белый, точно сделанный  из  воска. На  щеках  белели два  больших
круглых пятна.
     - Пойдем в штыки, - сказал ему комиссар. - Как люди?
     -  Выполнят  приказание, -  ответил  Валерий  со спокойствием человека,
который уже не придает никакого значения смерти.
     - Готовь атаку!
     Взводные и отделенные тотчас передали  команду  бойцам. Людям сообщили,
что комиссар пойдет вместе с ними. Цепь сразу  зашевелилась. Фролов подобрал
лежавшую  рядом  с убитым  бойцом  винтовку  и с  нетерпением  ждал сигнала.
Ожидание было  мучительным. Саклин  стрелял  мастерски.  Снаряды  рвались на
огневых точках противника.
     В  шрапнельном дыму, похожем на куски ваты,  вдруг  сверкал желто-белый
огонек, как у  молнии, и раздавался треск, затем вата рассеивалась в  мелкие
клочья.
     - Давай, Саклин,  давай! - кричал  Фролов, словно его крик мог долететь
до артиллерийских позиций.
     Когда  над деревней перестали  рваться  снаряды  и  плавно пошла в небо
зеленая ракета, обозначавшая начало атаки, Фролов вскочил во весь рост.
     -  За  мной, товарищи!  - крикнул он и  побежал вперед,  сжимая в руках
винтовку.  "Неужели не поднимутся?" - мелькнуло  в  голове, но  в это  время
Фролов  услыхал,  как за его спиной раздалось  дружное  громкое "ура",  и он
почувствовал,  что  стопудовая  тяжесть свалилась у него с  плеч.  Некоторые
бойцы уже опередили его, резали ножницами проволоку, бросали на нее шинели и
ватники. Первые несколько человек ворвались в неприятельский окоп.  Комиссар
прыгнул вслед за ними, упал,  тотчас  поднялся  и увидел  бежавшую  от  него
фигуру в желтой шубе.
     Американские солдаты без оглядки удирали по боковому ходу сообщения. Он
бросился за ними.
     - Бей  интервентов!  -  раздался где-то  позади яростный  голос Валерия
Сергунько.
     Фролов   стоял   возле   вражеского    разбитого   блокгауза,    теперь
представлявшего собой беспорядочное нагромождение обуглившихся  и расколотых
бревен.
     "Неужели  все?" -  думал  он, утирая рукавом ватника потное,  горевшее,
несмотря на мороз, лицо.
     В  деревне   еще  слышались  крики  бойцов.  Люди  обшаривали  погреба,
прикладами  взламывали  подполья, вылавливая прятавшихся там американских  и
английских солдат.
     Вдруг  Фролов  увидел  Соколова.  Матрос  шел, устало переваливаясь,  с
карабином  в  руках.  Завидев комиссара,  он обрадовался  и бросился к нему.
Обрадовался и комиссар.
     - Ты как сюда попал?
     - За вами полз... Не заметили?
     Матрос вынул что-то из кармана и подал комиссару.
     - Ваша?
     - Моя?.. Да, моя. Спасибо, друг!.. - удивленно и растроганно проговорил
комиссар, надевая варежку.
     - Не за что, - пробормотал Соколов.
     - Ну, теперь пойдем наводить порядок, - сказал комиссар.
     Повсюду  были видны  вспаханные снарядами остатки окопов, исковерканные
пулеметные  гнезда,   поврежденные  и  разбитые  орудия.  Валялись  трупы  в
маскировочных халатах, в брезентовых шубах.
     Неожиданно в  одном из  блокгаузов опять затрещал пулемет.  Проходившие
мимо бойцы бросились на землю.
     -"Чего  прячетесь?  -  крикнул им чей-то грубый голос.  - Наши бьют. Не
видите, что ли?
     Это стрелял Сергунько.  В уцелевшем блокгаузе на краю  деревни он нашел
исправный  пулемет и обстреливал из него дорогу, по которой  скакали упряжки
канадской артиллерии.  Он  не отрывался от  пулемета  до  тех  пор,  пока не
кончились  патроны.  Тогда  Валерий сел  на пол  и,  поводя налитыми  кровью
глазами, сказал:
     - Ну, отстрелялся... - Руки у него дрожали. - А комиссар жив?
     - Жив, - отвечали ему бойцы.
     Между  тем Усть-Паденьга еще держалась. Явившийся из морского батальона
связной  сообщил, что бойцы лежат в снегу на  опушке  возле  Удельного дома.
Потери очень велики, ранен командир батальона Дерябин.
     Командование  принял Жилин. Он и прислал связного, приказав ему во  что
бы то ни стало найти комиссара и доложить обстановку.
     Разыскав   в   кармане   клочок   бумаги,   Фролов  торопливо  написал:
"Лукьяновская взята. В  пять часов вечера будем штурмовать Усть-Паденьгу.  А
ты жми  на Удельный дом, атакуй этот блокгауз и возьми его  во что бы то  ни
стало. Это необходимо для штурма Усть-Паденьги".
     Лицо связного было обморожено, он тяжело дышал.
     - Быстро дойдешь? - спросил его комиссар, передавая записку.
     - Через час буду, - ответил связной, становясь на лыжи.
     -  Давай!  Сегодня  снег  должен  гореть  под  ногами.  Комиссар  лично
руководил  штурмом,  то  с  одной,   то  с  другой  стороны  подбрасывая   к
Усть-Паденьге атакующие группы, не давая противнику ни минуты передышки. Все
огневые средства  были пущены в ход. Саклинская артиллерия  то  стреляла  по
деревне,  то  переносила огонь  на  фланги и тылы противника,  то вспахивала
снарядами его  круговую оборону и разрушала вражеские блиндажи. Фролов знал,
что гарнизон Усть-Паденьги  очень силен, и ему хотелось создать впечатление,
что наступающие  значительно  превосходят противника  как  в  людях, так и в
технике.
     Когда  комиссару  доложили,  что  из  окрестностей  Шенкурска  стреляют
тяжелые орудия, он даже обрадовался.
     - Прекрасно! Значит, испугались и запросили у своих подмоги. Расчет наш
оправдался. Теперь не ослаблять нажима! Понадобится десять раз идти в  атаку
- пойдем десять! Двадцать - пойдем двадцать!..
     Воздух дрожал, земля содрогалась от взрывов.
     Известие о  взятии Лукьяновской пришло  в Архангельск около  полудня 19
января.  По  старому стилю это был  праздник Крещенья. В Троицком соборе шла
обедня,   после   которой   на  Двине  должна   была  состояться   церемония
"водосвятия".
     Солдат  строем пригнали  на  берег,  и  они  с  унылым видом  стояли на
набережной,  замерзая в  своих  подбитых  ветром  английских шинелях.  Среди
форменных  офицерских пальто виднелись шубы  купцов, чиновников, иностранных
дипломатов.
     Крестный ход вышел из собора и спустился на лед. Возле  сделанной ночью
проруби  была поставлена  парусиновая палатка. Место для церемонии огородили
елками.
     Возгласы архиерея  в сверкающем саккосе  и позолоченной митре сменились
песнопениями  хора.  Затем  архиерей  взял в красные, мясистые руки  золотой
крест,  унизанный  драгоценными  каменьями,  и важно, со значительным  лицом
троекратно опустил его в прорубь. На Соборной площади сверкнули огни. Пехота
выстрелила холостыми патронами.
     Именно в  эту минуту  на Соборную площадь  приехал из  штаба  полковник
Брагин.  Ему  волей-неволей пришлось ждать  конца  молебна. Улучив, наконец,
подходящий  момент, он подошел к Миллеру и на ухо, чтобы не  слышали соседи,
изложил содержание телеграмм, только что полученных с фронта.
     Миллер выслушал его с невозмутимым видом. По мнению генерала, сейчас не
следовало соваться в дела союзников.
     -  Уместнее  выждать,  -  философски  сказал он. -  Ведь  они командуют
Важским участком.
     Вечером Миллер встретил  Айронсайда в клубе георгиевских кавалеров. Они
обменялись двумя-тремя фразами. Из слов Айронсайда Миллер понял, что  тот не
придает действиям на Ваге никакого значения.
     - Большевики хотят отвлечь наше внимание от Восточного  фронта. Вот они
и устраивают маленькую ложную демонстрацию. А вы уж, наверное, испугались? -
Айронсайд  улыбнулся. -  Вы,  русские, страдаете преувеличениями. Вага - это
болотный  пузырь.  Дайте  только   этой  несчастной   горсточке  сумасшедших
большевиков добраться до Высокой  горы... Их там разнесут! Мы  посылаем туда
резервы. Все меры  приняты. Шенкурск - это  северный Верден.  Мы  заманиваем
большевиков в ловушку. Ведь и Верден отдавал свои форты и все-таки оставался
Верденом.  А  до Высокой  горы у нас есть еще  такая совершенно неприступная
зимой позиция,  как  Усть-Паденьга,  -  самоуверенно продолжал  Айронсайд, -
сильнейший форт, окруженный несколькими линиями прекрасно  сделанных окопов,
имеющий много блокгаузов и превосходную артиллерию.
     Он еще не  знал, что почти  вся  эта артиллерия вместе с боевым запасом
уже досталась Фролову. Усть-Паденьга была взята центральной колонной в шесть
часов вечера. Американцы и англичане отступили, ничего не успев вывезти.
     ...Обед накрыли в столовой клуба, помещавшейся в подвале. Стены подвала
были украшены зеленью и флагами. Долговязый  Айронсайд в мешковатом френче с
отвислыми  карманами  сидел во главе  стола  и  весело  рассказывал  о своих
охотничьих похождениях в Южной Африке.
     Неподалеку от  него  восседали  генералы Миллер  и  Марушевский.  Среди
штатских  были  иностранные дипломаты,  управляющий финансами граф  Куракин,
заведующий  управлением  торговли  и промышленности доктор  Мефодиев,  юрист
Городецкий, все члены "правительства". Присутствовали также  члены кадетской
партии,   не   занимающие   правительственных  должностей,   вроде  адвоката
Абросимова.
     На диване, у шампанского и вазы с фруктами, удобно расположился толстый
Кыркалов, владелец десятка лесопильных заводов. Щурясь на всех и  согревая в
руке бокал с красным вином, он молча курил папиросу за папиросой.
     Когда  Айронсайд исчерпал, наконец,  свои  охотничьи рассказы, разговор
зашел  о Париже.  Глава  правительства  Чайковский завтра уезжал туда на так
называемое "политическое совещание" представителей всех белых "правительств"
России.  Все считали, что после этого "совещания" военное положение коренным
образом изменится  и что новый, 1919 год  сулит  присутствующим только  одни
радости. Миллер  произнес тост  за  здоровье  Колчака таким громким голосом,
словно он обращался к эскадрону юнкеров.
     Но успевший уже опьянеть Кыркалов как будто не слыхал этого тоста.
     - Чего там дурака валять! - сказал  он, поворачиваясь к Айронсайду всем
своим тяжелым туловищем. - Вся надежда на  вас, господа союзнички. Да, лучше
сгореть  всем  моим  заводам,  лучше  мне  провалиться  сквозь  землю,   чем
что-нибудь  отдать  большевикам.  Бейте  их!  Последней  рубахи  для вас  не
пожалею! Только бейте, господин Айронсайд!
     Находившимся в этом обществе белым  офицерам слова Кыркалова показались
обидными.  Назревал  скандал.  Положение  спас Абросимов.  Он мигом очутился
возле Миллера и Айронсайда.
     - За цивилизацию и порядок! -  выкрикнул адвокат,  поднимая бокал. - За
белую Россию!  За  доблестную  Британию, за  героическую  Францию и  великую
Америку!  За  их  военные  силы!  За  всеобщую встречу  в  Москве  под  звон
кремлевских колоколов!.. Ура!
     Офицеры  подхватили этот клич. Все потянулись к Айронсайду и Миллеру  с
рюмками и бокалами.
     В  конце  обеда, когда за столом остались  только избранные, опьяневший
Айронсайд вдруг сказал:
     -  Если бы я был на  месте  Черчилля, я бы поступал по-другому...  Я бы
воевал  без  всяких планов. Ведь наступление на  Вятку не вышло,  теперь это
ясно видно. Большевики всполошились и подняли на ноги  все! Значит, уже  нет
надежды, что наши войска в этом районе соединятся с войсками Колчака. В этой
стране нельзя воевать по плану.
     - Потерпите, боевое счастье изменчиво, - осторожно заметил Миллер.
     - Я бы предпочел, - в  запале выкрикнул Айронсайд, - чтобы оно изменяло
большевикам, черт возьми!
     Белые  офицеры один за другим  поднимались  из-за  стола  и  уходили  в
соседние комнаты, где начинались танцы.
     "Ну  и шушера!..  -  презрительно  подумал  о  них Айронсайд.  - Что за
самомнение!  Эти  господа  действительно  думают,  что  мы  пришли  сюда  им
помогать... Идиоты! Они помогут  нам справиться с мужиками,  а потом  мы  их
пошлем к черту! Эта страна будет нашей страной!.. Как Галлия для Цезаря!"
     Тупыми, осоловевшими глазами он оглядел стол.
     - Теперь, когда русские ушли, я позволю себе быть откровенным...
     Миллер смущенно усмехнулся.
     - А  вас  я  не  считаю за русского,  генерал,  -  бесцеремонно  заявил
Айронсайд. - Простите меня, но это так...
     Он   наклонился   к   бригадному  генералу   Ричардсону,   командующему
американскими войсками:
     - Вы правы!  Помните,  вы  мне  как-то  сказали, что  лучше бы  нам  не
вступать  в  бой с  большевиками,  а  пройти  огнем  и  мечом среди  мирного
населения, смыть  начисто большевистское пятно  с цивилизации... Ограбить...
Да, ограбить Россию! Я знаю, так и делают наши офицеры. Наслаждаются жизнью,
как может наслаждаться солдат, не боящийся крови...
     Айронсайд засмеялся.
     - Когда  я был в Лондоне, я поделился этими мыслями с Черчиллем. Он был
в восторге.  Он мне сказал: "Прекрасно... Так и  действуйте. Но не забывайте
все-таки  и  о стратегической обстановке..."  -  Он  допил вино. - Нам  надо
действовать, как в Африке! Ведь русские ничем не отличаются от негров.
     ...Пользуясь  тем,  что  благодаря   празднику  в  центре  города  было
некоторое  "оживление", Греков  с  соблюдением  всяческих  предосторожностей
решил вечером навестить Базыкину.
     Шурочка уже спала. Услыхав  стук в окно, она  мгновенно проснулась. "За
мной", - подумала Шура и,  соскочив с  кровати, подбежала к замерзшему окну.
