закономерное явление! При чем же тут ваше "везет - не везет"?.. 6. КЛЕЙМО "СКФ" Первые несколько часов после возвращения шубинцы ходили в героях. Шурка, по обыкновению, разглагольствовал среди своих взрослых "корешей", матросов с других катеров: - Потом стало на волнишке бить, потряхивать. Думаем: как бы не пропал наш командир! Гвардии старший лейтенант Князев говорит: "Я подойду к вам, товарищ командир! Надо вас снимать!" - "Подожди! - отвечает гвардии капитан-лейтенант. - Нельзя свой катер бросать в воде! Справимся! Выгребем!" И выгреб! Шубин же! А боцман горевал о трофейных консервах, которые пришлось выбросить за борт: - Вскрыть даже ящики не успел. Так и не знаю, что это за консервы. А пригодились бы! Иностранного моряка будем ужином угощать. Но к вечеру в дивизионе стало известно, что адмирал сурово разговаривал с Шубиным. Начальство рассудило правильно: "Кому много дано, с того много и спросится". Шубину было много дано - от таланта до орденов. И спрошено было поэтому полной мерой! "За спасение людей и катера - спасибо! - будто бы сказал адмирал. - Но аварию тебе, Шубин, простить нельзя! Завтра в десять представишь объяснение причин аварии. Не сумеешь объяснить, отрешу тебя и Павлова от должности и отдам под суд военного трибунала!" Запасшись папиросами, Шубин и Павлов заперлись в комнате. Дом, куда их поставили на квартиру, находился на окраине рыбацкого поселка, недалеко от гавани. Через час или полтора в комнате было уже полутемно от табачного дыма. Как сквозь дымовую завесу, прорывались моряки к цели - к разгадке аварии у западного берега Хиума. Конечно, не так трудно было промямлить какую-нибудь общепринятую формулу покаяния. Начальники, вообще говоря, жалостливы к кающимся. Но Шубину это как раз было трудно. По-честному, он не мог бы так. Слишком сильна была его вера в себя, чтобы поступиться ею без борьбы. И эту веру он, как правило, переносил на своих подчиненных. Павлов был надежен, так считал Шубин. Это не значит, однако, что Шубин не был требователен по службе. Наоборот! Но требовательность и недоверчивость - вещи разные. Шубин не уставал повторять своим офицерам, что на войне - да и вообще в жизни - очень важна инерция удачи, иначе говоря, неустанно вырабатываемая привычка к счастью. Нельзя допускать необоснованных сомнений в себе, колебаний, самокопаний. Горький сказал: "Талант - это вера в себя, в свои силы!" Но почему горьковские слова применимы лишь к писателям, а не ко всем людям, к представителям различных профессий, в том числе и военно-морской? Лет шесть или семь назад учебный корабль, на котором проходили практику курсанты третьего курса, втягивался в устье Северной Двины. Шубин выполнял обязанности вахтенного командира. Рядом, на мостике, стоял профессор Грибов, который был начальником практики. В данном случае, вероятно, уместно было бы вызвать с берега лоцмана. Но Грибов не сделал этого. Он приказал передать семафором: "Прошу разрешения лоцмана не брать. На мостике - практикант. Не хочу портить характер будущего офицера!" И Шубин навсегда запомнил это... Он отмахнул рукой плававшие над столом клубы дыма, заглянул в лицо Павлову: - Ну-ну! Не будем падать духом. Будем трезво рассуждать. Если не мы с тобой виноваты, то кто же тогда виноват? Компас? Да, выбор невелик: либо командир катера, либо компас. - Кстати, вспомни, мы шли на одном магнитном! Гирокомпас выбыл из строя еще на подходе к притопленному кораблю. Павлов угнетенно кивнул. Итак, на подозрении магнитный компас! Шубину представилось, как Грибов в задумчивости расхаживает взад и вперед у своего столика в аудитории. "Разберем, - начинает он, - случай с бывшим курсантом нашего училища Шубиным. Будем последовательно исключать одно решение за другим..." Далее Грибов сказал бы, наверное, о пейзаже. "На войне, - учил он, - пейзаж перестает существовать сам по себе. Все, что совершается в природе, может влиять на ход событий и должно обязательно приниматься в расчет навигатором". Но что совершалось в природе перед аварией? Море было штилевое. Из-за туч проглядывала луна. Если бы компас соврал где-нибудь на Баренцевом море, полагалось бы учесть в догадках северное сияние. С давних времен сохранилась поморская примета: "Матка (компас) дурит на пазорях", то есть при северном сиянии. Ведь сполохи на небе подобны зарницам: те возвещают о грозе, эти - о магнитной буре. Порыв магнитной бури, бушующей в высоких слоях атмосферы, невидимое "дуновение" может коснуться стрелки магнитного компаса и отклонить ее, а вслед за нею и корабль от правильного курса. Но авария произошла не на Баренцевом, а на Балтийском море. Здесь северные сияния редки. Так что же повлияло на компас? Робкий стук в окно. - Кто? - Боцман беспокоит, товарищ гвардии капитан-лейтенант! Ужинать будете с товарищем гвардии лейтенантом? - Хочешь есть, Павлов? Нет? И я нет. Спасибо, Фаддеичев, не надо ничего! - Как же так: и обедали плохо, и ужинать не будете?.. Долгий соболезнующий вздох. - Англичанину передать, чтобы завтра пришел? - Да! Завтра. Все завтра! Слышно, как боцман топчется под окном. Потом тяжелые шаги медленно удаляются. Через полчаса опять стук, на этот раз в дверь. - Кто там еще? - Откройте! Я. Князев перешагнул через порог и остановился: - Ух! Накурили как! Что же без света сидите? Вечер на дворе! Павлов встал и зажег керосиновую лампу под старомодным четырехугольным колпаком. Полосы дыма медленно поползли мимо лампы к открытой форточке. - Не надумали еще? - Кружим пока, - неохотно ответил Шубин. - Ходим вокруг да около. - Вокруг чего? - Да компаса магнитного. Вокруг чего же еще? - Ага! Ведь вы при одном магнитном остались. Гирокомпас-то растрясло? - Вышел из строя, пока нас самолет гонял. То и дело стопорили ход. Пауза. - Не сдвинули ли мягкое железо? - На выходе я определял поправку. Компас был исправен. - Может, в карманах было что-нибудь, что могло повлиять на девиацию: нож, ключи, цепочка? Мысленно Шубин и Павлов порылись в карманах. Нет, металлического во время похода не было ничего. Шубин невесело усмехнулся: - Вспомнил шутку профессора Грибова, единственную, которую слышал от него за четыре года обучения: "Без опаски можно подходить к компасу только в одном-единственном случае - обладая медным лбом. Медь не намагничивается". - Слушай! - Князев быстро повернулся к Павлову. - А не взял ли ты случаем какой-нибудь металлический трофей? Шубин насторожился: - Что имеешь в виду? - Почему-то вообразилась ракетница. Мог же Павлов взять на транспорте что-нибудь на память. Ну, скажем, ракетницу. Потом по рассеянности положил ее рядом с магнитным компасом и... - Какие там ракетницы, что вы! - Павлов обиженно отвернулся. - Совсем меня за мальчика считаете. - Да, металлического не взяли ничего, - подтвердил Шубин. - Боцман лишь немного компота прихватил. Но ведь компот не влияет на девиацию. Никто не улыбнулся его шутке. - Минные поля! - торжественно изрек Князев. - Компасы врут на минных полях. - Но их не было на пути. В Ригулди остались карты минных постановок. Я смотрел. Павлов выдвинулся вперед и с ходу понес чепуху. Он забормотал что-то о секретном магнитном оружии. Князев только вздохнул. Но Шубин слушал, не прерывая. Пламя в лампе мигало и подпрыгивало. По стенам раскачивались длинные тени, похожие на косматые водоросли. - Не меняют ли немцы, - говорил Павлов, - магнитное поле у берега? Не уводят ли корабль с помощью какой-то магнитной ловушки на прибрежные камни? - Гм! - сказал Князев. - Нет, вы вдумайтесь! Немцы знали о предстоящем отступлении. Вот и спрятали у берега нечто вроде магнитного спрута. Условно называю его спрутом. Но, возможно, у него были такие щупальца, особые антенны, что ли. Когда корабли проходили мимо, то попадали в зону его действия... Павлов поднял глаза на своих собеседников и осекся. Шубин молчал. Но лицо Князева сморщилось, словно бы он хлебнул какой-то кислятины. Под утро Павлов и Князев, внезапно онемев, повалились ничком на свои койки. Головоломка со "спрутом" вымотала их сильнее, чем иная торпедная атака. Шубин еще немного посидел у стола, потом встал и потушил лампу. За окном светало. До назначенного адмиралом срока осталось каких-нибудь три с половиной часа. А дальше - позор на всю бригаду, снятие с должности и суд! Но Шубин, стиснув зубы, упрямо поворачивался спиной к этой страшной мысли. Пока нельзя переживать, зря расходовать нервную энергию. Всего себя надо сосредоточить на решении проклятой головоломки! Павлов и Князев, накрывшись шинелями, оглушительно храпели наперегонки. Расслабляющее тепло стояло в комнате, как вода в сонной заводи. Шубин открыл окно. Крепким октябрьским холодком пахнуло оттуда. Он поежился и, накинув шинель, присел на стул у окна. Что-то недовольно пробурчал Павлов за спиной, по-детски почмокал губами и натянул шикель на голову. Аккуратно выметенная улица перед домом еще пуста. Грибов как-то упоминал о том, что по субботам чистюли эстонки "драят медяшку", то есть чистят ручки дверей, - совсем как на флоте. Эх, профессора бы сюда! С ним бы поговорить по душам! Он нашел бы чего присоветовать. Порылся бы в своей папке со всякими штурманскими головоломками, поколдовал бы над нею и вытащил что-нибудь такое, что, на удивление, подходило бы к данному случаю. Шубин представил себе, как профессор раскладывает перед собой на столе портсигар, авторучку, блокнот, еще что-то. Затем снимает пенсне и, коротко дохнув на стеклышки, начинает протирать их неторопливыми, округлыми движениями. Это он делает на каждом экзамене. А Шубин чувствует себя сейчас точь-в-точь как на экзамене. Странно, однако, видеть Грибова так близко без пенсне. Глаза, оказывается, у него добрые, усталые, в частой сеточке стариковских морщин. "Не собираюсь выгораживать вас, - ворчливо говорит он. - Не стал бы выгораживать в таких делах родного сына, если бы у меня был сын..." "Понимаю, Николай Дмитриевич..." "Подождите, я не кончил! Конечно, причина вне вас! ("Как странно, - удивляется Шубин. - Почти то же и в тех же выражениях я давеча говорил Павлову".) Продолжайте искать, товарищ Шубин, придирчиво осматриваясь! Вот, например, эти... ящики! Они мне представляются сомнительными". "И мне, товарищ профессор!" Но это уже сон. Шубин крепко спит, уронив усталую голову на подоконник. Голос Грибова настойчиво перебивают два других голоса: азартный, с петушиными нотками - Павлова и размеренно-рассудительный - Князева. На фоне этого спора идут сны, причудливые, тревожные. То представляется жадный магнитный спрут, новейшее секретное оружие, ловушка для кораблей, о которой толковал Павлов. То - якорные мины, поставленные у берега Хиума и двусмысленно покачивающие своими круглыми головами на длинных шеях - минрепах. То - корабль-призрак, накренившийся на борт, с обвисшим флагом, на котором скалится череп с перекрещенными костями, похожими на свастику. И тут же кувыркаются, как дельфины, ящики с консервами. Выглядят на море несуразно, как это часто бывает во сне, и все же многозначительно! Вдруг четыре эти видения заколыхались, завертелись, слились воедино. Но Шубину было еще невдомек, что замысловатый гибрид из ящиков, корабля, мин, "спрута" и есть разгадка недавней аварии... Шубин понял это, когда проснулся. Как открыл глаза и увидел залитую неярким октябрьским солнцем улицу, так и понял! Разгадка пришла к нему на цыпочках, пока он спал. Консервы! Почему именно консервы должны были находиться в тех ящиках, которые боцман "прихватил" с