чтобы  не  очень
раскачивать мост,  и  обеими  руками  держался за  поручни.  Куст  шевелился
непрестанно.  Я увидел, как Телеусов остановился, снял винтовку, положил ее,
ненужную помеху в  ближней схватке,  на  доски моста,  вынул кинжал и  одним
прыжком очутился на том берегу немного правее куста.  Никто не выскочил,  не
напал на  него.  Егерь медленно выпрямился,  так же медленно сделал два шага
назад и за ствол потянул к себе винтовку.
     Махнул мне: иди сюда.
     Не без страха переходил я реку.  Кружилась голова,  мостик раскачивался
и,  казалось,  вот сейчас рухнет в пропасть.  Последние две или три сажени я
шел зажмурившись, до боли сжимая в ладонях холодное железо гибких перильцев.
     Телеусов взял меня за  рукав.  Я  открыл глаза.  Вот  тогда и  раздался
низкий басовитый рев, закончившийся жалобно-грозным высоким мяуканьем.
     В поломанном кусту боярышника, странно изогнувшись, лежал барс.
     Зверь, которого я видел впервые.
     - Капкан,  -  сказал Телеусов. - И сколько он здеся мучается, бедолага,
никто того не  ведает.  Однако силенка еще  есть,  вишь,  как  голос подает.
Вовремя мы с тобой заявились!
     Он говорил,  а сам уже готовился к действиям.  Кинжалом срубил тесину в
руку толщиной и  аршина на  два по длине.  Потом свалил сосенку чуть тоньше,
обрезал ветки, и получился шест еще более длинный.
     Я стоял и смотрел на поверженного барса.
     Железные зубья капкана,  привязанного к  пеньку прямо на сходе с моста,
захватили левую  переднюю лапу  барса.  Пытаясь  вырваться,  зверь  кружился
вокруг капкана,  изломал и  изгрыз все  ветки,  бесконечно падал,  вставал и
сейчас лежал свернутым комом,  не спуская с  нас круглых желтых,  беспощадно
ярких глаз,  готовый достойно принять смерть,  которая была, как он понимал,
уже рядом.
     Светло-желтая на  брюхе и  по  горлу шерсть его,  мягкая даже  на  вид,
коричневела по бокам,  на спине,  на длинном и сильном хвосте, который резко
ходил из стороны в сторону.  И всюду по телу - где рядками, где безо всякого
порядка  -  чернели кружочки,  напоминая две  толстенькие,  сведенные вместе
запятые.  Мелкие и крупные пятна эти на коричневом фоне так удачно сливались
с землей,  покрытой листом,  хвоей,  мелкоземом, что, лежи барс тихо, упрячь
глаза, - и можно было пройти мимо, даже переступить.
     Мускулистое, крепкое тело ощущалось под пятнистой шкурой. Короткие ноги
казались толстыми и щетинились отполированными вершковыми когтями.  Круглая,
сверху приплюснутая голова с ощеренной пастью,  в которой скалились два ряда
разновеликих клыков,  олицетворяла собой  ярость,  зло,  готовность  к  бою,
беспощадность.  Звериное выражали и глаза и прижатые уши. Барс тяжело дышал,
тело его напряженно подрагивало. Не дешево отдаст свою жизнь!
     - Значит, так, - сказал Телеусов, передавая мне длинную сосновую жердь.
- Заходи отселева,  становись за кустом. Видишь ту железяку? Там сбоку в ней
замок,  во-он  планочка долгонькая.  Я  буду  отвлекать его,  чтоб  тебе  не
помешал,  а  ты  упрись шестом в  эту планочку и  со всей силы нажми.  Зубья
разойдутся на момент, и зверь вытащит ногу.
     - На тебя бросится...
     - Ну и ладно. У меня тоже дрын. Закроюсь, не достанет. Ежели что, ты на
подмогу ко мне с  шестом.  А там видно будет.  Он все-таки ослабел,  нога-то
занемела, не больно прыток.
     Телеусов крепче запахнул на себе кафтан, поплевал на ладошки, как перед
работой,  и далеко обошел зверя с другой стороны. Барс косил глазом на меня,
полускрытого кустом,  и  в  то  же  время пристально наблюдал за Телеусовым,
щерил усатый рот и шипел по-змеиному.
     Алексей  Власович подошел ближе,  протянул шест  прямо  к  пасти.  Барс
цапнул по дереву свободной лапой и, вцепившись зубами, с остервенением начал
грызть, брызгая слюной и давясь.
     Я  нащупывал планку замка.  Шест скользил по ней.  Пришлось подвинуться
ближе. Барс вскинулся, ударил лапой по шесту, и я едва удержался.
     - Спокойно, Андрей. - Телеусов опять отвлек барса, ширнув его по шее.
     Острые зубы впились в дерево, полетели щепки.
     Изо  всей  силы  я  нажал наконец на  шест;  почувствовал,  как  планка
подалась,  затем палка опять скользнула.  Но  в  это мгновение зубья капкана
все-таки  ослабли,  лапа  барса выскочила.  Зверь,  привыкший тянуть ее,  от
неожиданности упал на спину,  перевернулся и,  ловко оттолкнувшись от земли,
подскочил к  Телеусову.  Тот успел выставить палку перед лицом.  Правая лапа
зверя лишь слегка коснулась уха и щеки егеря. В следующую секунду барс и сам
повалился на  землю -  больная лапа  подвела его.  И  снова,  уже  лежа,  он
обратился к нам оскаленной пастью. Добивайте...
     Прошло несколько безмолвных секунд. Мы не спускали взгляда с готового к
броску зверя. Желтыми глазами он гипнотизировал нас.
     - Царапнул все же,  глупый,  - тихонько сказал Телеусов и ладонью вытер
кровь,  закапавшую из разодранного уха.  -  Ну,  беги, ловкач, никто тебя не
держит.  Беги куда хошь и  помолись своему богу,  что первыми сюда пришли не
хозяева капкана.
     Барс не трогался с  места.  И шипеть перестал.  Телеусов сел на камень,
достал из  кармана платок и  приложил к  уху.  Барс сообразил,  что эта поза
менее угрожающая,  и  лег  поудобнее,  скосив глаза на  левую лапу,  все еще
чужую, непослушную.
     - Ты глянь,  уже догадался,  что мы плохого ему не сделаем,  - зашептал
Телеусов. - Не торопится, бродяга.
     Освобожденный зверь  вдруг  закрыл глаза.  Морда  его  упала  на  лапы.
Мгновение темноты,  слабость.  Он  сейчас же  очнулся,  лизнул больную лапу,
глянул на нас другими,  не бешеными,  а просто настороженными глазами и стал
пятиться.
     - Иди,  гуляй шибче,  милок.  Не тронем,  -  спокойно промолвил Алексей
Власович и  засмеялся.  -  Вставай на лапы,  не страшись.  Чего брюхом землю
скоблишь? Топай смелей!
     Барс словно понял эти слова,  осторожно встал, но левую переднюю тут же
поджал.  Болит. Или вывихнута. Посмотрел на нас выжидательно. Еще попятился,
теперь только на  трех  ногах,  ушел  сажени на  четыре,  постоял,  оценивая
обстановку, и пошел на гору так, чтобы все время держать нас в поле зрения.
     Мы смотрели на него и -  ей-богу!  - нам обоим показалось, что барс все
понимает.  Он несколько раз останавливался,  как-то раздумчиво глядел в нашу
сторону.  Уж  не  собирался ли  вернуться и  лизнуть руку Алексея Власовича,
поблагодарив за  освобождение,  а  заодно  и  выразив  сочувствие по  поводу
оцарапанных щеки и уха?.. Нет, не вернулся. Но ушел без боязни.
     Телеусов хмыкнул:
     - Теперь ляжет недалече зализывать рану.  А  заодно и нас высматривать,
пока не уйдем за реку да с глаз долой. Но и тогда не перестанет следить.
     - А как он смотрел, Алексей Власович!
     - Понятие у зверя есть.  Сперва решил,  что убивать пришли,  а оно вишь
как обернулось.
     - Только вот лапа у него...
     - Да-а...  Так и  на трех могет остаться.  Ну,  я  думаю,  и на трех не
пропадет.  Ловок в  охоте.  Он  ведь не  очень бегает за другим зверем.  Все
больше скрадывает,  подкарауливает,  чтоб  наверняка.  Заберется на  дерево,
вытянется над тропочкой,  где косули ходят или волки бегают,  и  будет ждать
хоть бы всю ночь.  Молнией упадет сверху -  и  все.  Конечно же,  на трех-то
хужее, но прожить проживет. Семью он не признает, сам себя кормит. Проще ему
жить.
     - Самец?
     - Молодой еще,  неопытный, вот и угодил в капкан. Видать, когда сигал с
мостика.
     Вспомнив о  капкане,  Алексей  Власович вынул  кинжал,  обрубил связки,
поднял его и, размахнувшись, бросил с обрыва в реку, приговаривая вслед:
     - Туда тебе и дорога, порождение нечистого...
     Мы пошли назад. Опять мостик, опасливое головокружение и возвращение на
свой берег.  Лишь на несколько минут остановились у  реки.  Алексей Власович
смыл  подсохшую кровь да  заклеил царапины листочками чистотела,  сорванными
тут же.
     Шильдер встретил нас недовольным, шумным сопением. Демонстративно вынул
часы и долго вертел их на золотой цепочке.
     Не  промолвив ни  слова,  Телеусов шустро  подтянул подпруги,  осмотрел
коней, поклажу, подвел полковнику лошадь:
     - Пожалуйте, ваше превосходительство!
     И тут Шильдер увидел поцарапанную щеку.
     - Что это? Кто тебя?
     - Барса, ваше превосходительство. Не остерегся.
     - Бросился на тебя?
     - Было такое.
     - И ты не стрелял?
     Телеусов виновато передернул плечом:
     - Без ружья был, с дрыном.
     - Не понимаю! Ну-ка, рассказывай толком.
     Из  всего услышанного Шильдер сделал для себя один вывод:  барс сидел в
капкане,  можно сказать -  в  руках у охотников,  а эти чудаки,  вместо того
чтобы взять зверя, отпустили его да еще оплеуху заработали.
     - И поделом!  -  в сердцах закричал он.  -  Подумать только,  ему шкура
леопардова не нужна! Пять червонцев дал бы без слова! Или тебе, пантеисту, и
червонцы но нужны? Чего ты торчишь в Охоте!
     И еще множество самых обидных слов высказал рассерженный полковник. Вся
ругань досталась Телеусову как старшему в  нашей экспедиции.  Упустить такую
шкуру,  такой  сверхзамечательный трофей!  Привези  он  леопарда на  бивуак,
качали бы, как триумфатора!..
     Алексей Власович стоял молча, повторял, разводя руками:
     - Виноват! Виноват, ваше превосходительство...
     Наконец  Шильдер  выдохся,  поостыл.  Караван тронулся,  пошел  быстро.
Телеусов впереди, нагоняя упущенный час.
     В  последний раз я  обернулся,  чтобы посмотреть на  висячий мостик,  с
которым  теперь  была  связана история освобождения кавказского леопарда или
барса, одного из немногих еще уцелевших.
     Едва мы перевалили вторые Балканы,  как пошел злой,  холодный дождь. Он
сек  лицо,  заставлял отворачиваться.  Закрылись кто  буркой,  кто накидкой.
Лошади стали оскользаться:  по  мокрой глине да  без шипов...  Но оставалось
совсем немного.  Вот пологая горка,  с  полверсты за  ней шли по  ущелью,  а
дальше каменистой дорожкой поднялись на высоту, где разместился лагерь.
     Залаял  пес  пастуха Пачо,  вислоухий Гера.  Кто-то  протяжно и  весело
крикнул:  "Еду-ут!.." Крик повторили дальше,  еще дальше.  Шильдер скинул за
спину отяжелевшую бурку,  что-то сказал через плечо денщику,  тот бросился к
казаку,  который вез рогастую голову оленя. Казак отвязал трофей от вьючного
седла, взял на руки и, репетируя, поднял над собой.
     Встреча произошла весело и шумно.
     У  большого очага собралась,  несмотря на  дождь,  вся охота,  сотенная
толпа.   Впереди  столбом  возвышался  великий  князь,  рядом  стояли  принц
Ольденбургский,  Ютнер,  какой-то новый для охоты человек -  большеголовый и
толстоплечий,   с  выступающим  животом,  перетянутым  широчайшим  ремнем  с
патронташами.  А  за  ними  полукружьем на  некотором  расстоянии  толкались
казаки, слуги, егеря.
     Телеусов пропустил вперед полковника и казака с оленьей головой.
     - Ур-ра  лейб-гвардии славному офицеру!  Ур-ра господину полковнику!  -
выкрикивал есаул  Улагай  и,  оборотившись к  толпе,  требовательно воздымал
руки.
     Казаки отвечали дружным "ур-ра!",  кто-то  пиликал на  дудке,  бухали в
барабан - словом, шум подняли большой. Великий князь держал наготове бутылку
шампанского,  из  горлышка ее  сочилась белая пена,  и  камердинер князя уже
протягивал бокалы.
     Шильдер спешился,  принял от казака оленью голову, тяжело поднял повыше
и,  подошедши к князю,  положил ее на траву.  Концы рогов почти доставали до
пояса его высочества.
     - Всех превзошел удалой лейб-гвардеец!  -  воскликнул князь, в то время
как ему и Шильдеру уже подавали полные бокалы. - Такой трофей не хуже зубра.
Измеряли?
     - Двадцать три вершка,  ваше императорское высочество!  - сказал Ютнер,
только что кончивший обмер.
     - Ого! Прекрасный трофей, ваше превосходительство. Вам придется принять
поздравления дважды.
     Шильдер  смутился.   Когда  казаки  называли  его,   полковника,  "ваше
превосходительство",  то  есть  как  генерала,  это  было  и  простительно и
приятно. Но когда сам великий князь...
     - Господа!  -  Голос князя поднялся,  как на торжественной церемонии. -
Господа!   Я  только  что  получил  известие  из  Петербурга.   Лейб-гвардии
полковнику,   моему  адъютанту  Владимиру  Алексеевичу  Шильдеру  высочайшим
повелением  присвоено  звание   генерал-майора!   Виват   генералу,   самому
удачливому в нашей охоте!..
     Можете  себе  представить,  как  развивались события  дальше!  Объятия,
крики, барабанный бой, песни казаков. Хлопали пробки, звенели бокалы, горели
жаркие  костры,  резкий  запах  шашлыков плыл  в  воздухе.  Пир  отодвинул и
холодную ночь и промозглый воздух осени, и продолжался он много часов, благо
дождик поутих, а костры разгорелись еще ярче.
     В этой приподнятой атмосфере Шильдер, конечно, запамятовал о неприятной
для него истории с  потерянным барсом.  Забыл и  про нас.  Но  он  не  забыл
красоты Умпырской долины и с подъемом рассказывал о ней.  Видно, он все-таки
упомянул о встрече с зубром, а объясняя неудачу, свалил ее на егерей.
     Мы  с  Алексеем Власовичем уже соорудили на скорую руку небольшой шалаш
для себя, укрыли ветки плащом и совсем было собрались спать, как вдруг рядом
с  нашим  приютом возникла фигура.  Бесстрастный голос  Улагая требовательно
произнес:
     - Егерь Телеусов и егерь Зарецкий - к его императорскому высочеству!
     Мы вскочили, привели в порядок одежду. Улагай нетерпеливо ждал. И пошел
следом, как конвоир.
     Высокие охотники кучно сидели за  складным столом меж  двух бездымных и
жарких костров,  в которых горели пихтовые поленья. Все гости были навеселе,
жаждали развлечений.
     Ютнер склонился к князю: видимо, сказал, что прибыли.
     - А-а,  вот они!..  Ну,  генерал,  твоя власть -  казнить или миловать.
Отвечайте тотчас:  почему не  добыли зубра  для  его  превосходительства?  -
Только тут он  изволил глянуть на  нас и  признал меня.  -  Ты  ведь отлично
бьешь,  студент!  Тем более непростительно... Почему не стрелял зубра, когда
генерал приказал?
     Я проглотил горький комок в горле. Но все же сказал:
     - Не мог, ваше императорское высочество.
     - Тебе было приказано!
     - Только после выстрела его превосходительства.
     Грохнул смех. Видимо, Шильдер уже поведал об осечке своего маузера.
     - Что скажешь, генерал? Студент оправдан...
     Охотники загомонили,  разговор перешел на другое, мы стояли, освещенные
пламенем костров,  но  уже  никто не  обращал на  нас  внимания.  Лишь Ютнер
изредка посматривал в нашу сторону.
     Чуть стихло за столом. И тогда управляющий охотой поднял бокал:
     - Я  пью  за  удачную вашу охоту,  господа,  теперь уже на  Мастакане и
Умпыре. За дальнейшее умножение дикого зверя на Кавказе, за наших помощников
- егерей, за рачительного хозяина охоты, который с равной мудростью получает
удовольствие на охоте и сберегает редкостных зверей!
     Опять  загремело,  закружилось хмельное  веселье  за  столом.  Телеусов
дернул меня за рукав, мы отступили в тень и, подождав немного, ушли.
     Когда легли, Алексей Власович с сожалением сказал:
     - Значит,   охота  переезжает  на  Умпырь.   Я  не  ослышался,  Андрей?
Управляющий точно назвал место?
     А  мы-то ждали скорого отъезда гостей!  Похоже,  Шильдер подлил масла в
огонь,  раззадорив князя своими рассказами о прекрасной долине. К сожалению,
именно там и  на недалекой Кише сейчас основные стада зубров и оленей.  Было
отчего тревожиться.
     - Вот скверно,  вот скверно!  -  Эту фразу Алексей Власович повторил не
менее пяти раз. И все ворочался, никак не мог уснуть.


