я общего закона солдатского бунта, то есть должны поддаться массовому настроению окружающей среды". Рейли предлагал такие способы действий: пропаганду, террор, диверсии. Оставался неразрешенным вопрос: какой ценой может быть приобретена моральная и материальная помощь Европы и Америки? "За себя скажу следующее, - писал Рейли, - это дело для меня есть самое важное дело в жизни: я готов служить ему всем, чем только могу". 59 С письмом Рейли ознакомились Дзержинский и Менжинский. - Этот злодей, пока жив, не оставит в покое советский народ. И тогда было решено поймать Рейли. В этой операции мог быть полезен Бунаков, но он требовал от "Треста" документов о Коминтерне и ставил приглашение Рейли в Хельсинки в зависимость от получения шпионских сведений. На это Якушев, разумеется, не мог пойти. Надо было как-то завоевать расположение Бунакова. Помог неожиданный случай. - В Москве живет мой брат - Борис Николаевич. Нельзя ли передать ему привет от меня? - спросил Бунаков во время встречи с Якушевым. - Можно, - делая вид, что думает о другом, сказал Якушев. - А почему бы вам его не повидать? - Уж не прикажете ли мне ехать в Москву, прямо в объятия ГПУ? - Зачем вам ехать в Москву? Он может приехать к вам, в Хельсинки. - Это возможно? Якушев рассмеялся: - То ли мы еще проделывали, дорогой мой!.. Доставим вам вашего брата целым и невредимым. И в августе 1925 года произошла трогательная встреча братьев Бунаковых. Борис Бунаков рассказал старшему брату Николаю о том, как произошло его путешествие в Финляндию. Все было очень просто. Однажды вечером за ним пришли, дали ему полчаса на сборы, отвезли на вокзал, утром он был в Ленинграде, вечером оказался в Сестрорецке, поздно ночью "подкупленный" пограничник переправил его на финскую сторону. Самое неприятное - прогулка пешком по скверной дороге. На финской стороне его ждали капитан Рузенштрем и брат. Единственным багажом Бориса Бунакова была скрипка в футляре. Весь процесс "перехода" границы младшим Бунаковым предварительно был продуман чекистами. Теперь Бунаков-старший стал еще доверчивее относиться к "Тресту", считая себя обязанным Якушеву за встречу с братом. Оказывается, Рейли хотел встретиться с представителями "Треста" еще в мае 1925 года, но задержался из-за каких-то дел. В середине августа 1925 года в Хельсинки прибыл Кутепов, чтобы "освежить" свои отношения с "Трестом" и узнать, как себя держать с Сиднеем Рейли, которого ожидали в Париже. Кутепов жаловался на интриги Врангеля при дворе Николая Николаевича, говорил, что армия отходит от Врангеля. Узнав о том, что специально для свидания с Якушевым приезжал в Хельсинки начальник 2-го отдела польского генерального штаба Таликовский, Кутепов еще раз убедился в том, что "Трест" - дело серьезное. Но самым важным для Якушева была телеграмма Сиднея Рейли: "Сожалею задержке. Задержан окончательным завершением моих дел. Важно иметь своем распоряжении свободу передвижения. Уверенно считаю, что буду готов отъезду 15 августа. Выехать ли мне непосредственно Париж или Гельсингфорс? Можете ли вы устроить общее собрание конце месяца?" На совещании с Кутеповым решили, что он примет Рейли в Париже, оттуда направит его в Финляндию, а затем Якушев пригласит гостя в Москву. Рейли действительно приехал в Париж, виделся с Кутеповым и не понравился ему. Они не понравились друг другу. Рейли, разочаровавшись в белой эмиграции, пренебрежительно относился к ее деятелям. Теперь он надеялся на "внутренние силы". Этим и объяснялся его повышенный интерес к "Тресту". Кутепов же решил, что Рейли не хочет или не может достать деньги для "Треста". О деньгах Якушев часто ставил вопрос. Это свидетельствовало об активности "Треста", и Рейли знал, что русские контрреволюционные организации всегда выпрашивают деньги у иностранцев, у русских промышленников, у Торгпрома. Рейли ожидался в Хельсинки в конце сентября. Об этом Мария Захарченко сообщила Якушеву в Москву. Она все еще находилась в Финляндии. Для руководства ОГПУ не было никакого сомнения в том, что Рейли задумал новую "экспедицию" в Россию, но конкретные планы его не были известны. Пилляр и Старцев следили за ходом операции и консультировали Якушева в процессе исполнения плана поимки Рейли. 24 сентября 1925 года Якушев был на финской границе. 25 сентября произошла первая встреча Якушева с Сиднеем Рейли в Хельсинки, на квартире Бунакова. Рейли, видимо, не помнил встречу с Якушевым осенью 1917 года в квартире Юрьевой или сделал вид, что забыл об этом. Однако он был уверен, что Якушев из тех, на кого он опирался, когда организовывал заговоры после Октябрьской революции. Во всяком случае, он отнесся к Якушеву с доверием, а когда тот напомнил ему о Милочке Юрьевой, Рейли немного расчувствовался и пустился в интимные воспоминания, - конечно, он не сказал, как эта красотка дважды пострадала из-за своего обожателя. Словом, встреча Якушева и Рейли получилась вполне дружелюбной. Якушев так описал эту встречу: "Рейли одет в серое пальто, безукоризненный серый в клеточку костюм. Впечатление неприятное. Что-то жестокое, колючее во взгляде выпуклых черных глаз, резко выпяченная нижняя губа. Очень элегантен. В тоне разговора - высокомерие, надменность. Сел в кресло, поправил складку брюк, выставил носки и новенькие туфли. Начал с того, что не может сейчас ехать в Россию. Поедет через 2-3 месяца, чтобы познакомиться с "Трестом". Я сказал: - Обидно, проделав путь из Америки почти до Выборга, остановиться у порога... Рейли сообщил, что собирается уехать в субботу на пароходе в Штеттин и дальше. До 30 сентября в Москве ничего не успеешь сделать, а задержаться он не может". Якушев умел разбираться в людях и уже приобрел некоторый опыт в конспиративной работе. Он видел в Рейли хитрого и бесчеловечного врага, противника опасного и вместе с тем честолюбивого, надменного, ставившего порой невысоко тех, с кем ему приходится скрестить оружие. Трудно сказать, почему Рейли, действительно доехав почти до Выборга, вдруг решил отложить поездку в Россию? Якушеву и другим деятелям "Треста" случалось видеть не раз, как эмиссары Врангеля и Кутепова внезапно обнаруживали страх на границе и отказывались в последнюю минуту от путешествия в Советскую страну. Колебания Рейли теперь были не удивительны. Якушев испытывал досаду, сознавая, что обдуманный во всех подробностях план, работа нескольких месяцев, рушился. Рейли говорит - "через два-три месяца", но мало ли какие события могли произойти за это время. Постоянно существовала опасность провала "Треста". Ведь кроме верных людей бок о бок с ними были Стауниц и эмиссары Кутепова. Здесь же находились и другие убежденные монархисты, как, например, во второй раз прибывший в Москву Мукалов и другие. Все это тревожило Якушева, а теперь примешалось и то, что Рейли уходил из рук. Далее Якушев писал в своей докладной записке: "Когда Рейли заявил, что он в данное время не может ехать, я как можно спокойнее сказал, что если встает вопрос о сроке, то берусь организовать поездку в Москву таким образом, чтобы в субботу утром быть в Ленинграде, вечером оттуда выехать в Москву, проведя день в Ленинграде до вечернего поезда, а в воскресенье утром быть в Москве. Целого дня вполне достаточно для знакомства с Политическим советом "Треста". Затем вечером выехать в Ленинград, понедельник провести в Ленинграде, а ночью через "окно" направиться в Хельсинки. Это будет вторник, в среду есть пароход, направляющийся в Штеттин". Рейли, выслушав Якушева, задумался. Вероятно, ему очень хотелось поразить своих коллег из Интеллидженс сервис: только он способен появиться в Москве, хотя над ним висит смертный приговор с 1918 года. В "Трест" он верил, особенно после встречи с Кутеповым, Марией Захарченко; наконец, ему были известны связи этой организации с финской, эстонской, польской разведками. Но главное, что его притягивало, - это желание нанести удар ненавистной ему советской власти, превратив "Трест" в свое оружие. Вернемся к докладной записке Якушева: "Подумав немного, Рейли сказал: "Вы меня убедили. Хорошо. Я еду с вами". Бунаков от неожиданности привстал и рассмеялся. Я предложил поговорить о деталях поездки и сказал Рейли: "Ваше пальто и костюм обратят на себя внимание в России. Возьмите пальто у Радкевича. Надо купить кепку и высокие сапоги. Вещи оставите у Бунакова. Нужен маленький чемодан, я могу обещать вам не вполне комфортабельное, но вполне безопасное путешествие". Когда дело было решено, Рейли разговорился. Он расспрашивал о "Тресте", о жизни в России, об отношении к религии, давал советы. Доказывал неизбежность еврейских погромов после переворота, однако предупреждал, что новая власть не должна быть связана с этими действиями. Будущая форма правления - монархия, диктатура - восстановит порядок; великий князь Николай Николаевич должен стать символом власти. Рейли видел в Советском Союзе четыре категории населения: крестьян, городских обывателей, рабочих, Красную Армию. Крестьяне, по его мнению, недовольны большевиками, но инертны, рабочие разочаровались, обыватели не в счет. Красная Армия, при территориальной системе, имеет связь с деревней и не может пропитаться коммунистическими идеями. Для новой монархической власти важно овладеть симпатиями рабочих и Красной Армии. Он, Рейли, убежден, что единственным сильным человеком в белой эмиграции является генерал Кутепов. Не умен, но тверд и решителен. Во внешней политике не следует увлекаться поляками. Польша будет отдана на расправу Германии. Германия - вот кто мог бы покончить с большевизмом, но она еще слаба. Якушев был истинным патриотом и не за страх, а за совесть боролся с происками эмигрантов. Более всего его возмущала их готовность отдать интервентам целые области русской земли, чтобы вернуть себе имения, фабрики, заводы, шахты. Слушая рецепты, которые предлагал Рейли, он внутренне приходил в ярость: как нагло этот британский шпион распоряжался судьбами России! В то время когда Рейли распространялся о будущем пакте Англии, Франции и Германии против большевистской России (он мечтал о таком союзе), Якушев разыгрывал роль одного из наиболее солидных руководителей контрреволюционной организации. Он заявил, что "Трест" рассчитывает с помощью Рейли получить деньги, так как без денег организовать переворот, вести агитацию и подкупать нужных людей невозможно. Рейли ответил, что у него есть план, который он доложит Политическому совету в Москве. Якушев послал условленную телеграмму о приезде в штаб "Треста". Эта телеграмма тотчас стала известна руководству ОГПУ. Между тем Рейли готовился к отъезду. Перед тем как переодеться в более скромную одежду, он позировал перед зеркалом: - Каков костюмчик? А? Через Бунакова отправил письмо жене Пепите. "Я уезжаю сегодня вечером и возвращусь во вторник утром. Никакого риска... Если случайно буду арестован в России - это будет не более как по незначительному обвинению. Мои новые друзья настолько могущественны, что добьются моего освобождения". Рейли простился с Бунаковым, Марией Захарченко и Радкевичем. Они оставались в Финляндии, ожидая возвращения Рейли. 60 До границы Сиднея Рейли провожали капитан Рузенштрем и Радкевич. 