Леонид Платов. Бухта Потаенная ----------------------------------------------------------------------- "Избранные произведения в двух томах. Том второй". М., "Молодая гвардия", 1980. OCR & spellcheck by HarryFan, 14 May 2001 ----------------------------------------------------------------------- Отечество славлю, которое есть, Но трижды - которое будет. В.Маяковский 1. ОБГОРЕВШИЙ КУСОК КАРТЫ Нет, воспоминаний не пишу. Хотя, прослужив на флоте без малого полвека, мог бы, конечно, вспомнить кое о чем - например, о Порте назначения. И надо бы!.. Свободное время? Ну, его нашему брату отставнику не занимать стать. Несколько лет назад я, представьте, даже предпринял такую попытку. Уселся было за письменный стол, положил справа любимый свой "паркер" с золотым пером, а перед собой стопу бумаги. И... ничего! Это ведь вам не рапорт и не докладная записка. Раза два или три, правда, выдавил из себя на полстранички что-то невыносимо тягучее, а дальше - стоп, будто наскочил на мель с разгона и плотно сел на ней, не в силах оторваться! Всегда завидовал в этом отношении нашему знаменитому адмиралу Сенявину. Не читали его? Вот кто обладал редчайшим даром не только побеждать врага на море, но и подчинять себе непокорные слова на бумаге! Между тем мне довелось на днях прочитать мемуары одного немецко-фашистского подводника, а по прочтении таковых захотелось дать ему увесистого тумака в печати. Да, связано все с тем же Портом назначения! Если это вас заинтересовало... Но, чур, ничего не записывать! Просто слушайте и запоминайте! А ежели по ходу дела возникнут у вас какие-либо вопросы, то милости прошу - отвечу. Так, понимаете ли, будет мне свободнее, привычнее. Устный рассказ, беседа! Какое же может быть сравнение? Что выйдет изо всего этого, поглядим, когда доскажу до конца. Уговорились?.. Итак, вам сообщили обо мне, что в прошлом я - военный гидрограф. Правильно. Однако не ищите мое имя на карте советской Арктики. Так уж получилось, что его нет на ней. Другие наши гидрографы, в частности на Балтике, были счастливее меня. Бог знает, может, я поскромничал? В 1912 году мне представлялся случай, но... Есть, видите ли, в советской Арктике место, с коим теснейшим образом связана моя военно-морская биография и даже, если хотите, выбор правильного политического пути в октябре 1917 года. Вокруг этого места на протяжении ряда лет возникали, фигурально выражаясь, вихри событий, и в них помимо меня втянуто было еще немало людей - от пройдохи купца Абабкова до восторженного фантазера радиотелеграфиста Валентина Гальченко. Хотите увидеть на карте это небезынтересное местечко? Прошу вас. Вот атлас! Искать нужно в бассейне Карского моря, на материковом берегу. Нет, в Новую Землю не залезайте! Я же сказал: на материковом берегу! Взгляните правее! Еще правее! Стоп! Это полуостров Ямал! Концом карандаша вы уперлись в бухту Потаенную. Правильно! Она - моя крестница. На карте такого масштаба этого, понятно, не видно, но здесь параллельно берегу протянулась песчаная узкая коса, которая прикрывает с моря вход в залив, по-местному губу. Вокруг на сотни километров расстилается плоская низменность, мохово-лишайниковая тундра. Иные географы именуют ее арктической степью. Очень давно при необычных обстоятельствах я положил эту губу на карту, как ни противился мне купец первой гильдии Абабков. Он, понимаете ли, побывал там раньше меня и очень бы хотел припрятать ее от посторонних глаз. Но мы с вами еще вернемся к купцу Абабкову... Я вспомнил о губе вот по какому поводу. Недавно из ФРГ прислали мне мемуары немецко-фашистского подводника, участника операции "Вундерланд". Не слышали о такой? Это закодированное название рейда в Центральную Арктику в августе 1942 года тяжелого крейсера "Адмирал Шеер", сопровождаемого несколькими подводными лодками. По существу, наглый пиратский набег, который кончился ничем. Хотя с нашей стороны, конечно, были потери... Мемуары названы немецко-фашистским подводником напыщенно: "Спуск в ледяной ад". Наше Карское море, видите ли, не понравилось этому голубчику, он сравнивает его с адом, да еще ледяным! Перелистайте книгу, если хотите. Вы ведь читаете по-немецки? Только будьте осторожны, не выроните из нее закладочки. Я сделал их специально для одного моего молодого друга и бывшего сослуживца, который прилетает на днях в Ленинград - обычно проводит здесь свой отпуск. Почему большинство закладок в конце книги? Очень просто. Заключительная глава ее посвящена описанию корабельного десанта в Потаенную. Автор мемуаров командовал этим десантом. Несомненно, друга моего заинтересует больше всего именно заключительная глава. Он получит возможность - довольно редкую для участника тех или иных событий - еще раз увидеть их в неожиданном ракурсе, с точки зрения врага. Вы уже наткнулись на карту Порта назначения? Это-то и есть самое интересное в мемуарах - сюрприз, который я приберегаю к приезду своего друга. Снимок карты выполнен безупречно, слов нет! Имейте в виду, что фотографировать пришлось с клочка бумажки, скомканного, разорванного, полуобгоревшего. Приглядитесь получше: у этого края извилистая кайма особенно черна! Чудо, что карта вообще уцелела на пожарище. Совершенно верно: уцелел только правый ее угол - там, где название, выведенное старательным круглым почерком: "Порт назначения", а также часть приморского города с набережной, площадями и прямыми, вытянутыми, как по ниточке, улицами. Вся левая сторона карты не сохранилась. Между тем на ней изображены были подходы к порту, причалы, доки и песчаная коса с дамбой - то есть как раз то, что больше всего интересовало гитлеровцев. Да, эскиз! Конечно, эскиз, вдобавок выполненный карандашом! Командир немецкого десанта, в руки которого попал полуобгоревший обрывок карты, правильно воспринял это лишь как эскиз. Он посчитал, что порт и город перерисованы кем-то с настоящей штабной карты. А! Вам бросилось в глаза отсутствие меридианов и параллелей? Именно так! Координаты Порта назначения не указаны. В этом-то, как говорится, и загвоздка! До самого последнего времени я ошибочно полагал, что карта пропала безвозвратно, превращена вместе с деревянными постройками в пепел. Как видите, нет! Неожиданно, спустя много лет, я ее обнаружил. И где? На страницах книги, принадлежащей перу фашиста. Не парадоксально ли это? Но в дальнейшем вы убедитесь: все, что связано с губой Потаенной, неожиданно и парадоксально. Вы улыбнулись? Да, мемуарист иногда позволял себе лирические отступления. Наверное, прочли абзац, где написано о крымских яблоках? Как там у него, позвольте-ка книгу: "Мой приятель, тоже подводник, писал мне, что в Севастополе его научили новому способу пить вино. Нужно взять большое яблоко, разрезать пополам и выдолбить сердцевину. Получатся как бы две чаши, в которые и наливают вино. Оно приобретает особый, двойной аромат!" Вот вам! Один подводный подонок в августе сорок второго смакует вино на руинах Севастополя, а другой в это же время бешено завидует ему и глотает слюнки в "ледяном аду" Карского моря. Еще бы! В Потаенной гитлеровцам не удалось разжиться ни вином, ни яблоками. Зато, бродя взад и вперед по пепелищу, они наткнулись на нечто гораздо более ценное - на этот полуобгоревший обрывок бумаги! Воображаете смену выражений на лице командира десанта? Вначале, понятно, ликование. Ах, до чего ему повезло! Он, а никто другой, напал на след нового засекреченного русского порта в Арктике! Затем, однако, ликование сменяется недоумением, досадой, растерянностью. Где же этот порт? Как его найти? Тем временем десантники приводят в чувство русского, у которого найдена карта. Они с остервенением тычут в лицо ему карту. Присев на корточки подле раненого - русский тяжело ранен, - переводчик поспешно переводит вопросы командира: "Где это, где? Отвечай! Здесь - в Карском? Или западнее - в Баренцевом? А может, восточное - в море Лаптевых?" Ответ для гитлеровцев неожидан. Как у него в книге, у этого немецко-фашистского мемуариста? Ага! Нашел! "Русский матрос посмотрел на меня, потом негромко, но выразительно сказал несколько слов. "Что он сказал, что? Переведите же поскорей!" - поторопил я переводчика. Но тот имел почему-то смущенный вид. "Это непереводимо, господин лейтенант, - ответил он. - Видите ли, матросы на русском флоте ругаются очень замысловато. Он вас обругал, господин лейтенант. Но я, конечно, постараюсь выразить его мысль более деликатно. Это выглядит примерно так: "Тебе, - то есть вам, господин лейтенант, - туда никогда и ни за что не дойти!" Или "не добраться" - может, так будет точнее. Не дойти? Не добраться? Ничего не понимая, я повернулся к русскому. Но он был уже мертв. Странно, что на лице его застыла чудовищно-безобразная гримаса, отдаленно напоминавшая улыбку..." Впрочем, допрос мог быть продолжен, потому что среди развалин гитлеровцы обнаружили еще одного "языка" - мальчишку лет пятнадцати-шестнадцати. Но тут командир корабельного десанта, по не зависящим от него обстоятельствам, был вынужден прервать свое пребывание в Потаенной, вдобавок в убыстренном темпе. При этом, как пишет мемуарист, шлюпка на отходе накренилась и мальчишка утонул. Но это либо недоразумение, либо вранье. Вы, наверное, уже догадались, что в данном случае речь идет о моем молодом друге, которого я поджидаю? И все же, несмотря на потерю обоих "языков", особо чувствительную в данной ситуации, будущий мемуарист был непомерно рад и горд. Он успел увезти с собой ценнейший трофей - карту! Перебросим несколько страниц. Мемуарист пишет: "Доставленная мною карта подверглась изучению в штабе германских военно-морских сил на Крайнем Севере. По приказанию командования разведывательная авиация, совершая дальние круговые полеты над обширной акваторией Баренцева и Карского морей и прилегающей к ней береговой территорией, настойчиво искала этот засекреченный, надежно запрятанный порт. Усилия наших летчиков остались безрезультатными. Одна из волнующих и опасных тайн русских в Арктике осталась неразгаданной. Я должен выразить свое удивление и восхищение тем дьявольским искусством, с каким русские маскировали свои военные объекты, превращая их в некое подобие арктических миражей!" Выражение "арктический мираж", я уверен, особенно позабавит моего друга. Ничего общего с миражем, что вы! Наоборот! Все на чрезвычайно прочной, незыблемой основе! Должен оговориться. Кое-что в книге, бегло перелистанной вами, остается для меня неясным. Поэтому я составил перечень вопросов, которые собираюсь задать своему другу по его приезде. В частности, хочу спросить его насчет кудряшек. "Припомните-ка, - скажу я, - каков был с виду переводчик? Этакий кудрявенький, хоть и не очень молодой, лет около пятидесяти, - стало быть, примерно мой ровесник?" Боюсь, что эта затея кончится ничем. "Помилосердствуйте! - воскликнет мой друг. - До того ли мне было тогда, чтобы приглядываться к лицам врагов? Да еще и запоминать, кто из них кудрявенький, а кто не кудрявенький!" И конечно, он будет прав. А жаль! Кудряшки - особая примета. Мерзавец - с кудряшками! В своих мемуарах немецко-фашистский подводник не называет фамилии переводчика. Упоминает о нем пренебрежительно, вскользь: бывший офицер русского флота, бывший гидрограф! В общем, с какой стороны его ни взять, всюду он бывший. А я почти уверен, что знаю его имя и фамилию. Да и как не знать! Однокашники! Друзья детства! Вы удивлены? О, то ли еще случается в жизни! Знакомые, впрочем, обычно называли его не по фамилии, а по имени - Атька. Полное имя его было Викентий. Но в раннем детстве он сам стал называть себя Атькой. Так это за ним и осталось. Уж он и усы себе завел, и офицерские погоны на китель надел, а для окружающих все был Атька и Атька. Есть, знаете ли, такая категория людей, которых до преклонного возраста называют уменьшительными именами. В детстве мы, помню, пропадали с ним на Петровской набережной, играя в Робинзона и Пятницу. Я был Робинзоном, Атька - Пятницей. А вся Петроградская сторона считалась у нас необитаемым островом, каковым она, впрочем, и была лет за двести до нашего рождения. Вот что стоит еще отметить, это характерно: когда о наших проказах делалось известно родителям и наступал неотвратимый час возмездия, Атьке попадало гораздо меньше, чем мне! У него было такое скромное, невинное, чуточку даже удивленное несправедливостью взрослых выражение лица, что ему все прощали. Считали, что я дурно на него влияю. Затем прошла пора детских игр, мы вместе с Атькой поступили в Морской кадетский корпус, закончили его и были выпущены офицерами флота. А через несколько лет наши с ним пути, вообразите, столкнулись в одной точке Арктики, именно в губе Потаенной! Произошло это задолго до высадки там немецко-фашистского корабельного десанта... 