американские пулеметчики. Солдаты, конечно, сразу поняли, что их хотят использовать как пушечное мясо. Однако русские люди не упали духом. Ненависть к врагу возросла. Большевистские листовки имели успех у солдат. Они с нетерпением ждали того часа, когда смогут направить оружие против своих угнетателей. В каждой роте были созданы пятерки. Их деятельностью руководил подпольный комитет, в который вошли Матвей Жемчужный, сейчас носивший фамилию Черненко, Алексей Коноплев (то есть Андрей Латкин) и Степан Чистов. Пропаганда среди солдат велась так искусно, что офицеры не замечали в своем батальоне ничего подозрительного. Айронсайд каждую неделю получал успокоительные рапорты. Он стал считать этот батальон своим детищем, гордился им перед белогвардейским генералитетом, предлагая направить своих офицеров и в другие миллеровские полки. Марушевский и Миллер просили его повременить с этой мерой, которая, по их мнению, "могла" оскорбить национальные чувства русского офицерства". Айронсайд милостиво согласился. Он чувствовал себя на вершине славы, забыл уроки Шенкурска и считал, что большевики скоро будут разбиты. Из Англии и Америки прибыли новые части. По освободившемуся ото льдов морю пришли транспорты с вооружением. Все это настолько вдохновило Айронсайда, что он собрал у себя в штабе газетных репортеров и торжественно заявил им: - Проблема решена. Котлас скоро будет взят! Тогда я предложу перенести базу армии Колчака на север. Наступление будет победоносным. К осени на севере не останется большевиков. Он принял парад и остался доволен солдатами, их касками, шинелями, начищенными сапогами. После церемониального марша Айронсайд обошел строй. Белогвардейские листки написали, что при этом у него был вид северного Цезаря. Днем и ночью по городу, охраняя покой чужеземцев, ходили сводные патрули. Лежавший на письменном столе доклад Ларри убеждал Айронсайда в том, что теперь он действительно является истинным хозяином русского Севера. Вот что сообщалось в этом докладе: "Архангельск. Июнь 1919 года. Тема: расстрел арестованных. Краткая информация. Не подлежит оглашению. Мы, наконец, всюду установили свой порядок. Большевистская организация, наличие которой могло привести к печальным недоразумениям, вроде намечавшихся бунтов как на заводах, так и в воинских частях, например, в 3-м северном полку, теперь разгромлена. После расстрела большевиков, а также иных лиц, заподозренных в большевизме, произведенного в ночь на первое мая, мы произвели вчера новый массовый расстрел (список расстрелянных привожу дополнительно). Наличие преступного большевистского ядра приводило к тому, что мы, считаясь фактически хозяевами города и края, в сущности, сидели как бы на вулкане. Путем агентуры я установил, что начиная с февраля сего года в городе работал подпольный большевистский комитет. На некоторых собраниях так называемого "актива" присутствовало иной раз до тридцати человек. Активисты вели в массах неустанную пропаганду, кроме того, ими было выпущено несколько листовок возмутительного содержания. Ими же была организована и подпольная типография. Нам удалось выяснить и еще одно немаловажное обстоятельство. Архангельские подпольщики, рассеянные в массах и поэтому трудно уловимые, имели систематическую радиосвязь с политотделом 6-й большевистской армии. Связь осуществлялась через двух моряков-радиотелеграфистов, которые служили на тральщике, стоящем в Соломбале. Один из моряков, двадцатитрехлетний Зотов, был членом подпольного большевистского комитета. Вчера ночью оба моряка в числе других активистов были расстреляны на Мхах, за Немецким кладбищем. Расстрел производила особая сводная команда из наших солдат. Затем руководивший расстрелом дежурный офицер вместе с офицером медицинской службы подошли к яме и произвели от одного до трех выстрелов в тела, которые еще проявляли признаки жизни. К 2.00 были расстреляны все осужденные. Подполковник Ларри". Несмотря на предпринятые интервентами чрезвычайные меры, Потылихин и Чесноков остались на свободе. Никто из арестованных их не выдал. Подпольная организация была жива. Правда, сейчас приходилось действовать еще осторожнее. Коммунисты встречались друг с другом только в одиночку. Как ни хотелось Жемчужному повидаться с Чесноковым или Потылихиным перед отправкой на фронт, он не рискнул придти ни на одну из явок. В тот день, когда батальон грузился на речной пароход, какой-то молодой матрос незаметно передал Жемчужному записку: "Поступили правильно. Не сомневайтесь. Ждем результатов. Максимов". Жемчужный понял, что записка от Потылихина. За несколько часов до отправки Андрей Латкин и Степан Чистов ехали на грузовике из интендантского склада. Проезжая по ухабистому переулку, машина попала в наполненную водой выбоину и забуксовала. Пришлось остановиться. Машину вытащили быстро. Но заглох мотор. Шофер, открыв капот, принялся искать повреждение. Был светлый июньский вечер. Латкин и Чистов вылезли из кузова и отошли в сторону. Над распахнутыми настежь, покосившимися воротами висела табличка с номером дома и названием переулка. То и другое показалось Андрею знакомым. Он вспомнил Базыкина, его рассказы о жене и детях: "Неужели это здесь?.." Только вчера Жемчужный говорил ему: "Эх, повидать бы Шурочку Базыкину... Но если и отпустят в город, все равно зайти не удастся. За мной могут следить: я ведь здешний. Ты дело другое. Кто тебя тут знает? А как хотелось бы подбодрить Александру Михайловну. Поди, томится, бедняжка!" Еще находясь в архангельской тюрьме, Андрей узнал, что Базыкин и Егоров умерли в тюремной больнице. Егоров не протянул после Мудьюга и трех дней. Вскоре скончался от цинги и Николай Платонович. Заглянув во двор, Андрей увидел девочку в белой пикейной шляпке. Она играла у крылечка с куклой-негритенком. Заметив солдата, девочка с недоумением посмотрела на него. - Твоя фамилия Базыкина? - Да, - ответила девочка удивленным тихим голоском. Андрей оглянулся. Ни одного человека ни во дворе, ни на улице. "Рискну! В случае чего, все равно фронт. Черт с ним!" - Степа, - сказал он Чистову. - Подожди меня несколько минут. Потом расскажу, в чем дело... Он подошел к девочке: - Мама дома? Проводи меня. Шагнув через порог, Андрей увидел молодую женщину, сидевшую за столом и чистившую селедку. Шурочка вскочила, вытирая руки о передник. Яркие пятна выступили на ее бледных, худых щеках. - Не бойтесь меня, - сказал Андрей. - Я Латкин... - Латкин?.. Андрей? - растерянно прошептала Шура. - Я слыхала о вас... Вы были с Колей на Мудьюге? Садитесь... - Простите... мне некогда. Я на секунду. Загорелый, подтянутый солдат с кокардой на фуражке и с погонами на плечах произвел на Шуру странное впечатление. Она испугалась его. Почувствовав это, Андрей взял Шурочку за руки и крепко сжал ее задрожавшие тонкие пальцы. - Александра Михайловна, не бойтесь меня. Не обращайте внимание на эту форму. Так надо... Я должен был навестить вас... и сказать, что умер он, как подобает большевику и герою. Шура опустила голову. - Мне так и не удалось увидеться с Колей, - сказала она и заплакала. - Ведь я тоже была в тюрьме... Меня выпустили недавно, в апреле... за отсутствием улик. И дети там со мной были. Вот старшая до сих пор оправиться не может, все кашляет, болеет... - и она показала на кровать, где лежала худенькая девочка с изможденным лицом. - Не надо плакать, Шурочка... - мягко сказал Андрей. - Простите, что я вас так называю. Так всегда говорил Николай Платонович. Я почему зашел? Николай Платонович просил меня, если выживу, обязательно навестить вас. А сегодня сама судьба привела меня к вашему дому. - Подождите, Андрей! Я сейчас угощу вас чем-нибудь... - Ничего не. надо, - поспешно возразил Андрей. - Мы сейчас уходим на фронт. Я пришел только сказать вам... Для меня образ Николая Платоновича никогда не померкнет. Да и не только для меня одного. Прощайте... Я не могу задерживаться. - Спасибо, что исполнили просьбу Коли, - сказала Шура. - Мы все вынесем... И непременно победим! - Непременно, Шурочка! - отозвался Андрей уже с порога. Через несколько дней после приезда на Северную Двину батальон был расквартирован по деревням вокруг селения Двинский Березник. Стояли томительно длинные дни. Солнце почти не заходило. В короткие воробьиные ночи небо мутнело, как вода, забеленная молоком. Среди солдат только и было разговоров, что о предстоящем восстании. Внешне все держались по-прежнему спокойно. Но лающие, картавые команды на английском языке с каждым днем вызывали у солдат все большее бешенство. Андрею и Жемчужному приходилось успокаивать людей. В полку существовали две власти: явная и тайная. Получив какое-нибудь распоряжение, солдаты прежде всего докладывали о нем одному из членов своей ротной пятерки. Интервентам лихо козыряли, пели в угоду переводчикам похабные песни, по вечерам хором читали "царю небесный". В воскресенье плясали под гармошку. А по ночам в сараях велись приглушенные разговоры, мгновенно стихавшие, когда приближался кто-нибудь, из офицеров. В подготовку к восстанию были уже вовлечены все роты первого батальона. Второй батальон еще находился в Бакарице. Андрей на воздухе окреп, разрумянился, посвежел. Попав на фронт, Латкин своими глазами увидел, как интервенты под предлогом реквизиций беззастенчиво грабили крестьян, отправляя пушнину и меха в Архангельск, а оттуда - за границу. Особенно отличался этим батальонный командир Флеминг, за полмесяца наживший себе большое состояние. Крестьяне так ненавидели его, что он не ложился спать без охраны и для храбрости целыми днями хлестал виски. Солдат он подвергал бесчисленным наказаниям, надеясь таким образом внушить им страх и парализовать их волю. За избой комендантского взвода на полянке были вбиты в землю железные колья. Провинившихся русских солдат раздевали донага и, распластав по земле, привязывали к этим кольям на съедение комарам. Солдаты с жадностью прислушивались к далеким выстрелам, доносившимся иногда с Двины. Когда в Березниковский порт возвращались покалеченные английские речные канонерки и мониторы, насупленные лица солдат прояснялись, и членам ротных пятерок опять приходилось успокаивать людей, чтобы они не навлекли на себя подозрений. Нужно было дождаться, когда полк повезут к передовым позициям. Это случилось в июле. Среди людей роты особое внимание Андрея привлек молодой солдат Фисташкин. Он ни с кем не заговаривал, неохотно отвечал на вопросы и всегда держался в стороне. Никто не решался поговорить с ним в открытую, и Андрею пришлось взять это на себя. Только что прошла вечерняя июльская гроза. Андрей и Фисташкин сидели в окопе. Полузакрыв глаза и прислонившись спиной к глинистой стенке окопа, Фисташкин тихо напевал старинную протяжную, архангельскую песню: Эх ты, участь моя, участь, Участь горькая моя... До чего ты меня, участь, В эту пору довела. Довела ты меня, участь, До горюшка, до беды, До такой беды несчастной, До Немецкой слободы... Как во этой во слободке Жил я, парень молодой... Из блиндажа вышел лейтенант, командир роты. - Молчать! - крикнул он Фисташкину и со всего размаха ударил его по щеке. Фисташкин охнул от боли. Андрей перехватил его взгляд, брошенный на лейтенанта. В этом взгляде было столько ненависти, что Андрей внутренне усмехнулся. "Э, брат, - подумал он, - ты, кажется, только на первый взгляд такой тихий..." - Открыть стрельбу по большевикам! - приказал лейтенант Андрею. - Есть открыть стрельбу по большевикам, господин лейтенант! - громко повторил Андрей. Ротный командир ушел. Мгновение подумав и покосившись на Фисташкина, Андрей дал пулеметную очередь по болоту. Фисташкин улыбнулся. - Вот как надо, видел? - сказал Андрей. Солдат боязливо огляделся и кивнул. - Не робей, Фисташкин, - весело проговорил Андрей, хлопая парня по плечу. - Здесь, по эту сторону фронта, тоже есть советская власть. Нас много, и никакие иноземные сволочи нам не страшны! Ну, подыми голову. Выше голову! - уже командуя, сказал он. - И посмотри мне в глаза... Не выдашь? Имей в виду, если со мной что-нибудь случится, и тебе плохо будет. Товарищи