25 сентября в 10 часов вечера они были на станции Куоккала. В начале двенадцатого отправились к границе. У Рейли скрипели сапоги. Чтобы избавиться от этого, он намочил подошвы сапог в луже. Добрались до Сестры-реки. На другом берегу появилась тень. Это был Тойво Вяхя - один из опытнейших сотрудников советской пограничной охраны, игравший роль "подкупленного" стража границы. Он имел точные инструкции, как принять Рейли: от границы доставить на телеге на станцию Парголово, в семнадцати километрах от заставы, а там посадить на поезд. Если бы Рейли изменил решение и стал бы сопротивляться, Тойво Вяхя предстояло применить оружие. Когда Рейли переправился через реку, он остановился и заговорил по-английски с сопровождавшими его людьми на финской стороне. Рейли прекратил разговор, когда Вяхя сказал ему, что сейчас не время и не место для подобных бесед. Начался утомительный переход по грязи до телеги, которая ожидала в лесу. Дорога была ужасающая. В телеге мучительно трясло. Рейли не выдержал, спрыгнул, пошел пешком, меся жидкую грязь. Так все семнадцать километров. На станции Парголово Вяхя посадил Рейли в поезд, направляющийся в Ленинград. Там его приняли Щукин (сотрудник ОГПУ) и Якушев. Щукин вручил Рейли паспорт на имя гражданина Штейнберга*. ______________ * Один из главных участников поимки Рейли - Тойво Вяхя (1901-1984), который после этого стал носить имя Ивана Михайловича Петрова. О своем участии в этих событиях он рассказал в документальной повести "Операция Трест", вошедшей в его книги "Красные финны" (Петрозаводск, 1973), "В переломные годы" (Петрозаводск, 1978) и "Мои границы" (Петрозаводск, 1981). - Прим. ред. По дороге в Ленинград Рейли рассказывал Якушеву о Савинкове. Говорил, что болтовня эмигрантов, будто Савинкова убили, нелогична. Такой человек, как Савинков, не мог жить без "дела". Рейли считал его превосходным конспиратором, но он не умел разбираться в людях. У Савинкова, по мнению Рейли, не было способности быстро схватывать обстановку, он любил комфорт, женщин, был азартным игроком и неразборчив в добывании средств для "красивой" жизни. В последнее время Савинков оказался в одиночестве, у него не было верных и умных помощников, не было штаба - и это главное, что сгубило его. - Вот, - говорил Рейли, - если бы он имел в своем распоряжении такую организацию, как "Трест", он был бы непобедим... Этот человек умел очаровывать... Он покорил даже Черчилля, Пилсудского, французов... Отдохнув после трудного пути, Рейли был очень оживлен, говорил, что ему приходилось в жизни выдерживать и не такие испытания. Впрочем, Якушев, который был приблизительно в одних летах с Рейли, не уступал ему в своей неутомимости в путешествиях. Утром 26 сентября Сидней Рейли был в Ленинграде и провел день в квартире Щукина. Там его ожидал Старов. Он был представлен как рабочий с производства, депутат Московского Совета. Старов давал разъяснения по "рабочему вопросу". Присутствовал и Мукалов - на стоящий монархист, эмиссар Врангеля. Вечером в международном вагоне Рейли, Якушев, Мукалов выехали в Москву. Старов выехал раньше, чтобы встретить их там. На вокзале в Москве гостя ожидали Дорожинский, Шатковский, Старов - "деятели" монархической организации, то есть "Треста", все - сотрудники ОГПУ. 27 сентября. Воскресенье. На даче в Малаховке инсценировано заседание Политического совета "Треста". Потревожили даже Николая Михайловича Потапова - "начальника штаба" "Треста". Бывший генерал-лейтенант генерального штаба Потапов производит впечатление на Рейли. Тут же находится Александр Ланговой - командир Красной Армии. Оба они состоят в кадрах. Это известно Рейли, но ему неизвестно, что они временно прикомандированы к ОГПУ для участия в операции "Трест". На даче сервирован обед. После обеда все отправляются на прогулку, в лес. Уселись под деревьями, на траве. Обстановка для важного конспиративного совещания подходящая. Говорят о том, что могут дать "Тресту" англичане и что им даст "Трест". Якушев поднимает вопрос о финансовой помощи. Рейли говорит: - Деньги от какого-либо правительства вы не получите. У каждого теперь горит свой дом. Черчилль, так же как и я, верит в скорое свержение советской власти, но он дать средств не может. Его тяжко разочаровали несколько раз. Главное для нас теперь - тушить пожар в собственном доме. В колониях брожение. Рабочие левеют, это влияние Москвы. Деньги надо искать внутри. Есть план добыть деньги, грубый, и, вероятно, этот план внушит вам отрицательное отношение. И Сидней Рейли посвящает собеседников в свой план: - В России есть громадные художественные ценности. Я имею в виду картины знаменитых мастеров, офорты, гравюры, камеи, геммы. Изъять их из музеев не представит больших трудностей. Но это - сумма в несколько сот тысяч фунтов. За границей такие ценности имеют неограниченный сбыт. Правда, то, что выставлено в залах музеев, трудно выкрасть. Но ведь и в кладовых в упакованном виде сохраняются величайшие шедевры. Надо организовать их отправку за границу. Я сам, без перекупщиков, могу организовать сбыт. Таким образом можно получить очень крупные суммы. Потапов возражает: - Но это скомпрометирует нашу организацию. Мы не музейные воры. На Рейли такой довод не действует. - Для денег можно пожертвовать и репутацией. Наконец, надо посвятить в "дело" только узкий круг лиц. Он набросал записку, что именно следует воровать: "1. Офорты знаменитых голландских и французских мастеров, прежде всего Рембрандта. 2. Гравюры французских и английских мастеров XVIII века с необрезанными краями. Миниатюры XVIII и начала XIX века. 3. Монеты античные, золотые, четкой чеканки. 4. Итальянские и фламандские примитивы. 5. Шедевры великих мастеров голландской, испанской, итальянской школ". Потапов и Якушев, стараясь сохранять спокойствие, знакомятся с этой инструкцией... Неужели этот человек, у которого за душой нет ничего святого, будет отпущен для того, чтобы сохранить репутацию "Треста" как "контрреволюционной" организации? Теплый осенний день близится к вечеру, погода располагает к откровенной беседе. Рейли продолжает: - Другой способ добыть деньги - сотрудничество с английской разведкой. Необходимо показать этим господам из Интеллидженс сервис, чего вы стоите. Их интересуют, прежде всего, сведения о Коминтерне. "Трест" должен проникнуть в Коминтерн. Это трудно? При желании все возможно. Если нельзя добыть настоящие материалы Коминтерна, надо их создать. Письмо председателя Коминтерна помогло консерваторам одержать победу на выборах в британский парламент. Утверждают, что это фальшивка, но важен результат. Рейли в приподнятом настроении. Он - в Москве. Его слушают, как оракула, как приезжую знаменитость, слушают руководители "Треста", солидной подпольной монархической организации. Ему надо восстановить свою репутацию в Интеллидженс сервис. Но это не все: мог же сделать карьеру Муссолини? Чем он лучше Сиднея Джоржа Рейли? В лесу становится сыро. Солнце идет к закату. Возвращаются на дачу. По дороге Рейли отводит в сторону Якушева: этот представительный, с хорошими манерами господин более реально смотрит на вещи, чем остальные "деятели". Под строгим секретом Рейли сообщает Якушеву, что имеется источник, откуда можно получить 50 тысяч долларов. Рейли даст эти деньги с условием, чтобы они были употреблены на организацию хищений картин и других музейных ценностей, а также для проникновения в Коминтерн. - Генерал Потапов, видимо, чересчур щепетилен... Должен вам сказать, что такое дело - я говорю о перевороте - не сделаешь, если будешь соблюдать правила морали. Возьмем, например, террор. Савинков как-то говорил мне, что один его террорист не решился бросить бомбу в коляску сановника, потому что в ней были дети. Если вы будете руководствоваться такими принципами в борьбе с Советами, вы ничего не достигнете. А здесь речь идет не просто о терроре. Я рассматриваю свою деятельность шире - не только с точки зрения политической, но и как коммерсант - и хочу вас заинтересовать в этой сделке. В три месяца переворот не сделаешь. Надо вести солидную подготовительную работу по "экспорту" художественных ценностей. Я лично имею влияние на печать. Вернувшись из Москвы, предложу "Таймс" несколько статей под названием "Великий блеф". Для этого понадобится еще поездка в Россию, и не одна: надо подобрать документы, факты, цифры - иначе не поверят. Он смотрит на часы. С вечерним поездом необходимо выехать в Ленинград. Ночью - переход через границу, затем Хельсинки, в среду пароход на Штеттин. Рейли прощается с Якушевым, Потаповым и другими. Их ожидают два автомобиля. Рейли садится в первую машину, в ней - Пузицкий (один из испытанных чекистов, участвовавший в аресте Савинкова) и Старов. Во второй машине Потапов, Якушев. Теперь они дают волю своим чувствам. "Какой страшный человек", - говорит Потапов. Якушев рассказывает ему о разговоре с Рейли наедине. Они потрясены. Впрочем, им больше никогда не придется увидеть Сиднея Джоржа Рейли. Его предполагалось арестовать по дороге в Москву, в автомобиле, но он пожелал написать открытку друзьям за границу и собственноручно опустить ее в почтовый ящик. Открытка - доказательство, что он, Рейли, побывал в Москве. Чтобы знать, кому адресуется открытка, Рейли привозят на квартиру одного из чекистов - участника операции. Пока Рейли пишет открытку, Старов по телефону докладывает об обстановке в ОГПУ и получает приказ: арестовать Рейли после того, как будет опущена открытка. Рейли арестован и доставлен в ОГПУ. Первый допрос. Допрашивает Пилляр. Рейли называет себя, признает факт пребывания на советской территории, связь с организацией "Трест", которую считал контрреволюционной монархической организацией. Во время допроса Рейли проявляет выдержку, не показывает своего смятения, хотя ясно теперь, что "Трест" оказался орудием советской разведки. Рейли заключен в одиночную камеру внутренней тюрьмы. Там он останется немногим больше месяца. На Маросейке, в квартире Стауница, Якушев узнает об аресте Рейли. Первая мысль - что будет с "Трестом"? Несомненно, арест Рейли подорвет доверие к "Тресту" и к Якушеву. Это тревожит руководство ОГПУ: надо сохранить "Трест". Он еще нужен, пока в него верит Кутепов и даже Врангель. И в эти тревожные часы принимается новое решение: Пузицкий с сотрудниками выезжают в ночь на 29 сентября в Ленинград; на границе, близ деревни Ала-Кюль, инсценирована перестрелка, шум; разыграна сцена, будто бы Рейли и его сопровождающие подошли к границе, случайно наткнулись на заставу и в завязавшейся перестрелке были убиты. По намеченному плану "Трест", не зная об инциденте на границе, должен был получить первую весть об этой катастрофе из Финляндии и только тогда забить тревогу. 29 сентября пришла из Хельсинки телеграмма от Марии Захарченко: "Посылка пропала. Ждем разъяснения". Подробнее о том, как "Трест" был спасен от провала инсценировкой гибели Рейли при переходе границы, будет рассказано позднее. 61 Рейли находился в одиночной камере. Он надеялся, что Интеллидженс сервис и британское правительство будут настаивать на его освобождении и высылке из Советского Союза. Вместе с тем его тревожила мысль: после неудач в 1918 году, после покаяния Савинкова удастся ли ему выбраться из этого провала? Хотелось верить, что будут приняты во внимание его заслуги в первой мировой войне, когда он проникал в Германию под видом офицера германского флота и добывал весьма ценные сведения для английской разведки. Он еще и еще размышлял о своем положении. "Трест" оказался поразительно ловкой мистификацией, если в него поверили великий князь Николай Николаевич, Кутепов, отчасти Врангель, а главное, поверили разведки прибалтийских стран, Франции и даже Англии. Британскую разведку Рейли считал первой в мире, никто не оспаривал ее многолетней славы. И вдруг Чека! Это учреждение, насчитывавшее всего семь лет существования, проводит такую сложную, хитроумную операцию. Савинков? Савинков не умел разбираться в обстановке, не понимал людей, был слишком самоуверен. Но как попал в руки ГПУ он, Рейли? Не утешала мысль, что его арест и потом освобождение (он в него верил) будут означать провал "Треста". В конце концов когда-нибудь эта игра должна была кончиться. Как специалист высокой марки, он не мог не признать артистических способностей Якушева, Старова. Если он их не разгадал, то как могли их разгадать Мария Захарченко и ее муж? То, что они участвовали в этой операции "втемную", не понимая целей "Треста", теперь ему было ясно. Захарченко он не мог не верить. Ее отношения с Кутеповым он знал хорошо. Сидней Джорж Рейли, старый волк, за гранью пятидесятилетнего возраста, изумлялся тому, что его провели сравнительно молодые люди: Артузову в то время было 34 года, Пилляру - 31 год, Старову - 28 лет. Да и работали они контрразведчиками еще очень мало - не более 6-7 лет. Удивляла Рейли интеллигентность Старова, его тактичность, эрудиция, подлинный артистизм. Роль рабочего с производства, депутата Московского Совета, выдвиженца он сыграл отлично. Следователь искусно вел допрос. Рейли признался и в том, что участвовал в налетах савинковских банд на советскую территорию и что перешел границу для продолжения своих преступных действий. Долгие часы велись беседы с Рейли. Обвиняемый понимал, что все о нем хорошо известно, и он мог только подтвердить то, в чем его обвиняли. Но Рейли все еще верил в свое освобождение. Ему хотелось вернуться в Англию героем, сохранившим все секреты британской разведки. О поведении Рейли можно судить по протоколам его допроса. Из протокола допроса С.