твенными своими глазами видал. И никакое не колдовство, что ты там бубнишь про колдовство? Терпение только надо иметь! Сядь и смотри на какую-нибудь травинку, но только очень долго смотри - и увидишь! А как же иначе? Северное лето, оно как одуванчик: дунь на него - и нет его! Стало быть, времени у травы в обрез, хочешь не хочешь, приходится поторапливаться расти! - Можно ее заставить быстрее расти, - сказал Калиновский. - А как? - Теплицы. - В Потаенной - теплицы? - А что такого? На базе подземной газификации. Ты же из Лисичанска. Там до войны, я читал, проводились опыты. В нашей тундре есть уголь, по-твоему? - Должен быть. Почему бы ему не быть? - Ну вот тебе и подогрев в теплицах! - Подогрев, подогрев... - задумчиво сказал Конопицын. - На Дальнем Востоке я всякого дива по навидался. Горячие ключи на Чукотке из-под земли бьют! Хочешь - купайся, как в ванне; хочешь - водяное отопление в дом проводи! А на Курилах есть, рассказывают, остров, называется Кунашир. Я сам не видал, но торгаши [моряки торговых судов] наши заходили, видали. Между прибрежными камнями бьют роднички, и температура воды, можете ли вы понять, достигает ста градусов! Положил в песок яйцо, отвернулся минуты на две-три - готово, сварилось всмятку! - Как в пустыне Сахара! - восхитился Гальченко. - Да. А чайник поставь на песок - вода вскипит через десять минут, быстрее, чем на нашем примусе. Как видите, связистов Потаенной по контрасту тянуло к теплу, к зеленой растительности. Они воображали некий благодатный оазис в тундре, который появится там, однако, не по милости природы, а будет создан людьми. Можно сказать и так: выбирали себе пейзаж по вкусу! Человеку свойственно украшать свое жилье, верно? Вот они и украшали его - в воображении... Слушая Гальченко, вспоминавшего об этих спорах, я думал, что это, по существу, следовало бы назвать вторым открытием Потаенной. Один и тот же пейзаж можно увидеть по-разному, с различных точек зрения. Все зависит от ситуации, не так ли? Ну и от самих людей, конечно, от их душевного настроя. Что увидел Абабков или доверенный человек Абабкова в Потаенной? От алчности, я думаю, у него желтые круги перед глазами завертелись! Находка-то какая, господи! Медь! И в редчайшем состоянии! Вдобавок секретная, никому еще в России не известная, кроме него, Абабкова! Где уж тут пейзажами любоваться? Он, поди, сразу начал свои будущие барыши на пальцах подсчитывать... А что я увидел в Потаенной? Подошел к ней как гидрограф - и только. Добросовестно описал ориентиры на берегу, проверил глубины на подходах - во время прилива и отлива, наконец, поставил на самом высоком месте гидрографический знак. Но будущее Потаенной, естественно, не интересовало меня в тот момент и не могло интересовать. Я уже упоминал, что в первые дни своего пребывания в Потаенной Гальченко очень удивлялся такому явлению, как рефракция. Мечта в известной степени, я полагаю, сродни рефракции. Иногда, словно бы по волшебству, она приближает отдаленные предметы, как бы поднимает их над Горизонтом, позволяет нам хотя бы на мгновение заглянуть за горизонт. Что-то в этом роде происходило и со связистами в ту зиму. Не нужно, однако, представлять себе застольные споры о будущем Потаенной как заседания заполярного филиала Академии наук. Боюсь, что Гальченко все-таки не сумел передать мне, а я, в свою очередь, вам всю непосредственность этих споров, вынужденно кратких из-за ограниченности досуга, с постоянно меняющимся составом собеседников из-за необходимости чередоваться у рации или на сигнально-наблюдательной вышке. И все вдобавок было щедро сдобрено шуткой, без которой нельзя представить себе ни одного задушевного разговора в кубрике. Мичмана Конопицына, когда он бывал в хорошем настроении и, понятно, во внеслужебное время, разрешалось величать: "наш председатель горсовета". Кому же, по разумению связистов, было и занять после войны сей высокий пост! Конечно же, Конопицыну, который построил в Потаенной первый дом и положил этим основание нового города. Будущий председатель горсовета лишь усмехался и сладко жмурился, как кот, который греется на солнце. Такое обращение, видимо, чем-то было ему приятно. А названия площадей и улиц? Выяснилось, что это было увлекательнейшим занятием - придумывать названия для улиц и площадей в новом городе! Чемпионом по придумыванию считался на посту Калиновский. Он чуточку, правда, рисовался при этом, по мнению Гальченко: картинно откидывал голову, закрывал глаза и, предостерегающе подняв руку, требовал от окружающих тишины. Некоторое время он пребывал в оцепенении, как бы в некоем трансе, потом выпрямлялся и провозглашал вдохновенно: - Улица Веселая! Улица Счастливых Старожилов!.. Площадь Дружеского Рукопожатия! В одну из трудных минут, когда название не вытанцовывалось, Калиновский решил прибегнуть даже к помощи международного морского кода. - Давайте приморскую набережную так именуем: "Семьдесят три эс", - сказал он, правда, без особой уверенности в голосе. - В переводе: набережная Наилучших Пожеланий. - Что ты! Некрасиво! - запротестовали в кубрике. - Чего еще придумал: две цифры и буква! - Зато любому иностранному моряку понятно! Будут же после войны заходить к нам в порт лесовозы и торгаши из других стран! Стадиону в тундре присвоили имя краснофлотца Гальченко, чем он был очень польщен, - в память его осеннего "марафона". А название города пока еще не придумывалось. Были разные варианты, но они не всех устраивали на посту. А в подобном вопросе требовалось, понятно, полное единодушие строителей. Условно, между собой, они называли город - Порт назначения. Эти два слова - "Порт назначения" - Гальченко вывел старательным, круглым, немного еще не установившимся почерком в правом верхнем углу карты, которую, расщедрившись, презентовал ему из своих запасов мичман Конопицын. Есть, видите ли, у нас так называемые морские карты. На них обозначены только береговая линия и глубины у берега, а пространство суши не заполнено ничем. В данном случае имеются в виду лишь интересы навигатора. На посту у Конопицына, естественно, были морские карты Потаенной - несколько экземпляров. Вот один из них и получил в полное свое распоряжение Гальченко. Вся суша на карте была белым-бела! Полное раздолье для фантазера! Придумывай и черти что только душеньке твоей угодно! Теперь Гальченко просиживал над картой Порта назначения все свое свободное время. Трудолюбиво закреплял на бумаге то, о чем мечтали, о чем спорили он и его товарищи на протяжении этой нескончаемо длинной зимы. А другие связисты, свободные от вахты, с любопытством перегибались через его плечо и придирчиво спрашивали: - А улицу Счастливых Старожилов ты не забыл? Где она у тебя? Ага! Ну то-то! 10. ТУЧИ НАД ГОРОДОМ Между тем над новым заполярным городом, положенным на карту всего только в карандашном беглом наброске, нависла опасность. Связистам Потаенной на короткий срок пришлось даже прервать строительство Порта назначения. Заметьте, как-то не поворачивается язык взять слово "строительство" интонационно в снисходительные или иронические кавычки! А произошло это уже под утро нового полярного дня - то есть в конце апреля или в начале мая, к сожалению, точной даты не припомню. Морозы держались по-прежнему, море было покрыто льдом, реки и озера еще не вскрылись - обычно они вскрываются здесь в июне, - и снег продолжал лежать над тундрой толстым и прочным покровом. Зато искрился он весело, по-весеннему - не под луной или звездами, как раньше, а под лучами солнца - и так ослепительно ярко, что трудно было на него смотреть. Пламя в тундре вспыхнуло во время вахты Тюрина. Он по обыкновению вел в бинокль круговой обзор моря, суши и неба. Вдруг на юго-востоке, то есть в глубине полуострова, взметнулся высокий факел. Секунду или две он стоял торчком, чрезвычайно отчетливо выделяясь на фоне голубоватого неба. Потом, вероятно под напором ветра, стал клониться набок и заволакивать черной клубящейся тучей. Тупой звук взрыва донесся до Потаенной через короткий промежуток времени. Значит, что-то взорвалось недалеко от поста. Тюрин успел взять пеленг и определить расстояние до места взрыва. Доклад его, сделанный по телефону Конопицыну, был предельно краток и лишен эмоций, как и положено: "Огненный взрывной столб - по такому-то пеленгу, дистанция такая-то!" Неосведомленному человеку это может показаться неправдоподобным - столь удивительная бесстрастность доклада. Но, уверяю вас, если бы состоялось давно обещанное светопреставление, то сигнальщик-наблюдатель, первым заметивший его со своей сигнально-наблюдательной вышки, обязан был бы ограничиться всего лишь сдержанным сообщением: "Небо в таком-то секторе начало крениться. К горизонту покатилась куча звезд - пеленг такой-то". А светопреставление это или не светопреставление, пусть начальство разберется и примет соответствующие меры - согласно обстановке! Вот вы улыбаетесь, а ведь в том-то, собственно, и суть безупречно точной и стремительно быстрой реакции настоящего флотского связиста! На эмоции ему не остается времени. Мичман Конопицын поспешно закодировал радиодонесение, передал Тимохину, и оно стремительно понеслось в штаб по волнам эфира. Судя по всему, непонятный взрыв произошел в районе озера Нейто, в двадцати семи километрах к юго-востоку от поста. Из штаба был получен приказ: немедленно снарядить поисковую группу с ручным пулеметом и выслать ее к месту взрыва, где, соблюдая предельную осторожность - впрочем, это подразумевалось само собой, - определить на месте, что же это за взрыв и при каких обстоятельствах он произошел. О результатах поиска доложить в штаб сразу по возвращении на пост! Мы предположили, что в тундре, в районе озера Нейто, а быть может, и на самом озере взорвался вражеский самолет - вероятнее всего при неудачной посадке. Почему вражеский самолет? Да очень просто. Наших самолетов над Ямальским полуостровом в этот день не было. Если самолет, то, несомненно, вражеский. Однако вспыхнуть ярким пламенем, а потом окутаться клубящейся тучей мог и не самолет. Что же в таком случае? А бес его знает что! Война на то и война, чтобы изобиловать всякими неожиданностями и случайностями. Мичман Конопицын сам возглавил поисковую группу, включив в ее состав Тюрина и Гальченко. На посту были оставлены: старшина первой статьи Тимохин в качестве заместителя начальника, а в помощь ему Калиновский и Галушка. Воображаю, как огорчились они, узнав, что их не берут в поездку. Через четверть часа две собачьи упряжки с лаем мчались во всю прыть на юго-восток, ныряя в увалах между сугробами. Люди бежали рядом с санями. Езда на собаках - это скорее бег с собаками. В санях долго не усидишь. Конечно, и собак жалко, особенно если тяжелая кладь. А главное, ноги коченеют. Чуть прокатился - и уже должен соскакивать и бежать, подбадривая упряжку не хореем [длинная палка с шариком на конце], а хорошим разговором. О, с собаками обязательно нужно разговаривать в пути! Недаром во время своих поездок ненцы поют. Но можно и не петь, чтобы не наглотаться холодного воздуха, - просто негромко разговаривать, причем самым веселым, бодрым голосом. Собаки чудесно разбираются в интонациях и лучше бегут, когда чувствуют, что сегодня хозяин в хорошем настроении. Испытал это и я в свое время. Однако не обо мне сейчас речь, а о Гальченко. Как вы, конечно, догадываетесь, он был в полном восторге. Еще бы! Впереди увлекательная разгадка тайны, а быть может, и бой! Правда, ветром давно прижало пламя к земле, но низкая