2. "ЛИЧНЫЕ СЧЕТЫ" С КАПИТАЛИЗМОМ Теперь попрошу вас сделать усилие и вообразить меня молодым. Ну, понятно, не слишком молодым, не гардемарином и даже не мичманом [первое офицерское звание в дореволюционном русском военно-морском флоте]. Нет, уже лейтенантом, - стало быть, опытным по дореволюционным меркам военным моряком и, без ложной скромности скажу, неплохо зарекомендовавшим себя по службе. В связи с этим придется ненадолго вернуться к событиям далекого 1912 года. Из книг вам, вероятно, известно, что для России канун первой мировой войны был характерен самым безудержным предпринимательским ажиотажем? Словно бы капитализм предчувствовал: скоро ему крышка! Повсюду сколачивались состояния - зачастую в результате афер, умопомрачительно-дерзких комбинаций. На глазах возникали, разбухали и почти тотчас же лопались разнообразные акционерные общества, компании и прочее. Дельцы отчаянно спешили. С остервенением обгоняя друг друга, ловчили зашибить деньгу где можно, а порой и там, где нельзя. На имя министра финансов неожиданно поступает письмо, из коего явствует, что некто Абабков, архангелогородский купец, воспользовавшись тем, что побережье Карского моря недостаточно изучено, втихомолку разрабатывает на западном берегу Ямала залежи медной руды. Существует, мол, неизвестная гидрографам губа, где удалось найти эту руду, причем в состоянии, крайне редко встречающемся в природе, а именно - в чистом виде. Шельма Абабков чувствует себя в припрятанной от начальства губе этаким маленьким самодержцем, никому, ясное дело, налогов не платит, а выгоду имеет преогромную. Медь, как известно, важна прежде всего для военных нужд. Вообще-то говоря, он, Абабков, - это выяснилось впоследствии - был очень крупным по тем временам лесопромышленником, но решил, кстати, подзаработать и на меди. Это мы теперь с вами знаем, что в Ямало-Ненецком округе есть месторождения железных руд, редких металлов, бурого угля, торфа и так далее. А по соседству, на Таймыре, имеется еще более разнообразный ассортимент полезных ископаемых, в том числе и медь. Готов снять с книжной полки энциклопедию, чтобы подтвердить ею свои слова. Не хотите? Да, в наше время это, конечно, общеизвестно. Но в 1912 году Ямальский полуостров в наших глазах выглядел во многом еще как terra incognita - земля неизвестная. Кем написано было разоблачительное письмо по поводу меди, я, признаться, не поинтересовался - таким же, как Абабков, дельцом, тайным его завистником и конкурентом, или каким-нибудь местным чиновником, обойденным взяткой, а быть может, обидевшимся на Абабкова из-за мизерности таковой? Да это в данном случае и не суть важно. Начальство в Петербурге, естественно, переполошилось. Министр финансов направил раздраженное послание морскому министру. Тот, в свою очередь, навалился на подчиненного ему начальника гидрографического управления. Воспоследовал, полагаю, гневный адмиральский разнос: "Что за недосмотр? Почему на карте и в лоции нет упомянутой губы?" И вслед за разносом приказание: "Этим же летом найти ее и закрепить на карте под соответствующими координатами! Дабы, - присовокупил министр, - из-за вашей нерадивости никому неповадно было нарушать законы и священные устои Российской империи!" Ну, коль скоро дошло дело до священных устоев, то сами понимаете... Начальственный гнев по ступенькам служебной лестницы докатился до рядовых гидрографов. Но в управлении у нас нашлись и скептики: - Губа, не показанная на карте и в лоции? Невероятно! Да еще такая, на берегах которой добывают медь, и, наверное, не первый год? Стало быть, есть в этой губе причал? Шахтные постройки или открытый карьер на сопке? Дома, где живут рудокопы? Наконец, между Архангельском и губой, припрятанной Абабковым, совершаются регулярные рейсы? Нет, как хотите, это ни то ни се, черт знает что, мираж какой-то арктический, порождение убогой канцелярской фантазии! Им возражали - и вполне резонно: - Однако купец Абабков, он-то не мираж? О нем никак не скажешь: ни то ни се, черт знает что, порождение канцелярской фантазии? А другие подхватывали: - Ого! И надо полагать, далеко не мираж! Этакий, наверное, купчинище пудов на семь, на восемь, дремучей рыжей бородой до бровей зарос! (Всем почему-то казалось, что он рыжий. Хитрый - значит, рыжий.) Я несколько дней только, как вернулся из отпуска - проводил в Крыму свой медовый месяц. Сами понимаете, не испытывал желания расстаться на длительный срок с молодой женой. А путь по тем временам предстоял немалый - в обход Скандинавии, через пять морей: Балтийское, Северное, Норвежское, Баренцево и Карское. Ведь Беломорско-Балтийского канала тогда еще не было. Но так нередко случается в нашей военно-морской жизни - на меня-то и указал начальственный перст. Приказано было незамедлительно снарядить в поход судно и отправляться в Карское море, а там, пройдя вдоль западного берега полуострова Ямал, восполнить пробел в лоции и найти эту запропастившуюся, к стыду нашему, губу. Я начал готовиться к походу. И тут-то стало происходить что-то невероятное... Примерно за неделю до отплытия гидрографического судна жена моя вернулась из города в сильном волнении. Оказывается, в шелковом отделении магазина "Штандарт и Фабрикант" (был такой магазин на Екатерининском канале - ныне канал Грибоедова) к ней подошла незнакомая дама весьма представительной наружности, элегантно одетая. Притворясь, что выбирает что-то на прилавке, незнакомка вполголоса спросила по-французски: - Простите, я не ошиблась", вы - супруга лейтенанта такого-то? Жена ответила утвердительно. - Меня чрезвычайно интересует зрение вашего мужа, - продолжала так же вполголоса дама. - От этого, знаете ли, зависит его служебная карьера, а также материальное благосостояние. Все ли хорошо у вашего мужа со зрением? - Но он моряк! - удивившись, ответила моя жена. - У него не может быть плохого зрения. - Это жаль! - сказала незнакомка задумчиво. - Для мужа вашего и для вас было бы гораздо лучше, если бы зрение его внезапно ухудшилось. И даже не сейчас. Не сегодня и не завтра. А, скажем, через несколько недель... И с этими словами она удалилась. Не правда ли, фантасмагория? Жена решила, что в магазине с нею говорила какая-то психопатка. Предположение это вначале показалось мне единственно правдоподобным. Ночью, однако, я проснулся и подумал: "Все же это странно! Почему мне пожелали ухудшения зрения именно через несколько недель? Меня тогда не будет в Петербурге. Я буду уже находиться в море, где-нибудь на подходах к западному берегу Ямала... Позвольте! А не связано ли происшествие в магазине "Штандарт и Фабрикант" с этой загадочной губой, утаенной от Российской империи?.." Само собой, я ничего не сказал жене, чтобы не волновать ее. Но к обеду она вернулась просто вне себя. Встреча со зловещей дамой повторилась и, представьте себе, на этот раз уже не в магазине, а на Невском! Надо пояснить, что в ту пору жена моя была очень молода, почти девочка; только весной закончила гимназию - и мы тут же поженились. Никак не удавалось ей, помню, привыкнуть к новому своему положению - солидной замужней дамы. Поведаю вам еще одну тайну. Она была сладкоежкой, до самозабвения любила ореховый шоколад в плитках - был такой, назывался, если не ошибаюсь, "Милка". Итак, сделав необходимые покупки, жена пополнила их излюбленной своей "Милкой" - с намерением съесть шоколад немедленно. Поедать таковой на Невском, спеша домой с покупками, было бы, по тогдашним понятиям, неприлично в высшей степени. Поэтому жена задержалась у какого-то ювелирного магазина, повернулась спиной к прохожим и, делая вид, что разглядывает выставленные на витрине драгоценности, начала отламывать от плитки кусочки и украдкой совать себе в рот. Вдруг над ухом ее раздался знакомый вкрадчивый голос: - Вам нравится это ожерелье? Нет? Наверное, внимание ваше привлекла вон та бриллиантовая брошь? Что ж, она очаровательна. И, несомненно, очень подойдет к цвету ваших волос. У вас хороший вкус... Кстати, как чувствует себя ваш муж? Жалоб на ухудшение зрения нет? Но блеск такой дорогой броши мог бы на некоторое время ослепить его, как вы думаете? Жена робко ответила, что покупка подобных драгоценностей нам не по средствам. - О, пустяки! - небрежно ответила дама. - Ведь вы молодожены и, конечно, не откажетесь от маленького, пусть запоздалого, свадебного подарка? - От вас? Но, собственно, почему, я не понимаю... - Видите ли, я забочусь о зрении вашего мужа. Иногда для человека бывает лучше не разглядеть что-то на берегу, чем разглядеть. Передайте мужу, он поймет. У жены не хватило духу оглянуться - столь страшна показалась ей эта дама, преследовавшая ее с такой неотступной настойчивостью. Быстрый шорох платья, легкие шаги... Жена осталась у витрины с недоеденной "Милкой" в руке. И что бы вы думали? В тот же вечер у дверей нашей квартиры позвонил посыльный - "красная шапка" - и вручил жене моей сверток, присланный из ювелирного магазина! Вы не ошиблись, в свертке оказался футляр с той самой брошью! Брошь была немедленно возвращена ювелиру, а я отправился в полицию, где сделал официальное заявление о домогательствах аферистки. Теперь, вне дома, жену сопровождал на некотором расстоянии невзрачный человечишка в дымчатом пенсне - сыщик... До отправления гидрографического судна оставалось два дня. Я возвращался из порта домой усталый и злой. Перед отправлением, как обычно, возникали новые и новые неполадки-недоделки, а сроки были жесткие, начальство буквально наступало мне на пятки. Меня на Миллионной окликнули. За мною тащился на извозчике Атька, уже известный вам друг детства, бывший верный Пятница, неизменный соучастник всех моих отчаянных проказ и шалостей. С годами лицо бывшего Пятницы изменилось. Оно выглядело теперь помятым, потасканным, старообразным, хотя мы с Атькой, как я уже вам докладывал, были ровесниками. Однако кудряшки наперекор всему остались. - Садись, подвезу! - крикнул он, остановив извозчика у тротуара. - Ведь тебе на Большую Дворянскую? Нам по пути! Но вскоре выяснилось, что нам с ним отнюдь не по пути! Усевшись рядом с Атькой, я обратил внимание на то, что он сегодня в каком-то взвинченном, необычном для него состоянии. Не в меру говорлив. То и дело краснеет. Прячет глаза. Пьян, что ли, спозаранку? Заботливо придерживая меня за талию, чтобы не тряхнуло на ухабах, он ни с того ни с сего принялся читать вслух вывески магазинов, мимо которых мы проезжали неторопливой извозчичьей трусцой. - "Артур Коппель"! - провозглашал мой друг с чувством, даже с какой-то дрожью в голосе. - "Г.Бюрге"! "Братья Бремле"! А вот, обрати внимание: "Л.Бертран"! Тут же, под ним, еще и "Э.Бурхардт"! Сплошь иностранцы! Каково? Разумеется, не могу сейчас припомнить всего, что он бормотал. Но в моем архиве сохранились дореволюционные газеты. На первых страницах их печатались рекламные объявления. Желаете убедиться? Прошу вас. Ну вот хотя бы несколько номеров "Биржевых ведомостей". Читайте! "Фирма Ремингтон", "Фирма Зингер", "Тюдор", "Вестингауз", "Л.