отомстят. Так и заруби себе на носу! Понял? - Понял, - ответил солдат. - Чего ж ты дрожишь? Смотри, как вся наша рота дружно живет. А ты что? - Страшно, товарищ Коноплев... Вдруг кто-нибудь узнает. - Никто не узнает, если будешь держать язык за зубами. Он протянул руку за бруствер: - Там советская власть... Ждет нас. - А наказанья нам не будет? - осторожно спросил Фисташкин. Андрей вынул из кармана листовку, привезенную им еще из Архангельска: - На, читай! По этому пропуску целая рота, даже полк может перейти. Фисташкин прочитал листовку и вернул ее Андрею. - Я уже читал ее, давали. А это верно, товарищ Коноплев? - Конечно, верно. Неужели тебе самому не совестно гнуть спину перед иностранными офицерами? Как он тебя сейчас саданул! До сих пор щека горит. - Я ночей не сплю, - глухо сказал солдат. Все думаю: придет Красная Армия, что я скажу? - Встать! - раздался у них за спиной голос переводчика. По окопу шел командир батальона, высокий, дородный Флеминг. - Что за разговоры? - спросил он по-английски. - Сказку рассказываю, - по-русски ответил Андрей. - Скас-ска?.. Андрей спокойно усмехнулся: - Про Иванушку-дурачка. Ничего не понявший Флеминг с презрением посмотрел на Латкина. - Молчать! - крикнул он. Это было единственное русское слово, которое от него можно было услышать. Вечером рота была отведена на отдых в деревню Труфаново. Оружие у солдат отобрали. Согласно распоряжению Флеминга, они должны были получить его только при выходе на позиции. Люди бродили по деревне. Несколько солдат стирали на речке белье. - А что, Степан, - спросил один из них, обращаясь к Чистову - Коноплев у нас вроде комиссара? Али Черненко? - Бог знает, - лукаво ответил Чистов. - Может, один из них комиссар, а другой командир. Мы, ребята, при начальниках, беспокоиться нечего. - Я сегодня с Коноплевым говорил, - сказал Фисташкин. - Он нас выведет к своим. - Ясно, выведет! - горячо подтвердил молодой солдат с лицом, усыпанным веснушками. - Меня что грызло: хоть камень на шею да топись. А теперь не пропаду. Выйдем! После того, как люди поужинали, лейтенант вызвал к себе Андрея и приказал ему явиться к командиру батальона. Во дворе избы, где расположился штаб, Андрей увидал нескольких унтер-офицеров и солдат из разных рот. Все это не предвещало ничего хорошего. От командира батальона с какой-то бумагой в руках вышел Жемчужный. Лицо его было бледно. "Чем он так взволнован?"- подумал Латкин. Оглядевшись по сторонам, Жемчужный отвел Андрея за сарай и сказал ему на ухо: - В деревне Арсентьевской бунт... - Он снял фуражку и хлопнул ею о колено. - Ой, мамо! Они все так заняты этим, что лучше времени не выберешь. Сегодня в ночь, Андрейка, нам надо переходить линию фронта... - Я готов, - решительно сказал Андрей. - А рота? - Тоже готова. Жемчужный стоял молча. На лбу его обозначились глубокие морщины. Он повертел бумажку в руках. - Это, знаешь, что? Завтра в наступление... С утра. Нам фартит. Значит, сегодня дадут оружие. Иди в канцелярию, тебя за этим и послали. От, палачи! - с ненавистью сказал он, увидев группу интервентов. Это были стрелки, вразвалку шагавшие по дороге с сигаретками в зубах. - На подавление. - Значит, сегодня?.. - задумчиво сказал Андрей. - Сегодня, - басом отозвался Жемчужный. - Еще бы недельку. Тогда и второй батальон прибыл бы. Вместе пошли бы, Матвей. - Рано заварилась каша. Ничего не поделаешь! Ждать нам нет расчету. У ребят уже терпенья нет. - Когда пойдем? - Часа в три ночи. Самое подходящее время. Я еще зайду к тебе. Они разошлись. Андрей получил приказ, вернулся к себе в роту и передал его лейтенанту. Тот распорядился приготовить оружие. Взводные были посланы за патронами. В Арсентьевскую поскакал отряд офицеров, предводительствуемый Флемингом. Командир батальона был, как всегда, пьян. Перед отъездом он осведомился о состоянии людей. Ему доложили, что в батальоне все спокойно. Приближалась белая ночь. На горизонте вспыхивали голубые зарницы. Как только стало пригревать солнышко, парик Нестеров простился с Любкой и Фроловым. - Нет, други, - отвечал он на их уговоры остаться в Шенкурске, - не держите меня. Зря! Я ведь тоже упрям да норовист. Я слово дал Павлину Федоровичу. Чем способен, тем и посодействую. С помощью мужиков он перебрался через линию фронта, а затем шел, уже не скрываясь, вместе со своим поводырем - десятилетним Володькой. - Ты, сирота, не бойся... - успокаивал он мальчика. - Слушай лучше, как птицы поют! Птицы малые и то головы не вешают, а ведь мы с тобой мужики. Я больше всего дятла люблю. Одна песня: "Стук, стук". Долбит с утра до ночи. Бери пример с этой птицы - и счастлив будеши на земли. Да, сирота! Придет осень - отдам тебя в школу... Ночевали они в деревнях. Тихон беседовал с крестьянами, рассказывал, что случилось с ним на Ваге, что делалось в Шенкурском уезде, пока его не освободила Красная Армия. - Главное, ребята, - говорил старик, - не подчиняйся иноземцам. Нечего бояться: смелым-то бог владеет. Сковыривай нарыв да горячим железом прижигай. Тогда и Красная Армия справится скорее. Если появлялся патруль, старика прятали. Так бродил Тихон Нестеров из деревни в деревню, не зная ни страха, ни усталости. Однажды, когда он находился в деревне Арсентьевской, туда прискакал канадский зонный патруль и приказал всем мужикам запрягать лошадей и немедленно отправляться в Двинский Березник. Мужики отказались. Канадцы стали угрожать оружием. Мужики стояли на своем. Тогда солдаты открыли огонь. Несколько человек было ранено, одна девушка убита наповал. Не вытерпев этого, крестьяне схватили колья и бросились на солдат. Канадцы ускакали. ...Через два часа Арсентьевская, оцепленная сводным отрядом интервентов, была подожжена с двух концов и уже пылала. Скот, выпущенный из хлевов и тоже окруженный солдатами, топтался на болоте. Испуганно мычали коровы, жалобно блеяли овцы. Солдаты гнали по дороге к Березнику табун крестьянских лошадей. На околице деревни был свален в кучи вытащенный из домов крестьянский скарб. Тут же толпились ограбленные крестьяне. Слышались плач, крики, вопли. Черный жирный дым поднимался над горящими избами и расстилался повсюду. Американские и английские офицеры во главе с Флемингом, стоя на дороге, наблюдали за пожаром. Они громко хохотали, показывая на обезумевших от горя, рыдающих старух. Тут же, на дороге, со всех сторон окруженная конвоирами, в мрачном молчании стояла группа арестованных крестьян, среди них был и Тихон Нестеров. Один из американских офицеров, здоровенный рябой парень с наглой улыбкой говорил арестованным: - Сами виноваты! Эх вы, темные головы. Заработали себе три аршина? - Молчи, пес!.. - крикнул Тихон. - Мы знаем, за что гибнем. За родную землю, за народ! А вот за что ты подохнешь, собака? А ведь подохнешь! Переводчик ударил его по лицу стэком. Но старик, словно не ощутив удара, только тряхнул головой. - Кто это? - спросил у переводчика Флеминг. - Не знаю... Неизвестный бродяга. Прикажете расстрелять? - Да, - сказал Флеминг. - К речке! Тихон, конечно, ни слова не понял из этого разговора, но почувствовал, что его ждет смерть. Он не испугался: "Сыт, пожил!.." Ему хотелось одного - умереть спокойно, твердо, ничем не унизить себя перед обнаглевшим и презренным врагом. Когда солдаты подошли к нему, он замахнулся на ,них палкой и гневно закричал: - Никуда отсюда не пойду, хоть волочи. Стреляй на людях! Прочь от меня! Среди арестованных раздались возмущенные возгласы. Услышав их, Тихон встрепенулся всем телом. - Мужики, не робейте, не падайте духом! Крепко стойте за советскую власть! Скоро будет конец псам смердящим... Прощайте, мужики... - высоким, звонким голосом крикнул Тихон. - Бог с вами! Любка... батьку не забывай... Перед его мысленным взором возникли Любка, Павлин Виноградов, комиссар Фролов... Он вспомнил сына... Флеминг выстрелил. Взмахнув руками, старик упал. Флеминг подбежал к нему и еще несколько раз выстрелил в мертвого. В избах, где размещались солдаты первого батальона, вовсе не было так спокойно, как казалось офицерам Флеминга. Солдаты готовились к предстоящему выступлению. Подпольный комитет обсуждал маршрут прорыва. Предполагалось, что, пройдя линию окопов, люди разойдутся по лесам, затем выйдут к назначенному месту. Были выбраны командиры рот и взводов. На исходе второго часа ночи Жемчужный зашел к Андрею. Андрей сидел, окруженный солдатами своей роты. - Не выдержать и Колчаку, - говорил он. - Вот "Северное утро" пишет, что у Колчака хорошо. А на самом деле Сталин еще весной разбил колчаковцев. Про Питер тоже писали, будто он взят. А Сталин в Питере! Это я знаю точно... Ничего у интервентов не вышло. И не выйдет. Много раз нападали на Россию иностранные грабители и каждый раз получали по шапке. - И по зубам... - зычно прибавил Жемчужный, заглянув в сарай. - Здорово! Ну как тут у вас? - Подсаживайся, - проговорил Андрей, - Вот, поужинали да беседуем помаленьку... Не спится. Люди сидели на сене. В ногах у них стоял котелок с кашей, но до нее никто не дотрагивался. - Рады, ребята, что аврал? - возбужденно заговорил Жемчужный. -Дождались дня! Только подумайте: к своим пойдем. Одно приказываю: без паники! Ясно? Держаться всем по-флотски, гордо! У вас все в порядке? - Все, - сказал Андрей. - Как услышишь залпы, начинай. Я ровно в три подыму свою роту. Ну, братва... За власть Советов! Жемчужный встал и пожал всем солдатам руки. Лица у людей были серьезные. - Офицеров арестовать. Если будут сопротивляться, распорядитесь по-кронштадтски! Он рубанул рукой и вышел. Андрей пошел проводить его. На горизонте полыхало зарево. - Арсентьевская горит, - со злобой сказал боцман. - Ну, сынку... Недолго им теперь властвовать! Тряхнув Андрею руку, он не спеша зашагал по деревенской улице. "Неужели я скоро всех увижу: и Фролова, и Любку, и Валерия? -думал Андрей, провожая глазами сильно поседевшего, но все еще крепкого и чубатого боцмана. - Неужели доживу?" - Он поймал себя на том, что не вспомнил о матери: "Что с нею? Ах, мама... Отбился твой сынок от тихой жизни. Не узнала бы ты меня!" После карательной экспедиции Флеминг приехал в Двинский Березник с докладом к бригадному генералу Финлесону. Сели играть в поккер. Генералу везло. Флеминг повышал ставки. Вдруг раздались далекие одиночные выстрелы, затем донеслась заглушенная расстоянием пулеметная очередь. Финлесон прислушался. - Это со стрельбища, - спокойно сказал Флеминг. - Вчера привезли новое оружие. Пробуют, очевидно. Канонерская лодка "Хумблэр", стоявшая на Двине, также услышала выстрелы. Но берега реки были спокойны. Все словно замерло. На канонерке тоже решили, что идет пристрелка оружия. Все выяснилось только после того, как на берегу появился раненый офицер одной из рот. Он подполз к реке. "Хумблэр" выслал ему шлюпку. Насмерть перепуганный, трясущийся от страха капитан рассказал, что присланный на Двину русский батальон восстал. Офицеры, спавшие по избам, обезоружены и связаны. Перестрелка была с теми из них, кто сопротивлялся. Батальон, руководимый большевиками, направляется к линии фронта... В телефонной трубке что-то трещало. Раздраженный Ларри плохо слышал голос генерала Финлесона и никак не мог поверить случившемуся. - Но позвольте, - кричал он, - неужели никто не мог остановить их?! - Их преследует конная пулеметная команда... - Как же им удалось прорваться? - С большими потерями. Сейчас несколько аэропланов бомбят лес. Ларри бросил трубку и поехал к Айронсайду. Об отряде Хаджи-Мурата Дзарахохова, врезавшемся в глубокие тылы противника, ходили легенды. Хаджи-Мурат громил штабы интервентов, снимал секреты и засады, уводил обозы, лошадей и все свои трофеи раздавал беднякам. Особенно он славился ночными набегами. Прослышав, что в окрестностях появился отряд Хаджи-Мурата, интервенты не спали по ночам. В ту ночь, когда русский батальон прорвался сквозь линию фронта, отряд Хаджи-Мурата вместе с приданной ему командой разведчиков застрял в прифронтовом местечке. Горцу не спалось: болела раненая нога. Он расхаживал по избе, не находя себе места. В сенях послышались чьи-то осторожные, мягкие шаги. Затем