                               Запись третья

            Неожиданное расположение есаула Улагая. Сан-Донато.
         Большая охота на склонах Алоуса. Происшествие на леднике.
                     Горы в снегу. Наказание Чебурнова.
             Мы провожаем высоких гостей. Почетное назначение.


        1

     Проснувшись,  по  привычке,  до свету,  мы не заметили поначалу никаких
перемен. Казаки лениво подымались, зевали, уходили к ручью, хватались искать
лошадей.  Едкий запах махорки стоял в неподвижном, водой насыщенном воздухе.
Самые торопливые уже сбились у артельного котла.  Сыто булькала пшенная каша
с говядиной, грели в ведрах чай. Генерал Косякин и псебайский урядник Павлов
давали наказ командиру отряда, снаряженного в Псебай за провиантом и почтой.
"Десять ведер водки",  - послышался бас Косякина, и мы с Алексеем Власовичем
переглянулись.   Так   много?   Значит,   охота  будет  продолжена  еще   на
неопределенное время.
     Лишь когда поднялся Ютнер и возле его шалаша побывали Улагай и Косякин,
по лагерю словно судорога прошла.  Все заторопилось,  забегало.  В  походной
кузне зазвенел молот:  там  перековывали лошадей.  Чистили винтовки,  трясли
одежду,  чинили седла и  сбрую.  Оказалось,  что еще ночью,  при фонарях,  в
долину Умпыря отправилась команда плотников.  Им  поручили срубить домик для
князя.
     Сборы у казаков, которым походная жизнь привычна, не долги. Весь лагерь
к  рассвету был  на  лошадях.  Старый  Пачо  прогнал свое  поредевшее стадо.
Высокие охотники тем временем завтракали, сбивали вином хмельное настроение.
     Новый   человек   в   охоте,    замеченный   нами   вчера,    дородный,
барственно-важный, одетый куда более богато, нежели принц или великий князь,
- в кафтане,  расшитом блестящим шитьем,  с серебряными бляхами на поясе,  в
шляпе с  пером,  -  этот  человек с  самого утра был  основательно пьян.  Он
приставал к офицерам,  хохотал, как сытый Гаргантюа, держась толстыми руками
за живот, и вызывал вокруг иронические улыбки. Вот кто настреляет дичи!
     Телеусов,  ходивший к Ютнеру узнавать, к кому мы направлены сегодня, но
так и не узнавший, поведал мне:
     - Знаешь,  кто  этот  новый  барин?  Я  слышал  разговор управляющего с
Шильдером.  Зовут барина "его сиятельство",  из графьев он.  А кличут... дай
вспомнить...  кличут не по-русскому. Сан-Доната, вот как. Однако зовут вроде
бы  Петром  Семеновичем.  И,  толкуют,  богатый он  до  страсти.  Вчера  все
упрашивал великого князя продать ему охоту...  ну,  как я считаю,  уступить,
значит,  за большие деньги.  Я,  мол, тут дворец себе построю получше, чем в
Италии.
     - Не сторговались?
     - Посмеялись,  потешились.  Мало ли что выпивший человек наговорит.  От
него   спозаранку  даже  ружье  спрятали,   богатое,   судачат,   ружье,   в
каменьях-золоте. И зачем ружью украшения, ума не приложу!
     Раздалась команда трогаться.  Мы ехали недалеко от управляющего охотой,
видели,  как впереди около Сан-Донато юлой юлил Семен Чебурнов. Он и попонку
графскую  поправлял,  и  коня  под  узду  вел  на  спусках,  и  все  чего-то
рассказывал, руки по сторонам раскидывал.
     - Деньгу чует,  -  усмехнулся Телеусов.  - Наизнанку готов вывернуться,
собачий сын...
     Пропустив почетных гостей, к нам неожиданно подъехал казенный лесничий.
Мы поклонились друг другу. Телеусов отстал.
     - Как себя чувствуете? - спросил Улагай.
     Я сдержанно ответил, добавив "господин есаул".
     - Вы можете меня называть проще:  Керим, - разрешил он. - Мы оба молоды
и можем позволить себе... К тому же родственные по профессии люди - лесники.
     Он был красив,  этот офицер. Сухолицый, спортивно-подтянутый, по-мужски
строгий,  чистый  всем  обликом своим,  с  гордым  взглядом темных глаз  под
тонкими девичьими бровями.  На  коне  сидел  ловко,  с  горской небрежностью
закинув назад  бурку.  Казачий чекмень подчеркивая тонкий стан.  И  лошадь у
него выглядела отлично,  призовой скакун.  Рядом с  ним  мне было неловко за
свой помятый охотничий костюм,  за  широкое,  простецкое лицо,  на котором в
любую минуту мог вспыхнуть стыдливый румянец - моя беда.
     - О  вас  хорошо  отзывается  Ютнер,  друг  мой,  -  покровительственно
продолжал он.  -  Хвалит за  ловкость,  сметливость,  за любовь к  природе и
зверю.  Все это,  как я понимаю,  правда. Раз вы в Лесном институте, значит,
пошли туда по призванию. Разве не так? Кстати, вы намерены заканчивать курс?
     Я не знал, что ответить. Сказал первое, что подумал:
     - Не  волен распоряжаться своей судьбой,  Керим.  Как  закружило меня с
первого дня в  охоте по  воле великого князя,  так до  сих пор не знаю,  что
станет завтра. Хотел бы закончить учение.
     - Верное  суждение.  При  случае я  подскажу эту  мысль  Ютнеру.  Если,
конечно, позволите.
     - Я хотел сам просить его.
     - Только перед окончанием охоты.  Сейчас нельзя.  У вас тут свое место,
свои  обязанности.  Охотников прибыло.  Вот  изволил явиться,  как  снег  на
голову, граф Сан-Донато. Его сиятельство прямо из Италии.
     В голосе Улагая звучала небрежная издевка. Я рискнул спросить:
     - Кто он такой? На должности или так?
     Улагай коротко засмеялся. Приблизив лошадь, доверительно сказал:
     - Нувориш, понимаете? Он - нынешний отпрыск известных при Петре Великом
и Екатерине Второй горнозаводчиков Демидовых, правнук или прапра... Графский
титул жалован еще первому Демидову за  развитие железоделательных заводов на
Урале.  Один из Демидовых организовал Зоологический музей в  Москве.  А  что
касается самого Сан-Донато...  Он приказал именовать себя так, когда купил в
Италии местечко с таким именем и построил замок.  Звучит, не правда ли: граф
Сан-Донато!  Бретер, искатель удовольствий, денежный туз. Волка от лисицы не
отличит.  Никак не  проживет дедовские миллионы.  Мне он неприятен.  Великий
князь  относится  к  нему  со  снисходительной  усмешкой.   Терпит.   -   И,
презрительно поджав губы, умолк.
     Сам Керим Улагай происходил,  как я  узнал позже,  из древней княжеской
семьи,  известной в  истории черкесов.  Родился он  в  ауле на  левом берегу
Кубани, недалеко от Крымской.
     После недолгого молчания он вдруг спросил:
     - Я буду очень доволен,  Зарецкий,  если вы после института согласитесь
работать со мной в казенных лесах Кавказа.
     - А как же Охота?
     - Охота вскоре прикажет долго жить.  Станичные юрты  настойчиво требуют
арендованные князем леса и  горы назад.  Или другие,  не менее богатые земли
взамен  этих.   Наказной  атаман  таких   земель  не   имеет,   поддерживает
станичников. Так что... Давление казачества великий князь долго не выдержит.
Отдаст Охоту.
     - Что-то  тогда  станет с  диким  зверем?  -  Я  только представил себе
заповедные леса  во  власти казаков,  каждый из  которых владеет винтовкой и
считает за  великое удовольствие пострелять по  зверю,  будь то  медведь или
барсук, зубр или горная индейка.
     - Не знаю,  не знаю. Но представляю себе... Так что вы подумайте о моем
предложении.  Мне нужны образованные и  деловые лесничие.  Я на вас,  честно
говоря, рассчитываю.
     Он приложил руку в  перчатке к  своей щегольской синей кубанке и тронул
повод. Конь вынес всадника далеко вперед.
     Я  очень  расстроился.   Неужели  Охота  с  ее  строгой  охраной  скоро
перестанет существовать?  Тогда,  без сомнения, будут убиты последние зубры.
От истребления не уйдут и  олени.  Разве в России не найдется силы,  которая
могла бы защитить последних диких зубров Кавказа? Это одно из немногих мест,
где фауна по-первобытному разнообразна и многочисленна.  И как на эту угрозу
посмотрит научный мир  Петербурга,  наконец,  сам  атаман  Войска Кубанского
свитский генерал Бабыч?
     - Чего голову повесил, Андрей? - Телеусов подъехал справа и пристроился
голова к голове.  - Аль невеселые новости поведал тебе казенный лесничий? По
правде сказать,  недолюбливаю я этого есаула. Гордыни в ем через край. Уж не
обидел ли тебя?
     - Новости впрямь не из веселых.  -  И  я  рассказал Алексею Власовичу о
возможном закрытии Охоты.
     К моему удивлению, Телеусов не помрачнел.
     - Ты не больно грусти, парень, - сказал он. - Один хозяин уйдет, другой
найдется. Ты майкопского лесничего не знаешь? Шапошников по фамилии. Так вот
он,  сказывают,  уже  питерским ученым отписывал насчет заповедника,  и  там
теперь думают,  как сделать,  чтобы охранить зверя и дальше.  Этакую красоту
под топор и  на разгульную стрельбу не отдадут.  Да и сами мы...  Ну,  ежели
война или какая беда -  тогда другое дело.  Тогда свои головы охраняют, а не
зубриные.  И  лес  могет под  пожар пойти,  неприятеля чтоб  выкурить.  А  в
мирное-то время...  Не-е,  не верю я  в  улагаевские сказки.  И  ты не вешай
головы. Давай загадаем, к какому охотнику нас с тобой подкинут.
     Все  заметили,  что хозяин охоты спешит,  чтобы добраться до  Умпыря за
один переход.  Возле Малых Балкан сделали только короткую остановку.  И часу
не  прошло,  как  снова раздалась команда:  "По коням!"  Опять вытянулись по
знакомой тропе,  но на подъеме застопорилось.  Впереди упала вьючная лошадь,
казаки сбежались. Со смехом, с незлобивой руганью подняли бедолагу, щелкнула
нагайка,  зачиркали по камням подковы. Подымались не в седлах, шагали позади
лошадей, держась за хвосты.
     День прошел -  и не заметили. В сумерках спустились в знакомую долину и
поскакали через лес к  тому самому месту,  где река Ачипста впадала в  Малую
Лабу.  Там  все еще стучали топоры:  плотники ставили последний венец в  уже
поднятый сруб, ладили стропила, чтобы поскорее укрыть их брезентом.
     Вдоль  берега запылали костры.  От  князя явилось распоряжение:  только
ночлег, а потом все разойдутся по высотам над долиной, где охотники намерены
пробыть два-три дня.
     Поздно вечером нас потребовали к великому князю.
     Возле свежесрубленного домика с  уже  вставленными окнами и  навешенной
дверью горел  большой костер,  а  на  бревнах вокруг костра сидели охотники.
Князь вел  большой совет.  Тащили жребий,  кому  и  куда идти.  Распределяли
егерей.
     Как  и  следовало ожидать,  Демидов -  Сан-Донато  выпросил себе  егеря
Чебурнова с помощником. Они уходили в сторону Алоуса.
     - А при мне,  -  капризно сказал уставший с дороги князь,  - будешь ты,
Ютнер, и - где он? - вот тот молодец в усах вместе со студентом.
     Палочкой,  которой  помешивал жаркие  угли  в  костре,  князь  ткнул  в
Телеусова и в меня. Мы шагнули вперед.
     - Идем в  сторону Мастакана,  потом вернемся через реку и  подымемся на
высоты,  чтобы  глянуть на  милую  моему сердцу Кишу,  не  обидевшую нас  на
прошлой охоте.  Затем,  господа,  если зверь не  задержит нас,  пойдем через
перевал на  юг.  Нас  ожидают в  Сочах,  оттуда мы  направимся в  благостный
Боржом,  в твое гнездо,  старина Ютнер.  Вот и все. Считаю совет оконченным.
Владимир Алексеевич,  распорядись,  пожалуйста,  ночлегом,  а мы поговорим с
егерями о завтрашнем маршруте.
     Ютнер сделал знак идти за ним.  Мы осторожно просунулись в  узкую дверь
нового домика.
     Князь указал Ютнеру на табурет,  сел сам.  Мы стояли у  двери,  руки по
швам, винтовки отдали у входа, где уже возникли охранители.
     - Мне нужен олень,  -  сказал князь.  - Даже два оленя. Как у Шильдера.
Или еще лучше.  Надеюсь,  вы их найдете. Завтра мы подымемся выше, устроимся
там,  а  к  вечеру вы вернетесь с разведки и утром поведете меня и Ютнера на
наших оленей.  Шильдер мне рассказывал,  что ты, - он глядел на Телеусова, -
большой любитель природы,  в некотором роде пантеист.  Все мы,  если угодно,
тоже пантеисты.  Но я хочу видеть природную красоту перед глазами чаще,  чем
бываю здесь.  Оленью голову с  хорошими рогами на стене своего кабинета.  Ты
понял? А ты, студент, еще раз докажешь своей меткостью и хваткой, что казак,
в тебе выше, чем студент. Тебе придется жить здесь долго, работать в охране.
Докажи, что ты готов к этому.
     Мы застыли, старались не моргать. Князь устало добавил:
     - Маршрут наметите сами.  Вам лучше знать,  где искать оленей.  Все.  Я
надеюсь на вас. Можете идти.
     Мы вышли, взяли у охранников винтовки, молча зашагали к своему костру.
     - Так,  значит,  -  Телеусов почесал затылок. - Оленя. Для красоты. Для
евонного удовольствия.  И  какая  красота в  мертвой голове над  столом?  Ну
ладно, сделаем ему оленя. Собирайся, Андрей.
     - Сейчас?
     - А  коли же  еще?  До  полуночи у  скал очутимся.  Сверху на  заре все
увидим, если погода будет. И определимся.
     Когда я седлал своего Алана, конь сердито косился на меня: после одного
перехода - сразу второй?..