Г.Рейли (7 октября 1925 года) "1925 года, октября 7-го дня я допрашивал обвиняемого гр-на Рейли Сиднея Георгиевича, 1874 года рождения, британского подданного. Рейли показал: родился в Клонмал (Ирландия), отец - капитан морской службы, постоянное местожительство - Лондон, в последнее время - Нью-Йорк, капитан британской армии, жена за границей, образование - университетское. Университет окончил в Гейдельберге (философский факультет) и королевский горный институт - в Лондоне; по специальности химик. Партийность - активный консерватор. Судился в 1918 году, в ноябре... по делу Локкарта (заочно)..." Далее в протоколе изложен рассказ Рейли о его деятельности после того, как ему удалось скрыться в 1918 году: "...С этого момента я назначаюсь политическим офицером на юг России и выезжаю в ставку Деникина; был в Крыму, на юго-востоке и в Одессе. В Одессе оставался до конца марта 1919 года и по приказанию верховного комиссара Британии в Константинополе был командирован в Лондон - сделать доклад о положении деникинского фронта и политическом положении на юге руководящим сферам, а также представителям Англии на мирной конференции в Париже. В 1919 и 1920 годах у меня были тесные отношения с представителями русской эмиграции разных партий... В это же время я выполнял очень обширный финансовый план английского правительства по поддержке русских торгово-промышленных кругов во главе с Ярошинским, Барком и т.д. Все это время состоял на секретной службе; моя главная задача состояла в освещении русского вопроса руководящим сферам Англии. В конце 1920 года я, сойдясь довольно близко с Савинковым, выехал в Варшаву, где он тогда организовывал экспедицию в Белоруссию. Я участвовал в этой экспедиции. Я был и на территории Советской России. Получив приказание вернуться, я выехал в Лондон. В 1923 и 1924 годах мне пришлось посвятить очень много времени моим личным делам. В борьбе с советской властью я был менее деятелен, хотя писал много в газетах (английских) и поддерживал Савинкова; продолжал по русскому вопросу консультировать во влиятельных сферах и в Америке, так как в эти годы часто ездил в Америку. 1925 год я провел в Нью-Йорке. В конце 1925 года я нелегально перешел финскую границу и прибыл в Ленинград, а затем в Москву, где и был арестован". Таковы письменные показания Сиднея Джоржа Рейли, данные им 7 октября. К этим показаниям можно дать некоторые комментарии. Рейли получил философское образование в Гейдельберге. По его деятельности нетрудно судить, какую "философию" почерпнул он в университете. Это были реакционные взгляды, исполненные ненависти к трудовым людям и впоследствии послужившие "теоретической" основой гитлеровцам для создания многочисленных лагерей смерти. Знания химии, которые приобрел Рейли, касались только свойств ядовитых газов и взрывчатых веществ. Рейли пытается представить себя главным образом в роли консультанта по плану финансовой поддержки "русских торгово-промышленных кругов" и по освещению "русского вопроса" во влиятельных сферах Англии и Америки. Неужели для этой цели он участвовал в "экспедициях" Савинкова на территории Советской России? Что это были за "экспедиции" - известно: убийства, грабежи, диверсии, зверства Булак-Балаховича и других савинковских подручных. Оказывается, все это лишь "сбор информации для влиятельных сфер". Из протокола допроса С.Г.Рейли (9 октября 1925 года) "...Я прибыл в Советскую Россию по собственной инициативе, узнав от Н.Н.Бунакова о существовании, по-видимому, действительно серьезной антисоветской группы. Антибольшевистским вопросом я усиленно занимался всегда и посвятил ему большую часть времени, энергии и личных средств. Могу, например, указать, что савинковщина с 1920 по 1924 год обошлась мне, по самому скромному подсчету, в 15-20 тысяч фунтов стерлингов. Я был в курсе русских дед на основании присылаемых мне информации из разных источников России, но не непосредственно, а также из источников английской и американской разведок". В этом показании нельзя не отметить то, что Рейли прибыл в Россию "по собственной инициативе". Рано или поздно он осуществил бы свою поездку в Россию. Инициатива "Треста" явилась лишь некоторым стимулом к этому. Стремление Рейли организовать "экспорт" музейных ценностей из России (он предлагал себя в качестве "первых рук") понятно: так он полагал вернуть затраченные им лично суммы на "экспедиции" Савинкова. Интересны показания Рейли о знакомстве с А.И.Гучковым, лидером "октябристов" в Государственной думе и военным министром в кабинете князя Львова: "Гучкова я знаю с 1910 года, когда нас связывал очень сильный общий интерес к авиации. Возобновил же знакомство с Гучковым только летом 1924 года при посредстве Савинкова, который ввиду своего отъезда просил меня поддержать связь с Гучковым... Из намеков Савинкова я понял, что он на Гучкова рассчитывает в получении технических средств для террора. В технические планы Савинкова и Гучкова я не был посвящен, но догадывался, что дело шло о каких-то новых газах". Рейли обмолвился Якушеву, что ему известны агенты английской разведки в советских учреждениях, но во время допросов об этом упорно молчал. Много распространялся на общие темы, забыв, что он обвиняемый, а не консультант "по русскому вопросу". Рейли все еще не понимал, что "влиятельные сферы", которые он консультировал раньше, теперь не заинтересованы в судьбе своего консультанта. Когда же Рейли было объявлено постановление коллегии ОГПУ о применении к нему высшей меры наказания, что приговор 1918 года будет исполнен, то былая выдержка изменила ему. 30 октября он написал следующее заявление: Председателю ОГПУ Ф.Э.Дзержинскому После происшедших у меня разговоров я выражаю согласие дать Вам вполне откровенные признания и сведения по вопросам, интересующим ОГПУ, относительно организации и состава великобританских разведок и, поскольку мне известно, также сведения относительно американской разведки, а также лиц в русской эмиграции, с которыми мне пришлось иметь дело. Сидней Рейли. Москва, Внутренняя тюрьма, 30 октября 1925 года Это заявление говорило о том, что Рейли уже не возлагал надежд на заступничество английского правительства. Теперь он хотел только выжить. Любой ценой! Даже раскрытием всех тайн своих покровителей. "Высокие" идеи, "философские" обоснования провокаций, диверсий и терроризма - все было отброшено. Сохранить жизнь! Ради этого Рейли шел на все. Можно вообразить, что переживал этот человек в бессонные ночи. Совсем недавно в ночном парижском кабаре провожали Савинкова: Рейли, его жена и Савинков пили за благополучное возвращение из России, смотрели на девиц, задирающих ноги в бешеном канкане, вокруг шумел ночной Монмартр... Нет Савинкова... Но Савинков все-таки не Рейли, такого не может случиться с "западным Лоуренсом"! И такое случилось. Может быть, он в тех же стенах, где был заключен его приятель и сподвижник... Рейли жаловался на бессонницу. С ним хорошо обращались. К нему вызвали врача, он прописал веронал. Как-то, беседуя с Пилляром, Рейли сказал, что, если бы удался переворот в 1918 году или позднее, вряд ли с арестованными красными обращались бы так гуманно, как с ним, Рейли. Приговор Революционного трибунала был приведен в исполнение 5 ноября 1925 года. 62 После ареста Рейли "Трест" переживал трудное время. Мария Захарченко рвалась в Москву, надеясь, что Рейли ранен, что он в больнице, надо любой ценой спасти его, иначе "Трест" будет скомпрометирован. Она писала Якушеву: "Мучительная, щемящая тоска и полная неизвестность... У меня в сознании образовался какой-то провал... У меня неотступное чувство, что Рейли предала и убила лично я... Я была ответственна за "окно"... Для пользы дела прошу взять нас или хотя бы меня на внутреннюю работу". Ей обещали вызов в Москву. В Хельсинки приехала жена Рейли - Пепита Бобадилья. Она встретилась с Марией Захарченко, показала последнее письмо Рейли, полученное через Бунакова. Рейли сам признавал возможность ареста. Захарченко убедила его жену в непричастности "Треста" к гибели Рейли. Ведь подозрение падало и на Марию Захарченко. Пепита поверила в гибель Рейли при переходе границы и поместила в "Дейли экспресс" траурное извещение о смерти Сиднея Джоржа Рейли, последовавшей на финской границе у деревни Ала-Кюль в ночь на 29 сентября 1925 года. Для того чтобы отвести всякое подозрение от "Треста", тотчас вслед за арестом Рейли в квартире Стауница была инсценирована тревога. Собрались Якушев, Ланговой, Зубов, Стауниц и Мукалов. Спектакль был дан для Мукалова и Стауница, которые не знали, что на самом деле произошло с Рейли. Мукалов застал полное смятение, люди нервно курили, жгли какие-то бумаги, всюду валялись брошенные окурки. Якушев будто бы рвался ехать в Ленинград, его не пускали: он, мол, более других нужен "Тресту". Однако поехал Зубов с Мукаловым. Им было поручено расследовать то, что произошло в ночь на 29 сентября на границе. Мукалову показали письмо Марии Захарченко. Тут же составили ответ: "Болезнь кончилась смертью детей". Свидетельство Мукалова, убежденного монархиста, имело значение для эмигрантов. Из Финляндии ждали Марию Захарченко, но приехал Радкевич. Он тоном допроса потребовал объяснений у Стауница: - Что произошло с Рейли? Сверкая глазами, держал руку в кармане, похоже было, что готов применить оружие. Стауниц был в смятении, просил Радкевича рассказать, какие сведения о гибели Рейли есть на финской стороне. Радкевич остыл и рассказал, что в назначенный час он и капитан Рузенштрем подошли к границе, ждали и вдруг услышали крики и выстрелы. Кинулись к реке, думали, что проберется кто-то раненый. Не допускали мысли, что это могло произойти с Рейли и его провожатыми. Решили, что перестрелка была с контрабандистами. До утра ждали Рейли на берегу реки Сестры. Напрасно. С русской стороны появились разъезды конных пограничников. Радкевич окончательно убедился в правильности версии катастрофы у деревни Ала-Кюль и был отправлен за границу через "окно" в районе Столбцов. От варшавского представителя "Треста" Артамонова еще 8 октября пришло письмо: "Происшествие, по-видимому, все же случайность. "Тресту" в целом опасность не угрожает. А это уже большое счастье, так же как и то, что Якушев не поехал провожать Рейли". Доверие 2-го отдела польского генерального штаба к "Тресту" выразилось в том, что главным его деятелям - Якушеву, Потапову, Ланговому, Стауницу и Дорожинскому - опять были посланы маленькие браунинги с золотыми монограммами и часы каждому. Тем временем ОГПУ готовило новую акцию "Треста" с целью укрепления его позиций в эмигрантских кругах за границей после поимки Рейли. Борьбу с монархистами, шпионами, террористами, направляемыми эмигрантскими организациями, ни в коем случае нельзя было ослаблять. Владимир Маяковский тогда писал: Крепче держись-ка! Не съесть врагу. Солдаты Дзержинского Союз берегут. 