На дворе было пустынно. Босиком, в одной рубашке она вышла в холодные сени.
     - Кто там? - дрожа от холода и страха, прошептала Шура.
     - Не бойся, Александра Михайловна, - раздался знакомый голос. - Свои!
     Шура вернулась в комнату, накинула на себя пальто и открыла дверь.
     -  Ты  только  не  волнуйся,  - сказал  Греков, входя  вслед за  ней. -
Говорят,  пришел  ледокол  с Мудьюга и  привез  заключенных.  Сейчас  они  в
Архангельской тюрьме. И  Коля здесь, и шенкурский Егоров, и  еще кто-то.  Ты
только не волнуйся.
     - Я не волнуюсь, я все знаю.
     Шура сообщила ему о своем разговоре с Ларри.
     -  Меня,  конечно,  арестуют.   Он  меня  нарочно  отпустил.  Я  завтра
собиралась сказать Дементию, чтобы ты не заходил.
     -  Что  ж, дело! -  сказал  Греков. - Пожалуй,  мне  не следует к  тебе
ходить.  Держи связь со мной только  через  Силина. Приходи на  Рыбный рынок
утречком,  пораньше. Дементий почти  каждый  день  там  бывает.  Возьми  еще
немного  деньжонок. От  рабочих...  В  случае  ареста  мы  тебе  поможем. Не
беспокойся.  И Максим  Максимович и Чесноков поддержат полностью. Я надеюсь,
что через одного  надзирателя нам удастся  передать  Коле  посылку.  И  тебе
передадим в  случае  чего... Но,  может быть, все и обойдется.  Не волнуйся,
Александра Михайловна! Не так уж страшен черт...
     Греков  ушел.  Осматриваясь  по сторонам,  он вышел на набережную. Мимо
пронесся  санный  поезд. На передних  санях, держась  одной  рукой за  плечо
кучера  и   размахивая  другой,   стояла  дочь  Кыркалова.   Ее  поддерживал
иностранный офицер. "Гай-да тройка, снег пушистый", - пела она на всю улицу.
     - Сволочи, - пробормотал Греков. - Волчья стая!..
     Под  утро  к  Шурочке  Базыкиной  пришел  офицер  из   контрразведки  в
сопровождении двух  солдат. Он предъявил ордер,  подписанный  подполковником
Ларри.
     Солдаты  долго обыскивали комнату, даже выстукивали стены, но ничего не
нашли.
     -  Одевайтесь!  И одевайте  детей, -  сказал  офицер, когда  обыск  был
закончен.
     - Но, позвольте, при чем  же здесь дети? - возразила Шура. - Я отправлю
их к соседке.
     - Мне приказано забрать всех... Дети вписаны в ордер.
     - Я категорически протестую!
     - Одевайтесь! А то  я  вас сам одену, -  с угрозой проговорил офицер. -
Одевайте их... - сказал он, указывая солдатам на девочек.
     Людмила с рыданием бросилась к матери:
     - Мама, я  не хочу...  Я  не хочу в  тюрьму! Мамочка! Побледневшая Шура
стояла посредине комнаты, заложив руки за спину.
     - Одевайте детей, - приказал ей офицер.
     - Ни за что... - ответила Шура.
     Девочки  вырывались.  Один  из  солдат  облапил  Леночку, поднял  ее на
воздух, другой в  это время напяливал  на девочку платьишко, шубенку. Ветхая
шубенка затрещала.
     -  Мама... Мамуля!  - что есть  силы кричала Леночка. - Возьми  меня...
Возьми меня!
     Шура не выдержала и вырвала из рук солдата дочку.
     - Их-то за что?!  - дрожа от гнева и ненависти, крикнула она. - И вы...
-  она  обратилась  к   офицеру,  который   хладнокровно  наблюдал  за  всем
происходящим, - вы... офи-цер?!.. Так не поступают даже на большой дороге!
     - Мамочка,  не спорь с ним,  - в ужасе зашептала Людмила. - Я  с тобою,
мама.
     Страх и отчаянье увидела Шура в глазах дочки. Шура прижала ее к себе.
     - Успокойся, доченька... - зашептала она. - Только успокойся.
     Через полчаса всех троих вывели солдаты. Шура несла рыдающую Леночку на
руках. Затем всех  втолкнули в крытый брезентом  грузовик.  Он затарахтел  и
поехал по набережной в тюрьму.

     Бойцы буквально на плечах  у  неприятеля ворвались в его окопы,  прошли
все три линии вражеской обороны и, преследуя его, вступили в Усть-Паденьгу.
     Интервентов  охватило смятение.  Артиллеристы бросали орудия.  Офицерам
никто не повиновался.
     К этому времени вызванный  Фроловым с Ваги свежий  батальон зашел в тыл
Усть-Паденьге,  чтобы  перерезать  отступающим  дорогу.  Батальон  возглавил
Драницын, приехавший в это время на передовую, на помощь Бородину.
     Интервенты  попробовали  спуститься  к  Ваге,  но  попали  под,яростный
пулеметный обстрел. Они  решили скрыться в лесу, но  взрывы тяжелых снарядов
выгнали их оттуда.
     Осталось  только  одно  - поднять  руки.  Это  они  и  сделали. Солдаты
выходили из своих убежищ с белыми платками на винтовках.
     -  Рош!..  Боло!.. Сдаюс!  - кричали  они. Бой  за Усть-Паденьгу длился
шесть часов.
     Еще дымились сгоревшие деревенские избы,  возле разбитых блокгаузов еще
валялись  трупы  интервентов, но  на перекрестках  уже горели  костры,  а  в
уцелевших домах и сараях крепко спали изнуренные от боя люди.
     Бодрствовали  только  патрули  да выставленные  вокруг  деревни посты и
секреты.
     Штаб  разместился в большом многооконном доме с.  развороченной тесовой
крышей и разбитыми окнами. Напротив штаба тоже горел костер. Бойцы собрались
вокруг него и негромко беседовали.
     - Американ только  издали  садит,  а  штыка  боится.  Пырх-пырх,  будто
рябчик, - насмешливо сказал кудрявый, раненный в ногу артиллерист.
     -  Нет,  граждане, -  заметил пожилой  партизан  в  длинном, до  колен,
пиджаке из самотканного  сукна.  - Они остервеневши. Я наскочил на одного да
штыком!..  А  он на меня вроде медведя, не то чтоб бежать. А уж потом как мы
их приперли, тогда заорали: "Боло!.."
     Послышался смех:
     - Пьяные! Их виской поят.
     - Ромом.
     - Нет, это раньше. Теперь виска.
     -  Да  пои  их, как хошь, все равно не выстоят! Только гнать их надобно
без задержки, - сказал паренек-пехотинец.
     - Верно! - поддержал его Крайнев. Он уезжал в Березник за пополнением и
стоял  сейчас у костра, оправляя седло  на своей лошади. - Нам ждать нечего.
Это он в блиндажах да в  блокгаузах  отсиживается. А нам не расчет. Да вот к
примеру! Жили здесь,  в Усть-Паденьге, люди, а  он их  вовсе выселил да  еще
дома поджег, которые не нужны ему были. Разорение народу...
     -  У нас  в  Панькове та  же  история,  -  вмешался  в разговор  другой
партизан,  горбоносый, с черными усами.  - Нагрянули архаровцы  в декабре  и
определила  с деревни сотню пар  валенок, да две дюжины саней, да столько же
сбруи. Наутро пришла рота в шубах с капитаном. Переводчик пошел по деревне и
говорит мужикам: "Вы, ребята, не сопротивляйтесь. Нам  такая власть  дадена,
что  можем на  месте  расстрелять". Для острастки,  чтобы  мужиков напугать,
взяли  Сеню, председателя нашей  кожевенной артели, да  плетюгов надавали. А
потом  привязали  к  своим  саням да как пустят  лошадь. Версты  две она его
волочила, так он и помер...
     - Вот звери! - выругавшись, сказал артиллерист.
     - Ну, народ испугался, конечно... Отдали сани, валенки. И тут им, вишь,
мало показалось.  Всю  артель ограбили. Еще  на семь тысяч взято  было одних
бурой!  Вот как чисто  сработали!.. Да чтоб след замести, склад  сожгли. Все
добро погорело. Что дальше, то больше. Чего ж нам ждать?
     В  штабе  командиры  подводили  итоги  длившемуся  весь  день   бою  за
Лукьяновскую и Усть-Паденьгу.
     Фролов  при свете  горевшей на столе свечки читал бумаги,  поданные ему
Драницыным. Комиссар так устал за день, что лицо его казалось черным.
     Вестовой Соколов стоял у холодной печи.
     - Спину греешь? - усмехнулся Валерий, вместе с Любой входя  в избу. Они
только что закончили проверку постов.
     - На Высокой согреемся, - мрачно пробормотал матрос.
     - Да, там будет жарко, - сказал Драницын. - Кстати,  Павел  Игнатьевич,
между Высокой и Шолашами имеется большой артиллерийский склад.
     - Точно выяснил? - с оживлением спросил его комиссар.
     - Да  говорят так...  Сейчас  я распорядился привести в штаб нескольких
пленных, допросим их... Вот если бы этот склад подорвать...
     -  А  коли  мне пойти на  Высокую гору? - сказала  молчавшая до сих пор
Люба. - Я подорву.
     -  Ах,  ты  здесь,  -  взглянув  на  нее, сказал Фролов.  - Знаешь что,
милая... не торопись.
     - Да коли надобно!
     -  Не  торопись, говорю,  -  резко  сказал комиссар.  "Чего  это он?" -
обиженно  подумала Любка. Она  хотела возразить комиссару,  однако  он снова
заговорил  с  Драницыным.  Не  прислушиваясь больше  к  их разговору,  Любка
громко, во весь рот, зевнула и вышла из комнаты.
     Благовещенские коммунисты пришли в  Усть-Паденьгу  ночью. Леля  Егорова
попала в избу, в которой расположились бойцы лыжной разведки.
     - Здесь хоть тепло, - виновато разведя руками, сказал ей провожатый.  -
Устраивайся пока тут. Утром приходи в штаб.
     Печь  была  жарко  натоплена.   Стягивая  с  себя  промокшую  одежду  и
пристраивая   ее  сушиться,   лыжники  вполголоса  переговаривались.  Из  их
разговоров Леля поняла,  что утром они опять уходят куда-то в неприятельский
тыл.
     Все лавки давно уже были заняты. Даже на полу Леля не видела свободного
места. Она растерянно стояла у окна, не зная, что делать. Может быть,  пойти
в сарай, где разместились остальные благовещенцы?
     Дверь  избы отворилась,  и вошел еще один боец. Леля  не сразу узнала в
нем женщину. Это была Люба Нестерова.
     Люба сняла с плеча винтовку, лыжи поставила в угол и огляделась. Взгляд
ее задержался на Леле.
     - Ты что, девушка? - спросила Люба. - Ночевать здесь собралась?
     Леля объяснила ей свое положение.
     -  Плохо  дело,  -  Люба  покачала  головой,  -  Теперь  их  пушками не
разбудишь.
     Она прошлась  по избе,  бесцеремонно расталкивая спящих, но никто .даже
не пошевелился.
     - Сенька! - сказала она, подходя к лохматому бойцу, спавшему на печке.
     Боец не отозвался.
     Она ткнула его кулаком в правый бок. Он перевалился на левый.
     -  Ах ты!.. - Люба выругалась. Взяв бойца за плечи, она встряхнула его.
- Слезай живо, а то стяну за ноги.
     Боец проснулся, с сожалением посмотрел на печку, спрыгнул на пол.
     -  Еще  дерется,  бесовка,  -  пробормотал  он,  потирая бок.  -  Взяла
привычку.
     -  Сам  ты  бес!  Ишь,  развалился. Тебе  бы еще с лапушкой  в обнимку,
лежебока  чертячий. А  ты,  девушка, чего же?  -  обратилась она  к Леле.  -
Разувайся да скидывай ватник. Будь как дома, привыкай...
     Она сняла даже  гимнастерку и бросила ее на  солому.  Простая  холщевая
рубаха,  заправленная в  ватные шаровары,  плотно облегала ее стройное тело.
Парень покосился на Любку.
     - Отвернись, леший! Сто раз вам говорить!.. - крикнула Люба.
     Перекинув  за спину  расплетенные косы, Любка легла.  Леля пристроилась
рядом.
     -  Спи, девушка, - ласково сказала ей Люба и, будто жалея, поцеловала в
щеку. - Спи, утро вечера мудренее.
     Она сразу же заснула, а Леле не спалось. Сердце  билось часто, по спине
то и дело пробегал озноб.
     "Кто она такая? - думала Леля про свою соседку. - Ну, завтра поговорим.
А сейчас надо спать".
     Леля  вспомнила о Драницыне и невольно улыбнулась. Ей стало теплее - то
ли от мысли о Драницыне, то ли оттого, что печка уютно пригревала бок. Потом
усталость взяла свое: глаза начали слипаться, и Леля крепко уснула.
     Она проснулась только в девятом часу утра. В окно  ярко светило солнце.
В  избе  уже  никого не  было.  Только  вчерашняя знакомая  стояла у  окна и
расчесывала свои длинные белокурые волосы.
     Леля  спустилась с печки  и прислушалась. Над избой с протяжным свистом
неслись снаряды и с уханьем рвались где-то вдалеке.
     - Что это? - с тревогой спросила Леля.
     - Наши бьют, - ответила Люба. - Дорожку нам прокладывают.
     - Какие у тебя замечательные волосы! - сказала  Леля, оглядывая Любку с
головы до ног.
     - Была краса, кабы не  дождь да осенняя роса, - усмехнулась Любка. -  А
что, девушка, у тебя женишок или муженек есть?
     - Нет... - краснея, ответила Леля.
     - Дружок, значит? - Люба засмеялась.
     Они сели за стол и выпили по кружке теплой воды, заедая ржаным хлебом с
постным маслом и солью. Через четверть часа Люба уже все знала о своей новой
знакомой.
     -  Отец, значит,  там, - делая  ударение на последнем слове,  задумчиво
сказала она. - Так, так...
     Мысли  ее  сами собой обратились  к  Андрею, губы задрожали,  на  виске
задергалась синяя жилочка.
     - Господи...  - прошептала  Люба.  -  Ах,  елочка!.. Ах,  березынька ты
моя!..
     Она бросилась обнимать девушку. На глазах у Лели выступили слезы.
     - Я решила отомстить за папу, - сказала она всхлипывая. - Мне ничего не
страшно.
     - А ты не  торопись! На геройство, добрый молодец, не навязывайся, да и
от геройства не отказывайся... Вот как у  нас комиссар говорит. Поняла? Ишь,
бабы  как сойдутся,  так и в слезы. Затирай,  затирай воду-то!  А то  мужики
засмеют.