        2

     В  кромешной темноте мы  покинули временный лагерь.  Лошади шли нехотя,
фыркали,  боялись темноты,  леса.  Опять  Телеусов достал из  седельной сумы
пучок знакомых смолистых корней,  зажег их. Трепетный свет раздвинул темень.
Листва  казалась черной,  а  темнота  по  сторонам ощущалась как  физическая
твердь, как стена. И в этой стене изредка что-то светилось, пугая лошадей.
     Через два часа, уже близко к полуночи, мы выехали на край березняка, за
которым ощущался холодный простор.  То  были высокогорные луга со скалистыми
островами,   редкими  кустами  рододендрона  и   таинственными  высотами  по
сторонам.
     - Поспим,  Андрей,  без костра. Чтобы не пугать зверя. И лошадей далеко
не пустим.  Тут,  я думаю,  не один табунок оленей обретается.  Обсмотримся,
обвыкнем и скоренько найдем.
     Мы спутали расседланных лошадей,  потники под себя,  укутались и  легли
близко друг к другу. Заснули мгновенно, так устали.
     Разбудил нас близкий рев оленя. Я завозился, хотел вскочить, но Алексей
Власович попридержал, сказал хриплым со сна голосом:
     - Ти-ха! Лежи. Он саженях в пятидесяти.
     Только-только развиднелось,  воздух был синий,  даль в тумане.  И такая
тишина, что в ушах звенело. Кони наши стояли рядом, свесив головы. Шерсть на
них блестела росным бисером. Нас скрывала трава.
     Рогач опять заревел,  трубно, басовито, - видать, старый боец. Телеусов
уже  вытащил свой "инструмент",  прицеливался биноклем на  рев.  Зашевелился
желтый лист  на  березах,  кусты  раздвинулись.  Рогач вышел на  луг,  такой
картинный, большой, что мы прямо вжались в землю, чтобы не почуял и подольше
постоял.  Он  перебирал копытами и  разглядывал не  нас,  а  лошадей.  Морду
вздернул,  носом водит,  а мы на рога его смотрим,  высокие, ветвистые рога.
Годятся такие князю?..
     Алан фыркнул, встряхнулся, сбивая с себя росу. Рогач догадался, что тут
не все чисто, и, осторожно пятясь, скрылся за березами. Мы молчали и гадали:
испугался или  нет?  Минут  через  двадцать олень  опять  затрубил,  но  уже
подальше, за полверсты примерно.
     - Ну вот,  -  Телеусов встал,  с хрустом потянулся,  -  не искали,  сам
пришел.  Он отселева не уйдет.  Туточки близко его ланки ходят,  останется с
ними.  Мы  мешать не  будем,  пускай гуляет,  а  сами подадимся на высотку и
осмотримся. Седлаем!
     К  полному  рассвету,   отошедши  версты  на  две,  Телеусов  облюбовал
скалистую горку. Оставив лошадей внизу, мы поднялись на скалу.
     Вокруг,  сизые от росы, лежали холодные луга. На фоне желтого и черного
леса едва выделялись три табунка оленей - один близко, два подальше. Рогачей
среди них  не  было.  Но  в  разных местах трубили четыре или  пять  самцов.
Оленухи подымали головы, прислушивались и опять принимались за траву.
     - Должны сойтись в этом месте,  -  высказал предположение егерь.  - Так
что выбор у нас будет,  ежели никто не спугнет. А мы покамест ударимся вон в
ту сторону. На-ко, глянь. - И протянул мне бинокль.
     За  небольшой  седловиной  скалистого перевала  внизу  начиналась новая
долина,  сперва узкая, в охвате крутых склонов, а дальше широкая и лесистая,
с большими полянами,  над которыми нависал грозный, белый поверху хребет. На
приподнятой поляне, чуть заметные, темнели звери.
     - То зубры, - подсказал Телеусов. - Стенкой идут, а края загибают, чтоб
охватить молодняк полукругом. - Не одно стадо.
     - Что за долина? - спросил я, не опуская бинокля.
     - Киша.  Великий князь в  прошлый наезд изволил там охотиться.  Удача у
него была.  Вот  он  и  тянется опять в  ту  сторону.  Помнишь,  вчерась что
говаривал?  Чтоб туда, значит. Ну, наше с тобой дело не допустить охоту в ту
сторону,  задержать здеся  до  холодов.  Пожертвуем для  такого  дела  парой
рогачей,  он и  удовольствуется.  А  пойдет в  Кишинскую долину,  там больше
убьет.
     - Теперь назад?
     - Поедем к  своему ночлегу,  дадим круг-другой по  лесу  и  на  подходе
встретим хозяина со всей свитой.  Лагерь наметим маленько ниже,  чтоб других
не допустить сюда.
     К  середине дня  мы  услышали впереди  шум  движения.  Звенело  железо,
раздавались  команды,   ржали  кони.   И  еще  одно  явление  заинтересовало
Телеусова:  со стороны хребта Мастакан вдруг дохнуло холодом.  По небу с той
стороны заскользили длинные,  рваные тучи.  Они  цеплялись за  вершины скал,
вихрились и,  еще  более  рваные,  летели дальше,  тогда как  внизу движение
воздуха почти не ощущалось. Только похолодало.
     - Похоже, зима идет, - весело заметил он. - Вот и конец охоте!
     Первым к нам подъехал Улагай, приветственно поднял руку:
     - Нашли, где располагаться?
     - Так точно,  господин есаул!  -  строго по уставу ответил Телеусов.  -
Пожалуйте левей, на березовую поляну.
     - Князю место понравится?
     - Самому богу и то понравится, господин есаул!
     Поляна в самом деле была очаровательная.  Ровная,  мелкотравная, с трех
сторон закрытая березняком, она обрывалась крутым уступом на юго-восток, и с
этого уступа мы видели всю Умпырскую долину, лежавшую глубоко внизу.
     Загремели доски,  сброшенные с вьюков, казаки начали собирать княжеский
шалаш. Улагай распоряжался, показывал, кому где устраиваться.
     К нам подошел старый Пачо,  стал лицом к обрыву, оперся на свой длинный
налыгач, поднял голову к небу.
     - Туман идет,  Пачо, - с надеждой сказал Алексей Власович. - Откуда ему
быть?
     Лезгин ответил не сразу. Оглядел небо, горы, подумал.
     - Аллах давит пальцем на вершины гор,  и облака текут вниз. Скоро зима,
Телеус. Готовь лыжи, уводи оленя с лугов.
     На поляну въехали охотники во главе с  князем.  Ютнер направился к нам,
спешился.
     - Докладывай! - приказал Телеусову.
     - На  примете три рогача,  ваше превосходительство.  Отселева верстах в
четырех.
     - Так близко? Не спугнем своим лагерем?
     - Никак нет. Не почуют. Они высоко. - И он показал вверх по горе.
     - Добрая весть. Тогда я доложу. А что на Кише?
     - Туман и дождь, мы в бинокль смотрели сверху. Вскорости, может, и снег
уложится.
     - Гадаешь? - Ютнер понимающе улыбнулся.
     - Никак нет. Завсегда в эту пору.
     - Значит, ходу не будет?
     - Невозможно трудно, если отрежет от юга. Опасно даже.
     Больше вопросов Ютнер не  задавал.  Ушел,  а  когда вернулся от  князя,
приказал:
     - Поезжайте на место и смотрите за рогачами.  Не упустить! Завтра утром
встречайте  нас.   И  чтоб  без  особых  хлопот.  Навести  надо  точно.  Его
императорское высочество далеко ехать не намерен, он слегка занемог.
     - Слушаюсь! - Телеусов вытянулся.
     Когда Ютнер ушел,  он  сделался такой веселый,  живой.  Потянул меня  к
артельщикам.  У костра пахло наваристым кубанским борщом.  Нам "насыпали" по
полной миске.  Плотно пообедав,  мы еще позволили себе полежать с  полчаса и
только тогда ушли в горы.
     Ночевали на полдороге, костер развели, вяленой говядины пожарили. Часов
в  пять утра Телеусов поехал искать рогачей,  а  мне  приказал встретить тут
князя и управляющего и вывести их к нашему вчерашнему ночлегу.
     Сыпал  мелкий дождь,  скорее,  морось.  Сквозь непогоду виднелись горы,
снеговая линия на них заметно сошла ниже.
     Чтобы не  проглядеть охотников,  я  спустился до опушки леса.  Было еще
темно.  Ждал долго.  Наконец послышался шум,  топот. Всадники вышли прямо на
меня. Впереди ехал Семен Чебурнов.
     - Ты чего здеся? - удивленно спросил он.
     - А ты куда едешь?
     - На Мастакан. Видал? - и кивнул назад.
     Грузной тушей  на  большой лошади сидел Демидов,  его  сиятельство граф
Сан-Донато.  Он...  спал в седле.  Крупная голова в тирольской шляпе с пером
упала на грудь, бурка скособочилась, сбитая ветками, ружье в чехле болталось
у самого стремени.
     - Хотел привязать - не дается! - Чебурнов громко засмеялся.
     - Тише ты! Услышит.
     - Какой там!  Он уже лыка не вяжет. Всю ночь прикладывался и песни петь
велел.  Довезу до места,  протрезвеет.  Все ж  на холодке...  Бывай!  А  где
твои-то?
     - Жду.
     Пять  всадников -  графская свита -  взяли правей и  скрылись в  мокром
лесу.