Нобель", "Братья Мори", "Денье", "Зеефельдт", "Стеффен", "Джон Бернадт", "Артюр", "Оффенбахер и Кo", "Эквитебл, общество страхования жизни в Соединенных Штатах Америки, учрежденное в 1859 г.". Уф!.. Можете вообразить, сколько таких и им подобных иностранных фамилий прочел Атька, пока мы трусили на извозчике по улицам Петербурга? Заметьте, ни одной русской фамилии! На это как раз и напирал бывший Пятница. Я с удивлением покосился на него. - Может, хватит, а? - Но ты убедился? - В чем я должен был убедиться? Вывески и сам умею читать. - Нет, не умеешь. Читаешь, но не вчитываешься. Не вдумываешься, брат, в эти вывески. Неужели тебя не волнует, что всем у нас заправляют капиталисты иностранные? Ты же патриот своего отечества, ты - русский! - О чем ты, никак в толк не возьму? - О том, что наши русские богатства должны разрабатывать русские и на русские деньги! - Так ведь это сказал до тебя еще император Александр Третий! - И правильно, по-моему, сказал! Он понимал, что у нас в России... Но тут мы остановились у дома, где я жил. - Я к тебе на минуточку, дельце есть! - сказал Атька. - Заходи. К обеду угадал как раз. Жена будет рада, - сказал я и соврал: жена терпеть его не могла. Мы закурили у меня в кабинете, пока рядом, в столовой, гремели посудой, накрывая на стол. "Денег приехал просить, не иначе, - прикидывал я, поглядывая на гостя, который явно был не в своей тарелке. - Правду, стало быть, говорят, что на днях он жестоко продулся в шмен-де-фер" [азартная карточная игра]. - Ну говори, не тяни! - поторопил я. - Денег, что ли, призанять захотел? - А! Деньги, деньги!.. - встрепенулся гость. - По теперешним временам кому не нужны они, деньги эти?.. Только ведь я не занять. Я, напротив, тебе предложить хотел. И довольно солидную сумму. По старой дружбе... Это было уже что-то сверхъестественное! Атька готов мне покровительствовать и даже ссужать меня деньгами! - А велика ли сумма-то? Он назвал ее. Я насторожился. Цена той самой бриллиантовой броши! - Но взамен от меня потребуется, наверное, адова работа? - спокойно спросил я, стряхивая пепел от папиросы в пепельницу. - Никакой! Абсолютно никакой! Наоборот, тебе даже придется отказаться от работы. - В отставку, что ли, прикажешь подать? - Зачем в отставку? Заболей! Долго ли заболеть? Так и есть! Опять она, эта таинственная незнакомка из магазина "Штандарт и фабрикант"! Только сейчас, будто по волшебству, принявшая облик друга моего детства. - Слушай, не хитри, не петляй! - попросил я. - Давай в открытую, а? Твоему доверителю, так будем говорить, очень не хочется, чтобы я положил на карту эту самую губу на западном берегу Ямала. Хорошо. Допустим, я заболел. Ты прав, по теперешним временам деньги каждому нужны. Однако свет не на мне клином сошелся. На поиски губы отправится другой гидрограф, только и всего. - А это уж, брат, не твоя печаль! - Например, ты отправишься? Я угадал? С охотой вызовешься заменить больного товарища? А потом исхитришься и сумеешь ничего не увидеть на берегу? - А хоть бы и так? В Робинзоны я, знаешь, уже не играю. И в необитаемые острова тоже. Рассуждаю трезво. Жили наши картографы без этой губы и еще несколько лет как-нибудь перебьются. Медь кончается там, к твоему сведению. Вот пусть и добирает ее себе этот купчина архангелогородский. Не платит государству налоги? А тебе-то что? Ты же не государство! - Он доверительно перегнулся ко мне со стула: - Повременить надо! Повременить! Только и всего. Годика три-четыре, не больше. Доберет купчина остаточки, тогда милости просим, открывайте на берегу Ямала все, что пожелаете! От злости я потерял на какое-то время дар речи. А бывший друг моего детства продолжал журчать над ухом все убедительнее, все увереннее: - Ты же не глуп, ты должен понять. Ну, положишь на карту эту губу, а дальше что? Как воронье, налетят эти стеффены, бернадты, оффебахеры! Я обобщаю, понятно. Но ты убедился только что, это же факт наглядный, русским купцам и промышленникам у нас в России продыха от иностранцев нет! То-то и оно! Абабков, он, конечно, ловкач, и жмот, и все что ты хочешь, зато, согласись, как-никак свой брат русак! Он, видите ли, мало того, что добросовестно отрабатывал полученные им за посредничество деньги, он еще и базу высокопринципиальную под это подводил! Ай да Атька! Рано или поздно всякому терпению приходит конец. Вскочив, я отбросил стул. Тотчас же вскочил и он, а за стеной в столовой вдруг воцарилась тишина. - Говоришь, свой брат русак? Врешь, это твой брат, а не мой! Да и какой ты ему брат? Ты ему холуй, а не брат! Офицер русского флота к купчишке в холуи нанялся! И уже не хочешь в Робинзоны? Теперь не хочешь, дрянь, не хочешь? В подобных случаях бог знает почему забываешь нужные слова. Под язык подворачивается какая-нибудь чушь, безладица. К чему я, например, долдонил ему про Робинзона? Нет, я не бил его, не думайте обо мне плохо, хотя он, конечно, заслуживал основательной трепки. Я просто схватил его обеими руками за грудь, но так, что летний белый китель затрещал по швам, и то поднимал в такт словам над стулом, то опускал с силой, будто задом его забивал сваю. Жена высунулась из двери, ойкнула и скрылась. Любопытно, что во время экзекуции Атька не сопротивлялся, несмотря на то, что был раза в полтора выше меня и, если судить по кадетским временам, намного сильнее. Он только морщился болезненно и все закидывал голову, видимо опасаясь пощечин. А кудряшки его так и прыгали, так и танцевали над потасканным, осунувшимся лицом. Помнится, больше всего меня злили именно эти кудряшки. Я потащил его к двери, и он, представьте, не упирался, послушно перебирал ногами, по-прежнему сохраняя совершенное безмолвие. - Чтобы и духу твоего!.. - напутствовал я его и швырнул ему с верхней площадки перчатки и фуражку. Потом с грохотом захлопнул дверь. И тут наступила реакция. Не отвечая на расспросы перепуганной жены, я с трудом добрел до кабинета, закрылся на ключ и упал в кресло. ...Жене я не стал ничего объяснять. Предупредил лишь, что если в мое отсутствие явятся знакомые офицеры, то ей надлежит протелефонировать немедленно в порт. Понимаете ли, я ждал вызова на дуэль. В состоянии аффекта, как тогда говорили, я довольно основательно утрамбовывал стул бывшим Пятницей. Но секунданты от Пятницы не явились. Он предпочел "проглотить обиду, не разжевывая" - так говорят французы. В назначенный день гидрографическое судно под моим командованием вышло из порта. Плавание из Санкт-Петербурга в Карское море было чуть ли не целой экспедицией. Правда, ледовая обстановка тем летом сложилась благоприятная. Преодолев два шторма средней силы, мы проскользнули Югорским Шаром из Баренцева в Карское, вошли в огромную Байдарацкую губу и двинулись на север вдоль западного берега Ямала. Справа по борту потянулась однообразная, серая тундра. Перевод слова "Ямал" знаете? По-ненецки это, собственно, два слова. "Я" - "земля", "мал" - "конец". Стало быть, "конец земли". Но на некоторых наших картах сохранялось еще широкоупотребительное название - Самоедский полуостров. Самоеды, самоядь - это по-старому ненцы. К сожалению, координаты показанной на карте губы, в которой купец Абабков нарушал законы Российской империи, оставались загадочными. О, в том-то и штука! Видимо, тайный недоброжелатель Абабкова был человеком невежественным в навигации, либо не сумел раздобыть нужные сведения. В письме его, посланном в министерство финансов, было сказано лишь: "западный берег полуострова Ямал, ближе к его оконечности". А протяженность Ямала - семьсот километров! Военный гидрограф Иванов положил на карту материковый берег Карского моря еще в 1829 году. Норденшельд высаживался на западном побережье Ямала в 1875 году. Там дважды побывал Нансен. Но и после посещений Иванова, Норденшельда и Нансена были, понятно, разные уточнения и дополнения. Вообще в те годы в Арктике всякие сюрпризы были возможны. Не далее как спустя год после нашей экспедиции гидрографические суда "Таймыр" и "Вайгач" открыли к северу от мыса Челюскин архипелаг, ныне носящий название Северной Земли. Целый архипелаг, понимаете! А здесь речь шла всего лишь о какой-то ничтожной губе. Ан попробуйте-ка усмотрите ее с моря, если тундровый берег не только однообразен, но еще и весь изрезан маленькими заливами и бухточками! Надо, правда, отдать должное тайному недоброжелателю: в своем письме он сообщил ряд важных географических подробностей, коими я в дальнейшем и руководствовался. В частности, он предупредил, что вход в губу прикрывает с моря невысокая песчаная коса и тянется параллельно берегу, издали с ним совершенно сливаясь. Каверза, придуманная природой специально для нашего брата гидрографа! Неудивительно, что вход в губу, закрытый с моря косой, трудно, почти невозможно усмотреть, тем более на значительном удалении. Так и возникло это прискорбное для нас упущение на карте и в лоции, чем не замедлил воспользоваться предприимчивый Абабков. Поиски губы, не обозначенной на карте, - дело, поверьте, нелегкое, кропотливое, выматывающее душу. Мы тщательно обследовали почти весь западный берег полуострова Ямал и нигде не обнаружили этой губы. Но ведь она была! Она, несомненно, была. В этом убеждало меня не только письмо недоброжелателя, убеждали и неотвязные домогательства Атьки, а также авантажной незнакомки. И хотя Атька разглагольствовал о том, что "свой брат русак" добирает в губе "остаточки", но, видимо, приврал по обыкновению. Меди на берегу было еще немало. Сужу по цене бриллиантовой броши. Цена была высока. Каждый день я с напряженным вниманием вчитывался в лоцию Карского моря. "Берег полуострова, - невозмутимо повествовала лоция, - большей частью низменный, с неглубокими заливами, отделенными от моря песчаными косами". "Ах, даже так? - думал я, раздражаясь. - Значит, в этом отношении наша губа ничем не отличается от других заливов?.. Но дальше, дальше!" "Глубины у берега - от тридцати до пятидесяти метров. В отдельных местах берег - откосый к морю, высотой до тридцати метров". Это было важно. Недоброжелатель как раз писал о высоком покатом береге ("откосе"), не указывая, правда, его высоты. Ободряло меня и то, что берег к северу постепенно понижался. Это тоже совпадало с указаниями недоброжелателя. Тем не менее никаких результатов пока не было. А путешествие уже приближалось к концу, то есть судно готовилось обогнуть "конец земли". Нетерпение мое и команды возрастало. Мы были накалены до предела. Так, вероятно, Колумб ждал возгласа: "Земля!" Я ждал возгласа: "Губа!" Было объявлено, что командир выдаст денежное вознаграждение тому из матросов, кто первым заметит вход в губу, не показанную на карте. Наблюдение было усилено. На фок-мачте в бочке неотлучно сидел один из сигнальщиков с биноклем. Хорошо еще, что бессонное полярное солнце не уходило с небосвода - мы имели возможность продвигаться без остановок, не тратя времени на якорные стоянки. С трепетом душевным я ожидал, что вот-вот прямо по курсу сверкнет чистая вода, вдали возникнут смутные очертания острова Белого, а мы так и не обнаружим утаенной от государства губы. В девять тридцать памятного мне августовского дня сигнальщики на мачте и на мостике усмотрели справа по борту нечто, показавшееся им подозрительным. Я торопливо поднес бинокль к глазам. Да, верно! Береговая полоса выглядела многоплановой, как на сцене в театре. За первой "кулисой" - беспорядочным нагромождением песка и гальки - блеснула вода, из-за нее выглянула вторая "кулиса" - такое же нагромождение песка и гальки. Так и есть! Это - коса, а за косой прячется вход в губу! Я поспешно заглянул в лоцию. Никакой губы на этих координатах не значилось. Мы у цели! Господин Абабков, готовьте встречу гостям! Я помнил о рифах и мелях и поэтому, несмотря на то, что меня била лихорадка нетерпения, дождался прилива. Потом выслал лотовых на бак, и, ведя промер глубин, обогнул выступ, и на малых ходах ввел судно в узкость. Вот оно что! Недоброжелатель из Архангельска не предупредил, что незваный посетитель рискует споткнуться о порожек! Оказывается, это была не только гидрографическая каверза, это была еще и ловушка для опрометчивых и торопливых навигаторов. Мало того, что проход между косой и материковым берегом был узок, он был изогнут подобно самоварной трубе. Словом, здешняя природа явно благоприятствовала нарушителям закона, искавшим уединения. Зато, едва лишь судно наше прошло узкость, мы очутились посреди залива сказочной голубизны. Вода в нем даже не была подернута рябью - волнение с моря почти не достигало сюда в штиль. За косой был высокий берег, а еще дальше - неоглядные пространства тундры, поросшей мхом и лишайником, вразброс лежащие валуны и среди них лужи-лайбы, никогда не просыхающие летом. Все серо-серо! Тундра во всей своей наготе, пустая, протянувшаяся на многие сотни километров к югу. И ведь сейчас полярное