столько злобы и ненависти, что непонятно, как они еще не рухнули. - Якушев оглянулся. - Пора... Они вышли на прямую дорожку, обогнули кладбищенскую церковь. Было совсем темно. В кустах, вблизи сторожки, возникла тень. - "Тесак", - негромко сказал Якушев. - "Тихвин", - ответила тень. "Однако совсем по-военному", - подумал Потапов. Якушев бесшумно отворил дверь, и они вошли в сторожку. В тусклом свете керосиновой лампы-трехлинейки можно было разглядеть людей, сидевших в один ряд на скамье против русской печи. - Bonsoir messieurs, j'ai l'honneur de vous presenter notre ami et confrere des armes*. ______________ * Добрый вечер, господа... Имею честь представить вам нашего друга и брата по оружию (франц.). Потапов, поклонившись, разглядел в полумраке седую бороду и желтую лысину Ртищева, которого знал по старому времени. В огромном, худом как скелет человеке, который сидел на табурете у самой печи, он угадал кавалергарда Струйского. Совещание открыл Ртищев. Он начал с того, что наконец МОЦР обрела в лице его превосходительства Николая Михайловича выдающегося военного деятеля. Таким образом, в составе будущего правительства России пост военного министра не является больше вакантным. Якушев попросил себе особых полномочий на тот случай, когда собрать Политический совет не представится возможным. Полномочия ему были даны. Особой группе Стауница предлагалось состоять в полном распоряжении Политического совета, что означало подчиняться Якушеву и Потапову. Затем Боярин Василий (он же Ртищев) объявил, что Федоров (он же Якушев) сделает важное сообщение. С почтительным изумлением Потапов слушал Якушева. Он знал его как чиновника министерства путей сообщения в чине действительного статского советника, светского говоруна и поклонника хорошеньких женщин, а тут, в такой сложной игре, перед ним предстал тонкий и умный актер, знаток человеческих душ, отлично изучивший своих партнеров. А среди них были и неглупые и очень опасные деятели. Прежде всего Якушев дал точный анализ господ, которые стояли у власти в Польше и Финляндии, в странах, привлекавших особое внимание русских монархистов. Если в Финляндии у власти был знакомый всем барон генерал-лейтенант Маннергейм, в прошлом офицер кавалергардского ее величества полка, то деятели МОЦР плохо разбирались в польских делах. Якушев объяснил им, что, несомненно, в этой стране вернутся к власти Пилсудский и его полковники, не исключен военный переворот. Якушев резко осудил политику "наших зарубежных братьев" из ВМС. Они мешают МОЦР использовать 2-й отдел польского генерального штаба и настораживают этот штаб: - Я и наш друг и собрат (взгляд и полупоклон в сторону Потапова) едем в Польшу. Мы собираемся поставить перед польским генштабом важные для нас вопросы - создание не одного, а двух "окон" на границе. Мы имеем в виду расположить на территории Польши, вдоль польско-советской границы, отряды русской конницы под видом рабочих на угодьях польских и русских землевладельцев. Вы понимаете, господа, как это важно! Вспомним Савинкова. Ему удалось сконцентрировать на польской стороне несколько десятков тысяч штыков и сабель под флагом "Союза защиты родины и свободы". Неужели нам не удастся создать несколько небольших по численности отрядов, которые могут послужить авангардом в случае военного конфликта между Польшей и Советами?.. Все это было бы осуществимо, если бы наши дорогие собратья держали себя умно, если бы, к примеру сказать, наш любезный друг из Высшего монархического совета Николай Евгеньевич Марков не писал громовых статей и не читал лекций о Российской империи в пределах тысяча девятьсот четырнадцатого года и не называл Польшу привисленскими губерниями, не обещал полякам генерал-губернатора вроде известного нам Скалона. Один ли Николай Евгеньевич делает такие "гафы"? Я могу назвать и других, подобных ему политиков. А это настораживает Пилсудского и пилсудчиков. И не только их... Я слышу неодобрительные возгласы. Друзья мои, я точно так же мыслю, как Николай Евгеньевич, но есть мудрая пословица, я позволю себе ее перефразировать: "Если хочешь есть пирог с грибами, держи, но крайней мере временно, язык за зубами". Поэтому, дорогие собратья, терпение и терпение. И имейте в виду, что наша командировка в Польшу может не дать так скоро желаемых результатов... "Ах, лиса, - подумал Потапов, - очень нам с тобой нужны эти отряды врангелевцев на границе, а вот "окна" - дело другое". - Ни в коем случае не раздражать поляков, делать вид, что наше правительство будет уважать суверенитет и почитать будущего главу государства - Пилсудского... - так закончил Якушев. Боярин Василий пригласил высказаться Мирзоева по самому болезненному вопросу - о финансовых затруднениях МОЦР. - В конфиденциальном письме из Парижа мои родственники, Чермоевы, пишут: "Вы, наверно, думаете, что мы располагаем прежними возможностями, и ошибаетесь. Подлец Гукасов продал свой нефтеналивной флот англичанам. На его счастье, флот находился в британских водах. Он как был, так и остался миллионер. Мы же не могли вывезти принадлежавшие нам нефтяные источники в Европу, как вам известно. Откуда же нам взять средства, чтобы помочь нашим друзьям?.." Я не буду читать полностью письма, но ознакомлю вас с таким предложением: "Если бы вам удалось устроить хотя бы небольшое восстание на Северном Кавказе, то можно было бы здесь представить его как начало большого дела. И я уверен, что деньги бы тотчас нашлись. Мы знаем от генерала Улагая и его братьев, что на Кавказе найдутся люди, есть и хорошо спрятанное оружие, - следовательно, МОЦР остается взять дело в свои руки..." - Браво! Якушев строго взглянул на Струйского: - Вместо патетических восклицаний нам следует выслушать мнение начальника штаба. Все повернулись к Потапову. - Я категорически должен возразить против "хотя бы небольшого восстания". Не преуменьшайте вооруженных сил Советов. Они справятся с таким "путчем" легко и быстро. Начинать дело можно, если ты уверен в успехе. Генералу Улагаю легко командовать из Парижа. Но ведь нам-то отсюда виднее. Потапов произнес это веско и убедительно. Никто не возразил. - Будем беречь силы и готовиться. Иное дело, если Антанта решится на интервенцию, - вздыхая сказал Ртищев. - Пожелаем же удачи нашим дорогим соратникам. Потапов заметил, что эти господа решали дела в спешке. Все нервно повернулись к двери, когда вошел человек, в котором Потапов, по рассказам Якушева, узнал Стауница. Он получил из рук Ртищева бумаги. "По-видимому, для шифровки", - подумал Потапов. Ему было известно, что этот человек исполняет обязанности начальника канцелярии МОЦР. - Кажется, все? - спросил Ртищев. И по тому, как быстро опустела сторожка, Потапов понял, что каждый хотел уйти поскорее. Якушев и Потапов вышли последними. Когда они очутились за оградой кладбища, Якушев спросил: - Ваши впечатления, Николай Михайлович? - Вот эти монстры думают восстановить монархию в России?.. У меня было такое впечатление, будто из склепов вылезли мертвецы и справляют шабаш, все эти камер-юнкеры, камергеры, бароны... - Потапов остановился. - Но вы лучше меня знаете, кто за ними стоит. Монархию они не восстановят, но натворят бед, если мы с вами и нашими товарищами не возьмемся за них. Не так ли, ваше высокопревосходительство, министр иностранных дел? - Абсолютно согласен с вашим высокопревосходительством, военным министром. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. - А пока как бы господа министры не пропустили трамвай. Он в этих местах ходит редко. Им предстояло нелегкое испытание. Разведотдел польского генштаба имел солидную репутацию в Сюртэ женераль и в Интеллидженс сервис. Об этом их предупредил Артузов. Накануне отъезда они репетировали свои роли: Потапов - типичного "момента" (так назывались карьеристы-офицеры, получившие образование в Академии генерального штаба), светского человека, близкого ко двору, Якушев - человека себе на уме, но тоже карьериста, влиятельного руководителя сильной подпольной организации, готовой взять власть в свои руки. И как обычно между штатским генералом и военным, к тому же генштабистом, они решили изобразить легкое соперничество. Оба признались друг другу, что в молодости имели успех в любительских спектаклях, но им предстоял спектакль другого рода, более серьезный. И они серьезно готовились к этой игре. В то время когда Потапов и Якушев благополучно перешли границу и находились в Польше, произошло то, чего опасался Артузов. От Щелгачева из Ревеля поступило сообщение, что в Москву следует супружеская пара Шульц. Их направляет Кутепов. Они хорошо ему известны по "Союзу галлиполийцев". Щелгачев дал им явку к Роману Бирку, а Бирк к Стауницу, в Москву. Об этой новости доложил Артузову Зубов. 33 Таким образом, "Трест" должен был принять "контролеров" - эмиссаров Кутепова, убежденных монархистов, в сущности соглядатаев. К тому же ни Якушева, ни Потапова не было в Москве, и Зубову предстояло заняться ими одному. Инструкции Артузова и Старова были такими: настроить Стауница против приезжих "контролеров", не спускать глаз с него самого и до приезда Якушева пресекать всякие попытки эмиссаров Кутепова связаться с Политическим советом МОЦР. Принять супругов Шульц было необходимо: через этих посланцев Кутепова появлялась возможность установить связь с ним самим и проникнуть в РОВС. Однако шли дни, а супруги Шульц не появлялись. Стауниц проявлял нетерпение. Зубов, как бы между прочим, сказал: - На кой черт они тебе сдались? - Как "на кой черт?" Чем нас больше - тем лучше. И узнаем, что за зверь Кутепов. - А ты не знаешь? Он посылает контролеров, а нам радоваться? Вот увидишь, Якушев разозлится. Да и Политсовету не понравится. Стауниц действительно призадумался. В конце сентября на границе был задержан крестьянами гардемарин Бурхановский, посланный Врангелем и застрявший в болоте. А о супругах Шульц ни слуху ни духу. И вдруг поздно вечером "племянники", как окрестили чету Шульц, явились на квартиру Стауница: - Мы пришли от Всеволода и имеем дело к Эдуарду по поводу продажи картины. На это Стауниц ответил, как было условлено: - Картина уже продана, но я вам могу предложить другое дело. Женщина была очень взволнована, мужчина тревожно озирался, оба едва стояли на ногах. Стауниц проводил их в приготовленную комнату. - Мы ждем вас давно и, признаться, беспокоились. Где вы задержались? - Шли через Псков. Заблудились. Решили, что пропали. Собирались подороже продать жизнь. Из-под платка на Стауница смотрели наглые, молодые глаза немолодой женщины. Она размотала платок, скинула резиновый плащ. Стауниц разглядел ее лицо и подумал: "Вероятно, хороша была в молодости". Мужчина, расстегнув шинель, упал на диван. - Гога... - укоризненно сказала женщина. - Как вас прикажете называть? - Я думаю, что вам можно назвать наши настоящие имена. У нас немецкие паспорта на имя Шульц, но зовут меня Мария, Мария Владиславовна Захарченко, а его Радкевич, Георгий Николаевич. - Хорошо. Здесь вы в безопасности. Располагайтесь. Вы, вероятно, очень устали? - Дело не в физической усталости. Откровенно говоря, мы решили, что погибли. Но мы знали, на что шли. - Повторяю, вы в полной безопасности. Ваши паспорта не годятся. Придется не выходить до тех пор, пока мы не приготовим вам документы. Потом ваша одежда: резиновый плащ, брезентовый балахон... Все это тоже не годится. Времена военного коммунизма прошли. Этим я займусь. Мы, Мария Владиславовна, подберем вам туалет к лицу... - Эдуард Оттович, я не искательница приключений. Я и Георгий прошли через две войны: мировую и гражданскую. То, что мы живы, это почти чудо. Ваша организация может нами располагать, как она найдет нужным. Я уполномочена генералом Кутеповым установить связь с "Трестом". Она смотрела в упор на Стауница - бледное лицо, судорожно сжатые губы и широко открытые, горящие глаза. "Психопатка", - подумал Стауниц и вынудил себя улыбнуться. - Что ж... Мы рады. В ближайшее время я могу устроить вам встречу с одним из наших руководителей. - Мы хотим действовать, а не разговаривать. - Чтобы действовать, надо знать обстановку. Дело не в том, чтобы жертвовать собой по пустякам. Этот... Бурхановский был с вами? - Нет. Но мы его видели в Ревеле. Где он? - Его уже нет. Вы поняли? Она кивнула и опустилась в кресло, сказав: - Мы сошли с поезда за двадцать верст до Москвы, на разъезде. Для безопасности. Нам говорили, что в Москве на вокзале проверяют документы. Добирались к сам чуть не десять часов. - Понимаю. Спокойной ночи. Стауниц закрыл дверь, чувствуя колючий взгляд женщины. Он не мог и подумать о том, какую роль она сыграет в его жизни. Тотчас о прибытии "племянников" позвонил Зубову. 