тал  на  постройке  железной  дороги,  на
заводе... В Клондайке был... Все счастье, правду искал... И ничего не нашел.
Все  там ложь,  обман. Там, как нигде,  золото царствует. Там страшно  жить,
комиссар. Я соскучился и вернулся на родину. Враги мои  умерли. Тут началась
война, меня взяли.
     - Много воевал? - спросил его Фролов.
     - Много. Был в дивизии у генерала Крымова... И когда пришла  революция,
я говорил: идет правда. Но я тогда не  понимал большевиков. И генерал Крымов
повел нас в Петроград.
     - Тогда был корниловский мятеж, - сказал Фролов.
     - Да, корниловский... Я был в Гатчине. Матросы-большевики из Кронштадта
пришли к нам. "Матросы говорят правду, джигиты, - сказал я. - Нам надо убить
генерала Крымова,  врага революции". Но нам  не  удалось  его убить.  Он сам
потом убил себя.  Мы приехали...  весь эскадрон...  в  Петроград.  Керенский
позвал меня в Зимний.  Я пришел,  положил руку на кинжал  и сказал: "Ты враг
революции... Зачем ты позвал меня?" "Я друг революции,  - сказал он. - Служи
мне". "Нет! -  я сказал. -  Ты  подлец,  изменник... Ты врешь!" Я плюнул. Он
хотел меня арестовать. Кругом стояли люди... офицеры  его... Но  они боялись
меня. И я ушел. Я уехал к матросам в Кронштадт. А потом  я услышал  Ленина и
полюбил его. Это в Петрограде. И еще был я в штурме Зимнего...
     - Дрался в Октябрьскую ночь?
     -  Да, вместе  с моими джигитами. Хаджи-Мурат вынул из кармана  шаровар
щепотку махорки и, заправив ею кривую маленькую трубочку, закурил.
     - Я большевик.
     Фролов с интересом смотрел на горца.
     - Начальники в Петрограде сказали мне, - продолжал горец,  - "Ты будешь
комиссар в кавалерии".  Я  сказал:  "Нет,  не  буду.  Я  плохо знаю  русскую
грамоту".
     - Да,  много  ты повидал в жизни... Ну,  что  же, Хаджи-Мурат, займемся
делом,  а  то время  идет.  -  И,  вынув из планшета  карту, Фролов  показал
Хаджи-Мурату на один из ее участков и объяснил предстоящую операцию.
     - В  эту деревню?  - сказал горец, выслушав  все.  - Знаю... Это можно.
Ротный мне тоже говорил вчера... Я ждал тебя. В набег ночью надо... Да?
     - Да,  надо...  Там у  американцев зимние укрепления. Штаб!  Хорошо  бы
застигнуть  их врасплох. Погнать их, чтобы чувствовали... Понял?  Это должен
быть лихой набег! Сколько тебе нужно людей, кроме твоих?
     -  Двадцать  пять  стрелков  дашь?  -  спросил  Хаджи   -Мурат.  -  Ну,
тридцать...
     Фролов рассмеялся.
     - Да ведь у них в двадцать раз больше. Возьми хоть роту.
     -  Не  надо.  Моих  джигитов двадцать пять. Два  пулемета дай.  И  все.
Хватит...
     Комиссар невольно улыбнулся:
     - Обдумай прежде. Смотри! А вдруг не управишься?
     - Сделаю! Ты не беспокойся, - сказал Дзарахохов. - Народ больше, хлопот
больше. А мы по-кавказски... Хороший набег будет.
     На этом и порешили.

     Изба, в которой  остановился Фролов, была большая, в два этажа да еще с
чердаком.  Раньше она  принадлежала  приказчику  вологодской  лесной  фирмы.
Осенью приказчик сбежал к белым в Архангельск. Теперь в этой избе жили семьи
председателя комбеда Петра Крайнева  и  его соседа - старика Егора Ивановича
Селезнева.
     В селе перекликались петухи.  Начиналось утро.  В избу вошел невысокого
роста сухопарый человек в  солдатской куртке и суконной ушанке.  Он назвался
Петром  Крайневым. Узнав,  что перед ним  комиссар Фролов, он обрадовался  и
сразу захлопотал:
     - Поесть  надо  чего-нибудь! Такие гости... Фролов стал отказываться от
угощения, но хозяин настоял на своем.
     На  столе появились глиняные чашки с картошкой,  сметаной и  крошечными
солеными рыжиками.
     - Носочки!  Так зовутся... Бабы их босыми  ногами во мху  нащупывают! -
смеясь  говорил  Крайнев.  - Их  не  видать... Босиком надо ходить  за ними.
Кушайте, милости прошу.
     За  завтраком Фролов завел разговор о деле, из-за которого приехал. Тем
временем в избу один за другим входили крестьяне и рассаживались у стены, на
лавке.
     Завязалась  беседа.  Фролов  расспрашивал  т>  хозяйстве.  Крестьяне
благодарили комиссара, говоря, что жаловаться сейчас не приходится, не такое
время, и, в свою очередь, интересовались делами на фронте.
     - Коли к весне  с ними не  управитесь, - говорили они об интервентах, -
так хоть осенью, товарищи. Чтоб без них хлеб в закрома спрятать... Чтоб хоть
к осени чисто было, выгнать их, подлюг, в море из Архангельска. Пущай в море
уплывают...  На  льды их гнать, пущай пешком  идут по льдам,  откуда пришли,
проклятые мучители!
     - Мы так и предполагаем, - сказал Фролов. - Бригада ждет зимних боев.
     - Предполагать-то вы предполагаете, а пока что дела не видно, -  сказал
Крайнев.
     Фролов рассмеялся. Рассмеялись и мужики.
     -  Зря смеетесь! - обиженно возразил Крайнев. - Я газеты недавно читал.
О нашем фронте молчок. Вроде как топчетесь, выходит?
     - Народу, наверное, требуется? - спросил старик Селезнев.
     -  Да, папаша.  Осенние бои были тяжкие, - ответил Фролов. - Люди очень
нужны.
     Он поднялся из-за стола:
     -  Я  ведь  к вам,  граждане, за делом...  Вот  вы  говорите  о  зимней
кампании, а бригада почти без лошадей... Транспорт замучил. Особенно  зимой.
А  когда  двинется  фронт,  большая  помощь  нужна  будет  от  крестьянского
общества.
     - Об этом что говорить... - сказал Крайнев. - Коли нужда, все дадим!
     - Мы за все будем расплачиваться наличными.
     -  Сочтемся,  товарищ комиссар. Вы объявите  только  вашу надобность...
Все, что можем, обеспечим сполна... Заявляю ответственно,  как  председатель
Комбеда.
     - Мы и людей дадим! - поддержал его старик Селезнев.
     - По хозяевам роспись... Чтобы в порядок была повинность...  В порядок,
главное! - заговорили крестьяне. - Без спора чтобы...
     - Як вам специального человека из бригады пришлю, - сказал Фролов.
     - Присылай! Все обсудим по совести. По душам распишем.
     - Нет, не по  душам, - возразил Фролов. -  В основном надо исходить  из
имущественного положения.
     - Ясное дело, - отозвался Крайнев.
     Он  вскочил  с лавки, подошел к военкому, тряхнул прямыми желтыми,  как
лен, волосами и, ударив себя в грудь кулаком, сказал:
     - А мы, бедняки,  товарищ  комиссар, воевать пойдем за народное дело...
Бедняк-то  впрямь  свою душу  отдаст. Ну, ладно! -  перебил  он сам  себя. -
Давай, граждане, роспись. Комиссару некогда.
     - С Карева  надо  взять  особенно,  -  проговорил  старик  Селезнев.  -
Разжился клоп... Амбары полнехоньки.
     Начался длинный разговор. Крестьяне  тщательно  обсуждали имущественное
положение своих односельчан. Хотя время от времени и возникали споры, Фролов
видел, что на  его просьбу все откликаются с  охотой и что любые  повинности
будут выполнены с лихвой.
     Поднялась  сильная  метель.  Шенкурских  партизан  все  еще   не  было.
Крестьяне же давно разошлись.
     Разлив  чай  по чашкам,  Петр Алексеевич начал рассказывать  Фролову  о
деревне,  ее делах и жителях, в  том числе и  о себе. Из его рассказа Фролов
узнал,  что Крайнев родился в  Холмогорах, некоторое время  работал на Двине
плотогоном.
     -  Я  и  на   Волге  побывал...  На  пароходах  там  околачивался!  Кем
придется!..  В Кустанае на военном конном  заводе  служил.  Оттуда и в армию
взяли. Ну, война все сбунтила. Зато мир повидал, австрияков,  Карпаты.  Имел
два  ранения. Я все о  земле думал, товарищ комиссар. Теперь коммуной начнем
жить.
     Крайнев вздохнул.
     - Трудно?
     - Не жди легкости на голом-то  месте. Но  мы,  бедняки,  друг к  дружке
жмемся. Есть уж десяток семейств. Коммуна у нас получится. Я в Котлас ездил.
Власть вполне содействует.  Я загоревшись сейчас этим... - Конечно,  кабы не
война!
     Петр Алексеевич расстегнул ворот рубахи и вытер Потную жилистую шею:
     -  Воевать надо...  Слыхали,  что  сельчане говорят?..  Ведь  это,  как
старики бают, иноземное нашествие. Вот в старинных книгах писалось, как ляхи
к нам на  север приходили разбойничать  да грабить.  И  как мы их  дрекольем
выбивали отсюда... А нынче уж не то. Только позволь этим американам и прочим
хоть за  вершок нашей земли уцепиться, не  оторвешь потом... Нужно сразу,  с
корня их подсекать. Еще при старом режиме тут  были  некоторые промышленники
из  ихней нации. Кровосос на кровососе...  Натерпелся народ  горя.  Мы ихнюю
породу знаем. В кабалу хотят загнать, ярмо на шею.  Нет, товарищ комиссар...
Драться надо!
     Мы в  селении  намерены конную  группу собрать из  добровольцев. Солдат
двадцать.  Ну,  молодежь прочила меня  в командиры,  да  общество  не  очень
пускает. Боятся - без  меня не справятся. Ну,  да это вначале только...  Все
сладится!  -  Он почесал затылок: - К Хаджи-Муратову нам бы... Было бы дело!
Посодействовать не можете?
     - Вы разве тоже кавалерист? - спросил Фролов.
     - Вполне!  Унтер-офицер гвардейского драгунского полка, -  лихо ответил
Крайнев и, улыбнувшись,  добавил:  - Вот волосья  отпустил, а постригусь  да
побреюсь... как картинка буду! Не узнаете.
     - Вы хорошее дело задумали, товарищ Крайнев... Собирайте вашу группу...
И без проволочек! - сказал Фролов. - А в военкомат я сейчас дам записку.
     Шенкурские  партизаны  во  главе  с  Яковом Макиным пришли только после
обеда. Их было  десять человек. Все они  замерзли, устали, а некоторые  даже
поморозились. Обогревшись и немножко  приведя себя в порядок, чага через два
они  явились  к  комиссару.  В  вечерних сумерках Фролов  едва различал лица
сидевших вокруг него  людей.  -  Ты пойми, - взволнованно  заговорил  Макин,
обращаясь к Фролову. - Мы шли к вам через фронт десятки верст, где на лыжах,
где пехом,  где  на попутных подводах... Горе да гнев  народный толкали нас.
Нам надо теперь постоянную связь иметь!  Надо  общими  силами нажимать. Вы с
фронту, мы с тылу.
     - И дело легче  пойдет, - вставил богатырь  Шишигин, степенно оглаживая
свою круглую рыжую бороду.
     - Объявлена  у их мобилизация... - продолжал Макин. - Всех гонят... Всю
молодежь. А кто отказывается, тех просто гноят  в магазее,  а потом в тюрьму
шлют,   в   Шенкурск...  Тех,  кто  отлынивает,  каратели  по  лесам  ловят.
Расправляются, порют... Мужиков порют, отцов, бородачей! Да что это? Старики
бают,  что за  последние годы и  при Романове такого  в помине не было.  Вот
пришел  иностранный капитал!  Грабеж несусветный... Все  им подай: и коровье
мясо,  и  овцу,  и  поросенка...  Ничем  не  брезгуют. Фураж гони,  подводы,
лошадей! Все задарма. Мы, говорят, ваши спасители. От  ихнего спасения мужик
готов удавиться. А поди заикнись - сейчас порка либо тюрьма...  А то конные,
с нагайками! Какого-то отряда  господина Берса... из  Архангельска,  что ли.
Ужас, что делается, товарищ военком!.. Как в дурмане живем. Коменданты всюду
иностранные, помимо беляков. Вон в  Шенкурске американский комендант капитан
Отжар. Он всему голова, всем вертит в уезде... Он главный вампир.
     -  Да вот почитай  сам, -  сказал  Макин,  доставая из  холщовой  сумки
несколько  смятых листков и передавая их  военкому. - Третьего дни мы одного
ихнего  связиста  поймали.  Американец!  Шишигин  сгреб  его  по-медвежьи, в
охапку.
     Шишигин сконфуженно улыбнулся.
     Фролов  пробежал  глазами листки. Сержант Мур писал своему  начальнику,
лейтенанту   Бергеру:   "Поэтому  обязан   доложить:   русские  крестьяне  в
большинстве  смотрят  на  нас  враждебно,  по существу это  большевики.  Мои
распоряжения выполняются  плохо. Наши люди  боятся  партизан.  Вчера  узнал:
красные  разведчики  были  в  Коскаре,  понаделали там дел...  Под  командой
какого-то бандита..."
     Фролов перевел содержание этого письма и сказал Макину:
     - Да уж не тебя ли честит?
     - Меня,  -  ответил Макин, улыбнувшись. - Еще бы! Не  даем гидре жизни!
Хорошо, что мужики не выдают меня, а то ведь отцу было бы плохо...
     "Шенкурский комендант,  капитан Роджерс,  приказал  мне  поймать  этого
бандита вместе с  товарищами и расстрелять  тут же  без суда и следствия, на
месте, то есть действовать именно так, как действует он в Шенкурске.  Только
этим путем и можно будет добиться повиновения"
     Прочитав письмо до конца, Фролов спросил:
     - А где американец? Цел?
     -  Цел...  Как барина, вели. Шоколадом поили.  Глаза Якова блеснули, он
подмигнул Шишигину. Тот, тяжело переваливаясь, вышел в сени.
     - Сержант... В амбаре отдыхает. Нытик! Все боялся, что расстреляем. Вот
его  документы, - сказал  Яков и  подал комиссару  пачку бумаг, перевязанную
веревкой.