лето, середина августа! А как мрачно, наверное, все это выглядит зимой... Впрочем, пейзаж - дело вкуса. Для Абабкова Потаенная являлась, бесспорно, самым приятным уголком на свете. Я, разумеется, не рассчитывал на то, что он встретит нас хлебом-солью. Полагаю, и вообще-то он редко бывал в губе, полностью положившись на своего управляющего. Вместо Абабкова нас встретили пять или шесть пестрых сибирских лаек. Они сидели в ряд на мокром прибрежном песке и внимательно следили за тем, как мы, подняв в заливе волну, швартуемся у шаткого деревянного причала. Матросы попробовали было подозвать их, но собаки с негодующим лаем разбежались. Судя по всему, рудник работал до последнего дня - упрямый владелец его, вероятно, продолжал надеяться, что зрение мое в море "ухудшится". Надо думать, люди Абабкова уехали отсюда буквально за несколько минут до нашей высадки, тогда лишь, когда увидели, что судно, приближающееся с юга, изменило курс и повернуло ко входу в губу. При этом они так торопились убраться, что в суматохе не успели собрать всех своих ездовых собак. Можно предположить, что рудокопам приказано было в случае опасности "прибрать все под метелочку". Однако они поленились, понадеялись на авось, как частенько бывало в то время, и следы незаконного их пребывания в Потаенной остались. Мы убедились в том, что медь добывалась хищническим, чуть ли не первобытным способом. Рудокопы работали только летом. Жили они даже не в землянках, а в каких-то ямах или норах. В одной из них матросы нашли котелок с недоеденной кашей, в другой припрятано было кое-что из оборудования, до крайности примитивного. Поодаль в тундре чернел провал котлована. Тень карающего закона нависала над Абабковым, поэтому подручные его спешили выжать из залежей все, что можно, пока их не схватили за руку. И вот схватили! Теперь губа, которую Абабков старательно прятал от гидрографов, заняла свое место на карте и в лоции, где я посвятил ей несколько скупых слов, лишенных всяких эмоций: "Под такими-то и такими-то градусами, минутами, секундами северной широты и такими-то восточной долготы у северной оконечности полуострова Ямал - губа, отгороженная от моря узкой песчаной косой, которую вода, возможно, прорывает весной... берег, сложенный из песка и глины, приподнят над морем на двенадцать метров, далее переходит во всхолмленную тундровую равнину... глубины у берегов..." И наконец: "Экспедицией на таком-то судне в 1912 году установлен здесь гидрографический знак, представляющий собой деревянную пирамиду высотой восемнадцать метров, увенчанную двумя перпендикулярно пересекающимися кругами". В своей докладной я написал, что считал бы целесообразным устроить в Потаенной маяк. Площадь обзора с берега очень велика - в ясную погоду видно на десятки миль вокруг. Однако построить маяк так и не удосужились. Зато спустя тридцать лет, во время Великой Отечественной войны, мой гидрографический знак был использован в качестве сигнально-наблюдательного поста. Почему я не присвоил губе своей фамилии? Ну, при сложившихся щекотливых обстоятельствах это было бы не совсем удобно, вы не находите? Чувствовался бы привкус сенсации, а я всегда ненавидел сенсацию. Да и не мне, если хотите, а моему высокому начальству было решать, достоин я или не достоин "увековечить" свою фамилию на карте. Я окрестил губу Потаенной, считая, что это вполне соответствует обстоятельствам ее открытия. Мог ли я ожидать, что меня еще не раз удивят причудливые изгибы "биографии" этой губы?.. Возвратясь в Петербург, мы чувствовали себя, как вы догадываетесь, на седьмом небе. Начальство с благосклонной улыбкой пожимало мне руку, товарищи-гидрографы откровенно завидовали, и, согласитесь, было чему завидовать. В управлении поговаривали о том, что будто бы даже предстоят награждения. Никто не вспоминал о прохвосте Абабкове. А что о нем вспоминать? Прохвосту идти по Владимирке [то есть по Владимирской дороге - в Сибирь, на каторгу], это ясно. Помилуйте, самим его высокопревосходительством сказано: "Обман государства! Потрясение устоев империи!" Здесь, однако, уже заканчивалась наша, гидрографов, компетенция и начиналась компетенция судей и прокуроров. Атька? Вас интересует беспутный Атька? С ним и того проще. Не дождавшись моего возвращения, он использовал свои связи в Морском штабе и быстро "смотался", как говорят теперь, с Балтийского на Черноморский флот. Считаете, что я был обязан вывести его на чистую воду? Но ведь никто не присутствовал при нашем "задушевном" разговоре. Атька мог за милую душу от всего отпереться. Кроме того, я, признаюсь, питал к нему слабость. Что ни говори, мы же когда-то играли в Робинзона, потом учились вместе в корпусе, были с ним одного выпуска! Не достаточно ли для Атьки, думал я, той небольшой домашней выволочки, которой он был подвергнут мною? Не пробудила ли эта выволочка совесть, доселе дремавшую в нем? Мною вдобавок владело тогда настроение удивительной душевной приподнятости. Мне наконец удалось внести свой вклад в гидрографию Арктики, обогатить и уточнить ее карту! Я был счастлив и, естественно, хотел, чтобы все вокруг были счастливы, как я... Однако настроение мое вскоре изменилось. Ни один из участников экспедиции не получил наград, ожидаемых к Новому году. Меня, что выглядело совсем странно, даже обошли во время присвоения очередных воинских званий. Кто-то определенно вредил мне. Кем-то пущены были в ход невидимые тормоза, загадочные силы сцепления, глубоко запрятанные в недрах санкт-петербургских канцелярий. Иной раз мне казалось, что стоит лишь прислушаться - и сквозь непрекращающийся суетливый гомон столицы донесется едва внятное поскрипывание зубчатых валов и колесиков. Но кто же втихомолку управляет валами и колесиками? Кто не жалеет денег, и, видимо, немалых, на "смазку" этих валов и колесиков? Ответ напрашивался. Конечно же, он, злопамятный Абабков! Однажды утром, развернув газету, я на одной из ее страниц увидел групповую фотографию. Из подписи явствовало: это наши отечественные финансисты и промышленники, которые только что получили от правительства крупнейший военный подряд. В центре группы восседали рядышком знаменитые петербургские банкиры Вавельсберг и Алферов. Всем известно было, что они лютой ненавистью ненавидят друг друга, даже отворачиваются при встрече. Однако на снимке оба финансовых деятеля послушно, хоть и с натугой, улыбались в фотообъектив. Зато какой же неподдельно-восторженной, какой лучезарной была улыбка полноватого, несколько болезненного на вид человека средних лет в сюртуке с атласными отворотами, который жался где-то сбоку группы (пребывая пока, вероятно, лишь в ранге второстепенного богатея). Он, судя по его позе, очень боялся остаться за пределами фотоснимка и, сохраняя на лице описанную выше улыбку, всем туловищем своим клонился, перегибался, тянулся к центру, то есть к Вавельсбергу и Алферову. Да, вы угадали. В перечне военных подрядчиков я наткнулся на фамилию Абабкова, лесопромышленника из Архангельска! Теперь вопрос к вам: хорошо ли вы знаете Ленинград? Вот как! Даже очень хорошо! А я пари готов держать, что вам неизвестен или почти неизвестен любопытнейший переулок в Ленинграде. Название его? Банковский. Оно что-нибудь говорит вам? Ничего не говорит? Я так и думал. Между тем, рассказывая туристам о Великой Октябрьской революции, надо бы, я считаю, начинать экскурсии по Ленинграду именно с Банковского переулка. А уж затем вести толпу приезжих по привычному маршруту - под арку Главного штаба и к Смольному. Прогуляйтесь-ка при случае на Банковский, очень рекомендую. Сюда, в это святая святых старого Петербурга, можно попасть по-разному. С улицы Росси поверните на улицу Крылова, которая тянется несколько наискосок, и выйдете на Садовую к Гостиному двору. А если угодно, шагайте прямиком по улице Ломоносова. Банковский параллелен ей и упирается в канал Грибоедова. И еще примета: он между Мучным, Перинным и Москательным переулками! Лабиринт этих переулков дореволюционные репортеры именовали российским Сити. Засев в грузных лабазах и теснейших конторах с окнами, заделанными решеткой, наши русские толстосумы прибирали отсюда постепенно к рукам высокомерную дворянско-помещичью империю. "Все куплю", - сказало злато..." Банковский переулок - коротенький, метров девяносто (длина миноносца), очень узкий и поэтому почти всегда полутемный, даже в солнечный день. Разъяренно пялятся друг на друга со стен львы и взлохмаченные Нептуны - таков в те годы был распространенный сюжет барельефов на домах. - А быть может, это долженствовало аллегорически изображать соперничество между размещавшимися в переулке банками? Возвращаясь со службы, я делал иногда крюк, чтобы пройтись лишний раз вдоль Банковского. Разумеется, не рассчитывал встретиться с Абабковым. Да и что бы это мне дало? Стены со львами и Нептунами, а также узкие, огражденные решеткой окна, за которыми допоздна горбились российские клерки, корпевшие над гроссбухами, все же, наверное, как-то помогали мне сосредоточиться, лучше осмыслить свою жизнь - занятие, кстати сказать, не очень-то привычное для большинства тогдашних офицеров флота. Прошу вас, поймите меня правильно: дело не в личной обиде, отнюдь нет! Обида явилась лишь толчком к размышлениям, которые шаг за шагом уводили все дальше по опасному пути. Для меня победа в Карском море - можно, я думаю, до какой-то степени считать это моей победой? - вдруг обернулась поражением, да что я говорю, больше чем поражением - катастрофой в личном психологическом плане! Вот вам еще один парадокс, связанный с губой Потаенной. То, чего не удалось бы достигнуть самым красноречивым агитаторам и пропагандистам-революционерам, сделал, причем запросто, мимоходом, этот купец Абабков. Он поколебал в моих глазах престиж Российской империи! Что же это за государство, размышлял я, в котором люди, стремящиеся к его благоденствию и возвеличению, обесславлены, а проходимцы, нагло его обкрадывающие, преуспевают? За взятку, выходит, можно купить всех в этом государстве - от околоточного надзирателя до прокуроров и судей, а быть может, даже и до его высокопревосходительств, самого морского министра? Разница, надо полагать, лишь в размерах суммы, предлагаемой взяткодателем. Взятка? Зауряд-взятка? О нет! Взятка с большой буквы, ее величество Взятка, всесильная, всепроникающая, непреодолимая, подлинно самодержавная, - вот кто управляет в Российской империи! Некая зияющая трещина с угнетающей повторяемостью возникала в моем воображении. Зигзагом пробегала она от Банковского переулка через весь Санкт-Петербург по гранитному его фундаменту и продолжала на глазах у меня удлиняться и расширяться. Полубредовая иллюзия, не правда ли, почти кошмар? Но вдобавок, заметьте, крамольный кошмар! Так или иначе, но благодаря истории с губой Потаенной я был до известной степени уже подготовлен к безоговорочному переходу на сторону революции, что и совершил, как вы знаете, в октябре 1917 года вместе с несколькими другими офицерами Балтийского флота. В те времена среди военных моряков имела хождение одна шутка. Не отрицаю своего авторства. Я сказал, что при содействии купца Абабкова у меня возникли свои особые, "личные", счеты с российским капитализмом... 