     В избу вошел Соколов.
     - За мной, что ли? - спросила его Люба.
     - Комиссар зовет
     - Так и знала!
     - И мне надо в штаб, - сказала Леля.
     Они вышли на улицу. Пушки еще продолжали стрелять, но огонь стал реже.
     Подойдя к  штабу,  Леля  увидела благовещенцев, кучками толпившихся  на
дороге.  Сейчас им предстояло разойтись по ротам и отрядам. Они уже получили
оружие. Некоторые из них впервые держали в руках винтовку.
     Черепанов сидел на крыльце со списком в руках. Все получили назначения.
В списке не было только Елены Егоровой.
     - В чем дело? - растерянно спросила Леля. - Почему меня забыли?
     - Не знаю, роднуша, - ответил Черепанов. - Сейчас выясним.
     - Но ты же на всех получил документы?
     - Кроме тебя?! Да ты не беспокойся, - улыбнулся он. - На военной службе
людей не забывают...
     "Может  быть, Драницын что-нибудь предпринял... Боится  за меня... -  с
сердцем подумала Леля. - Как это нехорошо! И какое право он имеет?"
     Черепанов стал выстраивать людей  в две шеренги. Леля уже знала, что он
и Касьян Терентьев  назначены в  штурмовую группу первого  батальона. Савков
уходил в артиллерию, к Саклину.
     - Пушки  старой  гвардии  откроют  тебе дорогу,  Касьян, -  посмеивался
старик над Терентьевым.
     Юноша  ждал  боя,  точно великого  праздника. Настроение  у  всех  было
приподнятое,  возбужделное. Оправив винтовку,  висевшую  у  него за  плечом,
Черепанов громко скомандовал:
     - Смирно! Равнение направо!
     На крыльцо  вышел Фролов.  Черепанов  подбежал  к комиссару с докладом.
Лицо  у  Фролова  было хмурое, сосредоточенное.  Подойдя к строю,  он окинул
людей острым, оценивающим взглядом.
     - Товарищи, - тихо сказал он. - Говорить долго, нечего. Гора Высокая  -
ключ к Шенкурску. Укреплена она
     здорово!  Почище  Паденьги...  Но мы должны ее  взять  сегодня ночью. В
быстроте продвижения залог нашего успеха.  Коммунисты  идут в  первых рядах.
"Коммунисты, вперед!" - с этим лозунгом мы пойдем в бой... Ясно?
     -  Ясно! -  громче всех ответил Касьян Терентьев.  Фролов  на мгновение
умолк, словно увидев перед
     собой людей, ползущих по снежному обрывистому склону Ваги.
     Подняв руку, он крепко сжал ее в кулак и тряхнул им:
     -  Бой  будет очень  трудный... Но товарищ Сталин  учит, что коммунисты
должны побеждать в любых условиях. Вы будете на  самых опасных местах, На то
вы и коммунисты.
     Крепко пожав  руку Черепанову и  пожелав всем  успеха, он  поднялся  на
крыльцо.
     - Товарищ комиссар, - раздался за его спиной голос дежурного. - Егорова
явилась.
     Фролов  обернулся  и  увидел  стоявшую   в  сторонке  Лелю.  Глаза  его
приветливо улыбнулись.
     - Здравствуй, Леля, - негромко сказал он. - Пойдем-ка со мной.

     В штабе толпился народ. Войдя вслед за Фроловым в комнату, Леля увидела
Любку. Та  сидела  на подоконнике  и,  когда  Леля проходила мимо, как-то по
особенному подмигнула ей.
     "Может быть, и Драницын здесь?" - подумала Леля. Но и во второй комнате
его не оказалось.
     В третьей комнате, где, видимо, расположился комиссар, стояла кровать с
продавленным  пружинным  матрацем,  на  окнах  висели  старенькие  кружевные
занавески, Э углу виднелись иконы.
     - Садись,  - кивнув  на стоявший  посреди  комнаты  единственный  стул,
сказал Фролов.
     Леля села.  Она не  понимала, зачем комиссар привел ее сюда. Почему она
не получила назначения, как все остальные коммунисты.
     Фролов молча прошелся по комнате.
     - Ты на лыжах ходить умеешь? - спросил он Лелю.
     - Конечно, умею...
     - А стрелять?
     - Тоже умею. У меня папин револьвер остался.
     Фролов остановился у окна. Леле показалось, что он за ней наблюдает.
     - Ну, вот что, - сказал комиссар, присаживаясь на кровать.  - Есть одно
опасное  дело.  Наша  разведка  обнаружила  между Шолашами и  Высокой  горой
американский  склад боеприпасов. Его  необходимо  взорвать. Но  возле склада
день  и ночь стоят часовые. Никого, кроме женщин,  они к  себе не подпустят.
Склад  находится  у  дороги. Неподалеку  лес.  Там  будут три  наших  парня.
Лыжники. Они и взорвут. Но нужно отвлечь часовых. Днем их только двое. Ночью
несколько человек с пулеметом. Поэтому действовать придется днем. Вы с Любой
отвлечете часовых, а лыжники взорвут склад. Понятно?
     - Понятно, - прошептала Леля.
     - Сможешь?
     - Смогу...
     - Подумай. Такие дела наобум не решаются.
     -  Я  подумала, - просто  сказала Леля.  - Отец  научил меня  ничего не
бояться. Я же коммунистка, товарищ Фролов.
     Операция, о  которой комиссар рассказал  Леле, тщательно обсуждалась им
вместе с Драницыным, Бородиным и  Сергунько. Когда речь зашла  о  том, чтобы
поручить выполнение  этой операции Любе Нестеровой и Леле Егоровой, Драницын
спросил:
     - А свою дочь, Павел Игнатьевич, ты бы послал на такое дело?
     - Послал бы, - сказал Фролов. Драницын замолчал.
     Фролову было мучительно  трудно отправлять девушек на такую рискованную
операцию.  Но   уничтожить  склад,  лишить  противника  боеприпасов  значило
обеспечить успех ночного штурма Высокой.
     Напряженно всматриваясь сейчас в лицо Лели, Фролов думал:  понимает  ли
эта  маленькая и слабая на вид девушка, почему его выбор пал  именно на нее,
почему он не может поступить иначе? Глаза Лели смотрели на него спокойно, на
лбу и около носа собрались морщинки. "Да, все понимает..."
     - Ну, дочка... решено! Идешь! - сказал Фролов.
     В  комнату  вошли  Драницын  и  Бородин.  Леля  покраснела, вскочила  с
табуретки и, будто рассердившись на себя за это, покраснела еще больше,
     - Звать Нестерову? - спросил Драницын, бросив беглый взгляд на Лелю.
     - Зови, - словно нехотя ответил Фролов.
     ...Через  час две  девушки, одна  в  новеньком  тулупчике,  а другая  в
нарядной бархатной шубке, шли на лыжах по деревенской улице.  На  выходе  из
деревни,  у  кустов  лозняка, они встретили высокого военного  в  двубортной
шинели. Лошадь его с опущенными поводьями бродила неподалеку.
     - Я хотел проводить вас,  - сказал Драницын, подходя к Леле и косясь на
Любку. - Дорогу запомнили? Сначала по  лесу до  мельницы, потом  тропкой  на
Шо-лаши. Но в Шолаши ни в коем случае не заходите.
     - Да, да, - не глядя на него, ответила Леля. - А мы знаем.
     - Лыжники уже ушли.
     - Мы все знаем, - повторила Леля.
     Любка  хитро  смотрела  на  Лелю  и  Драницына.  "Ну, уж  прощайтесь...
прощайтесь, дружки любезные. Чего там!" - говорили ее лукавые глаза.
     - Оружие в исправности? - спросил Драницын.
     - Люба проверила, - ответила Леля.
     - Ну, Люба, я на тебя надеюсь, - сказал Драницын, подавая руку Любке. -
Слышишь?
     - Слышу... - проговорила Любка.
     Она отлично понимала,  что происходит на  душе  у Драницына, и ей вдруг
стало жаль его. "Тоже ведь еще молоденький", - с сочувствием подумала она.
     - Не  тревожьтесь, все выполню, - грубовато  сказала Любка. - С батькой
на  медведя  хаживала.  Управлялась.  Даст бог  и  нынче  справимся. Бывайте
здоровы!
     Запрятав  под  шапку выбившиеся волосы,  она сильно  взмахнула палками.
Лыжи легко заскользили по замерзшему снежному насту.
     Драницын и Леля остались одни.
     - Никак не предполагал, что так получите", - смущенно  сказал Драницын,
как будто был в чем-то виноват перед Лелей. - Что-угодно предполагал, только
не это,,. Ведь это я подал идею о взрыве склада.
     Леля посмотрела ему в глаза.
     - Ну,  что  же,  хорошая идея... До свиданья, -  сказала она дрогнувшим
голосом. - Я даже не знаю, как вас зовут.
     - Леонид, - тихо ответил Драницын. - Леня...
     -  Леня?  -  повторила  девушка. -  До  свиданья,  Леня. Если  вернусь,
встретимся. Если нет... Прощайте, Леня...
     Она  тоже взмахнула  палками  и, не  оборачиваясь,  понеслась вслед  за
Любой.
     Драницын  долго глядел  ей вслед.  Затем  достал папиросу  и  вынул  из
коробка спичку. Спички тогда были скверные. "Если загорится сразу, все будет
хорошо", -  усмехаясь  в  душе  собственному  суеверию,  подумал  он. Спичка
загорелась. Он с облегчением вздохнул.
     В кустах  фыркнула  и  завозилась  его  лошадь.  Слышно  было,  как она
хрупала, перегрызая тонкие розовые плети лозняка. Драницын вскочил в седло и
пустил лошадь вскачь.

        ГЛАВА ПЯТАЯ
     Англо-американское командование  почувствовало,  что  натиск  советских
войск возрастает.  Стало окончательно  ясно, что это  не  случайные  бои,  а
тщательно  подготовленный удар.  Даже  Айронсайд при  всей своей  тупости  и
самоуверенности не мог не понимать, что положение крайне серьезно.
     Созвав  офицеров  на  совещание,  он  тщательно  скрывал  от  них  свою
растерянность.
     Вокруг стола, на котором лежала  карта  военных действий,  разместились
американские,   английские   и  французские   офицеры.  Здесь   же  были   и
представители белогвардейского  штаба,  генералы  Миллер  и  Марушевский  со
своими сотрудниками.
     -  Большевики  хотят  разгромить  все  по  пути к Шенкурску и  овладеть
городом, - обеспокоенно проговорил Миллер.
     - Вы полагаете, что это им удастся? - спросил Айронсайд.
     Миллер неопределенно пожал плечами. Не зная, что ответить, он оглянулся
на Марушевского. Тот молчал. Их выручил полковник Брагин.
     -  Многое зависит  от  того,  -  сказал  он,  -  удастся ли большевикам
овладеть  Высокой  горой.  Это  прежде  всего!  К  счастью,   она  укреплена
великолепно.
     Начальник разведки, английский полковник  Торнхилл, посмотрел на него с
самодовольной улыбкой.
     -  Тем  не  менее,  -  продолжал  Брагин,  -  судьба Шенкурска  внушает
серьезные опасения. Теперь  уже ясно, что большевики пытаются обойти город с
флангов. Шенкурск под угрозой охвата. Большевики идут тремя колоннами. Слева
заходит западная колонна, справа  - восточная... На западе от  Шенкурска бои
идут  в  Тарнянской  волости.  Восточная  колонна противника  также с  боями
приближается  к  деревням  Афанасьевская и Захавка. Центральная же  колонна,
ведущая  бои  на Важском тракте, повидимому, должна выполнить  роль  тарана.
Большевики тщательно продумали весь план операции. Они  прекрасно  понимают,
что взятие Шенкурска открывает им путь на Архангельск.
     - Простите,  господин  Брагин,  -  сказал  подполковник  Ларри,  быстро
выступая вперед. - Что такое охват? -  спросил он, с пренебрежением глядя на
Брагина. - Говоря об охвате, вы,  господин  полковник, забываете о том,  что
охватывающая сторона должна иметь гораздо больше сил, чем обороняющаяся. Это
- неизменное правило. В  данном же случае все как раз наоборот... Большевики
вдвое слабее  нас. Мы располагаем мощными артиллерийскими средствами.  А что
есть у большевиков? Наши склады ломятся  от снарядов. А  что  могли подвезти
большевики? Чем  ближе они  подойдут  к Высокой горе,  тем хуже для них. Уже
второй день они штурмуют ее,  но  все их усилия безуспешны. До тех пор, пока
стоит  Высокая  гора, большевистские фланговые  колонны не стоят  выеденного
яйца. Еще сутки - и они будут разбиты.
     Айронсайд посмотрел на русских.  Миллер что-то шептал Брагину на ухо, и
тот краснел, как ученик.
     Тем временем слова попросил высокий лысый майор с обмороженными щеками.
Это   был   начальник  американского  карательного  отряда,  сегодня   утром
прилетевший из Шенкурска.
     -  На пути к Шенкурску, - заявил он, - большевики найдут только пепел и
руины.  А  они,  конечно, надеялись на поддержку  местного  населения.  Скот
частью реквизирован, частью истреблен. - Майор улыбнулся командующему. - Чем
большевики будут  питаться,  трудно  себе представить.  В  деревнях,  точнее
говоря, в бывших деревнях, бродят только одичавшие кошки...
     Это заявление окончательно убедило Айронсайда в том, что все его страхи
преждевременны.
     После совещания, которое всех успокоило, присутствующие были приглашены
к ужину.
     Офицеры  выпили   по   нескольку   рюмок  русской  водки,  и   разговор
возобновился.
     -  Вы действуете  вяло,  -  говорил Айронсайд,  обращаясь  к  Миллеру и
Марушевскому.  - Вы должны  немедленно  призвать под ружье всех - от мала до
велика.
     Накладывая себе зернистую икру, Миллер почтительно слушал Айронсайда.
     -   Но  всеми  вашими  частями  должны  командовать  американские   или
английские офицеры.
     - Это будет похоже на индусские корпуса  или на негритянские  дивизии в
Африке? - заметил Марушевский.
     -  Вот именно,  -  спокойно ответил Айронсайд. - Не вижу в  этом ничего
странного.
     - За славный американский гарнизон в Шенкурске! - провозгласил Ларри. -
За гарнизон Высокой горы!
     -  За американских  солдат! -  отозвался  Айронсайд, любезно  чокаясь с
Ларри.
     Айронсайду подали телеграмму из Шенкурска.  Генерал  Финлесон, командир
Северо-Двинской бригады,  телеграфировал:  "Все атаки большевиков  отбиты  с
большим для них уроном".