скрипнула дверь в избе. Хаджи-Мурат обернулся. На пороге появился стройный боец с длинными белыми кудрями, выбивающимися из-под кубанки. - Что, Любка? - В лесу ухает... Что-то деется! - голос у Любки был тревожный. - Какое нам дело! Там наших нет, - равнодушно ответил Дзарахохов. Любка ушла. Но Хаджи-Мурат стал прислушиваться. Минут десять все было спокойно. Пели петухи, в сенях возились куры. Стреноженные лошади бродили вдоль канавы и хрупали траву. Вдруг вдалеке, за синей грядкой леса, раздался глухой взрыв. "Бомба!" - подумал Дзарахохов. Надев очки, он разбудил спавшего на полу Акбара: - Вставай! Кого-то бомбят за лесом... А наших там нет. - Бежит кто-нибудь. Может быть, преследуют? - позевывая, проговорил ленивый Акбар. - Преследуют? - Старик вскочил. Эта мысль не приходила ему в голову. - Подымай взвод! Поедем, посмотрим. Через несколько минут по лесной тропке мчалась группа всадников. Впереди скакал на своем Серко Мурат. Сзади на телеге вместе с товарищами по разведке ехала Любка. Выбравшись на озаренную утренним солнцем лужайку, всадники увидели стрелковую цепь. Она залегла в межевой канавке, проходившей вдоль густого, разросшегося заказника, и отстреливалась от прятавшихся за бугром вражеских пулеметчиков. Любка быстро оценила положение. - Мурат! - сказала она. - Ведь ребята, как бог свят, к нам прорываются. Неужто дадим живым людям погибнуть? Да нас на том свете за это калеными крючьями!.. Она стала торопливо снимать с телеги свой пулемет. Противник открыл беспорядочный огонь. Над головами всадников засвистели пули. Серко взвился на дыбы и поскакал назад. Всадники последовали за ним. Сделав несколько скачков, Серко упал на передние ноги, затем повалился на бок, придавив Хаджи-Мурата. Горец с трудом выбрался из-под лошади. Серко заржал, по телу его прошла судорога, и он распластался на земле. Это был любимый конь Хаджи-Мурата. Горец сел на пень и закрыл лицо руками. - Ну, дядя, заснул что ли? - закричала Любка. - Ведь стрельба идет! Хаджи-Мурат будто ничего не слышал. Просидев безмолвно несколько минут, он встал и сказал Акбару: - Отдай мне твоего Шайтана! А ты, Любка, со мной поедешь. Пулеметы на вьюки! Впереди снова ахнула бомба. Всадники рассыпались по лесу и через четверть часа зашли в тыл противнику. - Мы обрушимся на них, - сказал Любке Хаджи-Мурат, - а ты открывай по бугру огонь. - Есть! - отозвалась Любка. - Орлята, за мной! - скомандовал Мурат всадникам, обнажая шашку, и бесстрашно направил своего коня прямо на пулеметы врага. Внезапное появление конников перепугало интервентов. Джигиты неслись на них, с гиканьем обнажая шашки. - Мурат идет! - закричали кавказцы своими гортанными голосами. Впереди всех мчался старик в черном бешмете и черной папахе. Левой рукой он дергал поводья, горяча лошадь. В правой сверкала шашка. В зубах была зажата трубка. Пули свистели вокруг Хаджи-Мурата, он словно не чувствовал этого. За ним, рассеявшись по всему полю, в таких же черных бешметах и папахах скакали джигиты. Любка с исступлением стреляла по вражеским пулеметчикам. Те бросили пулеметы и с криками: "Мурат..." - кинулись врассыпную. Тогда рота Андрея поднялась из канавы. По всей лужайке замелькали шинели стрелков, бегущих со штыками наперевес. Некоторые открыли стрельбу по бугру. Еще через четверть часа стычка была кончена. Джигиты захватили много пленных. В полуверсте от лужайки всадники обнаружили и роту Жемчужного. Грязные, измученные люди бросались навстречу джигитам. Пошли объятия, расспросы, рассказы. - Перейти фронт было еще не так страшно, - говорили солдаты своим спасителям. - Мы уничтожили их пулеметные гнезда!.. Все предусмотрели. Но вот, когда по пятам пошла ихняя конно-пулеметная, дело стало хуже. Либо беги, либо отстреливайся. Черта с два от коня убежишь! А тут еще бомбы. - Он вас в болото загонял, - сказал Хаджи-Мурат. - А черт его знает! - Перехватал бы, как рябчиков. - Нет, не перехватал бы. Я шел на помощь... - сказал Жемчужный. - А где Коноплев? - спросил он, оглядываясь. - Где мой сынку? - Коноплев! - закричали стрелки. Любка увидела, как из толпы вышел невысокого роста, худощавый молодой солдат в фуражке с кокардой и в погонах. Уже по тому, как другие солдаты расступались перед ним, чувствовалось, что это командир. "Андрей?! Какой же это Коноплев? - всплеснула руками Любка и спрыгнула с телеги. - Навождение!.." - Не узнаешь, бес? - дрожащим голосом сказала она, подходя к Андрею. - Любка! - вскрикнул Андрей и бросился к ней. Любка не выдержала и разрыдалась. Стрелки, не понимая, в чем дело, смотрели на Коно-плева. Джигиты и разведчики с не меньшим удивлением глядели на рыдающую Любку. ...Вечером, поужинав у Хаджи-Мурата в Неленьге, Андрей и Любка вышли на улицу и пошли по деревне. Повсюду слышались песни стрелков и джигитов. - Значит, завтра к Павлу Игнатьевичу поедем. Вот уж он удивится! А Валерий-то? - смеялась Любка. - Он баял мне: "Забудь, Любка... Что делать? Легче будет!" А я его к черту послала! Андрей шел, как хмельной, голова у него кружилась от счастья. - Батю скоро увидим! - тараторила Любка. - Эх. жизнь будет, Андрюша! Скоро ведь в наступление! Только уж тебе не надо, ты отдохнуть должен. Столько вынести! Как еще тебя хватило! - Что я? - говорил Андрей. - Людям труднее бывало. Нет, Люба, отдыхать нам еще рано... Был тихий летний вечер. В его мирной, успокаивающей тишине не верилось, что идет война и что прошлой ночью перешедшие фронт люди подвергались смертельной опасности. Миновав околицу, Андрей и Люба присели возле ельника на мягкие, мшистые кочки. - Вспоминал меня? - Вспоминал, - ответил Андрей. - Даже на Мудьюге. - А не врешь? Ну, поцелуй меня... солнышко. Любка обхватила Андрея своими сильными руками и крепко, жадно прижала его к себе. Генерал Финлесон докладывал Айронсайду: "...Конечно, неприятель, прекрасно осведомленный о том, что произошло, решил на следующий же день воспользоваться восстанием. Только что перебежавшие от нас роты были брошены в атаку. По сведениям моей разведки, на этом участке действовали войска бригады Фролова. Нам пришлось отступить под сильным нажимом противника и под давлением его артиллерийского огня с канонерок, которые внезапно появились на Двине и поддерживали наступающие пехотные части. К полудню 8 июля неприятель находился лишь в 1200 ярдах от флотилии и гидропланной базы. Наша пехота отступила. Поэтому все вспомогательные силы и гидроаэропланы были отодвинуты мною назад. Мониторы 33 и 27 получили тяжелые повреждения и выбыли из строя. "Сигала" некоторое время вела бой, по также получила повреждение и была заменена "Крикэтом". Канонерка "Крикэт" попала под сильный огонь противника и поспешила переменить место..." - То есть попросту удрала. Удрала! Это же ясно, черт возьми! - крикнул Айронсайд. "Этот бой, по словам захваченных нами раненых матросов десанта, вел старший начальник их флотилии Бронников (бывший царский морской офицер). Тактическое руководство большевиков оказалось весьма сильным. В помощь подбитому "Крикэту" я распорядился послать сильный "Хумблэр", который пошел полным ходом вверх по течению, насколько позволяла глубина. Контратакам нашей пехоты предшествовали четыре артиллерийских налета тяжелых орудий. Но и они не дали желаемых результатов. Пришлось отправить колесные пароходы вниз за новыми, свежими частями. Только 9 июля, после того как прибыло подкрепление, наше преимущество стало сказываться. К вечеру мне удалось приостановить натиск противника. На минах, которые он успел заложить, подорвались и погибли два наших тральщика - "Суорд-Данк" и "Фанданго". Много жертв в пехоте и на флоте. Положение серьезное". Айронсайд смял доклад и с раздражением бросил его в корзину. В газетных сводках говорилось, что "на Двине все спокойно". Однако после того, как в Архангельск прибыли первые раненые, слухи о восстании и битве на реке распространились по городу. Не прошло и полутора недель, как в 5-м северном полку, стоявшем на Онежском фронте, также началось восстание. Полк, руководимый коммунистами, арестовал офицеров, перешел на сторону Красной Армии и вместе с нею занял город Онегу. Новая катастрофа произвела на интервентов ошеломляющее впечатление. Генералы Миллер и Марушевский были немедленно вызваны к уже возвратившемуся с Двины Айронсайду. Оба они были поражены видом командующего. От надменного и напыщенного фанфарона ничего не осталось. Из него словно выкачали воздух. Айронсайд говорил с Миллером и Марушевским сухо, не вдаваясь в подробности. Он отпустил их, не дав им вымолвить ни одного слова. Генералы ехали в пролетке по набережной. - Да... - прошамкал Марушевский. - Не начало ли это конца? Миллер показал ему глазами на кучера, и Марушевский замолчал. После этого свидания в стане белогвардейцев поползли панические слухи. У "Михаила-архангела" вовсю звонили колокола. С Троицкого проспекта доносилось погромыхиванье трамвая. Безоблачное небо предвещало хорошую погоду. Сады при домиках на набережной стояли, озаренные ярким светом утреннего солнца. Но жителям словно не было никакого дела ни до безоблачного неба, ни до зелени садов, ни до яркого утреннего солнца. Набережная, на которой раньше толпилось столько народа, пустовала. На Двине не видно было ни лодок, ни яхт. Лишь кое-где покачивались на воде жалкие суденышки рыболовов. На одном из таких суденышек отправились на рыбалку Чесноков, Потылихин и Греков. Они провели на реке весь вечер и всю ночь. Рыбалка была устроена Максимом Максимовичем с тем, чтобы спокойно, ничего не опасаясь, поговорить друг с другом. За летнее время архангельские подпольщики опять возобновили подпольную работу. На судоремонтном заводе и в порту уже готовились забастовки. Но необходимо было усилить пропаганду среди военных. Обо всем атом Чесноков и Потылихин говорили у ночного костра. Затем разговор зашел о положении на фронтах. Оно продолжало оставаться Серьезным: На северо-западе стоял Юденич. На юге - Деникин. Дрался еще и Колчак, которого, впрочем, здорово потрепали весной. Но, хотя враг был еще силен, все трое верили, что недалек тот час, когда их родина воспрянет, как свободное, сильное рабоче-крестьянское государство. Теперь Чесноков и его товарищи возвращались в город. Греков лежал на носу лодки, свернувшись в клубок среди снастей и укрывшись рваным драповым пальто. Чесноков, сидя на корме рядом с Потылихиным, доставал из сетчатого садка трепещущих красноперых окуней и опускал их в ведро с водой. Когда лодка подошла к отмели, Греков взял кошелку с рыбой, простился с друзьями и, по щиколотку увязая в песке, поднялся наверх. Ему пришлось пройти мимо больницы. За покосившимся забором стояли больные в одном белье, босые, с изможденными, желтыми лицами. - Голодаем, братцы, - уныло твердили они. - Хоть корочку хлеба. Ради Христа... По возможности помогите. Греков направился к Немецкому кладбищу. Чтобы избежать наблюдения, пришлось идти окольными путями. Вскоре Греков увидел низенькую каменную церковь. За сломанной оградой среди кряжистых берез и тополей виднелись памятники и намогильные кресты. Со стороны кладбища неожиданно вышла группа иностранных офицеров. Увидев иностранцев, Греков поспешно скрылся на кладбище. Оно было ему знакомо: три месяца назад он хоронил здесь Базыкина. Ему помогали товарищи, тоже рабочие с судоремонтных мастерских. Они взяли из больницы тело Николая Платоновича, сами сколотили гроб, купили место на кладбище и принесли венок с алой лентой. Шурочка сидела на скамейке, опустив голову. Возле нее вертелась маленькая девочка в суконном пальтишке и пикейной шляпке. Греков огляделся по сторонам, подошел к Шуре и поставил на землю кошелку с рыбой. - Это вам, гражданка... Он снял картуз и остановился над могилой Базыкина. - Почему ты ходишь так открыто? - спросила Шурочка не двигаясь. - Какое там открыто! Как вор, оглядываюсь! - Греков засмеялся. - Погоди, придет время, открыто пойдем! А сейчас что с меня взять, с простого рабочего человека? Мы с вами, гражданочка, насчет печки разговариваем, какую вам печку к зиме сложить. Вот и все... Ну, что у тебя нового? Меня