34 Ночь прошла спокойно. Стауниц встретился днем с Зубовым и рассказал: - Утром, когда я постучался к "племянникам", услышал, как они отодвигают стол от двери. Оказывается - устроили баррикаду, револьверы лежали на столе. За чаем был длинный разговор. Дама известна в петербургских военных кругах. В германскую войну пошла добровольцем на фронт, заслужила Георгиевский крест и офицерский чин. Первый муж убит в гражданскую войну. Сама участвовала в этой войне, была в корпусе Кутепова. Сошлась с Георгием Радкевичем - штабс-капитаном. У Врангеля, в Крыму, он считался смелым разведчиком. После эвакуации Крыма были в Галлиполийском лагере. О Кутепове говорит восторженно. Она с ним в родстве - действительно племянница. О себе сказала, что отлично стреляет и ездит верхом, брала даже призы на состязаниях. Знал Кутепов, кого послать к нам ревизорами... Артузов и Старов поручили гостей Зубову. Якушев, как высокий руководитель "Треста", по возвращении должен был изредка снисходить к гостям, давать им инструкции, знакомить с программой и тактикой подпольной организации. Четыре дня "племянники" не выходили из квартиры Стауница, им объяснили, что для них изготовляются верные документы. Нужно было придумать занятие, которое целиком бы их захватило. Зубов (по поручению Старова) должен был явиться к гостям как чин для особых поручений при штабе "Треста". Стауниц ожидал его к одиннадцати утра и предупредил "племянников". Когда Зубов появился на пороге в длинной кавалерийской шинели, фуражке с красным околышем и звездочкой, Мария Владиславовна побледнела, хотя и знала об этом визите. - Разоблачайтесь, - сказал Зубову Стауниц. Тот, скинув в коридоре шинель, подтянув портупею, вошел в комнату и, щелкнув каблуками, поклонился Захарченко и Радкевичу. Захарченко уставилась на орден Красного Знамени на гимнастерке Зубова... - Так это вы и есть! - сказала она. - Знаете, если бы я вас в таком виде встретила на границе... - И она сделала вид, что прицеливается. - При всех обстоятельствах? - усмехаясь, спросил Зубов. - Не при этих, разумеется, - продолжала она, не сводя глаз с ордена. - Это у вас за какие подвиги? - За Южный фронт. - Ростов-на-Дону? - заинтересовался Радкевич. - Мелитополь. - Могли повстречаться, - добродушно сказал Радкевич. - Пуля в лоб - вот встреча с вашим братом, - злобно глядя в глаза Зубову, сказала Захарченко. - О, да вы сердитая... - рассмеялся Зубов. Стауниц сухо сказал: - Мария Владиславовна! Это член нашей организации. - В самом деле, Мария... - укоризненно пробормотал Радкевич. - Прошу прощения... Но вы должны понять наши чувства. И мне все-таки интересно, какие пути-дороги вас привели к нам... Вы из офицеров? - Из прапорщиков. - Выправка у вас не вполне гвардейская, но для прапорщика... - Будем считать, что знакомство состоялось, - вмешался Стауниц. - У Зубова есть поручение к вам, господа. - Так точно. Мне поручено передать вам, что свидание с главными руководителями, к сожалению, невозможно, поскольку они сейчас за границей. До беседы с ними решено не давать вам заданий. Отдыхайте. - Когда приблизительно может состояться свидание? - Через пять-шесть дней. Вот все, что имею вам сообщить. Зубов поклонился и вышел. Когда в передней хлопнула дверь, Захарченко сказала: - Все-таки мне было трудно видеть этого человека и знать, что он враг, хоть и бывший враг... - А мне понравился этот малый. Хамоват немного, но откуда им набраться лоска? - А у тебя, что ли, лоск?.. Все, что было, пропало! Мало ты валялся по грязным халупам? - Да, в свите его величества нам состоять не придется. - И Стауниц пригласил гостей ужинать. Тихая, хорошенькая женщина - жена Стауница - поставила на стол чайник, печенье и исчезла. - А мне любопытно знать, что могло толкнуть к нам этого молодца с орденом. Он кто? Командир полка? - В будущем комбриг. Что могло толкнуть? Да хоть бы то, что его отца расстреляли красные и что этот молодец рассчитывает у нас быть генералом. - Ого! Дай бог, чтобы мы его оставили взводным. - Прошу помнить, наш расчет на внутренние силы и на таких, как Зубов, тоже... - Это нам говорили в Париже, но что-то очень медлительны эти "внутренние силы"... - Мы многого не знаем, Мария, - примирительно заметил Радкевич. - А вот встретитесь с Федоровым - узнаете... И Стауниц дал понять, что разговор на эту тему окончен. 35 Отъезд Якушева и Потапова в Польшу состоялся 19 октября 1924 года. Они благополучно обновили "окно", устроенное на польской границе, и в тот же день прибыли в Варшаву. В конспиративной обстановке, в полумраке, Потапов и Якушев встретились с полковником Байером из 2-го отдела польского генерального штаба. Беседа касалась самых важных вопросов, при этом Потапов занимался чисто военными проблемами, а Якушев - международными. О монархическом перевороте в России говорилось как о чем-то давно решенном. От имени "Треста" Якушев и Потапов согласились признать независимость польского государства после переворота. Им дано было понять, что возможно возвращение к власти Пилсудского. Польская сторона обязалась не поддерживать Петлюру и Савинкова с его "Союзом защиты родины и свободы", не допускать массового возвращения белых эмигрантов в Россию и признать руководство "Треста" законным претендентом на власть. Обсуждался вопрос о диктатуре великого князя Николая Николаевича и о том, что будущее правительство будет состоять не из белых эмигрантов, а из лиц, находящихся на советской службе, знакомых с условиями, создавшимися при нэпе, и независимых от эмигрантских кругов. Во время переговоров Потапову приходила мысль, что он видит все это во сне или перед ним разыгрывается какая-то фантастическая пьеса, комедия. Все присутствующие казались действующими лицами этой комедии. Но обе "договаривающиеся" стороны были вполне серьезны. 30 октября состоялся обед, который дал руководителям "Треста" представитель генерального штаба Таликовский. На обеде вдруг выяснилось, что политическое соглашение между Монархической организацией центральной России и польским правительством во главе с Грабским в данное время нежелательно. Договор мог быть подписан только в случае войны с Советской Россией. 12 ноября продолжались переговоры с полковником Байером. Польский генштаб соглашался установить непрерывную связь через уже созданное "окно". С Потаповым обсуждались технические детали устройства нового "окна". Возник вопрос о лесных дачах, где должны были сосредоточиться отряды врангелевцев: поляки (генштаб) не желали иметь на своей территории значительные отряды белых. Остановились на цифре 15 человек на каждой даче. Количество дач определить не удалось. Беседа с Байером была закреплена протоколом. "Трест" в этом протоколе именовался "инициативной" стороной, польский штаб - "сочувствующей". Артамонов, он же Липский, как представитель "Треста" в Варшаве оказался очень полезен. Он узнал через знакомых в штабе, что все были довольны делегацией, особенно Потаповым, бывшим генерал-лейтенантом царской армии. Делегация получила точное представление о политической обстановке в Варшаве: одной из особенностей этой обстановки было то, что все политические группировки неустанно следили друг за другом. Влиятельные круги сейма представлял Дмовский. Он дал совет делегации "Треста": "Не повторите ошибок с парламентом и парламентаризмом". Потом добавил: - Мы умеем обращаться с этим капризным инструментом, и, храни бог, чтобы он не попал в руки "хлопов". У вас же, господа, нет нашего государственного опыта. - Никаких парламентов! Никакой Думы! Диктатура, - успокоил Якушев. Если в Варшаве, в правительственных кругах, следили друг за другом, то можно себе представить, как следили за Потаповым и Якушевым. Когда им хотелось побыть вместе (они жили в разных комнатах), то отправлялись в парк Лазенки на прогулку. Но и там их не оставляли в покое наблюдатели. Вот и сегодня вблизи той скамьи, где сидели Потапов и Якушев, любуясь золотой осенью в Лазенках, присел почтенный господин с газетой. Он внимательно слушал. - Прелестный уголок! - говорил Потапов. - Кстати, Лазенки воспел в своей поэме "Юмор" поэт Огарев: "Есть близ Варшавы дивный сад. Каштанов темная аллея..." Случалось и мне молодым офицером бывать здесь, когда служил в штабе Варшавского военного округа. Давно это было... Не хотите ли пройти к дворцу? Господин с газетой был разочарован. Потапов негромко говорил Якушеву: - Сложная ситуация: Сикорский, Пилсудский, Грабский, Дмовский... Борьба за власть... Положение напряженное. В Лодзи забастовки, рабочим грозят локаутом, кругом - бедность, нищета. И тут же палацы титулованных особ... Контраст разительный. В правительственных кругах интриги. Пилсудчики ждут подходящего момента, чтобы захватить власть. Здравомыслящие не склонны ввязываться в войну, а французские шовинисты натравливают Польшу на Советскую республику. Второй отдел штаба - сплошь авантюристы, создают на границе опасную обстановку и все еще содержат савинковских бандитов и петлюровцев. Наших товарищей из полпредства травят в печати. В Польше осели подонки белой эмиграции. Проникнуть в их гнезда - задача нелегкая. То же надо сделать в Париже и Сербии... Да, в этом дворце жил Стась, последний король Станислав Понятовский... Надо признать - у него был вкус!.. Якушев понял причину изменения темы разговора: вблизи подозрительно шевелились кусты. 22 ноября 1923 года Александр Александрович возвратился в Москву. Потапов через Париж держал путь в Сербию, в Стремске Карловцы, где находился штаб Врангеля. 