     Среди  бумаг  Фролов нашел маленькую записную  книжку  и  первым  делом
раскрыл ее. Это  оказался  дневник. Вот  что писал  в своем дневнике сержант
Джонсон: "...На середине моста через  речку, разделяющую нас и русских, Смит
вчера нашел листовку. Русские сообщали в ней о том, что делается в мире. Они
сообщили, что война с немцами окончена  и у нашего правительства нет никаких
причин держать нас здесь, когда  германцы  капитулировали и с ними  подписан
мир. В листовке говорилось, что германские солдаты стали  революционерами  и
свергли своего кайзера,  что на юге  России  и на северо-западе, где  раньше
были немцы, теперь везде народные восстания. Далее русские писали о том, как
страдают  наши  солдаты,  в  то  время  как  в  тылу  у нас  творятся всякие
безобразия. Смит сказал: "Это правда..."
     - Моя листовочка, - усмехнулся Фролов.
     "Смит  вроде красного... Болтает всякие глупости! В конце концов, какое
нам дело до того, что  делается в мире? Мне лично  на это наплевать.  Но вот
погибнуть здесь? Большая  война кончилась, а тут еще  убьют...  Это  мне  не
улыбается.
     Впрочем,  к  черту  политику! Мне нравилось воевать тогда, когда  можно
было съездить  в  Париж.  А  тут метель,  снег,  лес,  в котором  скрываются
партизаны. Плохо стал спать по ночам. Мэри не пишет. И все вообще надоело до
черта. На  прошлой неделе к  нам на позиции приехал  американский консул. Мы
спросили,  почему мы остаемся здесь,  когда  война с Германией кончилась. Он
заявил, что мы должны без рассуждений выполнять нашу задачу".
     Комиссар дочитал дневник до конца и приказал привести пленного.
     Спасаясь от холода,  Джонсон повязал голову махровым полотенцем, поверх
которого была чуть  не  на  уши надвинута армейская фуражка. Щеки американца
покрылись черной щетиной, нос побагровел.
     Войдя в избу, Джонсон стянул с рук толстые перчатки и отряхнул от снега
полы своей громоздкой брезентовой  шубы на бараньем  меху. Видно  было,  что
двигаться в ней ему неудобно и трудно.
     - Где уж тут воевать! - кивнув на американца, засмеялся Шишигин.
     - Претензий не имеете? - спросил у Джонсона Фролов. - Дорогой вас никто
не обижал?
     - Нет, - ответил пленный.
     - Есть хотите?
     - Нет, меня кормили... - Американец помолчал, и какое-то подобие улыбки
пробежало по его лицу. - Вообще я не против русских!.. Русские же косятся на
меня. Народ здесь угрюмый, нелюбезный.
     - Нелюбезный?  -  переспросил  Фролов.  -  Но  вы же  знаете,  что ваши
соотечественники убивают  нас, наших жен  и детей. Они  поступают с русскими
крестьянами и рабочими, как звери.
     - Это англичане!
     - А  чем  вы  лучше? Вот  люди  из  вашего  тыла,  - Фролоз  показал на
партизан,  внимательно   слушавших   иностранную  речь   комиссара.   -  Они
рассказывают  об  ужасах,  которые  творят  там  американцы.  Попробуйте  их
опровергнуть. Докажите, что это не так.
     -  Да, мы поступаем плохо, - пробормотал Джонсон. -  Но что  мы значим?
Нами командуют старшие офицеры.
     - Что  хоть  он говорит-то?  - спросил  Макин.  Комиссар перевел. Макин
покачал  головой, губы его сложились презрительно. Он взглянул на сержанта и
сказал:
     - Эх ты, душонка!.. Гроша ломаного за нее, и то не дал бы...
     После  того как  партизаны ушли,  Фролов  начал допрос. Джонсон отвечал
охотно, видимо, ничего не скрывая.
     - Здесь стоят йоркширские полки,  - показывая по  карте, объяснял он. -
Шестой и  девятнадцатый.  На  Важ-ском участке находится наш батальон 339-го
пехотного  полка,  четыре  роты  по  240  штыков  с  32   пулеметами   и  36
автоматами...
     -  Сколько  орудий  в  Усть-Паденьге,  Высокой,  Шенкурске?  -  спросил
комиссар.
     - Не знаю.
     - А людей?
     -  Наших?  Много...  В  Шенкурске  мы  хозяева.  Штаб  наш  находится в
монастыре.  Орудия  размещены  на горе, около собора. Калибр  крупный. Окопы
идут кругом  всего  города,  но несплошные.  Большой  окоп  у  монастырского
кладбища, как  раз  'на дороге  в  деревню  Высокая  гора... В деревнях тоже
расквартированы наши части. Белых мало.
     - Все деревни по Ваге укреплены?
     - Все! И Высокая, и Шолаши, и Усть-Паденьга, и Лукьяновка...
     - Так... -  Фролов  помолчал,  испытующе глядя  на пленного.  -  Теперь
скажите-ка: не попадались ли вам наши листовки?
     -  Попадались,  -  с  готовностью  ответил  Джонсон.  - Но  их отбирали
офицеры. Я сам отбирал их по приказанию ротного командира. По прибытии сюда,
в русскую тайгу, был даже случай, когда мы не захотели идти в наступление, -
сказал Джонсон. Крупные капли  пота струились  у него по  вискам и по шее. -
Тогда офицеры прямо сказали, что это работа ваших агитаторов.
     - Но в  конце концов вы все-таки  пошли в  наступление? - усмехнувшись,
спросил Фролов.
     - Разве у нас  может быть единодушие? -  Джонсон покачал  головой. - Мы
сдались   на   уговоры...   Но  я  лично   против  этой  войны.  Ее  затеяло
правительство. Нам она не нужна.
     - И многие солдаты так думают? Джонсон поежился:
     - Не знаю... Офицеры заставляют нас помалкивать. Мы молчим.
     -  Я  знаю  содержание  вашей записной книжки,  -  искоса  взглянув  на
пленного, сказал комиссар.
     - О! - воскликнул американец и даже покраснел. - А я думал, что потерял
ее при схватке.
     - Книжка у нас.
     -  Это  очень  хорошо, - сказал повеселевший Джонсон. - Я там  как  раз
писал,  что  мне  надоела  война. Теперь вы  знаете  мои  мысли. Поверите...
Отнесетесь ко мне мягче.
     "Уже торгуется", - подумал Фролов.
     - Если бы  я и не читал вашей записной книжки,  - сухо  сказал он, - то
все равно разговаривал бы с вами так же. Жестокость не в наших правилах.
     Американец  рассыпался  в благодарностях,  лицо  его приняло  угодливое
выражение.
     - Благодарить  меня не за что, - сказал Фролов. - Идите. Я отправлю вас
в Вологду.
     В тот же вечер Макин вместе со своими партизанами уходил обратно  через
фронт,  домой.   В  роте  они  получили  иовозку,  оружие,  запас  патронов,
литературу. Перед уходом Яков снова зашел к Фролову.
     - Так как же,  Павел  Игнатьевич, -  спросил он, прощаясь, - будем бить
супостатов?
     - Будем! Не беспокойся... - ответил Фролов, крепко встряхивая его руку.
-  Ты-то  смотри, не  подкачай.  Когда  ответственное поручение тебе  дадим,
сумеешь показать свою партизанскую доблесть? Человек полтораста наберешь?
     - Двести наберу, - сказал Макин. -  А  за  сочувствие населения головой
ручаюсь. Такой наказ от мужиков имею.
     -  Ну  и  добре!  Скажи,  чтобы  ждали  Красную  Армию.  На  этом   они
распрощались.
     Фролов  остался  один.  Он  притомился   за  этот  день.  После  долгих
разговоров в  душной,  насквозь  прокуренной  избе ему  захотелось  подышать
свежим воздухом. Он вышел на улицу и, смахнув снег с лавочки, стоявшей возле
крыльца, уселся на ней.
     Месяц  ярко освещал деревню. В небе играли звезды. Над  крайней  избой,
где помещалась  ротная кухня,  кольцами  клубился  дым.  С кухни  доносились
голоса бойцов,  пиликала  гармошка. Сильный женский  голос  протяжно запевал
частушку:  "Ой,  да выходите,  девушки,  молодые  елочки..."  В этом  голосе
Фролову почудилось что-то  знакомое. Напрягая память, он пытался  вспомнить,
где мог его слышать, но песня оборвалась.
     Вскоре  невдалеке  от  дома  раздались  шаги. Из-за  изгороди появилась
высокая женщина в пуховой  косынке,  в  ситцевой  широкой юбке,  в  коротком
полушубке   и  серых   валенках-чесанках.  Поровнявшись  с  комиссаром,  она
остановилась и, по-старинному кланяясь ему в пояс, тихо проговорила:
     - Здравствуйте,  Павел Игнатьевич. А я вас, почитай, с  утра добиваюсь,
да  у  вас,  как  на  грех, все  народ да  народ. Аль  не узнали?  Это  я...
Нестерова!
     - Любаша!.. - обрадованно воскликнул Фролов и вскочил с лавочки.
     Люба рассказала Фролову о том, как добралась сюда из Котласа.
     - Ну, а Тихон-то как? Как его здоровье? - спрашивал Фролов.
     -  Да  не дюже, Павел Игнатьевич. В госпитале покамест...  Левым глазом
что-то видит. "Обойдусь, - говорит. - Я, - кричит, - теперь носом чую больше
собачьего!" Выписки требует. Ругается, бедокур.
     Затем,  не упуская ни малейшей подробности, она  сообщила,  как старика
Нестерова привезли  в  Вологду и как  лечили  сперва  на  пароходе,  потом в
госпитале.
     - Я ведь в Нижней Тойме его перехватила, пароход с ранеными за  дровами
пристал... От патрульных моряков узнала. Ну как же было старика бросить... И
про Андрейку все узнала.
     Люба опустила голову.
     -  И  командира вашего  убили...  -  печально  сказала  она, ресницы ее
задрожали. - Дошла весть! Вот горе-то,  злосчастье.  Горе, что  бусы...  Все
одно  к  одному. Ну, я так думала:  провожу свекра! Похороню хоть сама, а не
чужие люди. Уж  так плох был! Никак не чаяла, что оправится. Никак! Доктор в
сиделки определил. Помочь, покормить, питье больному подать. Чужая рука хоть
гладка, да чужая... А своя жестка, да легка! Доктор сказал: "Ты выходила..."
     - Да ведь так и было, наверное...
     - Бог знает, - Любаша пожала плечами.
     Она  очень изменилась  за это время: похудела, черты лица  стали резче,
обозначились скулы.  Но  голова ее с  бело-золотистыми тяжелыми косами, туго
затянутыми  и  скрученными  на  затылке,  сохранила  свою  прежнюю  красоту.
Распахнувшаяся теплая косынка  открывала белую шею, видневшуюся из открытого
ворота бумазейной кофточки. "Лебедя бы с тебя рисовать",  - невольно подумал
Фролов.
     - А почему ты, Люба, просилась непременно сюда?
     - С Вологды-то? И сама не знаю. Здесь  с Андрейкой несчастье случилось.
Потянуло. Пленных-то отправляют в Архангельск. Вот и я...
     "Она  думает,  что  Андрей  в плену, - подумал комиссар. -  Ну и  очень
хорошо. Может быть, так ей легче. Не хочет примириться с тем, что его убили.
Впрочем, кто знает?.."
     - Принесло  меня сюда,  как  ветром  пушинку,  - продолжала  Люба. -  К
Валерию в отряд пойду.  Мне  баяли  в  Вологде, будто он  на  Ваге  лыжников
собирает...
     - Правильно. Там формируют лыжную команду.
     - Ну вот! У  него и буду воевать...  - сказала Люба, решительно тряхнув
белокурой головой. -  Ах, Павел  Игнатьевич...  Где  же наш Андрейка-то? Вот
бедная головушка! Жив  ли?  - Она вздохнула,  закрыла лицо руками, чтобы  не
показать  слез, потом  вытерла глаза ладонями. - Свет не  мил, правду скажу.
Словами  горе-то не размочишь! Слова не  вода, горе не сухарь... - Она опять
тряхнула головой. - Завтра человек пятнадцать  отсюда на Вагу  уходят. И я с
ними.
     - Ну воюй, Любаша. Желаю тебе всякого счастья. Счастливо воюй... Да про
Андрея не забывай.
     - Я еще  увижу его, Павел  Игнатьевич,  -  сказала  Люба.  - Непременно
увижу...
     - Если верится, верь... Это ты у околицы пела? - спросил комиссар.
     - Я...  Петь-то пела,  а на душе...  деготь. - Люба горько вздохнула и,
поджав губы, замолчала.
     Через  некоторое  время  она  шла  вдоль пустынной деревенской улицы на
другой  конец  деревни.  Шла, задумавшись,  опустив  голову,  иногда  что-то
говорила себе. Кругом было ровное снежное поле, голубое от луны.
     В ночь со второго на третье января Фролов выехал в Красноборск. Соколов
опять  сидел на облучке рядом с парнем-ямщиком. Под ногами  лежали в  соломе
две заряженные винтовки. Вторые  сани с пленным американцем и сопровождающим
его  бойцом тащились где-то позади. На пути Фролову  пришлось несколько  раз
менять   лошадей.  Домой  он  приехал   только  к  вечеру   следующего  дня,
невыспавшийся, усталый, но в отличном настроении.
     В конце широкой улицы светились за сугробами окна Красноборского штаба.
     Тройка  коней,  окутанных  морозным паром,  вкатила на  штабной  двор и
остановилась посредине его. На ступеньке крыльца метнулась фигура.
     -  Приехали?!  -  крикнул  дежурный,  узнав Фролова.  -  Здравия желаю,
товарищ комиссар!
     Ответив на приветствие, Фролов прошел холодные темные сени  и  шагнул в
горницу.
     Драницын  и  Воробьев сидели  за ужином.  Они  не  слышали,  как Фролов
подъехал, и вскочили из-за стола, обрадованные его неожиданным появлением.
     Комиссар тоже был рад возвращению в штаб, который  казался  ему  теперь
родным домом.  Но  радость  его  быстро  погасла,  когда он  узнал  новости,
полученные за несколько часов до его приезда.
     Потерпев  неудачу на  Северо-Двинском направлении,  интервенты изменили
план, и, послушный их воле, адмирал  Колчак двинул крупные  силы  на  Пермь,
намереваясь  двигаться дальше на север  и  захватить  Вятку и Котлас. Третья
армия Восточного фронта не выдержала этого  удара. Лишенная поддержки, она в
течение двадцати дней героически сражалась с белыми, но 24 декабря вынуждена
была оставить Пермь.