Чесноков послал. Говорят, Абросимов опять тебя приглашает? Мне ихняя кухарка Дуняша говорила. Это факт? - Приглашает. Непонятно, почему... - Вполне понятно! На всякий случай заручку желает иметь: дескать, поддерживал семью Базыкина. Хитрая бестия! Он уже нас побаивается, ей-богу: вдруг не удастся удрать! Ты согласилась? - Противно. - Соглашайся. Абросимову всегда известны все новости. Нам нужно, чтобы ты работала у него. - Ты только за этим и пришел? Рискуешь! - Видишь, цел! Значит, не так уж рискую. Тебя хотел повидать, - сказал Греков с нежностью. - Я знаю, ты по воскресеньям всегда сидишь здесь в это время. - Он помолчал. - Ну, мне пора. Ты зайди к Потылихину. Он хочет тебе какое-то дело дать. И не горюй. У тебя еще вся жизнь впереди. Жалко Колю. Но что же делать, Александра Михайловна? Надо жить. Жизнь ведь не ждет, не останавливается... Теперь уж наша победа не за горами. Скоро! Он крепко пожал ее руку и ушел так же быстро, как и появился, деятельный, бодрый, словно ничто ему не грозило в этом городе. Шура осталась на кладбище. Через несколько минут в глубине тенистой аллеи показались двое рабочих. Один из них приблизился к Шуре и тихо сказал ей: - Не узнаете? Помните, провожал вас, когда Николая Платоновича на Мудьюг увозили. Не горюйте, Александра Михайловна, скоро все переменится. Он достал из сумки букет полевых цветов и положил на могилу. Рабочие держались смело, свободно и этим напоминали Грекова. Шура ушла с кладбища взволнованная. Ей казалось, что даже листва старых берез шепчет на тысячу ладов: "Скоро, Шурик, скоро!" ГЛАВА ВТОРАЯ В августе 1919 года Айронсайд решил доказать, на что он способен. Это решение было принято по прямому приказанию Черчилля. Сначала интервентам удалось захватить несколько селений на Северной Двине и в районе станции Плесецкой, на железной дороге. Но эти мнимые победы стоили чрезвычайно дорого. Интервенты обескровили себя. После этого одно поражение следовало у них за другим. 3 сентября Красная Армия начала наступление. Интервенты стали откатываться назад, и это было уже не отступление, а бегство. Две дивизии гнали врага. Одной из них руководили Фролов и Драницын. Батальон Валерия участвовал в славном сражении под Ивановской. В этом бою отличился Андрей, с горстью красноармейцев бросившийся на блокгаузы противника. Одновременно со штурмом Ивановской начался штурм деревни Борок. Там действовали два других батальона из полка, которым командовал Бородин. Там же под командованием Макина дрались бойцы, набранные в Шеговарах. Вражеские гарнизоны, стоявшие в деревнях Слюдка и Чудиновая, также подверглись разгрому. Флотилия Бронникова обрушила на них весь свой огонь, а затем Фролов ввел в бой резервные полки. Выполняя приказ Ленина и Сталина, Красная Армия наступала с огромным воодушевлением. Противник, подавленный быстротой ее действий, силой натиска, превосходством в стрелковых и артиллерийских атаках, бросал позиции, оставляя на месте боя не только убитых, но и раненых. Красной Армии оказывали большую помощь партизанские отряды. Крестьяне доставали из ям пулеметы, винтовки, охотничьи ружья, прятались в засады, внезапно обстреливая бегущие вражеские войска и этим внося в их ряды еще большую панику. Англо-американская армия увязала в болотах, тонула на переправах, ее выгоняли из лесов и уничтожали на дорогах. Разбитая, вконец деморализованная непрерывными ударами, которые наносили ей советские войска, она уже не могла думать о сопротивлении и ринулась назад, к Архангельску. ...Несколько суток шел проливной дождь. По Двине ходили желтые тяжелые волны. Берега реки были забиты отступающими частями. Возле одной деревни, застряв на перекате, стояли баржи с боеприпасами. Даже канонерка "Хумблэр" не могла стащить их с мели. Минерам было отдано приказание подорвать их. Оглушительные взрывы раздавались один за другим. Продрогшие солдаты ломали избы и сараи, разжигали костры и, тупо глядя в пламя, сидели под дождем в ожидании парохода. Винтовки валялись в грязи. О них никто не заботился. От щеголеватого вида, которым еще недавно кичились интервенты, не осталось и следа. В рваных шинелях, в украденных полушубках, в дырявых и размокших бутсах, с ног до головы облепленные болотной грязью, американские солдаты сушились возле раскиданных по всему берегу костров. Такими же жалкими кучками толпились вокруг костров офицеры, по внешнему виду мало чем отличавшиеся от солдат. Порой солдаты кидали на них озлобленные взгляды. - Черт возьми, - уныло сказал сержант, плечи которого были прикрыты мокрой рогожей. - Кто мог знать, что все так скверно кончится? - Были люди, которые предупреждали, - вдруг отозвался чей-то насмешливый голос. - А ты что тогда говорил? Трофеи подсчитывал. - Нет... - поеживаясь, сказал сержант. - Но уж теперь я вернусь в Чикаго совсем другим человеком. - Презрел, когда побили... Дешево стоит! - мрачно усмехнулся солдат с пожелтевшим от малярии лицом, расталкивая ногой дрова, чтобы лучше горели. - А кто доносил на Смита? Кто называл его большевиком? - Я? Врешь, сволочь! - Нет, ты врешь, - поправил его другой солдат. - Ты его подвел под дисциплинарный батальон. И весь взвод из-за тебя пострадал. - Ребята! - испуганно закричал сержант. - Это не я!.. - Не ты? - крикнул лежавший у огня солдат с забинтованной ногой. - Не ты... Он вытащил из кобуры пистолет. - Убирайся к черту отсюда или я застрелю тебя, гадина... И никто за тебя не вступится. Сержант вскочил и сбросил с плеч рогожу. - Ты обалдел! - Уходи!.. - опять крикнул раненый. Сержант взглянул на молчаливые, суровые лица солдат и быстрыми шагами пошел прочь. Когда он отошел шагов на тридцать, вслед ому раздался выстрел, заглушенный взрывами, которые гремели на реке. Сержант побежал. - Да будет ли пароход? - спросил раненый сквозь зубы. - Пусть красные приходят, - сказал молодой солдат. - Мне плевать. Хоть в плен, хоть в Архангельск. - Проклятая война! - Большевики соглашались на мир, это я слыхал. - А Вильсон сблефовал. Выкинул трюк! Большевики дорожат каждой каплей крови своих солдат, - говорил щуплый, бородатый, заросший черной щетиной канадец. - Я сам читал листовку. Народы хотят мира... Большевики только об этом и говорят... Они всем народам предлагают мир. Они простые люди. Это мы полезли к ним в дом. - Это мы убивали их! - выкрикнул смуглый кудрявый солдат. - И за это бог покарает нас! Мы не выберемся отсюда! Он приник лицом к земле, тело его затряслось от рыданий. - Довольно... - сказал ему раненый. К костру подошел солдат в свитере и в вязаной шапке. Он бросил на землю несколько зарезанных куриц. - Откуда это у тебя? От крестьян? - спросил раненый. - Нет, из магазина... - Солдат ухмыльнулся. - Опять грабил? - А ну вас к черту! Мне надоела репа. Не все ли равно, как подыхать. Красные уже обстреливают Болотицу... Канадец закрыл лицо руками. Остальные равнодушно глядели в огонь. По тракту, ныряя из ухаба в ухаб и подымая брызги, протащился грузовик. Кузов его был доверху завален офицерскими чемоданами. При толчке один из чемоданов скатился в канаву. Солдат, сидевший в кузове, видел это, однако не остановил машины. Проходивший по дороге офицер что-то крикнул ему. Солдат отвернулся. Офицер подошел к канаве. - Вы что, Спринг? Хотите купаться? - крикнул ему другой офицер, проезжавший по дороге верхом. - Чемодан плавает. - Ну, и черт с ним! - Верховой придержал лошадь. - Передайте людям, чтобы все поджигали. До тех пор, пока не подожжем, не будет посадки. Таков приказ Финлесона. - Передайте Финлесону, что он ничтожество. - Вы пьяны, Спринг? - Вот как! Это для меня новость, - пробормотал офицер и, шатаясь, зашагал по воде. Он шел, размахивая руками и разговаривая сам с собой. Потом остановился и, запрокинув голову, сделал несколько глотков из походной фляжки. - Ты тоже ничтожество... Что же ты стоишь? Иди! Тебе же надо устраивать фейерверк. Он посмотрел на реку, откуда доносился лязг и грохот. С "Хумблэра" срывали броню и орудия. Капитан канонерки, боясь перекатов, приказал облегчить ее. Издалека доносились глухие разрывы снарядов. Это стреляли тяжелые орудия дивизии Фролова. ...Финлесон ничего не мог поделать. Несмотря на приказ Айронсайда держаться во что бы то ни стало, солдаты уже никому не подчинялись и улепетывали со всех ног. Подстрекаемые офицерами, они врывались в деревни, забирали лошадей и подводы, расстреливали тех, кто пытался им сопротивляться, спешно грузились и удирали на север. Уходя, они взрывали мосты, блиндажи и блокгаузы, с утра до ночи жгли баржи, запасы дров и даже речные пристани, обливая их машинным маслом или нефтью. Двинский Березник горел. На реке испуганно перекликались пароходы. Слышалась артиллерийская канонада. Невдалеке за лесом трещали пулеметы. Финлесон, бледный и злой, молча стоял в группе офицеров возле пристани, ожидая подхода канонерки "Крикэт". Он покидал фронт. - Утомительная страна, генерал, - прерывая молчание, сказал человек, хотя и одетый в хаки, но совсем не военный по виду. - Я мечтал, что у меня будет прекрасный материал для газеты. Жаркие бои, рискованные операции, стычки с туземцами, лесные вигвамы, необыкновенные приключения... И вместо всего этого постыдное бегство. Какой уж тут материал для газеты! Нельзя же писать о неудачах британской армии, армии-победительницы в мировой войне! Глупо, генерал, очень глупо! - Да, вы правы, утомительная страна! - пробормотал Финлесон. - Не утомительная, а неутомимая. Этот народ нельзя покорить, - сердито сказал прыщавый офицер с желчными глазами. Он нахмурился, махнул рукой и отошел к солдатам, которые вытаскивали увязшую в грязи тяжелую телегу с офицерскими вещами и проклинали войну, дожди, начальство, прокисшие сухари, Черчилля и решительно все на свете. В Архангельске мало кто знал о случившемся. Интервенты и белогвардейцы тщательно скрывали свое поражение. Но, хотя архангельские газеты почти не писали о военных действиях, слухи с фронта все-таки доходили. Контрразведка неистовствовала, будто чуя свой близкий конец. Каждую ночь в городе устраивались облавы. "Держись, Шурка! " - эти слова Базыкина твердила себе постоянно. Днем она бегала по городу в поисках хоть какой-нибудь работы: на абросимовские уроки нельзя было просуществовать. Ночью, когда все в доме спали, ей становилось особенно тяжело. Ворочаясь на жесткой, неудобной постели, она вспоминала свою жизнь с Николаем Платоновичем, вновь видела себя курсисткой Высших женских курсов, а мужа - политическим ссыльным, запрятанным в глухой Холмогорский уезд под надзор вечно пьяного полицейского, урядника. Потылихин помогал Шуре, чем мог. Утешать ее не было надобности. Как бы трудно ей ни приходилось, на ее озабоченном лице то и дело мелькала улыбка. С каждым днем она все больше втягивалась в подпольную работу. На дворе в дровяном сарае Шурочка хранила партийную литературу. Раздачу листовок доверенным людям Максим Максимович всецело возложил на Шурочку. Она с этим отлично справлялась. Шуре казалось, что теперь она не смогла бы жить без постоянных встреч с Грековым, который приходил к ней за листовками. Подпольная работа придавала смысл всей ее жизни. Шурочка чувствовала, что не просто живет, не только борется за свое существование. Нет, она продолжает ту самую жизнь, которой жил бы и Коля, если бы он был с ней. "Ах, если бы Коля был со мной!" - часто думала она. Тогда она бы ничего не боялась. Быть вместе с ним, вместе бороться за счастье народа - уже одно это было бы счастьем! В середине сентября на явке у Потылихина она встретила Чеснокова. Шурочка очень обрадовалась ему. Они даже расцеловались. - Ну, старушка, жива? - Жива! Давно не виделись. Полгода, если не больше. А как ты, Аркадий? - Лучше не надо! Шурочка посмотрела на него удивленно. - Судоремонтники забастовали, - объяснил Чесноков. - Политические требования: освободить арестованных рабочих. - А новые репрессии? - Репрессии? Тут уж ничего не поделаешь, - серьезно сказал Чесноков. - Зато растут новые бойцы за дело рабочего класса. Каждая забастовка вызывает подъем самосознания, расшатывает врага, подрывает его авторитет. В