        3

     И вот показались наши охотники. Я вскочил в седло и повел караван выше.
Сизые луга уже хорошо проглядывались,  когда мы  встретили Телеусова.  Егерь
вполголоса сказал:
     - Ваше императорское высочество,  пожалуйте вон к  тем камням и станьте
за ними. А мы погоним рогача на вас. Он туточки, близко.
     Телеусов махнул ездовым,  приказав скрыться в лесу.  Князь оживился,  с
личика его сошло брезгливо-недовольное выражение.  На  длинных заплетающихся
ногах он поспешил к  месту засады.  Ютнер напомнил мне:  "Если что -  бей по
подранку" - и бросился догонять князя.
     Все стихло. Подождали. Рогач затрубил близко, но на луг не выходил. Его
взяли в клещи.  Олень молчал,  почуял неладное.  По треску кустов можно было
догадаться: пошел на охотников. От беды к беде.
     В  это время вдали захлопали выстрелы.  Эхо разнесло их  по горам.  Наш
олень остановился,  повернул назад.  Телеусов щелкнул предохранителем. Рогач
услышал звук  и  огромными прыжками бросился на  луг.  До  камней оставалось
саженей сто. Он остановился. Тотчас грохнуло раз и второй. Рогач развернулся
на задних ногах, они подкосились, и он рухнул, чтобы никогда не встать.
     - Иди к ним, Андрей, - услышал я виноватый голос егеря.
     - А ты?
     - Потом приду.  - Лицо Алексея Власовича было расстроенное. - Вот такая
она, служба...
     Ютнер  и  его  высочество,  размахивая винтовками,  бежали  от  камней.
Возбужденный,   ликующий  князь  первым  достиг  оленя,  бросил  винтовку  и
схватился за рога. Голова оленя качнулась, жизнь еще теплилась в нем.
     - Считай,  Ютнер, выросты! Сколько?.. Двадцать два? Отличный экземпляр!
И сам... Смотри, что это у него на груди? Шишка какая-то...
     - Старая рана, ваше императорское высочество. Пуля закапсулировалась.
     Ютнер вынул нож,  сделал глубокий разрез.  В  ладонь ему вывалились две
круглые черные пули.
     - Картечь. И все-таки выжил. Но от вашей пули...
     - Да,  Ютнер, на этот раз рука не подвела! Смотри, точно под лопатку. И
в  шею.  -  Князь говорил быстро,  ликующим тенорком.  Он поднялся с  колен,
глянул на меня:  -  Что молчишь,  студент? Молодцом! Свое дело сделал. А где
второй, с усами?..
     - Пошел доглядывать другого рогача, ваше императорское высочество.
     - Давайте,  давайте другого!  У  меня и голова прошла,  Ютнер.  Вот что
значит удача!
     Он  сел  на  камень,  довольный,  умиротворенный победой,  огляделся по
сторонам, увидел, наконец, дали, хребты, долину внизу. И вздохнул.
     - Немало лет  вращаюсь я  в  этих горах,  Ютнер,  а  все никак не  могу
привыкнуть к их красоте. И, знаешь, сила впечатления не только не ослабевает
во мне, но с годами это чувство молодеет и усиливается.
     Сказавши, он тут же забеспокоился об олене:
     - Где казаки, чего не идут свежевать, голову отделять?
     Ютнер  достал  свисток,  резкий звук  хлестнул по  лесу.  Из  березняка
вынеслись всадники. Соскочив на ходу, казаки бросились к оленю.
     - Веди, студент, - приказал князь. - Возьмем еще одного.
     Я не знал,  куда вести, но показать свою неосведомленность не мог. Взял
под  уздцы Алана,  подождал,  пока  князя подсадят в  седло,  и  пошел в  ту
сторону, где оставил Телеусова.
     Он вышел к нам из лесу,  поклонился князю,  поздравил с успехом, но все
это вышло у него уныло,  похоронно. Хозяин охоты свел брови. Он хотел видеть
вокруг  себя  оживленных,  радостных его  радостью людей.  Однако  ничего не
сказал.
     Минут сорок ходу -  и впереди опять посветлело. Другая поляна. Телеусов
сделал знак,  охотники спешились,  приготовили ружья. Мы развернулись редкой
цепью -  князь между мной  и  Телеусовым -  и  тихо пошли по  лугу,  некруто
уходившему вниз.
     Трава еще  стояла;  местами она достигала груди,  даже головы.  Густой,
побуревший пырей  сплетался с  высокими  стеблями  уже  отцветшей аквилегии,
горлеца,  с  гигантскими лилиями.  Идти  приходилось осторожно,  то  и  дело
раздвигая уж  очень  плотную  стену  травы.  Подмоченная моросью,  трава  не
шуршала, и мы двигались в относительной тишине.
     Мы  почти  пересекли поляну  и  уже  приближались к  противоположной ее
стороне.  Князь все  чаще останавливался,  утирал большим платком вспотевшее
лицо.  Кубанку  он  сбил  на  затылок,  но  от  напряжения не  покраснел,  а
побледнел. Чего не вытерпишь ради охоты!
     Но  вот Алексей Власович присел.  Мы  моментально повторили его маневр.
Слегка поднявшись,  я  увидел,  что егерь указывает рукой на  лесную опушку.
Князь выпучил глаза, вертел шеей, но ничего не замечал. Я тоже добрую минуту
не  мог  толком разглядеть зверя и,  только присмотревшись к  близкой траве,
заметил концы рогов,  торчащие в  каких-нибудь сорока шагах от  нас.  Спящий
олень...
     Замерев от неожиданной удачи,  князь рывком поднял ружье,  приложился и
выстрелил.  Спящего оленя подбросило.  Он не упал,  как следовало ожидать, а
сделал большой скачок в  сторону.  Грянули еще  два  выстрела -  Ютнер и  я,
совсем не  целясь,  спустили курки.  Но  этот  олень родился под  счастливой
звездой. Он умчался, и на его следах мы не обнаружили даже капли крови.
     Князь бросил ружье и  сам упал лицом вниз.  Никто не проронил ни слова.
Стояли,  сбившись,  и молчали.  Наконец он приподнялся,  сел поудобнее.  Ну,
сейчас достанется каждому,  особенно мне... Снизу вверх посмотрев на нас, он
вдруг тихо произнес:
     - На охоте случается всякое, за исключением того, что ожидаешь. Сколько
у него было концов, егерь?
     - Четырнадцать,  ваше императорское высочество,  - с готовностью соврал
Телеусов; он мог сказать и еще меньше.
     - Крайне досадно...  Как первая пуля была хороша! И как негодна вторая.
Впрочем, если убивать всех, по ком стреляешь, - разве так бывает? Этак скоро
ничего не останется. Что дальше, Ютнер? Домой?
     - Неудачу надо покрыть. Так, Телеусов? Туров разве посмотреть?
     - Можно и к турам,  - неуверенно согласился Алексей Власович. - Дотемна
управимся.
     - Попробуем,  Ютнер.  -  Князь встал.  -  Надо хоть раз выстрелить еще,
обрести веру в себя. После такого досадного промаха...
     Скальные вершины казались совсем рядом.  Все  еще моросило,  но  теперь
падали не столько водяные капли,  сколько острая ледяная крупка. Небо мрачно
давило на горы.
     Ехали час  или полтора,  забираясь все выше.  Совсем захолодало.  Подул
ветер,  снежинки покрупнели. Мы с Телеусовым опередили охотников, лавировали
между  скал,  высматривая туров.  Наконец  заметили стадо,  прежде  чем  они
заметили нас.  Вернулись к охотникам,  они оживились. Видимость была плохая.
Белая холодная мгла начинала кружить,  похоже,  что предвиделась метель,  но
азарт охоты от этого не уменьшился. Князь торопливо шел, заплетаясь длинными
худыми ногами в  широких сапогах с отворотами.  Сгибаясь,  прошли по острому
хребту,  похожему на конек крыши,  ступили на осыпь.  Здесь из мелкого щебня
выпирали груды поставленных на ребро плит.
     - Как рассыпанные книги около опрокинутого шкафа,  -  сказал Ютнер, все
время державшийся рядом с  князем и с опаской поглядывавший на бесконечный и
очень  крутой склон  с  подвижной осыпью.  Ноги  скользили по  обледеневшему
щебню.
     Телеусов выглянул из-за скалы и попятился.
     - Здесь я,  -  тихонько сказал он.  - Выбирайте. А стрелять по команде,
потому как после грома они скроются.
     Все приподнялись над глыбами камня. Саженях в ста пятидесяти стояли или
лежали туры.  Голов до  сорока.  Среди них  много козлов с  толстыми кривыми
рогами.  Каждый из нас взял на мушку рогача. Телеусов махнул рукой. Недружно
прогремели три выстрела, и туров как ветром сдуло. Но затем...
     Откуда взялись силы у  князя и  Ютнера?  С  проворством молодых хлопцев
выскочили они  из  укрытия,  бросились вперед,  перепрыгивая через  камни  и
завалы. Два козла лежали бездыханные. Не хотелось верить, что один - мой...
     - Третий!  Вон он, третий! - закричал Ютнер и, бросив винтовку, кинулся
за  ползущим подранком.  Большой  козел  с  перебитыми задними ногами  мелко
перебирал передними, стараясь укрыться за камнями. Ютнер догнал, бросился на
животное,  успел схватить за ноги,  но тур продолжал ползти, волоча за собой
большого, бородатого человека. Так они продвинулись еще саженей на десять. И
не успели мы приблизиться,  как тур оказался на краю пропасти. Словно увидев
перед собой желанную свободу,  он  бросился вниз.  Ютнер едва  успел разжать
кулаки. Голова его повисла над бездной.
     Алексей Власович поднял управляющего,  поставил на ноги. Глаза у Ютнера
были безумные, он неотрывно смотрел вниз, в черную пропасть.
     - Еще бы секунда, и я...
     Кафтан на  нем  оказался изодранным,  руки в  ссадинах.  Мы  отвели его
подальше от ущелья, посадили в затишке, чтобы пришел в себя.
     Князь тем временем сидел возле убитого тура и  гладил красиво изогнутые
рубчатые рога.
     - Красавец,  вот красавец!  Настоящий горный козел!  Не  то что мелкие,
невзрачные,  которых мы бивали в Мингрелии.  Спасибо, егеря! Удачно вышло. А
где  Ютнер?  Сидит?  Ушибся?!  -  Князь подошел к  управляющему,  тот встал,
показал окровавленные руки. - Э-э, да вы слишком увлекаетесь! Не знал я...
     - Обошлось, ваше императорское высочество, - дрожащим голосом отозвался
Ютнер. - Как вспомню, темно в глазах.
     - Ладно,  все позади.  Давайте брать головы с рогами - и назад. Похоже,
мы высоко забрались?
     - Версты две с половиной, ваше императорское высочество.
     - То-то у меня голову кружит! Скорей вниз.
     Две турьи головы в  мешковине я  пристроил на  плече и  с  таким грузом
тронулся за хмурым своим товарищем.  Стало темнеть.  Снег загустел, он летел
косо, с ветром. Чувствовался мороз.
     Когда мы спустились к оставленным коням, сделалось совсем темно. Лошади
сошлись голова к голове,  нетерпеливо перебирали копытами. Застоялись. Спины
их уже побелели.
     Алексей Власович торопился. Все живо уселись на коней и тронулись через
неузнаваемый,  по-зимнему  белый  луг  к  недалекому  лесу.  Там,  по  нашим
расчетам,  стояли казаки.  Телеусов трижды выстрелил,  чтобы  не  разойтись.
Где-то   внизу   слабо   прозвучали  ответные  выстрелы.   Егерь  недоуменно
остановился и круто взял правей. Потом передумал и снова вернулся на прежний
маршрут.
     Въехали в полосу мокрого снега.  Он валил тяжелый, плотный, не видно за
десять шагов. На счастье, по сторонам пошли березовые кусты, местность круто
опускалась,  и  наконец караван наш очутился в густом пихтовом лесу.  Дальше
ехать было невозможно.
     - Вниз, вниз! - приказал князь.
     Повинуясь этому необдуманному распоряжению,  мы  осторожно,  все  время
сдерживая лошадей,  скользивших по снегу, пошли вперед. Но недолго. Согнутая
снегом  ветка  рябины  вдруг  с   шорохом  сбросила  с   себя  мокрый  груз,
распрямилась и в одно мгновение высадила князя из седла. Он описал в воздухе
дугу, удачно упал на четвереньки, вскочил, испуганный, и закричал:
     - Стой, ни шагу дальше!..
     Телеусов пробурчал что-то,  передал мне коня,  а  сам скрылся в снежной
мгле. Быстро вернувшись, спокойно сказал:
     - Пожалуйте за мной. На ночлег.
     Через пять  минут мы  расседлывали лошадей около огромной черной пихты,
сносили седла и сумы под ее низко опущенные лапы,  к самому стволу. Там было
сухо и безветрено.  На широченных ветвях лежал липкий снег, образуя у ствола
широкий естественный шалаш.
     Я  собрал поблизости хворост,  зажег под пихтой костер.  Обрубили сухие
ветки понизу.  С огнем сделалось веселей.  Похоже, теперь в безопасности. По
крайней мере на эту ночь.
     Большой огонь осветил наш временный приют. От одежды пошел пар. Алексей
Власович расторопно готовил ужин.  Князь сидел с  закрытыми глазами.  Горная
болезнь добавила ему неприятностей. Во время ужина он отказался от вина, лег
на  бурку,  положенную  поверх  хвойных  веток,  и  отвернулся.  Потрескивал
хворост, все молчали.
     - Как рассветет, едем в лагерь, - тихо приказал Ютнер.
     В  лесу,  раскачивая деревья,  выл  ветер.  Над  горами бушевала ранняя
метель.   Но  сюда,   сквозь  густую  хвою,  только  редко  падали  усталые,
отяжелевшие снежные космы. Костер распространял тепло.
     Далеко-далеко хлопнул выстрел, потом другой. Мы переглянулись.
     - Надо ответить.  -  Ютнер опасливо оглянулся на затихшего князя, потом
сказал мне:  -  Берите винтовку,  отойдите шагов на двести и стреляйте.  Три
раза. Подождите минут десять - и еще три выстрела. Похоже, нас ищут.
     После света у  костра в  лесу показалось особенно темно.  Я  неуверенно
двигался по мокрому снегу,  ощупывая руками стволы пихт, натыкаясь на камни.
Последний отблеск костра погас вдали.  Страшно ночью в таком лесу,  да еще в
метель. Я остановился, прислушался к вою ветра над головой. Поднял винтовку,
стал стрелять.  Услышал внизу ответные выстрелы. Еще дал знать. Стоял и ждал
в темноте. Новые выстрелы раздались ближе. Я двинулся навстречу. Послышались
голоса. Внизу блеснул свет фонарей. Подымалось несколько человек.
     Я  заспешил вниз,  местами просто съезжал на  боку по крутизне.  Криком
привлек внимание людей.
     Мы сошлись. То был Улагай с пятью казаками.
     - Вы?!  -  Он откинул башлык,  осмотрел меня,  не веря глазам.  - А где
великий князь?
     - Спит у костра. С ним Ютнер и Телеусов. Вы нас искали?
     - Честно говоря,  о  вас мы  не беспокоились:  казаки сказали,  куда вы
ушли.  Пропала группа Шильдера. Он и принц с двумя егерями ушли на Мастакан,
и вот...  Граф Сан-Донато давно вернулся,  заправился коньяком и преспокойно
уснул в шалаше, а этой группы нет и нет. Не встречали?
     Разговаривая,  мы  подымались выше,  ориентируясь на  мой едва заметный
след, и вскоре оказались у костра под пихтой.
     Князь проснулся, сел. Строго спросил:
     - Что еще случилось?
     - Ищем  группу  принца  Ольденбургского и  Шильдера,  -  четко  ответил
казенный лесничий. - Они не вернулись в срок, возможно, заблудились.
     - Ну, так ищите, - сказал князь недовольно и опять завернулся в бурку.
     Алексей Власович тем временем поговорил с казаками и повеселел.  Улагай
топтался, не знал, что делать. Ютнер тихонько спросил у Телеусова:
     - Далеко отсюда до лагеря?
     - Часа три ходу.
     - Дорогу знаешь?
     - Так точно!
     - Тогда вот что.  Вы,  есаул, не теряя времени, двигайтесь вдоль хребта
точно  на  норд,  к  утру  должны пересечь ущелье речки Алоус.  Там  увидите
впереди зубчатую гору Ятыргварту. Обыщите ущелье и склоны этой горы.
     При  всей  своей готовности к  выполнению приказа есаул заколебался.  В
такую погоду,  ночью...  Видимо,  он  рассчитывал на  ночлег под этой уютной
пихтой.
     Ютнер свел брови.
     - Зарецкий пойдет с вами.  Сообразительности в подобных условиях ему не
занимать.  Вы  при  фонарях,  достаточно экипированы для  ночного поиска.  Я
выражаю большое опасение судьбой охотников.  С  ними пошли не  очень опытные
егеря,  а  если  принять  во  внимание погоду  и  увлеченность охотой  Петра
Александровича,  то у них недалеко до беды.  О нас беспокоиться нечего, мы в
полдень будем в лагере.
     Так я вновь оказался в походе - вымотанный, голодный, мокрый.
     Улагай помрачнел и замкнулся.  Он ревновал меня к хозяевам охоты.  Дело
его.  Я  повел группу поперек склона и чуть наверх,  стараясь снова выйти на
границу леса и луга, чтобы обрести хоть небольшой простор для маневра.
     Шли почти всю ночь с керосиновыми фонарями.  Когда достигли заснеженных
лугов,  метель озверело накинулась на нас. Всю дорогу никто не разговаривал.
Казенный лесничий,  закутанный в бурку и башлык,  белый от снега, ни разу не
спросил,  знаю ли  я  дорогу.  Он  сразу передал мне  руководство операцией,
видимо не надеясь на собственные силы.
     Под утро,  миновав каменные разломы, мы подошли к ущелью. Оно выглядело
как вход в  преисподнюю.  С  большим трудом и не сразу отыскали мы место для
спуска.  На  другую сторону вышли уже  в  сером свете утра.  Здесь пересекли
вьючную  тропу,  которая  уходила  на  Главный  хребет.  Следов  на  ней  не
обнаружили.
     Пошел крупный град,  потом снова снег.  И  вдруг как-то  сразу и  очень
заметно потеплело,  погодная волна с  юга догнала нас,  сделала снег липким,
тяжелым, а воду в Алоусе мутной и гневной. Начинался новый ненастный день.
     Несколько раз  стреляли.  Пытались обнаружить хоть какие-нибудь приметы
человека. Единственное, что указывало на недавнее присутствие здесь людей, -
это пустота на лугах Мастакана. Ни одного зверя в поле зрения. Но виновницей
этого могла быть и погода.
     Поднялись еще выше,  к леднику, который белым языком обрывался в крутом
ущелье.  Постояли, осматриваясь. И тогда-то все услышали крик. Кричали в три
или более голоса,  на  одной высокой ноте,  страшно,  как кричат при большой
опасности, перед угрозой смерти.
     По  щелистому льду,  чуть  прикрытому мокрым  снегом,  сверху скользила
винтовка с ремнем. А следом, на расстоянии полуверсты, вниз катился человек.
Кричал он, кричали другие люди, невидимые отсюда, там, наверху.
     Улагай стоял,  словно загипнотизированный.  Я бросился на перехват,  за
мной два казака.  Была единственная возможность спасти человека -  успеть на
край ледника и  там  остановить падение.  Иначе человек неминуемо скатится в
пропасть и  погибнет.  Но  как остановить тяжелое тело,  набравшее скорость?
Казаки кричали мне сзади: "Кинжал, кинжал?"
     Оказавшись на пути падающего тела,  мы, не сговариваясь, стали цепочкой
один за  другим,  несколькими ударами кинжалов выбили во льду глубокие упоры
для ног. Если человек собьет меня, то за мной еще один, и еще...
     Мы успели заметить,  как тщетно цепляется несчастный за неровности льда
ногами и  руками.  Но  его  вертело,  на  корявом льду оставались лишь пятна
крови.
     - Дер-жи-ись! - закричали казаки.
     Человек достиг моих вытянутых рук,  пребольно ударил чем-то  по голове.
Руки спружинили,  но сапоги выскользнули из ямок, я почувствовал, как съехал
с места,  однако с уже потушенной скоростью.  Еще удар,  чей-то глухой стон,
еще  продвижение  к  обрыву,  медленней,  медленней,  и  цепочка  наших  тел
остановилась в  трех-четырех саженях от смерти.  Наверху радостно закричали,
стали стрелять,  а  мы  осторожно поднялись,  повернули спасенного и  только
тогда увидели, кто это.
     На руках у нас был Владимир Алексеевич Шильдер.
     Он  тяжело  обвис.  Обморок  настиг  его,  когда  опасность  для  жизни
миновала.  Кафтан и  брюки генерала были разодраны до белья,  руки и  лицо в
крови.
     Мы подняли его,  вынесли с  ледника в безопасное место.  Улагай сбросил
бурку,  расстелил ее.  Поднес флягу ко рту.  Шильдер с трудом проглотил чай,
открыл глаза и несколько минут бессмысленно смотрел на тусклое небо.
     Казаки,  посланные есаулом в  обход ледника,  уже  спускались с  людьми
вниз.  Издали  выделялась нарядная фигура  принца  в  кокетливой шапочке  на
австрийский манер.
     Шильдер поднялся,  серьезный и строгий.  Обернулся к хребту, с которого
чуть  не  укатился  в  могилу,  перекрестился и  заплакал,  стыдливо опустив
голову.