63 В конце 1925 года в сферу "Треста" был вовлечен известный деятель эмиграции Василий Витальевич Шульгин. Первая встреча Шульгина с Якушевым произошла в 1923 году в Берлине, в присутствии Климовича. Встречу эту хорошо помнил Шульгин, помнил, как сенатор Чебышев заподозрил в Якушеве замаскированного врага. Но предпочтительно было поверить такому специалисту политического сыска, как Климович - бывший директор департамента полиции: в то время он вполне доверял Якушеву. Член Государственной думы Василий Витальевич Шульгин, помещик Волынской губернии, вместе с А.И.Гучковым присутствовал при отречении Николая Второго от престола. Шульгин был убежденным монархистом, состоял при штабе Деникина в годы гражданской войны. Его присутствие при подписании царем отречения от престола ярые монархисты воспринимали как измену их идеалу, и отношение к Шульгину было почти враждебное. Конечно, не стремление укрепить свое положение в белой эмиграции двигало Шульгиным, когда он с помощью Якушева решился поехать в Советскую Россию, не поручение кого-либо узнать на месте, что за подпольная организация "Трест", о которой после провала Рейли вновь возникли темные слухи. Шульгиным руководило чисто человеческое чувство: он стремился в Россию, чтобы узнать, какая судьба постигла его сына, пропавшего без вести в Крыму в 1920 году. Ходили слухи, что сын Шульгина якобы взят в плен буденновцами. Спустя сорок с лишним лет Шульгин говорил автору этой книги, что он поддался мистическим настроениям, которые владели им, и поверил одной "ясновидящей", убеждавшей, что его сын жив. Еще в 1921 году, когда Крым был уже советским, Шульгин совершил туда опасное путешествие с целью найти сына. Десять человек, среди которых был и Шульгин, отправились из Варны на шхуне и высадились близ Гурзуфа. Из этой экспедиции вернулись только пятеро, и среди них был Шульгин. Сына не нашел, но в поисках не отчаялся. В 1924 году ему пришла в голову мысль связаться с Якушевым, как руководителем "Треста". Эту мысль подал Климович. "Можете ли вы помочь мне разыскать сына?" - запросил Шульгин через Климовича, который вел переписку с Якушевым. Якушев ответил утвердительно. Тогда Шульгин спросил о возможности приезда в Москву его самого. На это последовал такой ответ: "Гарантировать полную безопасность не могу, но приглашаю вас в Москву". Шульгин полагал, что спустя почти пять лет отыскать сына здоровым и невредимым едва ли возможно. Если бы он был в живых, то, конечно, дал бы знать отцу о себе. Но та же "ясновидящая" убедила Шульгина в том, что сын находится в больнице для душевнобольных. Это было похоже на правду, потому что у сына была дурная наследственность со стороны матери. А в таком состоянии он не мог дать знать о себе. Когда Якушев сообщил, что Шульгин намерен приехать в Россию, то в ОГПУ к этому отнеслись с интересом. После дела Рейли поездка Шульгина и его благополучное возвращение могли бы доказать силу "Треста" и укрепить его позиции в белой эмиграции. И Дзержинский поручил "Тресту" пригласить Шульгина, помочь в поисках его сына и вместе с тем дать возможность убедиться в существовании МОЦР, не мешать возвращению за границу. Так решалась поездка Шульгина. Через много лет, в летний день, под Москвой, Василий Витальевич Шульгин спокойно рассказывал об этом путешествии как участник событий и как литератор, искусно описывая действовавших в этих событиях лиц. - Вы спрашиваете о внешности Якушева? Внешность его была такая, как и у большинства петербургских чиновников. Это был солидный человек, с солидными манерами. Ему было, когда я его знал, лет за пятьдесят. Он был бодр, рассказывал мне, как с котомкой за плечами много раз тайно переходил границу. А каковы были эти переходы, вы можете судить, если прочтете в моей книге "Три столицы", как я переходил границу... Якушев носил золотое пенсне, что всегда придавало ему импозантность... Василий Витальевич незаметно ушел в прошлое... Он сам - в то время еще крепкий и смелый человек - шел пешком через границу в зимнюю стужу. Теперь изменился его внешний облик, серебряной стала борода, но глаза по-прежнему вспыхивали молодым огнем. Мысли Шульгина стали другими, и, как бы то ни было, эта перемена в нем началась зимой 1925/26 года, когда Шульгин увидел, что Россия не мертва, как он думал за границей. В 1926 году в стане оголтелых монархистов кутеповых и климовичей Шульгин имел мужество написать: "Когда я шел туда, у меня не было родины. Сейчас она у меня есть". И он не отказался от этих слов даже после того, когда стало ясно, при каких условиях совершилась его поездка, когда "Трест" перестал существовать. Это не означает, что на страницах книги Шульгина "Три столицы" не было злых нападок на советский строй. "...Книга полна таких выпадов против советской власти... которые сейчас мне даже неприятны" - эти слава не только были сказаны, но и написаны Шульгиным в одной из его статей. Как же происходила поездка Шульгина? Прежде всего он отправился в город Ровно, тогда еще находившийся в буржуазной Польше. Здесь он отрастил седую бороду. Его многие знали в лицо: в газетах иногда появлялись портреты членов Государственной думы. Но теперь он не выглядел прежним Шульгиным. Ровно, уездный город Волынской губернии, некогда принадлежал со всеми угодьями князьям Любомирским. Шульгин знал этот город в то время, когда в нем высшей властью был полицейский исправник и когда здесь стояли два пехотных танка - Курский и Путивльский. Но и тогда князь Любомирский был главной персоной в Ровно. Старый родовой замок князей стоял на островке среди прудов, а новый "палац" - в глубине английского парка. Ровно был польским городом Волынского воеводства, но, как и раньше, он оставался островом, окруженным крестьянским морем. А крестьяне говорили на украинском языке. В этом городе знали Шульгина, и он знал этот город. Шульгин изменил свою внешность и стал похожим, как он сам писал, "не то на факира, не то на раввина". И еще писал в своей книге Шульгин: "В Ровно, естественно, надо думать, была сильная коммунистическая ячейка". В этом он, конечно, не ошибался. В Варшаве Шульгин встретился с представителем "Треста" Артамоновым (Липским). Тот его направил на пограничную станцию, а далее им уже занимались деятели "Треста". В книге Шульгина интересно рассказывается о переходе границы, о револьверах "в обеих руках", утомительных перебежках по глубокому снегу, о метели - все было так, как написано. Но только переход был абсолютно безопасным - он осуществлялся через "окно" в районе Столбцов. Единственное, что было опасным, - это мороз и сильная метель. Из-за них Шульгину и его спутнику Ивану Ивановичу (на самом деле Михаилу Ивановичу Криницкому, сотруднику ОГПУ) пришлось возвратиться на польскую сторону. Люди, которые должны были их встретить с советской стороны, из-за метели к ним не добрались. Шульгину пришлось ночевать на хуторке в Польше. Сюда за ним пришли трое "контрабандистов". Старший "контрабандист" сказал Шульгину: "Я знаю, кто вы..." Далее автор "Трех столиц" приписывает "старшему" несколько положенных "контрабандисту" фраз, которых тот не думал произносить. Эти "детали" выдуманы были Шульгиным для отвода глаз, чтобы не бросить тень на "Трест". Небольшое отступление. Осенью 1963 года я навестил Александра Алексеевича Лангового, полковника Советской Армии в отставке. Он сказал: - Если увидите Василия Витальевича Шульгина, передайте ему привет от "старшего контрабандиста". Это был я. Смелый и испытанный в конспирации враг советской власти, убежденный монархист Шульгин так и не догадался, что эти переодевания, револьверы на изготовке, советы "старшего контрабандиста", как вести себя в случае встречи с пограничниками, - все это было инсценировкой. Итак, в ночь на 23 декабря 1925 года Шульгин был принят через "окно" в Столбцах и отправился в Киев с врученным ему паспортом на имя Иосифа Карловича Шварца. Спутником Шульгина был Антон Антонович (Сергей Владимирович Дорожинский). Шульгин описывает его так: "В глаза мне метнулось тонкое, сухое лицо в пенсне, которое блеснуло, как монокль... Он был бы на месте где-нибудь в дипломатическом корпусе". У Шульгина не раз являлась мысль спросить: "Да кто же вы такой, Антон Антоныч?" В Киеве Шульгин остановился в гостинице "Бельгия", а Антон Антонович - в "Континентале". "Первые дни он (Шульгин) был очень сдержан, - писал в своем докладе Дорожинский, - затем постепенно разошелся, сделался как будто искренним... охарактеризовал всю эмиграцию в целом, поделил ее на группы, дав определение каждой... В первую очередь он выдвигает Врангеля, считая его большим человеком с железным характером. Отношения между Врангелем и Кутеповым основаны на личных счетах. Кутепов поручил "племянникам" (Марии Захарченко и Радкевичу) держать его в курсе всего, что будет делать Шульгин в России". Шульгин рассказывал, что, оставаясь врагом советской власти, он был глубоко поражен тем, что ему пришлось увидеть в Советском Союзе. "Мы там представляем себе Россию вымирающую, обтрепанную, грязную... Действительность говорит другое: как глупы все те, кто верит тому, что пишет пресса Запада". В первых разговорах с Дорожинским Шульгин мало спрашивал о "Тресте", но упоминал, что "защищал" "Трест" в Париже от Чебышева и Врангеля, но теперь видит, что во главе этой организации стоят солидные люди, ведущие дело умно и хитро. В Киеве за Шульгиным, конечно, велось наблюдение: Дорожинский не мог неотрывно быть с ним; кроме того, надо было знать, не было ли у Шульгина каких-нибудь явок не по линии "Треста". Шульгин заметил эти наблюдения и довольно красочно описал свои драматические переживания: за ним гонялось "черное пальто"; кто-то подглядывал через стеклянную дверь; он "спасался" на трамвае, на извозчике, убегал через железнодорожную насыпь, пролезал под вагонами. "Да, пожалуй, это и был бой... Поединок! - восклицает в своей книге Шульгин. - Вдруг вся милиция и все ГПУ поставлены на ноги и ищут высокого старика в коротком пальто, в сапогах, с седой бородой". Дорожинский принимал меры "предосторожности", как мог успокаивал Шульгина. Тот даже засел на четыре дня в гостинице и сносился с Дорожинским особой сигнализацией, глядел сквозь занавеску, ожидая, когда наконец появится его ангел-хранитель - высокая дендистая фигура, у которой "пенсне блестело моноклем". В Киеве Шульгин решил расстаться с седой бородой, в парикмахерской пробовал ее выкрасить, но она из-за скверной краски оказалась красно-зеленой. Страх не проходил, и, чтобы успокоить своего подопечного, Дорожинский увез Шульгина в Москву. 4 января 1926 года в Москве, на вокзале, их встретил сотрудник ОГПУ Шатковский (в книге Шульгина он назван Василием Степановичем) и поселил гостя на даче в Лосиноостровской. Дорожинский расстался с ним, и теперь Шульгин оказался на попечении возвратившихся и" Ленинграда "племянников". Это имело тот смысл, что он общался с подлинными контрреволюционерами, за которыми, естественно, велось наблюдение. Шульгин описал пребывание на зимней даче под Москвой. В целях конспирации он в своей книге изменил обстановку и действующих лиц, а позднее писал уже так, как было в действительности: "Я был отдан Марии Владиславовне Захарченко-Шульц и ее мужу под специальное покровительство. Муж ее был офицер... По ее карточкам, снятым в молодости, это была хорошенькая женщина, чтобы не сказать красивая. Я ее узнал уже в возрасте увядания, но все-таки кое-что сохранилось в ее чертах. Она была немного выше среднего роста, с тонкими чертами лица... Испытала очень много, и лицо ее, конечно, носило печать всех этих испытаний, но женщина была выносливая и энергии совершенно изумительной. Она была помощником Якушева. Между прочим, она работала "на химии", то есть проявляла, перепечатывала тайную корреспонденцию, которая писалась химическими чернилами. Это была работа очень изнурительная. Оба супруга, она и муж, часто навещали меня, они жили там же, возле меня, постоянно выезжая в Москву, оттуда примерно час езды до их дома... Мне приходилось вести откровенные беседы с Марией Владиславовной. Однажды она мне сказала: "Я старею... Чувствую, что это мои последние силы. В этот "Трест" я вложила все свои силы, если это оборвется, я жить не буду". В другой раз Захарченко жаловалась Шульгину на медлительность Якушева. "Разочаровавшись постепенно в Якушеве, она идеализировала другого члена этой организации". Этот "другой" был Стауниц. 