рабочем человеке крепнет уверенность в себе, к своих силах. Забастовки - великое дело! - Чесноков рассмеялся. - Вот, подожди. Скоро Архангельский порт грохнет! Господа союзнички зачешутся! - Твоих рук дело? - Только этим сейчас и занят. Твоя помощь тоже понадобится. - Я готова. - Что нового у Абросимовых? Не бегут еще? - Разве уже пора? - шутливо спросила Шурочка. - У него какие-то совещания с пароходовладельцами. Кыркалов часто бывает. - Вот, вот. Засуетились, значит! Швах дела у господ интервентов, совсем швах! Бьют их, Шурик! Теперь вся Вага наша! Березник взят. А ведь это американская база, их опорный пункт на Двине. Наши движутся и по Двине, и по железной дороге. По реке наступает флотилия Бронникова! Интервенты удирают! Так бегут, что с мониторов своих снимают броню и орудия, чтобы легче было бежать! Чесноков подошел к диванчику, на котором сидела Шура. - Ты только представь себе: рывок вперед на сто двадцать верст! Вот как мы сильны. Вот она, красная Россия! Колчак непрерывно отступает. Скоро ему будет каюк! А наш Айроисайдик мечтал с ним соединиться. Базу его устроить в Архангельске! Все к черту у них полетело. Шура глядела на Чеснокова широко раскрытыми глазами. - Ты понимаешь, Шурик, какое впечатление все это произведет на рабочих, когда они узнают истинное положение?.. - Значит, победа? - Большая... Огромная! Нужно, чтобы об этой победе узнали все рабочие. В соседней комнате пробили часы. Лицо Чеснокова приняло озабоченное выражение: - Мне надо уходить. Вот тебе советские газеты. Ознакомься. И напиши листовку о наших победах. Краткую, сильную! Покажешь Максимычу. А потом размножай. От руки, на машинке, на гектографе, как хочешь! Только скорее. Вот пакет. Он передал Шуре увесистый пакет с газетами. - Откуда столько? - Силин ездил на Северо-Двинский фронт... Ну, до свиданья. За листовками к тебе зайдет Греков. Поручение Чеснокова было выполнено Шурочкой в тот же день. Теперь все в городе представлялось ей иным. Слыша, как женщины смеются в очереди на рынке, видя на улице оживленно разговаривающих рабочих, читая объявления финских контор, приглашавших своих сограждан ехать на родину и записываться на пароходы, Шурочка мысленно твердила себе: "Знают, знают! Теперь уже ждать недолго, теперь уже совсем скоро". Архангельский порт был забит иностранными пароходами. Днем и ночью шла погрузка. Тревожно гудели сирены. Выйдя из Архангельска, пароходы то и дело садились на мель. Английские и датские капитаны ругали русских лоцманов, которые, по их мнению, забыли фарватер. Лоцманы ссылались на изменчивое и капризное течение Двины, разводили руками, будто не понимая, в чем дело. В порту каждый день случались аварии. Портились и выходили из строя погрузочные механизмы. Соломбальская верфь не справлялась даже, с очередным ремонтом. Почти исправные машины при разборке вдруг оказывались совсем негодными. Портовые буксирные пароходы тонули по неизвестным причинам. Загорались склады с топливом. Союзная контрразведка деятельно искала виновников участившихся катастроф. Торнхилл называл это поисками "направляющей руки". Но поиски ни к чему не приводили. В Архангельске действовали тысячи рук. Лоцманы, крючники, машинисты, кочегары, механики, грузчики, слесари, матросы, сторожа... Их нельзя было поймать. Они действовали смело, но в то же время осмотрительно и осторожно. Ими руководило только одно желание - во что бы то ни стало остановить тот грабеж, которому подвергалась родная земля. Каждый из них думал только об одном - помочь Красной Армии, облегчить ей победу, приблизить желанный час освобождения от ига интервентов. В архангельских газетах за подписью полковника Торнхилла было опубликовано следующее предупреждение. "Все русские, эстонцы, латыши и литовцы, желающие ехать в Либаву или Ригу, должны немедленно получить пропуска в эвакуационном бюро и погрузиться на пароход "Уиллокра". Предупреждаю, что это последний пароход, на котором может получить место гражданское лицо, не находящееся на службе у союзников или у русских властей". Будто бомба разорвалась в Архангельске. В тот день, когда Торнхилл опубликовал свое предупреждение, Шурочка пришла на урок к Абросимовым. Обычно ее встречала горничная, шла вместе с ней в переднюю, помогала ей раздеться. Но сегодня горничной не было. Дверь открыла кухарка Дуня. - Проводить вас? - спросила она. Шурочка вошла в переднюю. Из полураскрытых дверей столовой слышались громкие, раздраженные голоса. Шурочка узнала Абросимова и Кыркалова. Уже по первой фразе ей стало ясно, что в столовой идет какой-то крупный спор. - Нет-с, почтеннейший! - кричал Абросимов. - Я с вами договаривался на деньги, а не на товары. Вы с Айронсайдом денежками делитесь, а не товарами! Извольте и мне платить проценты наличными деньгами. - У меня нет денег! - А что я буду делать с вашими досками? Солить, что ли? Я частное лицо. Мне парохода не дадут! Придут большевики, куда я денусь с этими досками? - Не придут. Э, милый! Этой осенью и Москва и Питер будут наши! - Тогда зачем же вы бежите? - И не думаю бежать. Я еду в Лондон по делам. - Врете! - завизжал Абросимов. - Бежите с награбленным. Такой же грабитель, как и наши союзнички. Братья-разбойники! - Послушайте, почтеннейший!.. - Я занимался делами по экспорту. Мне Мефодиев все присылал. Миллионов на семьсот или восемьсот награбили! В золоте!.. Вот что стоит Архангельску интервенция! Да ведь это только то, что учтено! А что не учтено? - Послушайте!.. - Извольте делиться!.. В столовой грохнулся стул. Услыхав шаги, Шурочка сняла пальто и направилась в детскую. В переднюю выскочил Кыркалов, а за ним Абросимов. Буркнув что-то себе под нос, Кыркалов сорвал с вешалки пальто и выбежал на лестницу. Абросимов растерянно поглядел ему вслед. Шуре хотелось как можно скорее передать Чеснокову все то, что она услышала у Абросимова. Но Греков не приходил. Самой же идти на Смольный буян не имело смысла: без предупреждения она вряд ли кого-нибудь застала бы там. Через несколько дней выяснилось, что ходить на Смольный буян вообще незачем. Вечером на Гагаринском сквере какой-то человек в демисезонном пальто и серой шляпе пошел рядом с Шурой. - Забудьте явки, - тихо сказал он, не глядя на нее. - Силин попался. Она не успела опомниться, как неизвестный свернул на боковую аллею и скрылся в темноте. В тот же вечер Шура узнала, что на заводах опять начались аресты. Слухи, один мрачней другого, опять поползли по городу. Чем больше было неудач на фронте, тем яростнее свирепствовала контрразведка. В штаб к Айронсайду был вызван Миллер. - Я солдат, - не глядя на генерала, сказал Айронсайд. - Буду говорить по-солдатски. В политике происходит черт знает что. - Искоса взглянув на угрюмого Миллера, он продолжал: - Нас расколотили большевики. Я скажу даже больше: у меня такое ощущение, что они гонятся за мной по пятам. Но есть еще и другие, политические соображения. Президент Вильсон боится дальнейшего развертывания открытой военной интервенции, Черчилль с ним согласен. Но, говоря между нами, самое главное в том, что большевики нас нокаутировали. После этого мы и заговорили о другой форме интервенции. Эти разговоры - не от хорошей жизни... - Разве есть какая-нибудь другая форма интервенции? - спросил Миллер, недоумевая. • Айронсайд рассмеялся: - А вы? А Деникин? А Юденич? Мало ли какие еще могут быть формы! Подойдя к Миллеру, он с прежней бесцеремонностью похлопал своего собеседника по плечу: - Вы, генерал, будете обеспечены вооружением, деньгами, чем угодно... - Раскачиваясь на своих длинных ногах, он зашагал по кабинету. - Благодарю вас, - пробормотал Миллер. - Спокойно ведите борьбу с большевиками. Она не кончена. Происходит перегруппировка сил. Зреет новый план. Может быть, уже созрел. - Все это очень хорошо, - рассеянно отозвался Миллер, - но ужасно то, что вы нас покидаете. - В конце концов, дорогой мой, что мы можем сделать? Мы искренне хотели вам помочь. Но что же получилось? Всюду на позициях стояли мы, англичане, американцы, а ваши солдаты бунтуют, у вас восстания! Мужики против нас! Они тоже бунтуют. Все это мы должны подавлять. Согласитесь сами, мой дорогой, это бессмысленно. Кроме того, протесты наших рабочих союзов в парламент... Это слишком дорого стоит королевскому правительству... Миллер сидел, поджав губы и пощипывая бороду. - Оставьте хоть что-нибудь, - наконец сказал он. - Хоть какие-нибудь части- - Не могу! - Когда вы эвакуируетесь? - Точно не знаю. Вы будете своевременно предупреждены. Миллер встал. Шея у него покраснела. Ему было душно. - Разрешите откланяться... - пробормотал он. "Щелкну шпорами, выпрямлюсь и выйду из кабинета как ни в чем не бывало..." Однако это ему не удалось. Он ослаб и заискивающе протянул руку Айронсайду. - Поймите, генерал, - сказал он. - Как частное лицо я вполне удовольствовался бы сегодняшней встречей, но как член Северного правительства я не имею права... Прошу вас обо всем случившемся объявить на совещании. Приехав домой, Миллер заперся в кабинете. "Удрать?.. Глупая мысль. За ним следит тысяча офицерских глаз. "Счастливец Марушевский! Он уже в Финляндии. Есть чему позавидовать!" По мнению начальства, забастовка в Архангельском порту возникла неожиданно. Сперва грузчики заговорили о каких-то деньгах, которые им недоплатили по весенней навигации. Их жалобу удовлетворили. Вскоре после этого к причалам подошли океанские транспорты. Предстояла большая погрузка. Начальник порта приказал немедленно приступить к работе. Кладовщики частных коммерческих контор, военного ведомства и союзного штаба приготовились к разгрузке складов. Люди были распределены на погрузочные партии, документы выписаны, трюмы на пароходах раскрыты, грузовые трапы перекинуты с пароходов на берег. К самому началу погрузки на реке вдруг появился неизвестно кому принадлежащий закопченный деревянный катерок. Он стал шнырять между причалами и плавучими буйками. За мутными стеклами его дощатой рубки был виден человек в черной мятой шляпе, стоявший рядом со штурвальным. Катерок, ныряя с волны на волну, подходил то к одному, то к другому причалу. Человек в черной шляпе что-то кричал грузчикам, ожидавшим на берегу. Затем катерок уносился дальше. Через некоторое время на берегу раздались крики: - Шабаш! Бросай работу! Уходи, ребята! Повсюду появились кучки грузчиков. Портовые чиновники кинулись к ним с расспросами и уговорами, но не добились никакого толку. Канцелярия порта немедленно связалась со штабом контрразведки. У выхода из порта появились иностранные солдаты с пулеметами. Был отдан приказ никого не выпускать. Между тем у выхода собралась толпа грузчиков. Поглядывая на пулеметы, народ шумел, слышалась брань: - Иностранные фараоны! Позор... Выпускай! Не имеете права... Врешь, силком все равно не заставишь! Начальники... Да бей их!.. Ишь, морды наели... Выпускайте!.. Солдаты стояли, как истуканы, держа винтовки у ноги и боязливо осматриваясь. По всему было видно, что, если бы не офицер, они давно убрались бы отсюда. На крыльце конторы появился начальник порта англичанин Броун. Его сопровождал дежурный офицер контрразведки. Броун, плававший до революции на пароходах Добровольного общества, отлично владел русским языком - Кончай галдеж, ребята! - зычно крикнул он. - Чего вы хотите? Ведь мы же удовлетворили ваши требования! Что же еще? Что за лавочка! Говорите по-человечески. Расплачиваться будем фунтами, а не моржовками [Моржовки - банкноты с изображением моржа, выпущенные "правительством" Чайковского]. Заметив, что передние ряды смолкли, он воодушевился и крикнул еще громче: - Зря, братва! Растак вашу так... Или жрать неохота? Расплата фунтами сразу после погрузки! Никто за шкирку вас не берет... Давай по-честному! За три дня разбогатеете. И еще по бутылке коньяку на брата в день. Идет?.. Ну, по две. Топай на палубу! Он нарочно говорил на языке старого портовика, употребляя словечки, которые, как он надеялся, должны были расположить грузчиков в его пользу. "Сейчас надо бы стрелять, - подумал Броун. - Но много ли стоит извод оробевших солдат? И где взять грузчиков? Погрузка