дущей форме правления. Если мы сейчас не произнесем во всеуслышание, какой мы видим будущую Россию, наши собратья на Западе усомнятся в нашей верности незыблемым основам монархии. Не следует забывать и о милюковых, маклаковых, к мнению которых прислушиваются западные говоруны-парламентеры. И еще один вопрос: интервенция! Мы все понимаем, что это ускорит дело, но за это придется платить, платить кусками отчизны! Мы, я говорю о Монархическом объединении центральной России, полагаем, что ни один патриот, если он действительно патриот, не может платить за освобождение от нынешнего режима частями нашей территории. - Позвольте, позвольте! Да если мне завтра скажут, что надо отдать половину Сибири японцам или Крым с югом Малороссии румынам и Пилсудскому, чтоб вернуть нам все, все до последнего городового на Каменноостровском, - не задумаюсь! - кашляя, прохрипел старик, похожий на бульдога. - Ну, вы Херсонской губернией не распоряжайтесь, - сказал другой, - у меня там пять тысяч десятин... Якушев с изумлением смотрел на этих монстров. - А ведь это мерзость, то, что вы говорите! - вдруг вспыхнул моряк. - Что он сказал? - Что? Как он смеет! Тут поднялся длиннолицый и повернулся к моряку: - Что вы изволили сказать? - Сказал, что мерзко торговать родиной! - Ах, так... Наша цель - реставрация империи во что бы то ни стало, а чистоплюи хотят, чтобы мы все делали с дозволения всяких парламентов, чтобы с реверансами... Нет, мы вас не послушаем, мы с самим чертом договоримся, сударь вы мой! - Кто это "мы"? - А хоть бы я, лейб-гвардии Измайловского полка полковник Глебов. А вот кто вы такой? - не знаю. - Лейтенант флота Забелин. - Попались бы вы мне под Ямбургом, я бы вас вздернул рядом с красным генералом Николаевым! Иуда! - Скотина! Тут моряк кинулся на длиннолицего, но между ними оказался Путилов: - Господа! Как не стыдно!.. При нашем госте... Полковник Глебов! Лейтенант Забелин! Я рекомендовал вас в организацию, зная вас еще гардемарином. Неужели я ошибся? Моряк стоял бледный, сжимая кулаки. - Нет, это я ошибся. Вижу, что мне здесь не место... А вы оставайтесь с этим шутом гороховым! - Предатель! На пороге появилась баронесса: - Господа! Ради бога... Что тут происходит? Там же люди, соседи... Могут услышать... Действительно, музыка оборвалась. Все притихли. Наступила зловещая тишина. - Мы здесь собрались не в бирюльки играть, - вытирая со лба пот, наконец заговорил Путилов. - Выяснилось, что один из нас не заслуживает доверия. Это не только прискорбное обстоятельство, это крайне опасно. Моряк, стоя спиной к Путилову, не поворачиваясь, сказал: - Заслуживаю или нет, но я сам сожалею, что попал в компанию сумасшедших... или даже хуже... - Молчать! - взревел длиннолицый. - Тише! - Это была моя ошибка, господа, - несколько успокоившись, сказал моряк. - Ухожу. Так как я сам виноват, что оказался здесь, среди вас, то даю слово молчать обо всем. - Он рванул дверь, которая вела на черную лестницу. - Он нас всех погубит! - взвизгнул старик. С треском захлопнулась дверь, и моряк исчез. Длиннолицый рванулся за ним. - Не здесь! Только не здесь! - Путилов стал перед дверью. - Не надо было выпускать! Таких надо на месте! - Он же дал слово молчать. Слово офицера! - "Слово"... Ну, знаете... Якушев поднялся, и потому, что он начал тихо, и притом внушительно, все замолчали. - Вижу, дорогие собратья, что нам сегодня не удастся поговорить серьезно о нашем святом общем деле. То, что здесь произошло, будет уроком для всех нас. Прискорбный случай, надеюсь, он не повредит вашей организации, - вздыхая, сказал Якушев и подумал: "Этого славного морячка они, пожалуй, убьют". 45 Владимир Забелин, который так неожиданно возмутился тем, что происходило на тайном сборище у баронессы Мантейфель в Петрограде, до революции был лейтенантом флота, служил на линкоре "Андрей Первозванный". Это был один из тех кораблей, на котором офицеры имели среди матросов добрую славу. После революции Забелин служил в штабе флота. Он показал себя преданным советской власти командиром в дни наступления Юденича. В начале Кронштадтского мятежа, когда под нажимом Зиновьева арестовывали без причины морских офицеров, Забелин был тоже арестован, но за него заступились комиссар и моряки-коммунисты. Он был освобожден, однако арест обидел Забелина. После Кронштадтского мятежа на флоте начались перемены, поговаривали о том, что всех старых моряков демобилизуют, наберут комсомольцев. Ожидались увольнения и в штабе флота. Забелин грустил, ничего, кроме флотской службы, он не умел и ждал чистой отставки. Что делать и как жить в этих обстоятельствах? Вот тогда-то он повстречался со своим дальним родственником, в прошлом капитаном второго ранга Мордвиновым, который за свою жестокость имел основания опасаться возмездия, но успел вовремя исчезнуть. Некоторое время Мордвинов скрывался в Петрозаводске, ожидая вступления в Петроград Юденича, обзавелся фальшивыми документами, а во время нэпа устроился в Петрограде, в фирме, изготовлявшей зубной порошок, и ждал у моря погоды. Встретившись с Путиловым, он тотчас связался с контрреволюционной организацией "За честь и престол". В ожидании увольнения Забелин искал работу и попал к Мордвинову как раз в то время, когда у него оказался Путилов. По слабости характера он слушал Путилова, поверил ему, что внутри страны зреют силы, способные вернуть прошлое, воссоздать могучую империю, и это невозможно осуществить без помощи Европы и Америки. Так случилось, что Владимир Забелин оказался в числе заговорщиков. Но люди, вовлекшие его в заговор, не знали, что Забелин мучился от сознания преступности своего поступка. Был в числе его знакомых человек, которого он глубоко чтил всегда, как выдающегося знатока флотской службы, благородного и мудрого. Когда-то этот человек имел звание полного адмирала, занимал высокий пост на флоте, а после революции, несмотря на преклонный возраст, работал в Исторической комиссии флота. Старые моряки, матросы заботились о нем в трудные годы. Советское правительство ценило его заслуги и то, что он был патриотом в истинном смысле, желал добра новому строю. Вот к этому человеку пришел Забелин и рассказал откровенно все, что с ним произошло. - Володя, если говорить прямо, без обиняков, вы оказались способным на измену. Вы пока еще служите на флоте, никто вас не увольнял. Что у вас общего с этими ничтожными и злобными людьми? С людьми, которые ненавидят наш народ и готовы его закабалить, лишь бы вернуть свое прежнее положение... Такие люди на моих глазах привели нас к позорному поражению в русско-японской войне, к Цусиме, к бессмысленному кровопролитию в войне с Германией. Мы не покинули флот в самые трудные годы, мы служили не за страх, а за совесть Советскому государству. И вот теперь, когда это государство, советская власть восстанавливают разрушенное войной народное хозяйство, вы, военный моряк, оказались в стане его врагов. Забелин сидел, опустив голову, и молча слушал. Слов не было, что он мог сказать старику адмиралу?! Он ушел, и больше всего потрясло его то, что адмирал как бы не заметил протянутую руку Забелина и простился с ним кивком. На следующий день Забелин решил сказать Путилову, что порывает с организацией. Он не нашел в себе силы рассказать обо всем, что с ним произошло, своему начальнику и комиссару штаба. Он решил, что достаточно будет порвать с контрреволюционерами и все на этом кончится. Но тут позвонил Путилов и дал ему поручение привести на сборище у баронессы Мантейфель приезжего из Москвы, важного гостя. Забелин решил, что он выполнит это поручение и, кстати, заявит в присутствии руководителей группы о том, что не желает с ними иметь ничего общего. Вот почему он так странно держал себя при встрече с Якушевым и сказал все, что он думает, в его присутствии Путилову и другим. Забелин наивно думал, что на этом кончится все, он дал слово молчать, и его оставят в покое. Но Якушев хорошо понимал, что ожидает этого человека. Вернувшись в Москву, он рассказал обо всем Артузову. За тем, что происходило в Ленинграде, теперь нужно было следить внимательно, хотя ликвидировать эту организацию было еще рано. - Интересно знать, как поведет себя дальше Забелин, - сказал Артузов. В Ленинград было дано распоряжение: оставить Забелина на флоте и по возможности охранять от покушений контрреволюционеров. Забелин был направлен в командировку на Черное море. Кто мог знать, что эта командировка продлит ему жизнь всего лишь на три месяца. 46 "Племянники" бушевали. - Мне осточертело сидеть в ларьке и быть вашим почтальоном! - так начала объяснение со Стауницем Мария Захарченко. - Эту работу может делать хотя бы Кузен или тот же Подушкин... - Подушкин мне нужен на Болоте, а из Кузена прет жандармский ротмистр за сто шагов. Тогда Захарченко заговорила о поездке в Ленинград, где, по парижским сведениям, действует солидная организация. - У меня есть явка к баронессе. - Проверим, на месте ли баронесса. Прошло немало времени. Проверить было поручено Зубову. Он посоветовался со Старовым. Решили отправить "племянницу" в Ленинград одну. Туда были даны соответствующие инструкции Антону Антоновичу. Когда Мария Владиславовна отправилась по адресу, присланному из Парижа, за ней была инсценирована слежка. Она все же решилась войти в квартиру баронессы Мантейфель, но баронесса скрылась, напуганная поведением Забелина на сборище в ее квартире. - Вот видите, - позднее говорил Стауниц Марии Владиславовне, - очевидно, за домом установлено наблюдение. Там могла быть даже засада. Со своей стороны, Якушев предупредил Путилова, что выехавшая из Москвы дама, называющая себя эмиссаром Кутепова, вызывает подозрения. Путилов уклонился от встречи с ней. Таким образом, попытка Захарченко связаться с организацией "Честь и престол" оказалась неудачной. "Племянница" вернулась в Москву разочарованной. Утешало ее то, что наладилась через посольства переписка с Кутеповым. Он одобрял работу "племянников" и писал, что к "Тресту" проявляют интерес "в заморских кругах". "Все финансовые переговоры ведет Коковцов... После вашего письма еще раз пошел разговаривать с Гукасовым и Кo, выслушал много хороших слов, но результатов не добился", - писал Кутепов 25 декабря 1924 года. 17 января 1925 года он же писал: "Здесь идет полный развал, все переругались окончательно, главари наши хотят играть первую роль все сразу... Сергеев (Врангель) теперь занят рекламой своей последней поездки (в Париж). Он тоже отправил свою половину в заморские края за деньгами". "Тоже" - это был намек на поездку в Америку супруги Николая Николаевича. Тем временем 19 января 1925 года в Берлине, на квартире у А.И.Гучкова, открылся первый евразийский съезд. От "Треста" присутствовал Ланговой - "лидер" фракции. Из старых его знакомых на съезде были Арапов и Артамонов. Здесь присутствовали профессор князь Трубецкой, Савицкий, Сувчинский, Малевский-Малевич и другие представители евразийского течения. Девять часов продолжался доклад Лангового. - Врал немилосердно, - рассказывал он много лет спустя. - Несусветная чушь здесь сошла за глубочайшую истину. Например: "Евразийство - синтез культуры славянской, европейской, монгольской. Основа - монархическая..." Затем выступали евразийцы, ругались между собой, и особенно яростно ругали Кутепова, атамана Краснова, Трепова и Кирилла Владимировича, с которым раньше заигрывали. Главная тема споров - что лучше: капитализм или государственное плановое хозяйство? Лангового ввели в состав евразийского "Совета семи" и постановили вести через него всю переписку с евразийской фракцией "Треста". Арапов не скрыл от Лангового, что один меценат, некий мистер Сполдинг, субсидирует евразийцев в Англии. Стало ясно, что этот меценат дает не свои деньги, а британской секретной службы. 