     - Вот! - сказал Айронсайд и бросил телеграмму на стол. Ларри схватил ее
и громко прочитал вслух. Офицеры захлопали в ладоши.
     Штаб Фролова уже  второй день находился в деревне,  расположенной между
Усть-Паденьгой и Высокой горой.
     Позиции интервентов в районе  Высокой  горы действительно  представляли
собой  сильно укрепленный  оборонительный пояс. Селение,  стоявшее на  самом
верху  крутого  склона  Ваги,  было   окружено  цепью  хорошо  оборудованных
блокгаузов. Все  подходы к Высокой  горе  преграждала колючая проволока. Это
было сплошное  кольцо  из двенадцати рядов, за которыми шло  несколько линяй
глубоких, в человеческий  рост окопов. Десятки прекрасно  укрытых  вражеских
пулеметов  простреливали каждый клочок земли.  Мощные батареи,  стоявшие  на
окраинах деревни, в  любую  минуту  были  готовы  открыть огонь.  По  словам
пленных,  в   тылу  стояли  резервы.  Казалось,  все  было  рассчитано,  все
гарантировало от поражения.
     Действительно, ни  одна  из атак,  предпринятых  командованием  Важской
колонны,  не  дала результата. К ночи грянул  мороз. Но Фролова больше всего
беспокоило отсутствие сведений из фланговых колонн. Связь с  ними порвалась.
Вологда  не имела  телеграмм ни от  Левко, кома'ндира левой  колонны, ни  от
Солодовникова, стоявшего на правом фланге с конницей Хаджи-Мурата.
     Ночью  все  группы,  подготовленные для  штурма, были размещены  вокруг
Высокой и разведены по снеговым окопам.
     В окопы  первого  батальона шенкурские коммунисты принесли  знамя.  Оно
было  свернуто  и  перевязано тесемкой.  Черепанов хотел распустить  его, но
Фролов не разрешил.
     -  Я разрешу это  только тогда,  - сказал он,  - когда буду уверен, что
знамя не вернется назад. Мы ведь не на параде.  Со знаменем взад и вперед не
ходят.
     Мороз  усиливался. Бревна  избенки,  отведенной  под  командный  пункт,
потрескивали.   Маленькие   окна   были  завешены  байковыми  одеялами.   На
бревенчатых стенах выступил иней. Здесь было немногим  теплее, чем на улице.
На столе дымила коптилка,  тускло освещая бумаги и чертежи.  В углу на лавке
пристроился со своим аппаратом телефонист.
     На  командном пункте  собрались  почти  все  командиры. Не  было только
Драницына. Он вместе с Саклиным находился на артиллерийских позициях.
     Фролов  молча  сидел у стола.  Коптилка озаряла  его  лицо,  изрезанное
глубокими  морщинами.  Командиры тоже  молчали. Все были в  шапках, папахах,
тулупах и шинелях. Никто не раздевался и даже не расстегивался.
     - Не слышно чего-то...  -  отчетливо раздался в тишине негромкий  голос
Сергунько.
     Все поняли, о  чем он говорит. Лыжники, посланные для взрыва вражеского
артиллерийского склада, очевидно,  погибли. Если бы они  выполнили  задание,
взрыв был бы, конечно, слышен.
     На  слова   Валерия  никто  не  откликнулся.  Только  командир  второго
батальона,  человек  желчный,  раздражительный  от  постоянно  мучившей  его
болезни, надел рукавицы и с сердцем сказал:
     - Послали баб!
     Он вышел из избы, сильно хлопнув дверью. Пламя коптилки качнулось.
     В эти минуту  американская  артиллерия  дала  мощный  залп.  Вздрогнули
оконные  стекла.  При втором  залпе они  вылетели из рам с  каким-то злобным
звоном. Фролов вскочил и  выбежал на улицу. Все последовали за  ним. Валерий
Сергунько побежал  к своему  батальону.' На командном пункте  остался только
Бородин  с  помощником  по  оперативному  отделу  и   телефонистом.   Вокруг
командного  пункта  в  двух  окопчиках  лежали  бойцы  комендантской охраны.
Заслышав канонаду, они тоже вскочили.
     Неприятельские  орудия  усилили  огонь.  Наши  батареи  стали  отвечать
противнику  с не меньшим ожесточением. Началась артиллерийская  дуэль. Бойцы
лежали в окопах, ожидая сигнала к штурму.
     Фролов направился в батальон Сергунько.
     -  Сейчас американцы начнут атаку, - сказал он бойцам. - Мы встретим их
контратакой.
     Вражеские снаряды рвались главным  образом в тылу. Среди  артиллеристов
появились убитые и раненые. К Фролову подскакал запыхавшийся Крайнев.
     - Павел Игнатьевич, - с трудом переводя  дыхание, сказал он,  -  Саклин
убит.
     - Кто тебе сказал?
     - Санитары... Когда начался обстрел,  Саклин  приказал  сменить огневые
позиции. Это случилось по дороге. Снаряд разорвался в двух шагах...
     "Еще  одна  жертва,  -  с  горечью подумал Фролов,  -  еще  одну  жизнь
погубили, проклятые..."
     Но предаваться горестным размышлениям не было времени. Американцы пошли
в атаку.
     Скрытно,  по заранее  подготовленным  проходам  пробравшись сквозь свои
проволочные заграждения, они появились совсем внезапно, будто выросли из-под
земли,  и под прикрытием артиллерийского  и пулеметного огня упорно ползли к
нашим окопам. Несколько залпов артиллерийской батареи, стрелявшей шрапнелью,
смяли  их  и  прижали  к  земле.  Некоторые  побежали  вперед  и  легли  под
собственным огнем. Другие бросились назад.
     В это время по скату горы стали  взрываться тяжелые снаряды. Они падали
то  на  подступах  к деревне Высокой, то  в  самой  деревне. Видно было, как
поднимаются в воздух колья вместе с проволокой, как летят бревна блокгаузов,
как загораются постройки. Глыбы земли взметывались  вверх, будто  гигантские
черные фонтаны.
     Это работал  Драницын. Орудия его  батарей непрерывно били  по деревне.
Огромное зарево поднялось над Высокой горой.
     Первыми по  приказанию Фролова появились на склоне горы  партизаны.  Их
поддержали  моряки  и бойцы  батальона  Сергунько.  Склон  горы  был  усыпан
ползущими  по снегу людьми.  В открытом поле бойцы и  матросы  встретились с
американцами, поднялись во весь рост и пошли на них в штыки.
     Однако когда они  почти достигли первой  линии проволочных заграждений,
противник  встретил  их таким огнем, что люди не выдержали.  Хотя  вражеская
атака была  сорвана,  но и наша  контратака  захлебнулась.  Бойцы  и матросы
вынуждены были откатиться назад, в свои окопы.
     Уже  под  утро  Фролов  и  Драницын приехали в  штаб,  находившийся  на
разбитом  хуторе, неподалеку от Усть-Паденьги. Повсюду в штабе на  полу,  на
лавках спали люди.  За столом у фонаря, рядом с телефонистом, сидел дежурный
адъютант   и  тоже  дремал,  опустив  голову  на  руки.  Фролов  и  Драницын
чувствовали такую усталость, что им ни о чем не хотелось говорить. Даже есть
не хотелось. Они растянулись прямо на полу, чтобы поспать хоть часок.
     За окнами слышались возгласы санитаров, отправлявших в Березник обоз  с
ранеными.
     Укладываясь, комиссар сказал Драницыну:
     - Надо завтра написать письмо в Москву матери Саклина...
     В   то   самое   время,    когда   Важская   колонна   действовала   на
Вельско-Шенкурском   тракте,   ведя   бой   за    овладение    Лукьяновской,
Усть-Паденьгой и Высокой  горой, в глубине шенкурских лесов действовал отряд
Макина.
     Он дрался  с белогвардейскими частями, которые по приказанию Айронсайда
были размещены в тылу за Шенкурском.
     Бои были  не  из удачных.  Правда, комиссар Фролов и не надеялся на то,
что   Макину   удастся  разбить  вражеские  части.   Сравнительно  небольшой
партизанский  отряд  не мог справиться с такой задачей. Фролову  было важно,
чтобы противник нервничал, постоянно ощущая всю непрочность своего тыла. Эту
задачу партизаны Макина полностью  разрешили. Но  сам Макин  считал,  что он
должен был наголову разбить врага, и теперь, не добившись столь  решительной
победы, мучился своими неудачами.
     Отряд  Макина  встретился   с  белыми  на  Святом  озере.  Его  здорово
потрепали.  Вернувшись в Пучегу, отряд отдохнул, получил оружие,  пополнился
людьми и  двинулся на Коскару. Дойдя до своей  родной деревни,  Макин  решил
остановиться. Здесь он  получил новый приказ.  Прибывшие  от Фролова связные
сообщили, что в  час ночи 20 января отряд  Макппа должен произвести налет на
селение  Шеговары,  находящееся  в сорока  верстах  от Шенкурска, в глубоком
тылу.  Приказ был выполнен. Партизаны  подошли  к Шеговарам измотанные после
шестидесятиверстного  похода.  Налет  был  отбит  белогвардейским офицерским
батальоном, который встретил партизан яростным пулеметным огнем.
     Отряд отступил.  Настроение было мрачное. Люди поговаривали о том,  что
Яков сплоховал. Некоторые считали, что следовало бы сменить командира...
     Партизаны  вернулись в Коскару поздней  ночью.  Выставив караулы, отряд
расположился в деревне.
     Когда, сделав все  распоряжения,  Макин переступил  порог родного дома,
отец встретил его в сенях.
     - Ну, Яшка... не справился? - с упреком сказал он сыну. - Что же теперь
люди скажут?
     Макин молчал. Ему и без отцовских упреков было тяжело.
     Он  сел на  лавку и  сбросил  тяжелые, отсыревшие валенки.  Отец  сидел
рядом, взъерошенный, маленький, щуплый, и сердито поглядывал на  сына. Мать,
не проронив ни слова, полезла на теплые полати. От молчания в избе стало как
будто еще душней.  Отец и сын сидели  каждый со своими думами.  Отец  думал:
"Как же так, Яшка? Теперь стыда не оберешься..."
     Догорала лучина, угольки с коротким шипеньем  падали в  корыто с водой.
Так прошел час. Яков закурил, прошелся по избе, вздохнул и снова сел.
     -  А  Фролов-то еще  не взял Шенкурска! - негромко заговорил он.  -  Мы
языка сегодня  поймали. Под Высокой еще идет бой. Большой  бой. Много орудий
стреляют.
     У старика шевельнулись брови. Яшка опустил голову.
     - Горько мне, батя, - сказал он. - Ты мне отец... Пойми ты меня...
     - Вот и должен перед отцом ответ держать.
     - Я перед партией, перед товарищами в ответе, батя!
     - То-то и есть. Ты слушай, что народ говорит...
     -  Ладно! - решительно  сказал Яков. - Шеговары я  возьму. Меня  сейчас
неудачи  преследуют. Но будет и удача. Ты,  батя, не сомневайся... Слово мое
свято. Худого ты про меня не услышишь.
     На этом  разговор оборвался. Отец  полез на  печь, а Яшка  устроился на
лавке, подложив под себя тулуп. Он смертельно устал  и заснул сразу, будто в
воду камнем ушел.
     Под  утро  его разбудили голоса  под  окном.  Он привстал,  подышал  на
замерзшее стекло, растер иней пальцами и посмотрел.
     По улице кого-то вели. Неизвестный был в кубанке и в коротенькой рваной
бекешке,   отороченной   по  бортам  черным  барашком.  Яков  еще  не  успел
сообразить, что  случилось, как в  избу  застучали. Не надевая  валенок,  он
бросился в сени.  В избу с  руганью  и шумом  ввалились люди из отряда.  Они
заговорили все разом:
     -  В полверсте от деревни  поймали...  Тебя ищет! Кто  его  душу знает?
Может, ихний разведчик?..
     Среди партизан  стоял горбатый человек.  Лицо  у него было  молодое. Он
смело взглянул на Якова.
     - Михаил?! - вскрикнул Макин, подаваясь вперед, и вдруг остановился.
     - Нечего сказать, хороша встреча!  - рассмеялся горбун. - Старому другу
не веришь? Не Каин ли?
     Скорбные,  глубокие  глаза  длинноволосого  плечистого  горбуна  как-то
противоречили смеху.
     - Что ты, Миша! -  смутившись, пробормотал Яков. - Садись,  друг. А вы,
ребята, идите... - сказал он партизанам.
     Отец Якова с печи покосился на пришельца.
     - Мишуха!  -  радостно закричал  он, спускаясь  с  печки. Во... И кости
целы? Ну, мать, ставь самовар. Мишуха ведь это, не признала, что ли?
     Михаил Смыслов действительно был старым другом Якова  Макина. Когда-то,
еще  до  революции,  деревенский  паренек  Смыслов,  начитанный  и  довольно
развитой, помогал Якову учиться.
     Яков любил разговаривать с  ним. Михаил много знал  и  невольно заражал
Якова  своей  страстью  к  науке  и книгам.  Они  читали  вместе  и  подолгу
беседовали  о  прочитанном.  В  восемнадцатом  году  Смыслов  переселился  в
Шеговары.
     Макин считал своего приятеля  давно погибшим, а он  вдруг объявился, да
еще так неожиданно!  Но пришлось ему, видать,  плохо: лицо такое  худое, что
кажется прозрачным, глаза лихорадочно блестят...
     - Искал  я тебя, чертушку... Измучился, как собака! -  сказал  Смыслов,
когда они сели за стол. - Слух-то про тебя идет по всей вселенной.
     Яков потупился.
     - Молодчага ты, хвалю! Знаю я, что ты делал налет на наши Шеговары...
     - Да не вышло, - Яков махнул рукой.
     Михаила  старики усадили за  стол.  Смыслов долго  рассказывал  о своей
жизни.
     - Прямо объявлю, товарищи-граждане, петля... Не  мне одному, конечно, а
всему  населению.  Всех большевиков и вообще свободомыслящих, как говорится,
похватали сразу... В Шенкурск, в комендатуру.  А там и  на  Мудьюг, говорят.
Таков ихний порядок... Без просвета живем...
     Он тряхнул длинными волосами.
     -  Нет,  вру,  Яков! Есть просвет...  Я  за  тем  и  пришел. К  тебе...
Шестьдесят верст отмахал. Правда, и на подводе случалось ехать. Я по лесному
промыслу начал работать... В конторщиках! Дак  вроде командировочки  у  меня
вышло.  А  то бы  и не попасть. Но командировочку я сам схлопотал... Историю
одну задумал. Как ты отнесешься?