транспорта? Ведь их даже не вскрыли, так невскрытыми и выбросили за борт! Кроме того, трудно предположить, что большой транспортный корабль был загружен одними консервами. Гарнизон на Моонзундском архипелаге нуждался не только в консервах. Он прежде всего нуждался в боезапасе, то есть в снарядах, патронах, гранатах и прочих изделиях из металла. А это существенно меняло дело. Шубин заорал изо всех сил: - По-одъем! Князев и Павлов всполошенно вскинулись. Они глядели на Шубина во все глаза, нашаривая ботинки под койками. - Ящики? Какие ящики? Их выбросили за борт у Ристна, эти ящики. - Но до Ристна они с нами были? Верно? Металл, который находился в них, отклонял стрелку нашего компаса! - Металл? Вы говорите: металл? Какой металл? - А вот этого не знаю пока. Но буду знать!.. В девять утра Шубин был у адмирала. Тот встретил его неприветливо. - Подготовили объяснение? - Никак нет! Прошу отсрочки - до возвращения разведчиков с притопленного транспорта. И Шубин доложил о своей догадке. Она показалась адмиралу настолько правдоподобной, что он немедленно распорядился дать шифрограмму на транспорт: "Обследовать трюм, уточнить характер груза". Но когда еще смогут это сделать разведчики! Конечно, не сразу, и только между делом. Днем они не отлучаются от иллюминатора, ночью попеременно дежурят на палубе. Мимо проходят вражеские конвои. Хорошо бы нажать кнопку стреляющего приспособления или гашетку пулемета! Но приходится орудовать лишь радиоключом, выстукивая вызов на базу. По этому вызову с площадок срываются в воздух самолеты, а из гавани стремглав выбегают торпедные катера - наперехват вражеских караванов! Немцы, понятно, слышат чужую рацию, работающую у них под боком. Но запеленговать ее нельзя: едва радисты пристраиваются к волне, как та пропадает, глубже зарывшись в эфир. Нахальный щебет через некоторое время возникает уже на новой волне и снова мгновенно пропадает. Сигнал очень короткий, условный, передача его занимает несколько секунд, не больше. Уловка эта носит название - "передача на убывающей волне". Да, дел у разведчиков хватает и без особого адмиральского поручения. Шубин выходил со своим отрядом в торпедные атаки, исправно топил корабли, в общем, делал то, что должен был делать, но тревога не покидала его. Никогда, пожалуй, не волновался так за высаженных им разведчиков (конечно, исключая случай с Викторией). Он представлял себе, как прибой все круче кладет транспорт на борт, как волны с шипением переплескивают через палубу. Мало-помалу море довершает разрушение, начатое советскими самолетами. Транспорт дотягивает последние свои дни, может быть, часы. Не развалилась бы раньше времени эта старая бандура! Однако немцев вскоре "столкнули" с Саарема, по выражению Шубина. Надобность в пребывании разведчиков на притопленном транспорте отпала. Их сняла наша подводная лодка, которая возвращалась из операции. Узнав о том, что разведчики вернулись, Шубин и Павлов со всех ног кинулись к адмиралу. Их приняли немедленно. У стола адмирала стояли оба разведчика. Они были утомлены, небриты, но с достоинством улыбнулись морякам. На столе, возле письменного прибора, кучей свалены были шарикоподшипники! Шубин и Павлов оцепенели, уставившись на них. Были они разного диаметра, чистенькие, блестящие, в аккуратной упаковке из промасленной пергаментной бумаги. Вот, стало быть, он, опасный металл, который вывел катер на камни! - Кавардак такой в трюме в этом, - продолжал докладывать разведчик. - Ящик на ящике, и все перемешались. Попадались некоторые и с консервами, но больше с ними, с шарикоподшипниками! - Может, там еще что было, не знаем, - добавил второй разведчик. - Только небольшая часть трюма осталась незатопленной. Мы уж по колено в воде ходили. Адмирал обернулся к Шубину: - Ты почему-то считал: никель. Опаснее никеля! - А вы с Князевым не верили, что спрут, - укорил Шубина Павлов. - Как же не спрут? Только в пергаментной упаковке. И привередливый! Деревянным брезговал, пропускал мимо, а к металлу сразу присасывался своими невидимыми щупальцами. - Не просто к металлу! - поправил адмирал. - Только к чувствительной магнитной стрелке! Шубин кивнул. Не исключено, что от работы электромоторов шарикоподшипники намагнитились. В ящиках они были уложены рядами, а это имело значение для усиления магнитного поля. Приблизившись к месту своей гибели в районе банки Подлой, транспорт, можно сказать, представлял собой уже один огромный магнит. - Цепочка из трех звеньев, товарищ адмирал, - сказал разведчик. - Первое звено - корабль, второе - ящики с шарикоподшипниками, третье - магнитный компас на катере. И это еще не все! Он подбросил на ладони сверкающий кругляш и быстро повернул его вокруг оси: - Полюбуйтесь! На нем клеймо! Три буквы стояли на кольце шарикоподшипника: "SKF". Шубин присвистнул: - "СКФ"! Ого! Это же знаменитая шведская фирма! Шарикоподшипники, выходит, шведские? - То-то и оно! - А Швеция гордится тем, что полтора века не воюет. - Правильно! Люди не воюют. Воюют шарикоподшипники. - Само собой! Я и забыл про это, - пробормотал Шубин сквозь зубы. - Бизнес не имеет границ. - Каких границ? - Я говорю: бизнес не имеет границ, товарищ адмирал! Из-за высоких прибылей Швеция, хоть и нейтральная, помогает Германии против нас. - Не вся Швеция! Ее капиталисты! А шведские моряки, наоборот, помогают нашим людям. Были побеги из фашистских концлагерей на побережье Балтики. Беглецов, я слышал, прятали в трюмах шведских кораблей. Шубин промолчал. Глаз не мог отвести от "опасного груза", от двойных стальных обручей, внутри которых сверкали шарики, плотно пригнанные друг к другу. На этих шариках вертится колесо войны! Не будет их, и остановятся, оцепенеют танки, самолеты, вездеходы, амфибии, грузовые и легковые машины. Разладится весь огромный механизм истребления людей. Теперь понятно, почему подводная лодка кружила подле притопленного транспорта. Она охраняла тайну трех букв: "СКФ"! А быть может, изыскивались способы как-то выручить, спасти ценный груз. Он, вероятно, направлялся не только для гарнизона Хиума и Саарема, но предназначался также и мощной курляндской группировке. Что-то, однако, помешало спасти груз. Вернее всего, не хватило времени. С разгрузкой транспорта не успели обернуться, потому что Советская Армия и Флот наступали слишком быстро. "А возможно, это я спугнул подводную лодку, - подумал Шубин. Такая мысль была ему приятна, льстила его самолюбию. - Поединок не состоялся, но все же я спугнул ее!.." Во всяком случае, "Летучий Голландец", как всегда, был там, где совершался торг за спиной воюющих, где затевалась очередная подлость, которая должна была продлить войну, а значит, и унести десятки, сотни тысяч человеческих жизней. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 1. ОДИН ИЗ ГВОЗДЕЙ Кампания 1944 года закончилась для Шубина на подступах к Павилости в полутораста милях от Кенигсберга. Отряд торпедных катеров был отведен в Ленинград, на зимний перестой. И слово-то до чего унылое: перестой!.. Вынужденное бездействие плохо отражалось на Шубине. Он делался неуравновешенным, раздражительным, даже капризным - как ребенок, которого оторвали от игр и уткнули лицом в угол. В довершение всего они разминулись с Нэйлом! Когда Шубин наконец вспомнил об английском моряке, его уже не было в Ригулди. Оказалось, что наиболее ослабленную группу бывших военнопленных - и Нэйла среди них - спешно эвакуировали в тыл. Куда? Адрес, адрес! Какой город, госпиталь? Этого эвакуаторы не знали. Но что же произошло на реке Арамаке, Аматаке, Акатаре, - словом, на одном из трехсот притоков Амазонки? Что это за светящаяся дорожка, о которой упоминал Нэйл? При каких обстоятельствах встретился он с "Летучим Голландцем"? Какой груз охраняла подводная лодка? Молчание... С беспокойством и состраданием поглядывала Виктория на непривычно угрюмого Шубина. Она сказала однажды: - Будто бы читал книгу и тебя прервали на самом интересном месте, верно? Отозвали по неотложному делу. Потом вернулся, а книгу кто-то унес... Зато "Ауфвидерзеен" был тут как тут! Когда ум полностью занят работой, посторонним мыслям не протиснуться, в него. Вход всякой мерихлюндии строжайше воспрещен! Но стоит прервать работу, и тут уж изо всех щелей полезет такая нечисть, что хоть волком вой! На холостом ходу жернова мыслей перетирают сами себя. Сейчас они под аккомпанемент "Ауфвидерзеен" бесконечно перемалывали одно и то же: тягостные воспоминания о пребывании Шубина на борту "Летучего Голландца". Он снова думал о гаечном ключе. Правильно ли сделал, что не пустил его в ход во время своего пребывания на борту "Летучего Голландца"? Конечно, не в его, Шубина, характере была такая жертвенная гибель. Он предпочел бы как-нибудь исхитриться и потопить подводную лодку, а самому всплыть, чтобы насладиться триумфом. Вдобавок один знакомый подводник разъяснил Шубину, что у него все равно ничего не получилось бы. В каждом отсеке обязательно есть вахтенный. - А потом? Тебе не удалось бы задраить обе переборки. Да и тебя услышали бы сверху, с поверхности моря, только в том случае, если бы находились непосредственно над подлодкой. Это как будто снимало с Шубина вину. Но жажда мести оставалась неутоленной. Виктория проявляла неусыпную заботливость и старалась пореже оставлять его одного. Они часто бывали на людях, ходили в театр, в гости. - Старайся не вспоминать! - советовала она. - Ведь это как в сказке: оглянись, и злые чудища, целая свора чудищ, кинутся на тебя сзади и разорвут! Новый год Шубины собрались встретить в Доме офицера. Разложив на диване парадную тужурку, Шубин озабоченно прикреплял к ней ордена и медали. За спиной раздавался дразнящий шелковый шорох. Это Виктория, изгибаясь, как ящерица, перед трюмо, натягивала узкое длинное платье. Военнослужащие женщины уже появлялись на вечеринках в гражданском платье. Потом она, покачиваясь, прошлась по комнате. - Какое упоение, не можешь себе представить! Туфли на высоких каблуках! - Неудобно же! - Все равно упоение! Я так давно не танцевала! Милый, застегни мне "молнию" на платье! Но с этой "молнией" всегда возникали задержки, нельзя, однако, сказать, что досадные. Приходилось поправлять прическу, пудрить раскрасневшееся лицо... - Мы опоздаем, милый, - шепнула Виктория, не оборачиваясь. Звонок у входной двери был не сразу услышан. - Два длинных, один короткий! Позывные Шубиных! Боря, к нам! В узкий коридор, а потом в комнату с трудом протиснулось что-то громоздкое, лохматое. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это длинная куртка мехом наружу. Человек внутри куртки был незнаком Шубиным. Лишь когда он улыбнулся и сросшиеся на переносице черные брови забавно поднялись, Шубин узнал его. Джек Нэйл, судовой механик, предъявил свою улыбку вместо визитной карточки! От удивления и радости Шубин не находил слов. Но гость нашел их, и это были русские слова. - Спасибо! - неожиданно сказал он. - Драстуй, товарищ! - Подумав, добавил: - Пожалуйста... Он замолчал и улыбнулся еще шире. Пока это было все, чему он научился в России. Выяснилось, что некоторое время Нэйл служил в Заполярье, а теперь едет в Москву, в военную миссию, за новым назначением. Худое лицо его было гладко выбрито. С клочьями пены и седой бороды он смахнул, казалось, лет двадцать заодно. Подбородок выдвинулся резче. Рот, оказывается, был узким, решительным. Зато заметнее стали морщины. - Но вы собрались в гости, - сказал Нэйл, переминаясь у порога с ноги на ногу. - Сегодня все встречают Новый год. - Вы встретите его с нами! Мы приглашаем вас в Дом офицера... Но вы не представляете себе, как я рад вам! - Не больше, чем я, - вежливо сказал гость. - Что ж, до часа ночи я в вашем распоряжении. В час тридцать отходит мой поезд. - А сейчас двадцать два! Когда же успеем поговорить? Ведь вы не досказали еще об этой реке, притоке Амазонки. Шубин умоляюще посмотрел на Нэйла, потом на Викторию. Она не могла видеть его умоляющим. - Мы останемся дома, только и всего! - объявила она, скрывая огорчение под улыбкой. - Я сымпровизирую ужин. Мистер Нэйл извинит нас за скромность угощения. Шубин радостно объявил, что у него есть НЗ [неприкосновенный запас]. В ответ Нэйл, ухмыляясь, вытащил из кармана плоскую флягу: - Думал, чокнусь сам с собой в поезде, если не застану вас в Ленинграде. Адрес дали североморские катерники, но, как говорится, без гарантии. Бренди, правда, слабоват. Он признался, что всем напиткам на свете предпочитает русскую водку. - Так же крепка, как ваши морозы и ваша дружба, - значительно сказал он. Подавив вздох, Виктория сменила парадные туфли на растоптанные домашние, подвязала фартук и принялась хозяйничать. А мужчины, улыбаясь, уселись друг против друга. Происходил тот традиционный обряд, который обычно предшествует беседе двух друзей, встретившихся после долгой разлуки: обоюдное похлопывание по плечу, подталкивание в бок, радостные возгласы и бессмысленный смех. - Я не могу понять ваше лицо, - сказал Шубин, задумчиво всматриваясь в Нэйла. - Сколько вам лет? - Сорок шесть. - Когда вы улыбаетесь, вам можно дать меньше. Но в концлагере я думал, что вы ровесник Олафсону. - Это не только концлагерь. Это еще и Шеффилд. Нэйл задумчиво разгладил ладонью скатерть: - Вас интересует Аракара, один из притоков Амазонки. Но ведь я шел к ней издалека, из Шеффилда. Отправная точка в моей биографии - Шеффилд. Если вы ничего не узнаете о нем, то не поймете, почему я, оружейник и потомок оружейников, стал моряком, бродягой, и в тысяча девятьсот сорок втором году, в разгар войны, очутился в нейтральной Бразилии. Итак - Шеффилд. Он расположен в графстве йоркшир, которое славится не только своими свиньями, но и своей сталью. В прошлом веке там обосновались Армстронги и Виккерсы. Следом пришли и мы, Нэйлы. Да, мы пришли за ними, но наши семьи, как говорится, не ладили между собой... - Он мрачно усмехнулся: - Ведь "Нэйл" по-английски значит "гвоздь". А как гвозди могут относиться к молотку или руке, которая держит этот молоток? Мужчины в нашей семье умирали, не достигнув сорока лет. Я один, как видите, перевалил этот рубеж. Обманул своих хозяев, потому что вовремя сбежал от них. Вы скажете, что мои отец и дед, квалифицированные рабочие, получали большое жалованье и премии за срочность? Да! Когда отец, надев в воскресенье котелок и праздничный сюртук, под руку с матерью шел в церковь, нищие говорили ему: "Сэр!" Родители имели коттедж и небольшой счет в банке. Но это была крупица по сравнению с тем, что выручали на производстве оружия Армстронги и Виккерсы. Они были главными убийцами. Конечно, и мы, Нэйлы, помогали им убивать. Мой отец умер на работе, возле своего станка. Заказ был срочный: броневые плиты для танков. Тогда, в тысяча девятьсот шестнадцатом году, танки были новинкой. Новое секретное оружие того времени. И оно сыграло свою роль под конец войны. Отец свалился ничком на станок. Я не успел подхватить его. "Переработался", - сказали врачи. Эпитафия из одного-единственного слова! Что ж, Виккерс не торопясь раскрыл свою большую бухгалтерскую книгу, списал отца, потом приплюсовал к основной сумме цену выработанных в этот день броневых плит. Но я не хотел, чтобы меня списывали или приплюсовывали! - Нэйл стукнул по столу ножом. - Извините!.. Один из гвоздей взбунтовался! Это был я. Бунт гвоздей - невидаль на заводах Виккерса. Но мне было плевать на все. "Надо вдосталь надышаться перед смертью", - решил я. И ушел в море. Сначала плавал кочегаром, потом кончил училище и стал судовым механиком. Это было не просто в те годы. Вам, молодым, трудно вообразить гавани послевоенного времени. Кризис! Кризис! Толпы безработных докеров на пирсах. Много женщин с черными повязками на рукавах. Корабли, поставленные на мертвые якоря. И - кладбища кораблей! На одной банке в Северном море, в районе, где происходила знаменитая Ютландская битва, я насчитал три с лишним десятка торчащих мачт. Будто лес, затопленный в паводок... Историки спорят о том, кто победил в Ютландской битве: немцы или англичане. Я считаю: победил "Летучий Голландец"! - Разве он уже был тогда? - удивился Шубин. - Ну, не он, предшественники его! Неужели вы не поняли, что по морям скользит целая вереница "Летучих Голландцев"? Да, бесшумно и быстро, как волчья стая!.. Одно время я думал так же, как вы. Я с облегчением вздохнул, узнав о смерти компаньона Виккерсов, сэра Бэзила Захарова. Но через несколько лет стало известно, что Гитлер наградил орденом Генри Форда. "Эге-ге!" - сказал я, и в голове у меня прояснилось. "Не буду воевать! - беспрестанно повторял я. - Ни за что не буду! Не хочу работать на виккерсов и захаровых!" Но случилось так, что я не выдержал зарока. В тысяча девятьсот сорок втором году я служил на одном бразильском речном пароходе, который ходил по Амазонке, развозя груз и пассажиров по пристаням. В шутку мы называли его "землечерпалкой". Он был очень старый, колесный. Чудо техники девятнадцатого века! Весь скрипел на ходу, будто жаловался на своих нерадивых хозяев. Эти скупердяи, видите ли, жалели денег на ремонт. Однако силенка в его машинах еще была! И напоследок он доказал это... Мы отправились в рейс при зловещих предзнаменованиях. В Южной Америке, надо вам знать, полно фольксдойче, то есть переселенцев немецкого происхождения. Большинство из них были организованы в союзы и не теряли связи с фатерландом. Считалось, что они потенциальная опора Гитлера. Случаи торпедирования бразильских кораблей участились. Немецкие подводные лодки запросто заходили в устье Амазонки. Бразилия соблюдала пока нейтралитет, но ведь немцы не очень считались с нейтралитетом. Упорно поговаривали о готовящемся фашистском перевороте. В Рио рассказывали, что подводные лодки "неизвестной национальности" буквально роятся у бразильских берегов. А фольксдойче каждую ночь передают в море световые сигналы, чтобы облегчить высадку десанта. В одном женском монастыре, где аббатисой была немка, обнаружили рацию. Монашки укрывали ее в притворе церкви и отстукивали свои шифровки под торжественные звуки "Te deum" ["Тебя, бога, хвалим" (лат.) - молитва]. Впрочем, немного успокаивало то, что "Камоэнс" совершает рейсы лишь в среднем плесе Амазонки, и то главным образом по ее притокам, которые соединяются друг с другом. "В такую даль, - думал я, - не забраться немецким подводным лодкам! И к чему им туда забираться?" - А глубины? - спросил Шубин, напряженно слушавший своего гостя. - Глубины позволяли это, особенно сразу после сезона дождей. Тогда вода поднимается на сорок - пятьдесят футов выше своего уровня. Потом, на протяжении нескольких месяцев, она медленно спадает. Бассейн Амазонки, как вам, вероятно, известно, представляет собой громаднейшее в мире болото, более или менее топкое. Связь с людьми, живущими в маленьких поселках по берегам рек, осуществляется только с помощью пароходов. За рейс мы обходили Тракоа, Тукондейру и Рере, три самых захолустных притока Амазонки. На плантации доставляли почту, консервы, рис, сахар и сухую муку, точнее - истолченный в порошок корень одного растения, забыл его название. Бразильцы сыплют этот порошок в похлебку, посыпают им мясо и даже добавляют в вино. А с плантаций забирали коричневые шары каучука, его сгустившийся сок, и, кроме того, конечно, бананы, какао, ананасы. По палубе приходилось пробираться бочком. Ведь на "Камоэнсе" были и пассажиры: рабочие - добыватели каучука, их жены и дети. Люди лежали на палубе вповалку, подложив под голову сумки с пожитками. Это был первый "этаж". Затем шел второй и третий - гамаки, развешанные один над другим. И, наконец, была еще крыша, которую подпирали столбы. Туда забирались любители свежего воздуха и располагались среди связок бананов и клеток с курами, утками и поросятами. Наверху, однако, было небезопасно. Иногда пароход, обходя мель или плывущий сверху плавник [подмытые в паводок стволы деревьев], круто отклонялся к берегу. Свесившиеся над водой ветви деревьев могли, как метлой, смести зазевавшихся пассажиров. А в воде их поджидала пирайя. Слыхали о такой рыбке? Нет? О! Будет пострашнее аллигаторов. Небольшая, не длиннее селедки, но на редкость свирепая и прожорливая. Своими глазами видел, как стая этих рыб набросилась на весло, опущенное в воду, и выкусила из него целый кусок. Мне рассказывали, что у некоторых индейских племен - только не у Огненных Муравьев, это точно знаю, - принято опускать мертвецов в реку, чтобы пирайя обглодала их до костей. Занимает всего несколько минут. Потом скелет красят и вывешивают у входа в хижину. Не зря упоминаю об этих пирайя. До них еще дойдет черед! Ну, стало быть, наш "ноев ковчег", безмятежно шлепая плицами, подвигался себе по реке Рере, чтобы в положенное время свернуть в устье Тракоа. Происшествий никаких! Население ковчега ело, пило, пело, плакало, переругивалось, хрюкало, кудахтало. Тишина на пароходе наступала только ночью. Но тогда над водной гладью начинали звучать голоса болот и тропического леса. В ночь накануне встречи с "Летучим Голландцем" мне было, однако, не до этих призрачных голосов - я находился в машинном отделении. Вдруг команда: "Стоп! Малый назад!" Потом по переговорной трубе меня вызывают на мостик, и голос у капитана, слышу, злющий-презлющий. С чего бы это он, думаю! Ну, вытер руки паклей, выбрался наверх. Корабль покачивается посреди реки, удерживаясь на месте ходами. По обеим сторонам - черные стены леса. Плес впереди сверкает, как рыбья чешуя. Ночь безлунная, но звездная, полная, знаете ли, этого странного колдовского мерцания мелькающих в воздухе искр. Оказывается, второй помощник, стоявший вахту, по ошибке свернул не в то устье. И сделал это, заметьте, давно - почти сразу после захода солнца. Парень был молодой, самонадеянный. Прошел, наверное, миль двадцать пять вверх по реке, принимая ее за Тракоа. Спохватился, лишь когда рулевой сказал ему: "Что-то долго не открывается пристань на правом берегу". (Там принято в ожидании парохода зажигать факелы и размахивать ими среди зарослей, чтобы облегчить подход к пристани.) Пристань должна была открыться на восемнадцатой миле от устья. Тогда, совладав со своим мальчишеским самолюбием, второй помощник приказал разбудить капитана. Впрочем, в бассейне Амазонки заблудиться не мудрено. Все эти реки и речушки похожи ночью друг на друга, как темные переулки, в которые сворачиваешь с главной, освещенной улицы. Но, когда капитан пробормотал: "Аракара", мне, признаюсь, стало не по себе. Ни поселков, ни плантаций на реке Аракаре нет. По берегам ее живет племя Огненных Муравьев. С недавнего времени их стали подозревать в каннибализме. Аракара по-настоящему еще не исследована. Да что там Аракара! Даже такая река, как Бранку, в общем уже обжитая и протяженностью в триста миль, не положена до сих пор на карту! "Ни черта не видать, - сказал капитан, опуская бинокль. - Зато слышно очень хорошо. И этот шум мне не нравится. Прислушайтесь!" Ночь в тех местах не