огромная, сложная, без рабочих-специалистов не управишься!" - Отвели душу и хватит! - снова обратился он к грузчикам. - Сошлись? Ну, марш в кантину [Кантина - солдатская лавочка. Такие лавочки принадлежали английскому военному ведомству]. Забирай варенье и обувь. Это в премию от порта! И становись по местам. Первыми работу начинают причалы правого берега и станционные. Неожиданно по толпе пронесся свист. Вперед вышел грузчик, парень огромного роста, слегка сутулый, с длинными, болтающимися руками, в ватной жилетке, на которой блестели медные пуговицы. Веревка с железным крюком была перекинута через его могучее плечо. Он не шел, а выступал толстыми, как бревна, ногами, обутыми в мягкие бахилы. Ворот его рубахи был раскрыт. В дыры широченных шаровар виднелось загорелое тело. Поскоблив ногтем подбородок и словно смахивая улыбку, грузчик сказал: - Не играй с народом, Броун. Не те времена. Не блазни его банкой варенья. - И ты не играй, Блохин! Здесь не шинок! Что надо? - с угрозой ответил Броун. - Ничего нам не надо. Эх ты! - грузчик покачал головой. - Банка, бу-утылка!.. Дерьмо! За все богатства мира не купишь! Работать не будем! Вот тебе и весь сказ. Выпускай. Отказываемся. Забастовка. Дверь конторы отворилась, и на крыльцо вышел человечек с розовыми мохнатыми ушами, в маленькой кепочке. Это был меньшевик Коринкин. Встав боком к толпе, он выбросил руку вперед и тонким голосом сказал: - Одну минуту, товарищи. Пролетарская солидарность требует целесообразности. И с точки зрения общего положения еще неизвестно, что нам выгодно. Пролетариат, как таковой, обязан... - Вон! Долой иуд!.. - загудела толпа. Дежурный офицер взял человечка за локоть и втолкнул в контору. Вдруг в толпе кто-то прокричал: - Делегацию надо! Пусть делегация заявит... - Прекрасно! Выбирайте, - откликнулся Броун! Тогда раздался голос Чеснокова: - Обсуждать нечего... Резолюцию получите! - Какую резолюцию? - Мы отказываемся работать по политическим причинам. Резолюция будет прислана. - Кто это? Прошу ко мне. Броун рыскал по толпе глазами, но в колышущемся море голов ничего нельзя было разобрать. Из толпы опять раздались крики: - Не будем грузить за границу... Не позволим вывозить русское добро... К ядрене бабушке! Долой грабителей! Послышалась лающая команда английского офицера. Он приказывал солдатам открыть огонь. Но голос его потонул в реве толпы: - Ах, вы... Чтоб вас! Нет, сволочи! Ломай, ребята! Не застращаешь! Долой... Вон из России! Вон, убийцы-Грузчики кинулись к пулеметам, повалили их, Блохин разбивал пулеметы железным ломом. Размахивая крючьями, люди бросились на солдат, загнали в контору Броуна и дежурного офицера. Затем торжествующая, грозная толпа, побив стекла конторы и расшвыряв охрану, с пением "Интернационала" хлынула на улицу. К порту мчались два грузовика с солдатами контрразведки. Но было уже поздно. Порт опустел. На его территории было найдено несколько листовок: "Кто эти наглые грабители и воры, эти озверевшие хищники, эти мерзавцы и разбойники, для которых жизнь советского человека не стоит и копейки? Это англичане и американцы... Их интересуют богатства нашего края: леса, пушнина, промыслы... И они пришли, как приходят бандиты и убийцы. Сперва кровь, расстрелы, убийства. Затем подлый грабеж, подчистую, до нитки. Почти на миллиард рублей золотом уже ограблена ими наша родная Архангельщина, исконная русская земля. А как разорена деревня! Это даже не подсчитаешь на рубли. Опустошен Архангельск. Опустошен Мурманск! На десять лет вперед, если не больше, подорвано хозяйство нашего края. Гоните в шею этих живодеров и вампиров! Сопротивляйтесь! Задерживайте все, что возможно. Они разжирели на грабеже. Однако этим хищникам все еще мало. Сейчас они уводят наши лучшие морские суда. Грузят на корабли наши паровозы. Препятствуйте этому во что бы то ни стало!" В окна бил дождь. От его нудной, мелкой дроби по стеклам невозможно было уснуть. Шурочка встала, зажгла керосиновую лампу, заслонив ее книгой, чтобы свет не падал на спящих детей. На душе у Шурочки было тревожно. В городе все выглядит внешне по-старому. Те же патрули. Так же водят арестованных. Так же голодают рабочие на Маймаксе и в Соломбале. Впрочем, голод стал сейчас еще сильнее: на лесопильных заводах нет никакой работы. Газеты кричат о каком-то национальном ополчении, очередной выдумке Айронсайда и Миллера. Но никто не хочет идти в это ополчение. По городу идут слухи о массовой забастовке в порту. Вместо грузчиков в порт набирают праздношатающихся, соблазняют пайками безработных. Но бастующие перехватывают их. Несколько рабочих пикетов арестовано. Говорят о дерзком до безумия массовом побеге каторжан с Мудьюга. Поймана лишь часть, остальные скрылись неизвестно куда. Шурочка уже давно не видела никого из своих. Это страшнее всего... Вдруг кто-то постучал в наружные двери. Шура вскочила. Стук повторился. "Неужели опять арест?" - в страхе подумала она и выбежала в сени. - Кто там? - Я, Шура... Скорее открывай! - ответил возбужденный голос Потылихина. Потылихин ввалился в комнату, принеся с собой запахи моря, дождя, ветра. Одежда на нем была мокрая, хоть выжми. - Ты?.. Пришел ко мне? - с удивлением спросила Щура. - И даже без конспирации, - весело ответил Потылихин. - Сегодня уж такая ночь, Шура. Не знаю, что будет завтра... А сегодня пришел! - Что случилось? - Шурка! Удирают!.. Интервенты бегут! - закричал Максим Максимович на всю комнату. Шура села на койку. Что-то подступило ей к горлу. Она чуть не разрыдалась, но пересилила себя. - Пойдем! Ты должна посмотреть. Свершилось, Шурик! - восклицал Потылихин. - Ну, одевайся. Пошли! - Ты к Чеснокову заходил? - Нет. Он в Соломбале. Шура и Потылихин выбежали на набережную. Возле пристаней видны были шеренги солдат. При свете фонарей казалось, что они медленно, как вши, ползут по корабельным трапам. Суда отчаливали одно за другим. Никто их не провожал, даже белогвардейцы. В порту пылали склады с военным имуществом. Все, что "союзники" не смогли взять, было ими подожжено. Горели английские и американские аэропланы, горела мука, горел облитый бензином сахар. Горело солдатское обмундирование. Что нельзя было поджечь, утопили в Двине: орудия, снаряды, сотни машин. И уже по одному этому Миллер понял, что все обещания Айронсайда оказались пустой фразой. Он поехал в союзный штаб с протестом. - Вы, правы, генерал, - выслушав его, сказал Айронсайд, - но дело зашло слишком далеко. Поздно! Мы не намерены снабжать большевиков вооружением и продовольствием. До свидания. Увидимся в Лондоне. На Маймаксе заполыхали заводы. Солдаты штабной команды, еще остававшейся в Архангельске, никому не разрешили даже приблизиться к пожарищу... Площадь возле пристаней была запружена телегами, экипажами и машинами. Сотни солдат тащили сундуки, чемоданы, кофры. С телег снимали шкафы, столы, рояли, посуду, ковры, лампы. Солдат в стальном шлеме тащил на плече кадку с большим фикусом, стоявшим в кабинете Айронсайда. Вслед за ним бежал другой солдат, пряча под полой шинели клетку со снегирями. У пристани стоял пароход для старшего офицерского состава и дипломатического корпуса. Здесь среди солдатских шеренг двигался тонкий, дрожащий поток шляп, котелков, зонтиков. При свете корабельных прожекторон сверкали золотые жгуты и гербы на фуражках. Ларри, стоя у трапа, кричал на солдат, грузивших в трюм штабные ящики. Прошел маленький японец в золотых очках, прошли французы, скандинавы, англичане, американцы - наместники Френсиса и Линдлея, - прошли их секретари, клерки, слуги. Все они суетились, толкали друг друга, кричали, спешили. С одним американским экспортером случилась истерика: он забыл деньги в гостинице... Потылихин и Шурочка стояли под деревянным навесом пакгауза, среди штабелей дров. Тут же было еще несколько прохожих. Многие в городе еще не знали о случившемся. Жгучая ненависть к удиравшим палачам и радость, все захлестывающая радость освобождения, переполняли сердце Шурочки. - Вот уж действительно бегут, как воры, под покровом темной осенней ночи, - сказал в темноте чей-то окающий глухой голос. - Бандиты и есть... Все залили кровью, все ограбили! И драла! - Бродяги! Ахнуть бы мину под них... - прогудел другой голос, низкий бас. - А те, кто в креслах по Лондонам да Нью-Йоркам сидят, цигарки раскуривают! Заправил этих, сволочей-империалистов, вот кого надо в первую очередь к ответу... Кто начал бойню? Они... Они по горло в крови. На суд потомства! На пролетарский суд истории всех этих Черчиллей! Рядом с Шурочкой стояли молодые рабочие парни. - Идет, гадина! - с ненавистью сказал один из из них. - Гляди, гляди! Ох, скотина! Как только его земля держит, сукина сына, палача! В свете прожектора Шура разглядела Айронсайда. Его сопровождали штабные офицеры. Айронсайд вступил на трап, пугливо озираясь, и зашагал так быстро, словно боялся, что его сейчас ударят в спину... Забыв о всякой осторожности, Шурочка выкрикнула на всю площадь сильным, негодующим голосом: - Бу-удьте вы прокляты, убийцы! Толпа вздрогнула. Солдаты загалдели, кто-то побежал, заметался прожектор. Схватив Шуру за руку, Потылихин бросился в проход между штабелями. Они выскочили в темный переулок и скрылись. Засвистели караулы. Проскакал конный пикет. Но в другом конце площади, за Гагаринским сквером, опять кто-то крикнул: - Будьте вы прокляты, убийцы! ...Огромное дрожащее зарево нависло над Архангельском. В разных концах города пылали пожары. Оставшаяся в городе группа союзной контрразведки под страхом смертной казни запрещала тушить их. ГЛАВА ТРЕТЬЯ С 27 сентября в Архангельске было введено осадное положение. Подполковник Ларри остался при Миллере, Миллер же удерживался в Архангельске только благодаря общей обстановке того времени. Потерпев решительное поражение на Севере, Вильсон и Черчилль сделали ставку на Деникина. Снабдив его армию всем, вплоть до офицеров-советников, они двинули ее против советской власти. В октябре Деникин занял Украину, взял Орел и уже подходил к Туле. Владимир Ильич Ленин выдвинул лозунг: "Все на борьбу с Деникиным!". Товарищ Сталин выехал на Южный фронт. В дни этих решающих сражений Антанта, чтобы помочь Деникину, бросила на Петроград корпус Юденича. Он подошел к самому городу. Шестая армия должна была отдать много сил на помощь Петрограду. Поэтому на Севере опять наступило временное затишье. Но как только по гениальному плану товарища Сталина Деникин был разбит, Юденич выброшен в Эстонию, а остатки колчаковцев уничтожены, Северному фронту была поставлена задача перейти в наступление и уничтожить миллеровские банды. Партия, ЦК, Москва обеспечили войска Северного фронта всем необходимым. На Север пошли эшелоны с людьми, орудиями, боеприпасами, теплым обмундированием. На фронте появились бронепоезда. Началась подготовка к будущим решающим боям. Рабочие Архангельска, понятно, не могли знать об этом. Но они знали, что советская власть помнит о них, и с нетерпением ждали Красную Армию. Они мерили, что час освобождения близок, и эта вера давала им силы преодолевать голод, холод и болезни, свирепствовавшие в городе. В одну из метельных январских ночей у Чеснокова в Соломбале в мезонине деревянного домика, стоявшего неподалеку от канала, собрались большевики. Окно было закрыто одеялом. Сидели при свечке. С Двины, потряхивая ветхую крышу, дул резкий ветер. Чесноков передал товарищам сводку, полученную от Политотдела Шестой армии. Сведения были радостные: - Еще месяц, товарищи, не больше. Шестая армия скоро закончит переформирование... И тогда... Чесноков был, как всегда, спокоен. За последнее время он сильно исхудал от цинги, у него болели ноги, он ходил с палкой. - Об одном не забывайте, - говорил Чесноков товарищам. - Народ до предела напряжен... Вот Потылихин считает, что судоремонтники не выдержат, снова выступят. Но это будет бесплодное выступление. Рано, товарищи. Напрасные жертвы! Надо учитывать момент... Помните, как Ильич выбирал время для Октябрьского восстания? Мы ведь не анархисты. Кровь рабочих и крестьян дороже самого дорогого. А сейчас Ларри завернул гайку, как говорится, на всю резьбу. Опять расстрелы пошли. - Ты-то сам добегаешься! - сказал Потылихин. - Тебе совсем нельзя сейчас выходить на улицу. За тобой охотятся, я знаю. - Я ничего... Мне не нужны никакие явки. - Чесноков весело улыбнулся. - Меня Архангельск укрывает. И портовики, и Соломбала, и на лесопилках. Сейчас нам необходимо подбодрить народ. Пускай головы не вешают. Унынию не поддаются. Сейчас надо копить силы. Кто, как не пролетариат, будет подымать Архангельск из мерзости запустения? Рядом с Шурочкой сидел огромного роста мужчина в потертой матросской шинельке. Его привел Потылихин, и Шура не знала, кто это. Жадно выслушав Чеснокова, новичок спросил: - Неужто? Наверняка, что скоро? - А ты думаешь, я баюшки-баю пою? - сурово сказал Чесноков. - Впустую, что ли, как нянька, утешаю? Чтоб и вы людям баюшки-баю напевали? Через месяц, полтора наши будут здесь. Так и говори ребятам! ...