36 Все эти дни, пока Якушев был в отъезде, Стауниц хотел показать "племянникам" высокий класс подпольной работы. Делал он это главным образом потому, что понимал значение их визита: если они хорошо отзовутся о "Тресте", можно рассчитывать на солидную денежную помощь. В квартире Стауница, где сейчас жили Захарченко и Радкевич, появился Кузен. Такая кличка, как мы знаем, была у бывшего жандармского ротмистра Баскакова, скрывавшегося где-то близ Москвы на конном заводе. Затем пришел Подушкин - сторож при складе на Болоте, в своем брезентовом балахоне и кожаном картузе. Наконец заглянул и Ртищев. О нем Мария Захарченко сказала, что он хоть и камергер, но развалина. Подушкин произвел впечатление - все-таки бывший чиновник департамента полиции, но особенно по душе Марии Владиславовне пришелся Баскаков: мрачный, долговязый, с абсолютно лысой головой, кипевший злобой и, по ее мнению, готовый на все. Не обошел гостей и Дядя Вася. Захарченко была от него в восторге. Стауниц развил кипучую деятельность: зашифровывал письма, ходил на тайные свидания и в то же время занимался "коммерцией" - валютными операциями, скупал и продавал мануфактуру. - Сударыня, - говорил он удивленной размахом его деятельности Захарченко, - прежде всего это дает мне положение: я коммерсант, занимаюсь частной торговлей, помогая таким образом Советскому государству. Отличная маскировка!.. Вот, например, Кузен и Ртищев на это не способны: один прячется в коневодстве, другой числится в какой-то бутафорской мастерской. А что им даст такая работа? Сейчас нужны деньги. И я их делаю, как могу. Вот и для вас надо будет найти амплуа. И найдем, смею вас уверить, иначе здесь нельзя, если не хотите очутиться в доме на Лубянке. Я с ним познакомился и не рекомендую этого знакомства. Мария Владиславовна томилась, шагала из угла в угол, Радкевич попросил колоду карт и от скуки раскладывал пасьянс. Наконец Стауниц объявил супругам, что в восьмом часу к ним пожалует один из руководителей "Треста". Якушев пришел в назначенный час. Александр Александрович попросил "племянников" описать наружность Щелгачева и Бирка, спросил, нет ли письменных полномочий от Кутепова. - Несколько слов на клочке полотна и подпись генерала нас бы вполне удовлетворили. Но на нет и суда нет. - Разве пароля недостаточно? - с раздражением спросила Захарченко. - К чему эти предосторожности? - То, что мы существуем, сударыня, объясняется именно такими, досаждающими вам предосторожностями. Мы отвечаем вдвойне - перед тем, кто вас послал, и перед нашей организацией. Начну с того, что вручу вам добротно сделанные документы: ваша фамилия теперь - Березовская, фамилия Георгия Николаевича - Карпов. Вам будет доставлена скромная, не бросающаяся в глаза одежда. Я еще не могу в точности сказать о той работе, очень важной, которую вам с мужем придется выполнять, - разумеется, она требует осторожности и сопряжена с опасностью... - Иначе я не представляю себе нашу работу. - Прекрасно. Дисциплина у нас железная. Отговорок и возражений не терпим. Мы работаем, действуем в очень опасной обстановке, все зависит от нашей организованности и умения конспирировать. Теперь позвольте вас ознакомить с положением дел. Мы придаем огромное значение связям с эмигрантами и ради этого были вынуждены установить деловые отношения с польскими соседями: сейчас мы подошли вплотную ко второму отделу польского генерального штаба. Связь с Берлином и Парижем будет осуществляться через Польшу; на польско-советской границе создано "окно", как на эстонской. Дело не только в хорошо организованной связи. Мы добиваемся на территории Польши получения специальных лесных участков в приграничной полосе. На этих участках мы постепенно сосредоточим ударные отряды РОВС под видом рабочих-лесорубов. Как видите, замыслы у нас обширные. Захарченко слушала в оцепенении. Наконец сказала: - Я восхищена! Я не верю ушам! Вы действительно удивительные люди. Мы не имели понятия о том, что у вас делается. Поверьте, мы не гастролеры, располагайте нами, мы останемся на год, если нужно - на два... - Мы так и думали. Программа наша известна: царь всея Руси самодержец всероссийский; на престоле - Николай Николаевич. Никаких парламентов; земля государева... Тщательная подготовка смены власти; никаких скоропалительных решений; действовать только наверняка. - А терроризм? - Это не исключается, но так, чтобы не насторожить врага. Хотя терроризм сам по себе ничего не даст. - Нет! Я не могу согласиться с вами! - Пока мы решили не прибегать к террористическим актам. - Запретить жертвенность, подвиг... Наши люди рвутся в Россию именно для этого! - Чем это кончается, вам известно? Полковник Жуковский, гардемарин Бурхановский погибли. Не зная обстановки, местных условий, эти безумцы летят сюда и сгорают, как бабочки на огне, а мы ничего не можем сделать для них. - Однако... - Нет и нет! Мы отвечаем только за тех, кто прибывает сюда с нашего ведома и подчиняется нам. - Слушаюсь! - сквозь зубы процедила Захарченко. Радкевич молчал и с тревогой смотрел на нее. Якушев простился, сказав, что устал с дороги. Вечером Артузов, выслушав сообщение о том, что происходило в Варшаве, заговорил о "племянниках": - Вы, Александр Александрович, имели случай убедиться в том, что представляет собой супружеская пара, которую вам навязал Кутепов. Их надо нейтрализовать, и, мне кажется, на первое время то, что придумал Старов, имеет смысл: Стауниц должен снять для них ларек на Центральном рынке. Захарченко и ее муж будут изображать сидельцев, торгующих сахарином. На самом же деле этот ларек будет передаточной инстанцией, сюда будут сдавать пакеты в адрес "Треста" сотрудники польского посольства и получать вашу почту в Берлин и Париж... На первых порах супруги будут довольны столь доверительным поручением. А там придумаем что-нибудь другое. Когда Якушев сообщил об этом плане Стауницу, тот пришел в восторг: - Александр Александрович, я еще раз повторяю, вы гений! То, чего вы добились в Варшаве, - великолепно! Откуда это у вас? Якушев не верил комплиментам Стауница, но тот действительно был поражен ловкостью и изобретательностью "гения". Стауниц не имел представления о том, что все эти действия были плодом коллективного ума - Артузова, Пилляра, Старова и самого Якушева. Колесников (Косинов) в этот период отошел от дел "Треста". Он вернулся к участию в операции значительно позже. 37 Николай Михайлович Потапов - в Париже. Он восстанавливает старые знакомства. Посетил генералов Миллера и Хольмсена, они приняли его уважительно, памятуя близость Потапова ко двору в прежние годы. Потапов не настаивал на аудиенции у великого князя Николая Николаевича. Его не могла не помнить "черногорка" Стана - супруга великого князя. Она не забыла, что в Черногории Потапов не позволял ее отцу, князю Негошу, залезать в государственный карман России. Николаю Михайловичу нанес визит Климович. Они были немного знакомы раньше, и теперь Потапов убедился, что бывший директор департамента полиции, пожалуй, утратил нюх полицейской ищейки. Климович, правда, расставил Потапову несколько капканов. Интересовал его главным образом вопрос, как это Николай Михайлович свободно катается по Европе и что, собственно, он делал в Варшаве? Потапов рассмеялся и, слегка хлопнув ладонью по колену собеседника, сказал: - Ваше превосходительство! У Шекспира сказано: "На свете есть чудеса, которые не снились нашим мудрецам". Одно из этих чудес - "Трест"... Теперь о Варшаве: это особый вопрос. Польшу интересует, что будет с ней после переворота в России. - Кто же, в конце концов, во главе организации, кроме уже известного нам генерала Зайончковского? - Если мы до сих пор существуем без провала, то это только потому, что мы строжайше соблюдаем конспирацию, - внушительно сказал Потапов, - но у главнокомандующего я, разумеется, приоткрою завесу. И кстати, объясню кое-какие "чудеса". Климович успокоился. Они заговорили о старых знакомых. Борис Суворин - сын издателя газеты "Новое время", - всегда отличавшийся авантюристическими замашками, выпускает в Белграде "Вечернее время", его брат Алексей не ладил ни с отцом, ни с братьями. Это был человек со странностями, увлекался учением йогов, лечил голодом югославского короля и сам умер от голода (в прямом смысле слова). Все это видели и только шутили на его счет. Климович много рассказывал Потапову и по пути в Сербию, в Стремске Карловцы, где находился штаб Врангеля. Они туда поехали вместе. Стремске Карловцы был совсем маленький городок - семь тысяч жителей: сербов, хорватов. Единственный трехэтажный дом занимала штаб-квартира Врангеля. Обстановка штаба: офицеры и генералы в полной форме царской армии, адъютанты - все производило впечатление старорежимного штаба верховного главнокомандующего. Но зоркий глаз Потапова не мог не заметить, как низка дисциплина и какое подавленное настроение у нижних чинов и юнкеров. Врангель принял Николая Михайловича через полчаса после приезда. Он показался Потапову несколько утомленным, раздражительным. Но о "Тресте" говорил уважительно, даже с комплиментами: - Я рад войти в сношения с вами, слышал много хорошего... Сильная организация, это чувствуется даже здесь. Но позвольте говорить откровенно, напрямик: в моем штабе царит разруха; мы не готовы к действиям; прежде всего нужен человек, который возьмет на себя ответственность. Романовы? Молодые князья - ветреники. Николай Николаевич? Стар и в руках у свиты, у Станы с ее фрейлинами. Если он не возьмет на себя ответственность - придется все сосредоточить у меня. - Плацдарм для выступления против Советов? - Я считаю плацдармом не Польшу, а Кавказ. Но этот вопрос можно еще обсудить. Если не удастся начать на Кавказе, я не возражаю против западной границы. Есть некоторые резервы в Польше, в лимитрофах. Там много офицеров. Потапов сказал, что "Трест" интересует хотя бы приблизительный подсчет сил. - Ядро моей армии - корпус Кутепова, две дивизии, пятнадцать - двадцать тысяч штыков, половина - офицеры, устойчив только офицерский состав. Плохо с военным снаряжением, можно было бы развернуть четыре дивизии. Правда, штабы мы теперь сокращаем. Наши возможности, в общем, шестьдесят - сто тысяч человек. На интервенцию надежды нет, она полностью провалилась. Что же касается времени начала операций, то можно надеяться на весну будущего, двадцать четвертого года. - Как ваше превосходительство представляет себе будущее устройство России? - Вопрос очень серьезный. Не считаться с результатом революции нельзя. Полный возврат к старым порядкам невозможен. И здесь нам придется столкнуться с правыми. Они в эмиграции совершенно утратили представление о том, что произошло за эти годы в России. Террор, по-моему, чепуха, булавочные уколы. И напрасно Кутепов носится с этой идеей, совсем напрасно... - Рад, что наши взгляды совпадают. Но в вопросе о монархе мы твердо остановились на Николае Николаевиче. Конечно, если бы при этом возникла фигура вроде Столыпина, это был бы идеальный выход. Врангель в упор взглянул на Потапова. "Нет, он хватает выше", - подумал Потапов. - Хорошо было бы послушать кого-нибудь из ваших видных строевых начальников, - задумчиво сказал Врангель. - Что касается Кавказа, то у нас прочные связи на Кубани... Вы с дороги устали. Не угодно ли отдохнуть? Завтра продолжим беседу. На следующий день было решено, что все сношения с "Трестом" будут идти через Климовича. Связь будут поддерживать с ведома "Треста" офицеры. Кроме польского желательно иметь "окно" и в Финляндии. О денежной помощи Врангель сказал: - Мы бедны, как церковные крысы. Деньги надо искать у англичан или американцев. Но эти господа относятся с недоверием к нашей "армии в сюртуках". И Врангель взял со стола альбом с фотографиями: - Вот, извольте видеть, здесь изображены чины нашей армии на мирной работе в Европе, Южной Америке... Мне доложили, что вы собираетесь уезжать? Жаль, но я вас понимаю... Кстати, как вам удается покидать вашу должность в штабе Красной Армии на столь долгое время? Потапов понял, что таится в этом вопросе. - В то время, когда я беседую с вами, мое второе "я" находится в Туркестане, в длительной командировке: Термез, Кушка - далеко. Кроме того, я заядлый охотник. Срок моей командировки истекает. Вернусь тем же путем, через "окно"... Путь знакомый и вполне безопасный. - Ну, храни вас бог. На обратном пути, в Париже, были снова беседы с Климовичем и Хольмсеном. Потапов понял, кто настраивал Врангеля против "Треста". Оказывается, это был все тот же Чебышев, исполнявший должность министра внутренних дел при Врангеле. Врангель и верил в то, что "Трест" - мистификация ГПУ, и не верил. Визит Потапова настроил Врангеля в пользу "Треста": как-никак Потапов был его товарищ по Академии генерального штаба. И кроме того, можно было понадеяться на полицейский нюх Климовича, которому поручена была связь с "Трестом". Как бы там ни было, поездка Потапова удалась. Теперь "Трест" охватывал все монархические организации за рубежом. В него верили потому, что подпольная монархическая организация в центре России была заветной мечтой эмиграции. Каждому деятелю белого движения хотелось ставить на этот козырь и этим укрепить свой авторитет. Дзержинский и его сотрудники это понимали. Перед "Трестом" были поставлены задачи: подчинить себе монархическое "общественное" мнение, внедрить ему мысль о вреде терроризма и диверсий; дискредитировать идею интервенции, убедить, что главное - внутренняя контрреволюция, то есть "Трест", эмиграция же - только подмога; давать эмиграции материал для споров. Темы дискуссий: ненужность сословий; земельный вопрос; национализация промышленности; невозможность возврата земли помещикам; споры о кандидатурах на престол; бонапартизм Врангеля; разногласия между Врангелем и Кутеповым. Кутепов всегда был опасным противником советской власти. К нему была ниточка - "племянники". Их надо не только нейтрализовать, но и заставить действовать в пользу "Треста". 