13 января 1926 года состоялась встреча Шульгина с Якушевым и Потаповым. Якушев был уже знаком Шульгину, Потапов - "сдержанный, тактичный, обаятельный собеседник" - разыгрывал роль будущего военного министра, военного руководителя "Треста". При нем Радкевич держался почтительно, по-военному. Шульгин поделился с Потаповым планом, который возник еще перед переходом границы: - У меня в двух верстах от границы, на польской стороне, имение. Что, если под видом фабрики гнутой мебели там организовать базу для врангелевских офицеров? Потапов ответил, что польский штаб до сих пор не решил дело с "лесными концессиями", предназначенными для такой же цели. В принципе план надо одобрить, и этим займется "Трестхоз"*. ______________ * Никакого "Трестхоза" в действительности не было. Беседа была не совсем деловая. Потапов вспоминал прошлое, свою близость ко двору, императрицу Александру Федоровну, - возможно, она была холодна к нему, потому что считала его близким ко двору Николая Николаевича. У Шульгина тоже были воспоминания, связанные с императрицей: - Я был представлен ее величеству вместе с другими членами Государственной думы, нас было тридцать. Церемониймейстер представил меня: "Депутат Шульгин от Волынской губернии". Она смотрела на меня с видом отчаяния, потом спросила: "Волынская губерния? Какая она?" Я был смущен и все же нашелся: "Скажу одним словом - мягкая". Она глядит не понимая. "Климат мягкий, наречье, природа холмистая, мягкая, характер людей мягкий". Затем, нарушая этикет, спросил: "Вы там не изволили быть?" Она ответила, как бы жалуясь: "Не была. А где я была? Я десять лет в Царском Селе, как в тюрьме". И вдруг замолчала. Я сказал: "Надеюсь, вы посетите эту губернию?" - "Непременно". И вот как бывает: член Государственной думы от этой "мягкой" губернии принял отречение царя, а первым восстал лейб-гвардии Волынский полк. Шульгин мог многое рассказать о том, что предшествовало Февральской революции. - Я как-то обедал у Юсуповых, Феликс Юсупов был женат на дочери великого князя Александра Михайловича. Был и великий князь Кирилл Владимирович, говорили о том, что династия накануне крушения, - это было еще до убийства Распутина. Кирилл молча кивал, но в глаза не смотрел, я обратил на это внимание. Шульгин говорил Потапову и Якушеву, что он буквально потрясен всем, что увидел в России. Россия, ее организм не умерли, как они думают там, на Западе. - Жизнь бьет ключом, и, больше скажу, ее буйный размах перегоняет Запад, в этом я убежден. - Мы здесь варимся в этом котле; вам, как свежему человеку, виднее, - согласился Потапов. - И мы считаем, что этот подъем на пользу будущей России. Переворот только назревает... Все произойдет само собой, - разумеется, при нашем содействии. Центр внутри страны есть - это "Трест", - добавил Якушев. - А силы извне? Они существуют... В Белграде, в русской церкви, стоят наши знамена. Их семьдесят, при них офицерский караул. День и ночь стоит караул в форме своих старых полков... Потапов тоже видел эти знамена, но они будили в нем иные чувства, чем у Шульгина. Шульгин вспоминал о своем расхождении с черносотенцами: когда еврея Бейлиса обвиняли в ритуальных убийствах, он, Шульгин, напечатал в своей газете "Киевлянин" статью, в которой обвинил прокурора и следственные органы в давлении на суд. За эту статью Шульгина приговорили к трем месяцам тюрьмы, хотя вскоре и помиловали. Находясь в эмиграции, он не мог мириться с кровожадными намерениями ультраправых, мечтавших о погромах и кровавых расправах в случае переворота. Главное, что волновало сейчас Шульгина, была судьба его сына, пропавшего без вести. Были сведения, что он будто бы находится в больнице для душевнобольных в Виннице. - Я могу сам поехать в Винницу, скажем, под видом скрипача из ресторанного оркестра. - Ничего этого не нужно. Мы пошлем в Винницу своего человека. Вам следует только написать записку сыну, чтобы он доверился нашему человеку. И Шульгин написал: "Дорогой Ляля! Я тебя ищу. Доверься представителю этого письма. Лиза жива, Димка тоже. Чтобы тебя узнать наверное, расскажи что-нибудь предъявителю письма из Свальнокотских сказок. Храни тебя Господь. Твой Биб". Записку отдал Якушеву. Затем Шульгин выразил желание поехать в Ленинград. - Опасно. - Уж если в Киеве, где меня каждая собака знала и никто не узнал, то в Питере наверняка не узнают. Тут произошел инцидент, несколько взволновавший Шульгина: кто-то стукнул два раза в окно. Якушев вышел и вернулся с неизвестным человеком, который передал пакет и, сказав по-польски: "Довидзеня*, пан", ушел. О нем сообщили Шульгину: "Связной из польского посольства. Принес пакет из Варшавы, направленный с диппочтой". Это была инсценировка, чтобы убедить Шульгина в солидности "Треста". ______________ * До свидания. Шульгин заговорил о Польше, о лимитрофах: "После переворота их придется терпеть в течение нескольких лет". Потом о Климовиче как мастере конспирации, которого незаслуженно оттерли Кутепов и кутеповцы. "Они и Врангеля не допускают к "Тресту", видимо из ревности". Якушев заметил, что "Трест" находит политику Врангеля неправильной. "Трест" считает себя подвластным Николаю Николаевичу, но не докладывает ему, как ведет дело, а ставит перед фактом. - Мы боимся двора его высочества, все разболтают, старые болтуны. И у Врангеля есть советчики, настраивающие его не в пользу "Треста". - Да, Врангеля убеждают в том, что "Трест" не чист, иначе бы он давно провалился. И это меня возмущает, особенно после того, что я видел здесь, - сказал Шульгин. И тут Якушев впервые заговорил о книге, в которой автор "Дней" и "Двадцатого года" мог бы описать свою поездку в Россию. Еще в то время, когда донесения Дорожинского, а затем письма Шульгина были получены в Москве, у Дзержинского и его товарищей по работе появилась мысль, что впечатления Шульгина, его размышления о том, что он увидел в Советской стране через пять лет после 1920 года, могли бы открыть глаза многим эмигрантам, и не только эмигрантам, на те перемены, которые произошли в России. Репутация Шульгина как монархиста была общеизвестна, и, если бы он добросовестно описал все, что видел в СССР, это бы имело значение, повлияло бы на людей, не знающих правды о родине. Деятели "Треста" получили задание: подсказать Шульгину мысль о создании книги, отражающей его пребывание в Киеве, Москве и Ленинграде, тщательно скрывая способ, каким он очутился в Советской России, и людей, которые ему помогли. Об этом и сказал Якушев при свидании с Шульгиным 16 января 1926 года. В октябре 1927 года в послесловии к книге "Три столицы" ее автор писал: "Я никогда бы не решился ее издать, я слишком боялся повредить "Тресту". Мысль эту подал мне Федоров (Якушев): "Я надеюсь, что по вашем благополучном возвращении мы прочтем еще одно талантливое произведение автора "Дней" и "Двадцатого года" (повторялось несколько раз). Очень важно, чтобы эмиграция знала, что Россия жива и не собирается помирать". И я "клюнул" на эту мысль..." Можно представить себе ту суету, которая поднялась в эмиграции после благополучного возвращения Шульгина из Советского Союза. В Ленинграде ему понравился спектакль "Заговор императрицы". Между прочим, Шульгин отметил, что артист, игравший Распутина, не передал "той таинственной силы, которая должна же быть в этом человеке, раз он мог завладеть императорской четой". Розыски сына Шульгина оказались бесполезными. В Виннице его не нашли, - возможно, он умер и был похоронен под другой фамилией. Состоялся прощальный ужин на квартире "Треста". Шульгин шутил: "Как часто за границей я говаривал: с каким удовольствием я сейчас бы съел рябчика с брусничным вареньем, а теперь его ем в Москве. Все похоже на сон..." В ночь на 6 февраля Шульгин выехал в Минск, провожал его Антон Антонович (Дорожинский). Прощание было сердечное. Шульгин обещал "сохранение самой действенной духовной связи". Переводил Шульгина через границу Иван Иванович (Михаил Иванович Криницкий). Шли опять "с револьверами в руках". Перейдя границу, Шульгин подарил свое оружие Ивану Ивановичу. Из Варшавы, через Артамонова, вскоре пришло письмо "Тресту": "Еще раз хочется поблагодарить вас за все. На расстоянии это еще виднее. Полуторамесячный инцидент представляется мне сейчас чем-то далеким и совершенно удивительным: как будто добрый волшебник взял меня за руку и, показав царство грез, вернул обратно на землю. Займусь отчетом, который хотел бы закончить возможно скорее. Искренне преданный вам..." Отчетом Шульгин называл будущую книгу "Три столицы". А "дорогому Антону Антоновичу" он писал: "Нежно Вас целую". 3 марта 1926 года он сообщал: "Отчет может вызвать шум. Не испугаются ли шума давшие согласие и не смогут ли они, ссылаясь на поднявшуюся шумиху, взять согласие обратно. Быть может, придется ознакомить их предварительно с отчетом и, так сказать, спросить, не считают ли они отчет непозволительной, с их точки зрения, сенсацией". Было решено переслать рукопись по частям в "Трест" для предварительного чтения. По мнению Шульгина, ее следовало просмотреть в "Тресте" с точки зрения безопасности для организации. Рукопись "Три столицы" читалась не только Якушевым, но и руководящими сотрудниками ОГПУ. Книга Шульгина разожгла страсти. Вокруг нее образовались два лагеря: довольных и недовольных. Кутепов опасался, что Шульгин, сторонник Врангеля, оттеснит "Трест" от РОВС. Перед поездкой автору "Трех столиц" пророчили участь Савинкова, убеждали, что "Тресту" нельзя доверять. Но, вернувшись, Шульгин утверждал, что видел около двадцати человек "Треста", - не может быть, чтобы все были агенты ГПУ, в том числе и "племянники". В Варшаве Шульгин сказал Артамонову: - Я убедился, что этот народ жив и не собирается умирать... Все, что было обещано "Трестом", выполнено. Это хорошо организованная машина. Какая точность механизма! Встретившись с Климовичем, Шульгин сказал: - Вы мне помогали перед поездкой, что я могу сделать для вас? - Кутепов имеет дело с "Трестом", а Врангель отказывается. Нужно, чтобы "Трест" работал с Врангелем. Но посредником в этом деле Шульгин не стал. Насколько еще высоко стояли акции "Треста", видно из того, что все эмигрантские организации стремились завязать отношения с его руководителями. Книга Шульгина "Три столицы" оправдала себя, она внесла разлад в белую эмиграцию и рассеяла сомнения, которые возникли после того, как Рейли не вернулся из своей последней "экспедиции" в Советский Союз. Автору этого романа-хроники довелось быть за границей, в Париже, в то время, когда книга Шульгина была злобой дня в кругах эмиграции. Заметки, статьи в эмигрантской печати то прославляли героизм Шульгина, то осыпали бранью. Его называли "предателем белой идеи", "фантазером". Некоторые одержимые собирались избить его за то, что он будто бы разгласил тайны подпольной контрреволюционной организации. 