     Через  два  часа  после  того,  как  пришло известие  о падении  Перми,
Драницын получил длинную телеграмму от Семенковского.
     Семенковский приказывал  Северо-Двинской бригаде как всегда  срочно,  и
как всегда  "неукоснительно", снять с  позиций несколько  "лишних"  частей и
немедленно отправить  их на другой<sup>1</sup> участок Северного фронта,  на
Вологодскую  железную  дорогу,  чтобы  "усилить   железнодорожный   сектор".
Одновременно с этим бригаде предлагалось: "всемерно укрепить линию обороны".
     -  Это у нас-то лишние части?  Что за  чушь!  - пожимая плечами, сказал
Фролову Драницын.  - "Снять части...", "всемерно укрепить..." Это же чушь! -
возмущенно  повторял он. - Кроме того, я не  понимаю, почему приказание идет
от него, а не от командарма.
     Фролов молчал. Вдруг, скорее сердцем,  чем рассудком, он почувствовал в
этой переброске частей что-то неладное, какую-то страшную беду.
     -  Обнажить Котлас? - прошептал он и  поглядел на  товарищей. -  Что за
притча?
     На него  было страшно смотреть. Он  был обескуражен  и  в то  же  время
разъярен.
     -  Ты  связался  по  прямому  проводу  с  Семенковским?  -  спросил  он
Драницына.
     -  Связался,  -  ответил  тот и  метнул  в сторону сердитый,  обиженный
взгляд. - Мне приказано не рассуждать. Это - распоряжение главкома.
     В  комнате воцарилось молчание. Слышно было только, как  трещат в печке
еловые поленья.
     - А с Реввоенсоветом Шестой не пытались связаться?
     - Как же... - сказал Воробьев. - Гринева сообщила мне, что по поручению
Владимира Ильича из  Москвы на Восточный фронт выехала комиссия ЦК, во главе
ее товарищи Сталин и Дзержинский.
     Фролов вскочил.
     - Вот как?! - воскликнул он. - Это очень важно.
     Ночью  Фролов говорил по прямому  проводу  с Гриневой. Он  спросил, как
относится Военный совет 6-й армии  к приказу Семенковского. Выполнение этого
приказа должно привести к тому, что будет обнажен один из важнейших участков
фронта - Котлас.
     - Что это? - спрашивал Фролов. -  Согласно  букве  военного  закона,  я
обязан подчиняться приказам,  идущим свыше.  Но я  коммунист, я  выполняю не
только букву, но и смысл закона. Я обращаюсь к партийной организации. Должен
ли  я  подчиняться  приказу? Семенковский заявляет,  что это  - распоряжение
главкома. Каково мнение командарма?
     - Командарм ждет приказаний  товарища Сталина. Товарищ Сталин  будет  в
Вятке.  Ждем  приема,   будем  беседовать   по  всем  вопросам.  Если   есть
возможность, приезжайте в Вятку. Я в Котласе закажу паровоз. Дело срочное...
     В ту же ночь комиссар Фролов снова выехал  из  Красноборска. На облучке
сидел неизменный  Соколов. Ямщик  вовсю гнал лошадей.  Морозный  воздух  так
обжигал, что трудно было дышать. Тройка мчалась в Котлас.

        ГЛАВА ВТОРАЯ
     Вятский  исполнительный комитет  помещался в здании бывшего губернского
присутствия.   В  просторных,   обставленных  массивной  мебелью   кабинетах
появились люди, одетые в  кожаные куртки  или в  мешковатые  пиджаки, из-под
которых  виднелись ситцевые косоворотки. Но к  канцеляриях прочно  сидели за
своими  письменными  столами вчерашние  царские  чиновники.  Обшив  материей
орленые пуговицы своих сюртуков, они делали вид, что добросовестно выполняют
порученные им обязанности.
     Войска контрреволюции двигались от Перми к Вятке. В конце декабря Пермь
была  сдана Колчаку. Ценнейшие механизмы и станки Мотовилихинского завода  и
почти  все   хозяйство  Пермского   железнодорожного  узла  попали  в   руки
противника.
     Усталая  Третья  армия  отступала под  натиском  врага. Вторая  же,  по
предательскому приказу главкома, не втятивалась в бой и не оказывала Третьей
никакой помощи.
     В этот грозный час из Москвы в Вятку шел поезд Комиссии ЦК-
     5  января 1919 года поезд подошел к низкому  насыпному перрону Вятского
вокзала. Навстречу прибывшим  торопливо выходили люди. Одни явились за  тем,
чтобы  немедленно  представить  свои  объяснения  или  доложить  о  военной,
хозяйственной и политической обстановке;
     Другие  считали  своим  непременным  долгом   лично   встретить  членов
Комиссии,    направленных    сюда    Центральным    Комитетом     Российской
Коммунистической партии (большевиков) и Советом  Обороны. Третьи пришли хоть
издали взглянуть на поезд,  прибывший из Москвы, и увидеть человека, который
спас Царицын.
     Сталин вышел из вагона вместе с Дзержинским. Поздоровавшись с военными,
партийными и советскими  работниками Вятки, он сразу  же пригласил некоторых
из них к себе.
     На путях  были поставлены бойцы комендантской охраны. Телефонный провод
тотчас связал  поезд  с городом. Сталин начал работу  с первой минуты своего
прибытия в Вятку.
     В течение дня около поезда можно было увидеть самых разных людей. Здесь
находились вызванные Комиссией ЦК ответственные работники,  сотрудники штаба
фронта,  военспецы, комиссары; пришли сюда и  крестьяне-ходоки из  деревень,
железнодорожники,  рабочие с  лесопильных и кожевенных  заводов. Одни из них
проходили  к товарищу Сталину, другие подавали заявления секретарям, вынимая
бумаги из портфелей, из  полевых сумок, из-за пазух тулупов или просто из-за
голенищ. И уже  по той  горячности, с  которой они обращались  к секретарям,
видно было, сколько надежд возлагали эти люди на приезд товарища Сталина.
     Небритый  человек с ввалившимися  щеками, в истертой  добела кожанке, с
черным маузером за поясом настойчиво говорил секретарю:
     -  Я из Кунгура... Я комендант станции! Ты, дружок,  доложи все, что  я
тебе говорю. Стогов - мерзавец. Назначили его начальником эвакуации. Головой
ручался,  что  эвакуирует Пермь.  Мастер  обещать,  сукин  сын!  Вывез  свою
рухлядь, ломаные  венские стулья, а пушки  оставил. Измена,  черт в их душу!
Так и передай товарищу Сталину...
     Едва  секретарь  успел  выслушать  коменданта  Кунгура, как  около него
появился  другой  посетитель  -  крестьянин  в  лаптях и в рваном тулупе. Он
возмущенно тряс бородой:
     -  Я бедняк... А чрезвычайный налог  как раскладают? По душам. На  что,
выходит, революция? У меня семь душ  и ни одной коровы. У кулака  три души и
пять коров... Рихметика!..
     Все  новые и  новые люди осаждали секретарей.  Поезд Комиссии ЦК  сразу
стал центром всей жизни не только города, но и губернии.
     ...Наконец,  посетители  были  отпущены,  но  Сталин продолжал  работу.
Склонившись над столом,  он перечитывал донесения, показания,  доклады.  Был
уже поздний  вечер.  В вагоне ярко горело  электричество.  Временами  Сталин
откидывался  на  спинку стула и одну-две минуты сидел так, отдыхая. Затем он
вновь погружался в работу.
     "Сменить командарма третьей армии, - записал Сталин на листке блокнота.
- Вызвать из Москвы  тройку дельных  политических  работников...  Съездить в
Глазов, в штаб третьей армии..."
     Проводник  принес  крепкого,  только  что  заваренного чая. Сталин  пил
медленно,  грея  о  стакан озябшие  пальцы.  В  вагоне  было холодно.  Снова
принимаясь за работу, Сталин накинул на плечи шинель.
     Своим четким и ясным почерком он писал Владимиру Ильичу:
     "Расследование начато. О ходе  расследования  будем  сообщать  попутно.
Пока считаем  нужным заявить Вам об одной, не терпящей отлагательства, нужде
III  армии. Дело в том, что от III  армии (более 30  тысяч человек) осталось
лишь  около 11 тысяч  усталых, истрепанных  солдат,  еле сдерживающих  напор
противника..."
     Сталин задумался: "Надо, чтобы красноармейцы сразу почувствовали заботу
тыла... Тогда настроение у них окрепнет..." .
     Снова  наклонившись  над столом  и  обмакнув  перо  в  черлильницу,  он
продолжал писать:
     "Присланные  Главкомом части ненадежны,  частью даже враждебны к  нам и
нуждаются  в  серьезной  фильтровке.  Для  спасения  остатков  III  армии  и
предотвращения  быстрого  продвижения  противника  до Вятки (по всем данным,
полученным  от  командного  состава  фронта  и  III   армии,  эта  опасность
совершенно  реальна)  абсолютно необходимо  срочно  перекинуть из  России  в
распоряжение командарма по крайней мере три совершенно надежных полка..."
     В дверях показался секретарь.
     - Товарищ Сталин, фельдъегерь прибыл, - тихо сказал он.
     - Хорошо...
     Закончив письмо и подписав, Сталин передал его секретарю:
     -  Ознакомьте Феликса Эдмундовича... Попросите тоже  подписать...  А  в
исполком сообщите, что заседание будет в одиннадцать тридцать.
     Секретарь вышел.
     Сталин  закурил трубку  и подошел  к висевшей  на  стене географической
карте России. Он долго стоял перед нею. Потом опять вернулся к столу.
     За стенами вагона гудел ветер, мела пурга, звенели от мороза телефонные
и телеграфные  провода,  слышались мерные шаги постовых. Фельдъегерь во всем
кожаном, на ходу поправляя  сумку, бежал по  заснеженным станционным путям к
настойчиво свистевшему паровозу.
     ...Два дня в поезде  Комиссии ЦК шла напряженная, не  прекращавшаяся ни
днем, ни ночью работа. Сталин выезжал в город - в губком партии, в исполком.
Как  и в первый день, в  Комиссию ЦК являлись военные работники, комиссары и
командармы,  губкомовцы и  члены президиума  обоих исполкомов -  Пермского и
Вятского. От Шестой армии была вызвана делегация, в  состав которой вошла  и
Гринева.
     Буквально с каждым часом выяснялись все новые  подробности сдачи Перми,
становилась все яснее  как общая картина пермской катастрофы, так и та роль,
которую сыграли в ней отдельные лица.
     Люди чувствовали,  что только  один Сталин может  разобраться  во  всем
этом, только он может направить поток событий в нужное русло, повести  людей
по верному пути, отбросить  все  негодное,  все  мешающее  успеху,  развеять
растерянность,  которая овладела даже  теми, кто мог, умел и хотел  работать
по-настоящему.
     Перелом наметился уже на второй день. На фабриках и заводах, в штабах и
войсковых  частях,  в  городских  учреждениях и даже на  улицах - всюду люди
заговорили о том, что теперь все пойдет иначе.
     Настроение заметно улучшилось.
     Это почувствовал и Фролов.
     Паровоза,  обещанного Гриневой, он не стал  дожидаться.  Поезд  выходил
раньше.  Пришлось трястись в переполненной военными, душной теплушке.  Ночью
только и было разговора,  что о Перми. Именно в эту ночь Фролов окончательно
осознал  всю серьезность  пермских событий. То, что так волновало его вчера,
теперь, по сравнению  с  пермскими событиями,  показалось  ему не  столь  уж
значительным и  важным. "Товарищ  Сталин  занят разрешением таких  огромных,
первостепенных вопросов... До нас ли  ему сейчас? Могли бы и сами как-нибудь
справиться..."
     По обеим сторонам  дороги тянулись необозримые леса. В  теплушке  нечем
было  дышать. На  нарах, построенных  в  два этажа,  лежали  и  сидели люди.
Фролова мучила жажда.  Ночь,  проведенная в дороге,  казалась ему бесконечно
длинной, и  он  с  трудом дождался утра,  когда поезд,  наконец, остановился
возле дощатого барака станции Вятка Котласская.
     Увидев неприветливые  станционные постройки,  поломанные  заборы, толпу
крестьян,  сидевших  прямо  на снегу со своими корзинами  и мешками,  Фролов
окончательно  приуныл.  "Ни  помыться,  ни  привести  себя  в порядок,  -  с
раздражением думал он. - Выпить бы хоть воды, что ли..."
     - Кипятильник тут у  вас есть или нет? -  опросил он встретившегося ему
на перроне путевого рабочего.
     - Пойдем... - ответил тот. - Есть бачок, ежели деревня не выпила.
     - Ну  и станция, - проворчал Фролов, следуя за быстро шагавшим рабочим,
- неужели воды нельзя запасти? Ведь она же не по карточкам!..
     -  Да, правильно, что говорить...  безобразий не оберешься!.. - рабочий
мотнул  головой.  Некоторое  время  они шли молча.  Вдруг  рабочий  радостно
сказал:  -  Ну,  теперь, слава  богу,  товарищ  Сталин приехал...  Не слыхал
разве?.. - Уже приехал?
     -  А  как  же!  От  Ильича с  полным  мандатом!..  Взять  хоть  бы  наш
транспорт... Приезд товарища Сталина будто душу в  нас вдохнул, ей-богу... А
то ведь  ни туды,  ни сюды. Теперь  пойдет дело!  И Пермь скоро  наша будет!
Недолго похозяйствуют господа колчаки!
     Они  поравнялись  с  бачком, возле которого  стояли люди  с чайниками и
кружками.
     - Вот и бачок! - сказал рабочий. Ну, прощевай пока. Комиссар какой, что
ли?
     - Комиссар, - улыбнулся Фролов.
     - То-то, - сказал рабочий, кивнул и скрылся за дверью путевой будки.
     Становясь в очередь за водой, Фролов почувствовал,  что  настроение его
вдруг изменилось. Станция уже не казалась  ему такой унылой.  "Теперь пойдет
дело", - вспомнил он слова рабочего и, посмотрев на часы, заторопил старика,
стоявшего у крана с большим чайником в руках.
     Напившись воды,  Фролов расспросил,  как ему пройти к главному вокзалу.
Путь предстоял далекий.
     Город был завален свежим, только что выпавшим снегом. Выглянуло солнце,
и  Фролов  совсем повеселел.  Выйдя  на  проспект,  он  увидел  обоз, далеко
растянувшийся  по  улице.  Неожиданно  из-за угла  появились сани,  покрытые
меховой полостью.  Молодой красноармеец, стоя, управлял лошадьми. Повернув к
обочине, он протяжным криком  предупредил возчиков,  степенно шагавших вдоль
обоза. Те кинулись к своим возам.