туча продолжала клубиться над горизонтом. Как будто она расползлась еще шире. Итак, курс на тучу! Гальченко деловито поправил сползавшие с носа деревянные очки. Остальные связисты тоже щеголяли в подобных очках. Мы не догадались снабдить их очками с черными стеклами, чтобы весной во время дальних патрульных поездок уберечь зрение от губительного отблеска солнца. Пришлось связистам Потаенной воспользоваться подарком ненцев. Это, знаете ли, такая дощечка, в которой сделаны две узкие горизонтальные прорези. Человеку не надо жмуриться, он как бы смотрит на окружавший его слепящий снег в щелку - весьма рациональное изобретение времен неолита. Но как ни взбудоражен был Гальченко, он по обыкновению от души наслаждался быстротой движения по неоглядной белой равнине. Вокруг не только бело, но и необычайно тихо. Ветер куролесил где-то далеко, над озером. Здесь царило полное безветрие. И в этой тишине лишь кольца на санях ритмично позванивали вместо традиционных бубенцов. Упряжки в Потаенной были не цугом, а веерные. Никогда не видели их? В передке саней два, три или четыре кольца. Через каждое пропущены два ремня. Хитрость этого устройства в том, что собаки тянут парами. Если одной из пары вздумается "сачковать", ее тотчас подтянет и заставит работать другая. Ну, конечно, и самому каюру не положено зевать. Прикрикнешь, пристыдишь, назовешь с укоризной имя ленивца или ленивицы, и опять упряжка ходко пошла! Впоследствии Гальченко, рассказывая об этой поездке, говорил, что именно тогда ему пришла в голову мысль: человечество недостаточно оценило собаку! И вы знаете, я с ним согласен. Да, да, видел, конечно, памятник в Колтушках. Но ведь это памятник подопытной собаке, а надо бы - ездовой! "И чтобы весь был из чистого золота!" - горячо убеждал меня Гальченко. Кстати, вернувшись на пост, он внес дополнение в эскиз карты - "воздвиг" на одной из площадей Порта назначения памятник с надписью: "Сибирской лайке - от народов Крайнего Севера, от всех полярных путешественников, а также от береговых связистов-североморцев". Вскоре высокие сугробы закрыли тучу на горизонте. Проверяя направление, мичман Конопицын то и дело озабоченно отгибал край рукавицы и взглядывал на ручной компас. Наконец он повернул поисковую группу на лед реки. Гальченко знал, что река эта вытекает из озера Нейто. В центральной, хребтовой, части Ямальского полуострова их несколько, таких озер, и все тамошние реки связаны с ними. Собаки шибче побежали по речному льду. Лед не ранил их лапы - обуты были в "чулочки", собственноручное изделие Гальченко, которым он очень гордился. Потянуло гарью. У Гальченко, по его словам, было такое ощущение, словно бы они приближаются к месту пожарища. Еще один крутой поворот реки, и вот истоки ее - озеро Нейто! Да, и вправду пожарище! Обгоревший фюзеляж разведчика-бомбардировщика "Хейнкель-111" торчал под углом в сорок - сорок пять градусов, перечеркивая небо. Одно крыло было сломано и распласталось по льду, другое стояло почти перпендикулярно. Передняя часть самолета ушла под лед, и в этом месте образовалась полынья. "Хейнкель" затонул бы весь, если бы катастрофа произошла посреди озера, а не у берега, где глубины, надо полагать, были небольшие. Полосы дыма, свиваясь в кольца, медленно ползали, как черные змеи, вокруг остатков самолета. Никто из экипажа, понятно, не уцелел. Да это и нельзя было ожидать при таком взрыве. На льду и на прибрежном снегу валялись обломки плоскостей, какие-то изуродованные почти до неузнаваемости предметы, полуобгоревшие черные трупы, похожие, как всегда, на груду старого тряпья. И над всем этим плавал в воздухе пепел. Мичман Конопицын приступил к планомерному и систематическому обследованию места катастрофы. Передвигаться по льду возле полыньи приходилось с осторожностью, так как он пошел трещинами и угрожающе колебался и поскрипывал под ногами. Судя по ряду признаков, один из моторов тяжело нагруженного "хейнкеля" забарахлил или отказал в воздухе. Летчик попытался дотянуть на одном мотора до озера, с трудом дотянул, даже немного перетянул, хотел было сесть, но неудачно. Самолет с разгона врезался в лед и взорвался. Но куда и зачем летел "Хейнкель-111"? На этот вопрос должны были ответить те немногие уцелевшие предметы, которые разметало на большом расстоянии вокруг "хейнкеля" на льду и на прибрежном снегу. Мичман Конопицын приказал отбирать их и бережно укладывать в кучу возле саней. Три часа без роздыха поисковая группа работала у "Хейнкеля-111", балансируя на шатком льду, подтягивая к себе некоторые предметы хореями, то и дело протирая слезящиеся глаза, которые застилала черная едкая пыль. Ни одного уцелевшего документа! Они сгорели в карманах комбинезонов или в планшетках вместе со своими владельцами. И все-таки обнаружено было кое-что очень важное. Тюрин, разбирая груду полуобгоревшего тряпья, наткнулся на остатки двух парашютов. Вот как? Парашюты? Конопицыну удалось подобрать на удивление целехонький зонд Вильде [метеорологический прибор], а Гальченко принес показать нечто искореженное, почти бесформенное, но когда-то, несомненно, бывшее каким-то прибором. - Похоже на психрометр [метеорологический прибор], - нерешительно сказал Конопицын. - Как считаешь, Тюрин? Тот только пожал плечами. Гальченко, переминаясь на месте от нетерпения, переводил умоляюще-вопросительный взгляд с одного своего товарища на другого. - Хотели сбросить парашютистов с походной метеостанцией, так это надо понимать, - неохотно пояснил Конопицын. - На озеро? - Зачем на озеро? Наметили пункт где-то на берегу моря. Но не долетели до назначенного места... И, как видишь, гробанулись на озере. Ну, а теперь увязывайте-ка поскорей парашюты, зонд и психрометр - и на пост! Заждались, поди, донесения в штабе... Перед дорогой связисты собрались перекусить, но почти сразу отказались от этого намерения. Слишком омерзительно пахло дымом, обгоревшим металлом и паленым мясом. Кусок не лез в горло. - В пути похарчимся, - сказал Конопицын. Назад, на пост, спешили изо всех сил. Собаки повизгивали от усталости. Пришлось в качестве взбадривающего средства применить хорей. Поисковая группа уже выскочила из русла реки, собаки перешли со льда на снег, и бег их замедлился. И тут, как назло, дорогу к посту преградила пурга. Она была низовая, шла бреющим полетом над поверхностью тундры. Гальченко увидел, как собаки его постепенно тонут в пене взметнувшегося снега - сперва мелькающие ноги их, потом туловища и, наконец, головы. Но стоило поднять глаза, и в стремительно несущейся над головой массе снежинок он видел неширокие голубые просветы, похожие на полыньи во льдах. Вот что такое эта низовая пурга! Да, нечто вроде поземки, но усиленной в тысячу крат. Я знавал знаменитого полярного путешественника Ушакова. В его книге, которую он подарил мне, есть выражение: "заголосила метель". Именно так - заголосила! Притом не как одна баба, а как целая толпа истеричных баб! - Привал! - хрипло скомандовал мичман Конопицын. Собак освободили от ременной упряжки и накормили мороженой рыбой. После этого они принялись деловито разгребать снег, а вырыв углубления, еще и немного повертелись в них, будто вальсируя, чтобы очертание ямок стало округлым, лотом преспокойно улеглись, свернулись клубком и накрыли носы хвостами. Собачьи приготовления ко сну были закончены. А где людям пережидать метель? Утром Конопицын так торопился, что не захватил с собой палатки, подбитой байкой, без которой не отправлял обычно своих подчиненных и сам не отправлялся в патрульные поездки. - Не горюй, Валентин! - бодро сказал Тюрин. - На наше счастье, в гостинице "Куропачий чум" [куропач - самец куропатки] есть свободные номера. Тебя какой сугроб устраивает? Он принялся быстро рыть длинную и узкую нору в одном из сугробов. Конопицын и Гальченко, не мешкая, последовали его примеру. В нору пришлось залезать ногами вперед и лежать там, вытянувшись, будучи стиснутым снегом со всех сторон. Зато сугроб, превращенный в чум, надежно защищал от ледяного режущего ветра. И я раза два или три побывал в такой "гостинице". У нее не только то преимущество, что в отличие от других гостиниц всегда есть свободные "номера". Эти "номера" и теплы, и уютны, в них можно отлично выспаться после утомительного пробега. Но, думаю, никому из поисковой группы, пережидавшей в сугробах низовую пургу, не спалось. Слишком необычным и тревожным было появление над Ямальским полуостровом "Хейнкеля-111" с парашютистами и походной метеостанцией. Правда, "хейнкель" этот гробанулся, но вслед за ним могли прилететь и другие... Мы в штабе флотилии расценили историю с "хейнкелем" как серьезный симптом. Очевидно, летом сорок второго года немецко-фашистское командование намеревалось активизировать деятельность своих подводных лодок в Карском море. Чтобы реализовать это намерение, полагалось иметь по меньшей мере одну метеостанцию на западном берегу Ямала, которая давала бы погоду подводникам. Немецко-фашистский адмирал Руге - книга его вышла у нас в русском переводе - подтверждает, что немецкие корабли, в том числе и подлодки, получили задание искать места для тайного базирования и снабжения. Что касается метеостанций, то они находились у гитлеровцев главным образом в Гренландии и на Шпицбергене. Обосноваться на Ямале им, как видите, не удалось. Но это не означало, что попытку не возобновят. Возможны были также и другие враждебные акции. У меня щемило на сердце. А что, думал я, если этим летом гитлеровцам вздумается высадить воздушный десант в самой Потаенной, чтобы захватить - пусть на короткий срок - наш пост? С такой возможностью считались, конечна, и на посту. А, вы повторяете мои слова: флотский связист обязан докладывать об увиденном и услышанном, не тратя времени на эмоции! Правильно. Однако после того как донесение передано, появляется уже время и для эмоций, не так ли? Впрочем, по свидетельству Гальченко, об опасности, угрожавшей посту, каждый думал про себя. На войне разговаривать о таких вещах, как вам известно, не принято. Вы полагаете, что после аварии "хейнкеля" в Потаенной перестали фантазировать о ее будущем? Ошибаетесь. Наоборот, споры по возвращении поисковой группы возобновились, и даже с еще большим пылом. Сознание опасности обостряет все чувства и мысли человека - если это, конечно, храбрый человек, - а стало быть, обостряет также и его воображение. Именно в это тревожное время старшина Тимохин перестал наконец отделываться скептическими усмешками и пожатием плеч. Как-то вечером Калиновский, присев к столу, на котором лежала эскизная карта Порта назначения, во многом уже дополненная фантазером Гальченко, принялся задумчиво ее рассматривать. Потом чуть слышно, сквозь зубы он стал напевать: "Тучи над городом встали..." Была, если помните, такая песенка в одном популярном до войны фильме. Гальченко вскинул на Калиновского взгляд. Слова эти удивительно подходили к их теперешнему общему настроению. И тогда Тимохин поднялся с нар, где сидел, накладывая заплату на свой ватник. - Ну что пригорюнились, сказочники? - сказал он, приблизясь к столу. - Все разочли-распланировали: где у вас улица Веселая, где набережная "Семьдесят три эс", где кино будет, где театр. А про косу забыли? Косу-то захлестывает в шторма, нет? То-то и оно! Может, косу эту к шутам? Подорвать ее аммоналом, и все! - Как бы не так! Подорвать! - обиженно возразил Галушка. - Смотри ты, какой умник нашелся: подорвать! А что акваторию порта от прибоя будет защищать? - Тут призадумаешься, это