64 20 июля 1926 года в 4 часа 40 минут дня скончался Феликс Эдмундович Дзержинский. Вокруг имени этого человека в кругах буржуазии до сих пор бушуют страсти, кипят противоречивые суждения. Все еще неистовствуют враги Октябрьской социалистической революции, с яростью произнося имя Дзержинского. Но те, кто понимает, что Октябрьская революция должна была защищать свои завоевания, называют Дзержинского Железным Феликсом и бесстрашным солдатом великих классовых битв. Сын польского народа обрел бессмертие в своей отчизне и в Советском Союзе, который стал его второй родиной. В молодые годы Дзержинский мечтал быть учителем. Но после Октября партия доверила ему почетный, требующий огромного напряжения всех духовных сил пост - охрану безопасности первой в мире страны социализма. Кристальная чистота, бесстрашие, твердость, справедливость и великодушие - все эти черты характера Дзержинского снискали ему славное имя рыцаря социалистической революции. Люди, не чувствовавшие за собой вины, несправедливо лишенные свободы, желали только одного - чтобы Дзержинский лично рассмотрел их дело. Они были убеждены, что он восстановит справедливость. И не ошибались. Екатерина Павловна Пешкова, стоявшая во главе так называемого Политического Красного Креста, говорила автору этой книги о Дзержинском: "Он никогда не подходил к делу с предвзятым мнением. Он хотел верить человеку, судьбу которого надо было решить, доверие к человеку было характерной чертой Дзержинского". Если же он видел обман, лживость, желание уйти от заслуженного возмездия, в нем пробуждалось чувство презрения к врагу, и пощады ему не было. О Дзержинском можно было сказать теми же словами, которыми поэт говорил о Ленине: "Он к врагу вставал железа тверже". Чутьем революционера, всем своим жизненным опытом Дзержинский умел проверять искренность показаний того, кто обвинялся в преступлении против советского строя. Он безошибочно отличал правду от лжи, искренность от фальши и лицемерия. Подписывая смертный приговор неразоружившимся врагам, Дзержинский оставался глубоко человечным, более всего опасаясь того, что называется судебной ошибкой. Дзержинский работал 14-16 часов в сутки, глубоко вникая в дела арестованных, и постоянно искал смягчающих их вину обстоятельств. Именно с этой чертой в духовном облике Дзержинского пришлось однажды встретиться и мне. Весной 1918 года в Москве был арестован ЧК доктор Василий Яковлевич Зеленин, начальник городских военных лазаретов. Я знал этого человека в студенческие годы, жил с ним бок о бок в его квартире в качестве квартиранта. Ему не нужны были жильцы: после тяжелой, отнимающей много часов работы, когда он возвращался домой, ему требовался собеседник, хотя бы на короткое время отвлекавший от дела. Молодой человек, студент, подходил для этой цели. Так я хорошо узнал доктора Зеленина. Когда он был арестован, я сказал об этом моему знакомому Георгию Лафару, поэту, который был ответственным работником ВЧК. (Позднее, в 1919 году, он был послан на подпольную работу и погиб от руки интервентов.) По совету Лафара я позвонил секретарю Дзержинского и получил ответ: "Приходите на Лубянку, 11, вас примут". Трудно себе представить в 1965 году, как выглядела весной 1918 года ВЧК, помещавшаяся в доме страховой конторы "Якорь". В окошечке еще уцелевшей кассы я нашел записку: "Пропустить Л.В.Никулина к т.Дзержинскому". Я очутился в комнате, освещенной одним окном. Насколько помню, в комнате стояла ширма, а за ней кровать - простая госпитальная койка. Дзержинский поднялся мне навстречу, вышел из-за стола и просто спросил: - В чем дело? Он был в черном пиджаке, в косоворотке, а не в гимнастерке, как его рисуют теперь. У него были тонкие черты лица, красные веки - видимо, от чтения. Он смотрел прямо в глаза собеседнику. Взгляд был серьезный, но не суровый. Я объяснил, зачем пришел. - Подождите, - сказал Дзержинский и вышел. Ждал я не очень долго. Дзержинский вернулся. - Доктор Зеленин арестован за то, что он плохо обращался с санитарами и сестрами в лазаретах, где был начальником. Казалось, разговор на этом мог быть окончен, но я сказал: - Зеленин ведал городскими солдатскими лазаретами, а не офицерскими, привилегированными. Дзержинский вопросительно смотрел на меня. Я продолжал: - Это значит, что он требовал от санитаров и сестер милосердия хорошего ухода и обращения с ранеными солдатами. А санитары и сестры обращались, вероятно, плохо. Дзержинский, как мне показалось, удивился. Потом сказал: - Да. Об этом не подумали. Это - довод. На этом разговор окончился. Я ушел. Немного времени спустя доктор Зеленин был освобожден. Он уехал с санитарным поездом на восток и там, как мне рассказывали, умер от тифа. Вот, может быть, не очень значительный случай, но я его не мог забыть. Ведь происходило это в суровое время заговоров, диверсий, саботажа. Казалось, не было времени разбираться в судьбах отдельных людей. В одном из своих приказов Дзержинский писал: "Необходимо оберегать честь и доброе имя ответственных партийных и советских работников... В случаях, когда возникает против кого-либо только подозрение, необходимо проверить его основательность с таким расчетом, чтобы сама проверка не запачкала имени работника". Ленин был строг к тем, кто клеветал на честных советских работников. Он требовал наказания клеветников за голословное обвинение. 24 ноября 1921 года Совет Народных Комиссаров издал декрет "О наказаниях за ложные доносы". Следуя ленинским принципам, Дзержинский был беспощаден к своим сотрудникам, если они нарушали установленные советской властью законы. К работникам ЧК предъявлялось требование: "...Каждый должен помнить, что он представитель советской власти рабочих и крестьян и что всякий его окрик, нескромность, невежливость - пятно, которое ложится на эту власть. ...Знать все декреты советской власти и руководствоваться ими в своей работе. Это необходимо для того, чтобы избежать ошибок и самим не превратиться в преступников против советской власти, интересы которой мы призваны блюсти". Так понимал Дзержинский роль чекистов. Когда было установлено звание почетного чекиста, в удостоверении, которое давалось работнику, получившему это звание, говорилось: "Почетное звание чекиста требует бдительности, решительности и храбрости". Только требования, и никаких привилегий! О деятельности Дзержинского в борьбе с детской беспризорностью написано много. Ленин знал, кому поручить великое и благородное дело - заботу о детях. И это лишь часть того огромного труда, который взял на себя Дзержинский. Он готовился к Пленуму Центрального Комитета партии, который должен был состояться в июле 1926 года. Врачи возражали, но Дзержинский не мог не выступить на Пленуме. Как всегда, речь его была проникнута страстностью, горячим убеждением в правоте дела партии. Дзержинский отражал нападки "новой оппозиции" на Центральный Комитет, клеймил тех, кто мешал созидательной работе партии. Он стоял на трибуне под огнем враждебных реплик троцкистов и зиновьевцев, смело разоблачая их антипартийную деятельность. Дзержинский вынужден был на этот раз сказать и о себе: - Я не щажу себя... никогда... не кривлю своей душой; если я вижу, что у нас непорядки, я со всей силой обрушиваюсь на них... А в 4 часа 40 минут дня его не стало. Ему не было еще сорока девяти лет. "Грозой буржуазии, верным рыцарем пролетариата, неутомимым строителем нашей промышленности, вечным тружеником, бесстрашным солдатом великих боев" назван был Дзержинский в обращении Центрального Комитета ВКП (б) ко всем членам партии, ко всем трудящимся, к Красной Армии и Флоту в связи с его кончиной. Дзержинский умер, как жил, в борьбе за партию, за ее бессмертные идеи, за ленинизм. На посту председателя ОГПУ его сменил представитель старой гвардии большевизма, сподвижник Ленина - Вячеслав Рудольфович Менжинский. Образ этого замечательного человека никогда не потускнеет даже рядом с образом Дзержинского. Профессиональный революционер, член партии большевиков с 1902 года, участник революции 1905 года, редактор большевистской газеты "Казарма" - таков путь Менжинского до Октябрьской революции. Десять лет, до 1917 года, он пробыл в эмиграции, а затем - редактор газеты "Солдат", член Военно-революционного комитета, первый народный комиссар финансов и, наконец, работа в ВЧК-ОГПУ. "Чекистская деятельность, - писал Менжинский своему старому товарищу по революционной работе, выдающемуся ученому-историку Михаилу Николаевичу Покровскому по случаю его шестидесятилетия, - не располагает к душевным излияниям и поглощает целиком". Так работал Менжинский. Человек огромной культуры, высокообразованный марксист, Менжинский обладал поразительными способностями лингвиста. Он владел едва ли не всеми западноевропейскими и славянскими языками, хорошо знал историю России и Франции, особенно историю французской буржуазной революции и французскую литературу. До последних дней жизни он был близким другом Горького. Человек большого обаяния, одаренный тонким чувством юмора, он вместе с тем был человеком непреклонной воли, беспощадным к врагам революции. Последние операции "Треста" осуществлялись чекистами под руководством Вячеслава Рудольфовича Менжинского. 65 Автор исторического романа, который пишет о событиях, происходивших два-три столетия или даже век назад, пользуется архивными документами, письмами, мемуарами современников, и это вполне естественно. Он лишен возможности видеть и слышать современников и участников событий. Но представим себе литератора, который пишет о событиях, происходивших пятьдесят или сорок лет назад. Заметим кстати, что он сам был свидетелем событий, происходивших в то время. В его распоряжении имеются открытые недавно архивы, документы. Но еще лучше, если он может встретить современников и участников событий, о которых рассказывается в его романе. Живая беседа с участниками событий, их свидетельство, переписка с ними, несомненно, оказывают большую помощь автору. Но свидетельство очевидцев обязывает его дать действительно точную картину событий. При этом автор должен иметь в виду, что, рассказывая об одном и том же событии, очевидцы часто расходятся в описании того, что они видели. Шульгин был не только живым свидетелем событий, но и прямым участником. И хотя со времени дел "Треста" прошло более сорока лет, но память еще не изменила Шульгину. Его рассказ был освещением событий с точки зрения человека, который не знал, что на самом деле представлял собой "Трест". Другим ценным свидетелем и участником операции "Трест" был Александр Алексеевич Ланговой. Он видел ее не со стороны, а как бы изнутри, будучи сам исполнителем многих операций, задуманных руководством советских органов безопасности. В беседе с автором он рисовал портреты участников событий, их внешний облик, их действия, рассказывал и курьезные эпизоды. Коротко передам один из рассказов Лангового. После берлинского съезда намечалось совещание евразийцев в Праге. Ланговой должен был отправиться туда через "окно" на польской границе. По пути в Прагу к Ланговому присоединился некто Козелков-Шубин, молодой человек с "философским уклоном". "Это был, - говорил Ланговой, - психопат или просто путаник. В Праге я рекомендовал его профессору Савицкому, видному деятелю эмиграции, для философских бесед, уверенный, что он разберется в "идеях" Козелкова. И услышал такой отзыв Савицкого: "По-видимому, в нем есть состав гениальности". Но в Праге Лангового ожидали не только "философские" беседы. Его подверг допросу некто Зайцев, начальник разведки Кутепова, типичный жандармский полковник. Ланговой говорил ему, в сущности, правду, исключая, конечно, "увлечение" идеями евразийцев и "разочарование" в революции. - Да, я сын профессора медицины. - Да, я участник гражданской войны. Награжден орденом Красного Знамени. - Да, разочаровался в революции. Разделяю убеждения евразийцев, потому не в чести у стариков, руководителей "Треста", считаю их недостаточно активными. Это люди с устаревшими понятиями. Жандармский полковник был удовлетворен ответами Лангового, полагая, видимо, что людей такого рода - "разочаровавшихся" в революции - можно использовать, а потом избавиться от них. Зайцев заинтересовался и тем, как удается Ланговому, находящемуся на военной службе, надолго уезжать из Москвы. Ланговой ответил, что его непосредственный начальник - Потапов - дает ему фиктивные командировки в отдаленные местности. После этого допроса по методам охранного отделения (которого, по молодости лет, при царизме Ланговой не мог испытать) "евразиец" из Москвы попал на совещание представителей евразийских групп по вопросам "идеологии". Началось совещание с глубокомысленных