назовешь тихой! Воздух дрожмя дрожит от кваканья миллионов лягушек. По временам доносится издалека мучительный хрип, словно бы кто-то умирает от удушья. Это подает с отмели голос аллигатор. Но над кваканьем и хрипом аллигатора господствует ужасающий рев. Сто львов, запертых в клетке, не смогли бы так реветь. Да что там львы! Я всегда рисовал в своем воображении ящера, который очнулся от тысячелетнего сна и оповещает мир об этом, выползая из своего логовища. Но это всего лишь обезьяна-ревун. Просто разминает себе легкие перед сном, забравшись на свой "чердак", то есть на самую верхушку дерева. "Ну? - поторопил меня капитан. - Слышите?" Да! Что-то необычное примешивалось к этому хору. На болоте, в лесу, словно бы отбивали такт. Мне вспомнился Шеффилд. Так работает паровой молот. Но, конечно, здесь это сравнение было ни к чему. "Индейский барабан", - пробормотал капитан. "Скорее, топот многих ног", - возразил помощник. "Пляска духов!" - вполголоса сказал рулевой. Мы переглянулись. Я, конечно, знал об этой священной пляске. По слухам, ее совершают раз в году, в безлунные ночи, на специально расчищенных полянах. При этом приносятся человеческие жертвы. Толковали о том, что Огненные Муравьи прячут в недоступных зарослях своего идола, по-видимому нечто вроде мексиканского Вицлипуцли, бога войны. И культ его, древний, кровавый, сохраняется в строжайшей тайне. Я расстегнул последнюю пуговицу на рубашке. Ну и духота! В машинном отделении - сто два градуса по Фаренгейту, но наверху немногим лучше. Неподвижный воздух наполнен запахами гниения, ила, застоявшихся испарений болота. Под этим лиственным пологом чувствуешь себя так, будто тебя засадили внутрь оранжереи. Не хватает воздуха, рубашка липнет к телу, сердце выбивает тревожную дробь. И выйти нельзя! Заперт на замок! Прислушиваясь к грохоту барабанов - если это были барабаны, - наш рулевой зазевался. "Камоэнс" стал лагом к течению, потом ударился бортом о песчаный перекат. От сильного толчка пассажиры проснулись. Тотчас изо всех закоулков "Камоэнса" понеслись протяжные, взволнованные жалобы: "Где мы? Почему стоим? Мы тонем?" Капитан сердито обернулся к помощнику: "Заставь их замолчать!" Тот сбежал по трапу. Но, вероятно, он сболтнул о пляске духов, потому что жалобы стали еще громче. Страх, как головешка на ветру, перебрасывался по палубе из конца в конец, разгораясь все сильнее. И вдруг шум стих. Только плакали дети, а матери вполголоса унимали их. Мы увидели светящуюся дорожку на воде! 2. ПУЛЕМЕТЧИКИ И РЫБА ПИРАЙЯ - Как - светящуюся дорожку? - Виктория с удивлением оглянулась на Шубина. - Это ты видел светящуюся!.. - Я видел в шхерах, Нэйл - на реке. И как выглядела она, камрад? - Она выглядела странно, - ответил Нэйл. - Будто гирлянда праздничных фонариков была подвешена на ветках, потом провисла под своей тяжестью и опустилась на воду. - Правильно. - Но это не были праздничные фонарики! - Нэйл спешил рассеять возможное заблуждение. - Это были светящиеся вешки. Ими обвехован фарватер. - И он тянулся вдоль реки? - Нет, пересекал ее. - Ну, ясно. - Шубин задумчиво кивнул. - Вешки ограждали подходы к заливу или протоке. Воображаю, какие там густые камыши! Кто же прошел по огражденному вешками фарватеру? - Никто. - Не может быть! - Мы, по крайней мере, не заметили никого. Наверно, фонарики зажгли для проверки. Через минуту или две они погасли. - И это было близко от вас? - С полкабельтова, не больше. - А грохот барабанов? Прекратился? - Не прекращался ни на минуту. - Да, непонятно. - А чем непонятнее, тем опаснее! Я так и сказал капитану. "Пойду к машинам, - сказал я. - Не нравится мне это. Мой совет: разворачиваться и уносить ноги поскорее!" - "Согласен с вами, - говорит капитан. - Да ведь тут развернуться не так-то просто. Я пошлю помощника промерить глубины. Не сходите ли за компанию с ним?" Забыл сказать, что наш старший помощник валялся у себя в каюте с приступом малярии, руки не мог высунуть из-под одеяла. Ну, а на второго, сами видите, надежда была плоха. "Понимаю, - говорю я. - Ладно! Схожу за компанию!" Спустил ялик. Помощник сел на корму. Я взялся за весла. Стали окунать в воду футшток. Перекаты были в нескольких местах, но ближе к правому берегу. Держась левого берега, почти у самых камышей, можно было свободно пройти. Я начал было разворачивать ялик, собираясь вернуться на корабль. Вдруг вижу: камыши расступаются, оттуда выдвигается что-то черное, длинное! Второй помощник оглянулся и чуть не выронил футшток. Аллигатор? Ну нет! Штука не страшнее аллигатора. Индейский челн! Он медленно скользил по воде прямо на нас. Пустой? Да, как будто. Но индейцы, я слышал, иногда применяли уловку: ложились плашмя на дно челна, подплывали на расстояние полета копья и лишь тогда поднимались во весь рост. Помощник вытащил пистолет. Я приналег на весла. С мостика, верно, заметили, что мы гоним изо всех сил. Пароход начал разворачиваться. Я не сводил глаз с камышей. Каждую минуту ожидал, что оттуда вырвутся на плес другие челны, целая флотилия челнов. Однако камыши были неподвижны. И челн, который выплыл из зарослей, не преследовал нас. Течение подхватило его и понесло, поставив наискосок к волне. "Хитрит индеец, хитрит! - бормотал помощник. - Прячется за бортом!" Но я начал табанить. Потом быстро развернулся, погнался за челном и, зацепив его веслом за борт, подтянул к ялику. Помощник был прав! На дне челна неподвижно лежал человек! Я занес над ним весло. Помощник с опаской потыкал его в спину дулом пистолета. "Мертвый?" "Дышит. Но без сознания. Вся спина в крови". Мы отбуксировали челн к "Камоэнсу". Раненый оказался индейцем. На нем были только холщовые штаны. Когда мы перенесли его в каюту и положили на койку, то увидели, что спина у него, как у тигра, в полосах, но кровавых! Ему дали вина. Он очнулся и забормотал что-то на ломаном португальском. Но тут капитан приказал мне идти вниз. "Вот что, красавцы! - сказал я своим кочегарам. - Хотите участвовать в человеческих жертвоприношениях? Я - нет! Вы тоже нет? Тогда держать пар на марке! Выжмем все, что можно, из нашей землечерпалки!" И мы выжали из нее все, что можно. В ту ночь у топок не ленились. От адского пара глаза лезли на лоб! Но сверху, с мостика, то и дело просили прибавить обороты. "Ну еще, Нэйл, еще! - бормотал капитан. - Ну хоть чуточку!" Как наши котлы не взорвались, ума не приложу. Под утро я поднялся на мостик. Влажное тело обдало ветерком - от движения корабля. "Камоэнс" показал невиданную в его возрасте прыть. Только искры летели из трясущихся труб. Он мчался вниз без оглядки, суетливо двигая плицами, как бегущая женщина локтями. Капитан мрачно сутулился рядом с рулевым. "Как наш полосатый бедняга?" - спросил я, закуривая. "Умер". "Неужели? Жаль его!" Капитан кинул на меня взгляд исподлобья: "Самим бы себя не пожалеть! Напрасно мы взяли его на борт". "Почему?" "За ним была погоня. Он сам сказал это. А теперь гонятся за нами". "Кто гонится?" "Его хозяева". "Не понимаю. Индейцам нас не догнать". "При чем тут индейцы?" "Но ведь он сбежал из-под ножа! Разве не так? По-моему, его собирались принести в жертву богу войны". "Он бежал не от индейцев, а от белых". "Каких белых?" "Он считал, что это немцы". "А! Фольксдойче?" "Не фольксдойче. Я так и не понял до конца. Он потерял много крови, приходил в себя на короткое время. Бормотал о белых, которые не хотят, чтобы видели их лица, и поэтому ходят в накомарниках. Правда, в зарослях, как вы знаете, уйма москитов и песчаных мух. Но между собой эти люди разговаривали по-немецки". "А он понимал по-немецки?" "Немного. Когда-то работал у фольксдойче. Но он не сказал своим новым хозяевам, что понимает немецкий. Кем, по-вашему, он работал у них?" "Носильщиком? Добытчиком каучука?" "Он состоял при машине, которая забивает сваи! По его словам, люди в накомарниках строят среди болот капище своему богу". "Капище?" "Ну, так, наверно, выглядит это в его дикарском понимании, - с раздражением бросил капитан. Он говорил коротко, отрывисто, то и дело оглядываясь. - Черт их там знает, что они строят! Рабочих очень много, он говорил. Индейцы. Платят им хорошо. Но они не возвращаются домой". "Как?!" "Их убивают, - пробормотал капитан, всматриваясь в сужавшийся за кормой лесной коридор. - Расстреливают". "Расстреливают собственных рабочих?" "Так сказал этот индеец. Он сам видел. Вдвоем с товарищем рубил кустарник на дрова, углубился в лес. Вдруг слышит выстрелы! Второй индеец хотел убежать, но наш заставил его подобраться ближе. В зарослях была засада! Люди в накомарниках подстерегли рабочих, которые, отработав свой срок по контракту, возвращались домой. Они были перебиты до единого!" "В это трудно поверить", - с изумлением сказал я. "Зачем индейцу было врать? Он с товарищем так испугался, что решил бежать, не заходя в лагерь. Но по их следу пустили собак, догнали, подвергли наказанию. Второй индеец умер под плетью. Нашему индейцу удалось обмануть сторожей. И тут вы заботливо подобрали его и приволокли на пароход!" - Капитан со злостью прокашлялся, будто подавился ругательством. "На таком большом строительстве, - в раздумье сказал я, - есть, вероятно, и мотоботы". "А! Разве я не сказал вам? У этих в накомарниках есть нечто получше мотоботов. Индеец говорил: "длинный, очень большой челн, который может нырять и..." "Подводная лодка?!" "Они называли ее... Да, вы же знаете немецкий! Как по-немецки "Летучий Голландец?" "Дер флигенде Холлендер". "Вот именно! Второе слово индеец не мог понять. Он не знал, кто такие голландцы. Но первое слово запомнил хорошо: "летающий, летучий". "Но это не самолет, - бормотал он, самолеты, по его словам, видел в Манаосе. - Это длинный челн, который..." И так далее". "Летучий Голландец", понятно, прозвище, - сказал я. - Зачем немцам база подводных лодок, если эта база так далеко от устья Амазонки?" "А это вы у Деница [командующий подводным флотом фашистской Германии] спросите! - сердито бросил капитан, снова оглядываясь. - Меня сейчас интересует одно: хватит ли дров до Рере?" "Должно хватить!" В тех местах пароходы по мере надобности пополняются не углем, а пальмовыми дровами. Но ведь мы не пополнялись дровами на очередной пристани - второй помощник, как вы помните, спутал устья рек. Я спросил капитана, думает ли он, что за нами послали в погоню подводную лодку. "Не знаю. Не думаю ничего. Чувствую погоню спиной". "Но индеец, беглец, умер!" "Люди в накомарниках не знают об этом, и мы стали им опасны. Побывали на самом краю какой-то важной тайны. А разве заткнешь рот всем этим?" - Он презрительно показал вниз. Там разгорались и гасли и снова разгорались огоньки трубок. В Бразилии трубки курят даже женщины. На палубе продолжали шумно обсуждать события ночи. "Рере, Рере! - озабоченно бормотал капитан. - Боюсь, не дотянем до Рере!" Но мы дотянули до Рере. Ночь развеялась внезапно, как дым. Я собрался было опять в свою "преисподнюю", но замешкался на трапе. Не мог удержаться, чтобы не оглядеться вокруг. Ночь сдает вахту дню! Это всегда красивое и величественное зрелище - под любыми широтами. Но на экваторе оно особенно красиво. Здесь "смена вахты" происходит без предупреждения. Не бывает ни сумерек, ни рассвета. Вдруг длинная зыбь быстро пробежала по верхушкам пальм, потом из-за них взметнулись лучи. Словно бы воины, тысячи воинов, спрятавшись в зарослях, разом выдернули из ножен свои мечи! Аракара осветилась. Вода была бледно-розовой, а берега