31 января 1925 года Ланговой вернулся в Москву. Вслед пришло паническое письмо Арапова об аресте в Советском Союзе агента Врангеля - Демидова-Орсини. Для придания веса "Тресту" Артузов поручил Старову через Зубова разыграть "освобождение" Демидоса-Орсини. Ему сказали, что он освобожден по телефонному звонку влиятельного лица. Освобождение Орсини произвело эффект, он утверждал, что обязан жизнью "Тресту". Арапов был в восторге - улучшились отношения "Треста" с Врангелем. Эпизод с Демидовым-Орсини повлиял на Шульгина, который впоследствии с помощью Якушева решился поехать в Россию. 47 Забелин не знал о том, какое впечатление произвел его отъезд на членов организации "Честь и престол". Он был на юге, в портовом городе, в командировке и потому не получил письма, в котором ему предлагалось явиться на судилище: от него требовали объяснений по "общему делу". Путилов и особенно Рогдаев - так именовал себя офицер Измайловского полка Глебов - после того, что произошло на сборище организации, вначале ожидали провала и старались замести следы. Путилов некоторое время не ночевал у себя, но прошел месяц, другой - и паника улеглась. Однако руководство организации решило расправиться с Забелиным, чтобы другим неповадно было. Дело в том, что в Ленинграде к этому времени оказались и еще люди, склонные отойти от "общего дела". Когда Забелин вернулся из командировки и кто-то увидел его, Рогдаев (Глебов) решил привести в исполнение вынесенный ему смертный приговор. В квартире, где жил Забелин, его сосед-рабочий, депутат Ленинградского Совета, заметил подозрительного человека, который однажды уже приходил и спрашивал Владимира Петровича, когда тот был в командировке. Раздавались подозрительные звонки по телефону, спрашивали Забелина, а когда он подходил, не отвечали. Нельзя было не задуматься над этими зловещими признаками. На всякий случай Забелин решил написать письмо; в нем он рассказал, как оказался членом контрреволюционной организации, как отошел от нее; написал, ничего не скрывая. На одно мгновение у него мелькнула мысль передать письмо сейчас же в Особый отдел. Но тут опять сказалось воспитание и якобы "рыцарское" понимание вопросов офицерской чести. Кроме того, Забелин подумал о том, что в этой преступной организации есть люди, которые тяготятся тем, что в ней состоят. Они тоже пострадают, когда будет ликвидирована организация. В конце концов провал произойдет сам по себе, пусть даже он, Забелин, понесет наказание. Он дал слово молчать, он никогда не нарушал слова, так повелось в их роду. Но он тут же подумал о том, что, прежде чем дать это слово, он, как военный моряк, дал торжественное обещание служить Советской республике. Как же сочетать это обещание с тем словом, которое он дал ее заклятым врагам? Так он мучился сомнениями и в конце концов решил оставить письмо в столе: если с ним случится самое плохое, если он погибнет от руки убийцы, найдут письмо, и все станет известно. Когда он написал, ему представился долговязый длиннолицый измайловец: этому типу предстояло командовать карательными отрядами, после того как в Ленинграде победит контрреволюция. Рогдаев похвалился, что развесит бахрому из повешенных по всему Невскому. Перед тем как написать письмо, Забелин решил было пойти к старику адмиралу - он не мог забыть последний разговор с ним. Именно после этого разговора Забелин решил порвать с организацией "Честь и престол". Какой совет мог бы ему дать теперь этот благородный человек? Но тут выяснилось, что старик получил разрешение уехать за границу, на юг Франции. Там он доживал последние годы жизни. Все-таки Забелин решил лишний раз не выходить из дому и не возвращаться поздно ночью. Ему было немного жутко, когда он поднимался по плохо освещенной лестнице к себе, на четвертый этаж. Но шли дни, и ему надоели эти предосторожности. Однажды вечером, когда он скуки ради перелистывал юмористический журнал, ему позвонила знакомая девушка, которая называла себя Кэт - на самом деле ее звали Капитолина. Она была продавщицей в Пассаже, на Невском. Они познакомились в театре миниатюр "Ниагара". Забелину было только за тридцать, он любил жизнь и, как водилось в его кругу, предпочитал ни к чему не обязывающие связи, Кэт ему нравилась. Забелин побрился, почистил башмаки, прибрал в комнате, на тот случай, если Кэт согласится зайти к нему, и вышел на улицу. Он совсем забыл о своих опасениях, хотя заметил, что кто-то стоит в арке ворот. Шел свободной, чуть вразвалку, походкой, вышел на Невский, затем свернул на Мойку и пошел вдоль чугунной ограды. Номера домов не были освещены. Ему показалось, что он пропустил дом, где жила Кэт. Было пустынно, не видно прохожих, ему стало немного не по себе. Он расстегнул шинель и ускорил шаг - Кэт должна была ждать его в подъезде. Решил перейти мостовую и почти в ту же секунду услышал за спиной тяжелое дыхание... Страшная боль в затылке пронизала все тело. Забелин упал навзничь бездыханным. Пронзительно закричала женщина. Это была Кэт - Капитолина Зайцева. Потом она рассказывала, что видела, как два человека подняли с земли чье-то тело и, перевалив через ограду, бросили в Мойку... Кэт не могла понять, кто и за что убил ее приятеля. Когда стало известно об убийстве Забелина, Артузов собрал совещание: - Произошел, надо сказать прямо, наш просчет. Мы решили, что достаточно убрать Забелина из Ленинграда на три-четыре месяца, чтобы его оставили в покое. Правда, и сам он виноват. Судя по оставленному письму, его погубили предрассудки среды, окружавшей раньше. Обстановка в Ленинграде сейчас несколько изменилась. Деятельность организации "Честь и престол" стала крайне опасной. Мы имеем указания Феликса Эдмундовича приступить к ликвидации этой и других контрреволюционных организаций в Ленинграде. 48 В мае 1925 года на Третьем съезде Советов СССР народный комиссар по иностранным делам Г.В.Чичерин говорил о двух течениях в польских правительственных кругах: одно - авантюристское, империалистическое, воинственное, другое - миролюбивое, стремившееся к соглашению с Советским Союзом. Главной силой авантюристского течения были польские военные круги, и в первую очередь 2-й отдел генерального штаба. В Польше все еще находились савинковские банды, петлюровцы и другие подонки белогвардейщины - горючий материал для разжигания конфликтов. Им покровительствовал генеральный штаб. Примером этого мог служить следующий факт. По соглашению с польским правительством на станции Колосово, на границе, должен был произойти обмен арестованных в Советском Союзе Лашкевича и Усаса на польских коммунистов Багинского и Вечоркевича. Но обмен не состоялся. На глазах представителей польских властей Багинский и Вечоркевич были зверски убиты. Это преступление было совершено с ведома и согласия 2-го отдела польского генштаба. Военные круги все делали для того, чтобы сорвать попытки установления мирных отношений с Советским Союзом. В Ленинграде началась ликвидация контрреволюционной монархической организации. В составе этой организации оказалось немало людей, которые, подобно Забелину, не разделяли мнения ее руководителей. Они фактически отошли от этого движения и честно работали, как все советские граждане. Однако выяснилось, что заговорщики установили связь с Высшим монархическим советом за границей, получали денежную помощь и антисоветскую монархическую литературу от зарубежных организаций, готовили террористические акты против советских и партийных деятелей и советских дипломатов за границей. Связь с белой эмиграцией осуществлялась через иностранные консульства. Из-за рубежа даны были инструкции: организовать "твердые боевые ядра", силу, которая нанесла бы удар изнутри, как только начнется интервенция. "Бывшие люди", связанные общими интересами, - преображенцы, семеновцы, измайловцы, воспитанники Пажеского корпуса и лицеев - создали разветвленную сеть монархической организации в Крыму, Сибири, в Нижнем Новгороде. Контрреволюционеры раздавали монархическую литературу, распространяли слухи о том, что восстановление промышленности - это миф и что даже дно реки, где Волховстрой, непрочно и гидростанция должна рухнуть. Одержимые ненавистью к советской власти, к народу, который успешно восстанавливал социалистическую промышленность, враги в своей борьбе не брезговали никакими средствами. Ликвидация монархических организаций в Ленинграде нанесла серьезное поражение планам белой эмиграции и интервентов. Московская организация МОЦР пока еще сохранялась, и это, как мы увидим впоследствии, оказалось полезным. Террористические действия белых продолжались: 5 февраля 1926 года наши дипломатические курьеры Теодор Нетте и Иоганн Махмасталь подверглись нападению в поезде, на латвийской территории. В перестрелке был убит Нетте и тяжело ранен Махмасталь. Почта осталась в неприкосновенности. Маяковский создал стихотворение - памятник Теодору Нетте, одно из лучших своих произведений: Мне бы жить и жить, сквозь годы мчась, Но в конце хочу - других желаний нету - встретить я хочу мой смертный час так, как встретил смерть товарищ Нетте. Такова была политическая атмосфера в середине двадцатых годов. И понятно, что верные стражи нашей родины - работники ОГПУ - должны были принимать меры, чтобы защитить находившееся в капиталистическом окружении первое в мире социалистическое государство. В тот период был, по существу, единый фронт европейских держав против Советского Союза. Лидером этих держав была Англия. Но в то же время официальные представители английской дипломатии лицемерно обвиняли Советский Союз во враждебности по отношению к Англии. По этому поводу Г.В.Чичерин напомнил тогда англичанам старую французскую поговорку: "Это очень опасное существо; когда на него нападают, оно защищается". 49 Несмотря на то что работа отнимала у Артузова очень много времени, он нередко выступал с докладами на предприятиях. К докладам готовился вдумчиво, рабочие слушали его с большим вниманием. Артузов постоянно следил за литературными новинками, в ящике стола у него всегда лежали только что вышедшие в свет книги. В свободные вечера бывал в театре, а из театра часто возвращался к себе в кабинет и оставался там допоздна, а иногда всю ночь. Так было и в тот вечер, когда, вернувшись из театра, он застал еще на службе Пилляра и Старова. Срочных дел на этот раз как будто не было. Они втроем сидели в кабинете Артузова. Старов поинтересовался, что смотрел Артузов в театре. - "Три сестры"... В последний раз я видел эту пьесу лет тринадцать назад, в студенческие годы... - Вряд ли меня тронула бы эта пьеса. Слишком далеко от нас то время... Полковник Вершинин, Тузенбах... Чехов все-таки идеализировал господ офицеров, - сказал Пилляр. - А ты не ошибаешься? Я сегодня слушал, что говорил со сцены полковник Вершинин, и думал, кого он мне напоминает... - Кого же? - Когда я в первый раз, в восемнадцатом году, встретил Николая Михайловича Потапова, он говорил как мечтатель, благородный мечтатель. Я подумал, вот с такими людьми советская власть будет работать, это чистые люди. У Вершинина, у чеховского Вершинина, есть много общего с Николаем Михайловичем. - Верно, - подтвердил Старов. - Оба они - патриоты в самом высоком смысле слова. А вот, скажем, Соленый - другое дело. Он сегодня оказался бы по ту сторону баррикады. Именно такие люди стали белогвардейцами. Соленый чем-то напомнил мне Глебова-Рогдаева. - Кстати, ты на него потратил много времени. Стоило ли? Ведь это явный враг. - Дорогой товарищ Пилляр! В нашем деле легко ожесточиться... Враг-то он враг, и все-таки надо поискать в нем искорку совести. Феликс Эдмундович говорил нам: лишение свободы виновных людей есть зло, к которому мы вынуждены иногда прибегать, чтобы в будущем восторжествовали добро и правда. - Дзержинский не только так говорил, он эти слова написал в приказе, - заметил Пилляр. - Все это верно, и наступит такое время, когда не потребуется лишать людей свободы, а тем более жизни... Но иной раз трудно сохранить хладнокровие. Вот случай: месяца два назад я выезжал в Одессу по делу бывшего ротмистра фон Рогге... - ...