38 "Племянники" находились на попечении Стауница. В ларьке, на Центральном рынке, они проводили весь день и, получая пакеты для "Треста", передавая другие пакеты сотрудникам посольств, чувствовали себя участниками секретной работы могущественной подпольной организации. Пока они жили в квартире Стауница, у них складывалось впечатление, что вокруг идет сложная таинственная работа. Этому способствовали загадочные телефонные звонки Стауница, появление новых людей, переговоры в отдельной комнате. Стауниц поручил Марии Захарченко шифровку писем, отправляемых за границу. Работа была кропотливая, требующая много времени и внимания. "Племянники" отправили Кутепову донесение, в котором не только восторженно отзывались о работе "Треста", но и сообщали о его нужде в деньгах. О деньгах все время говорил Стауниц. Однажды он прочитал при супругах записку атташе польского посольства Вернера: "Привез из Варшавы игрушки с монограммами для ваших руководителей. Полковник Байер обещал субсидировать ваше агентство в Варшаве, то есть Липского. Как обстоит дело с лесными концессиями?" Стауниц крепко выругался и извинился перед Захарченко. - Можете не извиняться. При мне еще не так выражались. А игрушки, то есть револьверы, могут пригодиться. - Игрушками он не отделается. Вообще эти господа ведут себя скверно, нашу почту перлюстрируют. Про концессии для "лесорубов" ни звука. А самое скверное, они рассматривают "Трест" как источник военной информации. - А вы как думали? За услуги надо платить. - Но не шпионскими сведениями. Наша организация - патриотическая. Нам нет смысла ослаблять армию, которую мы готовим для переворота. Это решение Политсовета. - То есть Якушева? - Не только его. - Однако эти вернеры и байеры нам нужны. Вот и вертись! Мария Владиславовна потрепала Стауница по щеке: - Вас, Эдуард, этому не учить. Когда в первый раз в ларек наведался Зубов, Захарченко не могла найти с ним верный тон. Он нагнулся над прилавком, взял пакет и сказал: - Нынче я в штатском, без ордена, чтобы вас не волновать. Кстати, у меня есть и "Георгий", золотой, с бантом, первой степени, за германскую войну. С тех пор она говорила с ним вежливее. Вскоре Захарченко и Радкевича переселили за город. Зубов привел на дачу, где они жили, некоего Антона Антоновича, из петроградской организации "Честь и престол". Он понравился "племянникам": пристальный взгляд сквозь стеклышки пенсне, сухость и сдержанность в разговоре. - Вы не из штабных? - полюбопытствовал Радкевич. - Нет. Из штатских. Служил по судебному ведомству. Больше ничего "племянники" от него не добились, но о петроградской организации с тех пор отзывались хорошо. На самом деле Антона Антоновича звали Сергей Владимирович, фамилия его была Дорожинский, и он был ценным для Артузова сотрудником. Его предполагалось направить в Петроград вместе с Захарченко и Радкевичем. Их пребывание в Москве становилось опасным: супруги задумали совершить диверсию втайне от "Треста". Дорожинский поддерживал связь "Треста" с представителем польского атташе. Полковник Вернер вручил подарки - браунинги с монограммами - для Потапова и Якушева. Антон Антонович очаровал Вернера хладнокровием и умением вести увлекательный разговор, ничего существенного при этом не сказав. - Я дам пану явку к сотруднице нашего консульства в Петрограде пани Кудлинской. Можете быть спокойны, она даже не живет в консульстве и не бывает там: числится сотрудницей нашей репатриационной комиссии и живет во дворе костела на Невском. Вы ей будете очень полезны как представитель вашей организации. И Вернер дал Дорожинскому такую записку: "Многоуважаемая пани Мария. Податель сего имеет в руках половину зеленой пятимиллионной ассигнации серия 1004. Другую половину этой облигации Вы получили от меня в Минске, в вагоне. После проверки указанного можно вполне ему довериться". Прочитав записку, Дорожинский заметил: - Как бы не вышло так, как с паном Чеховичем. Вернер рассмеялся. Дорожинский должен был создать у пани Кудлинской впечатление, что в Петрограде "Трест" имеет внушительные группы заговорщиков и, возможно, все сношения этой группы с Москвой отныне будут идти через Кудлинскую. При первом же свидании он понял, что эта дама настолько наивно себя ведет, что арест ее неизбежен. Действительно, ожидался обыск в репатриационной комиссии, и у Антона Антоновича, предупрежденного об этом Старовым, оказались неотложные дела в Минске. При встрече с полковником Вернером Дорожинский сказал: - Мне кажется, что пани Кудлинской кланялся Чехович. Тот мрачно ответил: - Вы правы. Я вас чуть не подвел. Мы ее убрали из Петрограда. Якушев устроил сцену Вернеру, и с тех пор было решено, что польская агентура будет направляться в Россию только с ведома "Треста" и работать при содействии этой организации. Вернер согласился на такое требование лишь потому, что два агента, добывавшие для него шпионские сведения, провалились. Так удалось умерить аппетиты 2-го отдела польского генерального штаба. Байер убедился на опыте, как опасно добывать подобные сведения не через "Трест", и Якушев мог уклоняться от такого рода поручений. Чтобы уклоняться и от требований эстонского штаба, очень полезен оказался Роман Бирк. Он требовал, чтобы "Трест" сносился с министерством иностранных дел, а не со штабом. Бирк доказывал, что агентура эстонского штаба очень слаба и нельзя доверяться ей после нескольких провалов. Артузов, просматривая письма, составленные Потаповым, убедился в ловкости, с которой он вел игру, ограничиваясь одними обещаниями. Запугивая возможностью провала, Потапов сеял панику в эстонском и польском штабах. Роль Кутепова в эмигрантских кругах все больше возрастала. Поддержание с ним связи приобретало первостепенное значение. По этой причине приходилось мириться с пребыванием "племянников" в Москве. Из разговоров с Марией Захарченко нетрудно было составить мнение о характере Кутепова: жестокий, упрямый, подозрительный и грубый солдафон. - Александр Александрович! - говорила Якушеву Мария Захарченко. - Я не скрою от вас, мы не верили в вашу организацию, сомневались, заранее считая себя погибшими. Мы рвались в Россию, рвались на подвиг, решили пожертвовать собой. И тут подвернулся Николай Евгеньевич Марков. Он сказал: "У Монархического совета есть верный филиал в Москве". И "Трест" оказался очень серьезной организацией! Вы должны непременно встретиться с Александром Павловичем, с Кутеповым! Вы увидите, что это за человек! - Не тот ли это Кутепов, тогда еще полковник, который с десятью ротами преображенцев и кексгольмцев да с двумя эскадронами драгун взялся подавить Февральскую революцию, загнать толпу в угол, к Неве, и дошел с этим отрядом только до Кирочной? - вспомнил Якушев. - Он или не он? - По тому, что вы рассказываете, похоже на Александра Павловича. Какая сила! Какая энергия! Какой ум! "Ну, насчет ума ты хватила, милая", - подумал Якушев и вспомнил, что ему говорил Климович. А говорил так: "Вы увидите, этот болван еще обделается на весь мир. Храбрости хватает, а ума ни на грош!" Захарченко посылала через "Трест" письмо за письмом Кутепову. Письма были полны восторга: "Все великолепно!", "Все солидно!". Кутепов дал супругам указание: поступить в полное распоряжение "новых друзей". Но поддерживать в "племянниках" веру в реальность "контрреволюционной" организации Якушеву становилось все труднее. Они настойчиво требовали "настоящего" дела. Радкевич был не слишком умен, к тому же, что называется, под башмаком у своей супруги. Захарченко не только умела подглядывать и подслушивать: у нее были и свои взгляды на "Трест". Однажды в припадке откровенности она сказала Стауницу, что "Трест" должен существовать до переворота, а там вернется Кутепов и не станет считаться с "идеологией" Якушева. Из писем Климовича "Тресту" стало ясно, что у Врангеля с Кутеповым конфликт обострился, они обвиняют друг друга в интригах. Кутепов, в надежде, что его поддержит Николай Николаевич, окончательно переехал в Париж. - Кутепов в Париже! - с восторгом сообщила Мария Захарченко. - Только бы ему удалось справиться с этой тупицей и службистом Климовичем, с "двором" великого князя, с этими старыми идиотами - Оболенским, Трубецким и балтийскими баронами! Александр Павлович считает "Трест" единственной реальной силой. Представьте, он показал мои письма из Москвы Николаю Николаевичу, и тот был восхищен. Другие только болтают, а тут факты, о них говорят наши письма. Великий князь поручил все сношения с "Трестом" Кутепову. Потом пришло известие, что Врангель отказался от всякого политиканства, остался только во главе армии и лишил Кутепова звания помощника главнокомандующего, даже вычеркнул его из списков армии. Однако Николай Николаевич поддержал Кутепова, и руководство РОВС, объединившего 25 тысяч белогвардейцев, полностью перешло в его руки. Роль Марии Захарченко как главного агента Кутепова в Москве теперь имела особо важное значение. Кутепов собирался усилить посылку своих людей в Россию, иначе говоря, заполонить "Трест" своими агентами - диверсантами и террористами. Этого нельзя было допустить. Мария Захарченко стремилась проникнуть как можно глубже в дела "Треста". Ей с Радкевичем была обещана поездка в Петроград как бы для связи с петроградской группой "Честь и престол". Захарченко несколько притихла. Так проходили будни Монархической организации центральной России. Разработка операции "Трест" отнимала много времени у Артузова и его товарищей, за ней внимательно следили Дзержинский и его заместитель Вячеслав Рудольфович Менжинский. 39 1924 год для нашей страны начался с горестной утраты: умер Владимир Ильич Ленин. Еще 19 января, открывая XI Всероссийский съезд Советов, Михаил Иванович Калинин говорил, что врачи надеются на возвращение Владимира Ильича к государственной деятельности. И вдруг горестная весть... Тот, кто был в Москве в эти студеные траурные дни и ночи, помнит прощание народа с Лениным. Помнит Москву в серебряном инее - стены домов, провода, деревья скверов - и неисчислимые колонны людей. Эти колонны медленно вливались в открытые настежь двери Дома Союзов и не имели конца, теряясь где-то далеко в разных районах Москвы. Смерть Ленина была тяжелейшим ударом для партии, народа, для всех, кто хотел счастья людям. "Я никогда не видела Феликса таким убитым горем, как в эти дни", - пишет друг и спутница жизни Феликса Эдмундовича - Софья Сигизмундовна Дзержинская. Дзержинский был председателем комиссии по организации похорон Ленина. Сотни тысяч людей в глубокой скорби прошли через Колонный зал - это было невиданное в истории человечества траурное шествие... Дыхание суровой зимы входило вместе с народом в траурный зал. Все, что было честного, светлого, благородного, соединилось в те дни у гроба Ленина, а кто был вдали от Москвы - находился там мысленно. Глухо доносились взрывы на Красной площади. Мерзлая земля не поддавалась кирке и лопате, ее приходилось взрывать, в лютую стужу строили временный Мавзолей. Москва не спала в эти ночи, люди шли к Дому Союзов, отцы, матери несли на руках закутанных в платки детей. Пройдут десятилетия... Дети запомнят ночь, когда отец или мать поднимали их высоко, чтобы они увидели Ленина в его простой одежде, с красным эмалевым флажком на груди. Не стало Ленина. Не стало того, к кому часто обращался за советом Дзержинский, того, чей разум был путеводной звездой в трудном деле, когда интересы революции требовали немедленных и смелых решений. Ленин знал, кому доверить охрану советского строя и революционной законности. Не стало Ленина, но в сердцах людей еще тверже укрепилось стремление отстоять созданное Лениным социалистическое государство. А по ту сторону границы смерть Ленина пробудила новые надежды на реставрацию капитализма. На XI съезде партии, последнем, которым руководил