        4

     На пути к лагерю нас застигла гроза.
     Более десяти всадников при  первом же  натиске грозовой тучи  сбились в
плотную группу -  лошади голова к  голове,  люди в середине.  Мы оказались в
самом центре тучи.  Сделалось темно.  Густой туман,  в котором формировались
дождевые капли,  оказался таким плотным,  что мы  не видели конских хвостов.
Все стали мокрыми, словно нас окатили из ведра.
     Через   равные   промежутки  времени  тьма   освещалась  пронзительными
всплесками молний,  белых, как огонь магния. Грохот заставлял закрывать уши.
От ударов грома лошади непрестанно дрожали,  бились. Тонко звенело в голове.
Мы обреченно стояли,  завернувшись в бурки,  упрятав ружья,  и только-только
справлялись, чтобы удержать коней.
     Минут через сорок туча  свалилась в  долину.  Небо  посветлело.  Скорее
вниз,  к  лагерю!  Со  склонов Ятыргварты открылась долгожданная перспектива
гор.  Далекие  и  ближние  вершины  сияли  белыми  одеждами.  Снеговая линия
спустилась ниже пояса пихтовых и  буковых лесов.  Только в  самой долине еще
властвовали осенние краски.
     Столь любезный еще вчера,  Улагай старательно держался в  стороне и  за
всю дорогу не  обмолвился со  мной ни одним словом.  Зато к  Шильдеру он был
предельно внимателен:  все время спрашивал о самочувствии, помогал бинтовать
руки, поддерживал ослабевшего генерала в седле.
     В позднее послеобеденное время прибыли на бивуак. Там все были в сборе,
однако атмосфера была  какой-то  угнетенной,  безрадостной.  Князь  вышел из
шатра  в  теплом  халате  и  вязаной  шапочке,  поманил  Шильдера и  надолго
уединился с ним в шатре.
     Зато  как  весело,  как  тепло встретил меня Алексей Власович!  Он  был
безмерно рад и благополучному возвращению, и скорому отъезду охоты.
     - Ты ушел тогда в ночь,  а я,  парень,  никак уснуть не мог.  Боялся за
тебя. Все сразу на твою голову. Многовато.
     Я  рассказал,  что  с  ними случилось и  как  мы  подоспели.  Пропавшие
охотники увязались за  турами,  попали на крутой ледник,  там подранили двух
козлов, пустились в погоню, и вот одно неосторожное движение, неверный шаг -
и  падение,  которое могло закончиться трагически,  не заявись на помощь наш
отряд.
     Холодная, хрусткая и морозная ночь прошла спокойно.
     А  утром управляющий Охотой Эдуард Карлович Ютнер послал на  юг  группу
казаков  с  урядником Павловым готовить ночевки по  пути  следования гостей.
Распоряжение всем понятное.
     Нами уже  владело радостное чувство освобождения.  Настроение в  лагере
поднялось.  Песельники грянули бодрую песню.  Отоспался и  вылез  из  своего
шелкового шатра граф Сан-Донато.  Возле него тотчас появился Семен Чебурнов.
Его сиятельство уселся за стол,  камердинер поставил перед ним бутылку. Граф
высосал ее с  завидной быстротой,  побагровел и принялся шумно рассказывать,
как  свалил трех  туров.  Чебурнов притащил для  доказательства три  рогатых
головы.
     - Тремя пулями! - восторженно зачастил егерь. - Их сиятельство почти не
целится. Навскид! Вот глаз! Вот рука!..
     То ли Демидов уловил уж очень наглядную ложь,  то ли в нем накопилось и
искало выхода презрение к  угодливому Семену,  только он вдруг насупился,  а
когда к  столу охотников вышел князь и  другие сиятельные гости,  он встал и
пьяно закричал:
     - Князь,  а у тебя егеря-то продажные!  Сами туров настреляли,  я им по
пятерке за голову обещал, а теперь славу мне поют! Не по-тер-плю!..
     Все умолкли. Личико князя передернулось, глаза блеснули гневом.
     - Выясни, кто виновен, - бросил он Ютнеру.
     Графа увели в шатер. Управляющий нашел Косякина, и тот учинил настоящий
допрос среди егерей. Вскоре Ютнер доложил князю:
     - Егерь Чебурнов виновен, ваше императорское высочество.
     - Выпороть! Двадцать розог! Для примера и острастки!
     Косякин вызвал команду. Четыре казака подхватили беднягу и увели в лес.
     Сан-Донато,  расстроенный таким оборотом дела, пошумел в своем шалаше и
больше не выходил. Пил в одиночку.
     Перед  вечерней  трапезой  егерей  выстроили  возле  княжеского  стола.
Чебурнова не было. Князь постно сказал:
     - Благодарю вас за службу.
     И  сел,  согнувшись,  в  свое кресло.  Прошла целая минута в молчании и
замешательстве, прежде чем он добавил:
     - Приступайте, Ютнер.
     Управляющий Охотой поклонился, преисполненный торжественности. Он начал
говорить о благотворном влиянии заповедности для развития фауны Кавказа,  от
имени  князя высказал удовлетворение удачной охотой,  во  время которой были
убиты один  зубр,  двадцать два  оленя,  восемь туров,  более сорока серн  и
косуль, три кабана и медведь.
     - Я убежден, - сказал он далее, обращаясь к великому князю и его гостям
за столом,  -  я убежден, что дни, проведенные в трудах и охоте, останутся в
памяти  вашей  как  дни  радостные,   наполненные  страстию  и  азартом,  не
сравнимыми ни с  каким другим удовольствием.  Эта охота,  ваше императорское
высочество,   напомнила  мне  слова  из  "Охотничьего  указа"  царя  Алексея
Михайловича,  второго  из  рода  Романовых:  "Дудите,  охочи,  забавляйтесь,
утешайтеся сею  доброю потехою,  и  угодно и  весело,  да  не  одолевают вас
кручины и  печали.  Избирайте дни,  ездите часто,  напускайте,  добывайте не
лениво и не безскучно".
     Князь скупо улыбнулся:
     - Нам  бы  его печали,  Ютнер!..  А  впрочем,  за  новую встречу здесь,
господа! - И он поднял бокал.
     Улагай за его спиной взмахнул руками.
     - Ур-ра! Ур-ра! - закричали казаки, забывая и трудности, и опасность, и
жестокость, и кровь.
     Дождавшись тишины, Ютнер сказал:
     - Великому  князю  благоугодно отметить  егерский корпус,  обеспечивший
хорошую охоту,  личными подарками.  Всех егерей,  урядника Павлова и  есаула
Улагая князь награждает именными серебряными часами.
     Подарки с княжеским вензелем Ютнер тут же передал нам.
     Телеусов, стоявший рядом, тихо прошептал:
     - Семена забыли. Теперь от зависти почернеет. И нам век не забудет...
     После  ужина  мы  с  Алексеем  Власовичем уединились.  Счастливые столь
благополучным окончанием охоты,  уселись мы у  костерка возле своего шалаша,
разглядывали ночные тени леса и слушали песни.
     От большого стола отделился Шильдер.  Он спросил о  чем-то у  егерей и,
пошатываясь, направился прямо к нам. Мы поднялись. Генерал подошел, постоял,
рассматривая нас, и неожиданно обнял меня забинтованными руками:
     - Спасибо, братец. Обязан тебе. И не забуду.
     Растроганно сказавши так, повернулся и ушел.
     Мы  были  очень  смущены неожиданным проявлением чувств  благодарности,
полагая,  что события на леднике уже забыты. В том происшествии, собственно,
не было ничего особенного: в горах без взаимной поддержки нельзя. Кто из нас
откажется помочь другому в беде?
     Уже при холодном солнце,  часов в  восемь утра,  к шатру великого князя
подвели  гнедого  коня  в  седле  черкесского типа  -  с  высокой  спинкой и
передком.  Князь закинул длинную ногу через седло, оглядел выстроенный отряд
из казаков.
     Охота выступила в последний поход.  День стоял холодный,  но солнечный,
гроза и ночной мороз сбили последние листья с кленов,  берез и осин,  только
ель да пихта стояли в густо-черной хвое.
     Поднялись выше.  Тут  ощущался морозный ветер.  Копыта с  шумом сбивали
отвердевшую траву,  лопухи  ломались  с  хлопком,  напоминавшим револьверный
выстрел.   Быстро   прошли  широкую  красивую  долину  Ачипсты,   празднично
выбеленную ночным инеем.  Пересекли мрачные пихтарники и оказались на лугах,
недалеко от Мастаканского хребта. Отсюда открывался широкий обзор.
     В устье реки Холодной,  притоке кипучего Уруштена, охоту ожидал ночлег.
Уже стояли шалаши и палатки.  В редком сосняке горели костры.  Совсем близко
от  лагеря  холодно  поблескивал ледник.  Он  языками  спускался с  Псеашхо,
наиболее высокого хребта близ перевала.
     Ночевать у костров, под открытым небом было холодно. В вечернем воздухе
отчетливо и громко гудела река. Над ней по-зимнему вился парок. На береговых
камнях зацепились ледяные закрайки. Казалось, что наступила глубокая зима.
     С  утра  предстоял еще  один переход до  поселка,  уже  по  ту  сторону
перевала.  Тропа повела в гору,  все более тяжелая,  щебенистая. Алан тяжело
дышал и часто оглядывался,  словно спрашивал, почему ему не хватает воздуха.
Высота.
     Двигались все медленней,  с остановками.  Вот и Дзитаки остался позади.
Горы по  сторонам все  ниже.  Впереди открылась холмистая каменная равнина с
жухлой травой и  редкими березовыми кустиками.  Перевал всегда рисовался мне
как острый гребень, круто падающий в две стороны. Сюда север, туда юг. А тут
было довольно пространное нагорье и  холмы на нем.  Только почему-то вот эти
два ручейка текут не в ту сторону, откуда мы явились, а вперед по ходу.
     Алексей Власович крутил усы.
     - Все,  парень.  Достигли! Ты глянь-ка вон туда... - И указал за бугор,
куда уже смотрели, сгрудившись, высокие гости охоты.
     Голубая бездна открылась перед нами. В первый раз никак не догадаешься,
что там далекое Черное море!  А ближе,  под нами, лежала бесконечная долина,
наполненная таким зеленым и по-летнему свежим лесом,  что просто не верилось
в реальность картины.  Ведь только что прошли через зиму -  и вот оно опять,
утраченное и найденное роскошное лето!
     Среди зеленых лесов поблескивали извилистые ленточки рек. Облачное небо
висело над головой.  Всем телом,  лицом ощущалось влажное тепло, туго идущее
снизу.  Так  и  подмывало встать  на  стременах,  сорвать с  головы кубанку,
поднять руку и  закричать во все горло что-нибудь бессмысленное,  радостное,
призывное!..  Давно я не испытывал такого душевного подъема, такого счастья,
как на этом открытом для себя перевале - рядом с небом.
     Всадники сбились в  кучу,  все говорили громко,  не  слушая друг друга.
Вставали на стременах,  кубанки держали в  поднятых руках.  Возле охотников,
собравшихся поодаль,  суетились слуги, появились бутылки и кубки. Плескалось
вино. Охотники пили за благополучный переход.
     На  перевале гости расстались с  казачьей обслугой.  Не  ехали дальше и
егеря.  Ютнер распорядился, чтобы путь к поселку продолжали только Телеусов,
