там Сухим морем. - По пояс в снегу? - возразил Егоров. - Да хоть по горло. Там недавно обоз проходил. Тропа, должно быть, еще есть... - Тропа? Неделю уж как метет... А ночью, как задует, как начнет бушевать, так в десяти шагах ты не найдешь дороги не только что вперед, а и назад... Эх ты, кочегар! - усмехнулся боцман. Да и француз никого не выпустит. Что ему, думаешь, жизнь не мила? Одно дело - немножко пособить, а другое - под расстрел из-за тебя идти. Очумел ты, Григорий. И Жемчужный с досадой махнул рукой. На кухне были только свои. Пользуясь тем, что сменным "разливальщиком" кипятка был в этот вечер Андрей, они не ушли в барак и остались здесь погреться. Даже доктор Маринкин кое-как добрался до кухни. С каждым днем доктор становился все молчаливее, точно жизнь в нем постепенно угасала. Глядеть на него было страшно, он весь опух и передвигался с большим трудом, помогая себе палочкой. Жемчужный, Базыкин, Егоров чувствовали себя не лучше доктора. Слабые, изможденные, с одутловатыми бледно-зелеными лицами, они так же, как и Маринкин, выглядели мертвецами. Андрей казался крепче остальных, хотя и у него, как он говорил, "кости стучат". - А я все ж побегу, - пробормотал Прохватилов. - Замерзну - черт с ним! Где наша не пропадала! Все лучше, чем подыхать тут собачьей смертью. - Нет, Гриша, - сказал Егоров, подходя к матросу и кладя руку ему на плечо. - Я просто запрещаю тебе думать об этом. Твоя затея - безумие. Допустим, вначале нам побег удастся. А дальше? В деревнях интервенты, белые... В лесу замерзнешь. Да и десяти верст не пройдешь, как по следам всех перехватают. Матрос пожал плечами. - А ты не воображай, что умнее всех, - строго сказал Жемчужный. - Ты слушай, что тебе говорят. - Он оглядел матроса с головы до ног. - Беглец! Эх ты!.. Жаль, зеркала нет! Да много ль ты сам теперь вытянешь? - А до весны что? Комплекцию прибавлю? Да? - Прохватилов махнул рукой. - До весны под крест закопают. Хрен редьки не слаще. Гирю да на дно! Помирать, так с музыкой. А в общем, товарищи... Я ведь вас не неволю. Кто не хочет, не надо... Моя голова одна! Я ей хозяин. Матрос встал и направился к дверям, но Базыкин загородил ему дорогу: - Ты член партии? - Ну? Ну и что?.. - закричал Прохватилов. - А то, что ты не имеешь права поступать так, как тебе заблагорассудится... Ты забыл, что у нас, хоть мы и на Мудьюге, тоже есть дисциплина. И мы обещали товарищу Егорову ее поддерживать! - Дальше что? - глядя на Базыкина мутными от озлобления глазами, спросил Прохватилов. - Дальше вот что, - спокойно ответил Базыкин. - Твой побег вызовет репрессии. Ты подведешь других заключенных. Понятно? Матрос тяжело дышал и озирался на товарищей. - Ты поступаешь, как анархист, - продолжал возмущаться Базыкин. - Погоди, Николай Платонович, - Егоров мягко остановил его. - Дай Григорию отдышаться. Он бог весть чего наговорил, а теперь и сам не рад... Так, что ли, Григорий? - Оскорблять я, конечно, никого не хотел, - прошептал матрос. - А вот вам непонятно, что я до точки дошел, - уже громко заговорил он, и в голосе его опять зазвучала злоба. - Не три, не пять, а, может, десять атмосфер во мне кипят... Это вы можете понять?.. - Я все понимаю... - тихо, но властно сказал Егоров. - Я все понимаю и в то же время категорически запрещаю тебе не то что бежать, а даже думать о побеге. Сейчас у нас только одна задача: дожить до весны. На прошлой неделе я через Шурочку Базыкину получил шифрованную записку. В феврале будут деньги, усилится помощь арестованным, и широко развернется подпольная работа нашей партийной организации. Здесь, в лагере, мы тоже должны объединять людей. На то мы и большевики. Организация, выдержка! Вот готовиться к массовому восстанию в лагере - это дело... Это будет бой, а не какой-то несчастный побег двух или трех заключенных. Вот к чему мы должны стремиться, товарищи! К настоящему бою! - Голос Егорова зазвенел. - Мы, каторжане, мудьюжцы, дадим бой врагу... Мы должны дать бой, чтобы победить, чтобы в Архангельске вся иностранная шатия схватилась за голову! Чтобы они там почувствовали: нет ничего крепче, чем русский коммунист... Все равно не убьешь! Никогда! - Для того чтобы подготовить такое восстание, - тяжело переводя дыхание, продолжал Егоров, - надо подыскивать верных людей. Надо крепче наладить связь с подпольщиками Архангельска... И все это мы сделаем! - твердо сказал он. - Андрюшка, а ты как? - обратился матрос к Латкину. - Со стариками каши не сваришь. Мы молодые... Пойдем! Неужели в жизни да в смерти не волен человек? Пойдем, Андрей! Смелость города берет! Маринкин взял матроса за плечо, будто желая отвести его в сторону. Прохватилов запротестовал: - Не замай, батя!.. Я Андрею говорю. Пускай он выскажется. Не малое дите! - Нет, я не позволю тебе его агитировать! - тихо, но внятно сказал Маринкин. - Я тебе отвечу за Андрея, я знаю, что он скажет... - Я внимательно слушал тебя, Григорий, - заговорил Андрей, - и вот что я тебе скажу: не годится бросать товарищей в беде. Это раз. А два... Прежде чем говорить о побеге, нам действительно надо сплотиться... Надо, чтобы не только ты, я, товарищ Егоров, не несколько человек, а сотни заключенных поднялись против тюремщиков. Это труднее, но и убедительнее того, что ты задумал. Здесь не отчаянье нужно, а мужество. Ты понял меня, Гриша? Матрос хотел что-то возразить, но вдруг нагнулся, достал из-под лавки упавшую бескозырку и хлопнул ею по столу. Пробормотав что-то невнятное, он вышел из кухни. - Я знаю, откуда у Григория этот дух, - сказал Егорову Жемчужный. - От Козырева из второго барака. - Возможно, что и от Яшки, - задумчиво ответил Егоров. - Я знаю Козырева! Это ведь наш, шенкурский! Грузчик. Набросился на американца с ножом - и угодил на Мудьюг. Потылихин был первым человеком, совершившим трудное путешествие из Архангельска в Вологду и обратно. Перейдя линию фронта и добравшись до Вологды, он сразу же направился в штаб Шестой армии, разместившийся в здании гостиницы "Золотой якорь". Потылихин сидел в номере Гриневой, члена Военного совета армии и секретаря партийной организации штаба. Стены номера были заклеены приказами, расписаниями, плакатами. Железная койка, застеленная одеялом из старого шинельного сукна, стояла рядом с канцелярским столом. То и дело звонил телефон. Анна Николаевна молча слушала Потылихина. Не надо было долго разглядывать этого человека в рваной, насквозь промокшей одежде, чтобы понять, как много -он пережил. "Да, вот Архангельск", - думала Гринева, и сердце у нее сжалось. Словно угадав, о чем она думает, Потылихин покачал головой. - Да, наш Архангельск, - сказал он, - красавец Архангельск! Его теперь не узнать. Расстрелы, голод... И грабеж, невиданный грабеж. Всю осень приходили иностранные корабли, а в декабре стали вывозить на ледоколах. Грузчиков заставляли работать под угрозой расстрела. Увозят все, что только можно. За несколько месяцев ограбили край дочиста, на сотни миллионов рублей. Все вывозят. Наехали всякие иностранные экспортеры - американцы, англичане... И наше отечественное купечество им отлично помогает... Есть в Архангельске некий господин Кыркалов, бывший лесопромышленник и лесозаводчик. Интервенты вернули ему заводы. И он разбазаривает все то, что было заготовлено уже при советской власти. Однажды стою я у лесных причалов. Кыркалов сам наблюдает за погрузкой леса на американский пароход. Старый грузчик, видимо, давний его знакомый, спрашивает: "Не жалко вам русского добра?" А Кыркалов отвечает: "Чего его жалеть? Деньги не пахнут!" На следующий день приходят из контрразведки и волокут грузчика в тюрьму. Так и живем. Он схватился за голову. - Когда расстреливали Степана Ларионова, командира красногвардейцев Печоры, вместе с ним расстреляли еще пять