Ленин, он сказал: - Никакая сила в мире, сколько бы зла, бедствий и мучений она ни могла принести еще миллионам и сотням миллионов людей, основных завоеваний нашей революции не возьмет назад, ибо это уже теперь не "наши", а всемирно-исторические завоевания. Враги не оставляли попыток сокрушить социалистическое государство. Борьба с контрреволюцией продолжалась. И в этой борьбе проявились искусство и решимость верных сынов партии Ленина, воспитанников Дзержинского, сотрудников ВЧК-ОГПУ. 40 Еще в первую свою поездку за границу Якушев обратил внимание на эмигрантскую молодежь. Он заметил ее скептическое отношение к "старикам" из Высшего монархического совета, заметил, что эта молодежь претендовала на самостоятельную политику в "белом движении". Операции "Треста" развивались успешно, но возникала проблема привлечения новых людей, преданных советской власти, которых следовало ввести в белоэмигрантские круги. Артузову потребовался человек для связи с эмигрантской молодежью за границей. Такой человек должен был разбираться не только в политике, но и в различных течениях реакционной философии, обладать соответствующей эрудицией. В случае необходимости ему следовало прочитать нечто вроде реферата, - словом, представлять собой интеллектуальную личность, способную спорить с путаниками, создавшими в эмиграции так называемое евразийское течение. В то же время требовалось, чтобы такой человек был молодым военным, играл роль командира, разочаровавшегося в революции. Артузов отличался умением разбираться в людях и подбирать им дело по силам и способностям. Он решил снова обратиться к кадрам Красной Армии, как и в случае с Потаповым. На амплуа "молодого" члена "Треста" был привлечен Александр Алексеевич Ланговой - сын известного в Москве профессора медицины. Александр Алексеевич вступил добровольцем в Красную Армию, участвовал в гражданской войне и был награжден орденом Красного Знамени. Сестра Лангового - Наталья Алексеевна Рославец - еще раньше была направлена на работу в Чека Яковом Михайловичем Свердловым. Александр Ланговой получил задание отправиться в Варшаву и договориться об организации еще одного "окна" недалеко от Вильны. Ланговой должен был играть роль штабного работника "Треста", внешне выглядеть скромно, но иметь при себе деньги и поддерживать марку "Треста". Он пробирался к польской границе один, имея при себе небольшой чемодан, "шел по направлению к двум соснам, затем, обойдя хутор, где был пограничный польский пост, взял вправо, надеясь выйти к железнодорожной станции"*. Дорога была трудная, шел по пояс в снегу, едва хватало сил, и дошел только до ближнего хутора. В первой же хате, куда пришел и постучался, Ланговой застал свадебный пир. Он сказал на ухо отцу невесты, что ему нужно в Варшаву, в "отдел други штаба генерального", и просил проводить на станцию. ______________ * Из докладной записки Лангового, представленной после возвращения в Москву. Лангового приняли хорошо, попросили выпить за здоровье новобрачных. Потом разговорились: оказалось, что жизнь польского крестьянина, в особенности белоруса, далеко не свадебный пир. - Ах, пан поручик... Вы с той стороны, не вижу в вас гонора, вы сидите с нами за столом, как простой человек. А мы не слышим доброго слова от наших панов, вот только когда красные наступали три года назад, палы были ласковы с нами. Работаем от зари до зари, а едим такое, что и собака не хочет в рот брать. От панов слышим одну ругань и угрозы... Но старик, видимо, испугался своей откровенности и замолк, больше не проронил ни слова. А дед невесты вспомнил польское восстание 1863 года, "когда хлопы не поддержали шляхтичей, хлопам не за что было драться..." Ланговой слушал и думал, что именно этим воспользовалось тогда царское правительство и сравнительно быстро подавило восстание. Велика все-таки пропасть между паном и хлопом. Паны исчезнут лишь после такой революции, какая произошла у нас. Ланговой вынужден был целый день провести на хуторе. Затем его доставили в полицейский постерунек* на станции. Здесь встретили негостеприимно и хотели направить в тюрьму, в Молодечно. Но Ланговой держал себя так внушительно, что поручик растерялся и даже выдал литер на проезд до Варшавы. Особенное впечатление на поручика произвели белые выше колен валяные сапоги Лангового. В Польше таких не носили. ______________ * Участок. У Лангового была явка к Артамонову. Тот верил в "Трест" и его силу. Артамонов представил Лангового Таликовскому, плутоватому и надменному офицеру генерального штаба, а затем полковнику Байеру. Для создания нового "окна" на границе пришлось поехать в Вильно. Там Лангового познакомили с хорунжим Вагнером - специалистом по организации перехода границы. Второе "окно" было создано. Ланговой все время чувствовал, что за ним следят, но ничего подозрительного агенты дефензивы* не обнаружили. Через новое "окно" Александр Алексеевич вернулся на родину. Его встретил Иван Иванович, на самом деле Михаил Иванович Криницкий - сотрудник ОГПУ. Впоследствии он встречал не одного представителя белой эмиграции, в том числе и переправлявшегося через границу Шульгина. ______________ * Польской тайной полиции. Когда Якушев и Потапов во второй раз переправлялись через границу, на польской стороне их встретил хорунжий Вагнер. Инсценировка тайного перехода через границу столь важных особ была придумана Старовым. Все было вполне правдоподобно. Якушев, как ведающий иностранными делами, изображал человека не весьма осведомленного в военном деле и ссылался на авторитет Потапова. Тот обладал искусством сочинять все материалы так, что они принимались польским штабом без всяких сомнений. Вместе с тем "Трест" старался посеять недоверие к материалам, получаемым из других источников. "Мы должны внушить им представление о большой мощи и высокой боеспособности Красной Армии", - говорил Дзержинский. И это делали Потапов и Якушев. Делали очень искусно. Потапов, будучи работником Генерального штаба Красной Армии, в прошлом человек, близкий ко двору, с точки зрения 2-го отдела польского генштаба, представлял собой ценнейшего информатора. В его монархических убеждениях не сомневались. Николай Михайлович имел большой военный опыт. Это был человек тонкого ума и знал, что с польскими господами надо изображать себя далеко не мудрецом. Таликовский в своих донесениях характеризовал его как карьериста, типичного "момента", воспитанника Академии генерального штаба, которому льстит внимание к его особе. После ультиматума Керзона, этой откровенной угрозы войной Советскому Союзу, все милитаристы в пограничных государствах от Черного до Белого моря встрепенулись. Их интересовала прежде всего боеспособность Красной Армии; они возлагали надежды на территориальные войска, на то, что в них вольются сыновья кулаков и поднимут восстание против советской власти; интересовало настроение командного состава после введения единоначалия. Потапов вел тонкую игру, изображая себя отъявленным белогвардейцем. Он умел создать впечатление у слушателей, что командный состав Красной Армии по-прежнему на высоте, что революционный дух бойцов нисколько не ослабел, что в отношении военной техники сделано очень много, а настроение народа ясно проявилось в ответе на угрозу Керзона, когда советские люди добровольно собрали средства на постройку эскадрильи самолетов "Ультиматум". И все это было правдой. Об этом и сообщали более или менее добросовестные разведчики польского генштаба своим правителям. Полковник Таликовский докладывал: "Генерал Потапов преуменьшает боеспособность Красной Армии. Но так как он - светский говорун и небольшого ума, то из его слов можно заключить, что перед нами, в случае военного конфликта, будет весьма серьезный противник. Что касается Якушева, то этот бюрократ спит и видит Россию в границах 1914 года". Доклад Таликовского - это свидетельство руководителям "Треста", что они умело и тонко защищали интересы родины. Некто Недзинский, которому польским генштабом была поручена в Москве связь с "Трестом", писал Якушеву: "Желательно получить сведения относительно маневров УВО... Кроме того, позволю себе напомнить относительно маневров ЛВО и ЗВО". Таким образом, польский генштаб проявлял интерес к Украинскому, Ленинградскому и Западному военным округам. Требуемых сведений польская разведка не получила, а другие источники в связи с провалом многих агентов были парализованы. Якушев вызвал из Варшавы в Ревель Таликовского и сообщил ему, что один из сотрудников 2-го отдела польского генштаба - провокатор: явился в советское полпредство в Варшаве и предложил за триста тысяч долларов выдать действующую в России тайную контрреволюционную организацию "Трест". Его прогнали. - Вот я и спрашиваю вас, дорогой друг, можем ли мы целиком доверять вашим сотрудникам, если среди них провокаторы и шантажисты, можем ли мы выполнять ваши поручения, подвергая смертельной опасности наших людей? Таликовский был потрясен. Позднее Якушев получил от него известие, что провокатор "уже не существует". Так шла "тайная война" на этом особенно опасном участке очень важного и огромного фронта, где всегда можно было ожидать провокаций со стороны милитаристов, заклятых врагов Советского государства. Поразительной была энергия Александра Александровича Якушева. В пожилом возрасте он много раз пересекал границу, иногда десятки верст проходил пешком по бездорожью. Приходилось создавать впечатление нелегального перехода границы. Частые деловые командировки, имеющие официальный характер, одного и того же лица могли вызвать подозрение. В Ревеле кроме свидания с Таликовским было еще одно дело. Некто Арсений Жидков, эмигрант, связанный с английской разведкой, писал через Романа Бирка в "Трест": "Англичане ищут людей, которые занялись бы в России взрывом мостов, порчей водопроводов, диверсиями". 23 июня 1924 года он же писал: "Я продолжаю утверждать, что только война, притом война на поражение, может в настоящий момент снести советскую власть" - и высмеивал лозунг Бенеша: "Разложение через признание". Жидков был сотрудником паспортного бюро английской миссии в Ревеле. Якушев установил с ним связь и помог укрепить положение Романа Бирка в Ревеле. Роман Бирк приезжал в Москву только в качестве дипломатического курьера. В Москве он познакомил Якушева с новым военным атташе эстонского посольства Мазером. В ресторане на Рождественке, в отдельном кабинете, был дан обед Мазеру. Присутствовали Якушев, Потапов, Ланговой и Стауниц. - Я надеюсь, мы в безопасности? - спросил Мазер. - В абсолютной безопасности. На улице дежурит наш человек, бывший полковник. Мазер был польщен и высказал сожаление, что полковнику нельзя выпить с ним бокал вина. Весной 1924 года через эстонское "окно" прибыл приятель Арапова, евразиец Мукалов. На границе держался надменно, развязно, называл себя "ревизором". Потом, в Москве, струсил, и пришлось им долго заниматься. Зубов возил Мукалова в Харьков. Там этот "конспиратор" для храбрости напился в ресторане и едва не был задержан милицией. Его выручили, устроили ему головомойку. Он чуть не плакал, думал, что погиб. Мукалов был твердо уверен, что находился на краю гибели и его спас "Трест". Убедившись, что этот "конспиратор" безвреден и даже может сослужить при случае службу "Тресту", Мукалова водили в церковь, организовывали "конспиративные" встречи с мнимыми командирами воинских частей, - словом, устраивали инсценировки, в которых главные роли играли Ланговой, Старов и другие сотрудники Артузова. Когда Мукалов выразил удивление тем обстоятельством, что Мария Захарченко была не венчана с Радкевичем, Якушев разыграл ханжу, уговорил их обвенчаться. На свадьбе посаженым отцом был сам Александр Александрович, который исполнял свои обязанности не без удовольствия и даже со светским шиком. Все это проделывалось с такой серьезностью, что Потапов и Ланговой только диву давались: откуда у Якушева, человека, чуждого актерскому искусству, такие способности? Мукалов был отправлен за границу через польское "окно" и остался восторженным почитателем "Треста". Впоследствии он снова был переброшен на советскую территорию и принес некоторую пользу "Тресту", поддержав его престиж в кругах белой эмиграции. 