рассуждений о будущем России. - Государство должно быть монархией - сложной, крепкой, сословной, жестокой до свирепости. Церковь должна быть властной, быт обособленным, законы весьма строгими, наука должна сознавать свою бесполезность для духовного развития!.. - восклицал оратор. "Где, у какого мракобеса они вычитали этот бред?" - спрашивал себя Ланговой. - День катастрофы на Ходынском поле есть счастливый день в русской истории! - восклицал другой оратор. - Это день жертвоприношения самодержавному монарху... "Ну не кретины ли, нести такую чушь после Октября семнадцатого года", - думал Ланговой. Это изречение оратора вдруг прервала брань. Против так называемой "английской" группы эмигрантов, осевших в Англии, выступали Артамонов и Арапов, уличая Малевича, Зайцева, Трубецкого, Савицкого в грязном шпионаже в пользу Англии. Ланговой понял, что ему надо выступить. Он старался доказать, что в нем тоже есть "состав гениальности", и действительно удовлетворил почти всех, когда сказал, что "Россия должна быть империей ума, элегантности и красоты". - Почему бы, изверившись в династии Романовых, не вернуться к династии Рюриковичей?! - восклицал он. Это вызвало негодование Арапова, который грозил поднять крестьянство против любой династии. Словом, совещание превратилось в хаотическое словопрение, после которого все разошлись с головной болью. Важной темой совещания было обсуждение отношения к "Тресту". Якушев для вида возмущался критикой евразийцев, грозил расправиться с ними. Лангового спрашивали: можно ли создать отдельно от "Треста" самостоятельную организацию? Решено было всю евразийскую деятельность в России сосредоточить в руках Лангового, без вмешательства "Совета семи". Только Артамонов стоял за полное подчинение "Тресту", и это доказывало его абсолютное доверие Якушеву и другим деятелям "Треста". Участие в пражском совещании "Трест" считал полезным. Здесь были не просто пустые словопрения. Надо было использовать возможность посеять раздор между "молодыми" и "старцами" и этим ослабить белую эмиграцию. Вместе с тем такие люди, как, например, Арапов, постепенно убеждались в бесцельности борьбы с советской властью. На Арапова произвело большое впечатление то, что он видел в Москве. Впоследствии он вернулся туда легально, когда "Трест" уже перестал существовать. Но, кроме искусственно созданной для видимости евразийской "оппозиции", внутри самого "Треста" назревала действительно опасная оппозиция - Стауниц, Захарченко, Радкевич. 66 Мы знаем, что Стауниц, Мария Захарченко и Радкевич часто действовали, что называется, "втемную", не ведая, кто на самом деле руководил "Трестом". В первое время Захарченко и Радкевич восхищались "солидной" работой МОЦР. Но шли месяцы, а видимых результатов - восстания, терактов, не говоря о перевороте, - не было и не предвиделось. Преклонение Захарченко перед Якушевым сменилось глухим недовольством. Она возмущалась его медлительностью, требовала активных действий, искала себе единомышленников, и ей показалось, что самым подходящим союзником может быть Стауниц. Она почувствовала в нем авантюриста, циника; его ловкость, опыт в конспирации, даже коммерческая жилка азартного игрока расположили Захарченко к Стауницу (настоящая его фамилия была Опперпут). Кроме того, возникла и личная симпатия. Хотя Опперпут-Стауниц был женат, семейная жизнь у него не ладилась. Мария Захарченко ему нравилась, нравилась ее страстная, темпераментная натура. Правда, она была немолода, но еще привлекательна. Ее муж, Гога Радкевич, как уже мы знаем, во всем подчинялся своей жене. Ради конспирации одно время он работал в автомобильных мастерских. Мария Захарченко часто оставалась наедине со Стауницем. Вот тут и началось их сближение. Захарченко однажды повела откровенный разговор о том, что Якушев и Потапов медлительны, бездеятельны, что они против террористических актов, между тем Кутепов только для этого и готовит свои кадры. На некоторое время Захарченко прекратила эти разговоры, когда умер мнимый руководитель "Треста" генерал Зайончковский и серьезно заболел Потапов. Якушев имел предлог, чтобы этим объяснить ослабление деятельности организации. Но время шло, и Мария Захарченко снова заговорила о недостаточной активности "Треста". Стауниц сказал об этом Якушеву, через него эти разговоры стали известны Артузову и его сотрудникам. Получалось, что в "Тресте" существуют, так сказать, три течения: первая группа - Якушев и Потапов. Их цели - накопление сил, отрицание интервенции, выбор момента для выступления. Вторая группа - евразийцы во главе с Ланговым. Третья группа - крайняя - экстремисты Захарченко, Радкевич, Стауниц и засланные по соглашению с "Трестом" кутеповские офицеры. Якушев поручил Стауницу конспирировать с Марией Захарченко (как бы втайне от самого Якушева и Потапова), то есть вести переписку и переговоры с Кутеповым. Это было необходимо, чтобы руководство ОГПУ знало о террористических актах, которые готовил Кутепов. Подготовку терактов Кутепов мог скрыть от Якушева, чтобы потом поставить его перед фактом. Но от "племянников" он ничего не скрывал, зная, как ему предана эта пара. Вот почему руководство ОГПУ решило осуществить поездку Марии Захарченко в Париж: все, что она могла там узнать о тайных действиях Кутепова, она бы не скрыла от своего конфидента Стауница-Опперпута. Действительно, ко времени приезда Захарченко в Париж Кутепов был увлечен планом террористических и диверсионных актов в большом масштабе. На горизонте Кутепова появляется трагикомическая фигура Александра Ивановича Гучкова, лидера "октябристов" в Государственной думе, бывшего военного министра Временного правительства, активного врага советской власти. Еще в 1905 году члены "Союза 17 октября" решительно стали на сторону царской власти в борьбе со "смутой", как они называли революцию. В дни Февральской революции, в 1917 году, Гучков, так же как и Шульгин, присутствовал при отречении от престола Николая Второго и теперь старался искупить этот, с точки зрения крайних монархистов, тяжелый грех участием в кутеповских заговорах и террористических актах. Захарченко шифром сообщала об этом в Москву: "Для письменного сношения с ним (с Гучковым) тот же "белый способ", только без кипячения, проявитель наш, вместо воды - спирт". В шифровке речь шла о ядовитом газе, который предполагали применить террористы: "При взрыве снаряда почва, на которой он произойдет (земля, известка, краска), на газ не действует... Бомбы - ручные - на удар. Газ действует на легкие. Стоимость бомб - 50 долларов штука. Есть маски для исполнителен. По сведениям Кутепова - это газы цианистого калия". Можно подумать, что это своего рода прейскурант - в шифровке указывалось даже, во что обойдется подготовка диверсионных средств. С благословения Кутепова Гучков сообщил, что он готов все свое состояние отдать этому делу. Газ у него имеется в готовом виде. Секрет газа - собственность германских правых тайных организаций. Поскольку Гучков имел репутацию человека, склонного к авантюрам, решено было привлечь к испытаниям газа специалиста, некоего генерала Костюкевича. Но тот благоразумно отказался. Тогда Кутепов решил вызвать "молодого даровитого химика" - галлиполийца Прокофьева. Предполагалось использовать и известные уже тогда газы - иприт и синильную кислоту. Кутепов писал из Парижа: "Если мы не будем бороться, то мы станем дряблыми, и в будущем для нас оправдания не будет - вот лейтмотив галлиполийской молодежи. Надо перебросить наших людей в лимитрофы, они будут совершать налеты, организовывать теракты, захватывать на короткие сроки близлежащие от границы пункты. Был даже назначен день захвата Петрозаводска, но потом Кутепов посчитал эти действия преждевременными. Он писал: "Я считаю, что вам следует пригласить вождей нашей молодежи в Москву, обласкать, продемонстрировать силу и организованность "Треста". То есть он предлагал принять на советской территории самых отъявленных террористов. Ожидая, что "Трест" откажется от этого предложения, сославшись на отсутствие средств, Кутепов надеялся на американского миллионера Мак-Кормика. Вообще предполагалось попросить у него 15-20 миллионов на организацию переворота, пообещав ему в будущем торговые льготы. Кутепов предлагал "Тресту" осуществить покушение "большого масштаба". По его мнению, только такое действие могло иметь резонанс в Европе. Он сам хотел возглавить террористическую группу. Этот акт, по его мнению, мог бы заставить раскошелиться Мак-Кормика. В то же время шла оживленная переписка Гучкова с "Трестом" по "техническим" вопросам - о доставке снарядов и газов. Об этих планах Кутепова и Гучкова, разумеется, хорошо знало руководство ОГПУ. Сомнительно, чтобы планы Кутепова могли осуществиться, но следовало принять меры и выяснить, насколько серьезна их подготовка. Поэтому деятелям "Треста" был предложен в качестве эксперта по газам слушатель академии Красной Армии Андрей Власов. Так привлекли к операции "Трест" еще одного "военного монархиста", на самом деле преданного Советской родине патриота. Его направили в Париж вместе с Захарченко. Перед отъездом у Власова было несколько бесед с Артузовым. Артузов охарактеризовал Марию Захарченко и предупредил, что с нею надо быть очень осторожным. - Эта фанатичка, яростная монархистка, довольно опытная в конспиративных делах. Вы будете все время у нее на глазах, она будет вас ловить на слове, выспрашивать обо всем, кто и откуда вы, прежде чем вас представить Кутепову. От вашего поведения зависит многое. Вам следует держаться с Кутеповым почтительно, даже робко. У них должно создаться впечатление, что вы слепо подчиняетесь руководителям "Треста" и по-солдатски выполняете их задания. Мы тут сочинили вам биографию, хотя сочинять было не нужно, все по анкете. Привлек вас к работе "Треста" ваш непосредственный начальник, вы, мол, разочаровались, на вас повлиял нэп, антинэповские настроения вас привели в лагерь контрреволюции... В таком духе шли беседы с Власовым. Командировка была утверждена Менжинским, и 26 октября 1926 года Власов отправился вместе с Захарченко в Париж, через минское "окно". Первая встреча произошла на квартире Гучкова с инженером-галлиполийцем Прокофьевым. В присутствии Марии Захарченко решаются технические вопросы. Прокофьев предлагает свой метод химического анализа газов. Власов не согласен. Свою программу испытаний он излагает письменно. Предполагалось опробовать газ на контрольных животных. Присутствовать на испытаниях должен был немец, химик, предложивший газ. Наконец встреча с Кутеповым. Спрашивает о здоровье Николая Михаиловича Потапова. - Немного лучше. Перед отъездом генерал принял меня и просил передать вашему превосходительству лучшие пожелания. - Благодарствую. От всей души желаю его превосходительству поправиться. Он нужен России. Вы часто имеете возможность его видеть? - Не часто. Я ведь рядовой член организации. Кутепов смеется: - У вас, я вижу, дисциплина. Это хорошо. Кутепов спрашивает об академии, в которой учится Власов. - Прокофьев говорит, что ваши познания в химии не оставляют желать лучшего. А немец? Как, по-вашему, немец? Власов доложил, что немца, предложившего газ, он не видел. Кутепов бросает взгляд на "племянницу". Она краснеет. - Я настаивала, но Гучков... - Гучков болтлив, неосторожен и вообще ненадежен. - Кутепов обращается к Власову: - Вы виделись с Прокофьевым три раза? - Три раза. Никаких результатов. Ни немца, ни испытаний, ни газов. - Мне кажется, - с раздражением говорит Кутепов, - что этот газ имеется только в голове Гучкова. - Я думаю, - говорит Власов, - что газа совсем нет, а если есть, то он был известен еще в прошлую войну и никаких новых отравляющих свойств не имеет. - А вы не думаете, что Гучков просто струсил? Кстати, в каком вы чине? По-большевистски, разумеется. - Если по-старому... капитан. - Так вот, капитан, у нас вы будете полковником. Нет красной или белой армии, есть русская армия. И эта армия исполнит свой долг. Я бы желал, чтобы вы познакомились с нашей молодежью. - Буду счастлив. Кутепов бросает взгляд в сторону Захарченко. - А там... может быть, представим... Его высочеству будет интересно. На этом кончается разговор. Мария Захарченко и Власов выходят из дома на улице Колизе, из штаб-квартиры РОВС. Парижская осень. Еще тепло. Опадает листва с деревьев на Елисейских полях. Власов глядит вправо, где Триумфальная арка на площади Звезды и тысячи пролетающих мимо машин. - Красивый город. Захарченко не слушает. Она думает вслух о другом. - Гучков! Какая скотина! Неужели газ - это блеф!.. Но вы произвели отличное впечатление. Только напрасно смущались. Генерал с первого взгляда узнает людей. Вас ждет сюрприз. Сюрпризом была аудиенция у великого князя. Кутепов представил Николаю Николаевичу Власова как командира Красной Армии, тайного члена контрреволюционной монархической организации. 