товарищей. Казнили публично, во дворе архангельской тюрьмы, стреляли иностранные офицеры на глазах у всех заключенных. Перед расстрелом Ларри спросил у Степана, не желает ли он, чтобы ему завязали глаза. Степан спокойно и с презрением ответил: "Если тебе стыдно, палач, завяжи себе глаза, а мы сумеем умереть и с открытыми глазами". Это еще можно понять, товарищ Гринева, - они хотели запугать нас, мстили большевикам. А вот на Троицком проспекте они расстреляли ни в чем не повинную девочку... ночью она бежала к доктору, мать у нее заболела... Пропуска, конечно, не было. И ее тут же пристрелили, неподалеку от Гагаринского сквера. Недавно сожгли целую деревню на Двинском фронте. Американские солдаты испугались какого-то звука, похожего на выстрел... и теперь двести крестьян осталось без крова... На улицах Архангельска солдаты, и особенно офицеры экспедиционного корпуса, бесчинствуют, хватают девушек, уводят в казармы либо на свои квартиры. Что там делается, - страшно говорить! А через сутки или через двое выбрасывают их на улицу, что падаль... полумертвых. И все это без всякого стеснения. Он побледнел. - Душно... Я вот приехал сюда, надышаться не могу. - Как вам удалось перебраться через фронт? - участливо спросила Гринева. - До Шенкурска я доехал, а дальше - тысяча и одна ночь. Не верится, что все уже позади. И вы знаете, товарищ Гринева, что меня особенно подхлестнуло? Шурин одного из наших товарищей служит в тюрьме надзирателем. Он сообщил нам о пленных комиссарах, сосланных на Мудьюг. - А фамилии пленных комиссаров не помните? - спросила Гринева. - Только одну: Латкин, бывший студент. - Латкин? - повторила Гринева, заглядывая в бумаги и перелистывая их. - Откуда он? С Двины? - Да, как будто с Двины. - Такого комиссара у меня в списке нет. Ну, мы это выясним. А вы как уцелели? - Случайно, Анна Николаевна... Совершенно случайно... - сказал Потылихин, улыбаясь и разводя руками. - Пофартило, как говорится. Знакомые ребята, рабочие на Смольном Буяне, спрятали меня в своем бараке. Ведь в первые дни интервенты и белогвардейцы хватали всех нас прямо по списку. Правда, Коля Базыкин, Николай Платонович, - поправился Потылихин, - при первом обыске уцелел... Однако тут же его поймали под Архангельском. Зенькович погиб... А ведь они должны были организовать подполье. Гринева с волнением выслушала рассказ Потылихина о гибели губвоенкома Зеньковича и телеграфиста Оленина. Потом она попросила составить ей список всех коммунистов, арестованных и оставшихся в Архангельске. - На свободе нас только шестьдесят человек. - Подпольный комитет у вас организован? - А как же... Но мы считаем его временным... Ведь после занятия Архангельска нам пришлось работать в одиночку. Пошли аресты, преследования. Но в ноябре нам удалось организовать подпольные группы на Экономии, в Маймаксе, Исакогорке, Бакарице, на Быку и в Соломбале. Сумели даже объединиться и вот недавно избрали партийный комитет из трех человек... Во главе его стоит Чесноков, старый грузчик, друг Павлина Федоровича Виноградова... Хороший агитатор, организатор и массовик. Человек самостоятельный, свой... Авторитетный мужик, особенно среди рабочих транспорта и судоремонтных мастерских... Наметили выпуск прокламаций. Организуем подпольную типографию. - Во всем этом мы вам поможем, - сказала Гринева. - А как настроение у народа? - Ненавидят интервентов лютой ненавистью. Недавно железнодорожники забастовку объявили. Требования были экономические, но каждый понимал, что за ними стоит. К весне, я думаю, мы скажем: "Идет, гудет зеленый шум, весенний шум..." - К весне? Нет. Надо спешить. Надо бороться с интервентами, не щадя жизни. Нам придется поторопить весеннюю грозу, - Гринева улыбнулась, и ее усталое лицо сразу помолодело. - Большевики, Максим Максимович, должны научиться управлять и стихиями... Народ, томящийся под гнетом интервентов, должен знать, что есть сила, организация, которая освободит его. Я понимаю, что вы сейчас не можете развернуть работу в широком масштабе. Но вы обязаны делать все возможное. Пусть это будут пока только искры. Помните, как Ильич говорил: "Из искры возгорится пламя!"? А ведь тогда были, казалось, беспросветные годы... Годы царской реакции... Вспомните, как товарищ Сталин работал в Баку и в Батуме, всегда вместе с рабочими... Как он работал в подполье царского времени... В стену постучали. Потылихин поднялся со стула. - Нет, посидите еще, - остановила его Гринева, тоже вставая. - Меня вызывают к прямому проводу. - Дотронувшись до плеча своего собеседника, она опять усадила его в кресло. - Я скоро вернусь. Мне еще надо с вами о многом поговорить... Сейчас я попрошу, чтобы нам дали чаю. - Она торопливо вышла из номера. ...Через несколько дней после встречи с Гриневой Потылихин снова перешел линию фронта и попал в одну из деревень, неподалеку от станции Обозерской. Теперь здесь стояли английские части. Вологда снабдила его надежными документами с визой "Союзной" контрразведки. Документы были настолько надежны, что он даже рискнул предъявить их англичанам. Английский комендант поставил печать, Потылихин сел в поезд и благополучно добрался до Архангельска. Вид Архангельска поразил Максима Максимовича. За прошедшие две недели город резко изменился. Душу из него вынули еще раньше, несколько месяцев тому назад, в августе. Но теперь он был, как береза, с которой ветер сорвал последнюю листву, и стоит она, как скелет, протянув свои заледеневшие сучья, и словно молит о помощи. Между левым и правым берегом ходил пароходик по пробитому среди льдов фарватеру. Но на перевозе было пусто, пусто было и на пароходике. Немногие пассажиры, что сидели в общей каюте, скрываясь от студеного ветра, боязливо озирались на солдат в иностранных шинелях. Эти чувствовали себя победителями, гоготали и глядели на местных жителей с таким видом, который словно говорил: "Ну что, еще живешь? Смотри. Что захочу, то и сделаю с тобой". На городской пристани патрули, проверяя пропуска, беззастенчиво обыскивали пассажиров. Снег, который так любил Максим Максимович, сейчас казался ему погребальным покровом. Даже трамваи звенели как-то под сурдинку. Прохожие либо брели, опустив головы, либо неслись опрометью, не оглядываясь по сторонам, будто боясь погони. Проехавший по Троицкому проспекту автомобиль только подчеркнул отсутствие общего движения. "Да, все оцепенело", - подумал Потылихин. Перебравшись на другую квартиру, он устроился конторщиком при штабных мастерских, где работал столяром Дементий Силин, большевик из Холмогор. Силина никто в Архангельске не знал. Да и трудно было себе представить, что этот румяный старичок с трубочкой в зубах, балагур и любитель выпить, имеет хоть какое-нибудь отношение к политике. Потылихина звали сейчас Валовым. Но в центре Архангельска, особенно днем, он все-таки избегал появляться. В Соломбале же вообще никогда не показывался. Дементий иногда встречался с Чесноковым и другими архангельскими подпольщиками. Местом встреч обычно служил Рыбный рынок или конспиративная квартира в рабочем бараке на Смольном Буяне. В середине января Чесноков через Дементия назначил Потылихину встречу на Смольном Буяне. Он просил зайти и Шурочку. Чесноков пришел раньше условленного времени. Но Базыкина уже была на месте. - Давно, Шурик, я тебя не видел, соскучился, повидаться захотелось... - сказал Чесноков, оглядывая ее похудевшую фигуру. - Вещи, говорят, распродаешь? - Да распродавать уж нечего, - горестно ответила Шурочка. - Я тебе деньги принес... Мало... Но больше нет. А в феврале, Шурик, поможем по-настоящему. - Не надо, Аркадий... Я от Абросимова получу за урок. Не надо! - Знаю, сколько получишь... Ребят надо кормить! Да и ты, смотри-ка... будто сквозная стала. Бедная ты моя, Шурка. Но