41 Из Ревеля Якушев привез с собой друга Мукалова - евразийца Арапова, представителя "Треста" в Берлине. Арапов был одним из столпов евразийского течения в эмиграции. Это течение, захватившее главным образом молодежь, нашло себе сторонников среди эмигрантов, обосновавшихся в Англии. Одним из основных пунктов программы евразийцев был такой: "Человечество переживает тягчайший кризис. Пожертвуем Европой. Европа - не человечество. Россия - не Европа и не Азия. Русская революция противопоставила Россию Европе и открыла перед Россией скрытые в ней возможности самобытной культуры". Вот эту чепуху приходилось обсуждать и разбираться в ней, чтобы в борьбе с белой эмиграцией использовать евразийцев. - По существу, эти господа вбивают клин в белое движение, - говорил на одном совещании Артузов. - Они могут быть полезны "Тресту". Почему бы этой мощной подпольной организации не иметь внутри группу "зарвавшихся молодых" - евразийскую фракцию, с которой вы спорите? Эти молодые, недовольные матерыми монархистами, сочинили свою программу "спасения" России, ищут поддержки у евразийцев за границей, которые недовольны закоренелыми монархистами-эмигрантами. Роль лидера евразийской фракции "Треста" поручили Александру Ланговому. Когда Арапов прибыл в Москву, "лидер" встретил его. Ланговому пришлось немало потрудиться, чтобы изучить стиль и сумбурную "философию" евразийцев. Старов занялся инсценировкой совещания евразийской фракции "Треста", распределил роли. Они были написаны и выучены наизусть исполнителями. Пришлось дополнительно привлечь еще нескольких сотрудников ОГПУ. Мнимые контрреволюционеры должны были выступать рядом с подлинными, привлеченными Стауницем. Совещание началось докладом Арапова. Тезисы доклада: - Основа будущего русского государства - русская самобытность. - Россией будет управлять евразийская волевая группа. - Романовы дискредитировали себя - сплошные ничтожества. Нужен царь, но в комбинации с советским строем. - Одна из главных задач - борьба с капиталом. Начались прения. Некто, под кличкой Светлый, видимо семинарист, произнес речь о диктатуре церкви и государственном воспитании юношества в духе древнего христианства. Вяземский с возмущением протестовал против брани докладчика по адресу царской фамилии. (Кстати, Вяземский был одним из "актеров" Старова, сотрудником ОГПУ, старым членом партии.) От лица интеллигенции выступил приват-доцент под кличкой Экономист. Он детально обсудил вопросы экономики страны в будущей монархии. Затем выступил Ланговой. Он глубокомысленно доказывал, что в будущей монархии не может быть классовых противоречий. Их сможет уничтожить навеки монарх, помазанник божий. Речь свою Ланговой закончил эффектно - цитатой из стихотворения философа Владимира Соловьева: Каким ты хочешь быть Востоком, Востоком Ксеркса иль Христа? - хотя о Востоке не было речи в докладе. Это вызвало реплику докладчика Арапова: - Идей у белого движения нет. А какие есть - известны со времен Древней Греции. Только тогда были молодые герои, а теперь кто? Старцы? - А мы?! - воскликнул Стауниц. Словом, каждый говорил, что ему взбредет в голову, и все забыли о докладе. Тогда до сих пор молчавший Зубов заметил, что в докладе Арапова мало места уделено монархизму и личности царя, а также экономике. Последним выступил Якушев от имени Политического совета "Треста" с назидательной речью, в которой советовал евразийцам спуститься с облаков и пойти на сближение с руководителями "Треста". Стауниц предложил избрать комиссию для выработки резолюции. В комиссию избрали Арапова, Лангового и Зубова. На этом кончилось совещание. Стауниц увел Арапова к себе. После совещания Старов сделал замечания своим "актерам": некоторые, по его мнению, несколько переборщили, в такой ситуации важны детали, тончайшая линия; перейдешь ее, и конец, провал. А главное - нужна серьезность, какую бы чушь ни пришлось говорить. Важен результат. И действительно, как выяснилось позднее, Арапов был глубоко взволнован искренностью выступавших на совещании фракции евразийцев, особенно Вяземского. Второй инсценировкой была встреча Арапова с главным руководителем "Треста", бывшим генералом Андреем Медардовичем Зайончковским. Его инструктировал Артузов. Андрею Медардовичу эта встреча не доставила много хлопот. Она произошла на Тверском бульваре. Арапов был совершенно растерян. Представительная наружность генерала, несколько доброжелательных слов, которые он обронил, потрясли Арапова. Он почувствовал себя младшим офицером перед высоким начальством. Затем Арапов был представлен Потапову, который говорил, что евразийство выросло на британской почве и потому может быть использовано англичанами во вред патриотической русской организации "Трест". Ланговой рассказал гостю об отношении "молодежи" - евразийской фракции "Треста" - к Политическому совету. "Извечный спор между отцами и детьми был наглядно показан на совещании фракции. В переписке с зарубежными евразийцами фракция "молодых" придерживалась такого стиля: "Наш "дид" (Николай Николаевич) окружился только падалью... Народ требует живого человека в мундире и штанах, а не бесплотную идею. У нас нет денег, и мы не видим способа их достать, а между тем время не ждет..." Несмотря на ералаш в головах эмигрантов-евразийцев, Ланговой подметил, что Арапов с любопытством присматривался к жизни в советской столице, интересовался финансовой реформой, укреплением курса червонца, восстановлением промышленности, работой Советов. Правда, до эволюции в его сознании было еще далеко, но Ланговой все же почувствовал, что Арапов не окончательно погряз в эмигрантской трясине. Он с сожалением и смущением вспоминал о гражданской войне и жестокости белых. Предположения Лангового о возможном переломе во взглядах Арапова оправдались. Арапов впоследствии по-иному воспринимал то, что увидел в Советской стране, и осуждал белую эмиграцию. 42 Якушев и Потапов часто были в разъездах, и тогда Алексею Зубову приходилось нелегко. На его долю выпадали заботы о Захарченко и Радкевиче, наблюдение за Стауницем и другими монархистами. Правда, он старался чаще видеться со Старовым и Пилляром, получал нужные инструкции и сумел внушить к себе доверие убежденным монархистам. Даже Мария Захарченко им стала восхищаться и обещала доложить о нем Кутепову. - Если бы нам найти сотню-другую таких краскомов, переворот был бы обеспечен, - однажды сказала она Стауницу. - Якушев все-таки штатский, а Потапов - барин. Через "окна" доставлялась белоэмигрантская литература. Зубов получал ее в ларьке, где дежурила Захарченко, и уносил якобы для распространения среди курсантов. Образцы этой литературы он передавал Артузову, а остальным топил печку-буржуйку, когда были перебои с топливом. Личная жизнь у него как-то не налаживалась. Лена замещала заведующего отделом партийной жизни газеты, и у нее редко выдавались свободные вечера. Зубову приходилось возиться с "племянниками". Стауниц по-прежнему занимался коммерцией и, как мог, старался использовать знакомство с Кушаковым и его клиентами. А тут опять вышло недоразумение. Кто-то из знакомых Лены увидел Зубова с Марией Захарченко, которая считала полезным проявить в отношениях с ним некоторую долю женского обаяния. Лена не то чтобы ревновала Алексея, но у нее возникли подозрения: неужели он опять связался с "вредным элементом", как тогда называли нэповскую публику. "Отсюда недалеко и до контрреволюции", - думала Лена. А Зубов, конечно, не мог объяснить ей секрета отношений со Стауницем и компанией. Однажды он позвонил ей в редакцию, и вечером они встретились. Именно в этот вечер Лена решила поговорить с ним серьезно о его странных знакомствах и подозрительных исчезновениях. Но он положил перед ней пригласительный билет. - Это куда? - спросила она сухо. - Небось опять в оперетту? - Но, рассмотрев билеты, удивилась: - Это на Лубянку? - Да. В клуб ОГПУ. Я ведь служил в погранвойсках. Товарищи не забывают. Первомайский вечер, доклад Луначарского, а потом концерт. Лена посмотрела на него: никогда он не говорил ей об этих товарищах. Она даже как будто повеселела. А произошло вот что: Зубов рассказал о своих сложных отношениях с Леной Артузову, и тот посоветовал пригласить ее в клуб на вечер. - Она увидит, что ты, так сказать, в кругу своих... Девушка, видимо, умная и сообразит, что к чему. А в клуб никакие стауницы не проникнут, они Лубянку за две версты обходят. Зубов и Лена шли по праздничной Москве. Еще не зажигалась иллюминация, скромная по тем временам, но радовали даже эти редкие, выкрашенные в красную краску лампочки и флаги. Они поднялись в небольшой зал, и Лена близко увидела людей, которые наводили ужас на врагов советской власти. Это были ничем не отличающиеся от ее товарищей простые и скромные люди. У всех было праздничное настроение, слышались шутки, смех. Вокруг была молодежь, были и девушки - радостные и веселые, как те, кого в революционные праздники Лена видела не раз в рабочих клубах. Рядом с Алексеем сидел человек с темными красивыми глазами и небольшой бородкой. На его гимнастерке блестел значок в виде щита с римской цифрой V и мечом. Такими значками были награждены некоторые чекисты в ознаменование пятилетия ВЧК-ОГПУ, Алексей поздоровался с этим человеком и познакомил с ним Лену, назвав его "товарищ Артузов". - Концерт, кажется, хороший, - добродушно заметил он. "Да они такие же товарищи, как все. Ничего в них нет строгого, пугающего, - думала Лена. - И Алексея знают, и некоторые приветливо здороваются с ним... А какие глупости мне приходили в голову..." Она взяла руку Алексея и слегка пожала. Он улыбнулся. Все стихло. Раздвинулся занавес, в президиуме появился Луначарский, его встретили рукоплесканиями, предоставили слово для доклада. Лена не раз слышала Анатолия Васильевича Луначарского, и каждый раз ее поражало умение оратора с первых слов увлечь своих слушателей силой логики, целеустремленностью и яркой образностью речи. Он говорил о том, как возникла революционная традиция праздновать Первое мая - праздник пролетарской солидарности, как потомки коммунаров, парижские рабочие, в день Первого мая идут со знаменами к Стене коммунаров на кладбище Пер-Лашез, туда, где в 1871 году их дедов расстреливали солдаты версальского карлика Тьера. И хотя все знали, что Луначарский один из лучших ораторов партии, все же изумлялись тому, как он строил, казалось бы, очень сложную фразу, начиная ее не так, как другие ораторы. Каждая фраза его речи не только выражала глубокие мысли, но и звучала как-то по-особенному. Он говорил красиво в хорошем смысле этого слова. Мысль, облеченная в красивую форму, становилась еще более убедительной и ясной. Луначарский напомнил, как в годы царизма сознательные рабочие мужественно и смело праздновали Первое мая. И хотя все это было известно, но докладчик говорил об этом так проникновенно, что подвиг русских рабочих осознавался каждым во всем величии. И вот Луначарский закончил: - Советский Союз пока единственная в мире социалистическая республика, где в полном смысле свободно празднуется этот весенний праздник пролетарского единения, но мы мечтаем о будущем, когда все человечество соберется под знаменами победившего коммунизма. Когда грянул "Интернационал", все встали. Сотни поющих голосов звучали вместе с трубами оркестра. Лена взглянула на Алексея и увидела его бледное от волнения лицо. А когда зал утих и они сели, он нежно погладил ее руку. Начался концерт. Квартет имени Страдивариуса исполнил анданте кантабиле, трогательную и всегда волнующую часть струнного квартета Чайковского. Все слушали с большим вниманием и потом долго аплодировали. Затем на сцену вышел светловолосый, стройный молодой человек - поэт Василий Каменский. Он расположил слушателей тем, что держался просто, непринужденно и прочитал сильным, звонким голосом отрывок из поэмы "Стенька Разин". После выступления Каменского певица из Большого театра исполнила сегедилью из оперы "Кармен". В конце артист Владимир Хенкин читал юмористические рассказы. Каждая его фраза вызывала взрыв смеха, в особенности когда он изображал сцену в танцклассе старого времени. После концерта Алексей и Лена долго гуляли по Москве, озаренной иллюминацией. Они вслух мечтали о будущем. Лена забыла о своих подозрениях, а он старался не думать о том, что завтра ему придется вновь встречаться с теми, кого он презирал и ненавидел, вновь играть роль врага советской власти. Но что делать? Он солдат партии, посланный в разведку в стан врага. Когда-нибудь это кончится. Стауницы, кузены, захарченки будут стерты с лица земли, кончится его мучительная работа. Но разве это конец борьбы? Разве сложат оружие все тайные и явные враги его родины? Он шел рядом с Леной, обнимая ее, старался думать о другом, о том, что эта майская ночь принадлежит им до рассвета. - Что, помирились? - спросила мать у Лены, когда она вернулась. - А мы и не ссорились. 