     Сани быстро промелькнули мимо Фролова.
     За облучком сидели двое. Один был в бекеше к в фуражке защитного цвета.
Рядом с  ним сидел  широкоплечий  человек  в  солдатской  шинели  и  меховой
шапке-&bull;ушанке.
     "Сталин!" - с радостью подумал Фролов.
     Вагон  Вологодского штаба находился на  запасных путях.  Когда комиссар
Фролов вошел в купе Гриневой, там уже толпились военные и штатские люди.
     Но Гринева тотчас заметила его.
     - Успел! -  сказала она, крепко пожимая ему  руку.  -  Очень  хорошо...
Товарищ Сталин приехал...
     - Как же! Знаю!
     - Теперь все знают, - сказал похожий на  мастерового, пожилой мужчина с
лохматой  шевелюрой.  - Достанется кое-кому  из  наших  вятских!  Эх,  черти
драповые!
     Мужчина засмеялся, улыбнулась и Гринева.
     -  У  тебя  письменный доклад  или  "устный?  -  обратилась она затем к
Фролову:
     - Устный, - смущенно ответил Фролов. - А требуется письменный?
     - На  всякий случай  подготовь - Вот что,  Анна  Николаевна...  - начал
Фролов.  - Я  хотел спросить...  У  товарища Сталина сейчас  столько  важных
дел... Уместно ли... - он вопросительно посмотрел на Гриневу.
     Завязав коричневый башлык, Гринева обмотала его концы вокруг шеи.
     - Опасаешься, что товарищу Сталину будет  некогда... - проговорила она,
надевая армейскую  фуражку. - Дел  у него действительно столько,  что  я  не
знаю, как он успевает...
     - До нас ли сейчас? Я хочу сказать: до Двинского ли участка?..
     Гринева задумалась.
     - Ну ладно...  Там видно будет, - сказала  она после паузы...  - Ты вот
что... Располагайся пока тут, отдыхай. Вызовут тебя часам к трем, не раньше.
Может, и к четырем. Никуда не уходи, жди здесь. Я пришлю за тобой.
     Вместе  с  товарищами, находившимися  в  ее  купе,  она  вышла.  Фролов
почистил сапоги, умылся, затем, вынув из вещевого мешка краюху хлеба и кусок
печеной рыбы, с аппетитом поел и принялся за работу.
     Кончив писать доклад, он взялся за вятские газеты.
     Время тянулось  очень  медленно. Он прилег  на  диван.  Всю ночь Фролов
провел без  сна,  но  и сейчас  ему  не  спалось. Он попытался углубиться  в
чтение, но мысли  все время  возвращались  к предстоящей встрече с товарищем
Сталиным.
     Наступил  назначенный час.  Гринева никого не  присылала. Фролов уже не
мог лежать, а ходил  взад-вперед по купе. Прошло  еще два часа. "Невидимому,
меня сегодня не вызовут, а может быть, и вообще надобность во  мне отпала, -
решил Фролов. - Пойду немножко прогуляюсь хоть возле вагона".
     Он вышел на пути. Уже стемнело. Поезд Комиссии ЦК стоял  за водокачкой.
По  путям  прохаживалось несколько человек,  видимо, так же, как  и  Фролов,
ожидавших приема. Люди, покуривая, беседовали между собой.
     Высокий мужчина в папахе и в широченном, с чужого плеча  тулупе говорил
седоусому рабочему в кепке и кожанке:
     -  Приказано  немедленно  собрать анкетные данные.  Правильно-с!  А  ты
знаешь, что  обнаружится? Точно я пока сказать не моту. Однако  и на глаз не
ошибусь: девяносто процентов вятского аппарата -  старые  царские чиновники.
Ты  знаешь,  что  товарищ Сталин сказал? Вы, говорит, попросту переименовали
царские земские учреждения в советские...
     - Правильно сказано,  - отозвался человек  в кожанке. - Но я слыхал,  и
тебе досталось?
     - По первое число, - ответил высокий. - За что же, если не секрет?
     - У вас в газете, говорит, нет ничего, кроме пустых, звонких  фраз... А
цель  войны с Колчаком, а перевыборы совдепов, а конкретные задачи советской
власти в деревне? Что же это, по-вашему, нестоящие, "низменные" темы?
     За путями, по  другую  сторону вокзала,  виднелись  низкие, одноэтажные
домишки, кусты, елки. Алел краешек горизонта.
     Фролов  пожимал  плечами  от  холода.  Ветер  яростно рвал  искры с его
цигарки. Потуже надвинув на уши кубанку, он обошел вагон,  чтобы укрыться от
ветра. Двери в теплушках соседнего эшелона были распахнуты настежь, в  одной
из них  топилась  чугунная  печка.  Вокруг  печки  стояли  командиры и  тоже
взволнованно и  оживленно  говорили о Сталине.  Часть товарного состава была
уже  занята бойцами.  За  маленьким  забором ожидала погрузки другая  группа
бойцов.
     -  Вы  от  Красноборского  штаба?  - вдруг  окликнул  Фролова  какой-то
военный. - Я вас ищу уже четверть часа. Товарищ Гринева поручила...
     Быстро  пройдя по путям и поднявшись по высоким  обледенелым ступенькам
вагона,  Фролов  протиснулся  в тамбур,  где так же,  как и на путях, стояли
люди, ожидавшие приема.
     Миновав  коридор, он подошел к двери с наполовину  застекленными узкими
створками. Стекло было матовое, с затейливым узором.
     - Куда ты пропал! - сердито сказала стоявшая у двери Гринева. -  Сейчас
кончится совещание, а потом  начнется  другое.  Товарищ Сталин примет тебя в
перерыве. Подожди здесь... Сейчас вызовут.
     Она скрылась за дверью.
     Рядом  с Фроловым  стоял  у окна командующий  Третьей  армией  кургузый
человек с лысой головой и крупным мясистым носом. Тут же стоял член Военного
совета  армии.  Оба  они были в новеньких,  серого тонкого  сукна шинелях, с
большими  отворотами  на  рукавах.  Командарм нервно  барабанил пальцами  по
оконному стеклу.
     Через несколько  минут вышел секретарь и  сказал, что командарм  и член
Военного совета могут отправляться в Глазов.
     - Товарищ Сталин выедет к вам в  армию для дальнейшего расследования, -
добавил он.
     - Когда ждать? - хрипло спросил командарм.
     -  Сегодня ночью, - ответил секретарь. Командарм и член Военного совета
вышли  из вагона.  Из-за двери донеслись  спокойные,  негромко сказанные, но
решительно прозвучавшие слова:
     - Дело не только в  слабости органов Третьей армии... или ее ближайшего
тыла... А что делают окружные военкомы?
     "Сталин..." - понял Фролов.
     Только однажды, год тому назад, Фролов в военном отделе Смольного видел
и слышал Сталина и сейчас сразу узнал его голос.
     - Посылают  на  фронт заведомо ненадежные части...  - говорил Сталин. -
Всероссийское бюро комиссаров снабжает  части мальчишками, а не комиссарами.
Так называемые приказы главкома противоречат  один другому!.. Целые армии не
знают,  что им делать...  Очевидно, Феликс Эдмундович,  без  соответствующих
изменений  в военном  центре  дело  не пойдет... Это  ясно. Так  и  придется
сообщить Владимиру Ильичу.
     Фролов напрягал слух, боясь пропустить хоть одно слово.
     За  дверью заговорило сразу несколько  человек...  Затем они умолкли, и
снова раздался спокойный голос Сталина:
     - "Сплошь кулацкие" села? Тут что-то не так, товарищ... Сплошь кулацких
сел не  бывает...  Кого же  тогда  эксплуатируют кулаки?  Ну,  об  этом  еще
придется  поговорить  на заседании партийных и советских  организаций... Это
пока отложим...
     Люди  за  дверью задвигали  стульями,  послышался кашель,  по  матовому
стеклу забегали тени. Заседание кончилось.
     "Сейчас  вызовут меня...."  - подумал  Фролов,  и сердце  его  забилось
учащенно. Действительно, из-за двери выглянул секретарь.
     Сталин стоял, прислонившись к стене, и держал в руке трубку с изогнутым
черенком. На  нем  были длинная серая тужурка с невысоким, не стесняющим шею
стоячим воротником и серые шаровары, заправленные в  мягкие сапоги.  Чернела
шапка волос, густые усы почти прикрывали губы.
     За длинным столом, накрытым клеенкой и заваленным бумагами,  еще сидели
военные и штатские  люди. Среди  них Фролов  увидел Дзержинского.  Посмотрев
своими серо-голубыми  глазами  на вошедшего  и  переложив  бумаги со стола в
портфель, Дзержинский сказал Сталину:
     - Значит,  я  еду,  Иосиф  Виссарионович...  -  Да,  поезжайте,  Феликс
Эдмундович.  Надев  фуражку и бекешу, Дзержинский вышел.  Сталин взглянул на
Фролова, нерешительно остановившегося у двери.
     - Заходите, товарищ.
     Все,  кроме  Гриневой   и  двух   молодых   военных,  также   вышли  из
салон-вагона.
     Комиссар   представился.   Сталин,  подойдя   к   Фролову,   приветливо
поздоровался с ним и усадил к столу.
     - Вы ведь, кажется, бывший моряк?
     - Так точно, товарищ Сталин, - вставая и вытягиваясь, ответил Фролов.
     - Сидите, пожалуйста... Ну, каковы дела на Северодвинском участке?
     Фролов торопливо заговорил. Сталин мягко остановил его:
     - Не спешите... У нас время есть.
     Фролов  стал  говорить  спокойнее. Сталин  слушал  внимательно,  иногда
задавая вопросы, на которые Фролов тотчас же отвечал.
     Комиссар доложил о  показаниях пленных, о разговорах  с  крестьянами, о
партизанских отрядах, о своей беседе с партизаном Яковом Макиным.
     - Макин - коммунист? - спросил Сталин.
     - Так точно, -  ответил  Фролов.  -  В  основном в  отряде беспартийная
крестьянская молодежь. Есть и пожилые. Но все на платформе советской власти.
Во главе деревенские коммунисты...
     Сталин сделал короткое движение рукой:
     - Коммунисты возглавили... А народ  пошел! Понял на  собственном опыте,
чего стоят кисельные берега да молочные реки, обещанные интервентами...
     Он подошел к столу, взял блокнот и сделал в нем какую-то запись.
     -  Расскажи  товарищу  Сталину, как  твой Яков  американского  сержанта
притащил, - сказала Гринева.
     - Это не Яков притащил, а Шишигин!
     - Американского сержанта? - с интересом спросил Сталин. - Ну, ну...
     Комиссар  рассказал, как  богатырь Шишигин поймал  на  дороге Джонсона.
Сталин рассмеялся:
     - Сгреб в охапку? - переспросил он. - Замечательно!
     Затем лицо его снова приняло серьезное, сосредоточенное выражение, и он
задал Фролову  вопрос, на первый  взгляд  как будто  неожиданный, а на самом
деле находившийся в прямой связи со всем предыдущим разговором.
     -  Товарищ  Фролов!..  -  обратился  Сталин  к  комиссару.  -  А  вы  к
наступлению на Архангельск готовы?
     "Вот оно, самое главное", - подумал комиссар.
     - Полагаю, что готовы, товарищ Сталин. - Отвечая, Фролов снова встал. -
Товарищ Сталин, - взволнованно заговорил он, - мы имеем директиву  главкома,
по которой часть войск с нашего направления должна быть переброшена на левый
фланг, на  железнодорожное  направление. В то же время нам приказано усилить
оборону.  Но  как мы  можем  усилить оборону,  если  главком отбирает у  нас
части?..
     - Знакомая история, - Сталин усмехнулся.
     -  Тем  самым  обнажается  линия  между  Северодвинским  направлением и
железной дорогой, - продолжал Фролов. - И есть лица, товарищ Сталин, которые
настаивают на выполнении этого приказа. Мы недоумеваем...
     - Только недоумеваете? - быстро спросил Сталин.
     - Мы возмущены, товарищ  Сталин...  Это же - явное нарушение  ленинской
директивы. Тут пахнет предательством, - добавил Фролов неожиданно для себя и
почувствовал, как холодок пробежал у него по спине.
     Спокойно выслушав  Фролова, Сталин сказал таким тоном, каким  говорят о
делах, давно решенных:
     -  Не  беспокойтесь...  Этот  "приказ"  отменен.  Командарму  уже  даны
указания: возобновить активные действия и на вашем  направлении. Каковы пути
к Шенкурску? Надо ударить там, где враг не ждет.
     Фролов молчал, потрясенный мудростью этой простой мысли.
     "Идти  на Шенкурск...  Никто  из  нас  об  этом  не  думал... Там можно
ударить?..".
     - Говорят, там дремучие леса и снега непролазные? - пристально глядя на
комиссара, спросил Сталин. - Пройдут люди? Как, по-вашему?
     - Пройдут, - ответил Фролов.
     - А пушки?
     - Протащим...
     На худощавом, обветренном лице Фролова появилась улыбка.
     - Товарищ Сталин!  - сказал он от  всей души. - Да в родимых снегах  мы
хозяева! Приказывайте.
     - Американских пушек не испугаетесь?
     - Не испугаемся, товарищ Сталин! - решительно и горячо ответил Фролов.
     Сталин дружески положил руку на плечо комиссара:
     -   Правильно,   товарищ   Фролов...  Народ   страдает...  Народ   ждет
избавления...   Мы   ведем   отечественную    войну...   Против    нашествия
чужеземцев-интервентов...   Против    врагов   нашей   родины...   Трудности
неимоверны, отчаянная борьба. Но рабочий класс никогда не унывал. Не унывала
никогда  и  партия  большевиков.  Америка  -  богатая  страна,  у нее  много
вооружения. Но где же,  как не в серьезных боях с врагами, будет закаляться,
мужать наша молодая армия...
     Сталин прошелся по вагону.
     Стало как-то особенно тихо. Молодые военные,  сидевшие на разных концах
стола,   внимательно   слушали.  Гринева,  опустив  голову  и   с  такой  же
сосредоточенностью  слушая  товарища Сталина,  быстро  записывала  что-то  в
лежавшую перед ней тетрадь. Фролов, не отрываясь, смотрел на Сталина и думал
о том, что всю жизнь будет помнить сегодняшний разговор.
     - Вильсон, Черчилль? - продолжал Сталин. - Они рассчитывали  на то, что
их войска соединятся с войсками Колчака... Таков был их план, А  мы отбросим
их еще дальше друг от друга...