ты верно! - Тимохин плечом нетерпеливо раздвинул сидящих за столом. - Двиньтесь, ну! Пышно как расселись! Это именно семь раз прикинешь, прежде чем... - Он помолчал, потом толстым указательным пальцем повел по карте. - Наращивать косу надо, вот что я вам скажу! - В длину? - Зачем в длину? В высоту! Дамба должна быть здесь, а не коса! Иначе не оберемся горя со штормами, Как ударит с моря шторм в десять баллов, так все корабли мигом размечет в порту! - Он выпрямился над картой: - А так что ж! Ничего не скажешь. Я и то удивляюсь: как до нас никто о порте в Потаенной не подумал! "Нас"! Старшина Тимохин сказал "нас"! Сидящие за столом многозначительно переглянулись... Повторяю: людям свойственно украшать свое жилье. Видимо, потребность в этом заложена глубоко в сознании, где-то в самой природе человеческой. Перед постом в Потаенной было покрытое льдом море, а сзади, справа и слева расстилалась однообразная, безрадостная тундра. Вот связисты и украшали ее в своем воображении. Позвольте в связи с этим вспомнить два эпизода из детства. Отец мой в высшей степени обладал романтической жилкой. По профессии он был юристом, но далеко не крючкотвором или педантом. Летом мы снимали дачу в Териоках. Прогуливаясь по вечерам - прогулки эти мы совершали вдвоем, - он любовался облаками, шумно восторгаясь их цветом, причудливой, меняющейся на глазах формой, иногда даже записывал свои впечатления в памятную книжку. Облака - это было его скромное хобби. Как вы знаете, особенно чудесно на Карельском перешейке ранней осенью. Мы с отцом отправлялись в рощу и приносили на дачу огромные охапки веток, и мать развешивала их красивыми гирляндами на стенах, а также под потолком. И наши невысокие темноватые комнаты принимали праздничный вид, словно бы освещались изнутри, сами превращались в разноцветную рощу, пронизанную лучами неяркого осеннего солнца. Аналогия напрашивается, не правда ли? Второй эпизод касается бумажного города на пяти столах. Об этом городе отец рассказал во время одной из наших прогулок. Дело происходило задолго до революции, отец был подростком. В Вятке, откуда он был родом, служил статистиком тихий, маленького роста человечек с длиннейшей бородой Черномора. Так, по крайней мере, он запомнился отцу. И вдруг, ко всеобщему удивлению, выяснилось, что в часы досуга статистик этот склеил из разноцветной бумаги целый миниатюрный город, потратив на это лет пять, не меньше. Бумажный город выставлен был в актовом зале гимназии, заняв пять столов, сдвинутых вместе. Статистик в парадном сюртуке стоял подле столов и, смущенно теребя бороду, давал объяснения. Это, надо думать, было зрелище! Многоэтажных домов высотой всего до трех-четырех сантиметров насчитывалось, по самому приблизительному подсчету, несколько десятков тысяч. В разных направлениях пролегали между ними улицы, множество улиц, а на площадях зеленели скверы. И набережные не были забыты градостроителем - отражались в стекле, под которое заботливо подложена была синяя оберточная бумага, долженствовавшая изображать залив моря или реку. Посетители всплескивали руками и ахали. А отец сказал мне, что все время испытывал тягостное чувство неловкости. Подумать только! Взрослый, с бородой, и до сих пор готов играть в игрушечные города! Сейчас я думаю, что он поспешил со своими выводами. Быть может, градостроение было призванием Черномора, но он по каким-либо причинам не смог стать архитектором? А быть может, "воздвиг" свой город просто от тоски бесцветного провинциального существования? Считая, что невежливо отойти от столов, так и не задав ни одного вопроса Черномору, отец мой спросил его: "Скажите, в какой же стране находится ваш прекрасный город?" Черномор словно бы удивился вопросу. Помолчал, пожал плечами: "Не знаю... Где-нибудь... Как-то не думал об этом. Пожалуй, в Аравии, нет?" "В Аравии? Но почему именно в Аравии?" И, кротко мигая, Черномор ответил: "Говорят же: счастливая Аравия..." И мой отец, разочарованный и недоумевающий, отошел от столов... Я вспомнил о разноцветном бумажном городе, когда Гальченко описывал мне, как у спорщиков в кубрике постепенно разыгрывалось воображение. Улавливаете разницу? Город на пяти столах, конечно, не имел и не мог иметь точного адреса. "Где-нибудь"... Увы, до революции некоторым мечтателям и фантазерам приходилось воздвигать разноцветные города без адреса... Зато город, придуманный шестью связистами в Потаенной, имел непогрешимо ясный и точный адрес: СССР, Центральная Арктика... Война врывалась все время в строительство этого города и мешала ему. Трудно ли было? Конечно, трудно. Потому, может, так и любили связисты Потаенной свой придуманный город, что он трудно доставался им. И Порт назначения продолжал разрастаться на карандашном эскизе карты, несмотря на тучи, которые встали над ним... 11. "ХОД КОНЕМ" В СТРАНЕ ЧУДЕС Летняя гроза пришла в Потаенную с запада, откуда обычно всегда приходят грозы. Как вы знаете, событиям в Карском море предшествовали события на Баренцевом. В этом особенность пиратского набега "Шеера". Немецко-фашистское командование придерживало осуществление его до поры до времени - выжидало случая. И вот случай представился. Это был разгром семнадцатого англо-американского конвоя [общепринятое в военно-морской литературе наименование этого конвоя "PQ-17"], следовавшего с военным грузом в Советский Союз. Гитлеровцы закодировали эту операцию под названием "Ход конем". По времени она предваряла операцию "Вундерланд". Но обе были теснейшим образом связаны друг с другом. Я бы сказал так: двигаясь вприскочку, зигзагом, шахматный "конь" проложил, вернее, попытался проложить дорогу немцам в Вундерланд - нашу заполярную Страну Чудес. Это-то ясно теперь. Но до сих пор во многом остается загадочным поведение союзников во время разгрома семнадцатого конвоя. Дело, видите ли, в том, что в Северной Норвегии, временно оккупированной немцами, постепенно накапливалось все больше ударных военно-морских сил. Я уже говорил вам об этом. В Тронхейме и в Нарвике находились: линейный корабль "Тирпиц", флагман немецкого военно-морского флота, три тяжелых крейсера "Хиппер", "Лютцов" и "Шеер", две эскадры миноносцев, около сорока подводных лодок, а также большое количество самолетов-разведчиков и торпедоносцев дальнего действия. Вся эта глыба железа и стали нависала над морскими коммуникациями, которые связывали нас на Севере с нашими союзниками. Заметьте, семнадцатый конвой был наиболее многочисленным и особо тщательно охраняемым из всех англо-американских конвоев. Тридцать семь транспортов двигались внутри непосредственного охранения из двадцати пяти кораблей: эскадренных миноносцев, сторожевиков, тральщиков, спасательных судов и так далее. Кроме этого, сторону конвоя, которая была обращена к норвежскому побережью, прикрывали две эскадры. В группу ближнего прикрытия входили четыре крейсера и три эсминца, в группу дальнего - два линкора, авианосец и девять эсминцев. А западнее развернута была еще и завеса из девяти подводных лодок. Силища, колоссальная силища! Четвертого июля мы были взволнованы в штабе флотилии сообщением о том, что из фиордов Северной Норвегии наперехват семнадцатого конвоя вышли "Тирпиц", "Шеер", "Хиппер" и девять сопровождавших их миноносцев. Тотчас, если позволено так выразиться, эфир над Баренцевым морем забурлил, закипел, пошел кругами от радиограмм. Со всех сторон стремительно стекались к нам разнообразные донесения - от радиоразведки, от авиационной разведки, от агентурной разведки. Судя по всему, предстояла грандиозная морская битва - наподобие Ютландской. И вдруг стало известно, что британское адмиралтейство, будучи извещено о движении "Тирпица", приказало дальнему охранению конвоя, то есть двум линкорам, авианосцу и другим кораблям, возвращаться в Англию. Нелепо выглядит, не правда ли? Кое-кто в штабе счел это сообщение дезинформацией. Однако, к нашему удивлению, оно подтвердилось. А спустя некоторое время на стол командующего Северным флотом и одновременно на стол командующего Беломорской военной флотилией легла вторая, столь же удивительная шифрограмма. Узнав о приказе адмиралтейства, командир ближнего охранения по собственному почину повернул свою эскадру назад. Таким образом, двойное кольцо военных кораблей вокруг транс портов распалось! Они были брошены на съедение врагу. Какие же были им даны инструкции, спросите вы? Транспортам было приказано рассредоточиться и добираться до советских портов "по способности"! В переводе на общепонятный язык это означает не что иное, как паническое: "Спасайся кто может!" Учтите, события разыгрались слишком далеко от наших баз, чтобы мы могли вовремя оказать существенную помощь англо-американским транспортам, брошенным на произвол судьбы. И судьба, понятно, была к ним немилостива. Правда, в том районе находилась на позиции подводная лодка капитана второго ранга Лунина, посланная туда для обеспечения перехода конвоя. И Лунин сделал все, что было в его силах, и даже больше того. Когда английские линкоры, авианосец, тяжелые и легкие крейсеры и миноносцы полным ходом уходили от своих транспортов, наш советский подводник в одиночку преградил дорогу "Тирпицу". Действовал он в самой отвратительной для подводников обстановке. Незаходящее солнце светило во все лопатки, на море был штиль, ни волн, ни бурунов. Перископ спрятать некуда. Однако Лунин "поборолся с невозможным" - выражение Петра Первого. Под водой он проник внутрь боевого порядка немецкой эскадры, поднял перископ, осмотрелся и с полным самообладанием облюбовал в качестве мишени "Тирпица", который шел в центре походного ордера. Оказавшись среди вражеских кораблей, двигавшихся противолодочным зигзагом, Лунин пятнадцать раз менял угол атаки, прежде чем дал залп по "Тирпицу" четырьмя торпедами из кормовых аппаратов. Гитлеровцы были так ошеломлены неожиданным нападением, что, вообразите, упустили Лунина! А еще через несколько часов наша авиаразведка донесла, что немецкая эскадра уходит от предполагаемого места встречи с конвоем, причем замедленным ходом. Значит, лунинские торпеды поразили "Тирпица" в уязвимое место и лишили его возможности передвигаться с нормальной скоростью. Тяжелые немецкие корабли укрылись в Тронхейме и Нарвике. Но остались немецкие подлодки и самолеты. Они-то и набросились на беззащитный конвой и в короткий срок растрепали его буквально в клочья. Конечно, мы в Архангельске не знали всех подробностей катастрофы, могли лишь догадываться о ее размерах. Они были огромны. На протяжении нескольких дней, подавляя все остальные звуки, раздавался тревожный сигнал в эфире: три точки, три тире, три точки ["SOS", международный морской сигнал бедствия], будто дятел, обезумев, дробно стучал и стучал клювом по стволу дерева. То была мольба о помощи, призыв, беспрестанно повторяемый. И он надрывал душу. Где-то в море гибли люди, множество людей. В пенящуюся воду один за другим уходили корабли. Кое-кто из моряков, брошенных на произвол судьбы, поддался панике, что, я считаю, было неудивительно в тех условиях. Некоторые пытались юркнуть в Маточкин Шар с его высокими отвесными стенами. Другие уходили к кромке паковых льдов, надеясь спрятаться там от подлодок. Наконец, третьи, обезумев от страха, выбрасывались прямо на берег. Только тринадцать транспортов из тридцати семи добрались до советских портов. Погибло более двух третей военных грузов, в которых так нуждалась Советская Армия. Не забывайте: это было лето 1942 года, чрезвычайно тяжелое