ничего. Перетерпим! Он вручил Шурочке деньги и ласково потрепал ее по плечу. Правый глаз у Чеснокова был живой, быстрый, а левый, чуть не выбитый три года тому назад оборвавшимся тросом, болел. Чеснокову приходилось носить черную повязку. Сейчас он ее снял - она слишком привлекала бы внимание - и отпустил большие висячие усы, даже стал одеваться под интеллигента. Конспирации помогало еще и то, что в Архангельске Чеснокова знали очень немногие. Он был родом из Либавы и появился здесь только летом 1917 года. Чесноков жил теперь за городом по чужому паспорту, работал в лесопромышленной артели. Никто, кроме самых близких людей, не узнавал в малообщительном, степенном счетоводе прежнего Чеснокова, старого коммуниста и депутата Архангельского Совета... - От своих что-нибудь имеешь? - спросила его Шурочка. - Ничего, - Чесноков вздохнул. - Знаю только то, что рассказал Потылихин: живут в Котласе. Они помолчали. - А праздник девочкам ты все-таки устроила! Хороша елочка? - А ты откуда знаешь? - Знаю... Молодчина! Надо было их побаловать... - Принес неизвестный какой-то человек, - зарумянившись, отозвалась Шурочка. - Накануне рождества. В сочельник. Никого из нас дома не было. И записочка приколота: "А. М. Базыкиной". Для девочек это было огромной радостью... Словно действительно дед Мороз побывал. Чесноков усмехнулся. - Да уж не ты ли это, Чесноков? - пристально посмотрев на него, спросила Шура. - Честное слово, не я, но ребята мои... Транспортники. Ты знаешь, Шура... Вот сейчас, в дни бедствия, особенно ясно, как ребята нами дорожат. У самих ведь в кармане вошь на аркане, а собирают деньги для заключенных. Вчера опять передали деньги от рабочих судоремонтного завода. Это не шутка! Наконец, пришел и Потылихин. Чесноков отвел его в дальний угол комнаты к окну, и они стали тихо разговаривать. - Я вызвал тебя вот зачем, - начал Чесноков. - Нам надо устроить явку в самом ходовом месте. В центре! Чтобы могло собираться несколько человек сразу... И чтобы хвоста за собой не иметь. - Ты уж не о нашей ли мастерской? - спросил Потылихин. - Именно. Ведь у вас как будто и гражданские заказы принимают? - Принимают. - Чего же лучше!.. Вот и ширма! Но дело не только в этом. Надо встретиться судоремонтникам-большевикам. Соломбала - окраина, и частные дома там, как на блюдечке. Надо выбрать какое-нибудь официальное место. Здесь, в центре, где людно... Ну, понимаешь! За вашей мастерской ведь никакого наблюдения? - Никакого. - А как ты сюда пришел? - Да уж не беспокойся, я конспирацию знаю. - Потылихин улыбнулся. - Задами... И через забор! - Ты сейчас должен быть, как стеклышко. - Я и есть, как стеклышко. - Потылихин засмеялся:- Меня даже военное начальство уважает! Господа офицеры всегда со мной за руку... Полная благонадежность! - Так вот, можно ли у вас в мастерской собрание организовать? - Дерзкий ты человек! - А что ж, Максимыч! Дерзость иногда бывает, самым верным расчетом. Чесноков встал: - Эту дерзость я со всех точек зрения обдумал... Никому никогда в голову не придет, что почти в самом сердце врага, в военной мастерской, собираются большевики. Когда у вас кончается работа? - Солдаты уходят после пяти. Начальство позже четырех редко засиживается... - Значит, в восемь или в девять можно назначить собрание! Да ты не беспокойся, я за народ ручаюсь... - сказал Чесноков, заметив, что осторожный Максим Максимыч колеблется. - Коли ручаешься, хорошо... Будет сделано. А когда предполагаешь? - На будущей неделе. Я тебе сообщу через Дементия. И приготовь-ка, Максимыч, доклад... - сказал Чесноков, набивая махоркой глиняную трубочку. - Тема - общее положение... Да не у нас, а в стране... Что делается на юге, на Восточном фронте... Надо, чтобы товарищи знали о работе Ленина и Сталина. То, что происходит у нас в Архангельске, мы и без докладов знаем. Расскажи, что видел в Вологде... Как строится Красная Армия... Надо, чтобы доклад у тебя был боевой... крепкий, бодрый. Чтобы он поднял настроение у людей. - Понятно!.. Они отошли от окна. Шурочка с тревогой вглядывалась в их лица. - На Мудьюге как будто что-то случилось, - сказал Потылихин. - Подробности мне еще не известны... На днях обещались сообщить. Шура побледнела. - На Мудьюге? - переспросила она дрогнувшим голосом. - Ничего особенного, Шурочка, - успокаивающе заговорил Потылихин. - Туда ездила комиссия из контрразведки. Какой-то неудачный побег... Вот и все! - Фамилии какие-нибудь назывались? - спросила Шура. - Козырев какой-то... Будь спокойна, Колю не называли. - И Пигалль больше не приходил, - прошептала Шурочка, кусая посеревшие губы. - Вот уж три недели... - Это еще ничего не значит, - сказал Чесноков. - Возьми себя в руки. - С Колей плохо... - нервно сказала Шура. Она несколько раз прошлась взад-вперед по комнате. - Я это сразу почувствовала, как только Максим Максимович заикнулся о Мудьюге. Неужели расстреляли? Или привезли сюда, чтобы пытать?.. Шурочка, вернувшись домой, как всегда ласково поговорила с детьми, покормила их ужином, уложила спать, сама легла, но заснуть ей никак не удавалось. Перед ее глазами все время словно падал снег, высились какие-то скалы, шумели, сталкиваясь, ледяные глыбы, чернели волны, и в снежной пелене мерещился загадочный, страшный Мудьюг. Утром она отправилась в контрразведку. Солдаты, которым, очевидно, только что дали виски, выходили из комендатуры с багровыми лицами и пели непристойную английскую песенку. Один из них, проходя мимо Шуры, ущипнул ее за подбородок и, думая что она не знает по-английски, сказал: "Ну что, красотка, поедем с нами делать покойников?". Шура в ужасе отшатнулась. Солдаты с хохотом влезали в кузов грузовика. Кучка женщин и мужчин, добивавшихся чего-то у коменданта, смотрела на все это остекленевшими глазами. После длинных просьб и переговоров ее, наконец, пропустили, но не к лейтенанту Бо и не к начальнику контрразведки Торнхиллу, а к подполковнику Ларри. Покойно сидя в кресле, Ларри курил сигарету. Его замороженное лицо ничего не выражало. Глядя на него, Шурочка заволновалась. - Я прошу у вас только принять посылку... Я узнала, что завтра на Мудьюг пойдет ледокол... Это мне сказали в порту. Нельзя ли воспользоваться этой оказией? Разговор шел по-английски. - Раньше мне разрешали, - прибавила Шурочка. Губы у нее пересохли, но глаза смотрели на Ларри с таким же спокойствием, с каким и он смотрел на нее. Они словно состязались. "Я заставлю тебя дать мне разрешение, - думала Шура. - А если что-нибудь случилось, ты расскажешь мне, в чем дело". В соседней комнате, где сидел лейтенант Бо, послышался какой-то шум. Дверь отворилась, и через комнату прошли два английских солдата-конвоира с винтовками. Между ними шел Пигалль. Вид у него был очень жалкий, он весь как будто съежился, яйцо Пигалля пересекали три тонкие, уже запекшиеся полоски от удара стэком. - О, мадам! - почти не двигая губами, пролепетал француз и прошел мимо Шурочки. Ларри поморщился. Ему было досадно, что Базыкина увидела арестованного сержанта. - Вы подкупили нашего солдата, - сказал Ларри. - Он перевозил вам письма. - Я не подкупала его, - бледнея и стискивая пальцы, проговорила Шурочка. - Значит, он сочувствовал вам? - Мы никогда не говорили о политике. - Мы его расстреляем. Где вы с ним познакомились? - Меня направил к нему лейтенант Бо. Ларри встал. - Где мой муж? - спросила Шурочка. - Здесь. В тюрьме. "Здесь?! Господи... А Максим не знал!" - подумала она. - До свидания! - резко сказал Ларри. Шура вышла из приемной, стараясь держаться как можно тверже и прямее... Архангельские газеты писали: "Большевики под Пермью разбиты, недалек тот час, когда войска Колчака соединятся с нашими северными войсками", "Третья большевистская армия панически бежит. Легионы чехословаков скоро появятся не