     Сталин посмотрел на часы и подошел к столу:
     - Что вы требовали, какое военное имущество? Список есть?
     Фролов подал свой доклад.
     - Надо  дать больше, -  сказал Сталин, перелистав страницы,  и увеличил
количество  пушек,  снарядов, патронов.  - Все  будет...  Выпишите комиссару
Фролову мандат,  - приказал  Сталин,  обращаясь  к одному из  военных.  -  И
озаботьтесь   насчет  теплого   обмундирования...   насчет  снабжения...   и
транспорта... Северный участок - очень важный участок...
     Гринева встала, полагая, что прием окончен.
     - Нет, вас я задержу еще на четверть часика, - сказал ей Сталин. - Надо
поговорить о некоторых работниках Вологодского штаба...
     Горячо  поблагодарив  товарища Сталина за все, Фролов вышел из вагона с
таким  чувством, словно его  подняла  и  несет  какая-то огромная, могучая и
радостная  волна.  На улице  трещал  мороз. Ярко выступили  звезды на темном
январском  небе. И Фролову казалось,  что станционные  огни горят с такой же
яркостью.
     "Шенкурск!..  Развеять, как  дым, все замыслы Вильсона и Черчилля..." -
восторженно думал он, еще и еще раз вспоминая подробности своего разговора с
товарищем Сталиным.
     Через  час,  простившись  с  Гриневой, он  вернулся на  станцию,  чтобы
оформить у коменданта проездные документы.
     Пути были забиты пустыми составами, пригнанными сегодня из-под Глазова.
Мигали   красные  и  зеленые  огоньки   стрелок.  Раздавались  частые  гудки
маневрового  паровоза. Слышались звяканье  буферов, ржанье лошадей,  тяжелый
стук вкатываемых на платформы орудий.  Все  на  станции как бы  говорило  об
усиленной подготовке к упорным боям.
     С главного пути только что  тронулся поезд Комиссии  ЦК. Колеса вагонов
бодро постукивали  по  звенящим от  мороза рельсам.  Посмотрев  вслед  этому
уходящему на фронт поезду, Фролов мысленно пожелал ему счастья.

        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
     Ввиду  особых обстоятельств на  Фролова по решению высшего командования
было  возложено  не  только   политическое,  но  и  оперативное  руководство
войсками,  идущими  на  Шенкурск.  Драницына  прикомандировали  к  нему  как
военного специалиста. Оба они находились в центральной колонне.
     На  Шенкурск Красная Армия шла в  трех направлениях: первое - западное,
со станции Няндома, Вологодской железной дороги, через леса и болота, второе
- восточное,  из  селения Кодемы,  также  по лесам, и третье  - центральное;
линия главного  удара  -  Вельско-Шенкурский  почтовый тракт, тянувшийся  по
левому берегу Ваги от  городка Вельска, через  село  Благовещенск.  Движение
всех трех колонн было начато  с таким  расчетом, чтобы к 19 января они могли
занять исходное положение к бою,  охватив с трех сторон Шенкурский  район, и
начать  штурм  Шенкурска  по  реке  Ваге,  вдоль  ее правого  берега.  Отряд
партизана Макина действовал за Шенкурском, в тылу у врага.
     Помимо  Макинского отряда, на Ваге образовались  Вельский, Суландский и
многие другие партизанские отряды.
     В совершенстве зная каждую  тропинку своей местности, красные партизаны
легко проникали в тыл противника и были незаменимыми разведчиками.
     План  окружения  противника  с трех  сторон был  разработан  Фроловым и
Драницыным совместно.
     Подступы    к   городу   защищались   тремя   укрепленными   участками,
господствовавшими  над местностью.  Каждое  из  укреплений противник  хорошо
снабдил  артиллерией и  пулеметами. Сам Шенкурск, стоящий  на  правом берегу
Ваги,   был   обнесен   тремя  рядами   проволочных  заграждений  и  окружен
шестнадцатью блокгаузами  [Блокгауз  -  иногда  фортификационная  постройка,
иногда обычный деревянный дом, обнесенный  "лесами", на которые укладывались
и  несколько  рядов  мешки с  песком.  В  окнах  сооружались  амбразуры  для
пулеметов   и   малокалиберной  артиллерии.  Блокгауз   окружали  окопами  и
проволочными  заграждениями],  каждый из  которых  имел  до шести пулеметных
гнезд.  Кроме  подвижной   артиллерии,  состоявшей  из  двадцати  орудий,  в
Шенкурске была еще и морская, крупнокалиберная, на бетонных установках.
     Все три колонны шли днем  и ночью, невзирая  на разыгравшуюся в эти дни
метель.
     Особенно тяжело пришлось восточной и западной, пробиравшимся по снежной
целине.  Их  путь был гораздо  длиннее, чем у  центральной, местность глуше,
почти без  селений, тайга да болота. Красноармейцы по пояс увязали в  снегу,
лошади то и дело выбивались из сил,  и людям приходилось впрягаться в сани и
самим тащить орудия, пулеметы, боевые припасы и продовольствие.
     Но  тяжелее  всего было отсутствие  хорошей  связи  между колоннами.  О
степени  продвижения  флангов Фролов узнавал  с  запозданием, что  усложняло
развертывание операции.
     Несмотря на все  эти трудности и лишения,  колонны  упорно продвигались
вперед.
     Сквозь лес,  стоявший  сплошной  стеной,  пробивалось  багряное  зимнее
солнце.  Замерзшие, покрытые  толстым слоем  снега деревья клонили долу свои
отягченные  ветви.  В  лесу  стояла тишина.  Только лось  выбегал  иногда на
придорожную поляну и, раздувая ноздри, поводил ветвистыми рогами.
     Тройка мохнатых лошадок бежала дружно,  санный возок  нырял в  пушистых
сугробах, на расписной дуге коренника задорно бренчал колокольчик.
     Седоки  ехали  почти  без отдыха.  Останавливались  лишь  затем,  чтобы
перезаложить лошадей в  деревушках, кое-где встречавшихся на пути, и мчались
дальше  по лесным дорогам из  Красноборска к Вельско-Шенкурскому тракту,  не
зная ни сна, ни усталости.
     На облучке рядом с ямщиком трясся вестовой Соколов. В санях, прижавшись
друг к другу и закутавшись в "совики",  шубы из оленьего меха, сидели Фролов
и Драницын.
     За этот долгий совместный путь они уже успели переговорить  обо всем: о
прошлом и настоящем, о  Павлине Виноградове, которого оба не могли забыть, о
случайных  встречах, порой  определяющих всю дальнейшую судьбу,  о  жизни, о
любви. Посмеиваясь, они  уверяли друг  друга, что до  самой смерти останутся
холостяками и солдатами...
     Но о чем бы ни шел разговор, одна и та же  беспокойная мысль неотступно
тревожила обоих  - мысль о предстоящих боях,  о  выполнении боевой задачи, о
взятии Шенкурска.
     На второй  день пути  в одной из деревень они  догнали шедший к  фронту
конный отряд Хаджи-Мурата.
     Фролов полагал, что Хаджи-Мурат остался в  Красноборске. Еще два месяца
тому назад горец был тяжело ранен в ногу, рана у него не заживала. Каково же
было удивление  комиссара,  когда  ординарец Акбар доложил, что его командир
идет с отрядом.
     Фролов вспылил:
     - Да  ему  же  приказано было  остаться!  Передай начальнику,  чтобы он
явился ко мне...
     - Понял, - сказал Акбар, кивая головой.
     Фролов и Драницын зашли в избу, отведенную для постоя. Радушная хозяйка
угостила их "макивом", похлебкой  из соленой  трески. Не успели  они поесть,
как в сенях послышался стук костылей.
     Драницын усмехнулся, задержав ложку у рта:
     - Мурат!
     Действительно это был  Хаджи-Мурат.  Остановившись на  пороге избы,  он
приложил руку к газырям черкески.
     - Ослушник... - сказал Фролов. - Ты что выдумал? Садись.
     - Нет.
     Мурат  стоял в  дверях.  В руке у  него  висела плетка.  Он  пристально
посмотрел на Фролова и спросил:
     - Ты, комиссар, назначил командовать Крайнева?
     - Да, я... - несколько смущенный, проговорил Фролов. - Крайнев пошел со
своим отрядом. Вернее  сказать, с конной разведкой... Он будет в центральной
колонне. А твои конники в правой, восточной...
     - Мои орлята... и без меня? - глаза  Хаджи-Мурата оскорбленно блеснули.
-  А  потом,  когда  соединятся, Крайнев будет всем отрядом  командовать? Ом
щелкнул языком.
     - Ты ранен...  А  поход нешуточный.  В  таком деле раненый  - и себе, и
другим обуза.  Я же  о тебе забочусь,  чудик  ты этакий. Поправишься -  дело
другое.
     - Все идут! Хаджи-Мурат не идет?
     -  Во-первых,  не все.  А во-вторых,  вот что... -  уже сердито  сказал
Фролов. - Ты находишься в  армии. Так не  заводи  свои порядки! Без лечебной
комиссии нельзя.
     - Я не  лазарет был. Меня кто  лечил?  - Хаджи-Мурат сдвинул  брови.  -
Комиссия? Я сам себя лечил! На конюшне.
     Он скинул с плеч бурку и бросил костыли.
     - Лезгинку плясать?
     - Слушай, Мурат. Твои чувства мне понятны, но лучше тебе все-таки...
     - Нет! - с негодованием прервал его горец. - Только смерть меня сразит!
Я сам дохтур... Палки я носил, чтобы ран не портить. Хочу на Шенкурск!
     Он поднял костыли и один за другим сломал их о колено:
     - Пожалста!
     Драницын  поморщился  с  невольным  раздражением  кадрового   военного,
которому казались  странными  сцены подобного рода.  Но  Фролов  внимательно
следил за Хаджи-Муратом.
     Горец, лукаво подмигнув, подвел Фролова к окну.
     - Смотри, - сказал он. - Весь отряд просит!
     Отряд стоял  на  улице  в конном строю. Одеты всадники были по-разному:
кто в крестьянской русской одежде, кто по-кавказски. Позади отряда вытянулся
обоз.
     В избу зашел ординарец Акбар. Хаджи-Мурат обернулся к нему:
     - Акбар, скажи орлятам, еду я...
     - А как же  приказ?  - недовольно спросил Драницын. -Что же  ты в конце
концов, военнослужащий или нет?
     - Я воин, - гордо сказал  горец и обратился  к Фролову: -  Приказ  дай,
пожалста.
     Фролов  добродушно махнул рукой, и просиявший Хаджи-Мурат вышел из избы
вместе со своим ординарцем.
     - Орел! - снова принимаясь за обед, сказал Фролов Драницыну. - Помнишь,
как он разгромил американцев в Сельце? Как налетел на них ночью? С ним и ста
человек не было, а тех больше тысячи.
     -  Для  операций  в  тылу  врага  Хаджи-Мурат,  конечно,  незаменим,  -
согласился Драницын.
     - А Тулгас? Как он расщелкал интервентов под Тулгасом. Я очень рад, что
он будет с  нами под Шенкурском. За что я его ценю больше всего? - продолжал
комиссар.  - Революционное сердце! Другой рубака налетит, не разобравшись, с
ходу  начнет тарарам! А Хаджи-Мурате толком действует. Одно  слово - орел!..
Даром, что старик.
     - Ну, что же... Смелость  не знает старости, - сказал Драницын, вставая
из-за стола.
     Они  поблагодарили хозяйку,  вышли на  улицу  и тронулись  в дальнейший
путь.
     Лунной морозной ночью Фролов и  Драницын нагнали также направлявшуюся к
фронту артиллерийскую группу в составе двух батарей.
     Впереди  орудий  медленно  двигался  сделанный  из  бревен  треугольный
снегорез. Его тащили двенадцать лошадей. Голубая снежная пыль клубами вилась
над ним.
     Несмотря на  то,  что  снегорез  расчищал  дорогу, орудия  двигались  с
трудом, бойцы, помогая лошадям, толкали лафеты. Колеса орудий вязли в нижней
корке снега.
     - Послушай, Леонид, - обратился Фролов к Драницыну. - Ты же хотел пушки
на полозья поставить? Не вышло, что ли?
     - Это шестидюймовые. Боюсь, что сани не выдержат.
     - А ну еще раз! Давай,  давай,  давай!.. - кричали бойцы, вытаскивая из
сугробов застрявшее орудие.
     Фролов   вылез   из   саней.   Тотчас   откуда-то   появился  начальник
артиллерийской группы Саклин в ловко сидевшей  на нем бекеше.  Фролов помнил
Саклина  еще  с того  времени, когда тот  после  гибели Павлина  Виноградова
отчаянно дрался под Шидровкой...
     Позванивая шпорами, Саклин быстро подошел к Фролову и, как всегда, лихо
откозырял.  Бойцы-артиллеристы  стояли  без  шинелей  и  даже  без ватников.
Некоторые утирали шапками вспотевшие лица. Кое-кто, видимо, узнал комиссара.
     - Тяжело, товарищи? - спросил Фролов.
     - Трудновато, товарищ комиссар, - ответил за всех один из бойцов.
     - Ничего... Справимся как-нибудь, - сказал другой.
     - Как с фуражом? С питанием? - спросил Фролов. - Фураж в деревне берем.
С питанием хуже.  Лошадь вчера ногу  сломала, пристрелили...  Конина - штука
хорошая. С, ней не пропадешь!
     Саклин стоял  молча,  понимая,  что  комиссар хочет  в  первую  очередь
побеседовать с бойцами.
     - Ничего, справимся, - говорили бойцы. - Вызволять надо народ. Не может
он в кабале жить. Знаем, что там интервенты творят.
     - Один Мудьюг чего стоит, - поддержал их Фролов. - Слыхали, поди?
     - Как не слыхать...
     -  Стреляют рабочих  и  крестьян, грабят край! Архангельск превратили в
застенок. Шенкурцы среди вас есть?
     - У нас на батарее нет. В первом батальоне много.
     - И помните  еще вот что, - продолжал  комиссар. - Мы товарищу  Сталину
обещали  взять  Шенкурск.  Это  только  первый  шаг.  Теперь  совсем  не  то
положение, что было полгода назад... Теперь мы наступаем.
     - Всыпем по первое число!
     - Раз бойцы говорят, товарищ комиссар, значит так и будет, - вмешался в
разговор Саклин. - Их слово свято.
     Бойцы засмеялись. - Вот это верно, - улыбнувшись, сказал и комиссар.
     Поговорив  еще немного, Фролов и Драницын простились с артиллеристами и
поехали дальше.