Когда все разошлись, Чесноков и Шурочка остались вдвоем. Базыкиной опасно было идти ночью через весь город. Но у Чеснокова была только одна койка. Он велел Шурочке ложиться спать. - А ты? - Я еще побуду тут часик, а потом пойду к меднику, рядом живет. Смелый парень, ничего не боится. Много у нас, Шурочка, замечательных людей, беззаветно преданных советской власти. Когда с ними сталкиваешься, еще сильней хочется жить, бороться, идти вперед... Я чем жив? Людьми, ей-богу! От них и бодрость и силы. Вот возьми парня, что сидел рядом с тобой. Не смотри, что с виду прост. Это Блохин, грузчик... Вместе с нами в подполье. Свеча догорела. Чесноков подошел к окну и снял одеяло. Лунный свет проник в комнату, казавшуюся теперь особенно холодной, жалкой, неуютной. Шура прилегла на койку: - Легче шагай. Услышат внизу, Аркадий. - Ничего. Там тоже свои, - ответил Чесноков и вдруг рассмеялся. - Я, знаешь, что вспомнил? Павлина! Ночью, как раз после выборов в Совет, на него налетели бандиты... Белогвардейцы, конечно! Он ехал по Петроградскому проспекту. Они с винтовками. А он кх жалким пистолетишком разогнал. Эх, был боец! Жаль, что нет его с нами. Ну, спи. Я еще посижу у окошечка... Помечтаю. Он снова подошел к окну. Необъятный северный город раскинулся под луной, будто выкованный из серебра. Ни одного огня. "Какая ширь!.. И точно все заколдовано, - думал Чесноков. - Ну, недолго, брат... Расколдуем!" 5 февраля 1920 года войскам Северного фронта было прочитано воззвание: "Товарищи! Победы, одержанные Красной Армией на всех фронтах, открывают нам дорогу. Юденича нет. Колчак добит, Деникин влачит последние дни. Но еще не вся советская земля очищена от разбойников. Крестьяне Севера еще под ярмом чужеземцев-капиталистов. Американцы, англичане, потерпев поражение, разбитые Красной Армией в боях на Северной Двине, поспешили оставить Архангельск, боясь народного гнева, народной мести. Поспешили они уйти еще и потому, что пролетариат Америки и Англии против интервенции, и хотя там нет вооруженной революционной борьбы, однако рабочие оказались способными повлиять на свои капиталистические правительства. Они выступают против интервенции. Черчилль хвастал, что в сентябре падет Петроград, а к декабрю - Москва. Но планы Черчилля, Вильсона, Ллойд-Джорджа и Клемансо, этих самых худших из хищников, зверей империализма, рухнули, разбиты Красной Армией. Мы, по слову Ленина, выиграли тяжбу с международным капитализмом. Остался Миллер и группа англо-американских офицеров. Выполняя волю капитала, они еще угнетают наш родной Север. На Севере мы должны победить также! Пусть от края и до края Советской страны развеваются красные знамена! Несите их к Белому морю. Столкните в море насильников, окончательно и навсегда освободите Север от ига чужеземцев и лакеев интервенции. Вас ждут архангельские рабочие, крестьяне. Вперед, товарищи! В Архангельск!" Двум полкам дивизии Фролова была поставлена задача - наступать на главную, сильно укрепленную позицию противника, расположенную вдоль реки Шипилихи, по левому берегу Северной Двины. Валерий Сергунько командовал теперь батальоном одного из этих полков. Андрея и Жемчужного направили к нему в качестве политработников. Бойцам пришлось преодолевать глубокие снега, рубить лес и на себе тащить орудия через тайгу. Мороз стоял свыше сорока градусов. Валерию не раз вспоминались бои за Шенкурск. Теперь он знал, как следует действовать в подобных обстоятельствах. Оба полка подошли к Шипилихе и приготовились к атаке. Когда стемнело, советские батареи, находившиеся на правом берегу Двины, начали обстрел противника. Огонь был ураганный. Артиллерийская подготовка оказалась настолько эффективной, что батальоны во время атаки не потеряли ни одного человека. Но противник отчаянно цеплялся за каждый рубеж. Ожесточенный бой за Шипилиху длился ровно пять суток. В конце концов миллеровцы откатились. ...Батальон Валерия перед новым боем расположился в лесу, неподалеку от деревни Звоз. Ночевали на снегу, не зажигая огня. Ночью вернулась Любка с разведчиками. Андрей первым встретил Любку и прямо по снежной целине повел ее в лесную чащу к развалившейся сторожке, где сидели Жемчужный и Валерий. - Ну, как там? - спросил Любку Андрей. - Да квелые совсем, - устало ответила она. - Я, между прочим, прошла середь них, вроде как привидение. Не заметили даже! Ошалели, видать, прах их возьми! - Любка сбросила рукавицы и белый маскировочный халат. - Замерзла. - Скоро погреемся! - весело сказал Андрей. - Сейчас начнет артиллерия. Решено ударить сегодня же под утро, чтобы противник не успел окопаться. Андрей был в полушубке, туго перетянутом поясом, ушанка спускалась на брови, и это придавало ему строгий, мужественный вид. - Ты вот что, комиссар, - словно невзначай сказала Любка, - ты уж не выпяливайся, пожалуйста. Держись. А то норовишь впереди всех. Славу зарабатываешь? - Дурочка, - мягко сказал Латкин. - Да ведь я почему говорю, - оправдывалась Любка. - Бог тебя прости, ты какой-то... Что с тобой стрясется, никогда не чаешь... Тоска меня гложет. Вдруг в последнем бою сгинешь навек. Ее жадные радостные руки хватались за полушубок -Андрея. Губы, брови, глаза, волосы, даже запах махорки, который она так не любила, - все в нем было дорого ей, потому что принадлежало ему. - Солнышко мое, - тихо твердила Любка. - Ну, сделай, как прошу. Андрей возмутился: - Я делаю то, Люба, что должен делать! Ты пойми. Товарищи мои там, погибшие и живые. Кто же за них отомстит, если я за чужие спины буду прятаться?! До утра оставалось недолго. С рассветом началась артиллерийская подготовка. Когда орудия перенесли огонь на вражеские тылы, батальоны, развернувшись в несколько цепей, пошли в атаку. Андрей сам повел одну цепь. Небо на востоке все больше светлело. - Шагу! Не зимовать нам тут, - сказал он своим бойцам. Впереди себя он увидел Валерия и Жемчужного, скакавших на лошадях. Они скрылись в низком березнячке. Вдруг захлестала пулеметная очередь. Засвистели пули. В поле навстречу атакующим двинулись еле заметные в утреннем тумане цепи врага. Над молодой березовой рощей рвалась шрапнель. Враг бил яростно, с каким-то злобным отчаянием. Из рощи вынеслась раненая лошадь Валерия и повалилась, уткнувшись мордой в сугроб. Вражеские цепи нагло шли на сближение. Жемчужный, размахивая винтовкой и что-то крича, бежал впереди цепей своего батальона. Завязалась рукопашная схватка. Андрей повернул своих бойцов и повел их с таким расчетом, чтобы ударить по врагу с тыла. В штыковой схватке Андрей наотмашь ударил прикладом офицера в каске. Тот застонал и, схватившись за голову, опрокинулся на снег. Цепь противника порвалась, солдаты бросились врассыпную. Их приняли в штыки две роты Валерия. Вражеские солдаты бросились к лесу, надеясь там найти спасение. Но в лесу стоял третий батальон. Встреченные пулеметным огнем, миллеровцы бросились назад. Но здесь их смяли, как блин между ладонями. Взошло солнце. В пылу боя Андрей не заметил, что у него прострелена правая рука. Сбросив мокрую от крови варежку, он погрузил руку в чистый холодный снег, потом вынул из кармана бинт и перевязался. На окраине деревни, у гумна, Андрей нашел Валерия и Жемчужного. - Где Любка? - беспокойно оглядываясь, спросил он Сергунько. - С лыжниками! Преследует врага. - Не увлеклась бы!.. - Не беспокойся, - Валерий усмехнулся. - Не таковская. Умеет воевать. - Да, еще денек... - торжествуя, сказал Жемчужный, - и займем Емецкое! ...Наступление бригады было стремительным и победоносным. Насильно мобилизованные Миллером солдаты бунтовали. Теперь уже не только одиночки, но целые батальоны и полки переходили на сторону Красной Армии и затем сражались в ее рядах. Разбежался 4-й Северный полк. Солдаты его скрывались в лесных деревнях. Крестьяне не только давали им убежище и кормили, чем могли, но и провожали по лесным тропам к тем местам, где находились части Красной Армии. Никакие меры не могли остановить начавшегося возмущения в войсках. Во многих полках действовали подпольные большевистские группы. Пламя восстания разгоралось. Фронт Миллера разваливался и ломался, как гнилое, трухлявое дерево. Несмотря на то, что местные газеты продолжали хранить упорное молчание, правда о событиях на фронте докатывалась и до Архангельска. Листовки политотдела VI армии уже передавались из рук в руки. Люди прислушивались: не доносятся ли до города хотя бы отдаленные звуки боя? Но фронт был еще в ста двадцати верстах от Архангельска. Миллер перебрался к подполковнику Ларри, в помещение контрразведки. В газетах было напечатано следующее обращение: "Граждане горожане, крестьяне, рабочие! Довольно слов, немедленно за дело! От министра до писца дружным, общим подъемом ударим на большевиков и отразим их. Только не откладывайте, не собирайтесь долго. Господа члены правительства и земско-городского совещания, покажите пример, идите первыми, а мы за вами. Миллер". Это "обращение" вызвало презрительный смех даже у самих миллеровцев. Контрразведчики хватали матросов и рабочих, которые издевательски выкрикивали на пристанях: "Идите первые!". Команда Ларри опять вывозила людей на Мхи. Повторялись все ужасы кровавой весны прошлого года. Но теперь расстрелы уже не могли никого устрашить. На окраинах города, в Соломбале, Кузнечихе, на Быке и: Бакарице, ребятишки писали палками по чистому снегу: "Идите первые!". На фабриках и заводах с часу на час ждали прихода Красной Армии. В рабочих казармах, хижинах и хибарках голодные женщины шили красные флаги. Казалось, что народ не выдержит, хлынет на улицы и попадет под пулеметы расставленных Ларри полицейских команд. По городу круглые сутки ходили патрули. Однако, несмотря на это, Потылихин и Чесноков появлялись всюду: в порту и в железнодорожных мастерских, в рабочих общежитиях Маймаксы и в Соломбале. Последнее заседание подпольного комитета было назначено у Грекова. Хоть у хозяина и не было ничего, кроме квашеной капусты, он усадил гостей за стол. - Мы накануне восстания, - говорил Чесноков. - Мы должны поднять рабочих при первой возможности. Ты, Максимыч, уже сейчас сговаривайся с людьми на заводах. В порту и на железной дороге тебе поможет Блохин. Базыкина поговорит кое с кем из интеллигенции. - Мы встречаемся на Смольном буяне? - спросил Потылихин. - Да... - ответил Чесноков. - Передай всем, что теперь связь надо держать каждый день... Вся организация сегодня переходит на боевое положение. С телеграфом есть связь? - Есть, - сказал Греков. - Там мой племяш работает. - Все должны быть наготове... - Слыхал я, что миллеровцы собираются передать власть меньшевикам, - усмехаясь, проговорил Греков. - Чепуха! - перебил его Чесноков. - Власть возьмет рабочий класс... Он хозяин. Через день - два у нас уже опять будут Советы... ...