которого сигуранца перебросила из Бессарабии? - Да. Это садист, изверг, колчаковец. При допросе он мне эдак с улыбочкой говорит: "Много я вашей братии перевешал". И тут же рассказал, как по его приказу запороли насмерть двадцать семь крестьян в Оренбургской губернии. Откровенно говоря, хотелось сразу же его пристрелить, как бешеную собаку... Пилляр даже побледнел, вспоминая этот допрос. Вообще он был молчалив, но на этот раз разговорился: - Конечно, я сдержался, и, оказалось, не напрасно. Под конец этот изверг "сломался": плакал, молил пощадить, выдал своего сообщника. Артузов слушал, по привычке ходил по комнате и остановился у карты на стене. - Какая огромная наша страна! Какая протяженность границ! Тысячи и тысячи километров... Турецкая граница - горы, ущелья... Надо крепко запереть все щели, особенно в районе Батум - Артвин. Может быть, в эту минуту какой-нибудь новый фон Рогге пробирается через границу, пока мы тут философствуем... - Можно пофилософствовать. Сегодня у нас затишье. - "Трест" себя оправдывает, - продолжал Артузов, - хотя с его "гостями", которые идут через "окна", у нас много хлопот. А затем, каждый раз, когда Якушев или Потапов переходят границу и отправляются в Париж или в Варшаву, я в большой тревоге. Ведь они ходят по острию ножа. - Но делают это искусно. - Да, но не надо забывать, что для них это смертельный риск. У Якушева семья, дети. Потапову за пятьдесят" он болеет, ему трудно делать переходы через границу. Конечно, мы стараемся все предусмотреть, но всего не предусмотришь. Малейший просчет - и человек может погибнуть... Думал ли я, когда получал диплом инженера, что буду ловить шпионов и диверсантов? И кто из нас думал об этом? Но пока существует капитализм - наше место здесь. Прозвенел телефонный звонок Артузов взял трубку: - Расшифровали? Читайте... - Он повторял вслух то, что ему читали: - "В Армавире арестован курьер генерала Улагая. Казачий офицер. При аресте оказал сопротивление". Еще телефонный звонок по другому аппарату. - Иду, Феликс Эдмундович. - Обращаясь к Пилляру и Старову: - На Северном Кавказе, видимо, действуют не связанные с "Трестом" монархические группы. Вот вам и затишье! Сегодня нам вряд ли придется отдыхать. И Артузов вышел из кабинета. 50 "Племянники" больше не стремились в Ленинград. Там, по их словам, "не было никакой общественности". Стауниц сообщил, что в Ленинграде большие аресты и, по его мнению, под Москвой, на даче, "племянникам" будет безопаснее, чем в городе. Марии Владиславовне поручили "химию" - проявление написанной особыми химическими чернилами корреспонденции из-за границы. Якушев, навещая Захарченко, удивлялся ее энергии и выносливости. - Старею, - говорила она, - чувствую, что это мои последние силы. Вы видите, я все отдаю "Тресту". Как-то раз он прочел ей письмо от Высшего монархического совета, подписанное Марковым: "С помощью румын мы собираемся составить русский корпус для своевременного вступления в Малороссию. Румыны уверены в войне и готовятся... Наша работа все более стягивается к Румынии, где зреют большие возможности для сосредоточения наших сил. Как отнеслись бы у вас к отказу от Бессарабии и военному участию румын..." Мария Захарченко слушала, не выражая особого интереса. - Возмутительно! - сказал Якушев. - Как мы, МОЦР, можем смотреть на отказ от Бессарабии? Отдать Бессарабию за разрешение формировать на территории Румынии русский корпус? - Что же вы ответили? - Ответили, что в румынском вопросе только прямо выраженное приказание великого князя Николая Николаевича может заставить нас изменить взгляд. - А по мне, все равно. Лишь бы началось. В общем, все это старческая болтовня. Я вижу только одного способного человека - Кутепова. Когда вы встретитесь с ним? - Я предлагал устроить встречу в Данциге, Ревеле, Риге, а мне навязывают Париж. Нам диктуют, но мы не принимаем диктата. - Играем в амбицию? Глаза ее горели, лицо исказилось. "Вот ведьма", - подумал Якушев. - Вам предлагают Париж, вас приглашают, а вы возитесь с поляками! - Благодаря полякам у нас есть два "окна" на границе, есть визы в любую страну, будет плацдарм - лесные дачи. Но мы не хотим платить за это шпионскими сведениями. Дело не в амбиции, а в том, чтобы чистыми руками взять власть. Поймите! Она немного успокоилась: - Я никогда ни черта не понимала и не понимаю в вашей высокой политике. Я хочу одного - чтобы законный государь въехал в Кремль и рядом с ним Александр Павлович! - Разве мы этого не хотим? Мы хотим видеть Россию во всем могуществе, а не разорванную по клочкам соседями. А знаете ли вы, что этот самый Марков пытался от имени Монархического совета заключить договор с польским генштабом, а его отшили и предложили сноситься через нас, через "Трест"? - Может быть, то, о чем вы говорите, важно, но я хочу дела, понимаете ли, дела! - Что вы называете делом? "Возню с револьверчиками, булавочные уколы", как говорит Врангель? - Врангель? Он работает на себя! Я хочу, чтобы вы встретились с Кутеповым! Где угодно, хоть на луне, но встретились. В это время послышался условный стук в дверь. - Радкевич? - Нет. Вероятно, Стауниц. Действительно, это был Стауниц. Остановился на пороге и сказал не без яду, обращаясь к Якушеву: - Флиртуете? - Еще бы!.. - вздохнул Якушев и, как всегда, легко и не без изящества перешел на светскую болтовню: - Был бы я лет на десять моложе... "Ты помнишь ли, Мария, один старинный дом и липы вековые над дремлющим прудом?" - Это чьи стихи? - заинтересовалась Захарченко. - Угадайте: "Безмолвные аллеи, заглохший старый сад, в высокой галерее портретов длинный ряд..." Алексея Константиновича Толстого. "Ты помнишь ли, Мария, утраченные дни?" - Я-то помню утраченные дни. А помните ли вы, Александр Александрович? - Помню, еще как помню. - Вы, я вижу, любитель стихов. Мой покойный шеф тоже любил при случае прочитать вслух стишки, - сказал Стауниц. - Савинков? - Именно он. Одно стихотворение часто читал в хорошие минуты. Оно мне нравилось, я даже запомнил. - Какое же? - равнодушно спросила Захарченко. - А вот. - Стауниц откашлялся, скрестил на груди руки и начал: Когда я в бурном море плавал И мой корабль пошел ко дну, Я так воззвал: "Отец мой Дьявол! Спаси, помилуй, я тону. Не дай погибнуть раньше срока Душе озлобленной моей - Я власти темного порока Отдам остаток черных дней". Стауниц увлекся и не читал, а декламировал, слегка завывая: И Дьявол взял меня и бросил В полуистлевшую ладью, Я там нашел и пару весел, И серый парус, и скамью. И вынес я опять на сушу, В большое злое житие, Мою отверженную душу И тело грешное мое. - Декадентство какое-то... - сказала Захарченко. - Это стишки Сологуба. Ну и тип ваш Савинков! - А вы знаете, - продолжал Стауниц, - это ведь из биографии Савинкова... Он мне сам рассказывал: был смертником, сидел в Севастопольской военной тюрьме, ждал повешения, а его в тысяча девятьсот шестом году некто Никитенко, отставной флотский лейтенант, вывез из Севастополя на одномачтовом боте и через три дня доставил в Румынию, в Сулину... Года не прошло - Никитенко повесили, готовил якобы покушение на царя, великого князя Николая Николаевича и Столыпина. Выдал Никитенко провокатор, казак из конвоя царя, охранник. И Савинков хоть бы доброе слово сказал о Никитенко, который его избавил от петли. Человек для него - спичка: понадобился - взял, потом сломал и бросил... - А с вами вот не мог он этого сделать, - сказал Якушев. - Не на дурака напал. - Я иногда о нем думала... Мы могли бы использовать Савинкова, а потом, конечно, повесить. Что это у вас, Стауниц? - Коньячок. "Мартель". Заграничный подарочек. - И вы молчали? - встрепенулся Якушев. - Такая прелесть! - Потом осекся, вспомнив, что Старов предупреждал: "Не пейте с ними. Вдруг потеряете над собой контроль". - Пожалуй, не стану пить сегодня. Вчера ночью сердце пошаливало. - А мы с вами выпьем, Мария Владиславовна. У вас сердце не шалит? - Ой, не зарекайтесь, - и Якушев погрозил им, усмехаясь. - Ну, пожелаю вам счастья... Но помните: "Сколько счастья, сколько муки ты, любовь, несешь с собой". Так поется в цыганском романсе. - А вы не тревожьтесь, - сухо сказала Захарченко, - мне не до любви. Якушев ушел. По дороге на станцию он размышлял о том, как поедет в Париж с Марией Захарченко для свидания с Кутеповым. Разумеется, Мария ничего не знала о решении, состоявшемся в доме на Лубянской площади. Для поездки в Париж предполагалось подготовить "окно" на границе Финляндии. Организация "окна" требовала серьезных хлопот. Вообще эта поездка, целью которой было прощупать почву в эмигрантских кругах в Париже и в Общевоинском союзе Кутепова, была очень сложной. Якушева немного беспокоила возникающая близость Стауница и Марии Захарченко. Это была не просто болтовня за коньячком. Не такая дама Захарченко, чтобы болтать о пустяках. Он сказал при встрече Стауницу: - Эдуард Оттович! Вы, надеюсь, понимаете, что с "племянниками" надо держать ухо востро. У нас, у "внутренних", свои интересы, мы не для них таскаем каштаны из огня. Вы меня понимаете? - Александр Александрович! Я не мальчик. Можете рассчитывать на меня. А заколотить с ней дружбу полезно для нас обоих. Все, что я выведаю, будете знать и вы. - Союз до гроба? - Якушев протянул руку Стауницу. И все-таки на душе было тревожно. 51 Беспокоил "охотнорядец" - Дядя Вася. Для этого человека убийство было сущим пустяком. О нем знали, что он уцелел после разгрома банд Антонова на Тамбовщине. В Москве связан с людьми, которых разыскивал уголовный розыск. Дядю Васю приметила Мария Захарченко и вела с ним таинственные беседы. Якушев говорил ей: "Осторожнее с этим субъектом". - Еще чего... Не таких видела. - Он по уши в крови. - Таких и надо. У него рука не дрогнет. Нужно было избавиться от Дяди Васи. Он имел свои связи, и надо было их нащупать. Дядю Васю поддерживали кавалергард Струйский и барон Нольде. Зубов рассказал, что однажды, подвыпив, Дядя Вася предлагал: - Каво хошь из банковских уберу. И деньги возьму. - Это же налет? - Ну налет. Все денег ищете, а они под носом. - Без штаба решать нельзя. - Возьмем деньги - штаб спасибо скажет. Да и нам перепадет. - А Федоров против... - Барин. Чистоплюй. Старов тоже подумывал, как избавиться от антоновца, не всполошив МОЦР. Этот субъект был опасен не менее, чем Захарченко и ее супруг. Но они находились под наблюдением Стауница, а Дядя Вася мог действовать самостоятельно. Как-то Якушеву по делам службы пришлось несколько часов провести на совещании в НКПС. Дома, когда пришел, сказали, что его разыскивал по телефону Козлов (то есть Старов). Этот человек не стал бы звонить по незначительному делу. Якушев позвонил Старову. - Прочти "Вечернюю Москву", сообщение на четвертой полосе, - сказал Старов. В заметке "Дерзкое ограбление отделения Госбанка" рассказывалось о раненом милиционере, убийстве одного грабителя и бегстве другого. В ту же минуту позвонил Стауниц: - Читали? - Вы этого ожидали? - Нет. Предполагал, что готовится другое. - Ждите меня в складе. Еду. В складе на Болоте его ожидали Ртищев, Зубов и Стауниц. - Эту скотину готовили на другое дело... - бормотал растерянный Ртищев. - Мы согласились на теракт. - Кто это "мы"? Штаб МОЦР ничего не знал. Впрочем, я чувствовал, догадывался. Это все стерва Захарченко. Знаете ли вы, что поставлена под удар вся организация? Милиция, угрозыск, ГПУ - все на ногах. Где этот сукин сын? - Здесь, - уныло сказал Ртищев, - в подвале. - Не нашел другого места спрятаться! Позвать. Дядя Вася вылез из подвала. Он был смущен, но держался нагло: - Это что, суд? - Да. Суд... Это ты в антоновских бандах мог своевольничать!.. Молчать! Мы строим новое царство чистыми руками, а ты что делаешь? Тебе категорически запретили "экс"! Мало того, что нарушил приказ, так ты еще и прячешься