3. ШЕСТОЙ СВЯЗИСТ ПОТАЕННОЙ Что же произошло с губой Потаенной после революции? Вопрос законный. Отвечаю: почти что ничего! Атька, если и прилгнул, то, как ни странно, самую малость - покровитель его, расторопный архангелогородец, действительно подбирал "остаточки". Правда, советские геологи возобновили работы в тех местах, но, говорят, и трех лет не прошло, как залежи были выбраны до самого донышка. После этого губа Потаенная надолго погружается во мрак... О себе разрешите кратко, только то, что имеет непосредственное отношение к Потаенной. Гражданскую войну я закончил на Балтике, а потом, как гидрограф, перешел в УБЕКО - Управление безопасности кораблевождения на Крайнем Севере. Исходил этот Крайний Север на кораблях вдоль и поперек, но, представьте, так больше и не побывал ни разу в своей Потаенной - как-то все не складывались обстоятельства. Между тем у нас в Арктике, и буквально на глазах у меня, происходят удивительные события. Ледокольный пароход "Сибиряков" - он еще дважды будет фигурировать в моем повествовании - за одну навигацию проходит Северным морским путем; Чкалов и Громов, как пишут в газетах, совершают "прыжок" из СССР в США; и, наконец, на "макушку земного шара" высаживаются наши зимовщики во главе с академиком Шмидтом! Однако события эти обходят Потаенную стороной. Грустно, но факт! Такой уж это оказался заброшенный уголок Арктики. Очень мало упоминаний о Потаенной, а также обо мне найдете и в литературе. Хорошо еще, если автор какого-нибудь сугубо специального труда скороговоркой пробормочет в сноске или в примечании: "Губа положена на карту лейтенантом таким-то на гидрографическом судне таком-то". Даже коллеги-гидрографы, на глазах у которых произошел небывалый географический казус со спрятанной от начальства губой, начисто выкинули все из головы. При встречах никто и словом не обмолвился: "Как, мол, Потаенная твоя там? Ну и баталию же ты, помнится, выдержал из-за нее с этим купчиной... как его..." Обидно? А как бы вы думали?.. Вспоминая об открытой мною - вроде бы и ни к чему? - губе, я рисовал в своем воображении тех сибирских лаек, которые встретили нас, сидя в ряд на берегу. Для меня это было как бы воплощением безысходного запустения. Брошенные абабковскими рудокопами собаки вскоре после нашего ухода, конечно, убежали в глубь тундры и одичали там, либо их, что более вероятно, забрали к себе ненцы из ближайшего стойбища. И все же при мысли о Потаенной я долго не мог отделаться от странной гнетущей ассоциации: с низкого мглистого неба свешивается матовый шар луны, мохнатые диковатые морды молитвенно подняты к ней, безлюдный берег по временам оглашается протяжным, скорбным воем. И так, вообразите, длится годы и годы... Что же явилось причиной того, что "по прошествии времен", торжественно выражаясь, перед узкой косой и надежно укрытым за нею заливом вновь раздернулся черно-белый занавес из снежных зарядов и тумана? Вы не ошиблись. Война! От глубокой спячки Потаенную пробудила Великая Отечественная война. Но известную роль сыграл в этом и я. Видите ли, в начале войны я был призван на Военно-Морской Флот, в звании капитана второго ранга. А в августе 1941 года была сформирована Беломорская военная флотилия со штабом в Архангельске, которая входила в состав Северного флота. Я получил назначение в оперативный отдел штаба, поскольку - вероятно, не без оснований - считался знатоком Северного военно-морского театра. Поразмыслив над картой, я не замедлил доложить начальнику штаба о том, что, по-моему, нужно разместить в губе Потаенной новый пост наблюдения и связи. Оттуда, с высокого берега, просматривается значительная часть акватории. И вместе с тем служебные и жилые помещения можно со стороны моря укрыть от наблюдателей, так как тундра в этом месте полого спускается к востоку. Начальство согласилось с моими доводами и приказало сформировать команду нового поста. Этим пришлось непосредственно заниматься мне: заместитель начальника штаба убыл в командировку, и я в течение двух недель исполнял его обязанности. Тут-то и появился будущий шестой связист Потаенной. На мой письменный стол легли его документы. Если не ошибаюсь, заявление, написанное на листке, вырванном из школьной тетради в клетку, выражающее желание уничтожать фашистов, находясь в рядах доблестного Военно-Морского Флота, затем справка из школы об успешном окончании седьмого класса и два удостоверения: члена клуба радиолюбителей-коротковолновиков и участника республиканской географической олимпиады, получившего вторую премию. Паспорт, комсомольский билет и метрика якобы сгорели в поезде во время бомбежки, которой подвергся владелец документов по пути в Архангельск. Подпись на заявлении была старательная, еще неумелая: "Гальченко Валентин". Я, разумеется, наложил резолюцию: "Отказать!" И любой, уверяю вас, сделал бы то же, сидя за моим столом. Но, как известно, настойчивым везет. А Гальченко Валентин был настойчив. Причем, что очень важно, не нагло настойчив - сейчас говорят: "пробивной", - а очень немногословно, деликатно, я бы сказал даже, гипнотически настойчив. Он ухитрился перехватить меня по дороге в штаб, который помещался над Северной Двиной в одном из зданий горкома партии. Первое впечатление от этого Гальченко было, откровенно говоря, не из обнадеживающих. Он был невысокий, тощенький и с каким-то, я бы сказал, наивно-упрямым и вместе с тем застенчивым выражением лица, вдобавок чрезвычайно белесый. Белесыми были у него и волосы, и брови, и ресницы, будто мама перед визитом к начальству окунула сыночка в кринку со сметаной. Запинаясь, он сообщил, что родом с Украины, уроженец города Ромны. - В нашем городе родился киноартист Шкурат, который играл старого казака в фильме "Чапаев", - поспешил добавить проситель, будто это обстоятельство могло расположить меня в его пользу. Отец Гальченко Валентина, как выяснилось, воевал на Западном фронте, а сам он эвакуировался с матерью в Архангельск, где жили родственники. Мать устроилась в госпитале медсестрой. - Поезд твой где горел? - спросил я. - Под станцией Коноша! - торопливо ответил Гальченко. - В третий вагон ка-ак ахнет бомба! - А сколько лет тебе, говоришь? - Восемнадцать, - сказал он и неожиданно запнулся, покраснел. "Поезд-то, возможно, и горел, - подумал я, - но паспорта скорее всего не существует вообще в природе. А покраснел посетитель потому, что не привык еще врать, пусть даже с самыми благородными намерениями". Мне это понравилось в нем. То есть именно то, что он покраснел. И все же скрепя сердце пришлось подтвердить свою резолюцию. После этого Гальченко принялся аккуратно, как на службу, являться в мою приемную и просиживать там с утра до вечера. Когда я проходил мимо, он поспешно вскакивал, однако не произносил ни слова. Всего лишь, понимаете ли, скромно напоминал о себе, но - неуклонно, неотвратимо! Наконец адъютант (без моего ведома) запретил ему сидеть в приемной. Но он не унялся. Лишь "отступил на заранее подготовленные позиции" - встал напротив здания штаба на противоположном тротуаре. Как-то в разгар суматошного рабочего дня я вышел из-за стола, чтобы немного поразмяться. Сделал два или три вдоха-выдоха перед открытой форточкой и вдруг заметил этого упрямца из Ромен. Глубоко засунув руки в карманы, он подскакивал и переминался с ноги на ногу на своем посту. Доски тротуара прогибались, пружиня под ним. Если не ошибаюсь, моросил дождь. И вообразите, я невольно растрогался при виде этой тощенькой, узкоплечей, стоически мокнущей на тротуаре фигурки в каком-то поношенном, куцем, с короткими рукавами пальтеце! Гляжу, земляк прославленного киноартиста, продолжая подпрыгивать, вытащил из кармана горбушку хлеба и начал ее задумчиво жевать. Эта горбушка, признаюсь, меня доконала. "Как он питается? - подумал я о нем. - Мать при всем желании не может уделять ему много из своего скромного жалованья. На работу между тем упрямец не идет, видимо, надеется, что я переменю свое решение... А ей-богу, я и переменю его! По крайней мере, мальчишка будет сыт, обут, одет. Опасно в Потаенной? Ну и что из того? А где не опасно? В прифронтовом тылу иной раз опаснее, чем в такой вот захолустной губе Потаенной. Воевать, судя по всему, он будет не хуже других. Тем более он - любитель-коротковолновик, а на постах у нас не хватает радистов. Разумеется, это против правил - взять на службу без паспорта, только на основании справки из школы и удостоверения участника какой-то географической олимпиады, вдобавок неразборчиво написанного. Ну да была не была! Первый раз в жизни рискну нарушить правила!" И я нарушил их... Понимаете ли, если бы "все происходило на год позже, я бы направил этого Гальченко на Соловецкие острова к капитану первого ранга Авраамову, начальнику школы юнг. Но в 1941-м школы там еще не было. Так что мое положение оказалось безвыходным. "Черт его знает, этого настойчивого роменца, - думал я, уговаривая сам себя, - может, и на самом деле ему восемнадцать? А что он низкорослый и худенький, так мало ли чего: плохо питался в детстве, болел долго либо просто порода такая мелковатая у них, у Гальченко". Я вызвал адъютанта. - Пригласите ко мне того молодого человека с горбушкой, который топчется перед штабом на тротуаре! Молодой человек с горбушкой явился. - Значит, восемнадцать? - спросил я, не поднимая глаз от бумаг. - Хорошо! Я верю тебе. Отправляйся прямо в военкомат. Я сейчас туда позвоню. И через несколько дней он пришел ко мне уже краснофлотцем, одетым по всей форме, в черной шинели, в черной шапке с утопленной в мех красной звездочкой, туго-натуго подпоясанный - чтобы нельзя было засунуть двух пальцев за ремень, - а на ремне медная бляха, надраенная до солнечного сияния. Таковое же сияние испускала и его улыбающаяся физиономия. Он даже показался мне выше ростом. И тут я окончательно уверился в том, что поступил правильно. Начальник связи флотилии, естественно, приказал штабным радистам проверить его знания и умение. Результаты проверки оказались удовлетворительными. Перед самым отъездом он пришел ко мне попрощаться - уже со знаком штата радиотелеграфиста на рукаве. Это суконный черный кружок с красной окантовкой, а посредине, на фоне адмиралтейского якоря, вышиты две красные, зигзагообразно перекрещивающиеся стрелы, удостоверяющие принадлежность их владельца к великому братству советских военных радистов. Помнится, вновь испеченный краснофлотец то и дело скашивал глаза на свой рукав, любуясь этими красивыми стрелами. Но прежнего сияния на его физиономии я не усмотрел. Выяснилось, что он недоволен мною. Как? В чем дело? Почему? Гальченко, понимаете ли, узнал, что его направляют на пост наблюдения и связи. Из-за этого он и заявил претензию. Пробормотал, потупясь, что, по его мнению, принес бы Родине больше пользы, служа на корабле, а не на суше. Суша, видите ли, его не устраивала. Он желал разрезать форштевнем крутые волны, штормовать, топить! Но тут я быстренько, без лишних церемоний выпроводил неблагодарного строптивца за дверь. Так, с выражением обиды на лице, он и отбыл на ледокольном пароходе "Сибиряков" к новому месту службы... Да, вот о чем еще, пожалуй, стоит упомянуть! При посадке на пароход он немного замешкался, прощаясь с матерью, потом кинулся бегом по причалу, сгибаясь под тяжестью сундучка, и кто-то из будущих его товарищей крикнул матросам, стоявшим у сходней: "Погодите сходни убирать! Не видите, что ли, последний связист Потаенной поспешает!" А моторист поста Галушка, кажется это именно был Галушка, добродушно поправил: "Не говори: последний! Может, он в работе у нас будет первый. Говори: шестой связист Потаенной!" И на какое-то время это стало как бы его кличкой... А теперь позвольте мне, так сказать, чуточку посторониться, чтобы выдвинуть Гальченко и пятерых его товарищей на передний план. Я, как видите, сделал свое дело - положил в 1912-м Потаенную на карту, а в 1941-м убедил начальство организовать там пост наблюдения и связи. В дальнейшем судьба Потаенной целиком зависела уже не от меня, а от шести связистов поста. Сейчас рассматривайте меня лишь как историографа, добросовестно повествующего об этой необычной судьбе. О да, само собой! То, о чем я узнал впоследствии от Гальченко, позволю себе иной раз дополнить собственными своими впечатлениями об Арктике. Не будете на меня за это в претензии? 