     Горбун лукаво улыбнулся:
     - Есть, Яшенька,  и у нас,  в Шеговарах,  боевая, славная молодежь. Всю
зиму  мы  тайком  собирались,  обсуждали положение... И оружие  есть, крепко
спрятанное. Еще с восемнадцатого  года. В  дело  пустить хотим... Сейчас как
раз подходящий момент. Бьют их наши-то... Слыхал ведь, поди?
     - Знаю.
     - Ну, так и в Шеговарах надо скорее  кончать.  Надо нам  сговориться  с
тобой,  Яша. Оружие имеется. Ребята хорошие, самоотверженные.  Давай налет в
одночасье делать... Мы с тылу, а ты с фронту.
     - Это надо обмозговать, Миша. Сразу не решишь.
     -  Ну,  это  известно...  А кто  сказал,  что  сразу? Мозгуй... А народ
верный.  Уж  за  это ручаюсь. Шеговарский гарнизон - всего сто человек. Тут,
коли умно обдумать дело... подпереть во-время да нажать там, где у них слаба
гайка... побьем, Яша! Ей богу, побьем.
     - Да кушай ты, Мишуха! - сказал старик.
     - Спасибо, папаша. Я кушаю...
     -  Ты, Яшка,  борешься...  Эх, завидовал я тебе!  А  то  под их властью
чувствуешь  себя  последней  скотиной.  Башка  тупеет.  И  кажется,  что  не
выдержишь.  Нищета,  голод...  Молодежь  ищет  выхода...  Да  и  не   только
молодежь...
     Недоверие,  которое  промелькнуло  в  голове  у   Якова,   давным-давно
рассеялось. Смыслов был  паренек  серьезный, и, действительно, задуманное им
дело могло оказаться удачным.
     - Добро ты  задумал, Миша, добро... - сказал Яков. - А что бы ты делал,
коли меня не застал?
     - Надо было рисковать. Тебя ждут в Шеговарах.
     - Уж и ждут, - проворчал старик, в глубине души довольный за Якова.
     -  Ждут, папаша, не  вру...  Я до некоторой  степени могу  считать себя
посланцем народа.
     -  Да, это-то - дело  понятное,  - соглашаясь,  проговорил старик.  - К
примеру, возьми Коскары! Ни один мужик не выдаст, что здесь Яшка бывает.
     -  Народ измучился, отец, - сказал Смыслов. - Народ  с нетерпением ждет
той минуты, когда власть этих извергов будет сброшена...
     Командование Важской колонны еще несколько  раз  предпринимало атаки на
Высокую гору. Бойцы дважды врывались в деревню,  но закрепиться в ней  так и
не удалось. Американцы по-прежнему удерживали за собой эту ключевую  позицию
на подступах к Шенкурску.
     Наступило 23 января.
     Весь этот день Важская колонна  провела в приготовлениях к решительному
штурму.  Все  словно сговорились,  что сегодняшний ночной  бой  должен  быть
последним,  что как  бы там ни было, а Высокую гору сегодня ночью необходимо
взять.
     Весь день  сыпал снег. Даже  на  тракте лошади вязли  в  сугробах.  Но,
несмотря ни на  что,  снаряды  и патроны подвозились, орудия  меняли огневые
позиции, люди лихорадочно готовились к решительному бою.
     Комиссар  собрал  у себя  политбойцов  и  отдал  распоряжение, чтобы  с
бойцами были проведены беседы о значении предстоящего ночного штурма.
     Одну из таких бесед  проводил Касьян Терентьев, назначенный политбойцом
в первый батальон.
     Юное  лицо  Касьяна разрумянилось  не  столько  от мороза,  сколько  от
волнения.  Большинство бойцов было гораздо старше его, и  он боялся, что его
не станут слушать.
     -  Товарищи,  -  начал он, смущаясь  и тщетно  стараясь придать  своему
голосу необходимую твердость, - сегодня великий, можно сказать, день...
     Он умолк и с тревогой оглядел бойцов. Люди слушали внимательно.
     - Казалось бы, что такое Шенкурск, товарищи? - приободрившись, объяснял
парень. - Лесная глушь! Леса да болота! А ведь именно о нем наши комиссары с
товарищем Сталиным беседовали...
     Пожилой бородатый партизан сочувственно кивнул ему.
     - А  товарищ Сталин,  -  уже уверенным  тоном, баском сказал Касьян,  -
действует по поручению Владимира Ильича Ленина. Вот я  и говорю,  что бой, в
котором мы сегодня  будем участвовать,  - это  исторический бой. Мы запомним
его на всю жизнь и детям своим будем рассказывать.
     От сердца сказанные слова Касьяна взволновали бойцов.
     - Вправду, сынок, - тихо проговорил бородатый партизан. - Великое дело.
     -  Некоторые говорят,  -  продолжал Касьян, - что у американцев столько
пушек, что  нам не  пройти. Сегодня я был  в  штабе. Комиссар Фролов сказал:
"Дадим такой огонь, что бойцы, как по пашне, пойдут". А наш комиссар слов на
ветер не бросает...
     Наступил вечер. Час штурма приближался с каждой минутой, но на этот раз
Фролов  волновался  меньше, чем обычно. Конечно, он  не мог  поручиться, что
разгром Высокой обеспечен. Мало ли какие неожиданности  бывают в бою? Однако
он сделал все возможное, принял все меры, которые следовало принять...
     Комиссара беспокоило только то, что диверсионная группа словно канула в
воду. Шел  уже второй день,  а никаких известий  о ней так  и не  поступало.
Никто не слышал взрыва, а не услышать его здесь, под Высокой, люди не могли.
     "Попались", - с  тревогой думал  Фролов.  Теперь он  уже упрекал себя в
том, что затеял все  это дело да еще  втянул  в него  Любку и Лелю. По лицам
окружающих его людей он видел, что и они думают о том же.
     Драницына, к счастью, рядом не было. Но, прощаясь с ним на  батарее, он
понял его молчаливый взгляд.
     Обо всем этом Фролов размышлял, возвращаясь на командный пункт. Он ехал
верхом по заснеженному ночному лесу. За ним следовал Крайнев.
     До начала штурма оставались считанные минуты. Не доезжая до  командного
пункта, Фролов и Крайнев  отдали  своих  лошадей конным разведчикам  и пошли
пешком.
     В лесу среди голых березок сидели на снегу бойцы.
     -  Вот бы и мне  с ними пойти, - сказал Крайнев. - Я людей своих спешил
на всякий случай, товарищ комиссар.
     Фролов молчал.
     Крайнев не случайно завел этот разговор. Ему было стыдно, что его отряд
до сих  пор  не  принимает прямого участия  в боевых действиях,  а выполняет
только отдельные поручения.
     - Нет,  верно, Павел  Игнатьевич... люди  смеются... Ну, что  это?  Мне
Бородин  сказывал,  что  вы  Хаджи  Муратова  ждете...  Меня  хотите  с  ним
соединить. Да выйдет ли еще он? Это еще одна прокламация.
     Комиссар не отозвался.
     Когда он подходил к командному пункту, Крайнев снова начал:
     - Честное слово, Павел Игнатьевич...
     - Прекрати, - сказал ему Фролов и вошел в избушку командного пункта.
     Драницын сидел у телефона.
     - Ну, что там? - спросил Фролов.
     - Сейчас тяжелые начнут...
     - Отлично! - сказал Фролов, садясь на скамейку и  потирая посиневшие от
мороза руки.
     -  Вы что  же без Соколова сегодня? - спросил его Бородин, находившийся
тут же.
     - Он к матросам ушел.
     Вдруг  раздался  глухой взрыв, настолько  сильный,  что  пламя коптилки
метнулось  в  сторону.  Фролов вскочил и прислушался. Через несколько секунд
раздалось еще два, менее  сильных взрыва,  а  затем  послышался  прерывистый
частый звук, похожий на бой огромного барабана. Это длилось несколько минут.
Фролов быстро подошел к окну. Где-то далеко за Высокой горой по небу стлался
огонь. Пламя  растекалось  все шире,  поднимаясь к  небу и застилая  звезды.
Зарево было огромное, дрожащее, оранжевое, смешанное с дымом.
     - За Шолашами, товарищи... - сказал Драницын и,  вздрогнув, взглянул на
побледневшее от волнения лицо комиссара.
     -  Наши... - тихо сказал Фролов. Только это он и мог сейчас выговорить.
"Как там они? - пронеслось у него в голове. - Как Леля? Люба?"
     - В атаку! Давай теперь атаку, Драницын! Скорее атаку!
     Драницын  приказал  открыть огонь.  Через  десять  минут бойцы  второго
батальона  и  матросский  отряд  пошли в  наступление.  Но  Высокая  яростно
огрызалась артиллерийским и пулеметным огнем.
     Противник был еще силен. Он сосредоточил всю силу своего удара на наших
окопах.  Но бойцы уже покинули их и  бежали вперед по снежному полю. Бешеный
огонь  противника снова заставил их  прижаться  к  земле. Склон горы  совсем
обнажился. Снега не было. Будто  гигантские  плуги  прошли  здесь, выворотив
камни, истерзав землю. Переждав несколько  минут, бойцы  снова поднялись и с
криками "ура" бросились вперед.
     Комиссар вместе с Крайневым приехал на  правый фланг  к бойцам  первого
батальона.  Командир   батальона  Валерий  Сергунько,  стоя  возле  саней  с
боеприпасами, отдавал  ротным последние распоряжения.  Он  был, несмотря  на
мороз, в одной гимнастерке, с винтовкой за плечом.
     К Фролову подошел Черепанов.
     - Знамя можно взять? - спросил он.
     - Бери, - решительно ответил Фролов. Артиллерийский огонь не ослабевал.
Теперь Высокая
     горела  так, что блики пламени ярко озаряли ее гористый  склон. На краю
деревни  виднелись  мечущиеся  фигуры  солдат.  Все  пылало:   дома,  сараи,
блокгаузы. Однако противник еще отвечал. Пулеметы его еще  работали. Но в их
огне уже не было той силы, с которой американцы вели бой вчера.
     Комиссар из снегового окопа наблюдал атаку бойцов первого батальона.
     Перейдя  по льду через замерзшую Вагу, бойцы взбирались по склону горы,
то и дело падая на землю и снова поднимаясь.
     - Ур-ра! Даешь Шенкурск! - кричали они.
     В  нескольких  шагах  от Фролова  шла  группа с  развевающимся  красным
знаменем. Нес его Черепанов.
     - Под знамя, товарищи! - услышал комиссар голос Касьяна.
     В ту же минуту он  увидел, что Черепанов упал.  Знамя накренилось, чуть
не  упало  вместе со  знаменосцем, но чьи-то руки схватили древко,  и  знамя
снова двинулось вперед, освещаемое вспышками выстрелов.  В  этом  неуклонном
движении  вперед  было  столько  мощи,   что  громовое  "ура"  понеслось  по
наступавшим цепям.
     Пулеметный огонь  противника снова  прижал  бойцов  к  земле. Но  знамя
продолжало двигаться вперед. Фролов разглядел, что теперь его несет Касьян.
     -  Под знамя, товарищи! -  снова донесся до комиссара охрипший, но  все
еще громкий юношеский голос.
     Люди поднялись с земли и в едином порыве бросались вперед.
     -  Коммунисты,  вперед!  - крикнул  Фролов.  -  Вперед, к  проволоке! -
Вытащив из кобуры револьвер, он взмахнул им. - Приготовить гранаты!
     - Смерть интервентам!.. Да здравствуют Ленин и Сталин!.. Ура! - кричали
бойцы.
     Цепи двигались  с неудержимой силой. Фролов  видел, что  теперь никакой
огонь уже не  способен  остановить бойцов, что они сметут все на своем пути,
что их воодушевление, их ненависть  к врагу растут с каждой пройденной пядью
земли...
     Громкое  "ура"  снова  прокатилось  по склону горы. Впереди послышались
взрывы. Это коммунисты  подрывали гранатами остатки проволочных заграждений.
Люди бросали на проволоку полушубки, ватники и шинели.
     Первыми  прыгнули  в  окопы  противника  бойцы  Валерия  Сергунько.  Но
американцы уже отступили. Драницын перенес огонь на вражеские тылы.
     Бойцы  ворвались   в  горящее   селение.   Следом  за   ними  двигалось
прострелянное  шенкурское знамя.  Теперь  его нес уже не Касьян Терентьев, а
один из бойцов его роты, пожилой бородатый партизан.
     Через час после занятия деревни Высокой туда прибыл Драницын  вместе со
своим штабом. В  деревне уцелело лишь  несколько построек. В одной из них  и
разместился Драницын со всеми своими помощниками и телефонистами.
     Фролов  приказал Крайневу преследовать бегущего противника.  В  сторону
Шолашей направились две стрелковые роты под командой Валерия Сергунько.
     Комиссару  доложили, что  Черепанов  убит, а Касьян  Терентьев ранен  и
отправлен  в  Березник. Но, как всегда в  минуту боя, Фролов думал  только о
враге, с которым еще не были кончены счеты. Окрыленные победой, люди рвались
вперед, не дожидаясь приказаний. Надо было добивать врага. Орудия продолжали
стрельбу по тылам противника. В помощь Валерию  лесными тропами была послана
еще одна рота.
     Фролов  остановился  в  избе,  судя  по  всему,  только  что  брошенной
американскими офицерами. На  столе  еще стояли кружки  с  недопитым  кофе  и
высокие тонкие бутылки с яркими цветными этикетками.
     Фролов  присел  на покрытую  пушистым ковром тахту и почувствовал,  что
встать уже  не  сможет. Так он и уснул,  сидя на  тахте и даже не расстегнув
шинели.
     Его разбудили  среди ночи. Связной  доложил, что  Шолаши  взяты  и  что
оттуда  доставлен  старик лет семидесяти,  который непременно  хочет  видеть
комиссара Фролова.
     Через несколько минут в дверях показался  плачущий  Тихон  Нестеров. Он
шел неестественно прямо, словно прислушивался к чему-то, и громко говорил:
     - Павел Игнатьевич, где ты, родимый? Это я... Тихон-грешник идет...
     Комиссар подбежал к нему. Тихон обнял его и троекратно поцеловал.
     -  Привел  господь!  - бормотал старик сквозь  слезы.  - Ночью  Валерия
видал... А где Любка, Андрейка?
     Фролов понял, что Валерий ничего не рассказал Тихону.
     - Любка  в своей  части...  Андрей уехал... В  Котлас. Ну, рассказывай,
Тихон Васильевич, как здоровье? Что пережил? Как здесь очутился?
     - Ангел  водит... Мальчонку завел! - Тихон  улыбнулся. -  Протяну руку,
батожком постучу. И смело иду! Слава богу... - говорил старик. - А как живу?