здесь! Понимаешь, что ты делаешь? - Как же все это получилось? - хмуро спросил Стауниц. Дядя Вася развел руками: - Как? Все было как надо. Я все высмотрел, две недели ходил, весь район у меня тут, - он постучал грязным пальцем по ладони. - Все разведал: когда деньги с Неглинной привозят, один мильтон сопровождает. Дружка я нашел для подмоги. Родьку. Обучил его, как и что... Он постепенно увлекся рассказом и, схватив карандаш, чертил на бумаге, покрывавшей стол, что-то вроде плана: - Кассирша, значит, деньги приняла, мне из окна все видно, милиционер, усатый такой, из солдат должно быть, ушел. Родьку, значит, я поставил около дверей, вхожу в банк, людей - никого. Через загородку - к кассирше, наставляю шпалер, хватаю три пачки и к дверям. Слышу - выстрел, другой. Что такое? Я ведь приказал Родьке: "Не стреляй". А что получилось? Милиционер не ушел, он за углом был, выбегает баба и как заорет: "Караул! Банк грабят!" Милиционер - назад, к банку. Родька в него стрельнул, а он в Родьку. Вижу Родьку, он неживой лежит, я стрельнул в милиционера, и через улицу, в проходной двор, проходным - на другую улицу и за угол; на мое счастье - трамвай на полном ходу. Я - на подножку, проехал улицу и до остановки спрыгнул, потом стал петлять... - Но почему же сюда? - брезгливо спросил Ртищев. - А сюда вот почему: живу я у Родькиной бабы, он ей проболтался. Подайся я туда, пойдут расспросы: "Где Родька?" А что я ей скажу! - И надумал идти сюда, идиот! Дядя Вася искоса посмотрел на Якушева. - Тебе запретили "экс"? Запретили. Да и денег взято немного. Сколько? - Все мои... А Родька - дурак. Хвастал: "Что мне "экс", я в Саратове, в Харькове..." Как мильтон его ловко срезал... Теперь небось потрошат в мертвецкой. - Дурак ты, - сказал Зубов, - не убит твой Родька, легко ранен. - Врешь. В газете сказано: "убит". - Я справлялся, ошибка в газете. Легко ранен грабитель. Сидит в Гнездиковском. Сам Вуль ведет следствие. Все разболтает твой Родька. И гулять тебе на свободе осталось два дня, а то и меньше. Дядя Вася пошатнулся: - Правда? Родные... Ведь это - стенка. Все молчали. Слышно было хриплое дыхание Дяди Васи. "Затравленный зверь", - думал Якушев. - Он, этот Родька, что-нибудь про МОЦР знает? - Ни-ни... - Врешь небось? Надо тебя куда-нибудь спровадить... Но куда? - Пусть пока сидит здесь. Утром что-нибудь придумаем. На экстренном совещании в штабе МОЦР Якушев кричал на Ртищева: - С кем вы связываетесь? С бандитом. Это - зверь, притом опасный. Захарченко его готовила на теракт, вы об этом знали? Знали! А что из этого вышло? И все это делалось у меня за спиной! Ртищев и Струйский только вздыхали. Тут же было решено, что отныне ни одна акция МОЦР не будет проведена без ведома штаба и лично Потапова. Стауниц доложил, что ночью вывез Дядю Васю на вокзал и отправил на Кавказ, к одному контрабандисту, чтобы тот переправил его в Турцию. Больше о Дяде Васе не было слуха. Впрочем, как-то раз говорили, что он убит при попытке перейти границу. В действительности конец его был несколько иным. До Батума он добрался благополучно. Еще в Москве сбрил бороду (усы оставил) и стал похож на переодетого городового. В вагоне полеживал на верхней полке, завязав щеку, вздыхал, жалуясь на зубную боль. На станциях не выходил и ел всухомятку, питаясь тем, что успел купить в Москве, на вокзале. В Батуме было тепло, сеял мелкий дождик. Еще на Болоте Стауниц сунул Дяде Васе чье-то краденое удостоверение, и теперь он стал Станиславом Адольфовичем Стебницким. Имя было мудреное, притом владельцу удостоверения было двадцать шесть лет, а Дяде Васе - сорок. В батумскую гостиницу он не пошел, а разыскал некоего Юсуфа - владельца фруктовой лавки, невдалеке от набережной. Дядя Вася так и не понял, кто такой Юсуф: не то перс, не то турок. По словам Стауница, Юсуф был главой контрабандистов, их шефом. Кроме шелковых чулок ценой в одну турецкую лиру, бритвенных лезвий и фальшивых духов Коти Юсуф переправлял через границу и некоторых господ, не имевших паспорта и визы. Дядя Вася спросил Юсуфа, не найдется ли у него светло-зеленый костюм, Юсуф, не поднимая глаз, щелкая костяшками счетов, сказал: "Можно". Потом встал, подтянул брюки, оправил на себе розовую жилетку и мигнул Дяде Васе. Они ушли за перегородку. От сладкого запаха мандаринов, груш и винограда у Дяди Васи слегка кружилась голова. Начался торг. Речь шла о плате за переход границы и об обмене червонцев. - Почем будешь менять? - По курсу, - твердо сказал Дядя Вася. - На что будешь менять? - На золото. Юсуф достал из кармана жилетки золотой империал, подкинул и, оттопырив кармашек жилетки, ловко поймал. Дяде Васе хотелось спать. Кроме того, его мучил голод. Решено было перенести деловой разговор в шашлычную, на набережную. В шашлычной жужжали мухи, пахло винными парами и жареным бараньим салом. Хватив стаканчик чачи, Дядя Вася засипел от удовольствия. - С золотом везде пройдешь, дорогой, не жалей червонцы, червонцы там не ходят, везде золотые десятки - тут Юсуф умильно усмехнулся. - Турки - народ бедный, покажи десятку - все отдаст, только много показывать нельзя, скажут - красный, отберут в караколе. Будешь рад, что живой остался. - Он отломил кусок чурека и вытер жирные губы. Дядя Вася жадно пил и ел, слушал внимательно. Юсуф говорил тихо, с оглядкой. В шашлычной был только один гость, в углу у дверей. Положив голову на папаху, он спал, навалившись на стол, похоже было, что захмелел. Дядя Вася тоже захмелел. Чача была крепче самогона-первача. В открытую настежь дверь видно было светло-голубое море, ветерок шевелил острые листья пальм на набережной. - Говоришь, от Батума до Артвина семьдесят верст - пустое дело, а пройди! Горы... - Юсуф поднял голову и зачмокал губами. - Дорога? Сам увидишь. Два года назад хорошо было - легкая граница была, кто хотел - ходил. Тут тебе и дашнаки, и меньшевики, и мусаватисты... Теперь стало трудно, очень трудно. Борчха, город есть такой турецкий: бывало, днем все спят, ночью - двести лавок открыто, контрабанду грузят, вьюки на лошадь, на осла - и в Батум... - Ты говоришь - турки. А я ведь по-турецки не могу. - Зачем турецкий? Квартсхана есть турецкий деревня, там Сименса завод, медь плавят. Живут одни русские и те, кто раньше жил до большевистского дела, до революции, и потом из Берлина, Парижа другие русские наехали... - Через горы, значит? - Через горы, гора высокая, Хуло называется... Дядя Вася задумался. Гор он не знал и боялся. То ли дело лес! - Поскорее бы... - сказал он вслух. Звериным чутьем угадывал опасность, но от чачи и шашлыка клонило ко сну. Решено было деньги обменять вечером, перед тем как двинуться в путь. - Не волнуйся, дорогой. У нас все честно, как в банке. Напоминание о банке обеспокоило Дядю Васю, он оглянулся - все было по-прежнему: шашлычник, дремлющий за стойкой, и все тот же пьяница. Теперь он храпел. - Номер сниму в гостинице, - совсем отяжелев, пробормотал Дядя Вася. - У меня, брат, документ, я не кто-нибудь, не шпана. - А что ж... Плати, дорогой, и пойдем, я тебя доведу, снимешь себе номер и спи, темно будет - я приду. Тут близко. Дядя Вася не любил показывать деньги, а тут на него что-то нашло - он достал пачку червонцев, с треском распечатал и бросил на стол билет в три червонца. Шашлычник отсчитал сдачу, поклонился и проводил гостей. Как только гости ушли, спавший за столиком поднял голову и твердо сказал шашлычнику: - Покажи червонцы! - А что? - Покажи, говорю. - А ты кто? - Не знаешь? Шашлычник молча положил перед ним билет в три червонца. Человек повертел в руках новенькую бумажку. - Фальшак? Человек отрицательно покачал головой. Достал карандаш и бумажку, списал номер, серию и кинулся к дверям, бросив на ходу: - Пока держи. Никому не сдавай! Слышишь! Между тем Дядя Вася кинул на стол в конторе гостиницы удостоверение, заплатил за номер и, небрежно сказав: "Сдачу потом", поднялся на второй этаж. Номер оказался большим, с двуспальной кроватью. Было душно, и пахло крепким гостиничным запахом. Скинув пиджак, Дядя Вася подумал и снял сапоги. Голова гудела от чачи. Распахнул окно. Внизу был двор, и какая-то девушка, развешивая мокрое белье, пела протяжную, непонятную и грустную песню. Дядя Вася достал из заднего кармана браунинг, положил его под подушку и пошел к дверям. Запер номер, хотя замок ему не понравился, одно название что замок. Очень хотелось спать. Бросился на кровать, пружины жалостно запели. Засыпая, подумал, что напрасно здесь тратил деньги, взятые в банке. Новые, прямо с Неглинной. Лучше бы все тут же, в Батуме, обменять на десятки... Голова закружилась, и он заснул, не обычным своим, привычно чутким сном, а точно чем-то оглушенный... Проснулся оттого, что трясли за плечи. С трудом открыл глаза. Два человека в военной форме стояли у кровати, один держал наготове его браунинг. - Выспался? - сказал он. - Вставай. Хватит тебе спать. Дядя Вася посмотрел на него и теперь все понял; понял, что ему пришел конец. 52 Поездка Якушева и Захарченко в Париж была намечена на начало июля 1925 года. Участие Марии Владиславовны в этом путешествии значительно осложняло задание, полученное Якушевым. Он имел долгую беседу с Артузовым. Беседа была отчасти похожа на лекцию. - Ваша задача - войти в доверие к генералу Кутепову, характер его вы знаете. Заместитель Кутепова - генерал Миллер - известен по своему пребыванию на Севере, в правительстве Чайковского. Там Миллер прославился своими зверствами в "лагерях смерти". Эти генералы возглавляют РОВС - Российский общевоинский союз. Мы располагаем данными, что РОВС имеет своих представителей в ряде стран. Начальник первого отдела генерал Шатилов - во Франции, начальник второго отдела фон Лампе - в Германии, начальник третьего отдела генерал Абрамов, начальник четвертого отдела генерал Барбович, начальник подотдела генерал Закржевский - в Праге, полковник Брандт - в Польше, генерал Добровольский - в Финляндии. Даже в Персии и на Дальнем Востоке есть представители РОВС. У Кутепова далеко идущие планы. В Париже организованы Высшие академические курсы. Во главе их генерал Головин. Перед слушателями поставлены задачи: не только повысить общие воинские знания, но и детально изучить вопросы организации разведывательных и контрразведывательных групп, так называемых "внутренних линий". Об этом вы должны знать, но делать вид, что вам ничего не известно. Они ведь вам не сообщают о своей деятельности? - Нет, не сообщают. - Они подбирают и готовят группы из двух-трех офицеров для посылки в Советский Союз с разведывательными и террористическими заданиями. К каждому выразившему желание идти на "подвиг" прикреплен особый инструктор-воспитатель, который изучает характер своего воспитанника и готовит его к работе на советской территории. В программу подготовки входит: чтение нашей литературы, газет и журналов, изучение сокращенных названий советских учреждений, структуры центральных и местных органов советской власти, партийных и профсоюзных организаций. Ну конечно, изучаются местность, пути сообщения, конспиративная техника, системы шифров; затем тренировка в ходьбе на дальние расстояния, ориентировка по компасу и по звездам, приготовление взрывчатых веществ, стрельба по движущимся целям, диверсионные действия. Переброска через границу производится с помощью штабов сопредельных стран. Они выдают фальшивые паспорта и пропуска в свою погранзону, наконец, деньги... Все это для нас не ново, но сейчас ожидаются более активные действия организаций РОВС. Артузов остановился и, подумав немного, продолжал: - Вы должны иметь в виду и следующее: на группы "внутренних линий" Кутепов возложил борьбу с проникновением в РОВС враждебной агентуры. Существование "Треста", надо признать, затянулось. Если раньше отдельные лица, главным образом по личным мотивам, утверждали, что "Трест" - мистификация, то теперь, после провалов в Ленинграде, у них есть больше оснований говорить об этом. Вы знаете, что Врангель и раньше относился к вам с предубеждением, но Кутепов как будто доверяет "Тресту", что отчасти объясняется его соперничеством с Врангелем. Кроме того, большую роль играют и письма "племянников", их восхищение деятельностью "Треста". Но от вас все-таки ждут не дождутся активных действий, то есть восстаний, попыток переворота. Сколько же можно ждать? В конце концов они разочаруются в "Тресте" и сами возьмутся за дело. Однако время ликвидации "Треста" еще не настало. - Я думаю, что наши акции еще не упали. - Надеюсь. С вами едет спутница. Рекомендую соблюдать особую осторожность. Надо рассматривать ситуацию с самой невыгодной для нас точки зрения. Допустим, что Захарченко разгадала истинное лицо "Треста" и, оказавшись за границей, немедленно разоблачит нас? - Она порывается действовать, но все же слушается нас. - Не кажется ли вам, что эта дама проявляет слишком много внимания к Стауницу? - Но зато он более других знает о ее истинных намерениях. И докладывает мне. Если говорить о романтической стороне... - Есть ли у вас оружие, Александр Александрович, и умеете ли вы им пользоваться? - Относительно. Артузов покачал головой: - А Захарченко довольно метко стреляет, даже призы брала... Итак, доброго вам пути и, как говорится, ни пуха ни пера. Действуйте с присущей вам смелостью. - Он крепко пожал руку Якушеву. Через несколько дней Якушев и Захарченко перешли границу. 