     Фролов   торопился.  Ему  надо   было  поспеть   на  уездную  партийную
конференцию в селе Благовещенском. Всю ночь они ехали без остановок.
     Под утро  тройка  устала. Уносные  лошадки едва  перебирали ногами,  не
натягивая  даже постромок,  только коренник  тянул за собой  санный возок  и
добросовестно месил  желтый  зернистый  заезженный  снег. Уже по цвету этого
снега можно было понять, что невдалеке жилье.
     На облучке дремал Соколов, дремал и возница, опустив вожжи.  А Драницын
даже  похрапывал.  Всем  телом  собравшись  в клубок,  он лежал  под меховой
полостью. Спал  военспец  неудобно  съежившись,  но  Фролову  жаль было  его
будить. Во сне лицо Драницына выглядело очень юным, и Фролов думал:  "А ведь
он оказался неплохим парнем".
     В  селе  Благовещенском  дорога была  еще  больше  наслежена  людьми  и
лошадьми, всюду тянулись  телефонные  провода,  над одной из деревенских изб
висел флаг Красного Креста. Во дворах слышались голоса бойцов, виднелись под
горушкой патрули, на выгоне стояло несколько легких батарей.
     Фролов  снял варежки и растер  озябшее лицо.  Только  что  проснувшийся
Драницын, увидев избы, смущенно сказал комиссару:
     - Приехали? Вот сморило... Сам не помню, как заснул.
     -  Хоть немного  поспал... А я  глаз  не сомкнул! - Фролов оглянулся. -
Кого же тут спросить?
     По  улице  шли женщины,  позвякивая пустыми ведрами. В  проулке,  возле
дымившей  кузницы, стоял  верховой  и, свесившись  с лошади, разговаривал  с
молодым парнем.
     Заметив тройку, верховой подскакал к ней.
     - Здравия желаю, товарищ комиссар!  - сказал он,  подъезжая вплотную  и
приноравливая бег лошади к ходу саней.
     - Здорово, Крайнев... Ты, я вижу, бороду сбрил. Совсем стал герой!
     Крайнев смущенно улыбнулся.
     - Показывай, где наши стоят.
     -  Касьян!  Терентьев!  -  зычно  крикнул Крайнев пареньку,  попрежнему
стоявшему у кузницы. - Иди скорей сюда... Товарищ Фролов прибыл!
     Парень хлопнул  руками, точно  удивляясь,  и подбежал  к остановившимся
саням. На его молодом румяном лице выражались любопытство и смущение. Из-под
треуха выбилась вьющаяся черная прядь.
     - Добро пожаловать, товарищ комиссар, - юношеским баском  заговорил он,
здороваясь  с  Фроловым и Драницыным. - А  мы рассчитывали, что  вы только к
обеду доберетесь, не раньше... Меня выслали встречать вас, ан вот как вышло.
Хотел лошадь перековать.
     Паренек, соблюдая солидность, крикнул:
     - Эй,  Петра!  Лошадку  мою потом в конюшню отправь.  Да пускай  овсеца
зададут. Скажи конюху, что Касьян распорядился... Слышишь?
     - Слышу, - отозвался кто-то из кузницы.
     - Вы как сначала на конференцию заглянете или в штаб? - снова обратился
паренек к Фролову.
     - А конференция еще не открылась?
     - Нет.
     - Тогда в штаб.
     Касьян кивнул, подсел на облучок,  рядом с  вестовым,  и  важно  сказал
ямщику:
     - Трогай! Прямо валяй, а у колодца свернешь.
     - Где будет конференция-то? - спросил Фролов. - В каком помещении?
     - В школе, - ответил  Касьян. -  Народ так и валит. Только я так думаю:
чего разговаривать-то? Воевать надо.
     - А ты, видать, на войне еще не был?
     -  Не  пришлось,  -  зардевшись,  ответил  Касьян.  -  Я  еще  молодой.
Восемнадцати нет. На вид-то я старее.
     - Ничего, Касьян, успеешь повоевать, - дружески сказал Фролов. - Может,
и командовать придется. Сумеешь повести людей в бой?
     - Сумею, товарищ Фролов!
     От разговора с комиссаром  ему, видимо,  стало жарко,  он размотал свой
гарусный шарф, обнажилась его сильная, мускулистая шея.
     - Ну, приехали! - крикнул Крайнев.
     Тройка  подкатила  к большому старому дому  с мезонином  и с  красивыми
резными наличниками на окнах.
     Чье-то лицо на мгновение показалось за оконным  стеклом, и  Фролов, еще
сидевший в санях, тотчас услышал знакомый голос Сергунько.
     - Ребята, комиссар приехал! - на весь дом кричал Валерий.
     Оставив сани и попрощавшись  с Касьяном и Крайневым, приезжие подошли к
широкому крыльцу. Навстречу им выбежал радостный и взлохмаченный Валерий.
     Кроме него,  на крыльцо вышли Бородин, теперь уже командир  стрелкового
полка, и  Жилин,  списанный  с  флотилии  и назначенный сейчас комиссаром  в
морской отряд.
     - Ну, как, Жилин, твои морячки? - говорил комиссар на ходу.
     - Хороши! Командиром у нас Дерябин. Помнишь его?
     - Лихой матрос. Как же не помнить! Сам подписывал назначение.
     - А где Гринева? Разве она не приедет на конференцию?
     - Нет... В Вятке осталась.
     Так, разговаривая, они оказались в комнате с  двумя  окнами. Вплотную к
стене  был придвинут  длинный стол  с  разложенными на нем  топографическими
картами.
     - Чайку,  товарищ военком,  да закусить с дороги, - предложил комиссару
Валерий.
     - Давай чаю! - сказал Фролов. - Да погорячей. Замерзли мы.
     Бородин уже стоял с Драницыным у стола и докладывал  ему о расположении
частей,  об их готовности  к бою. Драницын, не  теряя  времени, проверял его
доклад  по карте и делал какие-то  замечания.  Фролов,  не  вмешиваясь  в их
беседу, пил принесенный ему Валерием  чай  и  разговаривал с окружившими его
командирами.
     - А у тебя как дела? - обратился он к Валерию.
     - Все в порядке, товарищ комиссар, - ответил Валерий.
     Валерий  командовал  сейчас первым  батальоном с приданными ему отрядом
лыжников и конной разведкой Крайнева.
     -  Настроение  боевое,  товарищ  комиссар,  -  продолжал  Сергунько.  -
Командир полка на меня не обижается.
     Он помедлил и уже другим, неофициальным тоном добавил:
     - Пока сидел в  лесу,  -  еще  ничего. А  вот  вы приехали  да  товарищ
Драницын, будто еще кого-то не хватает...
     - Андрея?
     - Его... Словно брата потерял. Свыкся, что ли? Так жалко парня, сказать
не могу. Я его даже во сне вижу, ей-богу!
     - Есть сведения, что Латкин жив и находится в плену, - сказал Фролов. -
У белых или у англичан... Они считают его комиссаром.
     - Откуда это известно?
     - От перебежчиков.
     - Там, в лагерях, такое зверство... - сумрачно заметил Жилин.
     - Будем надеяться, что обойдется, - угрюмым голосом сказал комиссар.
     - Что с  Любкой будет?  -  Валерий  опустил голову.  - Говорить ей  или
нет?..
     - Где она у тебя? - спросил Фролов.
     - В лыжной разведке. Сегодня отправляю в тыл к  противнику. Злая стала,
как ведьма...
     - Придется рассказать. Вот вернется из разведки, ты и расскажи.
     Валерий тяжело вздохнул. Мысль  о неизбежном разговоре с Любкой  пугала
его.
     Через полчаса  Фролов шел по селу,  обходя растянувшийся воинский обоз;
он разговаривал с людьми, придирчиво осматривая  свое хозяйство. Но вместе с
обычными, повседневными заботами  в голове  у него теснились и другие мысли,
вызванные разговором об Андрее  и Любке. Он  думал о тех суровых испытаниях,
которые  выпали на  долю почти всем без исключения участникам великой борьбы
за свободу - старым и молодым, опытным и еще только начинающим жить.
     Над  входом  в   школу  висело  красное  полотнище  с  надписью  "Даешь
Шенкурск!"
     Войдя  в сени,  Фролов  сразу столкнулся с  Крайневым.  Разговаривая  с
окружившими его  делегатами, Крайнев горячился,  спорил и, казалось,  только
ждал сигнала,  чтобы немедленно  броситься в бой  с  врагом.  Фролов отлично
понимал его состояние и перемолвился с ним несколькими дружескими словами.
     На конференцию съехалось  много коммунистов  из  других  волостей.  Они
пробрались  через линию фронта и хорошо знали, что такое власть интервентов.
Фролов вспомнил, что еще осенью  членов партии здесь можно  было пересчитать
по пальцам. "Растет наша сила, -  с удовлетворением подумал  он. - С  каждым
днем растет!".
     К нему подошел широкоплечий  подвижной белозубый мужчина  лет сорока  с
окладистой рыжей бородой. Это был Черепанов, благовещенский  коммунист, один
из организаторов  конференции.  Он родился в  Шенкурске,  жил там, и  в селе
Благовещенском под Шенкурском американцы- его арестовали. Но Черепанов сумел
убежать. Многие собравшиеся здесь люди приходились  ему  близкой или дальней
родней. Его все знали, да и он знал почти всех.
     - На десятки миллионов  ограбили интервенты нашу шенкурскую сторонку, -
жаловался  Фролову  Черепанов.  -  Сколько  лесу!  Один  Кемп,  американский
экспортер,  на  два  миллиона золотых рублей увез  лесных  материалов  и  ни
копейки не заплатил.
     - Ну, лес чуток в запанях застрял. Морозы рано хватили! - возразил один
из делегатов, бледный худощавый старик.
     - А кудель? А лен? А кожа? А пушнина? Все подчистую вывезено.  Миллионы
награблены! Кемп, Варне... Шильде... Целая банда орудовала.
     Конференция   проходила   в  большой  комнате,  тесно  набитой  людьми.
Президиум расположился за учительским столом, стоявшим возле классной доски.
К  доске было  прислонено  красное  знамя  Шенкурского Совета, вывезенное из
Шенкурска еще прошлой осенью.
     Выступавшие  говорили  коротко,   горячо  и  просто.  Их   речи  дышали
готовностью к борьбе и верой в победу.
     Находясь в президиуме, Фролов с интересом вглядывался в лица делегатов.
     Внимание его привлекла сидевшая в первом ряду девушка в толстой вязаной
кофте.  Короткие  золотисто-рыжие  волосы девушки  были  гладко  зачесаны  и
собраны  на  затылке.  Она  внимательно слушала  все  выступления,  щеки  ее
разрумянились, кончики ушей порозовели.
     - Кто это?  - показывая глазами на  девушку,  спросил  Фролов  у своего
соседа.
     - Местная учительница, - шепотом ответил тот.
     Фролов  знал, что  все собравшиеся здесь  члены партии после  окончания
конференции  немедленно отправятся  на  фронт  политбойцами,  агитаторами  и
рядовыми красноармейцами.
     Когда пришла его очередь выступать,  он выразил уверенность в  том, что
все  коммунисты,  присутствующие  на   конференции,  будут  личным  примером
вдохновлять бойцов на борьбу с врагом.
     - И  вот еще что важно.  Ведь не все знают, что творится по  ту сторону
фронта... Как там хозяйничают и зверствуют интервенты!  Среди  бойцов есть и
вологодцы, и москвичи,  и питерцы. Вы -  местные  люди...  Расскажите бойцам
правду... Только чистую правду! Ничего не убавляя... И не прибавляя. То, что
вы сами воочию видели.  Расскажите, как  интервенты превратили Архангельский
край в лагерь смерти. Бойцы должны знать не только то, за что они борются...
Но и против чего... Ясно?
     Он подчеркнул, что  взятие Шенкурска - шаг к освобождению Архангельска,
и рассказал о своей встрече с товарищем Сталиным.
     Люди повскакали со  своих  мест.  Раздались возгласы:  "Да  здравствует
Ильич!", "Да здравствует Сталин!", "Долой интервентов!"
     - Даешь Шенкурск! -  не помня себя  от обуревавших его чувств,  молодым
счастливым голосом кричал Касьян Терентьев.
     К столику подошла  учительница. Ей было поручено  прочитать присягу. Ее
молодой девический голос звенел.
     - Клянемся...  - читала она, -  не  жалеть своей  жизни в борьбе за наш
Северный   край,    до    последней    капли   крови   будем   бороться    с
чужеземцами-интервентами, американцами,  англичанами и прочими, с помещиками
и  капиталистами, с  белогвардейцами  всех мастей,  с  предателями интересов
трудового  народа...  Клянемся,  как   верные  солдаты  великой  Октябрьской
революции...
     В  ответ  неслись  голоса,  молодые  и  старые, хриплые и  звонкие. Они
повторяли "клянемся". Будто эхо проносилось по школе.
     На улице начался митинг.
     Драницын  стоял, затерявшись в толпе. Молчаливая, внимательно слушающая
толпа, раскрасневшиеся лица,  строгие, серьезные глаза крестьян,  негодующие
возгласы,  которые раздавались  в толпе,  когда  кто-нибудь  из  выступавших
рассказывал о  зверствах англичан и американцев в Архангельском крае, -  все
это еще  и  еще раз убеждало  Драницына  в одном: народ  против интервентов,
народ ненавидит их смертельно.
     "Вот это и есть тот настоящий патриотизм,  которого раньше  не было,  -
думал  Драницын. - При  царе-то разве так мужики отправляли своих сыновей на
войну? С плачем, со скрежетом в душе. Неохота было воевать за  чужое дело. А
сейчас мужик воюет  за себя... За жизнь детей... За свою землю!  Сейчас  все
другое... Совсем другая картина... Вот она, подлинная Россия..."
     Взволнованный  собственными мыслями,  Драницын плохо  слушал  ораторов.
Плохо  слышал  он и то,  что говорила  молодая  девушка в тулупчике и темной
косынке. Но лицо учительницы, одухотворенное и гордое, поразило его.
     После митинга  Черепанов  пригласил Фролова к себе  поужинать. Комиссар
очень  устал,  ему  хотелось  побыть  одному,  но  хозяин так настаивал, что
отказаться было невозможно.
     В  избе,  где  жил  Черепанов,  собралось  много  народа:  все   хотели
поговорить с приезжими военными о подробностях предстоящего похода. Пришла и
учительница. Драницын, явившийся вместе  с комиссаром,  сразу заметил  ее  и
почему-то обрадовался, что и она здесь.