43 Со времени поездки Якушева в Париж прошло немало времени. Обстановка в кругах эмиграции с возникновением РОВС несколько изменилась. От Кутепова можно было ожидать активных действий. Связи с белой эмиграцией следовало упрочить, чтобы лучше знать ее замыслы. Решено было снова командировать Якушева и Потапова в Париж под предлогом добывания денег для "Треста". Они перешли границу через "окно" под Вильной в октябре 1924 года. В Варшаве Таликовский сообщил Якушеву о том, что готовится покушение белых на полномочного представителя Советского Союза в Польше - Петра Лазаревича Войкова. Войков был предупрежден об опасности, но это предупреждение впоследствии все же его не спасло*. Террористы действовали безнаказанно. ______________ * П.Л.Войков был убит 7 июня 1927 года в Варшаве белогвардейцем Кавердой. Потапов и Якушев прибыли в Париж 5 ноября 1924 года и были приняты Николаем Николаевичем. Их встретили барон Вольф и приятель великого князя по охоте с борзыми - лейб-гусар Скалон. Он успел конфиденциально сообщить Николаю Николаевичу, что Мукалов якобы открыл в Москве сильную подпольную организацию (то есть "Трест"). Николай Николаевич высмеял "осведомленность" Скалона и тут же отрекомендовал ему представителей этой организации. Великий князь встретил гостей в сером потрепанном костюме и высоких сапогах. Якушев заметил, что Николай Николаевич несколько сдал со времени первого свидания с ним, однако бодрился, особенно в присутствии Потапова, о котором немало был наслышан от своей супруги. Потапов сделал подробный доклад о возможностях МОЦР в подготовке переворота в России. Вывод из доклада такой: потребуется 25 миллионов долларов, результата можно ожидать через полгода после получения денег. - Кутепов полагает, что подготовка займет десять месяцев, - заметил Якушев, - но, ваше высочество, необходим аванс - хотя бы десять миллионов долларов. Откуда их получить? - Разумеется, у промышленников. Предполагается ли участие в перевороте других партий? Вероятно, эти господа постараются сунуть думских болтунов, октябристов, кадетов? - Нет, ваше высочество. Мы этого не позволим. Только монархическая партия способна создать сильную власть... Единственно, что нас беспокоит, - это притязания на престол Кирилла Владимировича. - Не страшно. Ее величество, вдовствующая императрица Мария Федоровна, опубликовала письмо против Кирилла. Затем иерархи на Карловицком соборе вынесли постановление с осуждением Кирилла. Его поддерживает Ватикан и католические банки, но американские банки сильнее католических. Потапов слушал и думал: "Ничто не изменило "Верховного" - та же вздорность, легкомыслие, поза". После аудиенции у Николая Николаевича состоялось совещание с промышленниками. Якушев объявил, что для реставрации монархии необходимы только деньги. Промышленники говорили об оскудении их ресурсов, о том, что они опасаются гегемонии аристократии, окружающей Николая Николаевича. - Но он для нас только флаг, - возражал Якушев, - мы стоим за священное право собственности, за твердую власть. Нужен заем на выгодных для держателей займа условиях... А до займа - хоть десять миллионов долларов. Стало ясно, что промышленники опасаются окружения Николая Николаевича, больше доверяют бывшему премьер-министру Коковцову. С ним состоялся обед в ресторане "Серебряная башня". Раньше Якушев его не знал. Коковцов оказался интересным собеседником. Вспомнили старых знакомых по Петербургу. Якушев был как-то представлен Макарову, тому самому министру, который после расстрела рабочих на Лене произнес в Государственной думе облетевшую всю Россию фразу: "Так было и так будет впредь". - Его постигла та же участь, что и некоторых других моих сослуживцев и знакомых, - расстрел в девятнадцатом году, - с сокрушением сказал Коковцов, - Макаров был довольно жестким и упрямым человеком. Помнится мне, он долго искал подлинные письма государыни Александры Федоровны к Распутину. Наконец добыл их и приехал ко мне. Спрашивает совета: как быть? А письма могли дать повод к самым непозволительным умозаключениям. Врезалась мне в память такая фраза: "Мне кажется, что моя голова склоняется, слушая тебя, и я чувствую прикосновение к себе твоей руки..." И это пишет императрица! И кому? Хлысту и мошеннику... Якушев нахмурился и нервно играл столовым ножом: - Да, знаете... Тяжко это слышать нам, верноподданным. - Эти письма, до того как попали к Макарову, гуляли по Москве и Петербургу. Я советовал передать их царице, а Макаров, упрямец, отдал государю. Тот посмотрел, побледнел и сказал: "Да, это не поддельные письма". И нервно бросил их в ящик. Это был совершенно непривычный, нехарактерный жест для его величества. - Ну и что же дальше? - Дальше я сказал Макарову: "Отдали государю? Ну, ваша отставка обеспечена". Так оно и было. Мои слова сбылись очень скоро. - И все-таки с династией нас связывает более чем трехсотлетняя история России. Конечно, нам бы хотелось увидеть на престоле царя, схожего характером с Николаем Первым, но из всех оставшихся в живых членов царствующего дома мы видим на престоле только его высочество Николая Николаевича. - Есть препятствие - закон о престолонаследии, - вздыхая, сказал Коковцов. - Закон о престолонаследии установил император Павел Первый, но он не мог предвидеть того, что произойдет в наше время, как не мог предвидеть и собственной насильственной кончины... Якушеву, в общем, надоел этот далекий от его целей разговор, и он начал о другом... Обсуждали положение во Франции, приход к власти Эррио и де Монзи, что означало признание Советского Союза Францией. Негодование белой эмиграции в связи с этим признанием трудно было себе представить. Продолжались хлопоты о займе. Свидание с Кутеповым не состоялось. В Париж приехал Врангель и отодвинул Кутепова. Тем не менее через "племянников" "Трест" просил Кутепова содействовать займу. 15 ноября 1924 года Потапов и Якушев возвратились в Москву. 44 Якушев самым добросовестным образом исполнял свои обязанности по службе. Все сотрудники учреждения верили, что его поездки связаны с восстановлением Волжского речного пароходства. И дома тоже были убеждены, что глава семьи ничем, кроме водного хозяйства страны, не занимается. Жена и дети привыкли к его поездкам и нисколько не удивились, когда, побыв несколько дней дома, Александр Александрович уехал в Ленинград. Там создалось сложное положение, Путилов, руководивший контрреволюционными группами, держал себя надменно, мало считаясь со штабом "Треста". Люди, входившие в группы Путилова, почти открыто пропагандировали монархические идеи. Они получали из-за границы оружие, связывались с белоэмигрантами в Финляндии, - словом, их деятельность становилась наглой и опасной. Между тем время ликвидации ленинградских групп еще не пришло, операция "Трест" в Ленинграде только разворачивалась. Посовещавшись с товарищами, Артузов решил направить Якушева в Ленинград, чтобы от имени "Треста" утихомирить Путилова и призвать его группы к осторожности. Важно было, чтобы эти группы не выходили из подчинения "Треста". В 1920 году Якушев оставил голодный, угрюмый город, забитые досками витрины магазинов, пустынный Невский. В сквере против Адмиралтейства стояли стальные башни, снятые с военных кораблей в дни наступления белой армии генерала Юденича. Торцовая мостовая зияла выбоинами, местами торцы были разобраны на топливо. На топливо были разобраны и полузатопленные баржи на Неве. Мимо облупившихся, отсыревших фасадов домов бродили хмурые, голодные люди. Уже на Вокзальной, бывшей Знаменской, площади Якушев заметил перемены. У памятника Александру Третьему (в то время его еще не сняли) Якушев увидел знакомые ему петербургские извозчичьи пролетки, широкие и удобные. Носильщик в чистом белом фартуке поставил чемодан в ноги Якушева, принял мзду и, кивнув, отошел. Собственно, чемодан был легкий, можно было вполне доехать на трамвае, но хотелось испытать ощущения прежних лет. Якушев оглянулся на памятник царю, бронзовую карикатуру, вспомнил ходившую по Петербургу поговорку: "На площади - комод, на комоде - бегемот, на бегемоте - обормот" - и усмехнулся. "А ведь здорово сказано", - подумал он, хотя несколько лет назад возмущался этой "кощунственной" поговоркой. - В "Европейскую"... Ехали по Невскому. Магазины были уже открыты, а другие только открывались. Он читал на новых, не успевших обветшать вывесках фамилии владельцев магазинов. Среди них были старые, давно ему известные, но появились и новые. Удивили вывески фирм, названных с претензией, - например, "Новинка", "Гигиена", даже "Прогресс" и "Сюрприз". Извозчик не гнал лошадь, приятно было слышать, как хлопали по торцам подковы. День был холодный, но сухой. Якушев даже жалел, что так скоро доехал до "Европейской". Снял знакомый ему просторный номер. Он жил в нем, когда в петербургской квартире шел ремонт. Оставив чемодан и побрившись в парикмахерской, где его узнал старый мастер Фока Степанович, посмотрел на часы. Пора идти на свидание, назначенное в Казанском соборе. Якушев пересек Невский и шел по направлению к собору. Все было не так, как в двадцатом году: попадались даже франты в шубах с котиковым воротником, но больше встречалось людей в полувоенных, защитного цвета бекешах на бараньем меху и в сапогах; встречались женщины в изящных шубках и в каракулевых жакетиках. Якушев еще раз взглянул на часы, заторопился и, сняв шапку, вошел в собор. Он протиснулся поближе к алтарю, - впрочем, народу было немного. Служили панихиду после литургии, и в тишине под сводами собора расплывалось: - Еще молимся об упокоении... И тут совсем явственно Якушев расслышал: - ...