Как возможно... До Плесецкой наши довезли меня по железке. А там побрел, как
обещал  товарищу Виноградову... Фронт перешел...  Убогому не  закроешь пути.
Где  пугнут, лесом бреду... Где открыто...  Где подвезут... Где и свои  ноги
держат. Правду  в глаза говорил людям... Не боялся! Что мне? Мне теперь, как
дыханию, свободно, через все  преграды иду. Ах, Павел  Игнатьевич!.. Страшно
живет народ, воем воет... Коли видал бы, как вчера батожьями лупили мужиков,
баб гнали  из Шолашей...  Малых,  больших! Старух, детей... Как сено палили!
Последнее  зерно не дали взять мужикам,  все пожгли, злодеи. Картошку пожгли
даже,  господи... Как ревело все: и  голодные люди  и  голодная перепуганная
скотина;  как  последнее все рушилось  и  падало.  А ироды  с ружьями стоят,
покрикивают... Петухов, кур стреляют! Тут камни расплакались  бы и  треснули
бы  от  горя. На веки веков проклятие! Стоял я и думал:  "Людие мои, дорогие
мои людие!.. Неужели забудете, неужели простите?"
     В  избе  собралось  много народу. Командиры и  бойцы с трепетом в  душе
слушали слепого.
     - В  Шенкурске не были, дедушка?  -  спросил Тихона молодой боец. - Что
там делается?
     - Нет, сынок... Не  успел! Да, дружки мои... Из колодцев не пейте.  Все
испорчено. Зверь от злобы рыщет и себя в лапу кусает. А эти, выходит, подлее
зверя... - Старик помолчал.  -  А где  же все-таки Любка? - с  беспокойством
спросил он.
     Комиссар  на  мгновение  замешкался,  переглянулся  с  Драницыным,  уже
вернувшимся в штаб колонны.
     - Все в порядке... Воюет, - сказал он. - В роте... В передовой группе.
     - И ничего? Жива, здорова?
     - Отлично воюет, батя...  Ты ею гордиться  можешь! Ну,  товарищи, дайте
Тихону  Васильевичу  чего-нибудь  закусить, -  добавил  Фролов, обращаясь  к
бойцам и желая отвлечь старика от дальнейших расспросов.
     За едой Тихон рассказал о том, что недавно случилось на горе Высокой:
     - В декабре набор объявили.  Нашлись  смелые, отказываться стали. Тогда
похватали парней, отцов...  Имущество и дома  сожгли. Многие  по миру пошли,
Игнатьич!  С  ними и  я  ходил.  Народ  прокормит...  Знаешь,  Игнатьич,  не
покоряется русский мужик  под  чужеземную лапу! Нет! Ничем нас не возьмешь и
не застращаешь! Народ наш смелый и гордый... Все вынесет, вытерпит и выгонит
в море всех этих  новых  хозяев  и тех,  кто иже с  ними, несмотря на  ихние
пушки. Кричат каманы: "Вы все большевики!" Я раз не сдержал духу и  ответил:
"Да, все мы большевики!  Ну, что? Стреляй!" Не посмели.  Замахнулись только,
чтоб  по  шее... Да  кругом  народ  как закричал:  "Не  троньте  убогого!.."
Пришлось меня отпустить...
     ...Всходило солнце. Фролов решил двинуться дальше. В деревне Высокой по
его  распоряжению  оставалось  несколько  красноармейцев.  С ними  остался и
Тихон.
     - Прощай, батя, -  сказал ему комиссар.  - После  твоих слов еще больше
ненависти у нас  в  сердце...  И  не  будет  никакой  пощады этим подлецам и
зверям... В Шенкурске увидимся!
     Он вышел из избы вместе с Драницыным. Лошади были приготовлены.
     Комиссар и военспец ехали молча.  Каждый был погружен в свои мысли.  Им
обоим хотелось спросить друг у друга: "Что же с Любой?  Что с Лелей? Живы ли
они?" Но оба не знали, что на это ответить, и потому предпочитали молчать.
     Наконец, Драницын прервал молчание и заговорил об отряде Якова Макина.
     - Взял ли он Шеговары? Где находится теперь? Мы ведь ничего не знаем...
     - Скоро все узнаем, - задумчиво ответил Фролов. - Скоро все выяснится.

     Взорвав   неприятельский  артиллерийский   склад,  диверсионная  группа
благополучно выбралась из расположения противника и углубилась в лес.
     Ночью в районе Шолашей послышалась отчаянная стрельба. Один из лыжников
отправился узнать,  в чем дело.  Вернувшись,  он сообщил,  что  Шолаши взяты
бойцами Сергунько.
     Под утро лыжники вместе с  Любкой и Лелей  Егоровой были уже в деревне.
Валерий радостно встретил  девушек и предложил им остаться здесь,  подождать
Фролова  и  Драницына.  "Начальники-то  утром должны приехать  в Шолаши",  -
сказал он.
     Люба и  Леля заночевали в баньке за большим  двухэтажным домом, занятым
бойцами.
     Любка  спала, накрывшись с  головой  ватником. Леля сидела на  лавочке.
Перед ней стоял котелок с водой, она чистила картошку.
     Кто-то вошел в предбанник, осторожно постучал в дверь.
     - Можно? - послышался негромкий голос Драницына.
     Сердце у Лели  заколотилось:  "Леонид..."  Некоторое время она не могла
вымолвить ни слова. Наконец, опомнившись, она вскочила, подбежала к порогу и
распахнула дверь.
     Шагнув через порог, Драницын увидел Лелю. Она была в той самой ситцевой
кофточке с  цветочками,  которую он  запомнил  еще  в  Благовещенске.  Глаза
девушки смотрели  доверчиво  и  немного  испуганно. Сейчас,  в этой ситцевой
кофточке,  с  посиневшими  от холодной  воды  пальцами, она  показалась  ему
особенно  слабой и  хрупкой. Никогда  не  испытанная нежность  с такой силой
охватила Драницына, что он, не говоря ни  слова, подошел к Леле, обнял  ее и
крепко прижал к себе.
     Некоторое время они стояли молча, тесно прижавшись друг к другу.
     - Эти  двое  суток я не  жил,  - наконец,  заговорил Драницын. - Каждую
минуту я думал о  тебе...  Теперь я знаю, что люблю тебя... Провожая тебя, я
еще не знал этого так, как знаю сейчас...
     Говоря все  это, он целовал Лелю в щеки, в  губы,  в глаза,  в открытую
шею. Оба они забыли, что здесь же, на лавочке, спит Люба. Не думая ни о чем,
Драницын сжимал тонкие плечи девушки, глядя ей в глаза, и знал, твердо знал,
что в этих глазах, в золотистых завитках волос, в тонких губах, в посиневших
от холода маленьких пальцах навсегда заключено для него самое близкое, самое
нежное,  самое родное  -  то, чего он  никому  и никогда  не  уступит.  Леля
молчала,  подавленная  незнакомым ощущением  своей власти над этим  большим,
сильным человеком, который так стремительно вошел в ее жизнь.
     Еще неделю назад этот  человек был совсем чужим для  нее, она не  знала
даже, что он  существует на свете. А теперь стал самым  близким. Почему  она
хочет, чтобы он держал ее в своих руках?
     - Ты, правда, любишь меня? - тихонько шепнула Леля на ухо Драницыну.
     - Я  очень люблю тебя, -  серьезно  сказал Драницын.  - Поверь мне... Я
никого так не любил, как люблю тебя...
     Леля  обвила его  шею руками.  Поцелуй,  которым она  ответила  на  его
признание, был для Драницына красноречивее всяких слов.
     Леля оглянулась. Любка  исчезла. Только ее рваная косынка еще лежала на
жесткой, набитой сеном подушке.
     -  Я знала, конечно, что если мы и  не  выполним задания,  Шенкурск все
равно будет взят. Правда ведь? Не это же решало исход боя?
     - Конечно, - сказал Драницын.
     Они шли по  деревне, направляясь к штабу, и Драницын  бережно вел  Лелю
под руку.
     - Но  в  то  же время я понимала, что значит для  врага  такой  взрыв в
тылу... Да еще в момент нашего наступления... Паника и все такое...
     Боялась ли? Не то,  чтобы боялась, но была уверена,  что иду на смерть.
Сначала мы  шли лесом,  обогнули  Шолаши.  Добрались до  лесной избушки, где
должны  были  ждать  нас  ребята-лыжники.  Заглянули. В избушке  никого. Что
делать? Сидеть здесь или  выйти  на дорогу? А дорога близко, с полверсты. По
ней  машины  ходят,  мотоциклы, повозки. Движение большое.  Решили  все-таки
ждать ребят. Уже ночь наступила, а мы как сели, так и сидим. "Ну, - думаю, -
ничего у  нас не  выйдет... С позором  вернемся". Я говорю Любе:  "Выйдем на
дорогу".  Она  не хочет.  "Не торопись,  -  говорит.  - В разведке  терпение
требуется.  Может, ребята  где-нибудь  у  самой  дороги прячутся  и выйти не
могут. Тогда  мы их подведем". Так оно и  вышло.  Просидели мы в лесу  целый
день.  К вечеру  слышим: пушки рокочут. Значит, вы уже начали. А мы сидим  в
лесу,  прохлаждаемся. Такая досада меня взяла! "Пошли, - говорю, - Люба, нет
сил больше  ждать". Вижу,  что  и ей  тоже  невтерпеж.  Только мы собрались,
приходит Горбик, один из ребят-подрывников. Оказывается, они сутки просидели
у  дороги, высунуться  не могли. Горбик  повел нас к  складу. Неподалеку  от
склада мост,  а  под  мостом  сидят  два  других  подрывника.  Рядом  дорога
проходит. Я говорю Любке: "Знаешь, Люба,  у меня есть один план". Рассказала
ребятам, они согласились... Условились. А уж шестой час, темнота!
     Выползли  мы на  дорогу. Склад близко,  а как  к нему подойти? Три ряда
проволоки.  Видим,  что вечерней смены еще  нет.  Только один  часовой ходит
вокруг проволоки, а другой  у ворот, за кольями. Под грибом сидит. Ворота из
жердей и тоже все опутаны проволокой. Мы подходим к воротам, громко смеемся.
Солдат кричит нам что-то по-английски. Делаем вид, что не понимаем. Он бежит
к нам. Мы уже у ворот. Другой солдат вылезает из-под своего гриба и тоже нам
кричит... Мы отходим. Первый солдат свисток дает. А напротив будочка. Из нее
выбегает сержант  с  разными нашивками и по-русски нас начинает: "Вы, девки,
что?" И так нас и эдак...  Я  как на него  закричу:  "Мужлан, дурак... А еще
американец! Да как ты смеешь ругаться? Я сейчас офицеру вашему пожалуюсь. Мы
не девки, мы барышни из Шенкурска, сестры милосердия..." В то же время сыплю
Любке по-французски все, что помню... А Любка держится, как королева. Откуда
что взялось?.. Сержант смотрит на нее во все глаза. К  нему подбегает первый
солдат,  что-то  говорит по-английски.  Я его  перебиваю,  жарю  без  конца,
возмущаюсь...  Будто бы дорогу спрашиваю  на Шолаши. И все  это в повышенном
тоне, с  разными французскими  словами. Объясняю, что я сестра милосердия из
офицерского  батальона... Так  мы  с  Бородиным  условились. Он  ведь  нам и
документы выдал на всякий  случай. Сую документы. "Ну, - думаю, - погибать -
так уж  с музыкой". Револьвер в  кармане. Ну,  покричали минут  десять, пока
ребята  возились  по  ту  сторону  склада.  Они  перерезали  там  проволоку,
подползли к стенке, заложили мину...
     Я  посмотрела на часы, надо, думаю, уходить. А как  уйти? Вдруг сержант
нас  в  комендатуру потащит?  Тут,  на  счастье, дровни катятся.  Любка  как
закричит:  "Стой! Куда, мужик?" Тот  называет какую-то деревню.  "Ладно,  по
дороге! Валяй  в Шолаши! Садись, Леля!"  Смеется  и  говорит  сержанту:  "До
свиданья, кавалер". А сержант спрашивает: "Послушайте, барышни...  А где вас
можно найти?"  Любка отвечает: "В офицерском  батальоне". "А как спросить?".
"Нестерову  Любовь  Ивановну".  "Хорошо,  - говорит, -  обязательно  приеду.
Сегодня  же..." Я тоже обнаглела. "Смотрите,  -  говорю,  -  не  опоздайте!"
Помахали ему рукой, поехали.
     Мужичонка молчит, косится на нас.
     Едем...  Ну,  с  полверсты,  не  больше...  даже   меньше,   пожалуй...
Отъехали...  и  вдруг  взрыв...  Да  какой  еще! Лошадь понесла... Слышу,  в
воздухе осколки свистят.  Версту  так гнал, как сумасшедшие  неслись...  Ну,
потом Любка кричит ему: "Стой, дядя!.. Не выдашь нас? Мы красные. Не выдашь,
поезжай с  богом. Выдашь,  плохо тебе будет. Везде  твою личность  найду". А
сама стоит  над  его  душой с  револьвером.  Мужик вдруг  как  обрадуется...
Обнимать стал.  Слезы у  него ручьем.  "Когда вы нас,  - говорит, - от  этих
извергов  освободите?"  А Любка  ему: "Слышишь,  пушки гремят. Сегодня здесь
будем"...  Простились  мы  с  мужиком - и  в лес.  Полночи плутали, пока  не
встретились с ребятами.
     Леля замолчала. Драницын  шел рядом, посматривая на ее  раскрасневшееся
лицо  и  маленькие,  полуприкрытые  шапкой  розовые  уши. Он был  взволнован
рассказом Лели и радовался тому,  что  эта девушка, ставшая для  него  самым
дорогим человеком на свете, уже находится вне опасности.
     - А ты знаешь, у меня было такое чувство, что я дома... - сказала Леля.
- И мужичок, который вез нас... И вообще в любой деревне можно было бы найти
приют. Мы на своей родной земле. Что ты замолчал?
     - Думаю, - сказал Драницын.
     - О чем?
     -  А  если  бы тот  самый солдат,  который  должен  был  ходить  кругом
проволоки, не впутался бы в разговор, а сразу вернулся бы к складу?.. Увидел
подрывников? И тогда...
     Леля улыбнулась.
     - Тогда, - просто ответила она, ребята сейчас  же  подорвали  бы склад.
Так мы условились с Горбиком.
     Высокая гора,  на которую генерал Айронсайд возлагал столько надежд, не
устояла. После тяжелого  поражения,  понесенного на  этой  ключевой позиции,
вражеские части стали поспешно откатываться к селению Спасскому.