только в Котласе, но и на берегах Двины. Тогда большевикам будет крышка!" Эти предсказания вызывали бурный восторг у иностранцев. На заборах висели плакаты: "Рождество христово! Не забудьте: сбор рождественского сухаря для солдат Северного фронта продолжается". Зимние праздники проходили шумно, конечно, не на рабочих окраинах, а в Немецкой" слободе, где жили главным образом купцы и промышленники. В кафе "Париж" толпилось офицерство, иностранное и белогвардейское. Белогвардейцы - юнкера из недавно открытой школы прапорщиков - в желтых английских шинелях, со штыками на поясах, стайками прогуливались возле кино, которое называлось тогда "синематографом". Всюду можно было встретить английских, американских и французских солдат. Город наводнили иностранцы. Белые солдаты запертыми сидели в казармах. Шурочка, выйдя из здания контрразведки, не замечала этого "праздничного" оживления. "Куда идти? Надо увидеть Дементия и передать ему, что Николая привезли в Архангельск". Она села в трамвайный вагон и, уже выйдя из него, вдруг вспомнила, что ей нужно на урок к Абросимову, перешла на другую сторону трамвайного пути и села в трамвай, идущий в обратную сторону. В голове все путалось. "Не сдавайся, Шурка! - говорила она себе. - Возьми себя в руки". В большой квартире Абросимова было тихо, только в классной комнате в ожидании учительницы вполголоса переговаривались мальчики. В кабинете Абросимова все было добротно и прочно: кресла, письменные принадлежности, книжные шкафы и даже портреты светил адвокатуры - Плевако, князя Урусова, Карабчевского и других. Хозяин, одетый по-домашнему - в халате и мягких туфлях, - сидел за большим письменным столом. Рядом на маленьком столике остывал стакан крепкого чаю. Абросимов всю жизнь вел гражданские дела и считался одним из лучших специалистов по торговому праву. В его доме все как бы говорило: "Не думайте, что я какой-нибудь купчишка вроде тех, чьи интересы мне приходится защищать! Я интеллигентный человек, мне дороги высокие идеалы!" За ужинами и обедами здесь много говорилось о прогрессе русской общественной мысли и традициях русской интеллигенции. Все дышало благопристойностью, и в то же время все было фальшиво от начала до конца. Короче говоря, это был совершенно чужой, враждебный дом, и Шурочка приходила сюда, точно на казнь. Заведующий Управлением внешней торговли Северного правительства сегодня прислал Абросимову объемистый пакет. Он ничего не смыслил ни в экспорте, ни в импорте и поручал рассмотрение важных дел своему приятелю адвокату. Вскрыв пакет, Абросимов прежде всего занялся документами по экспорту. Из них было видно, что стоимость грузов, вывезенных американцами, англичанами и французами в навигацию 1918 года, то есть всего за три месяца, составляет почти 5 миллионов фунтов стерлингов. Иностранные фирмы вывозили лен, кудель, пеньку, паклю, свекловичное и льняное семя, спичечную соломку, фанеру, щетину, поташ, смолу, шкуры, мех. Все это они брали даром, в счет процентов "по русскому государственному долгу". "Ловко! Одним махом окупили все расходы по интервенции... Ну и союзнички! Вот братья-разбойники... - весело думал Абросимов. - К тому же цифры наверняка преуменьшены". Развернув новую пачку документов, Абросимов увидел, что не ошибся. Данные таможни в три раза превышали цифры Управления. На вывоз шли еще лесные материалы, скипидар, спирт, кожа. Внимание адвоката привлек проект, разработанный антарктическим путешественником англичанином Шекльтоном. Шекльтон предлагал организовать общество для эксплуатации естественных богатств Кольского полуострова. Проект предусматривал аренду земли в Мурманске и на Кольском полуострове, разработку найденных минеральных богатств, право, покупки железных дорог по минимальной цене, право на рыбные ловли, на постройку лесопильных заводов, на установку электрических станций при порогах и водопадах. Откинувшись на спинку кресла, Абросимов прикинул, какие выгоды сулит ему это дело: консультационные, комиссионные, оформление бумаг по продаже, проценты по сделкам, неофициальные расходы. "Да, это грандиозно..." В дверь постучали. Вошла Шурочка и сказала, что сегодня ей придется кончить урок раньше времени. - В гости, наверное? - любезно улыбнулся Абросимов. Шурочка отрицательно покачала головой. - Нет, Георгий Гаврилович... Серьезное дело. - Не по поводу ли вашего супруга? Шурочка покраснела. - В первую очередь надо добросовестно исполнять свои обязанности. Мы ведь условились, что урок будет продолжаться полтора часа, - сухо сказал адвокат и отпустил ее. Шурочке хотелось крикнуть ему: "Мерзавец!" Однако она вежливо попрощалась и вышла, плотно закрыв за собой дверь. Когда Шурочка, выйдя на улицу, пересекала площадь, мимо нее пронеслась пара лошадей, покрытых синей сеткой. В санках сидел представительный генерал. Несмотря на мороз, он был в тонкой летней шинели. За санками следовала конная охрана - четыре ингуша из отряда Берса в бурках и в мохнатых черных папахах. Генерал Миллер, ставленник Колчака, рослый сорокачетырехлетний франтоватый немец, появился в Архангельске всего три дня назад. Почти весь 1918 год он провел в Италии на должности военного атташе старого, еще царского времени посольства. Чаплина в Архангельске уже никто не поминал. Другой командующий, маленький генерал Марушевский, канцелярский педант с белыми штабными аксельбантами, тоже отошел на второй план. Теперь всеми белыми войсками командовал Миллер; он же был назначен и местным генерал-губернатором. Миллер назывался главнокомандующим; Марушевский - просто командующим, так как называть его начальником штаба было неудобно. Старого Фредерика Пуля отозвали в Лондон - он не поладил с Френсисом, - и вместо него в Архангельск прибыл Эдмунд Айронсайд, один из самых молодых генералов британской армии. При первой же встрече с Айронсайдом Миллер ощутил в нем соперника, и все в Архангельске сразу ему не понравилось: люди, природа, штабные взаимоотношения, зависимость от дипломатического корпуса. Хотя Френсис уже уехал, но американская миссия осталась, союзное командование тоже осталось, и теперь подлинным главнокомандующим вообще всеми войсками был, конечно, Айронсайд. Миллер часто вспоминал теперь о своей безмятежной жизни в Риме. Он вспоминал свои светские знакомства, большие прохладные кафе, верховые поездки по Аппиевой дороге. "Какое там было солнце, боже мой!.. И зачем я приехал сюда, в эту проклятую Россию?" Сидя в санках, Миллер с тоской и ненавистью глядел на архангельское небо, точно укутанное в дымную вату. Санки проехали площадь с бронзовым памятником Ломоносову, чуть не раздавив какую-то молодую женщину, и подкатили к двухэтажному белому особняку. На маленьком балконе второго этажа стояли два пулемета, стволы которых были направлены в обе стороны проспекта. У ворот дежурили часовые. Окна в спальне жены были уже освещены. Миллер рассердился: "Сколько раз надо говорить, чтобы закрывали окна портьерами! Мало ли что может быть! Еще бросят бомбу в освещенное окно!.." - На кра-ул! - раздалась команда. Ворота распахнулись, и санки въехали во двор. В приемной, сидя на диванчике, ждал Миллера полковник Брагин, низенький, толстобрюхий, с распушенными, как бакенбарды, усами и заплывшими глазками. Увидев генерала, Брагин молодцевато вскочил и даже приподнялся на носки. Доклад был назначен в домашнем кабинете. Сегодня Миллер интересовался настроениями в армии. - Многие наши офицеры вырвались из объятий Чека, ваше превосходительство, - докладывал Брагин, стоя навытяжку перед опустившимся в кресло генералом. -Многие бренчали на балалайках в ресторанах Стокгольма. Их чувства ясны, ваше превосходительство! Их нужда гонит. "Выражаешься ты черт знает как..." - подумал генерал. - Ну, а рядовые? Брагин провел