ярко-зелеными. Впереди стал виден слепящий плес Рере. Он даже как будто был немного выпуклым посредине. От нас его отделял узкий мыс, поросший папоротником. Я с изумлением увидел, что мыс удлиняется! Он менял свои очертания на глазах, делался ниже и уже. И вдруг я понял: это нос подводной лодки, тупо обрубленный, как секира, выдвигается из-за мыса! Еще несколько секунд, и она уже вся на виду: серая, в пятнах камуфляжа, как змея, очень длинная, без всяких опознавательных цифр или букв. От нее мы были на расстоянии полукабельтова. Как она смогла обогнать нас? Наверно, был какой-то сокращенный путь, подлодка прошла к устью Аракары неизвестными нам протоками. Я даже не успел испугаться. Меня поразила высокая боевая рубка и отсутствие орудия на палубе. Но пулеметы были там, и расчет выстроился подле них. Подводная лодка замерла посреди плеса, преграждая нам путь. С палубы донесся разноголосый протяжный вопль. Что-то крикнул за моей спиной капитан. Второй помощник торопливо прошлепал босиком по трапу. Я увидел, как несколько матросов спускают на талях шлюпку. На них стала напирать толпа пассажиров, орущих, визжащих, вопящих. О! Это очень страшно - паника! Особенно на корабле. Шлюпка поползла, стала косо, черпнула воду кормой. За борт полетели спасательные круги, подвесные койки, ящики. Будто столбняк пригвоздил меня к трапу. Я неподвижно стоял и смотрел, хотя знал: мое место у машин! Но что мог сделать наш бедняга "Камоэнс", безоружный, беспомощный, зажатый в узком пространстве берегами реки? Неуклюже разворачиваясь, он печально проскрипел в последний раз своими ревматическими бимсами, шпангоутами и стрингерами. Однако нас не удостоили торпеды. Короткая очередь! Я оглянулся. Капитан лежал скорчившись, подогнув голову под плечо. Рука свисала с мостика. В ногах капитана валялся рулевой. Нас расстреливали из пулеметов! Течение сразу же подхватило неуправляемый "Камоэнс" и понесло его на перекат. Я стряхнул с себя эту одурь. Кинулся со всех ног на мостик к штурвалу. Но не добежал, не успел добежать! Резкий толчок, скрип, грохот! Вокруг меня колыхались люди, обломки, ящики. Я был уже в воде! Вероятно, "Камоэнс" получил большую пробоину или несколько пробоин. Он быстро заваливался набок. По перекосившейся палубе скатывались в воду люди. Мимо меня проплыло несколько корзин, связанных вместе. На них взобрались два или три человека. Я присоединился к ним. Нас развернуло и потащило прямо к подводной лодке. Шлюпка, переполненная людьми, обогнала наши корзины. Весла опускались неравномерно. Матери поднимали детей и показывали их пулеметчикам, которые стояли на палубе. Но вот по шлюпке стегнула очередь, гребцы и пассажиры шарахнулись к корме. Шлюпка перевернулась. И тут явились пирайи! Вода вокруг барахтавшихся людей забурлила, запенилась. Пена была кровавой!.. Пулеметчики решили отдохнуть. Они спокойно стояли, облокотившись на свои пулеметы. А пирайи доделывали за них работу! Видеть это было нестерпимо! Просто нестерпимо! - Нэйл стукнул себя кулаком по лбу: - Как это выбьешь отсюда? Как?! - И, задохнувшись, добавил тихо: - Разве что пулей... Он с силой потер лоб, обернулся к Виктории: - Извините! Вообще-то не позволяю себе распускаться. Но стал описывать по порядку, и это так живо вспомнилось! Еще раз прошу извинить!.. Течение несло наши корзины к подводной лодке. Я увидел, как матрос вынес на палубу разножку. На нее сел человек. Ему подали фотографический аппарат. Он сделал несколько снимков. Потом закурил и, перебросив ногу за ногу, стал смотреть на нас. И я подумал: до чего же мне не повезло! В свой смертный час не увижу лиц жены или друзей. Уношу с собой взгляд врага, этот отвратительно безучастный, ледяной взгляд! Человек, сидевший на разножке, наблюдал за нашей агонией у его ног так, словно бы мы были не люди, а черви... Снова очередь! Брызги воды поднялись перед глазами. Кто-то закричал. Больше ничего не помню. Потерял сознание от боли... Когда я очнулся, корзины покачивались в прибрежных камышах. Я был один. Рана на плече кровоточила. Я с осторожностью раздвинул камыши. Река была пуста. Только алые полосы плыли по сияющему выпуклому плесу. Мне показалось, что это кровь. Но это были лучи заката... - Как же вам удалось выбраться из тех мест? - Меня подобрали Огненные Муравьи. - Те самые? Подозреваемые в каннибализме? - Да. Наткнулись на меня в лесу, по которому я кружил. Мне рассказывали потом, что я кричал, плакал, кому-то грозил. Несомненно, пропал бы, если бы не Огненные Муравьи. Джунгли Амазонки беспощадны ко всем слабым, одиноким, безоружным. У Огненных Муравьев я пробыл до осени... - А культ бога войны? - прервал Нэйла Шубин. - Сумели ли вы проникнуть в тайны этого культа? - Нет. Я попросту не заметил его. - Да что вы! Как так? - Видите ли. Огненные Муравьи очень примитивны по своему развитию. Им бы ни в жизнь не додуматься до такого культа! Они почитают духов предков, вот и все. Я, конечно, не специалист. Может, что-то упустил. Во всяком случае, кочуя по лесу, они старательно обходят места, где ныряют челны, грохочут барабаны, гаснут и зажигаются колдовские огни. - А! Кому-то выгодно отвадить людей от Аракары? - Вы правы. Чем дольше я жил у Огненных Муравьев, тем больше убеждался в том, что бедняг оболгали, оклеветали - с помощью газет и радио, как это принято в нашем цивилизованном мире. До утра мог бы рассказывать вам о длинном доме, в котором живет племя, об охоте на рыб с помощью лука и стрел, о "заминированных" участках, то есть полосах земли, усыпанных рыбьими костями и замаскированных сверху листьями. При мне произошла стычка Огненных Муравьев с враждебным племенем Арайя, что значит "иглистый скат". Я с ужасом наблюдал массовое применение духовых ружей, страшных десятифутовых деревянных труб, из которых выдувают маленькие стрелы, смазанные ядом кураре. Показать бы одну из этих труб в Шеффилде, на нашем заводе! Ведь она могла считаться прабабушкой современной артиллерии! В конце августа я окреп настолько, что смог проститься с Огненными Муравьями. В Редонде, ближайшем поселке на реке, мне сказали, что Бразилия объявила войну Германии. - Вы сообщили о "Летучем Голландце"? - Сразу же! Едва лишь вернулся в Рио. И были приняты срочные меры. На Аракару полетели самолеты. Было высказано предположение, что немцы строят аэродром на Аракаре. Подводная лодка могла служить для связи: возможно, доставляла особо важные строительные материалы. А мне вспомнился Шеффилд. Его тоже можно назвать "капищем бога войны". Чего доброго, думал я, в джунглях Амазонки воздвигают завод, который будет выпускать какое-то секретное оружие. Не готовятся ли с помощью этого оружия предпринять завоевание Америки, сначала Южной, потом Северной? Но летчики вернулись с Аракары ни с чем. Они пролетели над рекой километров полтораста, а внизу были только леса, однообразно волнистое зеленое пространство. Олафсон, которому я рассказал об этом, честил почем зря подслеповатых бразильских летчиков. А я не мог их осуждать. Пробродив целое лето в том районе, знаю, как непроницаем лиственный полог. Были там закоулки, где в самый яркий полдень царила ночь. Говорят: странствовать по дну зеленого океана. Но это и есть океан. И дно его кишит всякой нечистью. От болотных змей харарака до "челна, который умеет нырять"... 3. "Ю ЭНД АЙ...". (Пароль штурманов) Нэйл поднял голову. В воспоминаниях своих ушел так далеко под сень бразильских пальм, что не сразу понял, где находится сейчас. Под большим оранжевым абажуром сверкает туго накрахмаленная скатерть. На праздничном столе расставлены водка, бренди, закуска. В углу оперся на этажерку моряк. Лицо его сосредоточенно и сурово, губы сжаты. А перед Нэйлом, положив руку на стол, тихо сидит красавица в длинном вечернем платье. В ее серых, широко открытых глазах - удивление, сострадание, печаль. - Боже мой! Я взволновал и расстроил вас! - с раскаянием сказал Нэйл. - И когда? В новогоднюю ночь! Это нехорошо с моей стороны. Переложить часть своих воспоминаний на чужие плечи! Недаром говорят, что бог проклял человека, дав ему память. - Не согласен! - сказал Шубин. - Что касается меня, то я ничего не хочу забывать! Виктория вскинулась с места: - Товарищи! Что же мы? Без пяти двенадцать! Нэйл начал придвигать стулья к столу, Шубин принялся разливать по рюмкам водку. Виктория отодвинула свою рюмку: - Мне фруктовой. Я не пью, ты же знаешь! - Э, нет! Пусть сегодня Гитлер пьет фруктовую! Часы начали бить. Шубин поднял налитую до краев рюмку: - Ну, первый тост - за победу! - О, йес, йес! - закивал головой Нэйл. - За побиеду! Это русское слово он тоже выучил в Заполярье. Водку Нэйл выпил залпом, а не глоткам-и, как пьют в Западной Европе. Потом старательно крякнул - тоже на русский манер. Виктория и Шубин засмеялись. Он был, оказывается, рубахой-парнем, этот бывший рабочий-оружейник из Шеффилда и друг индейского племени Огненных Муравьев! За окном поднялись огни фейерверка, похожие на новогоднюю елку, увешанную разноцветными электрическими лампочками и осыпающимися нитями "серебряного дождя". Шубин подумал, что, наверно, у Гитлера трясутся руки, когда он наливает себе фруктовой или минеральной воды за новогодним столом. Что-нибудь покрепче пить сегодня ему не стоит, да и вообще он, говорят, не берет в рот хмельного: хочет прожить до ста лет! - Пусть Гитлер сдохнет в этом году! - торжественно провозгласил Шубин. Охотно выпили и за это. Третий бокал - традиционный: за тех, кто в море! Потом Нэйл предложил тост за своих гостеприимных русских хозяев. Шубин в ответ хотел выпить за здоровье Нэйла, но тот поднял руку: - Хочу предложить тост не совсем обычный. В новогоднюю ночь я привык вспоминать о кораблях, на которых плавал. Были среди них и танкеры, и лайнеры, и транспорты, и вспомогательные судна, и даже такой колесный торопыга, как "Камоэнс". И я думаю о них с благодарностью и любовью. Какое-то время они были моим домом... Говорил ли я, что Олафсон разделял корабли на добрых и злых? Так вот, предлагаю сегодня выпить за добрые корабли! За то, чтобы на пути им никогда не встретился "Летучий Голландец"! Моряки, серьезно кивнув друг другу, выпили. Настала очередь Шубина рассказать о "Летучем Голландце". Англичанин только поднимал брови да издавал короткие восклицания. Каков, однако, размах у этого "Летучего"! Наверно, нет уголка на земном шаре, где бы не побывал он - не то подводный связной, не то маклер, который помогает военным монополистам, торговцам оружия, совершать их тайные сделки. Шубин сердито оглянулся на часы, когда они коротко пробили за спиной. Нэйл встал: - Через полчаса мой поезд. Мне пора! Гостя проводили до лестницы. - Пишите же! - И вы пишите! - Непременно встретимся после победы! Виктория всем телом прижалась к Шубину. Пальцы ее, чуть касаясь, быстро пробежали по его лбу. Нахмурился! Мальчик ее стал опять задумчивым и грустным. Почему? Чтобы отвлечь его, она пустила в ход все средства, какими располагают в таких случаях женщины. Сегодня Виктория была особенно нежна, как-то необычно, тревожно ласкова с Шубиным. Но, проснувшись среди ночи, она увидела рядом рдеющий огонек папиросы. - Что, милый? Опять он? "Ауфвидерзеен"? - Нет. Ты спи! Я просто думаю о жизни, о нас с тобой... Окна зашторены. В комнате тишина, мрак. Только часы повторяют одно и то же, спрашивают осторожно: "Кто ты? Что ты?" Или она где-то читала об этом?.. - Слушай, - негромкий голос Шубина. - Я все думаю о слове, которого не знал Олафсон. Может, это