     Говоря  о  шенкурском  походе  и  вообще  о  зимних  походах,  Драницын
вспоминал различные эпизоды из истории старой русской армии и утверждал, что
лучшие  свойственные русскому  солдату боевые традиции  с особенной яркостью
проявляются именно теперь, в молодой Красной Армии.
     -  Многого  еще  нам  не  хватает... По  части организации особенно! Но
победоносный дух войска, товарищи...
     Драницын взмахнул руками:
     - Много ли я служу в Красной Армии, но чувствую,  как она растет!.. Это
словно Илья Муромец, почуявший свою силу.
     Слушали Драницына до тех пор, пока хозяйка не вытащила из печи чугунный
котел со щами.
     На   стол   поставили   маленькую   керосиновую   лампу.  Гости   стали
рассаживаться, продолжая начатую беседу. Драницын сел рядом с  учительницей.
Лицо  девушки  сохраняло   задумчиво-сосредоточенное  выражение.  Чем   чаще
Драницын посматривал на свою соседку, тем больше она ему нравилась.
     Было жарко. Учительница сняла свою толстую  вязаную кофту и  осталась в
простенькой  ситцевой блузке с  цветочками. Тоненькая, как тростиночка,  она
показалась  ему еще милее.  Он молчал, не зная,  как с ней заговорить. Будто
пропала в  нем та грубая простота в отношениях с женщинами, к которой он уже
привык за годы войны.
     Напротив  Драницына сидел седой  старик с  удивительно яркими  и живыми
глазами. Он ни разу не вступил в разговор, видимо, не желая мешать молодежи.
     - Кто  это? -  шепнул своей соседке  Драницын,  желая  завязать  с  ней
разговор, и незаметно кивнул в сторону старика.
     -  Савков, - тоже шепотом ответила учительница. - Он еще из ссыльных, с
девятьсот пятого года здесь... Отец мой очень уважал его.
     - А ваш отец умер?
     -  Мой отец  -  Егоров, бывший  председатель Шенкурского Совета, -  еле
слышно сказала девушка. - Я ничего не знаю о его судьбе.
     Увидев, что Драницын не понимает ее, она прибавила:
     - Он сейчас на Мудьюге. Я не знаю, жив ли  он... Папу арестовали здесь,
около Шенкурска, еще в первые дни оккупации...
     - С кем же вы здесь? Одна?
     - Я здесь с мамой и братишкой. Братишке только девять лет. После взятия
Шенкурска  они вернутся  домой. Я ведь  там буду работать в отделе народного
образования.
     Драницына  удивила  та  уверенность,  с которой Леля говорила  о  своей
будущей работе  в Шенкурске. Но, прислушиваясь к разговору, не утихавшему за
столом, он убедился, что все были точно так же уверены  в  том, что Шенкурск
через  несколько  дней  будет освобожден  от врага. Раньше это, может  быть,
показалось бы Драницыну легкомысленным. Но теперь он  чувствовал, что  люди,
сидящие  за столом:  Фролов, Черепанов, Крайнев, юный Касьян Терентьев, - не
могут  думать иначе. Теперь он уже понимал, что именно эта  нерушимая вера в
победу и дает большевикам силу побеждать врага даже  в  том случае,  если он
сильнее их.
     Весь вечер Драницын не отходил от Лели, затем он пошел ее проводить.
     По  дороге Леля рассказала  Драницыну, что  до  революции  она  жила  в
Петрограде, училась на курсах:
     - Но  это продолжалось  только  один год... Незадолго до революции папу
арестовали. Я должна была вернуться в Шенкурск и  помогать семье... Без папы
было очень тяжело! И даже не столько материально... Я страшно скучала.
     - Вы очень любили своего отца?
     - Я и сейчас люблю.
     - Простите, я не то хотел сказать.
     -  У  меня был замечательный отец... Да, конечно, был, - договорила она
очень тихо. - Вряд ли он жив.
     Леля  шла, так доверчиво и  просто опираясь на ее руку, будто они давно
были знакомы. Драницын испытывал все возрастающую нежность к этой девушке.
     Они   подошли   к  маленькой,  утонувшей  в   сугробах   избушке.  Леля
остановилась.
     - Вот я и дома, - сказала она.
     Драницын осторожно пожал ее маленькие холодные пальцы.
     - Вы попадете в полк, которым командует Бородин, - негромко  сказал он.
- Как будут распределены мобилизованные коммунисты, я не знаю... Неизвестно,
когда мы теперь увидимся. Я ведь буду  мотаться  по разным  участкам фронта.
Такова уж моя должность...
     - Да, да, конечно, - сказала Леля, и Драницыну показалось, что голос ее
прозвучал грустно.
     "Что же мне сказать? - подумал он. - Не то я говорю, совсем не то!.."
     Но  все привычные слова куда-то  исчезли, и  он  стоял,  с  растерянной
улыбкой глядя на Лелю. Девушка тоже молчала.
     -  Теперь  уж  мы  встретимся  только  в  Шенкурске, -  наконец  сказал
Драницын.
     - Видимо, так, - тихо ответила Леля.
     - Значит, до Шенкурска?
     В оконцах избушки мелькнул огонь. Леля стиснула руку Драницына, и через
мгновение ее легкая фигура в тулупчике и валенках растаяла в темноте.
     Драницын  тряхнул  головой,  словно  освобождаясь  от  охватившего  его
оцепенения, и быстро зашагал по дороге.
     "Вот  дела!..  Кажется,  я влюбился,  - усмехаясь,  сказал  он себе.  -
Судьба, что ли?.."
     Дойдя до главной улицы села, он встретил Крайнева, Касьяна Терентьева и
еще  нескольких  коммунистов,  ужинавших  вместе  с  ним у Черепанова.  Люди
расходились по домам. Рано утром  отряд  коммунистов должен был двинуться по
направлению  к  деревне  Березник.  Там сосредоточивались перед  штурмом все
части центральной колонны.
     "В  Шенкурске тихо",  -  гласила сводка  городского коменданта капитана
Роджерса, которого крестьяне называли Оджером или Отжаром.
     Установление  в  городе  этой  тишины потребовало  от Роджерса  немалых
усилий. Начиная с осени 1918 года, он только и занимался тем, что вылавливал
большевиков  и  подозреваемых  в  большевизме.  Затем,  по  распоряжению  из
Архангельска, его рвение  удвоилось. Любой житель  города, вплоть до старого
монаха  из  Шенкурского  монастыря,  выразившего  недовольство  бесчинствами
интервентов,  попадал  в  арестный  дом и либо высылался  в  Архангельск,  в
губернскую тюрьму, либо расстреливался на месте.
     Немало  хлопот  доставили  ему  рыбаки. Они то и дело вылавливали трупы
людей, замученных в контрразведке и спущенных в  реку. В общей сложности они
выловили  таким образом почти  двести  трупов. Роджерс  приказал  арестовать
рыбаков и выслать их на Мудьюг.
     Много неприятностей доставил ему и набор в миллеровские войска. Молодых
людей пришлось разыскивать по всему городу с патрульными.  Когда новобранцев
загнали  на  монастырский  двор,  из толпы  раздались  выкрики:  "Не  желаем
устилать  вам  дорогу   своими  костями!..  Мы  русские!..  Вон  из  России!
Грабители, убийцы!"
     Капитан распорядился окружить двор  пулеметами, выстроил мобилизованных
и объявил им:
     - Через пять минут  выдать бунтовщиков. В противном  случае все  будете
уничтожены. Кто кричал?
     Прошло две минуты. Новобранцы молчали.
     - Кто кричал? - поглядывая на часы, повторил Роджерс.
     В рядах было по-прежнему тихо.
     - Осталась последняя минута! Полминуты!
     Когда  назначенное  время  истекло,  Роджерс  скомандовал пулеметчикам,
чтобы они приготовились к открытию  огня. Это  было понятно новобранцам даже
без знания языка.
     - Кто кричал? В последний раз спрашиваю! - с угрозой сказал комендант.
     Новобранцы по-прежнему молчали.
     Тогда   разъяренный   Роджерс  выхватил  из  толпы   несколько  юношей,
подвернувшихся  ему  под руку,  и расстрелял тут же, перед строем. Остальных
под караулом повели в казармы.
     ...Рынок пустовал. Жители окрестных деревень перестали  ездить в город.
Под видом реквизиции американцы грабили их как  на  заставах,  так и в самом
Шенкурске. Старые запасы леса  были давно вывезены  и отправлены за границу.
Лесорубов и корьевщиков таскали на зимние заготовки силком.
     В городе  царствовал  произвол.  Часовщик  Апрельский  был  арестован в
парикмахерской за то, что спросил у американского солдата: "В чем выражается
ваша демократия?" И, по мнению присутствовавшего  при этом офицера, нахально
усмехнулся.
     Часовщика пытали,  водили на Вагу, опускали в прорубь, требуя, чтобы он
раскрыл подпольную организацию, в которой  якобы  состоял. Апрельский ничего
не  мог сказать,  он  цеплялся  за  лед,  но  солдаты  били его  по  пальцам
прикладами. В конце концов его утопили.
     ...Однажды Роджерс, напевая веселую песенку, возвращался  к себе  домой
из офицерского бара.
     Было  морозно, снег светился  на солнце, и Роджерс думал, что  Россия -
совсем  не такая  плохая  страна...  Товар,  за который  он не  заплатил  ни
копейки, нашел покупателя. Комиссионер  Роджерса в  Архангельске,  лейтенант
Мэрстон, недавно сообщил, что вся  партия  дегтя и  смолы продана на  вывоз.
"Надо будет позаботиться о новых запасах..."
     У входа в комендатуру  его остановил дежурный адъютант и доложил, что в
приемной сидит Абрамов. Роджерс поморщился.
     Инспектора  городского  училища  Абрамова  знал  весь  Шенкурск.  После
оккупации  города американцами он жил нелюдимо, замкнуто. Роджерсу несколько
раз приходилось вызывать его в комендатуру по делам школы.
     У Абрамова пропала шестнадцатилетняя  дочь. Три недели  тому назад труп
ее нашли  в лесу за Спасской  горой. Труп девушки был в таком состоянии, что
отец опознал свою дочь только  по нательному  серебряному крестику.  Роджерс
официально заявил,  что девушка убита  партизанами. Надо же  было что-нибудь
придумать! Кто мог знать, что дело так скверно обернется!..
     Недавно  в  гости к  Роджерсу приехали  с  Важских позиций два офицера.
Приятели решили повеселиться. Они погрузили в сани вино и поехали  кататься.
Дорогой  много выпили и порядком  охмелели.  На обратном пути им встретилась
миловидная девушка.  Офицеры потащили ее в сани. Девушка сопротивлялась, как
могла, но ей  заломили руки  за спину и заткнули  рот платком. В квартире ей
пригрозили  пистолетом, затем напоили до  бессознательного состояния. Дальше
все происходило так, как уже не раз бывало у Роджерса.
     Утром,   когда  комендант  проснулся,   денщик  доложил,   что  девушка
повесилась  в уборной.  Роджерс распорядился  закопать ее  труп в  лесу.  Но
солдатам было лень копать яму, и они бросили тело на растерзание волкам.
     - Чем могу служить - хладнокровно сказал Роджерс, показывая Абрамову на
двери своего кабинета.
     Они вошли. Абрамов с ненавистью смотрел на Роджерса, будто впервые видя
его  клочковатые брови, рыжие усы в щеточку, кадык, большую синюю  бородавку
на носу.
     -  Все  именно  так  и  было,  как  я предполагал... -  сказал Роджерс,
закуривая сигарету. - Оказывается,  ваша дочь  дружила с учительницей Еленой
Егоровой, коммунисткой... Она вообще была близка к этому семейству... Хорошо
знала самого Егорова...
     -Да, знала, - глухо отозвался Абрамов.
     - Ну вот! Это, несомненно, политическая  месть... Быть может, за измену
или  за  отказ  выполнить какое-нибудь  задание  подпольной  организации.  К
сожалению, это ваша единственная дочь...
     - Единственная, - так же глухо повторил Абрамов. Роджерс молчал. Больше
ему нечего было сказать.
     - Я все знаю,  -  вдруг медленно заговорил  Абрамов. -  Нашлись  добрые
люди...  А  вы  думали,  что и  концы  в  воду. Нет,  народ  все  видит.  Не
спрячетесь. Это вы убили мою Клаву.
     Роджерс откинулся на спинку кресла и побледнел.
     - Я ездил  в Архангельск, - прибавил  Абрамов. - У меня там знакомый  в
вашем штабе. Он доложил генералу Айронсайду.  Но генерал сказал, что офицеры
имеют право повеселиться... А с дочкой просто несчастный случай! Так что вам
ничто не  угрожает, господин комендант.  Ваш генерал -  еще больший негодяй,
чем вы. А самые  главные  негодяи, которые выше генерала, за  морем-океаном.
Так  я  понимаю...  Это  они дали вам  права на  все преступления, -  гневно
продолжал  Абрамов. -  Сами  вы  не осмелились бы. До заправил  ваших мне не
дотянуться, а до вас... Оружия нет, и стрелять не  умею. Но я очень желал бы
вас убить.  Вот  и все, что мне нужно было вам сказать. Больше претензий  не
имею.
     Он спокойно взглянул на капитана. "Сумасшедший", - подумал Роджерс.
     Тяжело вздохнув, Абрамов напялил на голову свою потертую бобровую шапку
и вышел. Этой же ночью его арестовали.
     Через  день  Роджерс  телеграфировал Ларри:  "В  городе  тихо,  учитель
Абрамов умер в арестном доме от сыпняка".

        ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
     "Не к офицерству обращаемся мы, а к вам, одетые в военную форму рабочие
и  крестьяне  Америки и Англии.  Вас пригнали  к  нам на  Север.  Банкиры  и
фабриканты послали вас душить Советскую Россию".
     Так начинались листовки, разбросанные лыжниками в неприятельском тылу.
     Только под утро  измученная и продрогшая Люба Нестерова пришла вместе с
товарищами в деревню Березник, где теперь расположился батальон Сергунько.
     Той же  ночью сюда передислоцировался  и  штаб  колонны. С  самого утра
началась  работа. Комнаты  штаба наполнились людьми. Командиры  приезжали  с
передовых позиций, расположенных в нескольких верстах от деревни.
     Фролов  и  Драницын  рано  утром выехали в  части.  К  середине дня они
вернулись в Березник, чтобы провести совещание командиров и политработников,
посвященное общему ходу Шенкурской  операции и конкретным задачам ее первого
этапа.