пальцами по лбу. - Не очень надежны, ваше превосходительство. Недавно мобилизованные шли в армию чуть ли не под огнем пулеметов. - Почему? - Агитаторы! Кричат, что возвращается власть помещиков и кулаков. - Ловить, сажать, расстреливать! - Делаем, ваше превосходительство. "Ну, это я устраню, - подумал генерал. - Я буду действовать без пощады". Он встал с кресла, прошелся по кабинету и спросил: - А что произошло тут в декабре? Что за бунт? Что за безобразие? Генерал Марушевский мне докладывал, но хотелось бы знать поподробнее. - Владимиру Владимировичу неприятно об этом говорить. Не предусмотрел! - Вы присядьте, полковник, - предложил Миллер. Он протянул Брагину серебряный портсигар. Полковник закурил и стал рассказывать о том, как 11 декабря несколько рот Архангельского полка должны были уйти на фронт и как утром вместо молебна возник солдатский митинг, и люди, расхватав оружие, заявили офицерам, что не желают воевать. - Пикантнее всего то, - сказал Брагин, - что первыми узнали о мятеже не мы, а генерал Айронсайд и союзная контрразведка. Генерал нахмурился. - Разрешите дальше? Мы приказали мятежникам выходить. Никого! Никто не вышел. Мятежники открыли огонь из окон, с чердаков. Тогда по приказанию генерала Марушевского мы окружили казармы и открыли огонь из бомбометов. Это было зрелище! Подавили их артиллерией. - И все это вы взяли на себя?.. Справились собственными силами? - Никак нет! То есть не совсем... - Брагин смутился. - Собственно говоря, за нашей спиной стояла английская морская пехота. И насколько помнится... американские стрелки с пулеметами и легкими орудиями. - Гм... - промычал Миллер. - Ну, дальше. - Был дан второй приказ: выдать зачинщиков. В противном случае расстрел каждого десятого из шеренги. Но никто не выдал! Через два часа мы расстреляли тринадцать человек. Было тринадцать шеренг. - Кто был расстрелян? Большевики? - Никак нет. - Они скрылись? - Никак нет... Если бы это дело подняли большевики, полк спокойно выехал бы на фронт... А уж там, на фронте, он перешел бы на сторону красных. Вот как поступили бы большевики. Но, к счастью, их не было, ваше превосходительство. "А ведь он не глуп..." - подумал Миллер. - Так что ж, выходит, зря расстреляли? - спросил он. - Зря, ваше превосходительство. Выпороть бы! - Вот это правильно, - пробормотал генерал. - Наши предки были не глупее нас... Драли! Оттого и было тихо. А как пошли реформы... - Еще одно срочное дело, ваше превосходительство, - почтительно напомнил полковник. - На станцию Экономия с Мудьюга пришел ледокол. Доставил арестованных большевиков. Полковник заглянул в бумаги: - Егорова, Базыкина, Латкина и Жемчужного. Все они доставлены в Архангельскую тюрьму, числятся за контрразведкой, за полковником Торнхиллом. Дознание началось. Ларри предполагает, что в Архангельске работает подпольный комитет большевиков. - Даже так? - генерал покраснел. - А что же американцы и англичане мне хвастали, будто вычистили все под метелку? Значит, тоже зря. Брагин пожал плечами. - Ну, хорошо, - сказал Миллер. - Я наведу здесь свои порядки. Я буду действовать... как Николай первый. Первый, а не второй, - важно прибавил генерал. Брагин чуть было не засмеялся, но вовремя сдержал себя. Шестнадцатого января Ларри приступил к разбору крупного дела. В общих чертах оно представлялось ему так: в ночь на второе января несколько заключенных: Петров, латыш Лепукалн, Виртахов - во главе с Яковом Козыревым воспользовались сильной метелью, перерезали колючую проволоку и скрылись. Через час побег был обнаружен. Начались поиски. К утру все бежавшие были пойманы, за исключением латыша Лепукална. Труп его был обнаружен только через несколько дней. Он замерз в сугробе. Третьего января на Мудьюг выехала комиссия военного контроля во главе с лейтенантом Бо. На допросе Яков Козырев показал, что, кроме него, Виртахова, Петрова и Лепукална, никто не хотел бежать. - Значит, вы и с другими говорили об этом? Яшка отчаянно усмехнулся: - Да, почитай, все об одном мечтают, вкусив вашу сласть... Извиняюсь, вашу власть! Он держался лихо, понимая, что терять ему уже нечего. Побег Козырева и еще трех заключенных не представлялся лейтенанту Бо крупным событием. Но американская разведка воспользовалась этим побегом для организованной расправы с большевиками. Стало известно от конвойных, что за несколько дней перед побегом заключенный Козырев разговаривал с матросом Прохватиловым. Вызвали Прохватилова. Матрос все начисто отрицал. Вызвали тех, кто был близок с Прохватиловым, - Жемчужного, Маринкина, Егорова и Базыкина. Пятого января Егоров, Базыкин, Жемчужный и Маринкин были посажены в тот самый погреб, постройку которого они только что кончили. Латкина не трогали. Еще на Мудьюге, когда один из членов комиссии поднял вопрос о Латкине, лейтенант Бо сказал: - Подвергать его карцеру преждевременно. Это натура неустойчивая, склонная к необдуманным поступкам. Он сгоряча объявил себя коммунистом, а проверка точно установила его беспартийность, во всяком случае, формальную. Был одним из рядовых красноармейцев при штабе Северо-Двинской бригады. Архангельска не знает. Связей ни с кем нет. Простой военнопленный. Поэтому предлагаю пока что не подвергать его репрессивным мерам. На рассвете 10 января беглецы были расстреляны. Англичане позаботились о том, чтобы выстрелы слышал весь лагерь. Расстрел производился неподалеку от бараков, и сразу же после него комендант лагеря вместе с охраной ворвался в помещение второго барака. Все заключенные вскочили. - По уровню нар - пальба! - скомандовал комендант. Беспорядочные залпы охраны заглушали крики раненых и страшные стоны умирающих. После обстрела начался повальный обыск. Людей избивали прикладами, пол барака был залит кровью. Комендант палкой со стальным гвоздем наносил людям рваные раны. Он наслаждался этим собственноручным избиением. Как садист, он мстил второму бараку за побег. После этого побоища из барака вынесли десять человек убитых и около сорока раненых; половина из них в этот же день умерла в лазарете. Мудьюг притих. Заключенные перестали разговаривать друг с другом. Такая же могильная тишина наступила и в первом бараке. День шел за днем, товарищи Андрея попрежнему сидели в погребе, а его самого никто не трогал. Андрей не находил себе места. Порою самоубийство казалось ему лучшим выходом, но когда он вспоминал Павлина Виноградова, Валерия Сергунько, Фролова, вспоминал Любку, думал о Егорове, Базыкине, Маринкине, тогда Андрей говорил себе: "Нет, надо все вынести до конца". Однажды, находясь в помещении команды, сержант Пигалль также обмолвился несколькими словами по поводу побега: - Это бесчеловечно, - сказал он. - Мадам Базыкина - такая милая дама! Воображаю себе ее горе, когда она узнает о том, что случилось. Нет, как хотите, но это бесчеловечно. Слова Пигалля были переданы. Лейтенант Бо немедленно вызвал к себе сержанта и стал допрашивать его. - Мне нечего рассказывать, - возразил Пигалль. - Ты возил посылки? - По вашему распоряжению. - Еще что? - Больше ничего. - Ничего? Так-то ты выполнил мое приказание... Ничего! Бо несколько раз ударил Пигалля стэком. - Ну? - бледнея от гнева, сказал лейтенант. - Я знаю все! (Хотя он ничего не знал.) Все!.. Понял? Если ты что-нибудь утаишь, то никогда не вернешься во Францию... Твои кости сгниют на Мудьюге. Признавайся, а то еще хуже будет. Пигалль испугался и рассказал о том, что передал Базыкину два письма от жены. - Я пожалел мадам... Там не было ничего серьезного. - Ты же не знаешь русского языка, дерьмо! - Мадам не могла лгать... Лейтенант поморщился. - Ты не только преступник, но еще и дурак, - брезгливо сказал он. Вошли англичане-конвоиры. Сержант был арестован. К "делу привлеченных в связи с побегом" прибавилось дело