4. МИКРОБЫ ЗДЕСЬ НЕ ВЫЖИВАЮТ Признаться, отчасти я понимаю огорчения шестого связиста Потаенной. Подумайте, ему даже не дали вдосталь насладиться переходом по бурному Карскому морю! Старшина первой статьи Тимохин, командир отделения радистов, по свойственной ему природной недоверчивости не слишком-то полагался на оценку штабных радистов. Он сам решил проверить Гальченко по пути в губу Потаенную. - Посмотрим, посмотрим, какой ты любитель! - сказал Тимохин зловеще и подбородком указал ему на табуретку напротив. Очень ясно представляю себе эту сцену. Обоих радистов разделяет длинный обеденный стол. Дело происходит в кубрике, команда "Сибирякова" только что отужинала. Некоторые матросы уже разбрелись по койкам, другие собирались последовать их примеру, но в предвкушении зрелища снова уселись за стол. В полном составе присутствуют в числе "болельщиков" и связисты поста. Не удостаивая вниманием публику, старшина Тимохин выбил дробь на столе согнутым указательным пальцем. О, это был, бесспорно, виртуоз своего дела! На телеграфном ключе работал, я думаю, не хуже, чем Паганини играл на скрипке. Гальченко оробел, но не подал виду. Черенком вилки простучал ответ - конечно, не так быстро, как Тимохин, но в неплохом темпе. Матросы за столом заулыбались и придвинулись ближе. Краем глаза Гальченко заметил, что мичман Конопицын, начальник поста, многозначительно переглянулся со старшиной второй статьи Калиновским, командиром отделения сигнальщиков. Но лицо строгого экзаменатора оставалось непроницаемым. Опять это дьявольское тимохинское стаккато! Старшина рассыпал по столу такую скороговорку, что кто-то, сидевший рядом, не удержался и восторженно крякнул. Гальченко собрался с духом и отстучал старшине ответ, по-прежнему довольно быстро. Понимаете ли, он очень старался! - Ну как? - подавшись вперед, спросил моторист Галушка. - Сойдет для начала, - небрежно ответил Тимохин. - До классного радиста, конечно, ему далеко. Но подучится, будет тянуть! Я на койке нежиться не дам! И вы думаете, Тимохин отступился от него после этой проверки? Как бы не так! По два-три раза в день перехватывал на верхней палубе и мрачно говорил, смотря куда-то вбок: - Воздухом дышишь морским? Успеешь надышаться еще! Пойдем-ка лучше в кубрик, делом займемся! Что зря на походе время терять! Да, это был человек долга. Представляете, он занимался с Гальченко по специальности всю неделю, что "Сибиряков" шел от Архангельска к Потаенной. Как он пояснял, хотел натренировать память новичка и обострить его несколько туговатый слух. - Стучишь ты, в общем, терпимо, - говорил он, - но за память тебя не похвалю, нет! Настоящий радист обязан ухватить во время приема и держать в памяти не менее двух-трех кодовых сочетаний, чтобы поспеть их записать. Мало ли что может случиться! Карандаш у тебя, допустим, сломался, чистый лист бумаги потребовался, крыша над головой, наконец, загорелась от снаряда. Тут и нужна радисту память!.. Слух тоже имеешь не абсолютный. Когда будет много помех в эфире, станешь нервничать, теряться, путать. А у настоящего радиста знаешь какой должен быть слух? Если, к примеру, играет оркестр, то радист обязан отчетливо различать любой инструмент. Хоть завтра в дирижеры нанимайся... Дай! - недовольным голосом требовал он и отнимал у новичка наушники. - Теперь стучи! Они уже не перестукивались костяшками пальцев или черенками вилок по столу. Старшина раздобыл у радистов "Сибирякова" тренировочный пищик. Надев наушники, Гальченко с напряжением вслушивался в торопливый, очень резкий писк. Потом они менялись со старшиной ролями. Воображаете картину? Сидят оба - взрослый и юнец - рядом на длинной скамье, как два сыча на одной ветке. Бортовая качка кладет "Сибирякова" с волны на волну, солонка и хлебница ездят взад-вперед по столу, приходится то и дело прерывать тренировку и подхватывать их, чтобы не свалились на пол. Из камбуза тянет кислыми щами и подгоревшим жареным луком. Периодически новичка выворачивает наизнанку, но старшина Тимохин неумолим. Он говорит: - Пойди страви и возвращайся. Не тот моряк плох, кто укачивается, а тот, кто при этом не хочет или не может работать! Вот они и работали. Старшина - с небрежной ухваткой виртуоза, поджав тонкие губы, не глядя на Гальченко. Тот - втянув голову в плечи, надувшись как мышь на крупу. Ему, понимаете ли, очень хотелось поскорее наверх, из душного кубрика на палубу! Когда урок затягивался, земляк знаменитого киноартиста начинал все чаще поглядывать с робкой надеждой на старшину. Может, эта фраза - последняя? Старший радист "Сибирякова" Гайдо, проходя через кубрик, ободряюще подмигивал Гальченко. Как-то он остановился у стола и сказал: - Хорошую ты себе военно-морскую специальность выбрал. Гордись, молодой! Но, гордясь своей военно-морской специальностью, Гальченко очень уставал от тренировок с пищиком и порывался наверх, на палубу. Ему, понимаете ли, хотелось побродить по кораблю, глазея по сторонам. Это же был "Сибиряков", о котором он столько читал! Первый в мире корабль, за одну навигацию совершивший переход Северным морским путем из Архангельска в Берингов пролив, пробивший форштевнем своим дорогу всем остальным кораблям! Наконец, умилостивив Тимохина добросовестной работой, Гальченко выбирался наверх. По "Сибирякову" он ходил сами понимаете как! На цыпочках? Пожалуй, это у него не вышло бы из-за качки. Не на цыпочках, нет, но с благоговением! Он даже не обращал внимания на то, что корабль не очень большой - в длину семьдесят три с чем-то метра, в ширину, если не ошибаюсь, десять или одиннадцать. Закинув голову, Гальченко всматривался в топы мачт, выписывавшие зигзаг на мглистом небе. Рисовал в своем воображении, как все это выглядело, когда мачты и реи "Сибирякова" были одеты вздувшимися темными парусами. Это, как вы знаете, был самый романтический эпизод Сибиряковской эпопеи. Капитан Воронин был помором и в молодости немало походил под парусами. Не случайно же пришла ему в голову эта мысль - поднять паруса, сшитые наспех из брезентов, когда уже на финишной прямой перед самым выходом в Берингов пролив у "Сибирякова" сломался гребной винт и плавучие льды потащили пароход в обратном направлении. Последние мили сибиряковцы дотягивали под парусами со скоростью всего пол-узла, вдумайтесь в это! И все же дотянули. Так, под парусами, они и закончили свой путь - подобно Колумбу и Васко да Гама! А сейчас, удивляясь самому себе, Гальченко запросто расхаживал по палубе легендарного корабля. С почтительным сочувствием смотрел он издали на Качараву, нынешнего командира "Сибирякова", щеголеватого, подтянутого грузина, с неизменным белоснежным кашне вокруг шеи. Почему он сочувствовал ему? Впоследствии Гальченко объяснил мне это. Легендарный "Сибиряков", увы, оставался лишь вспомогательным посыльным судном, хотя имел кое-какое вооружение на борту, три зенитных орудия. Всего-навсего посыльное судно, и это с его-то биографией! До конца войны обречен он нести свой тяжкий крест - развозить зимовщиков по зимовкам, связистов по их постам, а заодно и разнообразный груз: консервы, лекарства, стройматериалы и презренную квашеную капусту. У одного кочегара, с которым подружился Гальченко - звали его Павел, - был патефон, которым он очень дорожил. Из пластинок уцелела только одна. Остальные, к сожалению, разбились в прошлый рейс, когда "Сибирякова" прихватило у Вайгача десятибалльным штормом. Павел иногда разрешал новичку прокручивать эту пластинку. Называлась она, если не ошибаюсь, "Шаленка", старинный цыганский романс. Были там слова, которые очень подходили к тогдашнему настроению Гальченко: Моя серая лошадка, Она рысью не бежит. Черноглазая девчонка На душе моей лежит! Никакая черноглазая или сероглазая еще не лежала на его душе. Однако "Сибиряков" на самом деле не бежал "рысью", а плелся едва-едва, словно бы прихрамывая при бортовой качке. Сравнение с "серой лошадкой" напрашивалось. Кто лучше Гальченко мог понять сибиряковцев, обреченных развозить по Арктике зимовщиков, связистов и капусту! Ведь и он стремился воевать по-настоящему. Но - тоже не повезло: направлен в глубокий тыл, в какое-то никому не ведомое арктическое захолустье! С командой "Сибирякова" у Гальченко сложились очень хорошие отношения, особенно с сигнальщиками-наблюдателями. Без устали готов был он любоваться их пестрыми сигнальными флагами, красными семафорными флажками, а также фонарем-прожектором со шторками-планками, которые то открывались, то закрывались. В общем, фонарь хлопал ими, как кокетливые девушки ресницами. Нет, сравнение не подходит. Девушки проделывают это бесшумно. Здесь же беспрерывно раздавались шелест и грохот жести. Когда "Сибиряков" проходил мимо береговых постов или навстречу ему двигались корабли, сигнальщик давал опознавательный сигнал и принимал ответ. Поразительно быстро, словно бы играючи, похлопывал он по планкам, и прерывистые проблески - точки-тире-точки - стремглав уносились из-под его ладони вдаль. Гальченко завистливо вздыхал. На мостике тоже работали знатоки своего дела, виртуозы. Хотя полярный день тянулся бесконечно, но проблески прожектора хорошо принимались на большом расстоянии. Сигнальщики объяснили Гальченко, что корабль - свой он или чужой - важно опознать именно на большом расстоянии. Ошибешься, промедлишь - и запросто схлопочешь торпеду или снаряд в борт! Должен сделать один упрек в адрес Гальченко. Увлекшись обозрением "Сибирякова", новичок непростительно мало интересовался командой своего поста. Больше остальных товарищей, пожалуй, понравился ему толстощекий веселый моторист Галушка. Они были земляки. Роменский район входил когда-то в Полтавскую область, а Галушка был из Полтавы. "Не просто галушка, понимаешь ли ты, - говорил он, поднимая указательный палец, - а ще и полтавська галушка, о! - и смешно надувал щеки. Калиновский, командир отделения сигнальщиков, как-то мимоходом спросил у Гальченко, играет ли он в шахматы. Гальченко ответил, что играет, но плохо. "Давай сыграем?" - предложил Калиновский и вытащил из своего сундучка доску и фигуры. Гальченко не оправдал его надежд и почти мгновенно получил мат, даже, кажется, киндермат. "Да, ты плохо играешь", - сказал спокойно Калиновский и, не вступая в дальнейшие объяснения, спрятал шахматы в сундучок. Это показалось шестому связисту Потаенной очень обидным. О будущем его начальнике, мичмане Конопицыне, Гальченко было известно, что ранее он служил боцманом на тральщике - и только! Земляк знаменитого киноартиста не знал, что первый конопицынский тральщик подорвался на мине и затонул, но боцман спасся - выплыл. Его в той же должности перевели на другой тральщик, однако - только на войне случаются подобные удивительные совпадения, - наскочив на мину, затонул и второй тральщик. И Конопицын опять выплыл! Тут уж мертвой хваткой вцепился в "непотопляемого боцмана" я, занятый в то время как раз формировавшем команды поста-Потаенной. Помилуйте! Боцман, да еще дважды тонувший, это же клад для вновь организуемого поста, тем более в такой заполярной глуши! Однако Гальченко до поры до времени воспринимал связистов Потаенной чисто внешне, не утруждая себя изучением их характеров и привычек. Мичман Конопицын? Невысокого росточка, крепко сбитый, очень быстрый в движениях, горластый. Калиновский? Широкоплечий, высоченный - под потолок, силищи, надо полагать, неимоверной. Краснофлотец Галушка? Флегматичен, улыбчив, добродушен. Краснофлотец Тюрин? С виду обыкновенный парень из какой-нибудь плотницкой артели, только наспех переодетый во фланелевку и бушлат. Старшина первой статьи Тимохин? И по наружности придира и брюзга. Возраст связистов колебался между двадцатью тремя и тридцатью годами. Это Тимохину было тридцать, хотя, ворчливый и насупленный, он выглядел даже старше. Отчасти напоминает перечень действующих лиц, предпосылаемый пьесе? Именно так. По-настоящему Гальченко узнал своих товарищей позже - на берегу Потаенной, уже в действии. Вот вам еще факт, иллюстрирующий крайнюю его тогдашнюю наивность. То ли в суматохе спешных сборов, то ли по чьей-то оплошности связистов забыли снабдить в Архангельске библиотечкой. Узнав об этом, Гальченко чрезвычайно огорчился. Не мог себе вечера свободного представить без книжки. Как же он теперь?.. - А когда читать-то? - неожиданно сказал малоразговорчивый Тюрин. - Вахта круглосуточная - это раз! Кухарить, дрова пилить-рубить, траншеи в снегу прорывать - это два! Плавник собирать - это три! А знаешь, как неаккуратно плавник на берегу лежит? Глянь-ка! Он вытащил из кармана спичечный коробок и вывалил его содержимое на стол. Спички легли вразброс, одна на другую. - Видал? Только там каждая "спичка" будет потяжельше в сотни тысяч раз. Попробуй развороши такую кучу, да еще в мороз или в пургу! Присутствовавший при разговоре Галушка сладко зевнул и так потянулся, что хрустнули кости: - Это правильно Тюрин тебе разъясняет. Минуток двести соснешь за сутки, то ще и будэ добрэ! А сон на войне - роскошная вещь, друг Валентин! Ты еще пока молодой, не понимаешь... А "Сибиряков" тем временем неспешным, шестиузловым ходом подвигался к цели. Море буграми вскипало по носу и по бортам, как и положено ему вскипать. За кормой тянулась пенящаяся полоса - след от винтов. Чайки по обыкновению оплакивали свою участь, летя неотлучно за пароходом и выпрашивая подаяние. Небо было серым, пасмурным. Солнце проглянуло, кажется, три или четыре раза, не больше. И тогда на горизонте взблескивали отдельные плавучие льдины. Но для подростка, никогда в жизни не видавшего моря, все это было, конечно, диво дивное. Тени Нансена, Седова, Визе, Ушакова теснились вокруг него. Наконец справа по борту открылся долгожданный гидрографический знак. Все было в точности согласно лоции: на высоком берегу обитая поперечными досками, узкая, вытянутая вверх пирамида, на верху ее два вертикально поставленных, пересекающихся деревянных круга - с какой стороны ни погляди, всюду шар! Нет, цвет гидрографического знака, по свидетельству Гальченко, был уже не черный, а какой-то пестроватый, вроде бы серый с белым. Посшибали краску лютые ветры, повыела ее морская соль - за столько-то лет! Неподалеку от гидрографического знака связисты с удивлением обнаружили заросшую мхом яму и рядом с нею полусгнившие сваи. Что это было такое и для чего предназначалось, так и не смогли понять. Губа Потаенная, по позднейшему признанию Гальченко, показалась ему с первого взгляда самым унылым местом на свете. "И здесь я должен пробыть всю войну - это, выходит, год, а то и два? - подумал он. - Да я еще до Нового года с тоски помру!" Был отлив. Качарава, опасаясь сесть на мель, не захотел втягиваться в губу и стал на якорь в пяти кабельтовых [кабельтов - 185,2 м] от берега. Сами понимаете, пришлось погрести, когда началась переброска грузов с парохода на берег. Если бы пост установили внутри бухты, то площадь обзора была бы ничтожной. Пост должен находиться на самом высоком месте - значит, там, где гидрографический знак. Поэтому, осмотревшись, мичман Конопицын выбрал одну из расщелин, прорезавших берег, внизу которой находилась удобная для высадки "кошка" [нечто вроде песчаного пляжа, где обычно скапливается много плавника], и превратил ее в перевалочный пункт. Сюда и подгребали шлюпки с грузом. Можете вообразить, что это было такое? Не преувеличиваю: по скоропалительности напоминало высадку десанта на вражеский берег! На все про все отведено было восемь часов, но моряки управились за десять. И то, я считаю, поставили рекорд. Какой ни был Гальченко молодой, а сообразил, почему так спешат. Еще бы! Хуже нет для корабля, как стоять в море на якоре. Лишен свободы маневра, превращен в неподвижную мишень. А враг в любой момент мог появиться вблизи Потаенной. Вот почему торопился Качарава. Вокруг только и слышно было: "Давай, давай!" С этим подбадривающим кличем матросы "Сибирякова" вскрыли трюмы, потом принялись поднимать оттуда тюки и ящики и грузить их на шлюпки. Часть бочек швыряли прямо за борт. Их арканили со шлюпки концами, так и подтаскивали к берегу. Кое-что разбилось, но без этого же нельзя в такой спешке, верно? На берегу все свалили в кучу, как попало: палатки, консервы, керосиновые лампы, полушубки, тулупы для сигнальщиков, спальные мешки, техническое вооружение - радиоприемник с аккумулятором, радиопередатчик, пеленгатор, движок, стереотрубу, бинокли, ракетницу, - набор флагов, сигнальный фонарь, посуду, крупу, муку, консервированный шпик, бочки с бензином для движка, бочки с керосином для ламп, лопаты, пилы, соль, чай, сахар, лавровый лист, экстракт клюквенный и всякое другое. Да, патефон! Чуть было не забыл про патефон! На прощание Павел подарил Гальченко свой патефон с единственной уцелевшей пластинкой: "Моя серая лошадка, она рысью не бежит..." Шестой связист с Потаенной был очень обрадован и растроган этим подарком. Моряки продолжали авралить без передышки, работая по пояс в воде. Да и на берегу то и дело обдавало их холодными брызгами от наката. Сорванным голосом Тимохин кричал: - Давай, связисты, давай! От воды только подальше кидай! А то в море обратно волной унесет! А где же мичман Конопицын? А! Вон он где! Выполняет со старшиной Калиновским первое боевое задание - устанавливает на берегу сигнально-наблюдательный пост. Гальченко удивился, когда увидел, что две фигурки в ватниках проворно карабкаются вверх по доскам, которыми обита пирамида гидрографического знака. Куда их понесло? Что им там надо? Тюрин, передавая очередной ящик, просветил новичка насчет этой акробатики: - В пирамиде двадцать метров без малого, понял? Вот тебе и наблюдательная вышка готова! Ставили люди гидрографический знак на взгорбке, на самом высоком месте берега. С моря отовсюду хорошо видать. Значит, и с берега, со знака, нам, сигнальщикам, видно будет хорошо. - Разговорчики! - прикрикнул Тимохин. - Вертись, подхватывай! Но через некоторое время Гальченко улучил минутку и украдкой еще раз оглянулся на деревянную пирамиду знака. Там стучали в два молотка. Оторвав от задней стенки несколько досок, Конопицын и Калиновский уже сколачивали настил-площадку под самым шаром. А через четверть часа они подняли наверх и немудреное хозяйство сигнальщиков. Антенну в целях маскировки приткнули к пирамиде. И вот уже верзила Калиновский, согнувшись в три погибели, прилаживается к стереотрубе. Пост в Потаенной открыл глаза! Живем, стало быть! Ах, вас интересует, что там моросило в это время? Ну да, летом же там постоянно что-нибудь моросит: дождь либо мокрый снег, а то и дождь вперемежку со снегом. Представьте, Гальченко впоследствии затруднился ответить мне на этот вопрос. Не запомнилось ему, как-то не обратил внимания. И без того на нем сухой нитки не было, хотя работал он, конечно, как все, в ватных брюках и куртке. "Обязательно простужусь и оскандалюсь перед товарищами", - подумал он с тревогой. Ничего подобного! К собственному удивлению, Гальченко даже не чихнул ни разу после этой выгрузки. А ведь в родимых своих Ромнах он, по его словам, весной и осенью не вылезал из ангин и гриппов. Через два-три дня шестой связист Потаенной, недоумевая, обратился за разъяснением к мичману Конопицыну. - Микробы здесь не выживают! - бросил тот мимоходом и умчался, озабоченный, куда-то по своим делам. Зато тундра, думаю, очень досаждала связистам во время их выгрузки. Как назло, она к их прибытию совершенно раскисла. А ведь я помню, что в Потаенной мокрый песок с галькой: шаг шагнул - и будто кандалы на ногах, полпуда грязи налипает сразу. Правда, вскоре мичман Конопицын снял Галушку, Тимохина и Гальченко с разгрузки - ее заканчивали уже без них матросы "Сибирякова". Галушка принялся налаживать движок, который поставили пока прямо на землю, а Гальченко с Тимохиным разбили палатку под рацию. Наступил самый нервный для радистов момент. Волнуясь, они стали распаковывать ящики с аппаратурой: цела ли она, не отсырела ли, не разбили ли при выгрузке какую-нибудь особо хрупкую деталь? Пока радисты занимались этим, "Сибиряков" уже снялся с якоря. Гальченко выскочил из палатки. Калиновский размахивал на своей вышке флажками, передавая семафор: "Счастливого плавания!" А сигнальщик "Сибирякова", стоя с флажками на мостике рядом со старшим лейтенантом Качаравой, неторопливо ему отвечал. На прощание "Сибиряков" ободряюще погудел, затем развернулся и стал удаляться. Вскоре его будто размыло в серой пелене. Все уплотняясь, она стеной встала между берегом и кораблем. Шестеро связистов остались одни. Но долго огорчаться не приходилось. Они не располагали для этого временем. Едва лишь раскатистое эхо от гудка "Сибирякова" затихло в глубине тундры, как Гальченко уже услышал приветливое домашнее бормотание движка. Потный, весь в мазуте. Галушка подсоединил шланги к рации, и Тимохин, забравшись в радиопалатку, вышел в эфир. Ура! Все в порядке, аппаратура работает! Новый пост наблюдения и связи в губе Потаенной ожил и действует! Свободные от вахты, и Гальченко в том числе, принялись разбирать вещи, беспорядочно сваленные в кучу на берегу, - на редкость, доложу вам, трудоемкое занятие. "Когда же вечер?" - думал шестой связист, разгибаясь с кряхтеньем. Вечер наступил только на исходе двадцать первого часа с начала высадки. Вещи были разобраны, рассортированы и аккуратно разложены - полушубки к ватникам, ложки-плошки к кастрюлям, чай и лавровый лист к муке и шпику. - Харч! - провозгласил Конопицын. Ну и харч же это был! Вкуснее Гальченко, по его словам, никогда ничего не едал. На дрова нарубили плавник, лежавший поблизости, потом в разлоге, защищенном от ветра, запылал костер, забулькал чайник на костре, зашкварчали в кастрюльке мясные консервы. Воды было вдосталь, наивкуснейшей и наичистейшей, из лайд, где таял снег. Ели связисты, как вы догадываетесь, невероятно много и долго. Это же одновременно был завтрак, обед и ужин - весь их суточный рацион! Утолив голод, Гальченко засмотрелся на пламя. Он никогда не думал, что плавник горит так своеобразно, зеленоватыми, очень уютными огоньками - зеленоватыми, наверное, из-за морской соли, впитавшейся в древесину! Шестой связист Потаенной клевал и клевал носом до тех пор, пока наконец не ткнулся головой в колени и не заснул крепким сном тут же, у костра. Наверное, и Галушка с Тюриным тоже свалились рядом на землю. Первые два дня, кстати говоря, все спали прямо на земле. Сил не было разбить жилую палатку. Потом, отдохнув немного, связисты установили ее возле радиопалатки. Разбудил Гальченко ворчливый голос Тимохина: - Где молодой наш? Будите его, товарищ мичман, время вышло. А он только начал входить во вкус сна! Но делать нечего - сменил Тимохина у рации, а Тюрин полез на вышку сменять Калиновского. Так началась круглосуточная вахта в губе Потаенной. Продолжалась она ровно сутки, полярные сутки - от августа сорок первого по август сорок второго года... 5. НА ПОЛОЖЕНИИ ШТАТНЫХ НЕВИДИМОК Сами понимаете, работы в Потаенной было сверх головы! Мало того, что связисты обеспечивали круглосуточную двустороннюю радиосвязь, но помогали еще и нашим кораблям, проходившим мимо в обоих направлениях - на восток и на запад. Свои РДО [радиограмма] в Архангельск или на Диксон они предпочитали передавать через пост и, как вы понимаете, правильно делали. Не хотели лишний раз вылезать в эфир, чтобы не засекла немецкая радиоразведка и не навела на них самолеты. А так аккуратненько отсверкают прожектором с моря и спокойно двигаются дальше, к месту своего назначения. Закончив вахту, Гальченко выползал из палатки, а Тимохин с трудом протискивался в нее и укладывался на боку у рации. "Царствуй, лежа на боку!" - бормотал себе под нос шестой связист Потаенной, удаляясь. Попробуй расскажи неосведомленному человеку об этой палатке - не поверит, чего доброго, засмеет. Гальченко-то еще кое-как умещался в ней, он был худенький, небольшой. А каково приходилось высокому и грузному Тимохину! В палатке можно было только лежать или сидеть на полу, и то согнувшись в три погибели. Кроме радиста и рации, там находился еще и примус. Милый примус! Неугасимый его огонь обогревал и ободрял во время радиовахты. И все-таки, несмотря на физическую усталость и хронический недосып, Гальченко не давала покоя его неукротимая мальчишеская любознательность. Как-то, улучив свободных четверть часа, он слазил проведать сигнальщиков на их верхотуре, под шаром гидрографического знака. Они уже успели сколотить трап и начали устраиваться по-зимнему, всерьез и надолго. Бревнами укрепили площадку, которую в день высадки сбили второпях, кое-как, а на ней установили нечто вроде кабинки, чтобы не так прохватывало ветром. В углу торчал поставленный на попа ящик, на нем лежал вахтенный журнал сигнальщиков, тут же помещался телефон, который соединял сигнально-наблюдательный пост с жилой палаткой внизу. Самый глазастый вражеский наблюдатель не сумел бы с моря или с воздуха распознать никаких перемен в этом с незапамятных времен стоящем здесь гидрографическом знаке. Ан теперь-то он был уже с начинкой! Однако все, что происходило внутри этой высокой деревянной пирамиды, увенчанной шаром, происходило скрытно. А палатки размещались у подножия пирамиды, в разлоге, под прикрытием высокого берега. Шестеро связистов поста перешли на положение штатных