Кожевников и я. С нами остался и казенный лесничий Улагай.
     Спуск  начали  человек двадцать.  Вошли  в  Медвежьи ворота.  Двигались
осторожно,  тропа вилась змейкой, очень круто, щебень все время ссыпался под
копытами.  Заросли рябины,  явора, вечнозеленой лавровишни сменились темными
пихтовыми лесами,  буком,  а еще ниже начались непролазные джунгли, сузившие
тропу до двух аршин.  Пахло остро и  пряно -  никакого сравнения с  морозным
воздухом на высокогорье!
     Вечером,  уже  вблизи  поселка,  из  лесу  со  всех  сторон  послышался
печальный  вой  шакалов.   На  все  голоса  трещали  неведомые  мне  пичуги,
многоголосый хор их славил тепло и  лето.  Бурки пришлось свернуть,  кафтаны
нараспашку. Жарко и душно, как в бане.
     Перед  въездом в  поселок князя  встретил отряд  черноморских казаков и
старший егерь Охоты Никита Щербаков.  Эта встреча состоялась возле памятного
всем  солдатам старого бука,  на  светлой коре  которого еще  проглядывались
наплывы  по  вырезам,  сделанным много  лет  назад.  Можно  было  разглядеть
лавровый венок и  слова:  "На  сем месте стояла 2-я  рота Его императорского
высочества великого князя Дмитрия Константиновича полка.  1864 года,  мая 21
дня. С нами Бог!"
     Все сняли шапки, постояли молча, вспоминая героев уже давней войны.
     Отъехав немного, князь радостно воскликнул:
     - Сегодня,  господа,  впервые за  много дней  будем спать на  настоящих
кроватях!
     Мы с Телеусовым переглянулись. Не о славном прошлом России думал сейчас
великий князь...
     Подъехали к охотничьей даче Романовых.
     Играл оркестр, бегали слуги, горело множество огней. Цивилизация!
     Во  флигеле сбоку царской дачи,  куда нас  определили,  трещали дрова в
печурке,   было  чисто  и  уютно.   Уставшие,  разморенные  теплом,  мы  уже
приготовились было  ложиться,  когда открылась дверь и  денщик Ютнера позвал
меня к управляющему охотой.
     Он находился в  кабинете один,  уже переоделся,  был в черном сюртуке с
белой манишкой,  розовый,  вероятно после бани, еще более представительный и
благодушный. Я застыл у двери.
     - Садись, Зарецкий, - сказал он.
     Я присел на краешек стула.
     - Так вот,  объявляю твою судьбу...  Ты  показал себя на охоте с  самой
хорошей стороны.  А  на  Мастакане отличился сообразительностью и  быстротой
действия.  Мы оставляем тебя в  Охоте.  До тех пор,  пока,  разумеется,  она
существует.  Такой приказ я  подготовил,  он подписан князем.  Мы определяем
тебя егерем с  подчинением лично мне.  Я решил поручить тебе не какой-нибудь
один  участок,  а  общее  наблюдение за  самыми ценными и  редкими животными
Кавказа -  за  зубрами.  Это  очень  серьезное поручение,  юноша,  -  строго
продолжал он. - Ты обязан узнать все о зубрах, которые живут в междуречье от
Большой  Лабы   до   Белой.   Ты   должен  вести  их   учет,   сохранять  от
злоумышленников,  для  чего дается тебе право при необходимости мобилизовать
противу таких злоумышленников егерей и  лесников охраны.  И  конечно,  всеми
средствами содействовать развитию стада зубров.  Пока ты  еще  мало знаком с
зоологией,  не знаешь повадки зверей, но ты любишь природу, а знания придут.
Мы разрешаем тебе выехать в  столицу для окончания учебы и получения лесного
образования.  Я  надеюсь,  что  за  это  время ты  сумеешь пополнить и  свои
познания в  зоологии,  чтобы в  следующем году  вернуться сюда  для  долгой,
интересной и сложной работы.
     Он замолчал, но не сводил с меня глаз.
     - Что скажешь?
     Что  я  мог  сказать?  Что  не  ожидал  такого  поворота в  жизни?  Что
благодарен за возможность закончить образование? Что рад выполнить приказ?..
Но вместо всего этого я просто сказал:
     - Благодарю за честь, Эдуард Карлович.
     Почувствовал, как загорелись щеки, смял в горячих ладонях свою кубанку.
     - Вот и  отлично.  Завтра можешь возвращаться в Псебай вместе с другими
егерями.  Я  буду сопровождать великого князя в Боржомский дворец и останусь
там на  неопределенное время.  От  моего имени делами будет управлять Никита
Иванович  Щербаков,  с  ним  тебе  придется  работать  и  в  дальнейшем.  Не
задерживайся в Псебае, спеши в институт, тебе предстоит наверстать упущенный
месяц.  Чтобы облегчить знакомство с  зоологией,  я перешлю рекомендательные
письма к  знакомым мне профессорам,  они и окажут тебе некоторое содействие.
Но главное -  стремись к познаниям сам.  Если нет вопросов,  иди.  Через час
пришли ко мне Щербакова, и желаю тебе успеха.
     Какие там вопросы!..
     Я  сделал  четкий  поворот  налево-кругом  и  уставным  казачьим  шагом
направился к двери.
     Лишь на улице перевел дух.  Ютнер открыл передо мной дальние дали.  А в
ближайшие дни  -  столица,  свой студенческий кружок и  друг Саша Кухаревич,
который до  сих  пор находится в  полном неведении относительно моей судьбы.
Институт,  книги.  И зубры,  так внезапно вошедшие в жизнь.  Зубры,  которых
впервые увидел.
     Егеря не спали, у нас сидел Щербаков шла неторопливая беседа.
     - Что,  Андрей,  -  спросил Телеусов,  -  чарку поставили аль червонцем
наградили?
     - Подожди, Алексей Власович, дай остыть.
     И  я вышел,  свернул с дороги и в темноте отошел к лесу,  где и сел под
каштаном.  Как  все  повернулось!  Главное -  буду работать в  родном месте,
ходить по любимому лесу,  по Кавказу!  И  хранить зубров.  Хранитель зубров!
Звучит-то как!..
     Вспомнив о  поручении,  бегом вернулся,  сказал Щербакову,  чтобы шел к
управляющему, проводил его и тогда уселся пить чай.
     Когда пришел Щербаков,  я  коротко сказал о  своем разговоре с Ютнером.
Егеря слушали меня молча,  с  большим вниманием.  Добрый,  молчаливый Никита
Иванович,  большой,  ширококостный  человек  с  крупным  простым  лицом,  не
расспрашивал,  не  вступал в  разговор,  только кивал,  как  бы  одобряя все
услышанное.  Уважаемый в Псебае человек, он уже много лет руководил Охотой в
отсутствие Ютнера,  но  бремя власти не  изменило его характера и  действий.
Прямодушный,  он  не  знал  честолюбия,  оставался простым и  свойским и  не
оборачивал  чужих  слов  во  зло  другим.  Никто  не  мог  упрекнуть  его  в
несправедливости.  Старший среди всех нас  Кожевников -  тогда ему  было лет
тридцать с  небольшим,  -  с  лицом,  заросшим темным  волосом,  с  веселыми
славянскими глазами,  одобрительно бурчал что-то в бороду. Похоже, не моя, в
общем-то   устроенная,   судьба  одобрялась  егерями,   а   будущее  зубров,
открывшееся как  бы  внове после озабоченных слов Ютнера.  Кто  лучше егерей
знал,  сколько их,  как им трудно жить,  когда уже сотни,  а то и тысячи лет
люди гоняют их  по  всей земле,  чтобы убить,  попользоваться мясом,  кожей,
рогами. Кавказ - их последний оплот.
     - Что ж,  парень,  дело на тебя взвалили сурьезное.  - Щербаков прервал
наконец молчание. - А мы сообща помогем тебе в этом самом. Мы ведь уже много
годов только тем и занимаемся,  чтоб сохранить зверя,  а значит, и зубра. Не
больно ловко занимаемся,  но  и  не без старания.  И  в  будущем от этого не
отступимся.  А ты поедешь, поучишься, ума-разума наберешься - и давай назад.
Вместях  веселей работать,  тем  более  у  тебя  мать-отец  в  Псебае.  Так,
казаки-охотники?
     - Вот скажи ты,  Никита,  -  начал Телеусов.  -  Я про нашего Ютнера. И
господам он  должон зверя подать на  мушку.  И  сохранить того же  зверя ему
очень  охота.  Князь  своему  управителю за  что  деньги платит?  За  личное
удовольствие,  так я понимаю.  А он,  Ютнер то есть,  изволит беспокоиться и
насчет долгой жизни у зверя. Совесть это или что? Может, жилка у него такая,
до  природы любовная?  Ведь  мог  бы  запросто сказать,  как  многие  другие
говорят: на мой век хватит, а там...
     - Человек он,  так я тебе скажу.  -  И Щербаков поднял палец.  -  А раз
человек,  то  понимает,  что без природы мы  как бы голые,  бедные с  ног до
головы, и потому блюдет природу, чтоб на века хватило ее всем. И князь опять
же кое-что соображает.  Смотри,  запретил зубров бить.  Двух - и точка! А мы
дали и  того меньше.  Власть,  какая она ни есть,  природу не должна в обиду
давать.  Это как сук под собой рубить. В пустыне кому охота жить? Да и как в
ней жить,  в  пустыне-то?  Будь моя воля,  я  бы  не  токмо Андрея на охрану
поставил,  а  всяческую охоту в этих местах воспретил.  Пущай твари плодятся
здеся под надзором нашим и уходят питаться и размножаться во всякую любую им
сторону. Как цыплята от наседки. На то и Кавказ. Общий питомник, значит. Вот
и майкопский лесничий Шапошников об этом самом в Питер написал.
     Наш разговор затянулся далеко за полночь.  Все мне было приятно в  этих
суровых с  виду,  пусть и  не  очень грамотных людях.  Их  доброта к  лесу и
зверям,  понимание жизни было простым и естественным.  Она не знала границ и
не  могла обозначаться словом "служба".  Я  вспомнил,  как  искусно Телеусов
уводил знатных гостей от  зубров,  как  с  опасностью для жизни освободил из
капкана барса, нуждающегося в защите не менее, чем зубры. Я и уснул с доброй
мыслью о том, что рядом такие хорошие люди.
     Чем  свет  мы  поднялись,  осмотрели  своих  коней,  глянули  с  высоты
романовской дачи на уютную и  сонную Красную Поляну,  на пенистую,  сердитую
Мзымту, бегущую к морю, и тронулись по знакомой тропе на перевал.


        x x x

     На этом кончаются записи в книге красного переплета.
     Последний десяток  страниц  Зарецкий исписал очень  убористым почерком,
многие слова сокращал -  видно, хотелось ему закончить описание событий в ту
осень на  оставшихся страницах первой своей книги.  И  он  использовал ее до
конца!  Ни  одной  чистой страницы не  осталось.  Некоторые фразы вписаны на
полях,  даже на  внутренней стороне обложки.  Но он так и  не сумел втиснуть
сюда  свои  впечатления  по  возвращении домой  после  насыщенной  событиями
великокняжеской охоты.
     Зато вторую, зеленую книгу он начинает как раз с описания происшествий,
касающихся прежде всего его личной жизни.


                              Запись четвертая

         В родительском доме. Воскресная обедня и новое знакомство.
                      Данута Носкова. Давняя трагедия.
                        Соперник. Отъезд из Псебая.