сержанта Пигалля. Шурочка увидела Пигалля как раз в тот день, когда его привезли в Архангельск. Это было 16 января. Накануне, то есть 15 января, рано утром Андрея послали на очистку выгребных ям возле лазарета. Лазарет представлял собой строение из щитов, пустое пространство между которыми было заполнено мокрым песком, сейчас затвердевшим, как лед. Температура здесь не поднималась выше трех градусов тепла даже тогда, когда топились печи. Но так как топились они очень редко, то больные обычно лежали при пяти, а иногда и при десяти градусах мороза. Заключенные называли свой лазарет "машиной смерти". Кончив порученную ему работу, Андрей собрался идти в барак. Но внимание его привлекли сани, остановившиеся возле лазарета. На них сидели конвоиры и лежали заключенные. Сердце у Андрея сжалось от недоброго предчувствия. Между тем из лазарета вышли санитары с носилками, и началась выгрузка. Бросив лошадь, Андрей пошел вслед за санитарами. Носилки поставили на грязный пол в приемном покое. Английский врач начал осмотр, не снимая шубы, со стэком в руках. Скинули рогожу с первых носилок. Андрей увидел Егорова. Большая рыжая борода шенкурца совсем поседела, будто покрылась изморозью. Руки, синие, как лед, лежали неподвижно. Лицо раздулось, почернело. Егоров лежал, не двигаясь, и можно было подумать, что он умер, если бы не легкий парок, который чуть вился из его открытого рта. В приемный покой вошли английский комендант н лейтенант Бо. Комендант и начальник лагеря, не обращая никакого внимания на заключенных, перешептывались друг с другом. Лейтенант Бо молча стоял в стороне. Он никому не задал ни одного вопроса, только покусывал губы да время от времени поправлял пенсне в золотой оправе. Вторым осматривали Жемчужного. Андрей узнал его лишь по бороде. Мертвенно бледное лицо боцмана было так обтянуто кожей, что напоминало череп. Отвисшая нижняя губа обнажала крепко стиснутые зубы. Посмотрев на Базыкина, врач приказал его раздеть. Когда с Николая Платоновича стали снимать белье, вместе с бельем длинными мокрыми лоскутьями полезла кожа. Базыкин не стонал, либо уже не чувствуя никакой боли, либо сдерживаясь из последних сил. Но глаза на его темном, заросшем какой-то зеленой щетиной лице вдруг загорелись ненавистью. Когда доктор, нагнувшись, постучал стэком по его лбу, плечи Базыкина вздрогнули. Он, видимо, хотел вскочить, кинуться на врача, но сил не было, и он только тяжело вздохнул... До сих пор Андрей стоял молча, оцепенев от всего, что он увидел. Но тут в нем взорвалось что-то, и он, не помня себя, кинулся к носилкам, упал перед ними на колени и судорожно обнял потерявшего сознание Базыкина: - Негодяи... Мучители! Мы все вам припомним! Все! Есть справедливость на свете! Николай Платонович... Очнитесь, Николай Платонович! Это я, Андрей... Санитары попытались оторвать его от носилок, он оттолкнул их от себя. Тогда врач вызвал солдат. Они подхватили упиравшегося Андрея, протащили его по грязному полу приемного покоя и выбросили на снег, предварительно избив до того, что он потерял сознание. Вечером того же дня Базыкин, Егоров и Жемчужный были доставлены на "Святогор". "Святогор" стоял среди льдов на рейде Мудьюга в версте от причалов. К его носовому борту льды подходили сплошняком, тут был спущен трап. После доставки заключенных на ледокол прибыла англо-американская комиссия, возглавляемая лейтенантом Бо. Сюда же привели и Андрея Латкина. Его посадили в отсек вместе с боцманом Жемчужным. Жемчужный спал, лежа ничком на койке. Андрей боялся шевельнуться, чтобы не разбудить его. Перед глазами Андрея в иллюминаторе был виден силуэт Мудьюга; ледяного, страшного Мудьюга... Царство холода, крови, убийств и смерти. Сколько жертв! Сколько невинно загубленных жизней на этом пустынном болотном острове. Вот здесь, у этого маяка, расстреливали людей. Расстреливали и у сигнальной мачты, расстреливали за батареями... Вся земля обагрена кровью. А сколько людей, падавших во время работ от истощения, побитых прикладами, приколотых штыками, погибло на льдах!.. Сколько могил скрыто сейчас зимним туманом! В этих ледяных торосах, в снежных буграх - всюду трупы. Вдруг Андрей увидал, как на острове вспыхнули сигнальные огни, словно глаза чудовища. И тут будто чей-то голос услыхал Андрей: "Ты вырвался от нас, с Мудьюга? Ты оставляешь сотни своих товарищей... Они спят в насквозь промерзшей земле! Им уже никогда не проснуться. Они взывают к мести!" Подмаргивает маяк. И в то мгновение, когда он зажигается, в луче его видна метель, вечная метель Мудьюга... "Неужели я жив? Как это могло случиться?" У Андрея кружится голова, он хватается за столик. "Вот лежит Жемчужный... Жив ли он! Не бред ли все это?" Но боцман вдруг поднял голову. Увидев Андрея, он громко зарыдал. Андрей бросился к нему. Они плакали, что-то говорили друг другу и сами не слышали своих слов. Первым успокоился боцман. - Тебя, значит, тоже везут? - спросил он. - Тоже... - ответил Андрей. - Но я рад! Я рад, Матюша... С тобой вместе. Как мне было тяжко одному, если бы ты знал!.. А сейчас я даже рад, ей-богу. И Егорова увижу и Базыкина... Боцман покачал головой. - А где доктор, Матюша? - Умер... Неделю тому назад. Там же, в погребе. Отмучился бедняга. - Жемчужный закрыл лицо руками. Андрей уткнулся лицом в подушку. "Умер... умер... умер..." - стучало у него в висках. Ему хотелось с головой зарыться в подушку, ничего не видеть и не слышать, но Жемчужный мягко положил ему руку на плечо и стал рассказывать обо всем, что случилось в карцере. - После допроса нас опять бросили в карцер. Бо сказал: "Будете сидеть до тех пор, пока не сознаетесь и не выдадите тех, кто еще собирался бежать..." Егоров ответил, что выдавать нам некого... "Мы сами не собирались бежать и тем более никого не подговаривали". Опять карцер... Опять голод, мрак, стужа. Мы разговаривали, чтобы не заснуть и не замерзнуть. Прохватилов просил прощения, говорил, что он один во всем виноват, что из-за него гибнут товарищи. - А где же Григорий? - со страхом спросил Андрей. - С ума сошел. Расстреляли его. Они помолчали. - А Егоров все ободрял нас, - продолжал боцман. - Ночью вдруг слышу шепот: "Где ты, Лелька, Лелечка?.. Где ты, моя золотая?.." Это он о дочке. Часто ее вспоминал. Все беспокоился, что с ней, уцелела ли... "Надо дожить..." - говорил. Часто повторял, что мы выйдем из карцера живыми, что скоро в Архангельске вспыхнет восстание, подойдет Красная Армия... Мы уже перестали понимать, когда день, когда ночь. Только ночью холоднее. Я Маринкину говорю: "Доктор, не лежи без конца, сделай милость... Встань хоть ненадолго, надо же размяться". А он отвечает: "Не могу, милый. Ты двигайся... А меня не тревожь. Нет дыхания". Потом Николай Платонович заболел. Доктор его выслушал. "Крупозная пневмония", - говорит. Базыкнн бредит, горит весь, несмотря на холод. Стонет иногда: "Шурочка!" Я вырвал доску из стены, стал бить ею в дверь. Прибежал сержант. "Маляд, - кричу, - маляд у нас... Давай переводчика!" Прибежал переводчик. Мы все кричим: "Маляд", "Доктора!", "В лазарет..." Все напрасно. Только кипятку стали давать и котелок водяного супа принесли. Я лег рядом с Базыкиным, чтобы хоть как-нибудь согреть его. На четвертый или на пятый день Прохватилов замолчал. Он так опух, что у него из глаз текла вода. - Засни! - сказал Андрей. - Не надо больше рассказывать. Засни, Матюша. - А раз Егоров говорит, - не слушая Андрея, продолжал Жемчужный: - "Товарищи, давайте рассказывать друг другу свою жизнь. Я начну первый". Это он хорошо выдумал. Иной раз и не слушаешь, только голос жужжит. А легче. Прошло еще сколько-то дней. Егоров мне вдруг говорит: "Ну, Жемчужный... У меня тиф". "Как ты определил?" "Определил! Но ты, если выйдешь отсюда живой, передай