для нас лето, когда гитлеровцы после декабрьского поражения под Москвой снова собрались с силами и одновременно предприняли наступление на Сталинград и на Кавказ. Наши военные корабли в течение многих дней пересекали Баренцево море, доходя до кромки льдов и возвращаясь к материковому берегу. Но удалось подобрать со шлюпок всего лишь около трехсот моряков. Тысячи людей потонули в Баренцевом море. Тысячи тонн ценнейшего военного груза канули на дно. И, по мнению советских военно-морских историков, это было, вероятнее всего, результатом сложной политической игры, которую вели на протяжении войны руководители Англии и США. Разгром семнадцатого конвоя явился поводом для того, чтобы поднять вопрос о прекращении военных поставок в Архангельск и Мурманск. Вместе с тем катастрофа в Баренцевом море потянула за собой цепь новых драматических событий, которые развернулись уже в Карском море. И тогда война вплотную придвинулась к Потаенной... Итак, англичане и американцы временно прекратили доставку грузов в наши порты. В связи с этим немецко-фашистские стратеги решили привести в действие давно разработанный план операции "Вундерланд" - то есть с маху рубануть по нашим внутренним коммуникациям в Центральной Арктике. Северное лето подходило к концу, с "Вундерландом" нужно было спешить. Еще за три года до нападения фашистской Германии на Советский Союз мне довелось прочесть статью в одном немецком журнале. Автор, капитан первого ранга, откровенно рассуждал о том, что период навигации на Крайнем Севере весьма краток - всего два-три месяца, зато навигация в это время особенно оживлена. Стало быть, "именно летом там возможна крупная добыча!" - его слова. Острова Новой Земли - барьер между Баренцевым и Карским морями, а новоземельские проливы - ворота в нашу Арктику. Вот здесь-то, у этих ворот, и начали проявлять подозрительную активность немецкие подлодки. Одна из них в конце июля появилась у побережья Новой Земли и подвергла артиллерийскому обстрелу полярную станцию: дома зимовщиков и склады. Затем был сделан набег на мыс Желания. Там, не знаю уж почему, оказалась пушка на колесах. Краснофлотцы вели из нее огонь по всплывшей немецкой подлодке и отогнали врага. Но это была пока лишь разведка боем. Тогда японские милитаристы еще придерживались нейтралитета. Однако их адмиралтейство услужливо радировало в немецкий штаб о том, что караван советских грузовых судов, ведомый несколькими ледоколами, покинув Петропавловск-на-Камчатке, идет на запад по Северному морскому пути. Почти в то же время немецкая авиация обнаружила группы советских судов, двигавшихся из Архангельска на восток. Оба каравана должны были встретиться предположительно в районе пролива Вилькицкого. Тут-то командир "Шеера" Болькен и решил подстеречь наши суда. Нанести одновременный удар по двум караванам - неплохо задумано, а?.. В разгар арктической навигации, то есть к двадцатым числам августа, метеорологическая обстановка сложилась необычайно благоприятно для гитлеровцев. На протяжении нескольких дней дули ветры южных румбов. Они оттеснили тяжелый паковый лед на север. Открылся широкий коридор чистой воды. И Болькен не замедлил этим воспользоваться. Двадцать второго августа, рано утром, придя в штаб, я узнал, что перехвачен отрывок радиограммы, адресованной на остров Диксон: "Напал неприятельский корабль, обстрелял, горим, горим, много огня..." На кого напал неприятельский корабль? На полярную станцию или на пост наблюдения и связи? Что за корабль? И где все это происходит? В районе Югорского Шара, Маточкина Шара или Карских Ворот? Через несколько минут выяснилось, что враг проник в Карское море с севера. Болькен обогнул Новую Землю и вошел в проход между ее оконечностью, мысом Желания, и островом Уединения. Пиратский набег свой он начал с того, что обстрелял нашу зимовку на мысе Желания. Грамотно действовал, ничего не скажешь! Хотел, понимаете ли, отрезать в эфире зимовщиков от Диксона, не позволить им радировать о прорыве в Карское море, чтобы сохранить преимущество, которое давала внезапность нападения. Но это не удалось, хотя на мысе сгорели жилой дом зимовщиков, дом летчиков, метеостанция, склады, а также некоторые другие подсобные постройки. В тот же день с моря передано было на Диксон новое важное радио донесение: "Вижу крейсер неизвестной национальной принадлежности. Идет без флага. Старший лейтенант Качарава". Накануне встречи с "Шеером" "Сибиряков" вышел с Диксона с новым персоналом и оборудованием для полярной станции на Северной Земле. Не успел он пройти и половины расстояния, как в туманной дымке на встречном курсе возник корабль. Болькен применил в этом случае тривиальный прием. Заметив "Сибирякова", он развернул свой корабль к нему носом, чтобы "Шеера" нельзя было узнать по силуэту. Конечно, сам по себе "Сибиряков" не интересовал "Шеера". Немецко-фашистские пираты рассчитывали на неслыханно богатый куш в районе пролива Вилькицкого. Качарава донес по радио: "Корабль запросил данные о ледовой обстановке в проливе Вилькицкого. Не отвечаю!" Стоит, пожалуй, пояснить, что командир "Шеера" Волькен, и это было нам известно, до сих пор не имел ни одного поражения. Прославленный военно-морской ас, один из самых прославленных! Достаточно сказать, что на счету у него числилось двадцать шесть потопленных транспортов! Однако он вместе с тем был и очень осторожен. Привык топить наверняка, понимаете? Поэтому так важна была для него ледовая обстановка в проливе Вилькицкого. Болькен не собирался рисковать своей репутацией аса, не хотел сломать винты во льдах или, того хуже, постыдно вмерзнуть в них. Между тем Качарава старался выиграть время. "Запрашиваю корабль, какой он национальной принадлежности", - радировал он. И вслед за тем: "На корабле поднят американский флаг!" Нет, стоит вдуматься в это! Обладая подавляющим военно-морским превосходством, гитлеровцы и тут не обошлись без вероломства! Диксон немедленно сообщил Качараве: "Никаких американских судов в данном районе нет и быть не может. Корабль считать вражеским. Действовать по инструкции!" Инструкция! Но что мог предпринять Качарава, действуя по инструкции? Здесь я считаю уместным припомнить совет знаменитого французского полководца Тюренна. Отдавая своим офицерам приказания перед битвой, он неизменно добавлял: "Сверх этой диспозиции, господа, советую руководствоваться и собственным здравым смыслом!" Качарава хорошо понимал, зачем гитлеровцам нужна ледовая обстановка в проливе Вилькицкого. Пират стремился туда, чтобы сорвать "двойной куш", разгромить оба наших каравана, двигающихся навстречу друг другу. Что же делать? Оповестить Диксон о том, что враг прорвался в Центральную Арктику! И максимально затянуть время. Дать возможность нашим кораблям уйти к кромке льдов и укрыться там. А для этого - пожертвовать собой! В данной ситуации единственно в этом заключался здравый смысл, о котором говорил Тюренн. И Качарава принял бой с "Шеером" - неравный до такой степени, что подобных ему еще не знала военно-морская история. Нет, по вашему лицу я вижу, что вы не уяснили до конца реальное соотношение сил. Не полагаясь на память, возьму со стола справочник. Итак, данные "Шеера": "Новейший тяжелый крейсер водоизмещением двенадцать тысяч тонн, скорость хода - двадцать восемь узлов, дальность плавания - девятнадцать тысяч миль, вооружение - шесть двухсотвосьмидесятимиллиметровых орудий, восемь стопятидесятимиллиметровых, шесть стодесятимиллиметровых, восемь тридцатитрехмиллиметровых. Плюс к этому - восемь торпедных аппаратов и броня". Данные "Сибирякова": "Старый грузовой пароход ледокольного типа водоизмещением всего тысяча четыреста тонн, скорость хода не свыше шести с половиной узлов, вооружение - три зенитных семидесятишестимиллиметровых орудия, предназначенных для отражения атак с воздуха". Величины несопоставимые, не так ли? Да, в любой другой войне, где все решается только численным превосходством или преимуществом в огневой мощи. Но не в Великой Отечественной войне! Стволы зениток на "Сибирякове" опустились. Командир "Шеера" очень гордился своей невозмутимостью - так, по крайней мере, сообщает мемуарист-подводник, который командовал десантом в Потаенную. Думаю, однако, что даже этот надменный ас не смог скрыть удивления, когда ему доложили на командирский мостик: русские, вопреки его приказанию, не спускают флаг и не ложатся в дрейф! Впрочем, Болькен удивился еще больше, увидев в бинокль далекий и невысокий фонтан воды. Русские открыли по "Шееру" огонь! Да что они, белены объелись? Старая грузовая посудина с черепашьим ходом осмеливается обстреливать современный тяжелый военный корабль? "Дать им! - наверное, сказал Болькен старшему судовому артиллеристу. - Вразумить!" Но я уже говорил вам, что разум, здравый смысл по-разному проявляются на войне. Три зенитных орудия против двадцати восьми орудий, причем гораздо более крупного калибра! И все-таки Болькен, заметьте, не желал рисковать. Он открыл ответный огонь, держась на дистанции, которая исключала попадание снарядов "Сибирякова" в "Шеера". "Ну, началась канонада!" Видно, это неуставное выражение невзначай вырвалось у сибиряковского радиста. Редкий случай проявления чувства в радиодонесениях! Потом, через длительный промежуток времени: "Продолжаем бой, судно горит..." Снаряды "Шеера" последовательно вывели из строя кормовое орудие, потом два носовых. Убиты были многие члены экипажа и пассажиры-полярники, в том числе и женщины. Взорвались бочки с бензином. Но "старая грузовая посудина с черепашьим ходом", как пренебрежительно отозвался о "Сибирякове" Волькен, еще держалась на плаву, упрямо продолжая приковывать к себе внимание гитлеровцев. Тем временем радист на Диксоне беспрерывно бросал в эфир оповещение: "Всем, всем, всем! В Карское море проник вражеский рейдер! На таких-то координатах ледокольный пароход "Сибиряков" ведет с ним бой. Всем постам, полярным станциям, советским кораблям, находящимся в плавании! Слушайте наше оповещение! В Карское море проник враг!" Мы, конечно, сразу передали об этом своим береговым постам. Вот ради чего погибал "Сибиряков", - ради того, чтобы предупреждение о фашистском рейдере было вовремя принято нашими людьми в Центральной Арктике! "Продолжаю бой, судно горит" - таково было последнее донесение с "Сибирякова". Всего четыре отрывистых слова, вырвавшихся будто в агонии! И связь прервалась! Опять и опять нажимали радисты Диксона на телеграфный ключ, вызывая "Сибирякова" в эфир. Ответа не было. Впоследствии стало известно, что на "Сибирякове" погибло восемьдесят пять человек, восемнадцать были подобраны гитлеровцами и до конца войны томились в фашистских концлагерях. Лишь одному кочегару - забыл фамилию, а звали его, если не ошибаюсь, Павлом - удалось доплыть на шлюпке до маленького необитаемого острова. Там он пробыл в полном одиночестве более месяца, питаясь отрубями - успел вытащить из шлюпки мешок с ними, после чего шлюпку волной унесло в море. Наконец спустя тридцать шесть дней кочегара вывезли с острова на самолете. Ныне, как вы знаете, наши корабли, проходя то место, где "Сибиряков" лег на дно, неизменно приспускают флаги и дают протяжные траурные гудки. О! Кто хоть раз присутствовал при этом рвущем за душу морском ритуале, тот никогда не забудет его!.. Что еще вам сказать о "Сибирякове"? Он выполнил свою задачу: караваны наших судов, оповещенные Диксоном, успели уйти на север и укрылись там в тяжелых паковых льдах. "Адмирал Шеер" не рискнул последовать за