     Англо-американские батальоны вместе с миллеровцами улепетывали что есть
мочи, перегоняя друг друга и сталкиваясь на узких, взрытых снарядами, зимних
дорогах. По выражению  бежавших  с Высокой горы солдат, большевики свалились
на них, "точно с неба".
     Наступление центральной  колонны в  самом деле  было стремительным.  Не
задерживаясь на Высокой горе  и в Шолашах, войска двинулись  дальше. Первыми
наткнулись  друг на  друга дозоры Хаджи-Мурата и  Крайнева. В два  часа  дня
артиллерия разбила вражеские батареи,  в одиннадцать  часов вечера  батальон
Сергунько  возле  реки Шеньги  соединился  с  передовыми  частями  восточной
колонны.  Ночью  все три  колонны -  центральная,  западная  и  восточная  -
встретились  и  объединились  под  общим  командованием Фролове,  Крайнев  с
бойцами  подъезжал  к  Спасскому и еще издали заметил  на  дороге  несколько
конников.  Без выстрела он  полетел им навстречу. Те остановились, и  по  их
движениям  Крайнев понял, что они снимают  с  плеч  винтовки. Однако  он  не
переменил аллюра. "Попадешь  ты в меня, как в копеечку..." - задорно подумал
он, пришпоривая коня. И крикнул своим бойцам:
     - За мной, ребята!
     Было  уже  темно. Неизвестные  всадники  цепью  рассыпались по  дороге.
Оставался на  месте только один из них, одетый в черную бурку. Он стоял, как
скала. И  через минуту Крайнев  так столкнулся  с ним, что лошади  отпрянули
друг от друга. Крайнев увидел знакомую бороду, очки и трубку в зубах.
     - Муратов?
     - Я... - ответил горец, затем крикнул: - Акбар, наши!..
     Люди съехались.
     - Вот счастье!.. -  говорил Хаджи-Мурат. -  Молодец!  Хорошо скакал!  Я
любовался.
     Бойцы Крайнева вместе с джигитами Хаджи-Мурата поехали по дороге.
     Двигались  молча,   в  напряженной  тишине,   каждую   минуту   готовые
встретиться  с  врагом.  Но,  к  их  удивлению,  путь на  Спасское  оказался
свободным.
     Окопы, опоясавшие селение, были пусты. Густо чернела никому  не  нужная
теперь колючая проволока. Неподалеку от  дороги лежали разбитые,  безмолвные
орудия.
     По  всему было видно,  что  противник  ушел отсюда  недавно. Крайнев  и
Хаджи-Мурат решили ехать дальше. Они беспрепятственно добрались до Шенкурска
и  въехали  на окраину  города. Здесь тоже  было спокойно и  тихо. Виднелись
амбары, колокольни, занесенные снегом дома.
     Выехав на городскую площадь, конники услышали  голоса  и увидели группу
неприятельских солдат окруженную красноармейцами. Тут же стояло двое конных.
Это был  Сергунько со своим ординарцем. Не выдержав  неизвестности,  он тоже
помчался в город, вслед за своими разведчиками.
     Увидев Крайнева и Хаджи-Мурата, Сергунько подскакал к ним и крикнул:
     -  Здорово,  товарищи!  И  вы  здесь?..  "Союзнички-то  драпанули!  Вот
несколько пленных. Сами сдались.
     Из  ворот маленького одноэтажного домика  вышел  мужчина и, сняв шапку,
остановился в нескольких шагах от Сергунько.
     - Красные? Наши? - спросил он.
     -  Да  подходи,  подходи. Ты  что, боишься нас? -  сказал Валерий. - Не
узнал, Севастьян, своих крестьян?
     - Нет,  верно красные? Слава тебе, господи!.. Ох, ребята! Что мы только
пережили! Видите, пустыня?
     Перед  глазами конников  раскинулся пустой оцепеневший  город. Нигде не
видно было ни одного огонька. Пугливо  и  мертво глядели  на площадь  черные
окошки. Дома казались нежилыми,  брошенными. Площадь была завалена какими-то
бумагами; их, очевидно, жгли в кострах, но сгорело не все, и бумажные клочья
теперь неслись по снегу, подхватываемые  ветром. От всего этого веяло тоской
и ужасом. Ни шороха, ни стука. Мертвая тишина.
     - Даже собак не слышно...
     - До собак ли, милой. Богатеи-то еще  неделю тому назад подались... Все
в Архангельск! А нам не до собак. Самим жрать нечего.
     - Где же народ? - спросил Крайнев.
     - Напуган... Еще в себя не пришел.
     - В тюрьме политических нет?
     - Нет, всех расстреляли  еще в полночь, - сказал мужчина. - Комендатура
хотела город зажечь...  Да  уж не до этого  было, так и бросили все.  Только
склад свой спалили... Да канцелярию, что ли...
     Приказав конникам остаться при Валерии, Хаджи-Мурат и Крайнев поскакали
в штаб.
     Штаб расположился в одной из деревень уже за  Шолашами. Кроме  Фролова,
Драницына, Бородина, здесь собрались командиры западной и восточной колонн -
Левко и Солодовников.
     Все три колонны находились не более чем в семи верстах от Шенкурска.
     На  пути  к  городу  лежало  сильно   укрепленное  противником  селение
Спасское.  Совещание было  посвящено подготовке к предстоящему  сражению под
Спасским. О результатах разведки еще никто в штабе не знал.
     Колонна Фролова попрежнему стояла на Вельско-Шенкурском тракте.  Вправо
и влево от нее находились фланговые колонны, западная  - Левко - и восточная
- Солодовникова. Обе они, по плану Фролова, должны были  обойти  Шенкурск  и
захватить  его  тылы.  Важской  колонне  предстояло  взять  селение Спасское
лобовым ударом и затем ворваться в Шенкурск.
     Первым выступил на  совещании Солодовников, огромный, грузный человек с
упрямыми, железного цвета глазами.
     - Мы уже в четырех  верстах от города, -  настойчиво говорил он. -  Моя
колонна под  Спасским. Бойцы рвутся  в Шенкурск. А теперь - пожалуйста... от
ворот поворот!.. Неверно это!.. Не могу согласиться.
     После  него попросил слова  командир западной колонны Левко, худощавый,
узкоплечий, с нервным, подвижным лицом.
     -  Что  же  это  получается? -  вытирая  ладонью  потный  лоб,  также с
недовольством проговорил он. - Почти непрерывный бой  на марше. Всю  Тарню с
боями  прошли. Вьюги,  морозы... Помороженных уйма...  Я только  тем ребят и
поддерживал...  "Товарищи, -  говорю,  -  мы возьмем Шенкурск..."  А теперь,
выходит, его без нас возьмут?..
     - Таково приказание штаба армии, - сказал Фролов. - Это тебе понятно?
     - Понятно... - ответил Левко.  Его лицо перекосилось. - А чувства людей
тебе, комиссар, понятны? Сердце бойца ты учитываешь?
     В избе наступило молчание. Драницын стоял у окна,  заложив помороженные
красные руки за пояс гимнастерки, и смотрел на улицу.
     Он понимал  Левко и Солодовникова. Действительно было обидно: проделать
изнурительный  боевой  поход  и не участвовать  в  его славном  победоносном
завершении.
     Но в  эту  минуту  случилось то, чего никто не ожидал.  За стеной  избы
послышалось  ржанье  лошадей.  В сенях  раздались  радостные  голоса.  Дверь
распахнулась, и в избу вошли Крайнев и Хаджи-Мурат.
     -  Конец!  -  весело  сказал  Хаджи-Мурат  своим  гортанным  голосом. -
Шенкурск свободен.
     -  Вы  были  в  Шенкурске? -  вскрикнул  Фролов.  Он  вскочил  с  такой
стремительностью, что лампа едва удержалась на столе. Ее подхватил Бородин.
     -  Да,  мы  были  в  Шенкурске,  - ответил  Крайнев. -  Город свободен.
Интервенты в панике удрали.
     Это  бегство после столь  яростного  сопротивления  удивило и Фролова и
всех командиров. Но затем по рассказам пленных  удалось восстановить картину
того, что произошло в осажденном Шенкурске.
     Защищать  город  интервенты  уже  не  имели  возможности:  их  разбитые
вдребезги части  все равно не  выдержали бы натиска советских  войск. Бросая
оружие, они разбегались по лесам.
     - Довольно! Мы не хотим умирать! Домой! - кричали американские солдаты,
покидая окопы под Шенкурском.
     Паника была  так велика, что перед офицерами стояла только одна задача:
предупредить массовую сдачу в плен, своевременно отвести солдат в тыл.
     Малочисленные  гарнизоны в нескольких селениях  от Шенкурска до Двины в
любом  случае  не  могли  задержать  продвижения   советских  войск.  Быстро
подтянуть свежие резервы  из Двинского  Березника, с Двины,  было немыслимо:
для этого нехватало  ни  транспорта, ни времени.  В  тылу  за  Шенкурском не
имелось  никаких оборонительных рубежей. Предчувствуя неизбежность окружения
и   стремясь  спасти  жалкие  остатки  своих   разгромленных,   обессилевших
батальонов, бригадный генерал  Финлесон  приказал  им немедленно отступать к
Усть-Важскому.
     ...Вдогонку  за   бегущими   были  посланы  конные  отряды  Крайнева  и
Хаджи-Мурата.
     В четыре часа утра колонны Фролова, Солодовникова и Левко с трех сторон
вступили в Шенкурск. Навстречу им отовсюду бежали люди.
     В  полдень  был  назначен митинг.  Город украсился красными  флагами. В
центре  переполненной  людьми  площади  возвышалась   увитая  алыми  лентами
трибуна. Над ней также развевался красный флаг. У трибуны  стояли знаменосцы
отрядов и шенкурцы, вернувшиеся в родной город.
     На  митинге выступили  бойцы,  командиры,  рабочие  шенкурского лесного
промысла. Горячую речь произнес вовремя подоспевший Тихон Нестеров.
     Фролов  выступал последним. Он  говорил о том, что взятие  Шенкурска во
многом предопределяет успех предстоящих боев за Архангельск. В заключение он
предложил почтить память  павших в боях  за  освобождение Шенкурска Саклина,
Черепанова, красноармейцев и матросов, погибших при штурме Высокой горы. Тут
же было решено послать приветственные телеграммы в Москву - Владимиру Ильичу
Ленину и в Вятку - Иосифу Виссарионовичу Сталину.
     Город зажил советской жизнью. Американцы не  успели  всех угнать. Часть
жителей  спряталась. Теперь  люди возвращались  в свои  дома. Всюду топились
печи.  Хозяйки  угощали бойцов чем  могли. Девушки обнимали красноармейцев и
командиров.
     На  площади  собралась  молодежь.  Окруженный девушками  и  подростками
вестовой  Соколов играл на гармошке.  Бойцы подхватили частушку, которую еще
недавно местные жители распевали под страхом смерти:

     Ты играй, моя тальянка,
     Знай наяривай, играй.
     Англичанам, мериканам
     Зад крапивой надирай...

     До поздней ночи на улицах толпился народ.
     На другой день был  создан Шенкурский ревком. Вернувшегося из Березника
Касьяна избрали секретарем Ревкома. Простреленное шенкурское знамя,  которое
он нес при штурме Высокой горы, теперь стояло у него в кабинете.
     Фролов  ходил  по комнатам  штаба счастливый, веселый,  словно  хозяин,
вернувшийся  к  себе  домой  после  длинного  и  тяжелого  пути.  Часть  его
политработников оставалась в Шенкурске. Он предложил  остаться и Леле, но та
и слышать об этом не хотела.
     Конные отряды  Крайнева и Хаджи-Мурата преследовали  противника. Фролов
поставил  перед  ними  задачу  -  к  вечеру взять  Шеговары.  Телеграфная  и
телефонная  связь  по  этой линии была  перерезана. Вскоре  ее восстановили.
Фролов узнал,  что  под  Шеговарами  два  дня  шли жестокие  бои.  25 января
партизанский  отряд  Макина  ворвался в  это  большое село. Молодежь села во
главе  с  Михаилом  Смысловым  тушила  пожары  и  преследовала  отступающих.
Шеговары, как и прочие селения, были подожжены интервентами.
     В первом номере газеты "На борьбу", вышедшем в освобожденном Шенкурске,
комиссар Фролов писал:
     "Мы  не раз  обращались  к разбойничьим правителям  Англии,  Франции  и
Америки... Мы спрашивали их: что им надо на  нашей земле?  Они  молчали,  не
желая разговаривать с советской властью.
     Ну что ж!.. Тогда заговорило наше советское оружие.
     Сейчас из Усть-Паденьги захватчики уже откатились к селению Кица, на 90
верст. Скатертью дорога! С первого августа 1918  года по  январь этого  года
советское  правительство  восемь  раз  выступало  с  мирными  предложениями.
Реакционные круги,  вдохновлявшие  интервенцию, не  отвечали. Они не  хотели
говорить с нами на человеческом языке. Поговорим на языке пушек и пулеметов.
Очевидно, разбойникам такой язык понятнее...".
     Над Шенкурским ревкомом реял освещенный луной красный флаг.
     Снег  падал большими редкими хлопьями. Фролов,  Драницын и Леля  шли по
заснеженному, уютному городку. Поодаль от них, взявшись за руки, шли Валерий
и Любка. Сегодня ночью все они уезжали к селению Кица.
     Леля  нагнулась, слепила снежок и бросила его в Драницына. Молодые люди
весело засмеялись.
     "Что ж! - подумал Фролов. - Молодость. Даже под выстрелами она остается
сама собой..."
     Ему  невольно вспомнились события, которые  произошли  за последние две
недели. "Да, - думал он, - враг был иногда сильнее нас оружием, но мы всегда
были  сильнее  его духом,  ибо  мы знаем, за  что боремся.  Мы  не могли  не
победить..."
     И Фролов вспомнил Вятку, поезд  Комиссии ЦК и мужественный образ  того,
кто вдохновил их на эту победу.


         * ЧАСТЬ ПЯТАЯ * 

        ГЛАВА ПЕРВАЯ
     Парижские отели были переполнены американцами и англичанами. В залах Кэ
д'Орсе  обсуждался  русский  вопрос.  Его обсуждали  в  "Совете четырех",  в
"Совете десяти", на "Парижской  мирной конференции".  В обсуждении принимали
участие  представители  эми-трантских  белых  "правительств",  в том числе и
Чайковский. Не  было только большевиков, то есть как раз тех людей,  которые
действительно  имели  право выступать  от лица  русского  народа.  Парижские
рабочие отмечали это на страницах своих газет.