не одно слово, а три: "Ю энд ай"? Помнишь? Нэйл крикнул в лагере. Очень сильные слова, верно? Если бы штурманы всех морей, капитаны, лоцманы, судовые механики, матросы сказали друг другу "Ю энд ай", что тогда случилось бы с "Летучим"? Камнем бы упал на дно! - А потом опять всплыл. - Не дали бы ему всплыть! Блокировали бы его во всех норах! Установили бы всеокеанскую блокаду!.. Олафсон этого не мог один. Это могут только все сообща!.. Я, ты, Нэйл! Все, кому "Летучий" - враг. Простые, обыкновенные слова, когда их произносят сотни тысяч людей, могут остановить, оглушить, убить! И потом, как в сказке, все фарватеры в мире станут чистыми, свободными для плавания кораблей... Он потушил папиросу и сразу же, без перерыва, закурил новую. - Да, - медленно повторил он. - "Ю энд ай", пароль штурманов... Ночь. Полагалось бы спать. Но Виктория рада, что он не молчит. Выговорится - заснет. - Я раньше знаешь какой был? Беспечный, ничего близко к сердцу не принимал. Я, наверно, потому и не понравился тебе сначала. Но, после того как пробыл несколько часов на "Летучем", я стал думать о многом и по-другому. Не знаю, сумею ли тебе объяснить. Ну, как бы сразу окидываю взглядом большое навигационное поле. Начал видеть свой фарватер и предметы не только вблизи, но и вдали. Например, стал задумываться о мире. Каким будет все, когда мы победим? Что я буду делать тогда? Я же катерник, профессиональный военный. Вот толкуют о самопожертвовании. Вызвал, мол, огонь на себя или выручил товарища с риском для жизни. А ведь от меня могут потребовать еще большего самопожертвования. Поставят перед светлые адмиральские очи и скажут: "Гвардии капитан-лейтенант Шубин! Отныне ты уже не гвардии капитан-лейтенант! Уходишь в отставку или в запас". Работа, конечно, найдется. Буду штурманить на каком-нибудь лесовозе, китобое, танкере. В Советском Союзе кораблей хватит. А не хватит, еще построят. На бережку припухать не собираюсь. - Я и не представляю тебя на берегу. Но почему ты вспомнил об этом? - Начал было задремывать, и вдруг померещился верещагинский "Апофеоз войны". Только пирамида была сложена не из черепов, а из военных кораблей. Очень быстро прошло перед глазами, как бывает, когда засыпаешь. С тобой бывает так? - Да. Мы вчера с тобой рассматривали альбом. Там есть Верещагин. - Я и стал вертеть в уме эту пирамиду, прилаживая ее то к одному, то к другому морю. Наступит же, думал я, время, когда военные корабли не понадобятся больше людям. Мир! Всюду мир! Тогда, в назначенный день и час, двинутся к какой-нибудь заранее выбранной банке военные флоты всех государств, берега которых омывает это море. Сойдутся вместе, отдадут друг другу воинские почести, приспустят флаги и... Банка - нечто вроде фундамента, понимаешь? Сначала на нее лягут линкоры, крейсера, авианосцы. Вторым слоем - корабли поменьше. И вот в море появился новый железный остров - память о прошлых войнах! - Выходит, как бы свалка, мусорные кучи, так я поняла? - Нет! Не свалка. Памятник! Ведь на кораблях сражались и умирали люди. Многие из них были, конечно, обмануты, сражались за высокие прибыли для разных виккерсов и круппов. Но они жизнью заплатили за свою доверчивость. Это, скорей, могила неизвестному моряку. - Торговые и пассажирские корабли, проходя мимо железного острова, будут давать гудки - в память погибших? - Правильно. Теперь ты поняла. В темноте лиц не видно. Но по голосу Виктории можно догадаться, что она улыбается: - Неужели и твои торпедные катера топить? - Катера?.. В растерянности Шубин забормотал: - Топить?.. А если приспособить их для мирных целей?.. Например, доставлять в порты срочную корреспонденцию... Скорость уж очень... Пауза. - Нет! И мои катера тоже! - решительно сказал он. Но тут же поспешил добавить: - Зато их, как самые легкие, на вершину пирамиды!.. В марте 1945 года почти вся бригада торпедных катеров сосредоточилась в районе Клайпеды. Только катера Шубина оставались еще в Ленинграде. Им предстояло догнать бригаду по железной дороге, на платформах. Сам Шубин вместе с инженер-механиком должен был прибыть в Клайпеду заблаговременно, чтобы подготовиться для выгрузки своих торпедных катеров и спуска их на воду. Настал день отъезда. Пока Шубин укладывал чемодан, Виктория ходила по комнате, трогала безделушки на этажерке, бесцельно переставляла их. - Что с тобой? - Волнуюсь. - Но почему? Ты не первый раз провожаешь меня. - Да. И с каждым разом волнуюсь все больше. Шубин порылся в чемодане, достал оттуда маленький осколок и, будто взвешивая, подбросил его на ладони. - Лови! Когда станешь бояться за меня, вынь, посмотри - и пройдет! Осколок имел свою коротенькую историю. В одном морском бою Шубин нагнулся к тахометру, чтобы проверить число оборотов. Выпрямляясь, он зацепился за что-то карманом. Оглянулся - в верхней части борта зияет только что появившаяся рваная дыра! Это за спиной промахнули осколки снаряда. Не нагнись Шубин к тахометру... По возвращении на базу боцман отыскал в рубке один из осколков. - Видишь? На море ни снаряды, ни пули не берут! А на суше я не воюю. - И ты совсем не боишься? Никогда? - Ну, так лишь дураки не боятся. Просто я очень занят в бою. Некогда бояться... Нет, вот где я страху-то натерпелся! В госпитале прошлым летом! - Почему? - На больничной койке очень боялся помереть. Склянки эти, банки, духота!.. Помирать - так уж красиво, с музыкой! Под стук пулеметов, мчась вперед на своей предельной скорости! У нас так в сорок втором году один офицер умер: как стоял в рубке, так мертвый и остался стоять. Склонился головой на штурвал и... - Он спохватился: - Да что это я? Тут победа на носу, а я о смерти завелся! Виктория, присев на стул, задумчиво смотрела на Шубина. Маленький осколок лежал, уютно спрятавшись, между ее ладонями. - Он был теплым? - Даже горячим. - Хорошо. Я буду беречь его, как ты велишь. Перед отъездом она поднесла Шубину цветы, букетик цветов. В поисках их обегала весь город. И наконец нашла в оранжерее на улице Добролюбова. Там во время блокады высаживали редис и лук. Теперь снова занялись цветами. Победа! Близкая победа! Весной 1945 года все в Ленинграде дышало ожиданием победы. - О! - с раскаянием сказал Шубин. - А я ни разу не подарил тебе цветы! Эх, я! И были же у нас на Лавенсари красивые, высокие, надменные, как ты. Ведь ты когда-то была надменная! Я даже боялся тебя немного. До сих пор в ушах звучит: "Мы не на танцах, товарищ старший лейтенант!" Шубин шутил, улыбался, говорил без умолку, а сам с беспокойством и жалостью заглядывал в лицо Виктории. Она была бледна, губы ее вздрагивали. На перроне, у вагона, инженер-механик деликатно оставил их вдвоем. Она прижалась к его груди, опустив голову, стараясь унять нервную дрожь. - Ничего не говори, - шепнула она. Минуту или две Шубин и Виктория молча стояли так, не размыкая объятий. - По ваго-на-ам! - протяжно крикнул, будто пропел, начальник эшелона. Мельком, из-за шубинского плеча, Виктория увидела круглые вокзальные часы, которые показывали семнадцать двадцать. Она откинула голову. Неотрывно и жадно всматривалась в длинный улыбающийся рот, ямочку на подбородке, две резкие вертикальные складки у рта. Потом быстро поцеловала их по очереди, будто поцелуем перекрестила на прощанье... 4. ПЕРЕХВАЧЕННЫЙ ГОНЕЦ Колдовские пейзажи мелькали за окном. Возникало озерцо с аспидно-черной водой и черным камнем посредине. На таком камне полагалось сидеть царевне-лягушке, величественно-неподвижной, задумчивой. Горизонт волнистой чертой перечеркивал ели, над которыми в такт колесам покачивался месяц. Шубин не отходил от окна. Соседи по купе устраивались играть в домино. Стоймя утвердили чемодан, на него положили другой. Столик у окна занимать было нельзя: на столике стояли цветы. Инженер-механик с достоинством давал пояснения: - Самые ранние! Жена гвардии капитан-лейтенанта в оранжерее купила. Как же! Открылись уже и оранжереи в Ленинграде! Вокруг цветов завязывался робкий роман между проводницей и молоденьким лейтенантом-сапером, видимо только что выпущенным из училища. Весь вагон проявил большое участие к цветам. Лейтенант первым произнес слово "складчина". Кто-то посоветовал для подкормки пирамидон, но общим решением утвердили сахар. Тотчас лейтенант обошел соседние купе и притащил полстакана песку и немного кускового. - Будем подсыпать систематически, - объявил он сияя, - и доставим букет совершенно свежим! Проводница с особым старанием, чуть ли не каждый час, меняла воду в банке. При этом косила карим глазом в сторону лейтенанта и многозначительно вздыхала: "Вот она, любовь-то, какая бывает!" А на станциях и полустанках у окна с букетом собиралась толпа. Местные девушки с соломенного цвета волосами и в пестрых косыночках замирали на перроне, благоговейно подняв лица к ранним, невиданно ярким цветам. "Хорошие люди, - думал Шубин, стоя в проходе. - Очень хорошие. И лейтенант хороший, и проводница, и эти светленькие девушки-латышки. А против них поднялась со дна нечисть, выходцы из могил! Тянутся своими щупальцами, хотят задушить, обездолить. Но - не выйдет! Я не дам!" Соседи звали его "забить козла" - он отговорился неумением. Заиграли песню - не подтянул. Дружно пригубили чарочку, но и после этого Шубин не развеселился. Поговорил о том о сем и убрался в сторонку. В купе было темно. Между разнообразными, плотно утрамбованными вагонными запахами бочком протискивался аромат цветов. Было жаль Викторию. Шубин еще никогда не видел ее такой растерянной, беспомощной, заплаканной. Зато теперь все стало на свое место: он воюет, она волнуется. Прошлой весной, в начале их знакомства, было наоборот. Шубину было очень неловко от этого. Но мысли о Викторин перебивались другими, будничными мыслями: о мерах предосторожности, которые надо принять, перебрасывая катера с вокзала в порт, о спорах со скупой шкиперской частью, не желавшей отпускать брезент, и так далее. Шубин не знал, не мог знать, что гонец с "Летучего Голландца" уже снаряжается в путь... По утрам Шубин нередко выходил в поиск без авиации - если был сильный туман. Над Балтикой по утрам почти всегда туман. Он стелется низко, как поземка. Сверху можно различить лишь топы мачт. Но корабли под ними не видны. А невысокие торпедные катера, те целиком скрываются в тумане. С одной стороны, как будто бы хорошо - не увидят немецкие летчики. С другой - плохо: и сам не увидишь ничего! Однако у Шубина, помимо "теории удач", была еще вторая "теория" - "морских ухабов". Случая только не было ее применить. Есть такая поговорка: "Вилами на воде писано" - в смысле "ненадежно", "неосновательно". Это справедливо лишь в отношении вил. Что касается форштевня корабля, то тут "запись" прочнее. Продвигаясь вперед, корабль гонит перед собой так называемые "усы". Они похожи на отвалы земли от плуга. Две длинные волны под тупым углом расходятся по обе стороны форштевня и удаляются от него на большое расстояние. Впрочем, считали, что Шубин берет грех на душу, доказывая, будто может обнаружить в тумане эсминец по "усам" за шесть - восемь кабельтовых, а крейсер даже за милю - конечно, в штиль. Но он построил на этом сегодня свою тактику. Начал неторопливо ходить переменными галсами, выискивая "след", оставленный кораблем на воде. Сухопутный фронт к тому времени придвинулся к Кенигсбергу. Шубин вышел на подходы к аванпорту Кенигсберга - к городу и крепости Пиллау. Волнение было не более двух баллов. Воздух напоминал воду, в которую подлили молока. Так