     Самая   большая  комната  дома,  где  разместился  штаб  колонны,  была
переполнена. К потолку поднимались клубы махорочного дыма. Открыв совещание,
Фролов  предоставил  слово Драницыну.  Военспец взял  карандаш и  подошел  к
висевшей на стене карте Шенкурского района.
     -  Здесь движется восточная  колонна, Кодемская, - сказал он, показывая
на   карту.  -  По  донесениям  разведки  противник  концентрирует  на  этом
направлении значительные  силы.  Кодемской  колонне,  идущей в  составе  800
штыков и  одной  инженерной  роты, приданы пять орудий, одно двухдюймовое  и
четыре полуторадюймовых. Даже на  своем пути к исходной позиций эта колонна,
видимо, не обойдется без боя...
     Западная, Няндомская,  колонна, -  продолжал  Драницын,  - движется  на
Шенкурск  через  Верхнюю  Паденьгу  в составе  одного стрелкового батальона,
добровольческой  роты при двенадцати пулеметах, двух  трехдюймовых и четырех
полуторадюймовых  орудиях.  Движение этой колонны, так  же, впрочем,  как  и
восточной, требует героических усилий.  Наша, центральная, колонна оказалась
в  более  благоприятных  условиях.  Ей не пришлось проделать  таких походов,
какие выпали на долю наших соседей.
     Сейчас  обе  фланговые  колонны  находятся  приблизительно на таком  же
расстоянии  от Шенкурска, как и мы. Вот по  этим радиусам... равным двадцати
пяти - тридцати верстам.  Сегодня ночью мы должны сделать последний бросок и
на рассвете атаковать противника.
     Противник знает сейчас только о Важской группе, дислоцирующейся здесь с
осени. Таким  образом,  он  считает,  что ситуация  на  Важском  участке  не
изменилась.   Это  тот  козырь,  благодаря  которому  мы  должны   выиграть.
Внезапность! Вот на чем построен наш план, товарищи!
     Затем Драницын  перешел  к  чтению  боевого  приказа.  Перед батальоном
Сергунько была  поставлена  задача  продвинуться  вдоль  Вельско-Шенкурского
тракта и овладеть деревнями  Лукьяновской и Усть-Паденьгой. Морской батальон
Дерябина  должен был двигаться по левому  берегу  речки  Паденьги,  выйти на
просеку к Удельному дому  и овладеть вражескими укреплениями в  этом районе.
Лыжникам и  партизанам  надлежало взять  деревню  Прилук, обеспечить  фланги
батальонов Сергунько и Дерябина и поддерживать между ними непрерывную связь.
Из трех  других рот полка,  которым  командовал Бородин,  две  оставались  в
резерве  в  деревне Могильник, а третья  рота частью прикрывала  артиллерию,
стоявшую  на правом  берегу  Ваги, частью  должна  была  поддерживать  огнем
батальон Сергунько, действующий на левом берегу.
     Далее  в   приказе  было   точно  определено   время  действия  каждого
подразделения. Батальону Сергунько к пяти часам утра следовало занять опушку
леса,  находящуюся  в двух  верстах  южнее  деревни Усть-Паденьги.  Морскому
батальону   Дерябина   приказывалось   к   пяти   часам   тридцати   минутам
сосредоточиться на опушке леса, что находится в одной версте северо-западнее
Удельного дома. Лыжникам и партизанам - к шести часам занять деревню Прилук.
     - Это - все, - закончив чтение приказа, сказал Драницын.
     Ему стали  задавать  вопросы, он отвечал подробно  и  обстоятельно. Его
лицо становилось  тогда еще более серьезным, чем обычно,  и упрямая, волевая
складка возле губ приобретала еще большую резкость.
     "Так ли я говорил? Все ли было людям понятно?" - спрашивал он себя.
     Комиссар взглянул на Драницына, почувствовал его состояние  и ободряюще
шепнул:
     -   Не  беспокойся.  Доклад  отличный...  Затем   Фролов   обратился  к
собравшимся:
     - Вопросов нет?
     Он  провел  рукой по колючим,  давно  не стриженным волосам,  в которых
пробивалась уже первая седина. - Значит, все ясно, товарищи?..
     Посмотрев   на  часы,  он  погасил  в  блюдце  окурок,  встал  и  обвел
собравшихся будто прощупывающим, долгим взглядом.
     - Тогда в  бой, -  сказал  он  своим  обычным, глуховатым,  но  сильным
голосом.  -  Покажем  обнаглевшим разбойникам империализма,  на что способны
русские рабочие и русские крестьяне!.. Сегодня партия и народ говорят нам: -
Вперед, к победе! - Мы слышим этот голос... Так будем же беспощадны к врагу!
Выполним указания товарища Сталина!  Шенкурск  будет  взят. Иначе и  быть не
может. В бой, товарищи!
     Он вышел из-за стола и молча пожал  руки всем командирам  и комиссарам.
Невольное волнение овладело людьми.  Все поняли: свершается то,  чего каждый
ждал с таким нетерпением, о чем  мечтал длинными зимними ночами. На рассвете
начнется долгожданный, решительный, священный бой...
     Ровно в  полночь бойцы  морского батальона отправились на опушку  возле
Удельного дома. Они снялись  первыми, так как им  предстоял длинный путь. Во
главе батальона шли командир Дерябин и  комиссар Жилин.  Выйдя из Березника,
батальон  некоторое  время  двигался  по  Вельско-Шенкурскому тракту,  затем
свернул в поле. Все бойцы встали на лыжи.
     -  В  море,  товарищи! -  шутливо скомандовал  Жилин. На  людях  поверх
обмундирования из-за отсутствия
     маскировочных халатов  было надето белье. Все шли  молча.  Лишь  иногда
кто-нибудь из матросов, чертыхаясь, останавливался, чтобы поправить на лыжах
крепление. Небо  было звездное, лунное. И при свете ночи вдали, будто берег,
смутно чернела кромка леса. Моряки торопливо двигались к ней.
     Спустя два часа на тракте появился батальон Сергунько.
     Тишина часто нарушалась либо  окриками на лошадей,  тащивших  дровни  с
ящиками патронов, либо перекличкой телефонистов, проверявших провода.
     Вскоре батальон разделился: одна рота двинулась дальше по тракту, а две
другие свернули на фланги.
     Последними   протрусили   по  тракту  возглавляемые   Крайневым  конные
разведчики.  Им было поручено  выполнять  роль  связных в  том  случае, если
телефонная связь окажется прерванной или временно нарушенной.
     В пятом  часу утра на тракте появился санный возок, запряженный тройкой
лошадей.  На  облучке  возка  сидел  матрос  в  тулупе.  Тройку  сопровождал
верховой.
     Проехав немного  по тракту,  возок свернул  на полевую дорогу,  миновал
покрытую льдом Вагу и двинулся по недавно вырубленной просеке.
     Вовсю задувал ледяной, пронизывающий до костей ветер.
     -  Борей  повернул  рычаг,  - оборачиваясь  к  саням, с усмешкой сказал
верховой. Это был Саклин.
     В  сопровождении  Саклина  Фролов  и  Драницын  объехали  все  батареи.
Осмотрев орудия и поговорив с бойцами, они оставили санки в роще и вернулись
на первую батарею. Откинув рогожу, закрывавшую  вход, они вошли в просторный
шалаш.  Внутри ярко  горел  керосиновый  фонарь.  Тут  же, на  ящике,  стоял
телефонный   аппарат,   возле  которого  пристроились  командир   батареи  и
молоденький телефонист.
     Мороз усиливался. Хотя  в  шалаше топилась  железная  печурка, Драницын
сразу почувствовал, как стынут у него ноги в сапогах.
     То и дело попискивал телефон. Батарейный командир принимал сообщения от
наблюдателей.  На позициях противника все было спокойно. То одна, то  другая
батарея вызывала Саклина. Все ждали приказа открыть огонь.
     - Соедини меня со штабом! - приказал Фролов телефонисту.
     -  Готово,  товарищ  комиссар,  -  через   минуту   сказал  телефонист,
протягивая Фролову трубку.
     - Бородин? Что там у тебя? - спросил Фролов.
     Бородин ответил, что  все роты уже находятся на своих исходных позициях
перед Лукьяновской и Усть-Паденьгой.
     - Из  Вологды, - добавил  Бородин, -  сообщают,  что восточная  колонна
встретила противника на  полдороге между  Кодемой и Шенкурском и  уже  ведет
бой.
     - Уже ведет бой? - взволнованно переспросил Фролов.
     -  Так  точно. Инженерная  рота  пошла  в  обход, по  лесным  просекам.
Очевидно, хотят зайти во фланг американцам.
     - Там тоже американцы?
     - Оказывается, тоже.
     - А что западная колонна?
     - Ничего особенного. Вошла в Тарнянскую волость.
     Рассказав Драницыну о новостях,  Фролов  вместе с ним вышел из  шалаша.
Саклин по-прежнему сопровождал их.
     -  Да, мороз  крутой, - сказал  комиссар,  похлопывая руками. - Даже  в
варежках пальцы мерзнут.
     - Америка, поди, запряталась  в шубы, - беспечно отозвался Саклин.  - А
мы тут и ахнем! Дадим жару!
     Комиссар посмотрел на часы. Бой должен был начаться с минуты на минуту.
Фролову казалось, что стрелки движутся с невероятной медленностью.
     Шагах  в   десяти  от  командиров,  возле  небольшого  костра,  грелись
артиллеристы. Фролов крикнул им:
     - Желаю успеха, товарищи! Сегодня  вы  должны  показать, что  советская
артиллерия - первая в мире!
     - Есть, товарищ комиссар, - ответили бойцы. - Постараемся!
     Слегка ссутулившись и нахлобучив на уши  свою  папаху, Фролов пошел  по
тропинке к саням.
     Тройка снова выехала  на  тракт. Небо на  востоке уже посерело, повсюду
разливалась предутренняя мгла.
     Сидя  в  возке рядом  с  комиссаром,  Драницын молчал. Сосредоточенное,
хмурое  лицо  Фролова  не  располагало  к  разговору.  "Волнуется", -  думал
Драницын.
     Фролов испытывал то чувство,  которое было  уже  знакомо ему по первому
бою  под  Ческой,  когда он  "полез"  в тыл к американцам. Сейчас  ему снова
мучительно хотелось  "полезть самому". Тогда  сразу стало бы  гораздо легче.
Лежа  в цепи стрелков, он думал бы только о том, чтобы добежать до вражеских
окопов и  забросать их гранатами. Но сегодня  он не имел права зря рисковать
собой. Ведь ему  доверена  судьба всей  колонны... В эту  минуту загрохотала
артиллерия. - Саклин начал, - сказал Драницын. Комиссар выпрямился и опустил
воротник тулупа, словно для того, чтобы лучше слышать артиллерийские залпы.
     Канонада то усиливалась, то ослабевала.
     Вдруг сидевший на облучке Соколов резко обернулся к Фролову:
     - Зарево, Павел Игнатьевич! Видите?
     - Вижу... Над Лукьяновской! Давай скорее!
     -  Сейчас шрапнель разорвалась  над лесом, -  сказал  Драницын.  -  Над
саклинскими батареями. Это уже американцы стреляют.
     Тройка  въехала в молодой хвойный лесок.  Теперь к  орудийным выстрелам
присоединились  звуки  винтовочной и  пулеметной  стрельбы.  Фролов  заметил
несколько бойцов, стоявших с винтовками около легковых санок, принадлежавших
батальонному штабу.  Тут же стоял и адъютант штаба с двумя телефонистами. По
выражению их лиц комиссар почувствовал что-то  неладное и приказал  Соколову
остановиться.
     Подбежавший адъютант доложил,  что бойцы стрелкового  батальона залегли
под огнем противника.
     Фролов посмотрел на его дрожащие губы.
     - Без паники, молодой человек,  - спокойно сказал  он.  - Проводи нас к
опушке. Это близко?
     - Рядом, - ответил адъютант.
     - А где Сергунько?
     - С бойцами. В поле. С первой ротой.
     Они быстро выбрались из леса и пошли по снеговому  окопу. Уже рассвело.
В  деревне Лукьяновской,  будто факел,  пылало какое-то  строение, очевидно,
полный сена 312
     сарай. С окраины  деревни  ожесточенно стреляли вражеские пулеметы.  Из
Усть-Паденьги   американцы  и  англичане  также   вели   непрерывный  огонь,
винтовочный и пулеметный.
     Плотность  огня была такая,  что бойцы,  цепью  рассыпавшиеся по  полю,
лежали, не поднимая голов.
     Фролов взглянул на Драницына.
     - Случилось  самое страшное,  Павел Игнатьевич, -  встревоженно  сказал
Драницын. - Люди зря гибнут.
     -  Нельзя терять ни одной минуты. Надо сейчас же идти в штыковую атаку.
Это единственно правильный выход. Я подыму людей.
     - Павел Игнатьевич!
     - Товарищ Драницын, примите командование. Фролов сбросил с себя тулуп и
надел ватник, который
     подал ему один из находившихся в окопе бойцов.
     - Товарищ комиссар, возьмите сопровождающего, - предупредительно сказал
адъютант.
     Фролов махнул рукой. Но к нему уже шел боец.
     За  спущенными, со всех сторон закрывавшими голову краями папахи Фролов
разглядел побелевшее от мороза лицо Любы Нестеровой.
     - Люба? - Фролов на мгновение задумался. - Не боишься?
     - Я, Павел Игнатьевич, так буду драться, что  чертям станет  тошно! - с
трудом  шевеля потрескавшимися  от морозного  ветра губами, ответила Люба. -
Андрею, небось, не легче приходится...
     "Сергунько рассказал ей", - подумал Фролов.
     - Ладно, - сказал он. - Давай.
     Комиссар перемахнул за бруствер, Люба последовала за ним.
     Припавший к брустверу Драницын видел, как две фигуры быстро поползли по
снегу, приближаясь к бойцам, лежавшим под неприятельским огнем.
     Фролов  потерял  одну  из своих  варежек,  и  обледеневший  снег, будто
наждаком, драл ему кожу. Люба ползла шагах в десяти за ним.  Вражеский огонь
то  и дело прижимал их к  земле. "Вперед, только вперед", -  думал  Фролов и
полз дальше.
     Бойцы лежали неподалеку от колючей проволоки, опоясавшей деревню. Когда
комиссар добрался до них, они подняли головы.
     - Комиссар здесь, - услышал он чей-то хриплый голос.
     Живые  лежали  на  снегу вперемежку  с  мертвыми. У тех  и других  были
.одинаково белые, безжизненные лица.
     - Где батальонный?! - крикнул Фролов.
     Через  несколько  минут  к  нему  подполз  Сергунько.  Нос  у  него был
совершенно