ними. Сами понимаете, это же был не ледокол, а рейдер, не предназначенный для плавания во льдах. Переговоры Качаравы с Болькеном, а затем бой между ними заняли всего два часа с небольшим. Можете не сомневаться в том, что, упустив советские караваны в проливе Вилькицкого, Болькен был вне себя. И он решил сорвать зло на Диксоне. До смерти, вероятно, не хотелось ему возвращаться на базу с пустыми руками. Психология понятная. Асу, как всегда, требовалась победная реляция для начальства! Диксон, впрочем, был тоже лакомый кусочек, если хотите, даже кусище. Порт на острове - один из важнейших перевалочных пунктов Северного морского пути! Центр управления всеми перевозками в западном секторе советской Арктики! Сами понимаете, уничтожение этого центра нанесло бы нам колоссальный урон. Залпами своими "Шеер" сразу же парализовал бы нашу связь, а стало быть, и управление операциями на этом, повторяю, важнейшем участке Северного военно-морского театра. Предполагался также десант на Диксон. По свидетельству подводника-мемуариста, отряд был уже сформирован в составе ста восьмидесяти человек. Видимость в тот день была не из лучших. Первым заметил рейдер и донес о нем наблюдатель поста, расположенного на северо-западной оконечности острова. В порту объявили боевую тревогу. Но разглядеть "Шеер" удалось только через двадцать пять минут, когда он приблизился на тридцать кабельтовых. Еще через семь минут немцы открыли по Диксону ураганный огонь. Порт заслонил собой "Дежнев", в прошлом ледокольный пароход, ныне превращенный в сторожевой корабль. На нем, если память меня не подводит, было четыре семидесятишестимиллиметровых орудия. Давид и Голиаф, не правда ли? Но "Дежнев" шел навстречу опасности полным ходом, волоча за собой дымовую завесу и закрывая ею порт и стоящие у причала суда. Одновременно он вел огонь по "Шееру". Вслед за "Дежневым", желая оказать ему помощь, если таковая понадобится, спешил и пароход "Революционер", имевший на борту несколько легких пушек. Весь свой массированный огонь артиллеристы "Шеера" сосредоточили на маленьком, бестрепетно идущем наперерез им "Дежневе". За десять минут он получил четыре прямых попадания снарядами среднего калибра и много мелких попаданий. Корпус был разворочен ниже ватерлинии двумя полуметровой ширины пробоинами. Повреждены были две пушки и пулемет, убиты шесть человек и ранен двадцать один. В начале боя командир "Дежнева" Гидулянов находился на берегу, выполняя служебное поручение. Старший помощник Кротов временно принял на себя выполнение его обязанностей. Кротов был ранен, но пересиливал себя и командовал боем стоя, поддерживаемый под руки двумя матросами. "Дежнев" выполнил свой долг. Поставив дымовую завесу, загородившую со стороны моря порт и поселок, он отошел наконец к берегу на мелководье. И вовремя! Из-за пробоин крен угрожающе увеличился. Прибывший к тому времени на корабль Гидулянов посадил "Дежнева" на грунт во избежание катастрофы и продолжал вести огонь по "Шееру". Между тем на "Революционере" бушевал пожар. Он был вызван попаданием вражеского снаряда в каюту капитана. Но артиллеристы "Революционера" не прекращали отстреливаться. Только после того как появилась возможность укрыться за дымовой завесой, поставленной "Дежневым", они смогли оставить свои орудия и бросились помогать команде гасить пожар. Перед самым нападением "Шеера" у внешней стенки причала на Диксоне грузили на баржу стопятидесятидвухмиллиметровые орудия. С появлением "Шеера" погрузка была, понятно, сразу же прекращена. Батарея заняла позицию - совершенно неподготовленную, на открытом для вражеского обстрела причале - и немедленно повела по врагу огонь. Он был очень точным, этот огонь. Командиру батареи Корнякову удалось поразить "Шеера" двумя снарядами. Получив подряд два прямых попадания, "Шеер" закрылся дымовой завесой и ушел в море. Но это была лишь первая его атака. Она длилась двадцать три минуты. Через полтора часа Болькен возобновил обстрел Диксона, подойдя к нему с другого направления. Снова встретил его плотный огонь батареи Корнякова, а также сторожевого корабля "Дежнев", который стоял на грунте и представлял собой неподвижную мишень для обстрела. Через несколько минут "Шеер", однако, получил третье прямое попадание стопятидесятидвухмиллиметровым снарядом в корму. Возник пожар на борту. Теперь уже, наверное, радист "Шеера", нервничая, передавал на немецкую военно-морскую базу: "Горим, горим..." По Диксону в течение двух часов выпущено было всего до ста снарядов крупного двухсотвосьмидесятимиллиметрового калибра и свыше трехсот снарядов других, меньших калибров. И под этой огненной лавиной Диксон выстоял! На исходе второго часа Болькену изменила его хваленая выдержка. Быть может, он сломал свой "данхилл", ударив им о нактоуз [тумбочка, на которой установлен компас], быть может, выругал или как-то иначе выразил свое раздражение, этого мы с вами не узнаем. О таких вещах не принято писать в мемуарах. Реакцию на поражение доселе непобедимого аса будущий командир корабельного десанта обходит деликатным молчанием, тем более что сам он в это время находился не на "Шеере", а на подводной лодке. Во всяком случае, после третьего прямого попадания снаряда в "Шеер" Болькен приказал поставить дымовую завесу и, закутавшись в нее, как в темный плащ, покинул Карское море, оказавшееся для него негостеприимным... Я рассказал вам столь подробно о "Сибирякове", "Дежневе", "Революционере" и береговой батарее Корнякова потому, что подвиг их, по моему разумению, непосредственно повлиял на поведение связистов Потаенной во время десанта, последовавшего за нападением "Шеера" на Диксон. Такова на войне наглядная сила примера!.. Но мы в Архангельске, понятно, не знали о том, что под водой за "Шеером" тянется хвост и на обратном пути хвост этот зацепит Потаенную. Имею в виду подлодку с будущим мемуаристом, при коем, надо полагать, находился небезызвестный вам Атька, "слуга всех господ". 12. "ТЕБЕ ТУДА НИКОГДА НЕ ДОЙТИ!" Между тем, беседуя впоследствии со мной, Гальченко вспоминал не раз о том, что лето 1942 года - до высадки гитлеровского десанта - было, пожалуй, самым счастливым летом в его жизни. Чувство самоуважения очень окрепло в нем за зиму - вот что важно! Он выдержал испытание бомбежкой, штормами, мраком, пургой и морозами. Босиком пробежался по тундре, чтобы оповестить своих о вражеской подлодке, всплывшей у Ведьминого Носа. Вместе с остальными связистами отгрохал в тундре дом - во какой! Участвовал в поисковой группе и нашел на льду озера Нейто остатки метеорологического прибора - психрометра. Наконец, он был признанным главным градостроителем будущей Потаенной! Счастливое лето! Оно, правда, было очень коротким. Но чем счастье короче, тем оно дороже, вы не находите? В ямальской тундре день, в ямальской тундре светло, и это уже была радость! Весной и летом сорок второго Гальченко просто упивался ею! Словно бы добрые хирурги вернули ему зрение, но не сразу, а постепенно. На востоке над тундрой бесшумно отодвинулась или чуточку приподнялась заслонка, за нею блеснула узкая белая полоса, потом купол звездного неба начал сползать к западу, а белая полоса расширялась и расширялась. Все, что здесь происходило прошлой осенью, повторялось, только в обратном порядке: сумерки в середине дня делались все короче. И наконец люди увидели солнце, без которого маялись столько времени. А потом они с изумлением, почти не веря себе, услышали щебет птиц. И одновременно ощутили пьянящий весенний запах талой воды. А еще через несколько дней увидели в тундре чудо - цветы! Да, Галушка отчасти был прав: растительности здесь приходилось поторапливаться! Кое-где в лайдах и на дне разлогов снег еще не успел стаять, а по неоглядным просторам полуострова уже раскинулся цветной, веселящий душу ковер. На буро-пепельном фоне мха и лишайников красовались цветы: полярный мак, полярная незабудка, золотистые лютики. Между "клумбами" цветов возвышались гигантские торфяные обелиски - иногда до двух-трех метров высотой. На них был наброшен бархатистый полог мха, а в него вплетались узоры лишайника, нежнейшие, белые, словно кружева. И надо всем этим стоял неумолчный щебет, звон, бранчливый пересвист! Мириады птиц летовали на Ямале... В связи с этим связисты смогли внести некоторое разнообразие в свое меню. - Омлетика захотелось ребятам, - умильным голосом объявлял дежурный кок - на посту готовили по очереди, разве я не говорил вам об этом? - Не в службу, а в дружбу, Валентин, сходил бы ты за яичками на базар! Для Гальченко ходить на "базар" было сплошным удовольствием. Речь шла, как вы догадываетесь, о птичьем базаре. Яйца лежали там не на прилавках, а прямо на земле, пестрея забавными крапинками, похожими на веснушки. И вот одно из самых безмятежных летних воспоминаний Гальченко. Он стоит посреди тундры, окутанной испарениями, залитой ярким светом, а над головой его слышен оглушительный свист крыльев, будто ангелы собрались вознести его живым на небо. Какие там ангелы! Это птицы! И они просто вне себя - ругаются на своем птичьем языке, как самые квалифицированные базарные торговки. - У-у, жадины! - старается урезонить их шестой связист Потаенной. - Десятка яиц пожалели? Вон сколько еще у вас! Но мичман Конопицын не очень-то поощрял подобные идиллические сцены. Летом он приналег на боевую подготовку. Гитлеровцев изображали известные уже вам кухтыли, которые, как выяснилось, не годились ни на что лучшее. Стреляли по ним с разных расстояний, чтобы приучиться пользоваться прицельной рамкой. В Потаенной, по свидетельству Гальченко, стреляли очень хорошо. Осколками кухтылей засыпан был весь импровизированный полигон у старого котлована. Возобновились и патрульные поездки на шлюпке вдоль побережья. Теперь связисты брали с собой переносную рацию - маленькие передатчик и приемник. Их смастерил из запасных радиодеталей Тимохин, маг и кудесник по этой части. - Не доперли мы раньше, мичман, не додумались с тобой до этого, эх! - ворчал он. - Загодя, зимой, надо бы рацию эту изготовить. Взяли бы ее на озеро Нейто - сумели бы на сутки раньше донести командованию про парашюты и метеостанцию. Глядишь, орден Красного Знамени начальнику поста за образцовое несение службы! Насчет ордена это была, конечно, шутка - в пределах юмористических возможностей Тимохина... И с тем прошел июль. И август уже подходил к концу. Со дня на день в Потаенной поджидали прихода посыльного судна - с патронами, продовольствием, запчастями, горючим, а главное, с дефицитным ламповым стеклом. Все чаще в разговоре стали повторять: "Будущей зимой". "Ненцам будущей зимой парочку "летучих мышей" подарим - из тех, что привезут из Архангельска..." "Баньку будущей зимой реконструируем, парильню пристроим..." Кто знал, кто мог знать в Потаенной, что для ее пяти связистов будущая зима уже никогда не наступит?.. Сведения о набеге "Шеера" и полученном им отпоре были вначале разрозненными. Потом политотдел Беломорской военной флотилии передал по нашей системе информацию, очень экономную, но исчерпывающую и, надо сказать, впечатляющую. С военной точки зрения это было правильно. Нельзя мешкать на войне с оповещением о свершенных рядом с тобой подвигах. Героизм товарищей обязывает, не правда ли? Информация о "Сибирякове", который заслонил собой два наших арктических каравана, о "Дежневе", "Революционере" и береговой батарее, которые огнем своим прикрыли Диксон, получена была и в Потаенной. Слушали, стараясь не проронить ни слова. Хотя "Шеер" как будто не собирался возвращаться в Карское море, наблюдение на всех постах было усилено. Но море было пустынно. Лишь чайки косо взмывали и падали перед окулярами бинокля или стереотрубы, да иногда взблескивала льдина вдали. Опасность, однако, могла мгновенно появиться. Вывернуться со все нарастающим гулом из-за горизонта, сверкнув на солнце металлом, на котором мелькнуло бы зловещее черно-желтое клеймо! Или высунуть из-за буруна одноглазую голову на узкой длинной шее, как у морской змеи! Но Калиновский - вахта была его - увидел с вышки не это. Задребезжал телефон на столе Конопицына, затем раздался его взволнованный голос, такой громкий, что Гальченко с Тюриным, сидя в кубрике, слышали все от слова до слова через перегородку. - Что увидел, повтори! Весло? Так! Еще что? Обломок шлюпки? Сейчас иду! Через несколько минут, спустившись с отлогого берега, все население Потаенной, за исключением несших вахту Калиновского и Тимохина, уже стояло у самого уреза воды. Волна, будто забавляясь, то подносила к берегу, то оттаскивала обратно в море весло и кусок бортовой шлюпочной обшивки. Где-то в Карском море затонуло судно. Название его на обшивке шлюпки, к сожалению, не сохранилось. Но Гальченко почему-то сразу же уверился в том, что эти весло и кусок бортовой обшивки - последняя весточка с "Сибирякова". От волнения его начало трясти. Мысленно он увидел добрые и мужественные лица своих друзей на "Сибирякове", услышал их зычные, веселые голоса. Тесно обступили его улыбающиеся матросы в кубрике, а кочегар Павел на вытянутых руках, торжественно, как хлеб-соль, подносил прощальный подарок - патефон и пластинку. "Вспоминай нас, сынок, - сказал он, улыбаясь. - Тебе, в твоей Уединенной или Позабытой, патефон нужнее, чем нам..." Вооружившись баграми, Тюрин и Галушка тянулись к веслу и обломку шлюпки, стараясь подтащить их поближе. Но Гальченко против обыкновения не стал помогать товарищам. Повернулся и быстро, почти бегом стал подниматься к дому. Что сделал он, придя в кубрик? Вы, наверное, удивитесь. Вытащил из-под нар патефон - подарок сибиряковцев, бережно сдул пыль с пластинки, которую неукоснительно завертывал всегда в чистую тряпицу, потом поставил ее на диск. В кубрике раздалось негромкое, чуть дребезжащее: "Моя серая лошадка, она рысью не бежит..." Шестой связист Потаенной прослушал пластинку до конца с сухими глазами. Затем рывком остановил патефон, снял пластинку с диска и кинул ее на пол. В прошлый свой приезд в Ленинград Гальченко говорил мне, что сейчас не сумел бы достаточно удовлетворительно объяснить свой поступок. Но тогда он чувствовал, что не может поступить иначе. Это выглядело как некий прощальный или погребальный обряд. Скромного работяги-парохода уже нет, значит, и "серой лошадки", двойника его, не должно быть! В общем, так попрощался Гальченко со своими погибшими друзьями-сибиряковцами. Галушка, войдя вслед за ним в дом и увидя на полу осколки пластинки, не сказал ни слова, только с серьезным выражением лица кивнул... Теперь давайте вернемся к неоднократно цитированному мною сочинению. Видите, на странице двести пятой мемуаров указано, что одна из подлодок, сопровождавших "Шеер", как раз та, на борту которой в качестве минного офицера находился будущий мемуарист, получила повреждения на отходе! Их исправление должно было проводиться, понятно, не в открытом море, тем более среди бела дня, при незаходящем полярном солнце. Любой, случайно очутившийся в этом месте над морем советский самолет заметил бы всплывшую подлодку и немедленно бы ее атаковал. Для ремонта подводники облюбовали известную им по лоции бухту Потаенную. С моря она надежно закрыта косой, внутри бухты имеется причал, что в данных обстоятельствах немаловажно. К огорчению подводников, место было уже занято. Но они находились в критическом положении. Если в Потаенной обосновался русский пост наблюдения и связи, то, значит, нужно его уничтожить - и с первых же залпов! Связисты поста успеют передать в штаб о нападении? Не страшно! Что сделают в этом случае русские? Вызовут свою авиацию? Но от ближайшего советского аэродрома до Потаенной несколько часов лету. А механик подлодки ручался за то, что исправит повреждения раньше, чем прилетят самолеты. Стало быть, русская авиация не опасна! После того как пост будет разгромлен с моря, подлодка беспрепятственно войдет в бухту и высадит на причал десант. Не исключено, что на развалинах поста удастся захватить ценную секретную документацию или, того лучше, "языка", что в условиях войны на море имеет первостепенное значение. Времени на все хватит с избытком. Пока подлодку будут ремонтировать, десантная группа обследует окрестности и самолично убедится в существовании бывшего абабковского рудника. Иначе говоря, гитлеровцы рассчитывали одним ударом убить двух зайцев! Среди офицеров подлодки, по свидетельству мемуариста, нашлись горячие головы. Им показалось соблазнительным повторить маскарадную уловку "Шеера", однако представиться - с помощью сигналов международного морского кода - уже не американцами, а русскими, терпящими бедствие. Расчет был в том, что связисты поста растеряются, начнут уточнять, переспрашивать и за всем этим не успеют закодировать и передать донесение в штаб! Тогда вообще обойдется без авиации. И почему бы не обойтись без нее? Кто, в конце концов, эти связисты в Потаенной? Деревенщина! Или, как презрительно сказал переводчик, "лапотники, переодетые в бушлаты"! В примечании мемуарист объясняет читателю, кто это такие - лапотники. Наверное, на посту нет даже офицера. Однако командир подлодки отклонил этот план. Он не желал рисковать. ...Прошу вас, постарайтесь представить себе, как в окулярах стереотрубы вырастет из редеющего снежного облака корпус подлодки, похожий на костистый хребет злющей голодной собаки. Пена, наверное, перехлестывает струями через палубу, а люди в черных комбинезонах и пилотках, пригибаясь, бегут к орудию по щиколотку в воде. Над тундрой прокатился рев снаряда. Не нужно никаких оповещений! Враг сам оповестил о себе! На посту объявлена боевая тревога. Радиодонесение об атаке подлодки закодировано Конопицыным, и, переданное Тимохиным, мчится в штаб флотилии. Время - шестнадцать часов пять минут! Продолжая стрелять, подлодка разворачивается у входа в губу. Согласно боевому расписанию Калиновский занял свое место в укрытии над берегом и приник к биноклю. Только после того как он доложил об этом Конопицыну по запасному телефону, Тюрин проворно спустился, почти скатился по внутреннему трапу с вышки. Промедли он минуту-две - и несдобровать бы ему! Немецко-фашистские артиллеристы, стремясь ослепить пост, метили прежде всего в вышку. Третьим снарядом ее вместе с антенной смело с земли будто горячим вихрем. Но тотчас же у дома была поднята аварийная мачта с запасной антенной. Время - шестнадцать часов двенадцать минут! Галушка, злобно оскалясь, подхватил ручной пулемет и потащил его ко второму укрытию, откуда простреливались подходы к посту со стороны причала. Гальченко рванулся за ним, но Конопицын придержал за плечо шестого связиста Потаенной. Тот взволновался, запротестовал. - Но мое место, товарищ мичман, по боевому расписанию рядом с Галушкой - у пулемета! - Обожди! Подняв глаза, Гальченко поразился перемене, которая произошла с Конопицыным за эти несколько минут. Внезапно лицо его будто потемнело и похудело. Кожа на скулах туго натянулась. А Гальченко и не замечал раньше, какие у мичмана тяжелые и крутые скулы. - Место твое будет в тундре, понял? Бери запасные приемник и передатчик - и к старому котловану! Спрячься там и молчи! Слушай Тимохина неотрывно, принимай на нашей обычной волне. Замолчит Тимохин - значит, все, заменяй его на запасной рации! Сразу же выходи на связь со штабом! Ну, беги! Он еще раз очень сильно даванул Гальченко за плечо. То ли прощался с ним так, то ли подтверждал важность своего приказания. В окно Конопицын и Гальченко увидели, что подлодка, не прекращая вести огонь, втягивается малым ходом в бухту. В другом окне полыхнуло пламя. Занялись огнем склад и баня. Конопицын сдернул со стены связку гранат и кинулся на подмогу Галушке, Калиновскому и Тюрину. А Гальченко, схватив приемник, передатчик и свою винтовку, побежал со всех ног в тундру. Это произошло в шестнадцать семнадцать. Он заметил время по часам, спокойно тикавшим на столе мичмана. От построек поста котлован находился на расстоянии двухсот метров, не больше. Опрометью добежав до него, Гальченко поставил рацию между валунами и полусгнившими сваями, надел дрожащими руками наушники и быстро настроился на привычную волну. Тимохин передавал открытым текстом донесение о начале высадки вражеского корабельного десанта на причал. "Почему открытым?" - удивился Гальченко. Потом понял. Кодировать было уже некогда. Из штаба сообщили, что с ближайшего аэродрома в воздух поднято звено самолетов. Тундра в этом месте постепенно понижалась от берега - все пространство вокруг дома было перед Гальченко как на ладони. Но того, что происходило в губе у причала, он видеть не мог. Догадывался о событиях лишь по лаконичным радиограммам Тимохина. Отсюда, из сырой глубокой ямины, загороженной со всех сторон валунами и сваями, Гальченко еще успел увидеть согнутые фигуры Тюрина и Галушки, которые торопливо пронесли пулемет в другое укрытие, - вероятно, мичман Конопицын приказал переменить огневую позицию. Калиновский, надо думать, продолжает вести наблюдение с земли, передавая обстановку по телефону непосредственно Тимохину. Потом перед глазами Гальченко все опять заволоклось пороховым дымом. "Подлодка прикрывает огнем своих десантников, - передал Тимохин. - Команда поста ведет бой". Гальченко представил себе, как, штурмуя высоту, гитлеровцы в черных комбинезонах, точно тараканы, ползут вверх, поводя из стороны в сторону усиками-автоматами. Конечно, они беспрестанно перебегают, переползают, используя все встречающиеся на пути укрытия, все складки местности. В интервалах между орудийными залпами до Гальченко доносятся неумолкающая пулеметно-автоматная стрельба и взрывы гранат. Ага! Стало быть, десантники уже приблизились на дистанцию ближнего, гранатного, боя? Сами понимаете, бой был быстротечным. Он и не мог быть иным. Пять наших моряков - Гальченко в данном случае не шел в счет - с ручным пулеметом, двумя автоматами и гранатами против пятнадцати-двадцати вооруженных до зубов десантников. Калиновский насчитал их около пятнадцати. Тимохин так и передал в штаб, но немецко-фашистский мемуарист называет иную цифру, а именно двадцать. Поэтому я и говорю: пятнадцать-двадцать. А главное, за спиной у этих десантников была мощная поддержка артогнем. Да, соотношение приблизительно то же, что у "Сибирякова" и "Шеера"! Счет боя на минуты и секунды был потерян Гальченко - он не имел при себе часов. Но у опытного радиста, а он был, несомненно, уже опытным радистом, вырабатывается как бы некое шестое чувство - чувство времени. Словно где-то внутри у него, рядом с сердцем, вмонтирован крошечный секундомер, и он беспрестанно тикает. Внутренний этот секундомер подсказывал Гальченко, что прошло не менее сорока минут с появления подлодки у Потаенной и начала артобстрела. Но и это тиканье, и грохот разрывов, и автоматно-пулеметная трескотня отдавались в наушниках лишь как аккомпанемент, отчасти даже приглушенный. Первую партию уверенно вел Тимохин. Стремительный темп его морзянки все убыстрялся, Тимохин сегодня просто превзошел самого себя. Если бы душа