        1

     Никита  Иванович Щербаков торопился.  Всю  дорогу  только и  говорил об
оставленных без наблюдения кордонах.  Подумать только -  более трех недель в
отлучке!  Каково теперь на том же Закане,  на Кише,  в Гузерипле да и вокруг
самого Псебая!  Леса открыты,  без охраны.  Приходи,  стреляй, ставь силки и
петли,  безобразничай.  Егеря  заняты с  их  высочествами,  черным охотникам
вольно делать, что их душа пожелает!
     Едва только тропа выходила на ровное место или шла под уклон, он тотчас
переводил коня  на  рысь,  и  мы  все  согласно поспешали за  ним.  Потому и
обошлись всего двумя ночевками -  на Умпыре,  где побарствовали в  новеньком
княжьем домике,  который стоял  теперь  с  голыми стропилами (брезент казаки
сняли и  увезли),  и  еще  на  Черноречье,  где  давно стоял благоустроенный
кордон.
     Поздно вечером,  уже на виду Псебая, Никита Иванович попридержал коня и
сказал Телеусову:
     - Ты уж расстарайся, Алексей Власович, накрой при случае умпырскую хату
дранкой,  что ли,  а  то  промокнет до весны и  сгниет.  Тебе же при обходах
сгодится,   базу  там  устроишь.   Да  и   путники  какие  проходить  будут,
остановятся, добрым словом помянут.
     - Это я держу в голове.
     Наши кони понимали,  что  едем домой,  и,  несмотря на  усталость,  шли
бойко, встряхивали гривами, предвкушая отдых после многих дней изнурительных
походов.
     На  развилке улиц  мы  пожелали друг  другу доброй ночи и  разъехались.
Очень не хотелось вести Алана на казачий двор.  Я  решил оставить его на эту
ночь у себя.
     Вот и  наш дом в четыре окна.  Два из них -  в спальне родителей -  еще
светятся.  У  ворот я соскочил,  размял затекшие ноги.  Алан потряс удилами,
фыркнул.  И тотчас на крыльце возникла фигура в светлом капоте.  Мама... Она
ждала.
     - Андрюша,  наконец-то! - воскликнула она со слезами в голосе и, прежде
чем спуститься,  обернулась в открытую дверь и позвала: - Михаил Николаевич,
Миша, сынок приехал!..
     Мы обнялись,  мама озабоченно провела ладонями по моим рукам, по спине.
Цел-невредим.  Отец подошел, прижался жесткими усами с неистребимым табачным
запахом,  пробормотал:  "Слава всевышнему",  помог  расседлать Алана,  понес
сумы, а мама уже ставила самовар и хлопотала над поздним ужином.
     Отчий дом!  Как привязываемся мы к  нему и как дорог он всем,  особенно
после разлуки!  Как  много воспоминаний хранят его  старые стены и  какие не
сравнимые ни с чем тепло и любовь исходят от родных людей, хранителей нашего
детства,  для которых ты  все,  чем они живут,  чем печалятся и  радуются до
конца дней своих!
     Я пил смородинный чай, ел аппетитные баранки и рассказывал, рассказывал
об  охоте,  а  они  слушали,  переглядывались,  смеялись и  пугались.  Потом
внимательно,   даже  строго,   с  какой-то  непонятной  мне  почтительностью
передавали из  рук  в  руки толстые серебряные часы,  и  отец,  вооружившись
очками,  три или четыре раза,  про себя и вслух,  прочитал выбитые на крышке
слова:  "За заслуги.  Личный дар Е.И.В. Великого князя Сергея Михайловича" -
и, растроганный, с повлажневшими глазами, поцеловал меня, затем бодро отошел
и издали с нескрываемой гордостью еще раз оглядел с ног до головы.
     - Вот,  Софьюшка Павловна, каков у нас молодец! - сказал он дрожащим от
волнения голосом.
     И тут я выпалил:
     - А завтра мне в путь-дорогу. Велено торопиться в институт.
     Мама всплеснула руками, в глазах у нее возник страх.
     - Завтра? Не отдохнувши, так сразу... - И заплакала.
     - Нет-нет,  -  запротестовал отец, поборник строгой дисциплины, которой
вдруг он изменил.  - Уже если три недели пропустил, то три дня отдыха тебе и
подавно простятся. Вот во вторник и поедешь.
     Они  и  слышать не  хотели о  завтрашнем отъезде.  Этому не  находилось
оправдания.  Не побыв с родителями,  не сходив всей семьей в гости хотя бы к
одному  знакомому однополчанину?..  И  мне  пришлось не  без  тайной радости
согласиться на вторник. Помимо всего прочего, требовалось время договориться
с оказией,  ведь до станции Армавирской от нас далековато и не каждый день в
ту сторону идут тарантасы.  Зато уж оттуда -  прямой поезд до столицы. Такие
поезда идут из Минеральных Вод, этого великосветского курорта России.
     - Отец,  -  все с тем же нерастаявшим страхом сказала мама, - мы совсем
забыли о письме...
     - Вот как ты расстроил нас своим поспешным решением,  - упрекнул отец и
тяжело прошагал в кабинет.
     Он  вернулся с  письмом.  Нетерпеливо взявши  конверт,  я  прежде всего
прочитал обратный адрес.  Впрочем,  и по почерку с косыми, высоко прыгающими
буквами нетрудно было угадать руку Кухаревича,  моего друга по институту, по
комнате в пансионате, по студенческим вечеринкам.
     Сдержанно-деловое начало. Друг писал:
     "Кто-то  привез сюда странные слухи,  связанные с  твоим опозданием.  В
канцелярии мне сказывали,  что ты,  милый мои, получил отпуск, срок которого
неопределен,   и  отпуск  этот  вызван  приказом  высокотитулованной  особы.
Вскорости удалось уточнить,  что ты ныне обретаешься в свите великого князя.
Это же совсем на тебя не похоже!  Я отказываюсь верить!  В свите... Не может
быть!  Неужели трудно написать несколько строчек товарищу,  если  это  слово
"товарищ" не  стало  для  тебя,  в  силу  новых обстоятельств,  не  особенно
удобным..."
     Вот так.  Со шпилькой.  Если бы ты знал,  Саша, что-нибудь о кавказских
зубрах!..
     Далее он уже спокойнее продолжал:
     "О  нашей  здешней жизни могу  сообщить пока  очень коротко.  Не  стало
некоторых из наших профессоров,  прибавилось строгостей. Наставники величавы
и замкнуты.  Слава богу, мы с первых дней почти в полном составе находимся в
лесной даче недалеко от  Выборга и  потому лица эти  видим редко.  Я  нахожу
время  для  поездок  в  столицу,   чтобы  послушать  интересные  семинары  в
университете.  Кстати, там сделалось относительно прошлого спокойнее. Бывают
очень интересные диспуты, есть что послушать, и вообще...
     Летом я не писал тебе потому, что не уезжал к родителям в Екатеринодар:
здесь побывал мои отец,  и мы рассорились с ним. Пришлось остаться в Средней
России,   работал  три  месяца  помощником  лесничего  в  местечке  рядом  с
Беловежской пущей.  Есть на  что  посмотреть и  что  вспомнить,  поверь мне.
Заработал немного денег. Зима нас с тобой не испугает.
     Как видишь,  на этот раз мне почему-то не дается острословие. Расстроен
твоим молчанием. Неужели ты в самом деле решил пойти по дороге честолюбивого
служения,  использовав подвернувшийся случай?  Не  могу  поверить в  подмену
принципов,  коли  знаю  твои  взгляды на  жизнь.  Нетерпеливо жду  письма  с
изложением всего случившегося.  Постарайся понять, Андрей, как это важно для
твоего друга, нижеподписавшегося..."
     Далее следовала его длинная подпись,  а еще ниже приписка:  "P.S. Когда
письмо было написано,  ко мне ворвался известный тебе Паша Саблин и  с  ходу
выпалил:  "Все  точно!  Зарецкий принят в  великокняжескую охоту.  Князь  им
доволен и держит при себе".
     Сменить полезный народу труд на ливрею послушного холуя?!"
     Закончив  читать,  я  глубоко  вздохнул.  Родители не  сводили  с  меня
вопрошающих глаз. Вместо объяснения я прочитал письмо вслух.
     - Твой приятель не  понимает,  какая честь служить под началом великого
князя!  -  Отец  выставил  перед  собой  палец.  -  Открытая дорога  наверх,
продвижение по службе, чины - разве это не служение родине?
     Я бурно запротестовал.  Но,  вспомнив о своих зубрах -  да,  о своих! -
умолк и примирительно сказал, что новая служба, в общем, меня увлекает.
     - Вот и  отлично!  -  повеселевшим голосом отозвался отец.  -  Здесь ты
дома, с нами.
     Мама задумалась, вздохнула, а потом сказала, как бы для себя:
     - Взрослый,  взрослый сын.  И уже с положением. Самая пора подумать и о
собственной семье,  Андрюшенька.  Годы бегут, мы стареем. И как нам хочется,
чтобы дом не пустел...
     Очень значительно она посмотрела на  отца,  тот на меня,  но промолчал.
Тут он с  мамой заодно.  Этим летом по разным поводам они не раз произносили
при мне не без тайного умысла и любви слово "внук".
     Часы пробили двенадцать. Спать, спать!
     Перед сном я  вышел во  двор посмотреть Алана.  Он спокойно похрустывал
травой, обернулся, почесался лбом о мое плечо и вздохнул. Все в порядке.
     Когда я лег и,  не задув лампу, стал задремывать, сквозь полусон увидел
маму.  Она  вошла очень тихо,  села у  кровати и,  не  спуская с  меня глаз,
задумалась.  Я уснул спокойно и легко,  как засыпал семилетним мальчиком под
таким вот безмерно ласковым и заботливым ее взглядом.