Чеснокову, всем, кого увидишь, что я до последней минуты думал о них... Мое завещание - бороться до победы. Дай воды". Дал я ему воду. "Матвей, Павлина видишь? Вон идет..." Я понимаю, что он бредит. "Вижу", - говорю. А он весь встрепенулся, зовет его: "Павлин, Павлин!.." А то Чеснокова зовет или Потылихина. Кричит. "Скорее к нам, Максимыч!" - Не надо больше, Матюша! - вскакивая с койки, умоляюще сказал Андрей. - Не надо! Я прошу тебя. Смотри, как ты дрожишь. - Нет, надо! - содрогнувшись всем телом, но твердо сказал боцман. - Надо! Я могу умереть! Надо, чтоб знали! Андрей присел к нему на койку и обнял его за плечи. - Егоров очнулся. "Пусть, - говорит, - доктору носилки принесут и похоронят честь честью. Это я поручаю тебе, Жемчужный... А красное знамя мы потом принесем". И опять впал в бессознание. Тут пришла посмотреть на нас комиссия. Американцы, англичане! С фонарями электрическими. Кто-то спросил: "А где шенкурский председатель?" Лейтенант Бо показал. Егоров открыл глаза. Лейтенант Бо усмехнулся и что-то сказал своим. Они посмеялись и ушли. Тогда Базыкин сказал мне: "Знаешь, чего они смеялись? Надеются, что теперь мы будем сговорчивее. Пардону запросим". А я ему ответил: "Нет, дудки! Не дождутся..." - И знаешь, какую еще пытку придумали?.. Поставили в карцер железную печурку, натопили ее жарко. Мы обрадовались... И вдруг с оттаявшего потолка полился дождь, отсырели стены. Одежда мгновенно вымокла. Пришлось ее снять, выжать. Но вот печка остывает, и снова леденящий холод. Рубашка, брюки - все превратилось в ледяной саван... от жары к холоду - это было такое мученье, Андрюха... Даже я не выдержал и закричал: "Да когда же придет смерть! Больше нет сил!". Жемчужный закрыл глаза. Андрей вскочил с койки и подал ему кружку с чаем. - Нет, сейчас не могу, Андрюша, - прошептал боцман. - Душа не принимает. Однако ничего! Мы с тобой еще поживем! Больше не могу говорить. Устал... Андрей опять присел к Жемчужному на койку. Боцман задремал. Сначала дыхание его было прерывистым, слабым и хриплым, затем он стал дышать ровнее. "Сколько же душевных сил должно быть в человеке, чтобы вынести все это? - думал Андрей. - Нужно иметь крепкую, закаленную душу большевика... Обыкновенные люди не перенесли бы таких мучений. А мы, большевики, все вынесем. И победим... Обязательно победим!" На занесенных снегом улицах Соломбалы было темно и пустынно. Лишь кое-где мерцали фонари да виднелись тускло освещенные окна. Во всем облике этого архангельского пригорода чувствовалась близость моря. На фоне мрачного, вьюжного неба смутно вырисовывались мачты зимовавших морских судов. Чесноков и Дементий повернули с Адмиралтейской набережной на Никольский проспект и, миновав длинные морские казармы с флагштоком на вышке, добрались до судоремонтных мастерских. Собрание уже началось. Сначала в цех вошел Чесноков, потом Дементий. В проходах между станками и в большом пролете тесно стояли рабочие и моряки. Под высоким потолком тускло горели огоньки нескольких электрических лампочек. Возле отгороженной от цеха конторки сидел за столиком Коринкин, председатель правления кооперативной лавки, и смотрел на оратора, мямлившего что-то о лавочных делах. Собрание возмущенно шумело, и Коринкин пытался успокоить народ. - Граждане! - взывал Коринкин, багровея от натуги. - Возмущение ваше понятно... Безобразия следует пресечь беспощадно! Однако не нужно нарушать порядок. Посылайте записки. Порядок прежде всего. Продолжайте, - говорил он, оборачиваясь к оратору. Чесноков знал, что в толпе шныряют десятки агентов контрразведки. Да и меньшевик Коринкин был не лучше любого агента. Но Дементий предупредил Чеснокова, что на собрании будет группа рабочих, которая, в случае чего, не даст его в обиду. Действительно, как только он вошел, несколько молодых рабочих незаметно окружили его. "Умница Дементий! Ловко все оборудовал", - подумал Чесноков. Все разговоры на собрании велись вокруг продовольственных вопросов. Только при этом условии собрание было разрешено контрразведкой. Чесноков слушал в пол-уха и больше присматривался к людям, стараясь уловить их настроение. Часть сгрудившихся вокруг него молодых рабочих парней, несомненно, пришла с оружием. "Только бы не пустили его в ход, - думал Чесноков, - тогда будет плохо. А что я сейчас скажу? Здесь нужно сильное, резкое. Люди должны почувствовать: не погнулась наша боевая сила..." - Седой! - крикнул, наконец, Коринкин. - Где гражданин Седой?.. - Я... - откликнулся Чесноков и почувствовал, что дружеские руки легонько подталкивают его вперед. - Товарищи! - громко сказал он, остановившись возле стола, за которым сидел Коринкин, и в голосе его зазвучала бесстрашная решимость. - В декабре англичане и американцы расстреляли ни в чем не повинных солдат Архангелгородского полка. В январе они расстреляли на Мудьюге обезумевших от голода, ни в чем не повинных людей. На днях с Мудьюга привезены сюда и заключены в Архангельскую тюрьму наши товарищи: Базыкин, Егоров, Жемчужный и другие. Требуйте их освобождения! Долой интервентов! Долой Черчилля и Вильсона! Молодой глазастый парень в кепке и бушлате, сидевший поодаль на деревянном диванчике, рванулся со своего места, чтобы схватить Чеснокова, но несколько рабочих, сделав вид, что они тоже хотят забрать смутьяна, оттеснили парня. Парень стал протискиваться к столу Коринкина, работая локтями. - Безобразие! Стража! Полиция! - кричал Коринкин. Туда же ринулись стоявшие у стен стражники. Но толпа стихийно также подалась к столу и оттиснула их. Агенты контрразведки яростно проталкивались вперед, на помощь парню в кепке и бушлате. Началась общая свалка. В то время, как одна часть толпы еще волновалась у стола, другая устремилась к выходу. В этом круговороте нетрудно было затеряться. На Чеснокова нажимали. Окруженный со всех сторон молодыми рабочими, он быстро двигался к проходу, словно щепка в бурном потоке. Вдруг электричество замигало и вовсе погасло. В темноте толпа еще больше зашумела. - Товарищи! - перекрывая голоса рабочих, крикнул Чесноков. - Партия большевиков жива!.. Рабочий класс жив! Недалек час, когда к Архангельску подойдет Красная Армия! Да здравствует советская власть! Американские и английские контрразведчики залили нашу землю кровью... Смерть палачам, истязающим нашу родину!.. Толпа подхватила его возгласы, где-то совсем рядом с ним пронзительно засвистели стражники. - Налево, товарищ Седой, - сказал ему негромкий голос, и чья-то осторожная, но крепкая рука подтолкнула его к дверце бокового выхода. Оказавшись на заводском дворе, Чесноков, перемахивая через бревна, побежал вдоль длинного забора. Вслед за ним бежал и тот самый матрос, который помог ему выбраться из цеха. Берег Двины был занесен снегом. Впереди спокойно маячил светлый глазок иллюминатора. На приколе во льду стоял тральщик. - Сюда, товарищ Седой, - сказал Чеснокову его спутник. - Разрешите познакомиться. Матрос Зотов. По поручению товарища Дементия... Все так же осторожно, но крепко поддерживая Чеснокова под руку, Зотов повел его по сходням на тральщик. - Мы нынче двое дневалим: я да боцман. Больше никого. Так что не тревожьтесь... Либо ночью, либо утречком я вас выведу. А то теперь кругом все оцепят, проверка пойдет и заметут вас почем зря... Ступив на борт тральщика, они спустились по крутому, узкому трапу, и Чесноков очутился в помещении для команды. Через полчаса он сидел за столом и пил горячий чай. - Завтра мне шифровку от подпольного комитета принесут, - говорил Зотов. - Будем передавать радиограмму в Вологду, в штаб, что Архангельск ждет помощи... Великое дело - радиотелеграф. - Матрос помолчал. - А вы не боялись, товарищ Седой? -неожиданно спросил он. - Где уже там было бояться! - с улыбкой ответил Чесноков. - А я бы боялся, - сказал