прошло около часа. Вдруг катер тряхнуло. Вот он, долгожданный водяной ухаб! Шубин заметался по морю. Приказал положить руля вправо, влево. Ухаб исчез. Приказал лечь на обратный курс. Снова тряхнуло. Но уже слабее. Волна затухает! Шубин развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел зигзагом. Остальные катера двигались за ним, повторяя его повороты. Они натолкнулись на встречную волну, прошли метров пятьдесят, натолкнулись на нее еще раз. Удары делались более ощутимыми. Волна увеличивалась. Так радист, приникнув к радиоприемнику, ищет нужную волну в эфире - то соскакивает с нее, то опять, торжествуя, взбирается на "гребень". Между тем туман стал расходиться. Воздух напоминал уже не воду с молоком, а стекло, на которое надышали. Но горизонт был еще стерт. Всем телом ощущая нарастающие толчки, Шубин вел свои катера к истоку волны. Судя по ее размахам, корабль был большой. Хорошо бы - транспорт, этак в три или четыре тысячи тонн. Как прошлой осенью! Но, к огорчению моряков, у истока волны не оказалось транспорта. Впереди темнело мизерное суденышко, по-видимому штабной посыльный катер. Он шел с большой скоростью, узлов до тридцати. Вот почему образовались очень длинные и высокие волны. Тратить торпеду на такого мездрюшку было бы, конечно, мотовством. Павлов вопросительно взглянул на Шубина: - Из пулемета, товарищ командир? Шубин промолчал, продолжая вести отряд на сближение с немецким катером. В быстром уме его возник иной план. Давно в штабе бригады тосковали по "языку". В морской войне это явление чрезвычайно редкое. А сейчас, в предвидении штурма Пиллау, "язык" был бы как нельзя более кстати. В посыльном катере, наверно, сидит начальство. Выскочило из Пиллау и дует себе на предельной скорости в Данциг. Выхватить бы это начальство из-под носа у немцев, чуть ли не в самой гавани, и доставить на базу для плодотворного собеседования с нашими разведчиками! Да, было бы толково. Поярче, пожалуй, чем потопить транспорт. И не исключено, что полезнее! Через несколько минут шесть торпедных катеров окружили немецкий посыльный катер. Все пулеметы пристально, с явным неодобрением уставились на него. Немецкий рулевой сразу бросил штурвал. Следом за ним неохотно подняли руки два бледных офицера в кожаных пальто и унтер-офицер береговой службы. Наконец, озираясь с дурацким видом, вылезли наружу мотористы. Шубин бегло просмотрел документы пленных. Начальство, с его точки зрения, было третьесортным: всего лишь интенданты. Но на безрыбье... Офицеры следовали по своим интендантским надобностям в Данциг. Унтер-офицер, не имевший, как выяснилось, никакого отношения к ним, направляется еще дальше - через Данциг в Берлин. Шубин приказал, отобрав документы и оружие у пленных, рассадить их по торпедным катерам. Интендантов он забрал к себе, унтер-офицера поместил к Князеву, рулевого и мотористов - на другие катера. Придирчивый Фаддеичев и здесь проявил свой "настырный" характер. Ему показалось, что немецкие офицеры недостаточно расторопно пересаживаются на торпедный катер. Он набрал было в грудь воздуха, готовясь выпустить его обратно изрядно измельченным словами специального аврального назначения, но перехватил предостерегающий взгляд Шубина. - Есть, товарищ гвардии капитан-лейтенант! - сказал он, вздохнув. - Я только хотел им объяснить, чтобы поаккуратнее переходили, не упали бы, храни бог, в воду... Торпедные катера повернули на базу. Изредка, не без самодовольства, Шубин оглядывался на своих "языков". Нахлобучив козырьки фуражек на глаза, подняв бархатные воротники пальто, они сидели, понурясь, между торпедами, под бдительной охраной Степакова и Ластикова, вооруженных автоматами. Что ж! Так и положено выглядеть пленным немцам - будто они насквозь вымокли и продолжают покорно мокнуть под дождем. Шубина окликнул взволнованный голос Князева: - Товарищ гвардии капитан-лейтенант! Мой немец... - Но слова заглушила трескотня автомата. Шубин поспешно развернулся. Катер Князева стоял, застопорив ход. Кто-то толчками плыл от него в море. - Живым, живым! - заорал Шубин в ларингофон. - Не стрелять! Но когда он приблизился, то не увидел в море пленного. Князев с растерянным видом вертел в руках какие-то бумажки. Рядом стоял смущенный матрос, держа автомат дулом вниз. Остальные, перегнувшись через борт, напряженно вглядывались в колыхавшуюся серую воду. - Ну, все! - объявил один из них и выпрямился. - Жаловаться к морскому царю ушел! Торпедные катера покачивались на волне, развернувшись носами. Интенданты с робостью перешептывались, косясь на грозного юнгу с автоматом. Оказалось, что Князев и его команда не сразу заметили странное поведение пленного. Отвернувшись, он украдкой вытаскивал что-то из кармана, пихал в рот и пытался прожевать. Кинулись к нему. Думали, яд! Но изо рта торчали белые клочки. - Товарищ гвардии старший лейтенант! Он секретные документы жрет! Унтер-офицера схватили за руки, повалили на спину, стали вытаскивать бумагу изо рта. Сделав отчаянное усилие, он проглотил ее. Но в кулаке были крепко зажаты еще какие-то обрывки. - Не можно, не можно! - бормотал он, путая польские слова с немецкими. - Ферботен! Не можно! Кто-то ударил его автоматом по руке. Кулак разжался. Несколько измятых клочков выпали и разлетелись по палубе. Их бросились подбирать. Немец воспользовался этим, вырвался и прыгнул, вернее, свалился за борт. Тогда по беглецу дали очередь из автомата. Море было пустынно. Туман рассеялся, но день оставался пасмурным. Южную часть горизонта, более светлую, подчеркивала жирная линия. То был немецкий берег, коса Фриш-Неррунг, которая прикрывает с моря Пиллау. - "Не можно, не можно"! - с негодованием сказал Шубин. - То есть как это - не можно? Попал к нам в плен, обязан всю документацию предъявить! Это неправильный немец у тебя был. Ну-ка, дай! Князев с виноватым видом подал два уцелевших измятых клочка. Шубин разгладил бумагу. Какие-то мудреные значки! Не то арабская вязь, не то стенография. Шифр, само собой! Но среди непонятных значков он почти сразу же наткнулся на упоминание о себе. "Пирволяйнен" - было там, выведенное латинскими буквами. А чуть подальше, перескочив через два или три значка, стояло слово "Котка". Но ведь это он, Шубин, назвался Пирволяйненом на борту "Летучего Голландца"! И придумал вдобавок, что он из города Котка! Шубин поспешно нагнулся, оберегая листки, боясь, что их вырвет ветром из рук и унесет. Но больше ничего не удалось прочесть. Закорючки, одни закорючки, черт бы их подрал! Шубин выпрямился. - Кого проворонил-то! Эх! - с сердцем сказал он Князеву. - Знаешь, кто это был? Наверно, гонец, курьер, связной с "Летучего Голландца"! - Ой! - Вот тебе и "ой"! Имел при себе донесение и тут же схарчил его - у вас на глазах, пока вы танцевали вокруг с автоматами! Команда князевского катера сконфуженно молчала, стараясь не глядеть на Шубина. Павлов удивленно присвистнул: - Выходит, "Летучий" в Пиллау? Шубин раздраженно дернул щекой. Нелепый вопрос! Как будто о "Летучем" можно сказать что-нибудь наверняка! Он смотрел в бинокль на полоску берега, которая дразняще колыхалась вдали. Поскорей бы скомандовали штурм этого Пиллау! Обратно на базу гнали во весь опор. Шубин, спрятал драгоценные клочки в карман кителя и то и дело похлопывал себя рукой по груди: сохранны ли? В штабе разберутся в этих закорючках! Говорят, есть такие специалисты по разгадке шифров, прямо щелкают их, как орехи. Потом мысли вернулись к связному, который предпочел утонуть, лишь бы не отдать донесение. Какой, однако, непонятной, гипнотической силой обладал этот "Летучий Голландец", если мстительной кары его боялись даже больше, чем смерти!.. 5. ПО ВЫЗОВУ: "АУФВИДЕРЗЕЕН"... Выйдя к границам Восточной Пруссии, Советская Армия натолкнулась на так называемый вал "Великая Германия", простиравшийся на глубину до шестидесяти километров. Лишь на линии внешнего оборонительного обвода, окружавшего Кенигсберг, стояло девятьсот дотов. Отдельные форты носили названия прославленных прусских полководцев: Врангеля, Гнейзенау. Только что в небольшом городке, неподалеку от Кенигсберга, с чугунным грохотом свалилась наземь статуя Гинденбурга. Ее подорвали немецкие минеры. По пятам за отступающими немецко-фашистскими войсками шла Советская Армия, и они страшились возмездия. Во временно оккупированных русских городах памятники Ленину расстреливались прямой наводкой из орудий. Фашисты мерили на свой аршин: думали, что русские тоже воюют со статуями. Фельдмаршал Гинденбург лежал, поверженный в прах своими же солдатами. Но еще стояли, превратившись в форты, Гнейзенау и Врангель. Они смотрели на восток. Это было подобие тех аку-аку, каменных статуй, которые стерегут остров Пасха, устремив вдаль свои слепые глаза. Магией воспоминаний, словами-фетишами, своими мертвыми полководцами пытались немцы загородиться от опасности, неотвратимо, как океан, надвигавшейся с востока. Туман, туман... Земля, размокшая от стаявших снегов... Голые, дрожащие леса... По дорогам идут на Кенигсберг советские войска. Бредут в грязи пехотинцы, ползут, лязгая гусеницами, танки, громыхает артиллерия. А моряки идут морем вдоль берега, чтобы тоже принять участие в битве за Восточную Пруссию. В течение нескольких дней советские войска прорвали внешний, долговременный пояс обороны, овладели городами Инстербург, Тильзит, Гумбинен, Прейссиш-Эйлау и подступили к окраинам Кенигсберга. В штабе фронта стоял фанерный макет города, очень большой, тридцати шести метров в диаметре. Командиры частей по многу раз проигрывали здесь предстоящий штурм. Он был звездным - то есть начался сразу со всех сторон. Согласованность во время такого штурма особенно важна. На исходе четвертого дня ожесточенных уличных боев генерал от инфантерии Ляш подписал в подземном блиндаже акт о капитуляции. Из ста пятидесяти тысяч человек немецкого гарнизона остались в живых только девяносто две тысячи. Сражение за Восточную Пруссию подходило к концу. Поляки настойчиво нажимали с берегов Вислы. Кое-кто из фашистов уже бежал на полуостров Хелл и оттуда через Борнхольм - в Швецию. Но аванпорт Кенигсберга - его морские ворота были еще на замке. Крепость Пиллау держалась. Это была первоклассная, неоднократно модернизированная крепость. В учебниках истории с гордостью упоминалось о том, что в свое время ее не сумел взять Наполеон. После падения Кенигсберга в Пиллау продолжали беспрерывно поступать подкрепления из Данцига (Гданьска) по узкой косе Фриш-Неррунг, перегораживавшей залив. По ней же эвакуировали технику и раненых. Для того чтобы взять Пиллау, нужно было перехватить косу клещами. Сделать это приказали морякам. С суши крепость должен был одновременно штурмовать армейский корпус. Для согласования действий Шубин побывал в его штабе. Попутно он не преминул поинтересоваться результатами расшифровки донесения, которое было передано армейцам. Да, специалисты сумели раскусить этот орешек! Он, впрочем, оказался не из твердых. Для более сложной зашифровки, видимо, не было подходящих условий. На первом клочке бумаги прочли: "...Пирволяйнен, летчик из города Котка... не было моим упущением... командир сам... срочном погружении, как я уже доносил". Из этого можно было заключить, что кто-то, помимо командира, регулярно информировал свое начальство обо всем происходящем на подводной лодке. В какой-то связи вспоминался и случай с финским летчиком. Однако это относилось к прошлому. О настоящем и будущем говорилось на втором клочке, который был еще более скомкан и надорван по краям, чем первый. Вот что удалось разобрать на нем: "...