     Пролетариат  Европы и Америки  выступал против  всякого вмешательства в
русские дела и открыто  выражал  свои симпатии к Советской России. В  Англии
бастовало  двести тысяч шахтеров. В английский  парламент  и в  американский
конгресс  один за другим направлялись  гневные запросы. Рабочие требовали от
своих правительств прекращения войны с Россией.
     Это, конечно, беспокоило Вильсона и его "коллег" по грабежу. Но гораздо
больше  они  были обеспокоены  успехами  советских войск, одержавших в конце
1918  и в  начале  1919 года  немало внушительных  побед  над интервентами и
белогвардейскими прихвостнями.
     После разгрома англо-американских  войск под Шенкурском и нараставших с
каждым днем мощных ударов Красной Армии на других фронтах Вильсон и Черчилль
ясно поняли, что  их попытка собственными силами задушить молодую  Советскую
республику окончательно провалилась.
     Этот  провал  англо-американской  интервенции  был  величайшей  победой
советского народа, одержанной благодаря мудрости его великих вождей Ленина и
Сталина,  благодаря  героизму  Красной Армии,  благодаря  мужеству и  отваге
красных партизан.
     Англо-американским   захватчикам,   не  отказавшимся  от  своих  планов
уничтожения большевизма,  волей-неволей пришлось менять тактику.  В то время
как премьер-министр Франции Клемансо продолжал настаивать на  открытой форме
интервенции,  премьер-министр  Британии  Ллойд-Джордж  и  президент  Америки
Вильсон считали необходимым замаскировать свои истинные намерения.  Вильсон,
ранее отрицавший возможность каких бы то ни было переговоров с большевиками,
теперь  выдвинул  идею мирной  конференции  по русскому вопросу  с  участием
большевиков.  Конференция  должна  была  собраться  на  Принцевых  островах.
Созывом   ее   Вильсон  рассчитывал  приостановить   и   сорвать   советское
наступление.  Кроме  того,  на  Принцевы  острова   решено  было  пригласить
представителей всех так называемых "российских правительств"  и предоставить
им  равные права  с большевиками. Тем  самым  Вильсон  предполагал закрепить
расчленение России, то есть узаконить именно то, чего он со  всей его бандой
не  мог  добиться путем  открытой  войны. Ленин  своевременно  разгадал этот
коварный  план Вильсона. Впоследствии конференция на Принцевых островах была
провалена самими интервентами.
     Уинстон  Черчилль -  один из  главных  участников  грязной,  закулисной
антисоветской игры - также находился в Париже.
     ...В  аппартаменты  Риц-отеля,  занятые  Черчиллем,  вошел  Мэрфи.  Ему
пришлось  немного  подождать,  так как  Черчилль разговаривал  с  Вильсоном.
Закончив беседу и проводив президента, Черчилль пригласил Мэрфи к себе.
     Мэрфи  чувствовал  себя неловко.  Сегодня  необходимо  было  послать  в
парламент доклад  о военных действиях.  Консультанта смущала статья доклада,
посвященная   Шенкурской   операции.   Он   не  мог   подыскать   подходящей
формулировки.  Нельзя же было  просто написать, что  англичане  и американцы
наголову разбиты советскими войсками.
     - Я предлагаю  сформулировать эту статью  так, - гримасничая, словно от
мигрени, сказал  Мэрфи: - "Мощные  атаки противника повели к  очищению  нами
Шенкурска". Подходит?
     В ожидании ответа  Мэрфи зажмурился. "Сейчас Уинстон вскочит, - подумал
он, - начнет брызгать слюной". Но Черчилль вдруг рассмеялся. Жабьи, отвислые
щеки министра затряслись.
     - Великолепно!  Одной этой  фразой мы заткнем тысячи глоток... Митинги,
резолюции! Теперь мы можем сказать нашим рабочим союзам: "Чего же вы хотите?
Мы ведь  ушли из Шенкурска". Да, да, мы ушли... А почему и как, - это никого
не касается...
     "Очередной блеф", - подумал Мэрфи.
     - Но  положение весьма  серьезное, - сказал он вслух.  - Я  беседовал с
Ватсоном,  секретарем  английской  миссии, только  что прибывшим в Париж  из
Архангельска.  - Мэрфи  вздохнул. -  Теперь  военными действиями большевиков
руководит Сталин... Красная Армия стала грозной силой. Партизанское движение
растет с каждым часом. Микроб большевизма действует даже на наших солдат.
     Черчилль выпятил губы.
     - Послушайте, вы... Кассандра! -  с насмешкой  сказал он, бросая в вазу
окурок сигары. - Именно этим летом мы покончим с большевиками...
     -  Вы, как всегда,  нелогичны, Уинстон, - пожал плечами Мэрфи.  - Это к
добру не приведет.
     Черчилль вытаращил на него глаза.
     - Вчера на  конференции  вы  произнесли  речь  о Принцевых островах,  о
мире... А  сегодня  готовите  новый план нападения?  Где логика? Неужели все
изменилось только оттого, что вас посетил Вильсон!
     - Да! Америка держит все в таком напряжении. - Черчилль показал  сжатые
кулаки. - Но дело не в этом! Я и сам никогда  не откажусь от своих планов...
Никогда,  Мэрфи! Я  не  меняюсь,  меняются  только слова...  Я и завтра буду
говорить о мире. Я скажу на  конференции, что мы решили предоставить  Россию
ее судьбе...  Пусть варится в собственном соку!  Но  я нарисую такую мрачную
картину  положения  Европы,  что  у всех волосы встанут  дыбом.  Я  не  буду
требовать военной интервенции. Боже сохрани! Но, выслушав меня, все придут к
мысли, что эту задачу  отлично может  выполнить антибольшевистская  армия из
белогвардейцев, эстонцев, финнов, поляков, румын и  греков. Я добьюсь этого,
Мэрфи. Я превращу  "совет  десяти" в  военный штаб Антанты. Я разожгу костер
новой войны. Это будет та же интервенция, но под другим соусом...
     Размахивая руками, Черчилль бегал по кабинету.
     Коротконогое жирное существо  металось по пушистому ковру, натыкаясь на
кресла. Вид его был столь отвратителен, что даже видавший виды Мэрфи прикрыл
глаза рукой и откинулся на спинку дивана...
     ...Прошло  около  месяца.  Во  время одной  из  обычных деловых бесед с
Черчиллем Мэрфи молча подал ему московскую газету "Известия" с приложенным к
ней переводом статьи товарища Сталина:
     "Месяца   четыре    назад   союзный   империализм,   победивший   своих
австро-германских  соперников,  поставил   вопрос  резко   и  определенно  о
вооруженном   вмешательстве  (интервенция!)   в   "русские  дела".   Никаких
переговоров с  "анархической"  Россией!  Перебросить часть  "освободившихся"
войск  на территорию России, влить их в белогвардейские части <b>Скоропадских и
Красновых,  Деникиных  и  Бичераховых,  Колчаков  и  Чайковских</b>  и  сжать  в
"железное  кольцо"  очаг  революции, Советскую  Россию,  -  таков  был  план
империалистов. Но  план этот разбился  о волны  революции.  Рабочие  Европы,
охваченные   революционным  движением,   открыли  яростную  кампанию  против
вооруженного   вмешательства.   "Освободившиеся   войска"   оказались   явно
непригодными для вооруженной борьбы с революцией. Более того, соприкасаясь с
восставшими рабочими,  они сами "заразились" большевизмом. Взятие советскими
войсками  Херсона  и  Николаева,  где  войска Антанты отказались  от войны с
рабочими, особенно  красноречиво свидетельствует  об этом. Что  же  касается
предполагаемого  "железного  кольца",   то   оно  не  только   не  оказалось
"смертельным",  но  получило  еще  ряд   трещин.  План  прямой,  неприкрытой
интервенции   оказался,  таким   образом,  явно  "нецелесообразным".   Этим,
собственно,  и объясняются  последние заявления  Ллойд-Джорджа  и Вильсона о
"допустимости" переговоров с большевиками..."
     "Но  отказ  от  <b>неприкрытой</b>  интервенции  диктовался  не  только   этим
обстоятельством. Он объясняется еще  тем, что в ходе борьбы наметилась новая
комбинация, новая, <b>прикрытая</b> форма вооруженного вмешательства, правда, более
сложная,  чем   открытое  вмешательство,   но  зато  более   "удобная"   для
"Цивилизованной"   и   "гуманной"   Антанты".  "...К  чему   "опасная"   для
империализма открытая интервенция,  требующая к тому же  больших  жертв, раз
есть возможность организовать прикрытую национальным  флагом  и  "совершенно
безопасную" интервенцию за чужой счет, за счет "малых" народов?.."
     Черчилль  читал долго, как будто не веря  собственным  глазам. Затем он
нервным жестом отложил листки в сторону. Мэрфи показалось, что лицо  патрона
еще больше  пожелтело. Рука,  положившая газету на  письменный стол, заметно
дрогнула, как у шулера, уличенного в нечестной игре.
     Мэрфи  смотрел  на Черчилля,  как бы  говоря всем  своим видом:  "Я вас
предупреждал, этого следовало ожидать".
     Некоторое время длилось молчание. Наконец, Черчилль не выдержал.
     - Идите к черту!  - закричал он своим каркающим  голосом. - Вы обожаете
приносить новости, от которых скрипят нервы. Не мешайте мне!..
     Андрей Латкин и  Матвей Жемчужный уже месяц  находились в архангельской
тюрьме. Вначале их почти каждый  день допрашивали, грозили расстрелом, били,
сажали в  карцер. Но  оба они в  один голос  утверждали, что никакой  группы
Егорова на Мудьюге не существовало.
     Жизнь в тюрьме была ужасной. Повторялось все то, что было на Мудьюге, -
голод, неожиданные вызовы на допрос, избиения, расстрелы.
     ...Когда  вскрылась  река, заключенных  погнали на работы в  порт. Люди
замерзали  в  ледяной  воде.  Негде   было  ни  обсушиться,  ни  обогреться.
Заключенных по-прежнему  морили  голодом,  и  они  так же,  как на  Мудьюге,
умирали от цинги и тифа.
     Однажды  вечером  надзиратель  Истомин,  родственник  Дементия  Силина,
подошел к Жемчужному и, оглянувшись по сторонам, тихо сказал:
     - Ну,  Матвей, директива тебе от  подпольного комитета... Вот записочка
от Чеснокова. Завтра бежим. Я, ты и Латкин.
     - Ты-то куда? - спросил Жемчужный. Надзиратель сердито махнул рукой.
     -  Куда -  это  ничья забота. Бегу  потому,  что сил больше нет, с души
воротит.  Ты  вот что, слушай... Завтра будут  посылать за цементом на левый
берег. Я возьму тебя и Латкина. Понял?
     - Понял.
     - В  пакгаузе у портовиков переоденемся.  Там же  получим документы.  И
сразу  в поезд. Билеты  нам будут уже куплены. Доедете до станции  Тундра. У
Тундры  путевые  работы идут.  Пойдете к ремонтному мастеру Семенову, он вас
примет... С ним условлено. А я поеду дальше. Все понял?
     - Все.
     - До завтра...
     - Не боишься? - спросил Жемчужный у Андрея, рассказав ему о разговоре с
надзирателем. - Может, провокация?
     - Не думаю.  И  чего бояться?  - усмехаясь, ответил Андрей. - Все равно
нам нечего терять, Матюша.
     ...Побег сошел отлично.  Портовые  рабочие оттолкнули  лодку, в которой
скрылись беглецы,  она поплыла по течению, и  контрразведка  потратила много
времени на ее поиски. Найдя, наконец, пустую лодку,  контрразведчики решили,
что Истомин убит и выброшен в  воду. Но где  заключенные?  Их долго искали в
Архангельске и, конечно, не нашли.
     Почти месяц Андрей и боцман работали землекопами. Боцман сбрил бороду и
стал  неузнаваем. Но и  он  и Андрей все-таки со страхом смотрели на каждого
нового человека, появлявшегося  в рабочем  бараке. Когда всю  партию рабочих
перебросили к станции  Обозерской, они почувствовали себя спокойнее  и стали
думать о переходе через линию фронта.
     Но  тут  случилась беда, помешавшая им осуществить свою мысль.  Однажды
ночью  -  это было  в  конце мая - барак оцепили  солдаты. Всех  рабочих  от
двадцати до тридцати лет вызвали по списку,  объявили им, что они призваны в
армию,  и  под конвоем  отправили  в  Архангельск.  Довезя до  Бакарицы,  их
высадили  там  и  разместили  в  казармах.  Миллер  называл  это  "очередным
набором".
     Из казарм никого не выпускали,  поэтому  Жемчужный  не мог  связаться с
архангельскими подпольщиками.
     На вторую неделю пребывания  в казармах молодой железнодорожный рабочий
Степан Чистов, сосед Жемчужного по нарам, показал ему листовку:
     - Жинка  принесла!  Почитай!  Греков сказал,  что  мне  нужно  с  тобой
связаться...
     "Товарищи,  -  говорилось  в  листовке, - вас  загнали  в  миллеровские
войска! Берите оружие... И переходите фронт... Красная Армия ждет вас..."
     - Как считаешь, дело советуют?
     - Дело, -  хитро улыбаясь, ответил Жемчужный. - Выходит так, что Миллер
не только нас мобилизовал,  но еще и вооружит. Вот тут-то мы ему и  покажем.
Что ж, Степан,  надо действовать.  Придется нам с тобой начать. У  меня люди
найдутся.  Ты  тоже  подбери надежных товарищей. Партия  указывает нам,  что
делать... Вот с разговора об этих листовках и начнем.
     Тяжкие, почти  нечеловеческие испытания закалили Андрея. В этом молодом
и невероятно исхудавшем солдате  с упрямыми серыми глазами  никто не смог бы
узнать  прежнего  студента. Да  и  по  документам  Андрей Латкин  был теперь
мещанином  Алексеем  Коноплевым,  место рождения - Царское  село, постоянное
местожительство - Каргополь, образование - городское училище.
     При  проверке Андрей смело подал свои документы  офицеру контрразведки.
Тот поставил на них штамп.
     "Союзное"   командование   мало  беспокоилось  о  настроениях   солдат.
Айронсайд считал солдата машиной: "Достаточно поставить ее в соответствующие
условия, и она принуждена  будет  действовать механически". Так же  думали и
его офицеры, с помощью пулеметов загоняя людей на военную службу.
     Батальон  находился под  неусыпным наблюдением офицеров и переводчиков,
присланных  военным контролем. Когда  батальон  размещался  в деревне или  в
лесу,  русские  роты  по  приказу  командира  сводной Северодвинской бригады
генерала Финлесона  окружались английскими или американскими частями. В  бою
за спиной  русских  солдат должны  были  стоять английские или