53 В 1925 году Франция признала Советский Союз. Восстановились дипломатические отношения, бывший посол Временного правительства Маклаков покинул здание посольства на рю де Гренель. Советский полномочный представитель Леонид Борисович Красин и его сотрудники увидели великолепное здание посольства в ужасающем состоянии: оно было опустошено и загажено. Его ремонтируют и приводят в порядок. Над дворцом поднимают советский флаг. Какие-то темные личности пытаются устроить демонстрацию, свистят и горланят... Белые эмигранты в ярости. Эмигрантские газеты обливают грязью Красина и сотрудников посольства. В Общевоинском союзе, у Кутепова, обсуждают план покушения на Красина. Кутепов ждет своего эмиссара из Москвы - Марию Захарченко - и Якушева. Начало июля 1925 года. Париж. Душный вечер. Город опустел. Все, кто имели возможность, уехали из города к Средиземному морю, на берег океана, в Бретань или в горы. В номере гостиницы на улице Ришелье остановился Якушев, в другой гостинице, неподалеку, - его спутница Мария Захарченко. Они приехали 6 июля. Захарченко сразу куда-то исчезла. Якушев подумал: разыскивает Кутепова. Невольно приходит мысль о "самой невыгодной" ситуации. Возможно, эта опасная женщина разгадала игру "Треста". Его убьют где-нибудь на улице или здесь, в этом мрачном номере гостиницы... Старается прогнать эту мысль, но она вновь возвращается. Захарченко исчезла с десяти часов утра. И не звонит по телефону, как было условлено. Он не может больше оставаться в этой душной комнате. Первый час ночи. Якушев берет в руки трость, перекладывает в карман пиджака браунинг с монограммой (подарок полковника Байера) и спускается в вестибюль. Оставляет портье записку для дамы, если она будет звонить по телефону. Записка написана по-французски, портье должен прочитать ее даме. Портье усмехается: "Ах, эта любовь... Что она делает даже с пожилыми людьми". Якушев выходит на улицу, оглядывается, рука в кармане. Улица пустынна. Мчится такси. Делает знак остановки. Шофер, кажется, русский. Да, так и есть. - Где бы можно поужинать? Шофер обернулся. Ничего угрожающего. Обыкновенное русское лицо. Отвечает тоже по-русски: - Это по деньгам. Время позднее. Лучше "Эрмитажа" не найти. - Везите в "Эрмитаж", капитан... - Ротмистр, с вашего позволения. Якушев в ресторане. У метрдотеля знакомое лицо. Кажется, от Донона? Нет. Показалось. - Рекомендую вашему превосходительству икорку... Получаем прямо из Москвы. "Превосходительство", - думает Якушев. - Знал бы ты, что я только что из Москвы". Велит подать водки, икры, оглядывается. - Что это у вас, так всегда? Пустыня аравийская? - Помилуйте... Что вы! Время такое, мертвый сезон, весь Париж на вакансе... Не угодно ли - дежурное блюдо? Нижегородский поджарок. Чудно идет к водке. "Нет, он не от Донона. Слишком суетится. Из бывших, наверно. - И опять тревожная мысль: - А вдруг отравят? Чепуха. Не может быть. Но все-таки где эта стерва Захарченко?" На эстраду выходят четверо в театральных боярских костюмах из "Бориса Годунова" и конферансье с хризантемой в петлице фрака. - Боярский хор Суздальцевых. Якушев выпивает рюмку водки, а "боярский хор", в кафтанах и красных сапогах, с посвистом поет под балалайку: Как ныне сбирается вещий Олег... После второй рюмки становится немного веселей. Откуда-то из глубины зала идет дама в кокошнике. Садится к нему за стол: - Что же вы водку? Заказали бы шампанского... Боярский хор надрывается: Так громче музыка! Играй победу! Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит... Якушев смотрит на круглое белое лицо дамы, на подпухшие мешки под глазами, ярко-алые губы, на бисер кокошника. Ему становится скучно: "Жила где-нибудь в Сызрани, ходила на балы в благородное собрание, ездила в гости к полицеймейстерше и городскому голове..." Он вздыхает, свернув двухдолларовую бумажку, кладет в сумочку даме. Она игриво усмехается и, наклонившись, шепчет: - А у нас тут одна ваша знакомая. - Это какая же? - с некоторым беспокойством спрашивает Якушев. - Сюрприз. Она сейчас занята с мистером Блумом, с клиентом. - Жаль. Я спешу... - И он просит счет, но кто-то сзади закрывает ему ладошками глаза. Ладошки пахнут духами "Кельк флер". Это немного успокаивает. Якушев осторожно высвобождается и видит дамочку в кокошнике и сарафане. Лицо знакомое, особенно белокурые кудряшки и круглые кукольные глаза. - Милочка Юрьева! - Узнал! А ведь только раз виделись! Я говорю: "Нэличка, это кой петербургский знакомый..." Вы ведь моряк? - Не совсем. - Нет? У меня чудная память на лица, а вот фамилии... - Не трудитесь, Милочка... Помните розовое шампанское, месье Массино? - Ах, не вспоминайте! Негодяй! Какой негодяй! - Разочаровались? - Никогда не была очарована. Я ведь из-за него пострадала. Сначала на Гороховой три месяца, потом в Бутырках. Не я одна! В камере чуть ли не каждая пятая - жена Массино. И все по одному делу. Дуры мы были... В Бутырках следователь, довольно симпатичный, на последнем допросе говорит: "Мы вас выпустим, только в будущем осторожнее знакомьтесь, а то вас, жен Массино, не пересчитаешь". Я говорю: "Я не жена, а невеста". Он смеется: "Кто вас разберет... Нате пропуск - и за ворота". На Петровке встречаю Сему Товбина, собирает труппу для театра миниатюр в Одессу. "Там французы или нет?" - спрашиваю. "Нет, так будут", - отвечает. И вот мы едем. Целая история... Добрались до Одессы. Там французы, и добровольцы, и греки, а на мне сиреневое платьице, кой-какие сережки, колечки... - А Массино тут при чем? - Подождите. Сема, конечно, сбежал, а мы на мели. Еле устроилась к Бискеру, был такой. И вот, смотрю однажды сквозь дырочку в занавесе и вижу в ложе... Массино! В визитке, одет с иголочки, на мизинце бриллиант в пять или десять каратов. Снимаю хитон, переодеваюсь, бегу в зал. Он выходит из ложи, еле догнала, стала в проходе и говорю: "Здравствуйте, месье Массино!" - "Здравствуй, говорит, деточка! Как живешь?" - "Что я, ты-то как живешь, пупсик?" - "Я всегда хорошо", - отвечает. Меня злость разбирает: "Ты - хорошо, а я, несчастная, из-за тебя тюремную похлебку хлебала на Гороховой и в Бутырках". А он, негодяй, усмехается. "Что ж, говорит, не все же ананасы и шампанское. Бывает. Я спешу, миленькая... Во-первых, я не месье Массино, а во-вторых, это тебе". Лезет в карман и сует мне какие-то скомканные николаевские пятерки и деникинские "колокольчики". Тут я взбеленилась и во весь голос кричу: "Мерзавец! Это ты мне за все, что я вытерпела из-за тебя?!" Кругом люди, толпа... Он побелел от злости, схватил за руку и шепчет мне прямо на ухо: "Милочка, завтра все уладим! Пятьсот фунтов стерлингов и виза в Париж". Я опешила и поверила, дура... - И что же? - Подождите... Только он отошел, бежит ко мне Бискер, ну этот импрессарио, и говорит: "Ты с ума сошла! Ты знаешь, кто это? Это самого Черчилля уполномоченный". А я нахально отвечаю: "Тем лучше. Значит, все будет, как он сказал". Я вас не утомила? - Нет. - Ног не чуяла от радости. Позвала подружку, Нэличку, и прямо в бар. Напились, меня поздравляют. Возвращаюсь к себе в ришельевскую гостиницу, там у меня номер был, Сема устроил, легла спать, и вдруг страшный стук в дверь. Открываю, вламываются два офицера, один в черкеске. Я в одной сорочке, прыгаю в постель, а этот, в черкеске, срывает одеяло и кричит: "Одевайся, красная!.." И такое слово добавил, я даже повторить стесняюсь. Накинули на меня манто - и в контрразведку. Вот тебе пятьсот фунтов и виза в Париж! Боже! Чего я не натерпелась. Особенно этот, в черкеске. Что ни слово - мат и хлыстиком... Да так больно. Потом швырнули в какой-то чулан. Утром отпирают. Офицер, кажется ротмистр, говорит: "Это мы вас поучили для первого знакомства, а если не оставите мистера Рейли в покое, дешево не отделаетесь". Какой негодяй! - Негодяй, - согласился Якушев. - А все-таки здесь вы каким образом? - Как все. - Ну, не совсем "как все". Вероятно, по-разному. - Из Одессы, слава богу, один механик с парохода "Дюмон д'Юрвиль" устроил в трюме, и вот я в Константинополе, служу у месье Томаса, в "Максиме", он ведь и в Москве держал "Максим". Потом один знакомый, пан Мархоцкий, вывез в Варшаву, а оттуда в Париж вместе с Пашей Троицким и Шурой Вертинским... Здесь у нас мило, не правда ли? Да, я и забыла спросить, вы-то откуда? - Проездом... В общем, из Берлина. Шуршащими мелкими шажками приближается метрдотель. Наклоняется над Милочкой и, зверски улыбаясь, говорит сквозь зубы: - Мистер Блум обижается. Милочка посмотрела в зеркальце и попудрилась. - Скучный он, мистер Блум... - И помахала ручкой Якушеву: - Un de ces jours!* ______________ * Как-нибудь на днях (франц.). - Вы изволили прибыть из Берлина? - осведомился метрдотель. - Как там, в Берлине? Ничего? - Средне, - ответил Якушев и встал. Во втором часу ночи пришел в гостиницу. Никто ему не звонил. Спал плохо. В девять утра решился идти к Захарченко. Вдруг зазвонил телефон. Голос Марии: "Можно к вам? Я не одна". Он идет к двери, влетает Мария, за ней смуглый брюнет с отличной воинской выправкой. Протягивает руку: - Кутепов, Александр Павлович. Прошу любить и жаловать. Дайте я на вас погляжу, дорогой мой... - ведет Якушева к окну. - Так вот вы какой... - Якушев усаживает Кутепова и Марию. Она самодовольно смеется. - Вы оказали мне честь, просили быть вашим представителем в Париже, - говорит Кутепов, - а я счастлив быть рядовым членом вашей организации. Кстати, почему "Трест", эдакое сугубо коммерческое, торгашеское название? - Для конспирации, за границей мы маскируемся под сугубо коммерческое, невинное предприятие... Нэп. - Ну, вам видней. Я все знаю от Марии Владиславовны. Знаю и восхищаюсь! - Раз вам все рассказала Мария Владиславовна, мне нечего добавить. Хочу вас послушать, вы наша опора, наша надежда, Александр Павлович! - Прежде всего верю в ваш "Трест"! Никаких сепаратных выступлений не допущу. Мы с вами заодно. Наша цель - добывать здесь для вас средства, посылать вам самых надежнейших из наших людей. Здесь все прогнило, протухло, кроме моих людей. Надо переломить эмиграцию, расположить влиятельных лиц в пользу "Треста". И разумеется, потрусить денежные мешки. Марков - выжившее из ума дерьмо! Притом наглое, самонадеянное, как они все там, в Монархическом совете. Вокруг великого князя собралось дрянцо: Оболенский держит руку Маркова; Сталь фон Гольстейн - старая шляпа; Трубецкой - сибарит и лентяй. Сами убедитесь, мы съездим