67 Командировка Власова в Париж всесторонне обсуждалась у Артузова. На кандидатуре Власова остановились не только потому, что он хорошо знал химию и химическое оружие. Власов знал язык и не в первый раз был во Франции. В годы первой мировой войны, 22 апреля 1915 года, немцы впервые применили удушливые газы на фронте и заставили союзников отступить на важном участке. Применение ядовитых газов встревожило союзников. Русский военный агент сообщил в Ставку Верховного главнокомандующего о новом бесчеловечном методе войны и спешно просил выслать одного или двух офицеров, знакомых с химией и действием ядовитых газов. Пока шла переписка, немцы применили химическое оружие на русском фронте, и тысячи солдат погибли от ядовитых газов. Прапорщик Андрей Власов, в прошлом студент старшего курса технологического института, в то время был во Франции, где знакомился с химической промышленностью, заводами Аллэ и Камарг. Власов завязал добрые отношения с инженерами-химиками и рабочими. Особенно тесная дружба возникла у Власова с рабочим Жаном Дювалем, откомандированным вместе с другими солдатами на завод. Дюваль был социалист. Власов сочувствовал социалистам, оба они видели войну во всем ее ужасе, видели фронт и тыл и осуждали бессмысленную бойню, разумеется втайне. Власов бывал в семье Дюваля, ему нравилась Иветта, сестра его товарища и друга. Но события разворачивались так, что молодые люди встречались не часто. В России произошла Февральская революция, солдаты русского экспедиционного корпуса потребовали возвращения на родину. И тогда произошли кровавые события в лагере ла Куртин, где французские пушки обстреливали русских солдат, бывших союзников Франции в первой мировой войне. Только в конце 1917 года Власов получил возможность вернуться в Россию. Он не мог забыть прощания с Иветтой в Венсенском лесу. Молодые люди любили друг друга, и это было грустное прощание. Иветта проводила Андрея на Лионский вокзал. Власов уезжал из Марселя на пароходе, который следовал вокруг Африки через Индийский океан. Война продолжалась, военный Париж выглядел как бы вымершим. Театры, цирки, мюзик-холлы, кинематографы были закрыты. По бульварам бродили солдаты в серо-голубых шинелях. Перрон вокзала был полон господ в штатском и дам, уезжавших на юг. Власов прижал к груди и поцеловал Иветту. И он и она думали, что видятся в последний раз. И вот прошло больше восьми лет и снова Власов в Париже, точно не было войны 1914-1918 годов. Сверкают витрины магазинов, господа сидят на террасах кафе на Больших бульварах, иллюминация на башне Эйфеля, блеск и сияние реклам на Елисейских полях, и только вдовы и матери помнят о своих погибших мужьях и сыновьях, о милых им людях, которые не вернулись с полей сражений. И еще одна перемена, которую не мог не заметить Власов, - это русские эмигранты, осевшие в Пасси и заполнившие чуть ли не весь Монмартр русскими ресторанами, барами и погребками. Власов помнил, что за ним следит его спутница, и, вероятно, не она одна; помнил, что ему надо изображать человека, ослепленного великолепием Парижа. Мария Захарченко задавала ему каверзные вопросы, ставила ловушки. Его испытывали, расспрашивая о Якушеве и Потапове; он отвечал, что его дело не рассуждать, а повиноваться, он рядовой член контрреволюционной организации, делал вид, что его восхищает парижская жизнь, женщины, заигрывавшие с ним, молодым человеком привлекательной внешности. На четвертый день пребывания в Париже Мария Захарченко, после встречи с группой шоферов-галлиполийцев, привела Власова в "Казино де Пари". Почти голые девицы изображали оргию времен Нерона, затем парижский канкан. Это зрелище, по мнению Захарченко, могло окончательно убедить Власова в преимуществах европейской цивилизации. А он думал о том, как бы ему сбежать от слежки хоть на два-три часа. Возвращаясь из "Казино", вздыхая сказал: - Просто беда. - А что? - Такое видеть... Я не каменный... - Что? "Младая кровь играет"? - Играет, Мария Владиславовна. Она погрозила ему пальцем и кокетливо сказала: - Спокойной ночи. В седьмом часу утра Власов оделся и вышел из гостиницы. Он оставил портье записку для Захарченко: "Младая кровь играет..." Улица была пустынна, и Власов, убедившись в том, что за ним никто не следит, спустился в метро. Он сделал пересадку и сел в поезд, направлявшийся в предместье (конечная остановка) Порт де ля Вилет. Здесь, в Обервиле, больше восьми лет назад жили Жан Дюваль и его сестра Иветта. Власов вышел из метро. Это была рабочая окраина. Магазины, дома, рынок - все не похоже на центр Парижа. На улице, перед входом в магазин, торговали рабочей одеждой, прочными башмаками, кепи из грубой шерсти, скромной хозяйственной утварью. Был воскресный день, рабочий люд уже толпился у стойки углового кафе, попивая дешевое белое винцо и рассуждая о политике. "А я тебе говорю, что большевики правы, они разделались с хозяевами, и они правы!" - кричал парень в клеенчатой блузе. Снова разгорелся спор, парень допил свое вино, сел на велосипед и укатил. Дюваль жил где-то поблизости, кажется именно в этом угловом доме, где внизу кафе. Завернув за угол, Власов увидел вход, распахнутую дверь и в конце коридора деревянную винтовую лестницу, выщербленные ступени, железные грубые перила. Он не помнил точно этаж, где жил Дюваль, - на каждую площадку выходили двери трех квартир, какая из них квартира Дюваля? Когда Власов поднялся на четвертый этаж, то услышал - внизу кто-то, тяжело дыша, поднимается по лестнице. Вряд ли его проследили, но все же он решил остановиться на последнем этаже и посмотреть вниз. Человек, продолжая подниматься, поднял голову, равнодушно посмотрел на Власова. Тот решил сделать вид, что спускается, и пошел навстречу. Лестница была очень узкая, и они столкнулись. - Monsieur, - сказал Власов. Человек кивнул и повернулся. В этом месте в окно падали солнечные лучи, и лицо Власова оказалось на свету. - Pardon, monsieur... - Жан? Дюваль! Они обнялись и долго стояли в изумлении. А потом было то, чего следовало ожидать. Они сидели в крошечной комнатке - столовой, против Власова сидела пополневшая, похорошевшая Иветта, и у нее на коленях трехлетняя дочь... О многом могли говорить люди, которые не виделись больше восьми лет! Жан принес из кухни бутыль вина в плетеной корзине, вино было из деревни, подарок свекра Иветты к Новому году. Они выпили вино на радостях по случаю встречи. Больше всех говорил Жан, он всегда был разговорчивым собеседником. - Я все тот же, - кричал он, хлопая по плечу Власова, - то есть не совсем тот. После съезда в Туре я стал членом Коммунистической партии, мы помогаем Советам всем, чем можем, и теперь, как в девятнадцатом и двадцатом годах, когда Мильеран, Клемансо - старый беззубый тигр - послали наших солдатиков и матросов на юг России и они вернулись оттуда красными!.. А ты? - Он вдруг заглянул в глаза Власову. - Ты, я надеюсь, не из этих господ, которые удрали из России от революции? Знаешь, время идет... Власов рассмеялся. - Да, время меняется, и мы вместе с ним. Но я все такой же, как в те времена, когда мы встретились на заводе Аллэ и Камарг. - Ну? Я знал, ты не из таких, чтобы менять убеждения, смотри... Жан вскочил, открыл ящик стола и вытащил бумаги, похожие на облигации. - Не думай, что я разбогател и хвастаюсь моими капиталами. Это выпустила Международная рабочая помощь, по двадцать пять франков штука, чтобы оказать денежную помощь советской власти. Власов перебирал эти облигации, он был глубоко тронут. Иветта молчала и только смотрела на него нежно и грустно. Все было по-старому в этой комнатке, где он бывал столько раз восемь лет назад. Те же фотографии: Дюваль в форме пехотинца, его родители и Иветта. И только на камине снимок в рамке - черноволосый моряк в форме помощника капитана коммерческого флота с двумя полосками на рукаве. - Муж? Иветта кивнула и отвернулась. - Где он? В плавании? Она не ответила. - В Индокитае, - ответил за нее брат. - Ты, конечно, обедаешь у нас? Иветта, дай мне малютку и марш на кухню! - Друзья мои... Как это ни грустно, но есть обстоятельства... Я уезжаю завтра, и, клянусь вам, я не могу долго оставаться у вас. Не надо меня ни о чем спрашивать. - Понимаю, - подумав, сказал Жан. - Это хорошо с твоей стороны, что ты нашел время заглянуть к старым друзьям. Правда, Иветта? Власов простился с Жаном. Иветта проводила его до станции метро. Они спустились к кассам. Шли молча. Перед тем как уйти, Власов обнял Иветту и пожелал ей счастливой жизни. Люди проходили не оглядываясь, они привыкли видеть в метро встречи и прощания влюбленных, но это было прощание навсегда. Иветта поцеловала Андрея и быстро побежала к выходу. Он стоял неподвижно, пока еще слышался стук ее каблучков. Вздохнул и вышел на перрон. В вагоне немного пассажиров, подозрительных не было. На всякий случай, чтобы запутать след, Власов вышел на следующей станции, пропустил поезд, сделал две лишние пересадки, потом вышел на площади Оперы. Там он взял такси и поехал в гостиницу. Он размышлял о том, как себя держать при встрече с Марией Захарченко. Решил изображать сконфуженного подгулявшего провинциала. В холле сидела Захарченко и делала вид, что углубилась в журнал. Он поздоровался, подошел немного ближе, чем следовало, так, чтобы она почувствовала запах вина. - Где шлялись, сударь? - Париж, понимаете, закружился. Она посмотрела на него злыми глазами: - Мы еще поговорим! Вы будете шляться по борделям, а мне вас покрывать! "Поверила, - подумал Власов и успокоился. - Слежки не было". В Москве он все рассказал Артузову. Тот нахмурился: - Легкомысленно... Впрочем, все кончилось благополучно. А то, что за нас рабочий класс Франции, - это очень хорошо. 68 Вернувшись в ноябре 1926 года в Москву, Власов сообщил: "Кутепов показал мне Николая Николаевича с целью доказать, что "великий князь не какая-нибудь развалина", как говорил мне сам Кутепов. Николай Николаевич выразился так: "Если бог и русский народ пожелают меня видеть у власти, я готов". В общем, разговор был бессодержательный и короткий. По желанию Кутепова я встретился с группой галлиполийцев. Общая численность всех этих групп 200-300 человек. Почти все шоферы. Остальные (несколько сот) работают на заводах. Держатся спаянно. Каждый месяц собрания по воинским частям, полкам, дивизиям. Присутствие на собраниях обязательно. Верят Кутепову. О жизни России знают мало. Их тянет в Россию, и это беспокоит Кутепова. Ненавидят французов, хозяев: "Сантимники", сами жрут, а мы плохо живем". Ненавидят Милюкова, Струве, Маклакова. Злобно говорят о Гучкове, Терещенко и Керенском. Кутепов уверил их в скором падении советской власти. Надеются на выступления изнутри. Срок выступления - год, полтора. После переворота намерены закрыть границы, не подпускать на пушечный выстрел всех спасавших свою шкуру за спиной белой армии. Будет крепкая монархическая власть. Галлиполийцы интересовались Красной Армией, ее бытом, крупными военспецами, одобряют террористические акт