Гальченко не была до краев заполнена боязнью за своих товарищей, обороняющих пост из последних сил, он, бесспорно, ощутил бы высокое профессиональное наслаждение, слушая радиста-виртуоза. Но события сменялись на глазах у Гальченко с такой головокружительной быстротой, будто кувырком неслись под гору. Увы - уже под гору... Автоматно-винтовочная стрельба стала как будто ослабевать. Или это только показалось Гальченко? Кто же из двух автоматчиков выбыл из строя? Тюрин, Конопицын? Неужели сам Конопицын? Но уханье гранат не умолкает. Самый отчаянный бой - ближний бой: гранатами! С лопающимся звуком один из снарядов разорвался совсем близко от Гальченко. Яркая вспышка! Медленно оседает дым. Гальченко протер левой рукой глаза, правая замерла в готовности на радиотелеграфном ключе. Что это? Штабелей дров у дома, заготовленных на зиму хозяйственным Конопицыным, уже нет. Впереди видно только море, а над взгорбком, где стояли штабеля, медленно опадают клочья дыма, будто складки огромного траурного флага. Но ведь под штабелями было укрытие, в котором находился Калиновский! "Сигнальщик-наблюдатель выбыл из строя, - отстучал Тимохин. - Я вынужден вести наблюдение за боем из окна". Если Калиновский выбыл из строя, значит, пост в Потаенной ослеплен! Но он еще не оглох и не онемел. Он жив и продолжает сражаться! Гальченко видно, как у края обрыва из разлога сверкают гневные вспышки коротких пулеметных очередей. "Короткие очереди? Галушка экономит диски!" - с замирающим сердцем догадался Гальченко. Он подумал, что товарищи прикрывают его собой. Но в то же время он - последняя их надежда, резерв, который приберегают на самый крайний случай. Только бы не наступил этот крайний случай! Гальченко увидел, как над краем обрыва показались черные комбинезоны. Чаще засверкали из разлога вспышки наших пулеметных очередей! Экономить диски уже нельзя! Десантники подбираются к дому. Так их, друг Галушка, так их! "Десант находится в нескольких десятках метров от дома. Бой продолжается", - доложил в Архангельск Тимохин. Но где же обещанное звено самолетов? Наших летчиков над Потаенной все нет и нет. Голубчики вы мои, родные, дорогие, прилетайте, выручайте! Жизнь Конопицына, Тюрина, Галушки, у которых кончаются патроны и гранаты, висит на волоске, на самом тоненьком волоске! Гальченко бросил нетерпеливый взгляд на небо. По-прежнему пусто!.. Вы спрашиваете, знал ли он, что от ближайшего аэродрома до Потаенной лету несколько часов? Нет. По счастью, не знал... Гальченко вспоминает, что до сих пор ему часто снится этот бой. Краткосрочный, да, но как же долго тянется он во сне - нескончаемо, мучительно долго! И - так всегда бывает в кошмарах - Гальченко бессилен помочь чем-нибудь своим товарищам. Он плотно зажат окружившими его серыми валунами и полусгнившими черными сваями, не может пошевелиться, обречен лежать, видя и слыша, как товарищи его сражаются и умирают всего в двухстах метрах от него. Чтобы не мешать Тимохину, соседние посты наблюдения и связи - соседние, но находящиеся, учтите, на расстоянии трехсот - трехсот пятидесяти километров - замолкли, будто притаили дыхание. Наисрочнейший разговор идет вдоль линии, причем самыми короткими, кратчайшими репликами, только между Потаенной и Архангельском! Один из лучших радистов штаба - Гальченко узнал его по почерку - торопливо отстукивал: "Потаенная! Потаенная! Помощь вам выслана. Повторяю: помощь вам..." Узнает ли об этом мичман Конопицын, если он еще жив? Сейчас он отбивается гранатами от подползающих со стороны причала гитлеровцев... Гальченко привстал было с земли, потом сразу же опять опустился на нее. Куда это понесло его? Ведь место его здесь! Он оставлен в резерве! На самый крайний случай! Артобстрел внезапно прекратился. Плохой признак! Значит, десантники уже проникли на территорию поста. Орудийный расчет, который прикрывает с подлодки десантников, штурмующих высоту, опасается бить по своим. Замолчал в укрытии ручной пулемет. Галушка? Неужели? Да! Слышна только яростная перебранка автоматов. Между горящими постройками замелькали черные силуэты. "Подожжена крыша дома, - бесстрастно доложил Тимохин. - Согласно инструкции приступаю к уничтожению секретной документации". Нервы Гальченко, по его словам, были так напряжены, что на мгновение ему почудилось: он - рядом с Тимохиным! Сдернув наушники с головы, старшина неуклюжим прыжком метнулся в комнату Конопицына, зашиб колено о стоявшую на дороге табуретку, с проклятием выдернул из-под подушки брезентовый портфельчик. Хромая, поспешно вернулся к своему месту у рации. Наушники снова надеты - и невообразимо далекий Архангельск словно бы стал ближе! "Потаенная! Потаенная! От устья реки Мутной направляются к вам два сторожевых корабля. Повторяю..." Ну конечно, Конопицын забыл ключ от портфеля! Придется взламывать замок. Где зубило? Ага, есть! С поспешностью Тимохин выхватывает из портфеля таблицы условных сигналов, ключ к цифровому коду, последние метеосводки, еще что-то. Рвет это на мелкие куски и швыряет на пол. Все! Нет, не все! Старшина снимает со стола свой вахтенный журнал, документ тоже чрезвычайной важности, и аккуратно разрывает его вдоль, потом поперек. Теперь все! Гитлеровцам нечем будет поживиться на развалинах поста! Тимохин чиркнул спичкой, и у ног его вспыхнул маленький костер, как отблеск того огромного костра, который полыхает вокруг. "Архангельск, Архангельск! Вызываю Архангельск! Секретная документация уничто..." - услышал Гальченко. И в наушниках стало мертвенно-тихо. Не промешкав и секунды, почти рефлекторно, Гальченко нажал на радиотелеграфный ключ. "Передает пост в Потаенной. Рация разбита, дом горит, - отстучал он. - На связи запасная рация!" Смена радиовахты в Потаенной произошла в шестнадцать часов сорок семь минут. Так отмечено в вахтенном журнале штаба флотилии. Если будете поднимать соответствующие архивы, сможете сами в этом убедиться... Вот тут-то вступил в дело молчавший доселе промежуточный пост наблюдения и связи. Его радист, услышав в эфире писк слабенькой запасной рации, немедленно стал репетовать - повторять - в Архангельск донесение Потаенной. Гальченко признавался мне, что, отстукивая ключом очередное свое донесение, он плакал - неудержимо, давясь слезами, почти не видя ничего из-за слез перед собой. Если бы ему приказали из штаба: "Оставь рацию, возьми свою винтовку, незаметно подползи к десантникам, которые бестолково топчутся вокруг горящего дома, и убей их командира, отомсти за Калиновского, Галушку, Тюрина, Конопицына, Тимохина!" - он с восторгом, с огромным душевным подъемом выполнил бы это приказание. Но разве мог он оставить рацию? В данных условиях именно она являлась его смертоносным оружием, а не эта бесполезно лежащая рядом винтовка. А что будет дальше? Гальченко не задумывался над этим. Привык за год пребывания на посту к безоговорочному выполнению приказа. Ему было приказано принять вахту у погибшего Тимохина, он и принял ее. И будет держать связь со штабом флотилии, пока не погибнет, как Тимохин. Он, краснофлотец Гальченко, - последний связист Потаенной! Пока он жив и рация его в порядке, жив и пост! Вот каким примерно был ход тогдашних его рассуждений. Однако война на то и война, чтобы изобиловать самыми крутыми, неожиданными поворотами - мы с вами уже говорили об этом. Поэтому возможность той или иной, благоприятной или неблагоприятной случайности никогда не рекомендуется упускать из виду. Случайность в данном случае была благоприятная. Штабу флотилии удалось связаться по радио с одним из наших самолетов, который летел на выполнение задания и находился в настоящее время неподалеку от Потаенной. Летчика тотчас же перенацелили на Потаенную. Он, по расчету времени, должен был появиться над нею через пятнадцать-двадцать минут. Об этом мы тотчас же сообщили на пост. Сердце Гальченко подпрыгнуло в груди. Но потом он вспомнил, что ему уже не с кем поделиться этой радостью. Товарищей его нет. На посту хозяйничают фашисты. И все-таки помощь близка! Где-то над восточной частью Карского моря наш самолет прорубается пропеллером сквозь туман или пронизывает снежные заряды. Через каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут он будет здесь и обрушит бомбы на головы фашистов! Погибшие связисты Потаенной будут отмщены! Гальченко не подозревал о том, что командир корабельного десанта отрядил нескольких человек вместе с переводчиком для обследования старого медного рудника. Вот вам еще одно доказательство в пользу того, что у подводников переводчиком был именно Атька! О местонахождении рудника мог знать он от Абабкова. Почему-то гитлеровцы двинулись к Гальченко кружным путем, обходя многочисленные лайды, возникавшие у них на пути. Так получилось, что они зашли к нему с тыла и, обнаружив его среди валунов и свай, были поражены этим не меньше, чем сам Гальченко, который поднял глаза и увидел: его со всех сторон обступили черные комбинезоны! Он даже не успел протянуть руку к своей винтовке, как был схвачен. - Шестой! - возбужденно горланили вокруг него. - Оказывается, русских шесть, а не пять! Здесь прячется их шестой связист! Ого! У него рация? Выбивайте его прикладами оттуда, ну! За ногу хватай, за ногу!.. Так! Тащите его, тащите!.. Лапы у немецко-фашистских десантников были липкие, мокрые. Гальченко охватило омерзение. Ему показалось, что это многорукий спрут вцепился в него, выволакивая из укрытия. Он отчаянно забарахтался отбиваясь. - Черт! Он укусил меня, проклятый звереныш! Наподдай ему, Людвиг! Гальченко швырнули на землю, подняли, опять швырнули, продолжая избивать кулаками, каблуками, прикладами автоматов. И все время слышен был рядом увещевающий голос: - Легче, легче! Вы же убьете его! А он нужен для допроса! Гальченко смутно помнит, что его куда-то волокли, поддерживая под руки. Потом он потерял сознание... Очнулся Гальченко, лежа ничком на земле. В нос ему бил едкий запах пороховых газов и гари. Значит, его притащили на пожарище? Кто-то радостно крикнул: - Я нашел это в кармане у него, господин лейтенант! Что это нашли у него в кармане? Нет, немцы говорят не о нем. Через Гальченко бесцеремонно перешагнули, как через бревно, причем задели ботинком за ухо. И вот какой отрывистый разговор услышал он над собой, лежа по-прежнему ничком, совершенно неподвижно. - Покажите! Обрывок карты? - Да, господин лейтенант. Чудом уцелевший. - Но где левая ее половина? - Сгорела, надо полагать. - Досадно. На этом обрывке только город. Как название его - вот, в верхнем углу? Переведите! Порт назначения? Никогда не слышал о таком порте. А вы слышали? Вы же бывший гидрограф, бывший офицер русского флота. - Название, вероятнее всего, условное. Иначе указаны были бы координаты. - Это я понимаю и без вас. Но что скрывается под загадочным условным названием, вот что хотел бы знать! Город невелик, но, судя по сохранившимся у левого края обрывка обозначениям портовых сооружений, сам порт очень большой. Да, чрезвычайно большой. Первоклассный океанский порт! Ну что же вы молчите? Игарка? Тикси? - Право, я затрудняюсь, господин лейтенант... - Подайте мой планшет! Сверимся с картой Арктики. Тикси? Отпадает. Видите, он или оно - так правильно нужно сказать? - в устье Лены, на западном берегу залива Борхай. Сломаешь язык на ваших дикарских названиях! Западном! А тут, на полуобгоревшем обрывке, город явно в северной части залива. Присмотритесь получше! Внизу стрелки: N, S, W, E, и конфигурация берега совсем не та. Игарка? Тоже нет. Отстоит от устья