невидимок, хоть и ненадолго. Вот когда Потаенная во второй раз оправдала свое название! Конечно, пост в конце концов засекли, но не с моря и не с воздуха, а в эфире, что было неизбежно. И произошло это почти спустя месяц после высадки. А пока сигнальщики, укрывшись внутри гидрографического знака, вели наблюдение с приятным сознанием того, что их не видит никто, а они видят все на десятки миль вокруг. Вахту нес Калиновский. Он разрешил Гальченко глянуть в стереотрубу, к которой тот прильнул с жадностью, а сам вел в это время биноклем от берега к горизонту и вдоль него, как бы медленно "заштриховывая" взглядом водное пространство. Видимость была хорошей. - Хоть бы один корабль за вахту! А то все льдины да льдины! Надоело о них докладывать, - пожаловался Калиновский. - Или того хуже - мираж! - Как это - мираж? - А так. Вдруг сверкнет льдина на горизонте. Ты определяешь пеленг, расстояние до нее, все честь по чести, и докладываешь. А через минуту - бац! - и нету твоей льдины! Растаяла в воздухе без следа. Рефракция [суть этого явления состоит в том, что солнечные лучи, преломляясь в разных по плотности слоях атмосферы, дают порой искаженное изображение предметов; обычно рефракция как бы приподнимает их над горизонтом] это, понимаешь? И Калиновский объяснил новичку про рефракцию. Вот как? Выходит, рефракция не всегда плоха? Иногда она бывает хороша? Благодаря рефракций удается увидеть то, что очень отдалено от нас. Мы словно бы приподнимаемся на цыпочки и заглядываем через горизонт! А Гальченко всегда так хотелось заглянуть за горизонт! Мы еще вернемся с вами к явлению рефракции. Как ни странным это покажется, оно непосредственно связано с Портом назначения... Перед глазами у Гальченко все внезапно побелело. Огромные хлопья закружились в окулярах бинокля. На Потаенную стремглав налетел снежный заряд. И море, небо, тундра мгновенно словно бы утонули в нем. - Видимость - ноль, - сказал с досадой Калиновский, отодвигаясь от стереотрубы. - Теперь на вышке вынужденный простой минут на десять-пятнадцать. - Что ж, перекурим это дело, товарищ старшина? - с напускной развязностью спросил Гальченко, доставая из кармана кисет с махоркой. Калиновский долго смотрел на шестого связиста Потаенной, выдерживая томительную паузу. - Я не курю, - сказал он веско. - И тебе не советую. Я, видишь ли, был чемпионом Минска по штанге, до войны поднимал ее и после войны надеюсь поднимать. Так что мне курить ни к чему. А тебе, я считаю, и подавно. Слышал такую умную чешскую поговорку: "Мужи з хлопця дела спорт, нигди сигарета"? [мужчину из мальчика делает спорт, сигарета - никогда (чешск.)] Гальченко передавал мне, что готов был от конфуза сквозь доски провалиться, тем более что по-настоящему-то и не курил, а кисет таскал с собой только для того, чтобы при случае угощать взрослых. Калиновский сжалился над ним и переменил тему. - Подлее нет ничего снежных зарядов, - объяснил он. - Все, что хочешь, может произойти на море за эти десять-пятнадцать минут! Проскочит снежный заряд - и нет его! Ты опять в стереотрубу глянул, а у самого берега вражеская лодка-подлянка уже из воды вылезает! Белая болтушка вроде жидкой манной каши по-прежнему бултыхалась над морем и тундрой, а вышка беспрерывно раскачивалась, словно маяк, под шквальными ударами ветра. Прошло несколько минут, и снова возникло серое море и серое небо. Снежного заряда, умчавшегося куда-то в тундру, как не бывало, и Калиновский, повернувшись к Гальченко спиной, нагнулся к окулярам стереотрубы... Достаточно ли ясно усвоили вы одну очень важную истину: наши связисты в Потаенной были невидимы с моря и с воздуха, зато слышимы в эфире. Они находились на положении мышки, которая сидит, притаившись в норе, в то время как голодные кошки, с напряжением вытянув шеи, изо всех сил стараются определить на слух, где же она прячется. Правда, "кошек" было всего две и сидели они на очень большом расстоянии от поста - это было отчасти утешительно. Не снисходя до объяснений, старшина Тимохин сказал мрачно, что рано или поздно, скорее рано, чем поздно, пост ущучат в эфире, то есть запеленгуют, и тогда жди бомбежки! Гальченко и сам понимал, что немецким радиоразведчикам не понадобится для этого много времени. Но оптимист Конопицын утверждал, что пеленг будет взят не точно, так что особенно тревожиться нечего. Если продолжить сравнение с кошками, то вам придется вообразить, что одна из них расположилась в Северной Норвегии, а вторая прилегла на Шпицбергене. К огорчению гитлеровских радиоразведчиков, не хватало еще третьей "кошки". Ей полагалось бы пребывать где-нибудь восточнее Шпицбергена. Вот тогда мышь в норе сразу была бы обнаружена. Нет, чувствую, сравнение это не совсем удачно. Минутку! Ну представьте себе другую картину: две длиннющие руки с распяленными жадно когтистыми пальцами протянулись из Северной Норвегии и со Шпицбергена через Баренцево и Карское моря к нашей Потаенной. Протянулись через эфир, не забывайте об этом! Они, эти руки, пытаются сомкнуться на Потаенной, зажать ее в смертельные тиски, но захватывают только воздух. По двум пеленгам, взятым примерно с одного направления, можно лишь очень приблизительно определить, где находится искомая точка, в данном случае пост. Он мог находиться в Потаенной, но также и на пятьдесят-семьдесят километров севернее, восточнее или южнее. Решение этого вопроса волей-неволей приходилось возложить на аэроразведку. Но начальник поста заблаговременно принял меры предосторожности. Очень пригодились для этого старые рыбачьи сети, найденные на причале. Поначалу хозяйственный мичман надеялся починить их и в дальнейшем пользоваться ими по прямому назначению. Но сети оказались слишком ветхими. Тюрин промаялся с ними несколько дней и отложил иглу - они расползались в руках. Тогда Конопицын использовал сети для камуфляжа. Он растянул их над радиопалаткой и стоящей рядом с нею жилой палаткой. Затем послал всех свободных от вахты в тундру и приказал им принести побольше мха. Его подчиненные выполнили это приказание. Пучки мха были прикреплены в разных местах к сети - внешне беспорядочно, но на самом деле строго обдуманно. Прежде всего, как вы понимаете, требовалось скрыть от чужого холодно-пристального, недоверчивого взгляда, обращенного сверху, четырехугольные очертания палаток. В природе, насколько мне известно, ничего строго четырехугольного нет. Маскировка под тундру как будто бы удалась. Никаких палаток! Просто в тундре поднялись еще две кочки, поросшие мхом, а на Ямале таких гигантских, в рост человека, кочек полным-полно. Мичман Конопицын позаботился также отрыть несколько щелей. Едва связисты успели закончить эти приготовления, как к ним припожаловал наконец "ревизор" - "Хейнкель-111". Тюрин, который нес вахту на вышке, углядел его издали и тотчас доложил по телефону начальнику поста. Связисты заняли свои места по боевому расписанию. Все в Потаенной замерло и примолкло. Только Тимохин - радиовахта была его - торопливо заканчивал передавать донесение о самолете, обнаруженном постом: "ВЗД, ВЗД" [условное обозначение - "воздух"]. Немецкий разведчик летел очень низко над береговой линией. Когда он заложил над Потаенной крутой вираж и плоскости его встали почти вертикально, Гальченко отчетливо увидел на фюзеляже черно-желтый зловещий крест. Солнце в тот день, к сожалению, вело себя плохо - светило вовсю. Немца, надо думать, заинтересовал причал. Он кружил и кружил над ним чрезвычайно долго. С ненавистью и страхом Гальченко следил из своей щели за немцем. Но вот что интересно! До этого, по его словам, он испытал несколько бомбежек. Кстати сказать, эшелон с эвакуированными действительно горел у станции Коноша, я проверял это. И Гальченко тогда было очень страшно, по его словам. Было ему страшно и теперь. Рев немецких моторов, то затихавший, то усиливавшийся, буквально разрывал нутро на куски. Однако он боялся уже не за себя. Он боялся за рацию, за вышку на гидрографическом знаке, за все хозяйство, устроенное с такой огромной затратой труда и только-только начавшее налаживаться. Сердцем был неразрывно связан с постом в Потаенной. Да, правильно: как моряк со своим кораблем... Но выяснилось, что волновался он напрасно. Что мог увидеть немец во время своего настойчивого кружения над берегом? Только то, что уже, без сомнения, значилось на его карте. Гидрографический знак. Старый полуразрушенный причал. Кучи плавника. Разлоги и кочки, поросшие мхом. Однако летчик, вероятно, был человеком самолюбивым. Он не захотел возвращаться на базу без победной реляции. Со стороны тундры связисты услышали несколько тупых ударов о землю. Галушка не утерпел, на мгновение вынырнул из щели и сразу же нырнул в нее обратно. - Котлован в тундре бомбит! Ну и дурило! - радостно сообщил он. - Нашел где бомбить! От же, понимаешь... И от полноты душевной он вклеил на украинском языке весьма красочную и подробную, но не совсем приличную характеристику вражеского летчика, сослепу бомбящего пустую тундру. А от последней своей бомбы немец разгрузился в районе причала. Однако промахнулся, угодил не в причал, а в кучу плавника, лежавшего поблизости. Впрочем, это не имело большого значения, так как явно сделано было для очистки совести. После этого самонадеянный разведчик улетел восвояси - докладывать начальству, что пост наблюдения и связи, недавно открытый русскими на материковом берегу Карского моря, перестал существовать. Отбой воздушной тревоги! Гальченко кинулся со всех ног к радиопалатке - проведать старшину Тимохина. Тот, к крайнему его изумлению, был занят тем, что неторопливо извлекал из ушей клочки пенькового каната. - А зачем вы канат в уши, товарищ старшина? Тимохин недовольно поднял глаза. - Рев моторов действует мне на нервы! Вот как! У старшины Тимохина есть нервы?.. Но дело, оказывается, было не столько в нервах, сколько в великолепно тренированном, профессионально-обостренном слухе радиста. Тимохин привык различать тончайшие, нежнейшие нюансы звуков в эфире, выбирая из них лишь те, которые были ему в данный момент нужны. А тут словно бы над головой у него бухали в гигантский медный таз. На немецкой базе, надо полагать, вскоре завязалась ведомственная склока между авиа- и радиоразведчиками. Первые утверждали, что предполагаемый пост наблюдения и связи, укрывшийся в развалинах старого рудника, разбомблен, о чем свидетельствует фотоснимок, сделанный летчиком. Вторые же начисто опровергали это. Зловредный пост продолжает существовать и по-прежнему регулярно выходит в эфир. Но связисты пока могли не интересоваться этой склокой. Лето кончалось. А зимой гитлеровцы, по заверению Конопицына, вряд ли станут налетать на Ямал. Хватит им забот на Баренцевом море, которое благодаря Гольфстриму не замерзает круглый год. Да и немецкие подлодки уже завершали свои операции в Карском море. Та, с которой повстречались Гальченко и Тюрин у Ведьминого Носа, была, вероятно, одной из последних. Мичман Конопицын регулярно посылал свободных от вахты связистов обследовать на шлюпке взморье в одну и другую сторону от поста. Больше всего беспокоили его плавучие мины, которые после штормов появлялись у берега. Вскоре после воздушного налета на пост в очередную патрульную поездку посланы были Тюрин и Гальченко. Они прошли на веслах около пятнадцати миль вдоль берега и не обнаружили ничего подозрительного или мало-мальски ценного. Гальченко рассказывая мне, что устали они зверски - все время пришлось выгребать против встречного ветра, называемого в просторечье мордотыком. Наконец Тюрин решил перевести дух, перед тем как возвращаться на пост. - Маленько отдохнем у Ведьминого Носа, - предложил он. Есть на север от Потаенной такой далеко выступающий в море мысок, узкий, высокий. Он не был удостоен включения в лоцию и не имел официального названия. Но между собой связисты именовали его Ведьмин Нос. Что вызвало у них эту ассоциацию, я уже позабыл, то ли несколько изогнутая, крючковатая форма мыса, то ли кочки на нем, напоминавшие бородавки. Какую же ведьму можно представить себе без бородавок на носу? Этот самый Ведьмин Нос Гальченко с Тюриным облюбовали для кратковременного отдыха. Вытащили шлюпку наполовину из воды, чтобы волной н