к его высочеству в Сантен-Сервон. Мария Захарченко сияла и смотрела влюбленными глазами на Кутепова. - Теперь о финансистах, о Торгпроме*. Будете разговаривать, мой совет - не очень напирайте на монархию. Эти скоты спят и видят себя во главе государства. ______________ * Торгпром - так называемый "Торгово-промышленный комитет", контрреволюционная организация, созданная в 1920 году, объединяла крупных русских капиталистов, находившихся за границей. - Браво! - кричит Захарченко. Кутепов грозит ей пальцем: - И я с вами всей душой. Но знаете, ради денег можно чуть-чуть подипломатничать с этими иродами. - Предпочитаю иметь дело с американцами. Они нам - займы, мы им - концессии. А какой строй - это не их дело. - Может быть, вы и правы. Но вот что, дорогой мой, сколько, вы полагаете, вам нужно денег? Без денег переворота не сделаешь. - На подготовку и завершение переворота? Да, пожалуй, миллионов шестьдесят - сто. Золотых рублей. Кутепов даже свистнул: - А что, если прикинуть, вы правы. А цель, цель-то какая! Россия с ее недрами. Ведь стоит американцам рискнуть такой суммой? - Ну, об этом мы еще потолкуем. А что у вас в Париже, Александр Павлович? Мы ведь все-таки оторваны. Слава богу, наша благодетельница, Мария Владиславовна, с вами в переписке. - У нас? Кое-что мы намечаем у кубанцев, у терцев. Это дело в руках Улагая. Вы про него не все знаете. Их пять братьев, за границей двое, остальные там... Пока это только планы. Завтра поедем к великому князю. Ждет нас обоих... А теперь позвольте вас обнять! Кутепов толкнул ногой дверь, слышно было, как застучали каблуки по коридору. - Ну, Мария! Вы - герой! - Весь день его искала, весь Париж объездила, черт его знает, где он пропадал. Утром ворвалась к нему, вытащила из постели, ругалась последними словами: "Где вы шляетесь? Вам надо учиться у "Треста" - вот где настоящие герои. Мы едем в Париж, рискуем головой, пять верст ползем на брюхе, рискуем получить пулю в лоб от пограничников. А вы здесь по кабакам, по бабам!" Словом, наговорила черт знает что! Привезла к вам! И она победоносным взглядом окинула Якушева. Из докладной записки Якушева о третьем свидании с "Верховным": "...в Сантен-Сервон прибыли с Кутеповым в десятом часу утра. Встретил нас барон Сталь фон Гольстейн и проводил прямо в гостиную. Николай Николаевич пополнел и опять смотрит бодрячком. Вспоминал наши прошлогодние беседы и тут же сообщил: - Доверяю только Александру Павловичу. Он - и никто другой! Я рассказал о Маркове, о его плане уступки Бессарабии румынам и заявил, что мы на это идти не можем. Встречено с полным одобрением. Доложил, чего достиг "Трест", о затруднениях, мол, в связи с увольнением из-за военной реформы некоторых бывших офицеров мы потеряли связь со многими воинскими частями. Заговорили о Туркестане, о басмачестве, - мол, "свет с Востока". Ответил: "Боюсь сепаратизма". Он убежден в своей популярности на Востоке: "Ну, магометане мне поверят". Рассказал о предстоящем приезде представителя американских деловых кругов и переговорах с ним о займе. Показал ему новый червонец и предложил сыграть на понижение курса советских денег. - А сколько надо для этого? - Миллион золотом. Промолчал. Разговор о положении в России. Говорю: - Нарастает недовольство. Народ стосковался по самодержавной власти. - Как мыслится переворот? - Объявляется военная диктатура. Но не скоро. Позовем ваше высочество от нашего имени, от имени Монархической организации центральной России. Он задыхается от волнения: - А как же народ? - А народ не спросим. Ни Земского собора, ни Учредительного собрания. Позовем мы. Мы и есть народ. Радостный хохот. Заходит разговор о декларации, которую "Верховный" опубликовал в американской печати. Критикую: неосторожно обещана амнистия всем служившим у большевиков, необдуманное решение земельного вопроса. "Верховный" вертится, гримасничает, признает, что допустил неосторожность, не согласовав с "Трестом": поступил так, чтобы парализовать выступление Кирилла Владимировича. О поляках: он должен сделать вид, что не знает о нашем договоре с поляками. О евреях: "народный гнев", то есть погромы, организует Марков. Затем последует высочайшее повеление о прекращении насилий. Беседа прервана для завтрака. Появилась супруга Николая Николаевича - Стана, Анастасия. Очень бодрая, южный тип лица, глаза - маслины, в волосах - седина. Чмокнула меня в лысину: - Вы не знаете, как вы мне дороги. Я постоянно волнуюсь за вас. После завтрака прощаемся. Отбываем с Кутеповым в Париж". 54 На следующий день Якушев встретился в ресторане с Третьяковым, бывшим министром Временного правительства. Прочел нечто вроде лекции об экономическом положении в России и просил денег. - Эмиграция много жертвовала впустую, - говорит Третьяков. - Конечно, имя Николая Николаевича придает вес. Если бы "Трест" организовал восстание, хотя бы частичное, то в него бы поверили и дали денег. Якушев, нервно швыряя салфетку: - Значит, если мы пожертвуем двумя-тремя сотнями голов, то вы дадите приличную сумму? Третьяков смущен: - Я не совсем точно выразился... Ценой крови, конечно, нельзя добывать деньги. Но согласитесь, мы никого не знаем, кроме вас, мы не знаем, кто стоит во главе вашей организации. - Имена известны его высочеству и Александру Павловичу Кутепову. Эмиграция не умеет молчать, мы в этом убедились, - строго заметил Якушев. - Речь идет о сумме в сто миллионов золотом. - Я поговорю... Мы обсудим с Гукасовым и Денисовым. Вечером Кутепов говорит Якушеву: - Втирает очки. У самого ни гроша за душой. Продает бриллиантовую брошь жены. С Хольмсеном и Монкевицем обсуждается техника связи. Шифр по книге "История русской музыки" Сабанеева. Монкевиц перебежал из разведки Врангеля к Кутепову. Говорит о Врангеле как о самодовольном, страдающем манией величия человеке. О Климовиче высокого мнения, но его не выносит Николай Николаевич, и тому придется перебежать к Кириллу Владимировичу. Николай Николаевич надеется на деньги Генри Форда. Словом, Якушев с головой окунулся в интриги и возню в лагере эмиграции. Пора возвращаться в Москву. Сделано все, что намечено. Кутепов - представитель "Треста" в Париже, просит не оставлять его надолго, передал почтительный привет Зайончковскому и Потапову. Многозначительно добавил: "Золотая голова". Вероятно, это о Потапове. В купе поезда "Париж - Варшава" Якушев наедине с Марией Захарченко. Из деликатности хочет выйти, когда она раздевается. - Глупости! Оставайтесь. Какая я женщина! Якушеву стало неприятно, он вышел. Варшава. Последний вечер в гостинице "Бристоль". Ужин в ресторане на Старом рынке, затем - граница; ночь, трюки с переодеванием, специальный спектакль для Марии Захарченко; то поднимаясь, то ползком - пять километров, предохранители на револьверах спущены... Наконец знакомая халупа. Там - Иван Иванович, которого Якушев знает под другим именем и фамилией. Иван Иванович осеняет себя крестом и говорит, разыгрывая радость: - Слава тебе господи... Я боялся за вас. Две ночи назад на границе пальба... Я уж подумал, не наши ли попали? Через сутки Якушев и Мария Владиславовна в Москве. Игра продолжается... 55 У Дзержинского редко бывали дни отдыха. Для этого нужны были настояния врачей и товарищей. Годы каторги, ссылки расшатали его здоровье. Сколько пережито... Он один в саду. Прохладное утро подмосковной осени. Густая темно-зеленая листва местами желтеет. Осень чувствуется в ее горьком запахе. Тишина... Какая-то птица вспорхнула, села на скамейку, увидела человека, полетела зигзагами и скрылась за деревьями. Дзержинский глядит в светло-голубое небо, вдыхает прохладный живительный воздух. Кто надолго был лишен свободы, тот умеет нежно и глубоко любить природу. Ему все-таки довелось повидать чудесные уголки земли. До революции, когда Дзержинскому угрожал туберкулез, он жил недолго на острове Капри. Горький, узнав его, говорил, что этот человек вызвал в нем незабываемое впечатление душевной чистоты и твердости. Здесь, под Москвой, ничто не похоже на Капри с его розовыми скалами и темными кипарисами, не похоже и на хрустальные озера и снежные вершины Швейцарии. И все же как мила эта ласковая природа, тихие леса, ранняя осень, которую называют бабьим летом. Он всегда любил природу, смену времен года. Даже за стенами тюрьмы чувствовал дыхание весны, там, где зеленые травинки, пробивавшиеся меж булыжников тюремного двора, были затоптаны сапогами конвоиров, а голоса птиц заглушал кандальный звон. На отдыхе приходят думы о прошлом... Он вспоминает товарищей: Яна Тышко, Розу Люксембург. Их портреты в его кабинете. Оба погибли, убиты в Германии в 1919 году. Никогда не будет стерто это кровавое пятно с социал-демократического правительства Шейдемана... Теперь он уже не может думать только о том, что его окружает, об этом тихом, солнечном утре, о поэзии северной осени. Да, все это прекрасно, если бы не было на свете зла, горя, насилия, угнетения человека человеком... Ранней весной 1916 года он писал из Орловской каторжной тюрьмы: "И даже тогда, когда тоска одолевает меня, все-таки в глубине души я сохраняю спокойствие, любовь к жизни и понимание ее, себя и других. Я люблю жизнь такой, какая она есть в ее реальности, в ее вечном движении, в ее гармонии и в ее ужасных противоречиях. И глаза мои видят еще, и уши слышат, и душа воспринимает, и сердце не очерствело еще. И песнь жизни живет в сердце моем..." Среди фотографий Дзержинского есть одна, на которую нельзя смотреть без волнения. Этот снимок сделан тюремным фотографом Орловского каторжного централа в 1914 году. Дзержинский с изможденным лицом, но во взгляде решимость и непреклонная воля. На груди висит черная доска. На ней размашистым почерком написано мелом: "Дзержинский Феликс". Фотограф, который сделал этот снимок, не думал о том, что запечатлел образ верного соратника Ленина, бесстрашного революционера, борца за будущую Советскую социалистическую республику. 12 мая 1914 года Феликс Эдмундович был приговорен к каторжным работам. 2 июня он писал сестре: "И чем ужаснее ад теперешней жизни, тем яснее и громче я слышу вечный гимн жизни, гимн правды, красоты и счастья... Жизнь даже тогда радостна, когда приходится носить кандалы". Он любил жизнь и людей, он хотел избавить их от зла и гнета, для этого он жил, возложив на себя неимоверный, сверхчеловеческий труд... И 1925 год был для него особенно нелегким. Здоровье ухудшалось, появились боли в области сердца. Врачи говорили: надо выключиться из повседневной работы, думать о чем-нибудь несложном, отвлечь внимание от обычных трудов... Но разве легко выполнить это требование, не думать о том, чему отдана вся жизнь? Он радовался успехам народного хозяйства страны, тому, что Советский Союз вынуждены были признавать одно за другим империалистические государства. Но мысли о партии, о борьбе с троцкистами, всякого рода уклонистами не покидали его. Особенно возмущало двурушничество Зиновьева и Каменева, которые голосовали за резолюцию XIV партийной конференции, осуждавшую троцкизм, и вслед за этим стали яростными защитниками Троцкого. По-прежнему самоотверженно, страстно Дзержинский работал в Высшем совете народного хозяйства. Результаты работы советской промышленности опровергали лживые доводы "новой оппозиции" о невозможности индустриализации страны и неминуемом возврате к капитализму. Теперь, спустя четыре десятилетия, эти доводы кажутся смешными, но в те годы сподвижникам Ленина приходилось с большими усилиями отбивать атаки капитулянтов. Ведь строительство социализма в одной стране, да еще в капиталистическом окружении, осуществлялось впервые в истории человечества. В то же время внутри страны и за ее рубежами возникали новые планы заговоров, диверсий, террористических актов. Одним из организаторов антисоветских заговоров был уже известный нам Сидней Джорж Рейли - агент британской Интеллидженс сервис. Под руководством Дзержинского ОГПУ разработало план поимки Рейли. Эта операция была осуществлена "Трестом". 