Енисея чуть ли не на семьсот километров. А этот загадочный Порт назначения отнюдь не на реке. Вот же открытое море! Он на берегу моря, в этом нет сомнений! - Осмелюсь высказать догадку, господин лейтенант. Только что пришла мне в голову. - Ну? - Это не Игарка и не Тикси. Это новый порт, построенный большевиками совсем недавно, буквально за год, за два до войны. Я бы назвал его двойником Комсомольска-на-Амуре. - Почему? - Об этом говорят названия улиц. Обратите внимание: улица Веселая, улица Счастливых Старожилов, площадь Дружеского Рукопожатия! Я рассматривал недавно карты Игарки и Тикси. Улиц и площадей под такими названиями там нет. - Стало быть, совершенно новый, с иголочки, порт в Арктике, о котором мы до сих пор не знаем? Чем же занималась наша авиаразведка? Во всяком случае, для штаба это очень ценная находка. В разговор врывается третий голос: - Разрешите доложить, господин лейтенант? Русский, у которого найдена карта, не умер. Он только ранен. Доктору, кажется, удастся привести его в чувство. - Отлично. Отнесите его поживее в подлодку! Пусть им займется Менгден, на то он и офицер абвера. У них найдется о чем поговорить в связи с этой картой... Что случилось, доктор? Вы хотите что-то сказать? - Русский матрос, к сожалению, нетранспортабелен. Он умирает. Мы не дотащим его живым до подлодки. - О, черт! Где он? Дайте-ка ему, доктор, хлебнуть из моей фляжки. Так! Мне нужно задать ему всего один вопрос. Каким временем я располагаю? Сколько минут еще он продержится? - Минуты три-четыре, от силы пять. - Достаточно. Коньяку не жалейте, доктор! Коньяк его подбодрит. Отто, поднимите голову русскому! Выше, выше, болван, иначе он захлебнется!.. Еще глоток! Да он у нас совсем молодцом! Он открывает глаза! Приступим. Переводите! Слушай, матрос, где этот порт? Где он? Координаты его? Координаты Порта назначения, ты меня понимаешь? - По-моему, он вас не понимает, господин лейтенант. Взгляд у него совершенно бессмысленный. - Дайте ему еще коньяку! Матрос, мы будем тебя лечить и вылечим! Переведите это! Мы тебя спасем, мы подарим тебе жизнь, а жизнь - хорошая вещь, не правда ли? Но ты должен сказать, где находится этот порт. Далеко отсюда или близко? В Баренцевом море? В Карском море? В море Лаптевых? Еще дальше на восток? Вот карта этого порта! Я поднес ее почти вплотную к твоим глазам. Ты не можешь ее не видеть. Что же ты молчишь? Доктор, почему он молчит? И вдруг в напряженной тишине раздался сиплый, сорванный голос. Гальченко не узнал его. Голос негромко, но очень внятно произнес длинную фразу. Это было оскорбительнейшее из флотских ругательств, густо посыпанное перцем, фантастически замысловатое и в то же время точное, - в общем, нечто неописуемое по силе экспрессии и безупречной выразительности. Известное письмо запорожцев султану по сравнению с ним показалось бы вам невнятным детским лепетом. Умирающий русский матрос вложил столько презрения и ненависти в свой ответ командиру десанта, что тот, если бы понял, застрелил бы его на месте. Но, по счастью для себя, командир десанта не знал русского языка. - Ну что он сказал? Переведите! Смущенное бормотание переводчика: - Это совершенно непереводимо, господин лейтенант. На русском флоте всегда замысловато ругались с привлечением самых неожиданных сравнений. Короче говоря, он обругал вас, господин лейтенант. - Ничего не сказав о порте? - Нет, он ухитрился вплести это в свое оскорбление. Я попытаюсь адаптировать текст, конечно, очень сильно адаптировать. В общем, он сказал так: "Тебе, - то есть вам, господин лейтенант, - туда никогда и ни за что не дойти!" Или не добраться, наверное, так будет точнее. Всеобщее недоумение. Длинная фраза. И - короткий сухой стук. Это, вероятно, Отто выпустил из рук голову русского, которую все время поддерживал на весу. - Матрос умер, господин лейтенант! - доложил он. Тут Гальченко позабыл о том, что должен притворяться мертвым, и чуть повел глазами в сторону, чтобы увидеть, кто же это из связистов отвечал гитлеровцу. - Мальчишка пришел в себя, господин лейтенант! - сразу же бойко отрапортовал тот же Отто. Гальченко рывком подняли с земли. - Вытрите ему тряпкой лицо! - брезгливо сказал лейтенант. Кто-то торопливо стер с лица Гальченко кровь, заливавшую ему глаза. Но первые несколько минут еще все плыло перед ним и было бледно-алым. Фигуры в черных комбинезонах покачивались и перемещались взад и вперед, как черти в аду. - Как этот пациент, доктор? Дотащат ли его живым до подлодки? Беглый осмотр. Прикосновение к голове холодных пальцев очень неприятно, но безболезненно. - О да! Вполне годится для беседы с Менгденом! Кто-то, стоявший рядом с лейтенантом, добавил: - Путь до Норвегии неблизкий. Господин Менгден успеет заставить его разговориться. Но, может быть, господин лейтенант разрешит мне расспросить мальчишку о здешнем медном руднике? Лейтенант не успел ответить. К нему подбежал один из десантников и вполголоса доложил о чем-то. Лейтенант вскинул глаза к небу, потом быстро посмотрел на часы. - Все вниз, к песчаной косе! - скомандовал он. И, обернувшись к переводчику, бросил уже на бегу: - Расспросите о руднике в подлодке! Вы догадались? Да, радист немецко-фашистской подлодки перехватил обмен радиограммами между Архангельском и летчиком, которого мы "завернули" с полпути и направили к Потаенной. Получалось, что в распоряжении гитлеровцев не часы, а минуты. Да и минут-то не так уж много! Исправление повреждений пришлось прервать. Два дюжих десантника схватили Гальченко под локти и потащили вниз к косе, то и дело спотыкаясь и падая вместе с ним на вязком песке. Сверху Гальченко увидел, что подлодка уже отошла от причала и осторожно вытягивается из узкости в море, боясь оказаться в западне. По косе вереницей тянулись гитлеровцы, унося своих раненых и убитых. Ого! Немало, однако, наколотили их! Резиновый тузик с подлодки и шлюпка, захваченная в Потаенной, стояли у косы наготове. Кто-то, энергично размахивая рукой, поторапливал отставших. Видно было по всему, что немцы очень нервничают. Через несколько минут его, Гальченко, затолкают в стальной гроб - и все для него будет кончено! Офицеру абвера он, понятно, не скажет ни слова. Можно было бы, конечно, начать изворачиваться, травить, врать, что Порт назначения находится, скажем, где-нибудь в море Лаптевых. Пусть бы покидали немцы бомбы над скалами или над безлюдной тундрой! Но нет, не выйдет. Язык не повернется. Противно! А правду гитлеровцам сказать - не поверят. Объяснить по-честному, что Порта назначения пока еще нет, но он обязательно будет! Офицер абвера сочтет глупым враньем такой ответ. Выворачивать перед гитлеровцем душу свою наизнанку? Обстоятельно докладывать ему о том, как в длинные зимние ночи шестеро связистов отдыхали от трудов, воздвигая в своем воображении небывалой красоты и сказочного великолепия город? Фу! Ведь это было бы предательством по отношению к Конопицыну, Тимохину, Калиновскому, Галушке, Тюрину! Это означало бы отплатить им злом за все доброе, что он от них видел. Гальченко говорил мне, что готов был умереть на пороге общей их мечты, лишь бы не пустить туда проклятых врагов... Он окинул длинным прощальным взглядом свою Потаенную. И какой же она в тот момент показалась ему красивой!.. Подлодка, преодолев узкость, подошла к косе со стороны моря, удерживаясь на месте ходами. Гальченко бросили в шлюпку. Он не услышал рева моторов над головой. Но десантники услышали его. По косе, толкаясь, пробежала гурьба черных комбинезонов. Некоторые успели вскочить в шлюпку, и та немедленно же отвалила от берега. Запоздавшие кинулись к подлодке вплавь. Мемуарист, понятно, не упоминает об этом. Еще бы! Не слишком героическая батальная сцена, не правда ли? Повернувшись на бок, Гальченко увидел, как взметнулась брызгами галька на берегу от пулеметных очередей. Потом неподалеку поднялся высокий всплеск и со дна полетели камни. И почти сразу перегруженная шлюпка, двигавшаяся вдобавок с сильным креном, перевернулась. Крутые волны ходили по морю. Вероятно, подводная лодка находилась где-то очень близко, но Гальченко ее не видел. Обеими руками уцепился он за плававший в воде анкерок, наполненный до половины пресной водой. Мичман Конопицын всегда строго следил за тем, чтобы связисты не выходили в патрульные поездки без запаса воды. Потом сознание на какое-то время покинуло Гальченко, но он продолжал лежать, навалившись грудью на анкерок... Открыв глаза, он увидел на берегу толпу ненцев. Перебегая с места на место, они указывали друг другу на что-то, что находилось за его спиной. Вероятно, ненцы кочевали поблизости и примчались из тундры на выстрелы. Накат медленно подносил Гальченко к берегу. Опять короткий провал в сознании... Он очнулся уже не в воде, а лежа на мокром песке. Над ним склонялись озабоченные скуластые лица. Нежно щебетали вокруг тонкие голоса: "Валья! Валья!" Потопить немецко-фашистскую подлодку, к сожалению, не удалось. И вот, как видите, один из офицеров ее спустя много лет вынырнул на поверхность со своими мемуарами! Но Гальченко тогда не думал о подлодке. Он даже не почувствовал радости от своего спасения. Все как бы оледенело у него внутри. Он осознал вдруг, что спасся один! Все его товарищи погибли. Но как же он без них? Страшная мысль эта потрясла его с такой силой, что он в третий раз потерял сознание - на руках у ненцев, и уже надолго. Пришел в себя только через несколько дней в военно-морском госпитале... Ну что ж! Мне остается добавить к сказанному всего несколько слов. С Гальченко я увиделся спустя много лет, уже в Ленинграде. Он разыскал меня через Комитет ветеранов Великой Отечественной войны. Мы ведь оба ветераны теперь, хотя разница в возрасте между нами лет сорок или около того! Поселился Гальченко на постоянное жительство в Норильске. Арктика околдовала его и не отпускает от себя, как и многих других. Он металлург, готовит докторскую диссертацию, если не вру, не то по обогащению, не то по очищению медной руды - увы, я профан в этих делах. Из-за своей диссертации Гальченко и просиживает часть отпуска в ленинградских библиотеках - настойчив он по-прежнему. По вечерам бывший мой сослуживец регулярно навещает меня, и тогда мы подолгу ломаем головы над вопросом: кем же был тот русский матрос, у которого фашисты нашли полуобгоревшую карту? Гальченко с горячностью утверждает, что им мог быть любой из связистов Потаенной. И я думаю, в этом есть резон. Как очутилась карта у русского матроса? Гальченко объяснял мне, что она была приколота к бревенчатой стене на видном месте в кубрике. Рядом висели автоматы, винтовки и гранаты. Возможно, кто-то случайно, впопыхах схватил ее вместе с оружием, а потом машинально сунул в карман. Это одна версия. Есть и другая. Не исключено, что кто-то снял карту со стены накануне нападения на пост или за несколько часов до этого нападения, чтобы рассмотреть на досуге и внести в нее какие-нибудь дополнения. По словам Гальченко, это иногда делалось у них на посту. Так что, как видите, обе версии ничего не уточняют. Во всяком случае, для гитлеровцев Порт назначения оказался вне пределов их досягаемости. Они, судя по мемуарам, так и не раскумекали, что порт этот - в будущем. А уж в будущее ход гитлеровцам был заказан. Им нипочем не прорваться было в наше будущее! Не сомневаюсь, что именно так понимал это русский матрос, когда швырнул в лицо нагнувшемуся над ним подводному подонку: "Тебе туда ни за что и никогда не дойти!.." Полярное - Архангельск - Большеземельская тундра