Грузчики железной дороги забастовали так же внезапно, как и портовики. "Ни одного снаряда фронту"! - поклялись они. Почти в каждом рабочем контрразведка видела заговорщика-большевика. Но арестовать всех было невозможно, и подполковник Ларри, точно сознавая свое бессилие, отправился на фронт, в село Средь-Мехреньгу, ключевую позицию к местечку Емецкому. В районе реки Мехреньги Хаджи-Мурат занимал одну деревню за другой. Ему оставалось пройти несколько верст, чтобы добраться до села Средь-Мехреньги. Конной атакой он опрокинул вражеские заставы, перерезал все пути и при помощи пехоты замкнул селение в кольцо. Гарнизон Средь-Мехреньги, насчитывавший свыше полутора тысяч человек, подвергся осаде. Осажденные каждый день пытались прорваться, но безуспешно. Резерв, высланный из Емецкого, Хаджи-Мурат разбил. Ларри сидел в селе, проклиная ту минуту, когда он сюда приехал. В селе в избах с выбитыми окнами стояли пулеметы. Когда начинались атаки, контрразведчики, которых Ларри поставил к этим пулеметам, открывали отчаянный огонь. Но главное их назначение было иным. С помощью этих пулеметов Ларри поддерживал порядок в своих войсках. Хмурые, угрожающие лица солдат не внушали ему никакого доверия. Вместе с командиром полка Чубашком Ларри побаивался восстания. Все в полку было накалено до предела. Офицеры избегали появляться среди солдат. Всей жизнью полка ведали унтеры. Глухое недовольство нарастало и с каждым днем все больше грозило вырваться наружу. Ларри и тут был бессилен. Команда контрразведчиков, которую он захватил с собой из Архангельска, конечно, не могла справиться с целым полком. На десятый день осады солдаты второго батальона должны были сменить своих товарищей, сидевших в окопах переднего края. Рано утром солдаты, которым предстояло выйти на передовую, собрались перед заколоченной церковью. Офицеров еще не было. В толпе раздавались возгласы: - Чего там! Так и заявим... Долой окопы! Не ходить - и все! На паперть, по которой, поддаваемый ветерком, вился снежок, выскочил унтер Скребин, здоровенный, сильный детина, запевала и вожак батальона. - Ребята! - закричал он на всю площадь. - Когда же, если не сегодня? Которые робкие души, отстраивайся в сторонку, напрочь. А мы начнем! Силой затащили нас на эту псарню! За что погибать? За американских холуев? Братья придут, спросят: "Л ты что делал, когда мы кровь проливали? Покорялся?" Да ведь холодный пот прошибет, волосья станут дыбом. Подумайте только... Вы, крестьянские сыны! Не дети малые. Да ребенок, и тот, как из брюха вылез, уж орет благим матом. Что у нас, голосу нет? Винтовок нет? Скребин вдруг почувствовал около себя какое-то движение, услыхал громкие голоса. Рассекая толпу плечом, к паперти шел полковой командир Чубашок. За ним следовал Ларри. Американец набросился на унтера: - Ты что кричишь? - Не твое свинячье дело! - побледнев от злости, ответил Скребин. Ларри вытащил свисток, но прежде чем тревожная трель разнеслась по морозному воздуху, унтер-офицер ударил американца прикладом в плечо. Ларри, отлетев к ограде, лихорадочно расстегивал кобуру пистолета. - Не зевай, ребята! - скомандовал Скребин. - В штыки его! Солдаты с криками набросились на американца. Чубашок был тоже схвачен. Труп Ларри выбросили, точно падаль, в поле. В тот же день, арестовав остальных офицеров, полк перешел к Хаджи-Мурату. Только что кончился бой. Снег вокруг железнодорожного пути почернел. Всюду валялись куски рваного металла. Бронепоезда "Красный моряк" и "Зенитка" вдребезги искрошили бронепоезд миллеровцев. Сейчас пути освобождали от стального лома. К станции Холмогорской вели пленных. Вдоль путей горели костры. Возле них, не выпуская из рук оружия, кучками сидели красноармейцы и матросы. У костров пели: Мундир английский, Погон французский, Табак японский, Правитель Омский. Мундир сносился, Погон свалился, Табак скурился, Правитель смылся. "Правитель Омский" недавно был расстрелян в Иркутске. Штабной поезд стоял за бронепоездами. Выйдя из вагона, Фролов и Гринева пошли по дорожке, тянувшейся вдоль путей. Анна Николаевна только что приехала из Вологды. С волнением говорила она о речи Ленина на VII съезде Советов: - Если бы ты видел, Павел Игнатьевич, какая поднялась буря, когда Ильич сказал: желал бы я посмотреть, как эти господа, Вильсон и прочие, осуществят свои новые мечты... Попробуйте, господа!.. Столько уверенности было в этом: "Попробуйте, господа!". Лицо комиссара пошло морщинками, в глазах появились лукавые искры. - Ильич скажет! А товарищ Сталин был? - Нет. Он находился тогда в Конной армии. Руководил военными действиями на юге. Ведь разгром Деникина был осуществлен по плану товарища Сталина. А план был гениальный! Недавно Сталин приезжал в Москву, на заседание Совнаркома. Но опять уехал. Гонит деникинцев прямо в Черное море, - добавила она. - Пора и нам столкнуть беляков в Белое. Давно пора! - Столкнем! - откликнулся Фролов. - А мерзавца Семенковского, - сказала Гринева, - с позором "выкатили" из штаба. Он вместе с главкомом остался не у дел. - Туда им и дорога, - удовлетворенно проговорил Фролов. Любка спала в сарае, по своей привычке зарывшись с головой в сено. Сквозь щели в дощатой стене проникал голубой свет месяца. От сена пахло терпко и пряно, как от преющих листьев в осеннем лесу. Проснувшись, Любка долго лежала с открытыми глазами и слушала, как в дальнем поле истошно выли волки. Она думала о старике Тихоне: "Где же он? Где мой батька?" В сарай вошел Андрей. - Не спишь, Любаша? - спросил он. - Нет! Залезай сюда... - улыбаясь, ответила Любка. - Да дверь-то закрывай. Не лето. Андрей подошел к двери. Кругом голубели снега. На высокой, крутой горе, издали казавшейся неприступной, виднелось темное село Усть-Мехреньга. Над землей пылали Большая Медведица и Полярная звезда. Глядя на небо, Андрей вспомнил Северную Аврору, слова Николая Платоновича о прекрасном будущем, стонущий вой беломорской метели, окрики караульных... В памяти его сами собой возникли слова "Мудьюжанки", которую он пел вместе с Базыкиным. Захлопнув дверь сарая, Андрей подсел к Любке. - Хочешь, Любаша, - тихо сказал он, - я спою тебе песню, которую мы пели на Мудыоге? - Спой, - так же тихо ответила Любка. И Андрей запел негромким, хрипловатым голосом, видя себя снова на Мудыоге, рядом с Базыкиным, Егоровым, Маринкиным, Жемчужным: "О чем, товарищ, думаешь, поникнувши челом, Какая дума черная и тяжкая, о чем?" "Ты хочешь знать, что думаю? Изволь, мой друг, скажу. О лучших днях, минувших днях я горестно тужу! Я вспомнил дни счастливые, как реял красный флаг, Рабочий был правителем, крестьянин и батрак. Но враг пришел, стоит палач, решетка у окна. На острове, на северном Мудыогская тюрьма... Явилися "союзники" под ручку с богачом, Свобода в грязь затоптана под ихним каблуком. Царят вильсоны, Черчилли, в работе штык - приклад... Скажи теперь, что делать нам? Что делать, друг и брат?" "Что делать? Дело ясное, не поддавайся, брат, Не сгинет революция, навек ее набат, Придет пора, друг милый мой, восстание начнем И с палачами Родины расчет произведем! Не вешай, друг мой, голову! Былые дни придут, И наши зори алые тюрьму эту сожгут, Растопит наша ненависть мудьюгские снега. К оружию, к оружию, к оружию, друзья!.." Некоторое время они сидели молча. "Теперь все это далеко... Все позади", - подумал Андрей. - Хорошая песня, - задумчиво сказала Любка. - А пулеметы перетащили? - вдруг спросила она уже другим, деловитым тоном. - Перетащили, - ответил Андрей. - Скоро начнем. Я за тобой пришел. Любка выбралась из сена, отряхнулась и стала переобуваться. - Сейчас смотрели с Валерием карту, - сказал Андрей. - Емецкое, Сия, Холмогоры... и Архангельск... Заветный Архангельск!.. Когда они вышли из сарая, в ночное небо врезалась ракета, издали похожая на звезду. - Ну, Дзарахохов начал, - торопливо сказал Андрей. - Сигнализирует! Пошли скорее, Любаша. Бронепоезда мчались вперед. В пятнадцати верстах позади них двигался штабной поезд бригады. Первым, открывая путь, мчался "Красный моряк". Гремела броня. Вздрагивали бронеплощадки, зажимая между собой бронированный паровоз. В головной батарее Жилин беседовал с артиллеристами. Драницын, сидя на пустом снарядном ящике, писал письмо -Леле, оставшейся в Шенкурске из-за внезапно открывшегося легочного процесса: "...Обидно, что тебя нет с нами, но со здоровьем шутить нельзя. Знаешь, Леля, никогда в жизни я не переживал такого боевого подъема, как нынче. Впервые на бронепоездах! Специально выпросился, чтобы на практике посмотреть, что это такое. Прекрасно работают во взаимодействии с пехотой и конницей. Жаль только, что ограничены рельсами... Вчера на одном из перегонов видел Фролова. Он просил передать тебе самый нежный привет. Архангельск! Если бы ты знала, родная моя, как много для меня в этом слове! Я вспоминаю, каким я был два года назад, когда Фролов взял меня в свой отряд "Железной защиты"... Тогда многие, в том числе и сам Фролов, посматривали на меня косо. А теперь все зовут "товарищ Драницын"... Да, родная, пути господни, как говорили до 1917 года, неисповедимы. Я знаю только одно: сердце каждого из нас полно гордости тем, что одержана большая, серьезная победа, что пресловутым "четырнадцати державам" мы утерли нос, что... Этих "что" невероятно много, потом допишу. Будут ли еще бои? Сомневаюсь. Не только этого жалкого Миллера, у которого все трещит по швам, но и самого мощного врага мы сейчас стерли бы с лица земли. С таким натиском идет воодушевленная победами армия Ленина- Сталина... Я хочу, чтобы ты готовилась к отъезду в Архангельск. Мы займем его на днях. Пропагандисты там потребуются сразу же, а их очень мало!.." Бронепоезд замедлил ход и остановился. Драницын посмотрел на Жилина и, увидев его обеспокоенные глаза, вскочил: - Что такое? Моряк пожал плечами и молча спрыгнул на полотно железной дороги. Драницын последовал за ним. По сумрачному небу слоились густые тучи. И хотя шел только третий час, было так темно, что Драницын не мог понять, что чернеет впереди, преграждая поезду путь. Наблюдатель, оторвавшись от бинокля, крикнул: - Да это народ, товарищи! С красными флагами! Бойцы повыскакивали с бронеплощадок. Открылись люки в башнях. - Нас встречают, - сказал Жилин Драницыну, взявшему бинокль. На лице чернобородого моряка появилась улыбка. - Построиться, товарищи! - крикнул он строже, чем обычно. - Отрапортуем, как полагается, его величеству народу. По железнодорожному полотну и просто по снежному полю торопливо шли мужчины, женщины, дети, старики. В толпе крестьян, спешивших к бронепоезду, слышались возгласы. Впереди опрометью неслись мальчишки. По зимнику, проложенному вдоль полотна, катились розвальни. В некоторые из них вместо лошадей были впряжены олени. Чем ближе толпа подходила к бронепоезду, тем сильнее овладевало ею чувство восторга. Впереди всех бежал крестьянин в коричневом армяке с длинными рукавами, которые он все время на бегу подбирал. За ним спешила молодуха в тулупе и серых валенках! "Ура-а!.." - кричали мальчишки. Точно наперегонки, бежали девушки и парни. Опережая всех, выскочил мужичонка в ушастой шапке, в лаптях, с кнутом в руке. Из-под шубенок и ватных кофт пестрели ситцевые разноцветные юбки женщин. - Родимые... Желанные... Пришли! Жилин и Драницын видели уже блестящие, широко раскрытые, увлажненные радостью глаза девушек, трясущиеся бороды мужиков, раскрасневшиеся от волнения и бега щеки парней. Выстроившиеся по приказу Жилина бойцы не выдержали и бросились навстречу крестьянам. - Ура!. - кричали они, бросая в воздух ушанки. - Болезный мой, сыночек мой, - причитала сухонькая старушонка. На ее вспухших, покрасневших веках дрожали слезы, она тянулась к Драницыну посиневшими губами и, расплакавшись, упала ему на руки. За ее спиной стоял тощий, длинный старик. Ветер трепал его седые и спускавшиеся почти до плеч кудри. Он крестился и приговаривал: - Богу слава! Ныне и во веки веков. - Тут, почитай, с четырех деревень народ... Обществом вышли, - рассказыв&л один из крестьян, одетый в нагольный тулуп, с берданкой за плечом. - Не боялись? - спросил его Жилин. - А чего? - крестьянин засмеялся. - Конечно, зверюга огрызается, когда дохнет. Да мы его, как только преклонил колена, стукалом по башке. Бежит миллеровщина! У нас уже своя, народная власть. Советы! - Как жили? - Эх!.. - прошамкал старец. - Ребята в партизаны, а мы, старики, погибали, ночь постигла. Зело у нас горячая вера была, что придете с Москвы нам на вы