56 Итак, это было дело "О поимке отставного офицера Британского воздушного флота Сиднея Джоржа Рейли", одного из видных сотрудников Интеллидженс сервис. Кто же был этот агент, которого на Западе называли "вторым Лоуренсом"? По сведениям, которые Рейли сам сообщил о себе, он родился в Клонмал, в Ирландии, в 1874 году. По другим данным, он родился в Одессе, от брака ирландца с одесситкой. Начальник британской миссии в России, небезызвестный Локкарт, организатор контрреволюционного заговора в Москве в 1918 году, пишет об "артистическом темпераменте и дьявольской ирландской смелости Сиднея Рейли". По словам Локкарта, Рейли сделан из той муки, которую мололи "мельницы времен Наполеона", то есть был авантюристом. Но кроме способностей политического авантюриста Рейли обладал и данными азартного дельца-коммерсанта. Он начал свою деятельность на Дальнем Востоке, в Порт-Артуре, в качестве сотрудника фирмы "Строевой лес. Грюнберг и Рейли". Там же, в Порт-Артуре, он был директором Датской западно-азиатской компании. После русско-японской войны принимал участие в предприятии, поставлявшем вооружение русской армии, под фирмой "Мандрокович и Шуберский". Рейли нажил приличное состояние в качестве комиссионера германских судостроительных фирм "Блом и Фосс", занимавшихся восстановлением императорского русского флота. Началась первая мировая война. Сидней Рейли проникает в Японию. Туда его направляет Русско-Азиатский банк. Позднее его видят в Соединенных Штатах, там он содействует заключению договора царского правительства с американскими промышленниками на поставку России оружия и амуниции. В 1916 году Рейли на время оставляет коммерческую деятельность и служит в военно-воздушном флоте Канады в качестве летчика-наблюдателя. Потом отправляется в Лондон. Здесь знание языков и осведомленность Рейли о состоянии германского флота заинтересовали британскую разведку. Впрочем, космополитическая коммерческая деятельность Рейли в области вооружений и раньше интересовала Интеллидженс сервис. В последние годы первой мировой войны Рейли необыкновенно ловко лавировал между воюющими сторонами, временами преображаясь в офицера германского флота. В начале 1918 года Интеллидженс сервис направляет его в Мурманск с миссией, которую Рейли считал главной в своей жизни. Здесь скрещиваются пути Рейли и Бориса Савинкова. С двадцати лет Савинков занимался террористической деятельностью. В годы царизма он стоял во главе боевой эсеровской организации, организовал убийство великого князя Сергея Александровича, министра внутренних дел Плеве и другие террористические акты против царских сановников. Савинков готовил покушение на Николая Второго на крейсере "Рюрик", строившемся в Англии. На царском смотру, после того как крейсер придет в Россию, один из матросов - член эсеровской организации на корабле - должен был стрелять в царя. Но покушение почему-то не состоялось. За границей, в эмиграции, после революции 1905 года, Борис Савинков, под псевдонимом Ропшин, выпустил две книги: "Конь бледный" и "То, чего не было". В этих книгах автор подводил пессимистический итог своей террористической деятельности против царского правительства. Однако автор умолчал, что за эту его деятельность поплатились жизнью другие. После Февральской революции Савинков вернулся в Россию и занял непримиримую позицию против большевистской партии. Он был инициатором введения смертной казни для солдат на фронте и вступил в тесную связь с британской разведкой. Особенно дружественной была эта связь с Сиднеем Джоржем Рейли. Союз двух заклятых врагов советской власти продолжался до последней поездки Савинкова в Россию в 1924 году. Зимой 1917 года в Петрограде и Москве в кругах бывшей аристократии появляется уже известный нам месье Массино, на визитной карточке которого значилось: "Турецкий и восточных стран негоциант". Весной того же года его видели в еще не закрытых кафе и в тайных игорных клубах, где можно было получить вино "поставщиков двора его величества". Вот как описывали его внешность: "У месье Массино лицо сильно пожившего человека, глаза, загорающиеся злым огоньком, чувственные губы. Он очень подвижен, несмотря на пожилой возраст, и элегантно одет". Лишь немногие знали, что под фамилией Массино скрывается Сидней Джорж Рейли - видный агент Интеллидженс сервис. Рейли удается раздобыть фальшивые документы, которые открывают ему доступ в важные советские учреждения. У Рейли несколько квартир, он создает свою агентуру в разных кругах общества, в том числе и в артистических, в особенности среди женщин. Они - его давняя слабость. Многим он обещает жениться. Позже, после разоблачения его деятельности, в тюрьме оказывается целый выводок невест и жен Рейли. Но самая прочная связь Рейли была с оказавшейся в России испанкой Пепитой Бобадилья, которая потом стала его женой. Рейли как организатора заговора против Советской республики достаточно полно характеризует одна фраза, высказанная им в кругу близких людей: - Если лейтенант артиллерии мог растоптать догорающий костер французской революции, почему бы агенту Интеллидженс сервис не стать повелителем в Москве? Об этом писал в своей книге Роберт Локкарт. Планы Рейли были обширными. Он принимал участие в левоэсеровском мятеже в Москве в июле 1918 года. Локкарт видел его в ложе Большого театра во время заседания Пятого Всероссийского съезда Советов, когда пришла весть об убийстве левым эсером Блюмкиным германского посла графа Мирбаха. Но до прихода в Большой театр, именно в этот день, Рейли особенно старался обеспечить успех мятежа эсеров. Мятеж был подавлен, а немного спустя Рейли оказался во главе нового заговора против советской власти, заговора на жизнь Ленина и членов Советского правительства... С 28 ноября по 3 декабря 1918 года происходили заседания Революционного трибунала при ВЦИК Советов. В числе подсудимых по этому делу были: начальник английской миссии в Москве Роберт Брюс Локкарт, бывший французский консул Гренар и лейтенант английской службы Сидней Джорж Рейли. В приговоре трибунала говорилось: "...Попытка контрреволюционного переворота, будучи сопряженной с циничным нарушением элементарных требований международного права и использованием в преступных целях права экстерриториальности, возлагает всю тяжесть уголовной ответственности прежде всего на те капиталистические правительства, техническими исполнителями злой воли которых являются вышеуказанные лица..." Революционный трибунал постановил: "Р.Локкарта, Гренара, С.Г.Рейли объявить врагами трудящихся, стоящими вне закона РСФСР, и при первом обнаружении в пределах территории России - расстрелять". (Рейли до начала суда удалось скрыться, а Локкарт и Гренар были высланы из России.) Появившись в Лондоне, Рейли оказался как бы не у дел. Выручили дружеские отношения с Уинстоном Черчиллем и коллегой по конспирации в Москве Джоржем Хиллом, которому тоже удалось скрыться. Под предлогом коммерческих дел Рейли вынырнул вскоре на берегах Черного моря, на территории, занятой белыми армиями и интервентами. В конце марта 1919 года в Париже Рейли пытается установить контакт с делегатами белых, имевшими претензию представлять интересы России на Версальской конференции. В годы гражданской войны Борис Савинков являлся как бы официальным представителем белых армий в Париже и Лондоне. По замечанию Черчилля, Савинков все способности употреблял для своего выдвижения на пост будущего диктатора России. Но дипломатическая карьера вскоре кончилась неудачей, и он вернулся к излюбленному делу - созданию контрреволюционных банд. В 1920 году, во время войны Советской республики с буржуазной Польшей, Савинков с помощью главнокомандующего белопольскими армиями Пилсудского формировал корпус из русских белоэмигрантов. Когда же советско-польская война кончилась, Савинков в 1921 году создал антисоветскую организацию "Союз защиты родины и свободы". В нее вошли эсеры, меньшевики, кадеты, буржуазные националисты-петлюровцы и просто бандиты, наподобие Булак-Балаховича. Даже единомышленники Савинкова, архибелогвардейцы Мережковский и Зинаида Гиппиус, писатели-эмигранты, не могли называть Балаховича иначе как "разбойник и убийца". С территории Польши и прибалтийских буржуазных государств вооруженные банды Савинкова перебрасывались в Советскую Белоруссию, грабили мирное население, истязали и убивали советских работников, нападали на поезда, поджигали склады и общественные здания. Этим бандам оказывали поддержку и разведки западных капиталистических стран. Сидней Джорж Рейли принимает самое активное участие в "экспедициях" в Белоруссию, как он сам называл налеты банд Савинкова. В 1922 году Савинков и Рейли подготовили покушение на народного комиссара по иностранным делам Георгия Васильевича Чичерина и на членов советской делегации, которые возвращались после конференции в Гааге через Берлин в Москву. Покушение не состоялось лишь потому, что советская делегация задержалась на приеме. В том же году Сидней Рейли представил Савинкова Уинстону Черчиллю. Тот был покорен личностью Савинкова, видел в нем будущего Наполеона, который уничтожит советскую власть. В своих воспоминаниях Черчилль называл Савинкова "странным и зловещим человеком". Он так описывал его: "Невысокого роста, с серо-зелеными глазами, выделяющимися на смертельно-бледном лице, с тихим голосом, почти беззвучным. Лицо Савинкова изрезано морщинами, непроницаемый взгляд временами зажигается, но в общем кажется каким-то отчужденным". Непримиримость, смелость, редкая выносливость - вот черты, которые усмотрел в Савинкове Черчилль. Он представил Савинкова Ллойд Джорджу, в то время премьер-министру Англии. Прием состоялся в летней резиденции в Чекерсе. Однако Ллойд Джордж не пожелал связываться с опасным авантюристом. Это объяснялось тем, что рабочий класс Англии твердо сказал: "Руки прочь от России!" К тому же английские деловые круги предпочитали торговать с Россией, а не посылать туда войска. Локкарт не разделял восхищений Черчилля личностью Савинкова. В мемуарах Локкарта рассказывается о бешеном честолюбии Савинкова и его любви к роскошной жизни. Впрочем, автор мемуаров не мог не отметить и выдающихся способностей Савинкова как агента-провокатора и как оратора, умеющего "зажигать" своих слушателей. Знал Савинкова и заинтересовался им известный английский писатель Сомерсет Моэм. Он говорил о Савинкове, что не встречал человека, который бы внушал ему столь предостерегающее чувство самосохранения при общении с ним. О таких людях говорили: "Берегитесь, на вас глядит то, чего опасались древние римляне: на вас глядит рок". Положение Савинкова в монархических кругах эмиграции было сложным: монархисты не могли ему простить организацию террористических актов против дяди царя - Сергея Александровича, министра Плеве и других сановников. Савинков был слишком большим индивидуалистом, чтобы подчиняться генералам Деникину, Врангелю или Кутепову. По своему характеру он вообще не терпел подчинения кому бы то ни было. Он говорил, что ему "нужны исполнители, а не советчики". Он и окружил себя слепыми исполнителями его приказов, глядевшими ему в глаза с собачьей преданностью. Недаром Зинаида Гиппиус писала о нем: "Савинкову нужны только собаки". Он нашел себе равного по страсти к провокациям и близкого по убеждениям в лице Сиднея Джоржа Рейли. При последнем их свидании в Париже Рейли одобрил конспиративную поездку Савинкова в Россию. 