Зотов. - Я и за вас боялся... Как ахнули вы про Мудьюг, точно гроза пронеслась. Матрос с уважением, не отрывая глаз, смотрел на Чеснокова. - А как вы считаете, - обращаясь к Чеснокову, спросил сидевший рядом с Зотовым боцман, - скоро ли наши придут? Не байки ли это? Вот ведь в архангельских газетах пишут... - А вы не верьте этой белогвардейской брехне. Может быть, сейчас, когда мы сидим в теплой каюте и чай пьем, наши бойцы идут по горло в снегу. Придут и спросят: а вы, товарищи, что сделали? - Им легче, чем нам, - поникшим голосом сказал боцман. - Я бы все отдал, только бы там быть. Подлая наша жизнь, и уж ей завидовать... - Да не завидовать! - перебил Зотов. - Дело делать надо. Знаешь, как туннель строят: идут навстречу друг другу... Так и нам нужно. Красная Армия там, а мы здесь... Боцман махнул рукой и вышел. - Он надежный? - спросил Чесноков. - Вполне, - уверенно сказал Зотов. Молодой матрос вдруг задумался и потом тихо сказал: - Есть у меня брательник двоюродный. Вместе росли. Я ведь шенкурский... Может, и он теперь в рядах Красной Армии? Или партизанит? Слыхал я, что появились в тех местах партизаны... И вот воюет мой Яшка Макин... - Зотов! - раздалось с палубы. У люка стоял боцман. - Гостя придется в трюмное помещение перевести. - А что? - Поверка на судах! На берегу шевеление. Боцман вставил в фонарь огарок свечи и зажег его. - Пойдемте, - предложил он Чеснокову. - Там сыро, зато ни один черт не разыщет. Кое-где на берегу горели фонари. За этой жалкой цепью света ничего не было видно. Город притаился во тьме ночи. Выглянула луна, осветила сотни снежных крыш. С заводского двора доносились тревожные крики.  * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *  ГЛАВА ПЕРВАЯ Усть-Важское, за которое той же осенью шли кровопролитные бои, пришлось отдать. Противник подтянул большое количество артиллерии. Стало ясно, что выгоднее всего переждать и действовать, накопив резервы. Бригада Фролова временно оставила усть-важский берег. Американские, английские и канадские войска расположились по реке Ваге. На ее правом берегу, в городе Шенкурске, лежащем между Вологодской железной дорогой и Северной Двиной, разместился штаб интервентов; там же был расквартирован их главный гарнизон; в состав его входили и некоторые белогвардейские части. С наступлением зимы боевые действия остановились, за исключением взаимной разведки и столкновений патрулей. Подступы к Шенкурску, особенно в зимних условиях, казались непреодолимыми. Интервенты же, засевшие в Шенкурске, страшились не только суровой зимы и занесенных снегом дорог, но главным образом сильной оборонительной линии, созданной бригадой Фролова. Они ждали подкрепления, которое должно было прибыть весной из Америки и Англии. Штаб фроловской бригады помещался теперь в Красноборске. Отряды же были разбросаны по обеим сторонам Двины и частью по Ваге. При этих условиях был особенно необходим постоянный контроль со стороны командования. В последних числах декабря Фролов направился в одну из деревень, расположенных неподалеку от селения Петропавловского. Там у него были назначены встречи с командиром конного отряда горцем Хаджи-Муратом Дзарахоховым, о котором ему много рассказывали, но которого он еще не знал лично. Также предстояла встреча с шенкурским партизаном Макиным, опять перешедшим фронт, на этот раз уже не в одиночку, а с десятком своих людей. Кроме того, Фролов хотел поговорить с местными крестьянами о предстоящей мобилизации лошадей. Дел было много. Комиссар выехал из Красноборска еще ночью, чтобы как можно раньше попасть на место. Он рассчитывал покончить со всеми делами, если будет возможно, в одни сутки. Стояла ясная, морозная погода, снег скрипел под полозьями. Черное небо, изрешеченное миллионами мелких, как булавочные головки, звезд, низко нависло над дорогой. Иногда его озаряли зеленовато-желтые дрожащие вспышки далекого северного сияния. В этих заснеженных лугах и перелесках нельзя было не почувствовать сурового великолепия северной природы. Санный путь по тракту был накатан. Позванивал на дуге колокольчик. Низенькие мохнатые лошадки были накрыты вместо попон рогожами. Фролов в шубе поверх шинели полулежал в санях. Морозный воздух иголками впивался в лицо. Впереди темнели согнувшиеся на облучке фигуры парня-ямщика и матроса Соколова, после смерти командира бригады перешедшего к военкому. На ямщике был старый армяк, а на Соколове - бараний тулуп с поднятым воротником и, несмотря на жестокий мороз, неизменная бескозырка. Сани ныряли в ухабах. Фролов то и дело погружался в дремоту, но мозг его бодрствовал. Вспоминались старые боевые друзья, люди, которых сейчас уже не было рядом. В первые недели после гибели Павлина Фролову казалось, что командир бригады просто находится в отлучке. Вот-вот он вернется, и Фролов услышит его, как всегда, торопливые шаги, его веселый, бодрый голос: "Ну, что, друг? Как дела?" Размышляя о предстоящих решительных боях, о разгроме интервентов, он всегда спрашивал себя: "А как бы действовал в этой обстановке Павлин?" Павлина невозможно было представить себе мертвым. Он постоянно присутствовал в мыслях военкома и как бы продолжал участвовать в войне рядом с ним. Мысль о Павлине сменялась воспоминанием об Андрее Латкине. "Как жалко, что нет с нами Латкина, - думал Фролов. - Андрей, конечно, тоже рвался бы в бой, тоже негодовал бы на это вынужденное затишье, на этот переход к позиционной войне и случайным стычкам. Что теперь с Андреем? Убит? Лишь бы не плен. Нет ничего страшнее плена! Лучше пасть на поле боя, отдать свою жизнь за родину и за народ, чем остаться в живых и находиться в лапах у врага". Спрятав лицо в воротник шубы, Фролов задремал и проснулся только тогда, когда почувствовал, что сани остановились. Открыв глаза, он увидел в нескольких шагах от себя большую избу. Из предутренней полутьмы возникли две фигуры и направились к саням. Это были вестовой Соколов и командир роты, стоявшей в деревне. - Не только мы, население вас ждет не дождется, - весело заговорил командир, провожая Фролова в избу. - Дзарахохов здесь? - спросил комиссар. - Какой Дзарахохов? Ах, Хаджи-Мурат!.. Как же... Еще с вечера здесь... Вся деревня на него дивуется. - А Макин тоже прибыл? - Нет еще, - ответил ротный. - Сегодня должен быть. Когда Фролов вошел в избу, навстречу ему шагнул пожилой горец с острой черной бородкой, гибкий, среднего роста, в черкеске с газырями, в мохнатой высокой папахе. Богатый кинжал и казачья шашка с серебряной насечкой отличали его от рядового джигита. Впрочем, во всем его облике было нечто такое, что сразу обращало на себя внимание. Хаджи-Мурат носил очки, но даже стекла не могли скрыть соколиного блеска его глаз. Большой жизненный опыт и природный ум ощущались и в его взгляде и в выражении его худощавого загорелого лица с узкими, миндалевидными желто-карими глазами. Сели за стол. Фролов вежливо попросил Хаджи-Мурата поподробнее рассказать о себе. Горец улыбнулся, показав прокуренные, желтые длинные зубы, и заговорил. Голос у него был гортанный и немного резкий. По-русски он говорил почти свободно. Хаджи-Мурат не спеша рассказал комиссару о горном ауле, где родился, о крестьянине-отце, о притеснениях царской полиции, которая угнетала и отца и его самого. Тогда он был юношей и, по его словам, обличал купца-князя, мерзавца-пристава и хитрого муллу. - Еще в те времена мы с отцом искали правду и верили, что она есть... - с улыбкой добавил Хаджи-Мурат. Все с тем же задумчивым и спокойным видом он рассказал, как заступился за своих односельчан, как в столкновении с приставом ранил его и после этого принужден был бежать на греческой шхуне. - В Испанию попал... Потом уехал в Америку... Языку научился, жил в Вашингтоне, в Сан-Франциско, рабо