        2

     Разбудил меня колокольный звон.  Церковь находилась недалеко от  нашего
дома. Было воскресенье, и звонили уже к обедне. Вот это называется поспал...
     Поспешно приведя себя в порядок, я вышел и нашел своих родителей одетых
по-праздничному. Мама напомнила, что в моей комнате приготовлена выглаженная
студенческая форма и что они ожидают меня. Пора в церковь.
     Этот ритуал в поселке, где все знали друг друга, служил как бы символом
добропорядочности.  Родители мои  строго  следовали ему.  Не  пойти  с  ними
значило бы серьезно обидеть обоих.
     Отстоять  недолгую  службу  мне  помогла  настенная  роспись  в   нашей
маленькой и довольно уютной церкви. Картины тут были и радостные и страшные,
все на  библейские сюжеты.  Я  рассматривал лики угодников и  сравнивал их с
реальными людьми из  только что  минувшей охоты.  Вот  лицо в  кудряшках,  с
нимбом над головой,  чем-то похожее на обиженное личико князя. А вот один из
чертей с  таким хитрым и  наглым выражением,  какое я  видел только у Семена
Чебурнова,  когда  он  крутился возле  графе  Демидова.  Точной  фотографией
смуглого,  горбоносого  и  узколицего  есаула  Улагая  мне  показался  образ
библейского воина с  копьем в руке.  Наблюдать и сравнивать было занятно,  я
вертелся и вытягивал шею, чтобы разглядеть плохо освещенные стены, и кому-то
бросился в  глаза своей непоседливостью.  Этот "кто-то" укоризненно поглядел
на меня.  Удалось перехватить взгляд.  Я так и застыл. Ярко-голубые глаза на
чистом белом личике,  окруженном локонами цвета пшеничной соломы.  Признаюсь
не  без  греха,  все  иконы  в  церкви разом померкли.  Кто  такая?  Девушка
недовольно, даже сердито отвела взгляд и чуть-чуть покраснела.
     Теперь  не  роспись  интересовала  меня.   Я  повернулся  к  девушке  и
гипнотизировал ее.  Посмотри,  посмотри...  Краем глаза она  заметила это  и
отвернулась вовсе, рассердившись.
     Мама легонько потянула меня за рукав.  С минуту я стоял как полагается,
но скоро опять уставился на девушку.  Как это я  не видел ее в  Псебае?  Кто
она, эта рослая и красивая незнакомка?
     Когда мы выходили,  я,  естественно,  оказался позади нее,  решив,  что
непременно заговорю.  Но  девушка прямо с  паперти вдруг повернула направо и
через железную калитку вошла на кладбище в  церковной ограде.  Идти за ней я
не посмел и поплелся за родителями, оглядываясь и вздыхая.
     Спросить у них казалось неудобным,  мама между тем посматривала на меня
очень заинтересованно и вдруг сказала папе:
     - Ты заметил,  как выросла и похорошела Данута Носкова? Давно ли бегала
девчонкой, в классики играла, а сейчас до того хороша собой!
     - А я ведь и не заметил ее,  -  ответил папа. - Она в Псебае мало жила,
училась в Екатеринодаре.
     - А  ныне сама учит ребят в Лабинской школе и только по воскресеньям да
в праздники приезжает к тетке.
     - Вот тетушку ее я  встречаю довольно часто.  Сильно постарела,  голова
совсем седая. А ведь намного моложе меня.
     Стараясь говорить как можно спокойнее, я сказал:
     - Эта  девушка,  про  которую вы  говорите,  прямо  из  церкви пошла на
кладбище.
     - Там покоятся ее родители, сынок, - ответила мама.
     - Рано они умерли.
     - Это трагическая история,  Андрюша.  Ты учился в Екатеринодаре,  когда
тут произошла беда, и мог не знать о ней. Данута осталась сиротой восьми или
девяти лет от роду. Ее воспитывала тетка, родная сестра покойной.
     - Странное имя и фамилия...
     - Они из  Чехии.  Правильно произносить надо не Носкова,  а  Носке,  но
здешним людям непривычно, и теперь все ее величают Носковой.
     Проводив родителей до дома,  я с ходу придумал причину для того,  чтобы
уйти,  и, конечно, вернулся к церкви. Народ разошелся. Синий жакет девушки я
увидел  сквозь  ограду  кладбища.  Не  знаю,  откуда  вдруг  появилась такая
храбрость,  но я  спокойно вошел за ограду и остановился у калитки,  ожидая,
когда Данута отойдет от могилы.
     Она сидела, склонившись над серой плитой, волосы закрывали ее лицо, она
что-то  шептала,  может  быть  молилась.  Прошло  немного  времени,  девушка
поднялась, постояла и пошла по тропе к выходу. Я распахнул калитку.
     - Спасибо, - еле слышно произнесла она.
     - Можно проводить вас? - так же тихо спросил я.
     Она не ответила, не глянула. Чуть поотстав, я пошел за ней.
     Не оборачиваясь, сказала:
     - Я вас не знаю. Вы приезжий?
     - А я только что узнал, кто вы.
     Опять молчание.  Разговор не завязывался. Похоже, Дануте сейчас было не
до меня.  И  еще она стеснялась.  Мы шли по нашей улице,  и любопытные глаза
рассматривали нас с обоих порядков. Конечно, неловко, но она пересилила это,
окинула меня быстрым, заинтересованным взглядом.
     - Вы давно здесь?
     - Все лето. На каникулах.
     - Каникулы везде кончились.
     - Я уезжаю во вторник.
     - Куда, если не секрет?
     - В Петербург, я там учусь. А вы?
     Миновали наш дом, я даже не глянул на него.
     - У меня здесь тетя, я тут росла.
     - Она не рассердится, что я провожаю вас?
     - Не знаю. Может быть.
     И остановилась. Не хотела, чтобы я шел дальше.
     - Данута,  -  сказал я  твердо,  -  в шесть часов я приду вот сюда.  Вы
найдете меня здесь.  Стану столбом и  не  уйду,  пока не увижу вас.  Хоть до
утра.
     Она  как-то  длинно,  раздумчиво посмотрела мне  в  глаза.  И  сама  же
покраснела.
     - Какой вы, право...
     Повернулась и пошла дальше.  Я стоял и смотрел,  смотрел, смотрел. Нет,
не обернулась.
     Вернулся домой рассеянный,  углубившийся в себя.  Завалился на кровать,
закинул руки  за  голову и  уставился в  беленый потолок.  Мама заглянула и,
ничего не  сказав,  прикрыла дверь.  Вскоре за дверью стал часто покашливать
отец.  Похоже,  обиделся.  Считанные часы до отъезда,  а  я  закрываюсь и не
выхожу. Наконец отец не выдержал и громко сказал из-за двери:
     - Андрей, тебе нужно отвести коня.
     Ах, да! Совсем забыл!
     Через пять минут я  был в  седле и,  сдерживая Алана,  ехал на  Казачий
сбор. Так назывался плац за поселком, где находились оружейный амбар, шорная
мастерская,  конюшня. Там же и присутствие - помещение псебайского урядника,
и учебное поле.
     Из  окна  присутствия  Павлов  заметил  меня,  вышел  во  двор.  Как  и
полагается, я отрапортовал, что прибыл с Охоты, что конь и оружие в порядке,
а сам отбываю для продолжения учебы в столицу.
     - Молодцом,  молодцом,  Зарецкий! - Урядник крутил отвисший ус, смотрел
добродушно и  весело.  Бритоголовый,  краснолицый,  с выпученными,  навсегда
удивленно-испуганными глазами,  коренастый,  Павлов словно сошел с известной
картины Репина. Удалой в бою запорожец.
     Он демонстративно вынул дарственные часы и щелкнул серебряной крышкой.
     - Скоро четыре. А на твоих?
     Я развел руками: не захватил.
     - Как можно, Зарецкий! С этаким подарком негоже расставаться ни на час.
Полагаю,  князь сердечно доволен нашим приемом. Или не очень, а? Из-за Семки
Чебурнова. Он у меня доси из головы не выходит. Опозорил казачество.
     Павлову очень хотелось поговорить.  Он жаждал собеседника. А я только и
помнил,  что скоро четыре.  Потом будет пять и шесть.  Отсюда до дома добрых
две версты.  Надо бегом,  чтобы успеть пообедать,  поговорить с родителями о
том о  сем и  к  половине шестого получить свободу действий.  Я  вытянулся и
сказал:
     - Прошу  меня  извинить,   господин  урядник,  время  сборов,  я  очень
тороплюсь.
     - Ну-ну,  если уж сборы...  Иди,  Зарецкий. С богом. Вернешься, вместях
работать зачнем. Будь здоров, почитай родителев.
     Всю дорогу я  бежал,  выгадывая минуты.  Дома торопил с  обедом.  Ел не
глядя.  Говорил,  лишь бы  не  молчать,  и  смотрел больше на стенные часы с
кукушкой,  которую помнил,  наверное,  годов с  трех,  чем  в  свою тарелку.
Странно,  но  мама не  поджимала губ,  и  обошлось без внушения о  приличных
манерах за столом.  Папа несколько раз спрашивал о Шильдере.  Я соврал,  что
тот  приказал  мне  передать  привет  и  что  он  получил  генерала.   Но  о
происшествии на  леднике умолчал:  тогда бы начались бесконечные расспросы и
мне не уйти ко времени.
     - Ты далеко? - спросила мама, когда я стал переодеваться.
     - Пройдусь, - неопределенно ответил я.
     - Скорей возвращайся, сынок, хоть поглядим на тебя.
     Без четверти шесть я уже топтался на том самом месте, где мы расстались
с  Данутой.  Полчаса,  пока  в  сгущающихся синих сумерках я  не  увидел ее,
показались мне едва ли не целым високосным годом.
     Почему я  оказался вдруг таким настойчивым?  До  сих пор не  замечал за
собой ничего подобного.  Напротив...  И  как  случилось,  что  эта  сильная,
спокойная и  застенчивая девушка за несколько считанных часов стала для меня
центром притяжения, надежд и помыслов?
     Данута шла и застенчиво посматривала по сторонам. Она накинула на плечи
темную бархатную жакетку со сборками, покрыла голову шапочкой того же цвета.
Все к ней шло, все ее красило. Подошедши, просто сказала:
     - Вот и я. А почему пришла, не знаю.
     Не касаясь друг друга, мы пошли серединой улицы, молчаливо согласившись
как  можно скорее выйти на  берег протоки,  к  мосту,  а  может быть,  и  на
росистый луг за мостом: там не было любопытных глаз.
     - Чего вы молчите? - спросила Данута.
     - Думаю о вас.  Знаете, у меня остался только один день. Понедельник. И
все. Во вторник уеду. До следующего июня.
     Она очень серьезно посмотрела на меня:
     - А потом?
     - Вернусь работать лесничим и егерем Охоты. Я учусь в Лесном институте.
Последний курс.
     - Как  странно!   -  протяжно  отозвалась  она.  -  Работать  вместе  с
Улагаем...
     В ее словах звучало что-то тревожное.
     - Вы знаете Улагая?
     Она кивнула.  И ни слова больше.  Я вспомнил,  что Данута,  как и он, в
Лабинске. Они не могли не встречаться.
     - Он мне не нравится, - быстро сказал я.
     Данута промолчала.
     - Он холодный и жестокий человек.
     Опять без ответа.
     - И не любит никого, только себя. В этом я убедился за дни пребывания в
Охоте.
     - Вы думаете,  я не способна разобраться во всем этом сама? Знаю, знаю,
знаю.  Ну  и  что?..  Посмотрите лучше,  как таинственно и  холодно светятся
Шаханы...
     Она легонько передернула плечами.  По долине Лабенка с  гор накатывался
ветерок, настоянный на снежниках. Неполная луна слабо высветила белый хребет
со странным именем "Снеговалка".  А  ближе к  Псебаю,  по ту сторону долины,
дерзко подымались в небо две каменные головы Шаханов. Дикая красота окружала
нас. И молодая ночь.
     - Мне приходилось лазить на  эти Шаханы еще мальчишкой,  -  сказал я  с
некоторой долей хвастовства.
     - Вы часто бывали в горах?  Там? - Она указала на хребет у потемневшего
горизонта. Белые зубцы вершин сейчас были светлее неба.
     - Ежегодно, как только приезжал на каникулы.
     - А я боюсь этих гор.
     Нетрудно  догадаться  -   почему.   Трагедия  ее  родителей  произошла,
насколько мне известно, в горах.
     - Почему мы не встречались? Ведь я тоже бывала здесь летом.
     Мог ли я сказать, что девчонками не интересовался? А она совсем недавно
была девчонкой;  может быть,  бегала вот здесь с толпой визгливых голенастых
сверстниц. Я подобрал другое объяснение:
     - Когда мне исполнилось четырнадцать,  я уже ходил на сборы, участвовал
в военных играх, а то закатывался с ребятами на неделю-другую в горы. Потому
и не виделись.
     - Счастливчик! - Она вздохнула. - Зачем я не родилась мальчишкой!
     - Хорошо, что вы такая, как есть.
     Она промолчала.
     Мы  все еще стояли на  мосту,  руки наши лежали на  влажных и  холодных
деревянных перилах.  Внизу лизала камни черная вода.  Она  пела свою вечную,
неразгаданную песню.
     - Не уезжайте, - тихо сказала Данута.
     - Невозможно.
     - Понимаю.
     - Вы не забудете меня?
     - Наверное, нет. Нет!
     Теплом и радостью повеяло от ее слов.  Спокойный,  полный достоинства и
надежды голос Дануты помог мне справиться с нарастающей тоской.
     - Как все странно, вдруг... - Она сказала это испуганно.
     И тут я посмотрел на себя как бы со стороны. В самом деле странно: днем
впервые встретил и увидел ее,  а вечером -  свидание.  Такое чувство, словно
давно и хорошо знаем друг друга. Как это возникает? Почему?..
     - Простите меня,  -  сказал я.  -  Что то  действительно "вдруг"...  Не
сердитесь. Вы верите в судьбу?
     Данута кивнула и улыбнулась.
     - Не забудете написать, Андрей?..
     Она знала мое имя!..
     - Каждую неделю!
     - Ну,  пусть не так часто,  не в ущерб делам.  Но знайте, ваши письма я
буду ждать. И отвечать на них.
     Я растаял,  заволновался. Она отстранилась и протянула мне руку. Мы так
и пошли - рука в руке. Данута все ускоряла шаг, торопилась.
     - Уже поздно.  Вы знаете,  тетя теперь с  ума сходит.  Я отпросилась на
полчаса, а мы вон как долго.
     Действительно,  у крылечка дома стояла,  прислонясь к резному столбику,
ее  тетя.  На плечах ее был накинут большой теплый платок.  Я  поздоровался,
назвал себя.
     - Знаю, знаю. И ваш папа знаю, давно знаком, и ваш мама...
     Если Данута говорила на чисто русском языке, то ее тетя так и не сумела
одолеть произношение.  Акцент и неправильно сказанные слова сразу выдавали в
ней чешку.
     Данута  прижалась к  старой  женщине.  Тетя  Эмилия заботливо укрыла ее
платком. Мы постояли еще немного. Кажется, они очень любили друг друга. Тетя
Эмилия, в сущности, была для Дануты матерью.
     Я стал прощаться. Данута выскользнула из-под платка.
     - Две минуты, тетя, - попросила она.
     Мы отошли и остановились близко друг против друга.
     - Завтра - когда? - спросил я.
     - Приходите к нам. Не бойтесь. В шесть, хорошо?
     Она приблизила ко мне смеющееся лицо,  увернулась,  и через мгновение я
остался возле дома один.
     Шел по  улице и  едва сдерживал себя,  чтобы не  заорать во  весь голос
какую-нибудь песню.  Так высоко взлетела моя душа.  Перед сном ко  мне вошла
мама.
     - Понравилась? - заговорщически спросила она.
     Я только кивнул.  Наверное, у меня было все-таки очень счастливое лицо.
Мамины глаза  повлажнели,  она  сказала "спокойной ночи" и  тихо  закрыла за
собой дверь.


        3

     Днем,  уже  разыскав человека,  который согласился отвезти меня  и  еще
одного пассажира на  станцию Армавирскую,  я  столкнулся на улице с  Семеном
Чебурновым.
     Вышагивал он  важно,  даже гордо в  своем новеньком картузе и  в  новых
праздничных сапогах офицерского фасона.  Наглые глазки его живо обшарили мой
потрепанный костюм, сбитые ботинки. Чебурнов сравнил - и остался доволен.
     - Здорово!  -  сказал он с некоторым вызовом.  -  Ты,  Зарецкий, должно
стать,  думал,  что Семен скиснет,  да?  А Семен не из таких. Хотя он и есть
пострадавший от  княжеского произволу,  но  мужик  деловой и  сухим из  воды
как-нибудь выйдет. Ты часы получил? Ну и ладно. Зато я деньгу хорошую вышиб,
обновы вот  себе купил,  жинке тоже.  Дом под железо подвожу.  Этот дурачок,
который Сан-Донато,  наутро протрезвился и  плакал мне в жилетку,  пятьдесят
целковых отвалил за обиду.  И еще управляющего уговорил, чтоб с должности не
трогал.  Вот  такое дело получилось.  А  ты,  значит,  теперича у  нас зубру
хранить собрался? Не завидую, прямо скажу, потому как с Лабазаном непременно
столкнешься, а у него глаз вострый, мушку через прорезь отлично видит. Учти,
как друга предупреждаю. Избегай. Нехай эти зубры сами...
     - Выходит,  тебя в егерях оставили?  -  не без удивления переспросил я,
лишь только словоохотливый Семен сделал паузу в длинном своем монологе.
     - А  ты  как думаешь?  Без Чебурновых и  Охота -  не  Охота.  Ноне мы с
брательником,  с Ваняткой,  на пару.  Наш обход у Белой, забегай как-нибудь,
посидим,  чачей  побалуемся,  мне  черкесы  иной  раз  подбрасывают.  Добрый
самогон.
     И  пошел,  не  попрощавшись,  своей дорогой,  в  новом картузе на гордо
поднятой голове.  Будто и  не перенес унижения,  будто даже уважение к  себе
прирастил.
     Дважды за  день,  как  бы  невзначай,  проходил я  по  улице,  где жили
Носковы,  но безрезультатно.  Дом их стоял тихий,  окна занавешены.  У  меня
упало сердце:  уж  не  в  Лабинскую ли  они уехали?  Время до шести тянулось
страшно медленно.
     Я  отыскал дом Алексея Власовича.  Он  сидел с  Кожевниковым,  чаевали,
резались  в  "дурака"  -  словом,  отдыхали  перед  новой  поездкой в  горы.
Обрадовались,  усадили. Разговор пошел. Я сказал, что завтра уезжаю. А потом
к слову спросил, не случилось ли кому из них оказаться свидетелем трагедии с
бывшим управляющим Охотой Носке и его женой.
     Оба  егеря  сразу  сделались  серьезными.  Телеусов  кивнул  в  сторону
приятеля:
     - При нем было, при Василь Васильевиче.
     Широкоскулый,   заросший  волосом  и  с  первого  взгляда  страшноватый
Кожевников отвел взгляд, сказал в сторону:
     - А все штуцера виноваты, эти ружья старинные. В ту пору винтовок у нас
еще не было,  хотя они и образца 1891 года, мы ходили со штуцерами. Тяжелые,
неудобные, ствол длиннющий. Носили их через грудь, не так плечо давит. Ну, и
покойник Носке,  Франц Францевич, когда в горы ходил, тоже обвешивался через
грудь.  Он  молодой был,  здоровый и  отчаянный,  все  сам  да  сам норовил.
Дисциплину держал, порядок любил.
     - Откуда он? Как попал в Охоту? - спросил я.
     - Великий  князь  почему-то   все  больше  чехов,   а   то   австрияков
образованных на эту должность подбирал,  из Австро-Венгрии, значит, которые.
Они хорошо знали и  лес и  зверя,  в университетах обучались.  Сперва папаша
Носков управлял, Франц Иосифович, я как раз при ем в егеря пошел, а потом уж
евонный сын, Носке, мы его Федором называли. Ну вот, как раз он, молодой-то,
съездил на родину за женой, привез ее в Псебай, молоденькую, красивую и тоже
ловкую,  отчаянную.  Дочка у  них уже была,  она ноне в Лабинской проживает,
учит там  ребятишек в  школе.  А  с  женой еще и  сестра приехала,  постарше
которая,  Эмилией звать.  Твои родители знакомы с  ей,  она недалече от  вас
живет.  Да...  Так вот,  вскорости собрался он  в  горы,  а  жене интересно,
конечно:  возьми да возьми с  собой,  хочу на мир с  высоты поглядеть.  Он и
взял.  Решили они подняться на ближний хребет,  что за Черноречьем,  Гольным
называется,  у него вершина лысая, в скалах вся, а подходы хоть и крутые, но
с хорошей травой.  Я с ими шел, еще трое наших. Мы как раз из лесу вышли - в
вперед,  а  Носке с женой поотстали.  Она в таком платье,  все на подол себе
наступала,  хохотала,  смущалась.  А он,  конечно,  помогал ей,  руку тянул,
втаскивал,  где круто, и тоже со смехом; в общем, весело шли. На ей туфельки
кожаные,  а  такая подошва,  сам знаешь,  не  для горного луга,  то  и  дело
скользит,  как на лыжах.  Управляющий и  подталкивал ее и  за руку вел,  она
падала,  до слез хохотала. Празднично, в общем, к смерти шли. Я остановился,
смотрю сверху,  вижу