об упокоении убиенного раба божия Николая... Ему показалось, что он ослышался. Он вспомнил: "Сегодня девятнадцатое, по-старому шестое декабря, тезоименитство царя Николая Второго. По ком же панихида? По нему, конечно. Кто же, как не он, "убиенный"... Однако как эти господа здесь осмелели. В Казанском соборе - панихиду... Вот почему мне назначили здесь свидание". Он повернул голову, поискал и сразу увидел того, кто его ждал, пошел к выходу и услышал, что его догоняют. Это был старый знакомый, тайный советник Александр Сергеевич Путилов, землевладелец Рязанской губернии, воспитанник Александровского лицея. Они когда-то познакомились у Донона, на обеде бывших воспитанников лицея. - Ну, дорогой мой, - сказал Якушев, - такой смелости я не ожидал, панихиду по государю в Казанском соборе... - А день-то какой?.. Николай Мирликийский, тезоименитство его величества. - Давно мы не виделись, давно... Сколько воды утекло с пятнадцатого года. Где бы нам побеседовать? - А тут, напротив... Кафе "О'Гурмэ". В доме Зингера. - Кстати, я не завтракал. Они устроились за столиком в глубине небольшого зала. Толстенькая, румяная дамочка наклонилась к ним, обнаружив пышный бюст. - Отведайте наш знаменитый "курник". - Это что такое? - Рекомендую. Вроде пирожка с курочкой, запеченной в тесте. Прелесть. Когда она ушла, Путилов сказал: - Как вы вовремя уехали в Москву, Александр Александрович. - Потому цел и невредим. А вы? - Я тоже вовремя укатил в Новгород. Вы, говорят, прекрасно устроены. - Недурно. Даже хорошо. - Для кого? Якушев усмехнулся: - Для дела, для нашего, общего... - Мы тоже тут не бездельничаем. - Надеюсь. - Видели, сколько народу было на панихиде? - Человек сто... Все ваши? - Наши единомышленники. - Путилов оглянулся. В этот час в кафе было занято только два столика. Они продолжали разговор, понизив голос: - Сегодня, по случаю тезоименитства, мы решили собраться у баронессы Мантейфель... Вы ее знали? Ах черт, я никак не привыкну к конспирации, но конспирировать с вами смешно, mon cher ami*. Мы ждали вашего приезда, вы единственный из наших, удостоенный высокой чести - аудиенции у его высочества. Вы не откажетесь рассказать нам, о чем шла речь? ______________ * Мой дорогой друг (франц.). - Буду счастлив. Кроме того, у меня есть некоторые предложения, я могу даже сейчас вам сказать, в чем дело. Речь идет об объединении наших усилий. Питер без матушки Москвы не может, и Москва без Питера тоже... Здесь, мне кажется, сохранились люди, именно здесь... - Мы находимся, mon ami*, я бы сказал, в начальном периоде. Пока у нас только ядро, но люди решительные, они горят энергией, и горючего материалу много... Вы можете судить по тем, которые пришли на панихиду по императору. Это уже традиция, в прошлом году было вдвое меньше. ______________ * Мой друг (франц.). - Значит, вы знаете не всех этих людей? - Знаю... некоторых. - А не думаете вы, что среди этих людей могут оказаться... - Возможно. - Это - риск... - Риск. Но всегда можно сказать, что убиенных Николаев у нас было немало... в германскую войну хотя бы. - Наивно. Но с другой стороны, для подогревания верноподданнических чувств полезно... Значит, вы меня приглашаете. Я очень рад. Рад потому, что лично я восхищаюсь смелостью, мужеством наших питерских собратьев и вместе с тем не могу скрыть от вас тревоги. Не слишком ли вы рискуете... Не лучше ли выжидать, накапливать силы, чем подогревать монархические чувства опасными для наших единомышленников демонстрациями? Но я вижу, что вы хотите мне возразить? Отложим этот разговор до вечера. Отложим? - Да. У входа в Летний сад около пяти часов вас будет ждать молодой человек во флотской шинели. Вы спросите его: "Который час?" Он ответит: "На моих часах - полдень". И приведет вас к нам. Теперь, если позволите, я покину вас. Он ушел. Пышная дамочка в кружевном переднике с умилением смотрела, как Якушев уплетал "курник". - Вы ведь не петербуржец? - Почему вы так думаете? - Я вас не видела. У нас бывают все. - Представьте, я - петербуржец. Но живу в Москве. - Изменили Петрограду. Нехорошо, - она кокетливо усмехнулась. - А ваш приятель - наш верный клиент. Он ведь тоже из бывших. - Скорее из настоящих, - сказал Якушев. Дамочка с удивлением взглянула на него и отошла. "Именно из "настоящих". Это не Ртищев, болтун и рамолик. Путилов - настоящий враг. "Объединение усилий" ему явно не понравилось. Ну посмотрим..." В пятом часу Якушев шел по знакомым местам, по Дворцовой набережной Невы к Троицкому мосту Нева еще не стала, погода была безветренная, над шпилем Петропавловской крепости неподвижно стояли длинные свинцово-серые тучи. Якушев шел и думал, что в этом городе прошла вся его жизнь, что не один раз, 6 января по старому стилю, в крещенский праздник он видел шествие "к Иордани" из Зимнего дворца, шествие царя со свитой, духовенства в золотых ризах. Как это выглядело импозантно, внушительно. Но тут же вспомнилось, как однажды в момент салюта, при погружении креста в прорубь, одна из пушек выпалила не холостым зарядом, а картечью. Какой переполох по этому случаю был в Петербурге! Потом, спустя несколько лет, по дворцу выстрелило орудие крейсера "Аврора", и это было концом старого мира. Да, в сущности, всему прошлому должен был наступить конец. Якушев стал думать о себе, о молодости, о том, как он ездил зимой, по первопутку, с молодой женой на острова. И он немолод, и она немолода, нет и департамента, где он так уверенно двигался от награды к награде, от чина к чину. Верно то, что ему никогда не быть по-прежнему директором департамента или товарищем министра. Он подходил к воротам Летнего сада со стороны набережной. В том месте, где Каракозов стрелял в Александра Второго, стоял молодой человек во флотской шинели и круглой барашковой шапке с кожаным верхом. Якушев спросил: "Который час?" Тот ответил: "На моих полдень". И они пошли рядом. Стемнело, однако Якушев различал лицо молодого человека с рыжеватыми усами, и ему показалось, что видел его утром в Казанском соборе. Он спросил об этом. - Нет. Я там не был. Все это фанфаронство. - Вы полагаете? Молодой человек не ответил. - Наши друзья другого мнения, - продолжал Якушев. - Не знаю, кому они друзья, - пробормотал молодой человек, - здесь нам надо повернуть. А вы, очевидно, приезжий. Я вас не встречал в их компании. - Приезжий. Молодой человек заинтересовал Якушева. У него создалось впечатление, что в душе этого человека бушует злоба, которую тот уже не в силах сдержать. Но затеять с ним разговор здесь, на ходу, он считал неудобным. Тот хмуро сказал, посмотрев на часы: - Спешить нечего... Если угодно, пройдемтесь, немного. Якушев охотно согласился. Но шли они молча и вышли к Инженерному замку. Моряк вдруг остановился. - Панихиды служат по убиенному монарху! По Николаю Александровичу. А кто Петра Третьего убил? Господа дворяне - Григорий и Алексей Орловы. Григорий - любовник Екатерины. А Павла Петровича, императора, кто убил? Не матросы и латыши, а Талызин, граф Пален, граф Бенигсен, Яшвиль и кто там еще! Господам, значит, дозволено. - Показал на окошко под крышей: - Вот тут все и происходило. Сначала все по-благородному: "Sire, vous devez abdiquer"*. А Николай Зубов: "Чего еще "абдике"?" - и фунтовой золотой табакеркой монарха в висок. Я сам эту табакерку в алмазном фонде видел - весь угол смят. А потом набросились на помазанника божия и всего истоптали, как мужички конокрада... И тоже служили панихиды. ______________ * "Государь, вы должны отречься" (франц.). Якушев от неожиданности так растерялся, что промолчал, только подумал: "Если у Путилова все его мушкетеры такие, то... Впрочем, может, провоцирует? Нет. Непохоже". - Теперь можно идти. Придем вовремя. Они вошли в один из подъездов дома на Пантелеймоновской, поднялись в бельэтаж. Молодой человек позвонил, им открыл мальчуган и тотчас убежал. Это была петербургская барская квартира, комнат, вероятно, в двенадцать. Коридор был заставлен сундуками и поломанной золоченой мебелью. Откуда-то доносились голоса и смех. Молодой человек открыл одну из дверей. Они вошли в большую, в четыре окна, комнату, - вероятно, бывшую гостиную. Навстречу им вышла дама - высокая, костлявая, в черном шелковом платье, с лорнетом на длинной цепочке, лорнет стукался об ее острые колени, когда она шла. Якушев низко поклонился. Он узнал баронессу Мантейфель, с которой, впрочем, не был знаком лично. - Messieurs*, - сказала она, - не удивляйтесь этому шуму, у соседей вечеринка. ______________ * Господа (франц.). Только сейчас Якушев сообразил, что это за шум: где-то близко за стеной звенели бокалы и слышны были голоса, кто-то бренчал на рояле. Баронесса взялась пальцами за виски и со вздохом сказала: - От всего этого у меня дикая невралгия... Пройдите туда, там почти не слышно. Она открыла дверь в другую комнату, где стояло несколько венских стульев и софа с бронзовыми завитушками, остатки прежней роскоши. - Остальные придут с черного хода. Так мы условились, - сказала баронесса и вышла. Молодой человек расстегнул шинель: - Советую не снимать шубу. Здесь дикий холод. Голоса и смех, однако, слышались и здесь. Можно было расслышать и рояль. Кто-то очень шумно играл свадебный марш Мендельсона. Якушев усмехнулся: - Обстановка не очень... но для маскировки вечеринка подходит. За спиной у него открылась дверь, и вошли двое. Одного Якушев где-то видел, но, должно быть, давно. Поздоровались и, не снимая пальто, уселись на диван. Тотчас вошел Путилов и с ним высокий, длиннолицый, с постриженными баками, в бекеше. Он скинул бекешу и оказался в визитке. На нем были бриджи, обшитые кожей, желтые краги и башмаки. - У нас не принято называть фамилий, - сказал Путилов, и все утвердительно наклонили головы. Пока усаживались, Якушев внимательно разглядывал лица: у двоих, пришедших первыми, были типичные физиономии петербургских сановников, выражение не то обиды, не то досады, и вместе с тем нескрываемой злобы; один - с вставными зубами, выдвинутым подбородком - походил на бульдога. Якушев представил его в придворном мундире с лентой через плечо, в белых брюках с золотым лампасом и холодный взгляд, которым он сверху вниз окидывал тех, у кого не было такой ленты и права на придворный мундир. Путилов, не называя Якушева, сказал, что московский гость имел счастье совсем недавно лицезреть высокую особу, и попросил гостя рассказать подробно об аудиенции. Якушев начал с того, какие чувства он испытал утром в Казанском соборе. Он иногда сам удивлялся, как легко у него слетали с языка слова, медоточивые, слащавые, в том именно духе, которого от него ожидали эти господа: - ...Не будет кощунством, если я сравню наши чувства с тем, что ощущали древние христиане, когда, не страшась гибели от рук язычников, они собирались на молитву в катакомбах Рима. И я, грешный, не мог сдержать слезы в эти минуты... Я счастлив, что в день тезоименитства государя я нахожусь среди вас, господа... В вас я вижу те силы, которые восстановят незыблемые основы монархии, возведут на престол достойного представителя царствующего дома... Я был за границей, я имел счастье выслушать милостивое слово, обращенное к вам, местоблюстителя престола... "Жива ли Россия?" - спрашивал он меня. "Жива, ваше высочество!" Якушев еще долго распространялся в этом духе, но его смущал шум за стеной и бренчание на рояле. Но еще больше смущал моряк, вернее, странная усмешка моряка, который в упор смотрел на него. У всех остальных, даже у длиннолицего в визитке, он видел умильное одобрение. Дальше Якушев заговорил о том, что настало время объединить силы Москвы и Петрограда и, собственно, для этого он приехал сюда. - Мы понимаем святые чувства, которые вами, нами всеми владеют, но хочется все же сказать: наберитесь терпения, не рискуйте! Надо успокоить врага, убаюкать его мнимым затишьем, убедить, что в Питере все спокойно, и в назначенный час, осенив себя крестным знамением, обрушиться на врага. Но прежде всего надо договориться о форме правления. Монархия? Да, только монархия. Наш верховный вождь, его императорское высочество, согласился возглавить наше движение... - Здесь Якушев остановился на мгновение. Он хотел закончить свое слово упоминанием о штандарте с двуглавым орлом, который, увы, не развевается над виллой графа Тышкевича, где обитает его высочество, как за стеной кто-то заорал: "Туш!" - и восторженный рев гостей заглушил его слова. Путилов, как ни странно, не клюнул на эту речь, хотя, кроме моряка, все одобрительно кивали. Путилов сказал, что организация после недавних арестов только оживает, снова собираются группы пажей, лицеистов и правоведов, бывших офицеров Преображенского и Измайловского полков, Михайловского артиллерийского и Павловского училищ. Уже образовались "твердые боевые ядра", способные совершить переворот изнутри. - Нас обнадеживает внимание, которое оказывает нам наш державный сосед, барон Маннергейм, мы благодарны графу Владимиру Николаевичу Коковцову, оказывающему через здешние консульства нам посильную помощь, мы полагаем, что недалек тот час, когда в полном смысле слова будем готовы поддержать удар извне. - Понимаю, - сказал Якушев, - понимаю и одобряю. Но надо прежде всего договориться о бу