10 августа 1924 года тот выехал через Берлин в Варшаву с фальшивым паспортом на имя Степанова. Рейли субсидировал его поездку. Еще до этой поездки ОГПУ арестовало на советской территории ближайших эмиссаров Савинкова - полковника Павловского, Гнилорыбова, Фомичева и других, переброшенных из Польши и Прибалтики. Некоторые из этих агентов были оставлены на свободе, под зорким наблюдением ОГПУ. Агентура Савинкова, таким образом, была как бы под стеклянным колпаком: все ее действия контролировались чекистами. До последнего перехода границы Савинков вел тайную переписку со своими агентами. Они призывали его в Россию, где, по их утверждению, назревал переворот. Савинков должен был возглавить этот переворот. Ему сообщались переправочные пункты, явки. Все это, разумеется, было игрой, отлично организованной ОГПУ. Настойчивые призывы в Россию заставили Савинкова принять решение, и он наконец перешел границу в указанном ему пункте. 29 августа 1924 года последовало официальное сообщение об аресте Савинкова на советской территории. Савинков был арестован Пилляром в Минске и доставлен в Москву. Исполнились слова Зинаиды Гиппиус. Однажды в 1920 году Савинков писал ей из окрестностей Минска: "Я уверен, что мы дойдем до Москвы". Гиппиус отозвалась на это с удивительным предвидением: "Это Савинков с разбойником Балаховичем дойдут до Москвы?! Может, и дойдут... Или доведут их". Очутившись в Москве, во дворе здания ОГПУ, Савинков сказал своим глухим голосом: - Уважаю силу и ум ГПУ. Арест Савинкова и суд над ним, заключительное слово подсудимого разочаровали его покровителей за границей, и особенно Рейли. В последнем слове Савинков разоружился и признал преступной свою деятельность против советской власти. Для Рейли это заявление на суде было поражением. Его ставленник и сподвижник не оправдал возлагавшихся на него надежд. Савинков был приговорен судом к высшей мере наказания, замененного десятью годами заключения со строгой изоляцией. Он содержался в тюрьме в хороших условиях, ему разрешались прогулки, с ним однажды беседовали зарубежные журналисты, описывали подробно его внешность, одежду, белоснежные воротнички. Но для такого человека, как Савинков, бездеятельность и заключение в тюрьме были нестерпимы. Он покончил жизнь самоубийством. Это произошло 7 мая 1925 года, через 8 месяцев после его ареста. Рейли оставалось только снова самому попытать счастья в русских делах, чтобы восстановить свою репутацию в Интеллидженс сервис. 57 В 1924 году Рейли организовал в США фирму "Сидней Беренс - индийский хлопок" и занялся коммерческими комбинациями. Однажды он получил кодированное письмо от своего коллеги по Интеллидженс сервис, резидента в одной из прибалтийских стран. Коллега сообщал о предстоящем приезде в Париж супружеской пары под явно вымышленной фамилией Красноштановы. Эта пара имела задание вступить в контакт с Рейли, направив ему письмо, состоящее из одной стихотворной строки иранского поэта Омара Хайяма. Если предполагаемое супругами Красноштановыми дело не представит интереса для Рейли, он может кратко ответить: "Мерси. Бонжур". Эти господа, как писал Рейли его коллега, представители предприятия, которое будет иметь огромное значение в будущем для европейских и американских рынков. Супруги полагают, что дело даст результаты в два года, но некоторые обстоятельства заставляют предполагать, что это может быть достигнуто и несколько раньше. Дело огромное, и разумно о нем помалкивать... Супружеская пара в данный момент отказывается назвать тех лиц, которые заинтересованы и скрываются за данным предприятием. Видимо, это весьма значительные лица. Корреспондент Рейли добавил, что "делом" заинтересовались англичане и французы. Под фамилией Красноштановых скрывались Мария Владиславовна Захарченко-Шульц и ее муж Георгий Радкевич. Никому из главарей эмигрантских организаций не могла прийти в голову мысль о том, что эмиссары Кутепова в России, убежденные контрреволюционеры-монархисты Мария Захарченко и ее муж, посланные в Москву как ревизоры и контролеры "Треста", по существу, выполняли поручение руководства ОГПУ. И эта супружеская пара и другие посланные эмигрантскими организациями эмиссары твердо верили в то, что они готовят контрреволюционный переворот. Поверил в "Трест" и столь опытный разведчик, как Сидней Рейли. По поручению "Треста" Захарченко и Радкевич связались с финской разведкой, с начальником 2-го отдела финского штаба Мальмбергом и начальником погранохраны Выборгского района капитаном Рузенштремом. С ними велись переговоры об организации на финско-советской границе тайного пропускного пункта - "окна". Во главе финской армии стоял барон Маннергейм. Вместе с правительством Свинхувуда он приветствовал в апреле 1918 года высадку в Финляндии дивизии германского генерала фон дер Гольца. Маннергейм просил немцев о вооруженной помощи финской белой гвардии - "шюцкору" - против финских красногвардейцев. Барон стоял во главе так называемых "лахтарей", финских белогвардейцев, проявлявших особую жестокость в отношении пленных. Казни красногвардейцев Маннергейм оправдывал в таких выражениях: "Это будет гуманно по отношению к пленным, которые все равно тысячами гибли в лагерях от голода". О том, что происходило в Финляндии в начале двадцатых годов, можно судить по материалам, опубликованным недавно в газете "Голос Родины" (Э 27, 1964 год). "В 20-х годах вся финско-советская граница на Карельском перешейке буквально кишела агентами контрразведок: французской, американской, английской... Часто это были офицеры бывшей царской армии, и многие из них искренне думали, что этим они выполняют долг перед родиной. Ведь они сознательно рисковали жизнью (иные и погибли при переходе границы). А шли они на это потому, что слепо повиновались своим "белым вождям", от которых ожидали "спасения" России. Были среди них и очумелые... которые видели "спасение" России в "развешивании по столбам" русских людей. Такая изуверская форма "патриотизма" путем истребления ее народа слишком бессмысленна и чудовищна, чтобы ее могли признать многие..." Иностранные разведки легко находили себе агентов среди тех, кто предпочел бежать за границу, чтобы оттуда "спасать Россию". Понятно, что при таком правителе, как Маннергейм, русские белые эмиссары Кутепова пользовались особыми симпатиями 2-го отдела финского штаба. Связь финского штаба с "Трестом" осуществлялась через Романа Бирка, сотрудника "Треста" в Ревеле. Кроме Романа Бирка финской разведке помогали представитель великого князя Николая Николаевича - агент английской разведки, бывший морской офицер Бунаков - и представитель Врангеля - генерал Юзефович. Разумеется, никто из них, кроме Романа Бирка, не знал об истинных целях Монархической организации центральной России, то есть "Треста". Еще в январе 1925 года "министр иностранных дел" "Треста" Якушев получил задание ОГПУ - выяснить возможность приезда в Хельсинки, а затем в Москву Сиднея Джоржа Рейли. "Окно" на финской границе было организовано несколько позже в районе Сестрорецка. Роль сочувствующего "Тресту" исполнял сотрудник советской погранохраны Тойво Вяхя. Мария Захарченко и ее муж после приезда из Парижа на время были переселены в Ленинград. Это позволяло им выполнять задания "Треста" по установлению связи с Бунаковым и другими эмигрантами в Хельсинки. Там встречали их гостеприимно. Не менее гостеприимно был встречен в финском штабе и Александр Александрович Якушев. В Хельсинки его ожидала Мария Захарченко. 58 Они сидели в ресторане на Эспланаде. Из окна видели памятник поэту Иоганну Рунебергу и озаренные зимним солнцем деревья в морозном инее. Со стороны можно было подумать, что это счастливая пара, немолодые, но сохранившие привлекательную внешность влюбленные, у которых роман тянется годами. Но если бы кто прислушался к беседе этой пары, то понял бы, что здесь нет даже и признака любви. - Почему финны сумели справиться с красными? Почему шведский барон свернул голову финской гидре революции, а наши - Деникин, Врангель - не смогли? Как вы думаете, Александр Александрович? - А вы как думаете? - Потому что поздно начали вешать, - сказала она. - А как узнать, когда поздно и когда рано? - Вешать надо было с самого начала. Теперь уж не пропустим. Я верю в Александра Павловича. - Конечно, нужна сильная рука. Жалею, Мария Владиславовна, что в Париже мы в первый раз с самого начала не увиделись с генералом. Помешал и сбил с толку приезд Врангеля. Зато потом мы договорились обо всем. - У Кутепова рука сильная. Вы бы видели, как он снес голову саблей полковнику, служившему у красных... В Галлиполи он повесил многих, кто забыл свой долг. - И все-таки почему один кавалергард, барон Маннергейм, сделал то, что не удалось сделать другому кавалергарду - Скоропадскому? - Мне рассказывали, что барон все умел превосходно делать: пить и не пьянеть, командовать эскадроном, командовать страной, а главное - расстреливать. Якушев вдруг усмехнулся: - А вы жестокая, Мария Владиславовна. Жестокая, хотя и красивая... Я почему-то представляю вас в открытом платье, на балу, а не в этом облике... - Учительницы или офицерской вдовы?.. А вы - шармер, дамский угодник. Впрочем, у вас министерская голова, и за это я прощаю вам даже комплименты. И еще за то, что, когда вы говорите о будущем государе, у вас такое лицо... - Какое? - Ну... просветленное. - Но ведь это будущее России, той России, которую мы с вами знали, потеряли и, я верю, вернем. - Ценою крови. Большой крови... - сказала она. - Кстати, вы когда-нибудь знали этого Рейли? В Петрограде? - Нет. Я встречал английских офицеров, но это были снобы в щегольских френчах. (Якушев не счел нужным рассказывать о встрече в Петрограде.) - Этот, говорят, не из таких. Этот не дрогнет... Он вдруг взял ее руку и довольно громко, закатывая глаза, с чувством произнес: - Мария, бедная Мария, краса черкесских дочерей! Не знаешь ты, какого змия ласкаешь на груди своей... Она с изумлением повернулась к нему. Он указал ей взглядом на соседний стол. Господин с сигарой явно к ним прислушивался. - Не пора ли нам? - Пойдем. На улице он говорил ей: - Вы думаете, финны нам верят? Они не забыли генерала Бобрикова, генерал-губернатора, помнят и великого князя Финляндского, его величество Николая Александровича... Всюду нужна конспирация, всюду слежка. Учиться нам надо, Мария Владиславовна. - У кого учиться? - А хотя бы у того же Рейли... - Он взглянул на часы. - Время идти к Бунакову. Он нас ждет. В час дня они были у Бунакова. Разговор шел на общие темы. Якушев, как всегда, сумел придать беседе деловой характер: - Вы советовали нам связаться с англичанами. Как это сделать? - Могу вам пообещать приезд кого-нибудь из англичан для рекогносцировки. - Вы, кажется, называли кого-то? Это Железный? - Он. Вы разочарованы? - По слухам, он занимается коммерцией, и очень удачно. Какой смысл Железному приниматься за старое? Бунаков пожал плечами: - Вы думаете, что он может бросить то, чему отдал лучшие годы своей жизни? Тогда вы не знаете этого человека. Могу вам сказать, что Советы никогда не имели более опасного врага. - Дай-то бог! - сказала Мария Захарченко. - Для него это вопрос чести, особенно после провала Савинкова. Он так в него верил. Речь шла о Сиднее Джорже Рейли. Бунаков показал письмо Рейли. Оно было подписано псевдонимом Железный. - Упомянутый собирается в дорогу... обладает выдающимися личными и финансовыми связями как в Англии, так и в Америке. Этот разговор происходил в феврале 1925 года. Из письма Сиднея Джоржа Рейли о положении в России "...Власть медленно, но неминуемо отмирает. Героический период закончен весной 1921 года, наступивший затем период консолидации власти и стремление к строительству (нэп) не могли дать желательных результатов ввиду страшного напора голода и экономического развала. Красная Армия для меня до сих пор неразрешимая загадка. Существенный вопрос: что идет скорее - инфильтрация в армию здорового крестьянского элемента или коммунизация рекрутов? Вероятно, в первых стадиях переворота больше всего надо считаться со специальными частями ГПУ и ЧОН. О них я мало знаю достоверного, но допускаю, что и они хотя бы ввиду своей численности, не могут в удачный момент избегнуть действи