Пиллау в ожидании... кладбище... взять на борт пассажира... условному сигналу "Ауфвидерзеен"..." Перебрасывая мостики между словами, нетрудно было восстановить фразу целиком. Она, вероятно, выглядела так: "(В настоящее время находимся в) Пиллау в ожидании (чего-то!) на кладбище, (готовясь или будучи готовы) взять на борт пассажира (по) условному сигналу "Ауфвидерзеен". Шубин был ошеломлен. Буквы прыгали и кувыркались перед его глазами, словно бы он еще стоял в рубке своего подскакивающего на волнах катера. Сначала больше всего поразили слова: "условному сигналу "Ауфвидерзеен". Так, стало быть, этот надоедливый мотив, впервые услышанный в шхерах, был условным сигналом! А Шубин-то считал, что мотив привязался к нему по случайному совпадению! Ничего подобного! "Ауфвидерзеен" был связан с "Летучим Голландцем", имел самое прямое и непосредственное отношение к тем еще не разгаданным тайнам, которыми битком набита окаянная лодка! Шубин со вниманием перечитал текст. Итак, "Летучий" - в Пиллау! По крайней мере, был там в момент отсылки донесения. Будем надеяться, еще не ушел. Но зачем ему забираться на кладбище! Как это понимать - "кладбище"? Шубин в раздражении сломал папиросу. Однако главное было не в этом. Главное было в словах: "взять на борт пассажира". Кто этот пассажир? Шубин, конечно, сразу же раскалился добела: - Вот бы меня в Пиллау с корабельным десантом! Я бы пошуровал там! Вскрыл бы подводную лодку, как консервную банку, выковырял оттуда этого пассажира! - А вы не волнуйтесь, капитан-лейтенант! - сказали ему. - Вскроют вашу "консервную банку" без вас. Все будет нормально. Занимайтесь своим делом. Спокойно высаживайте десант, топите корабли! В общем, на Шубина побрызгали в штабе холодной водичкой. А он, понятно, зашипел, как утюг. Каково? "Не волнуйтесь"! "Спокойно топите, высаживайте"! Шубин, очень недовольный, уехал. В машине он не переставал бурлить. Князев и Павлов, сидевшие на заднем сиденье, многозначительно переглядывались. Они хорошо знали своего командира, понимали его и любили со всеми его слабостями. Дело в том, что Шубин очень ревниво относился к славе своего отряда, своего дивизиона, своей бригады. К этому прибавилось сейчас и некое искони существующее боевое соперничество между флотом и армией. Шубину казалось обидным, что "Летучего Голландца" захватит кто-то другой, а не он, Шубин. И добро бы еще захватили моряки, а то ни с того ни с сего почему-то армейцы, - впрочем, конечно, вполне уважаемые товарищи. В центре Кенигсберга спустил скат. Князев и Павлов остались помогать шоферу, а Шубин решил пройтись, чтобы поразмяться и успокоиться. Вокруг был притихший город-пепелище. "Как аукнется, так и откликнется, - подумал Шубин, вспомнив про Ленинград. - Аукнулось на одном конце Балтики, откликнулось на другом". Сюда бы специальными эшелонами этих фабрикантов оружия, военных монополистов, всю злую, жадную свору! Взять бы за шиворот их, встряхнуть, ткнуть носом в эти кучи щебня, в свернувшуюся клубком железную арматуру, в то, что осталось от знаменитого некогда Кенигсберга! Смотрите! Осознайте! Прочувствуйте! Это вы превратили его в пепелище, ибо такова неотвратимая сила отдачи на войне! Странно было видеть здесь сирень. Нигде и никогда не встречал Шубин так много сирени, и такой красивой. Махровая, необыкновенно пышная, она настойчиво пробивалась повсюду между руинами. В зарослях ее начинали неуверенно пощелкивать соловьи, будто пробуя голос и с удивлением прислушиваясь к тишине, царящей вокруг. Шубину пришло на ум, что штурман "Летучего Голландца" родом из Кенигсберга. В кают-компании, за обедом, он спросил мнимого Пирволяйнена, не бывал ли тот в Кенигсберге. И мнимый Пирволяйнен едва удержался тогда, чтобы не созорничать, не брякнуть: не бывал, мол, но надеюсь побывать! Вот и побывал! Тихий голос рядом: - Эссен! [Еды! (нем.)] Пауза. Снова робкое: - Эссен... Шубин опустил глаза. Рядом стоял мальчик лет шести в штанах с помочами. Обеими руками он держал маленькую пустую кастрюльку. Такие ребятишки с кастрюльками, судками, мисочками всегда толпились у походных кухонь во взятых нами немецких городах. Шубин присел на корточки перед малышом: - Ви хайст ду, бубби? [Как тебя зовут, малыш? (нем.)] - Отто... Кого-то смутно напомнил этот малыш. Кого?.. Худенькое серьезное лицо, удивленно поднятые темные брови... Нет, не удалось припомнить! "Эссен"... Сила отдачи на войне слепа, как всякая сила отдачи. Орудие, которое стреляло по Ленинграду, откатившись, ударило не Гитлера и не Крупна, а этого несмышленыша, горемычного Отто из Кенигсберга! Шубин вернулся к машине. Рывком он вытащил оттуда взятые в дорогу консервы, черный хлеб, пакеты с концентратами. Мальчику представился, наверное, добрый Санта Клаус с его рождественским мешком. Только мешок этот был цвета хаки, солдатский. Шофер, мигая белесыми ресницами, с удивлением смотрел на Шубина. - Ты что? - Сказано же, товарищ гвардии капитан-лейтенант: убей немца! - Дурень ты! О вооруженном немце сказано, с автоматом на шее, оседлавшем танк, и тем более на нашей территории! А из этого немца еще, может, выйдет толк!.. Как считаешь, Отто? Выйдет из тебя толк? Подарки не умещались в кастрюльке, вываливались из рук. Шубин огляделся. В пыли лежала пробитая немецкая каска. Он поднял ее, перевернул. - Вот и кастрюлька нашлась! И на серьезном личике наконец появилась улыбка, слабое отражение всепокоряющей шубинской улыбки. Шубин пошел вместе с Отто, чтобы у него по дороге не отняли еду. Из подвалов, щелей, дверей и окон, как скворцы из скворечен, высовывались молчаливые немцы и смотрели на это шествие. Впереди шагал немецкий мальчик, прижимая к себе перевернутую каску, доверху наполненную продуктами, следом шел русский моряк. Дом Отто был пещерой в буквальном смысле слова. Над низким входом нависали какие-то рельсы и бетонные плиты с торчащими прутьями арматуры. Из пещеры выглянула старая женщины - или она только казалась старой? Изможденное лицо ее было припорошено пылью. Шубин кивнул малышу и быстро зашагал к машине, испугавшись изъявлений благодарности. Потом "Виллис", виляя меж развалин, быстро проехал через Кенигсберг и скрылся в облаке пыли... Каким же ты будешь, бубби, когда вырастешь? Двадцать тебе сравняется, наверно, в 1959 или 1960 году. Забудешь ли ты этого русского военного моряка, который подарил тебе полную каску продуктов среди руин Кенигсберга? Неужели забудешь?.. В город Пальмниккен, где стояли гвардейские катера, Шубин вернулся к вечеру. Все заметили, что он не то чтобы невеселый - командиру перед боем нельзя быть невеселым, - а какой-то вроде бы задумчивый. Он присел на бухту троса, закурил, загляделся на светлое, почти белое море, приплескивавшее у его ног. Привычные, домашние звуки раздавались за спиной. Боцман жужжал неподалеку, как хлопотливый шмель: жу-жу-жу, жу-жу-жу! Кого это он жучит там? А, юнгу! Потом юнга вприпрыжку пробежал мимо, напевая сигнал, который исполняют на горне перед ужином: Бери ложку, бери бак И беги на полубак! Значит, команда садится ужинать. У Шурки в детстве было мало детского. Блокада, потом пребывание в дивизионе среди взрослых наложили на него свой отпечаток. (Впрочем, Шубин с гордостью говорил о своем воспитаннике: "Возмужал, не очерствев!") Но тем трогательнее были прорывавшиеся в нем порой мальчишеское озорство и смешные выходки. Шубин подозвал юнгу, всмотрелся в его лицо, вздохнул: - Худой ты у нас какой! Вытянулся за этот год! Не надо бы тебе в операцию! - Почему? - Опасно! Шурка был поражен. Опасно? Но ведь на то и война, чтобы было опасно. И он не первый год воюет! Командир еще никогда не заводил таких разговоров. А вдруг на самом деле не возьмет? Он капризно надул губы. Когда же и покапризничать, как не перед операцией? - Ну ладно, ладно! Пойдешь в операцию! Чтобы утешить юнгу, Шубин показал ему карту побережья, на которой коса Фриш-Неррунг выглядела, как ножка гриба-поганки. - А мы чик по этой ножке! Перережем, и шляпка отвалится! - Перережем, отвалится, - повторил юнга, с обожанием снизу вверх глядя на Шубина. И всегда что-нибудь придумает командир! Не мешкая, Шурка отправился рассказывать приятелям про "гриб-поганку", выдавая, по обыкновению, командирскую шутку за свою. Он не успел еще насладиться всеобщим одобрением, как боцман окликнул его и приказал ложиться спать. Как! Так рано - спать? Но это было распоряжением гвардии капитан-лейтенанта, а в таких случаях пререкаться не полагалось. Ночью предстоит трудная работа, надо получше отдохнуть. Сам Шубин остаток вечера просидел над планом Пиллау, который удалось раздобыть в штабе. Князев с интересом прислушивался к его бормотанию. - Кладбище? - рассуждал вслух Шубин. - Что это за кладбище?.. Погребальная романтика, черт бы ее драл!.. Корабль мертвых... Стоянка на кладбище... Он долго возился с картой, что-то измеряя на ней. Наконец с удовольствием потянулся - так, что кости хрустнули! - Ну, понял? - спросил Князев. - Да есть догадка одна. Подожду говорить пока. Возьмем Пиллау, проверим! Но настроение у него определенно улучшилось. Он отправился спать на катер, в моторный отсек. Любил спать на моторе, подложив под себя капковый жилет. Хорошо! Как на печи в русской избе! Снизу, от мотора, исходит приятное тепло и легкий усыпляющий запах бензина. Авиационный бензин пахнет очень уютно! Шубин заснул мгновенно, едва лишь накрылся регланом. Бессонница - это для нервных и малокровных! Военный моряк должен уметь спать где угодно, когда угодно и даже сколько угодно - про запас! Сон был сумбурный, но приятный. Бензин, что ли, навевает такие сны? Густые заросли были вокруг, и листья, падая, кружились - совсем медленно и беззвучно. В парке не было никого. Только он и Виктория были там. Они стояли друг против друга, тихо смеясь, держась за руки. Между ними возникло и все усиливалось острое и томительное ощущение близости... Вдруг из-за огненной куртины выступил Фаддеичев. Вытянувшись, он приложил руку к фуражке: "Разрешите доложить, товарищ гвардии капитан-лейтенант..." Открыв глаза, Шубин смущенно взглянул на стоявшего над ним боцмана, словно бы тот мог подсмотреть его сон. - Приказали разбудить! Время - двадцать два тридцать! Шубин плеснул себе в лицо холодной воды, энергично вытерся полотенцем, и сонной истомы как не бывало. Только осталась смешная досада на боцмана: почему не дал досмотреть такой хороший сон? - Князев! Подъем! Начинаем посадку десанта! 6. ШТУРМ ПИЛЛАУ Отряд Шубина шел с первым броском. На море был штиль, и это было хорошо, потому что десантники, размещенные в желобах для торпед, сидели в обнимку, чтобы занимать меньше места и не вывалиться на крутом развороте. Каждый катер поднимал до сорока человек и напоминал сейчас московский трамвай в часы пик. Лунная дорожка выводила прямо на косу. Хорошим ориентиром также было облако. Оно было багровое и висело над горизонтом на юго-западе. Штурм Пиллау с суши начался. Десантники должны были перехватить косу Фриш-Неррунг с обеих сторон. Со стороны Кенигсберга двигался батальон морской пехоты, посаженный на бронекатера. Со стороны моря на торпедных катерах и катерных тральщиках двигался стрелковый полк. Катера шли как бы в двойном оцеплении. Три группы прикрытия выдвинулись на запад, север и юг, чтобы обезопасить корабли десанта от возможного нападения. Кроме того, были еще корабли охранения, малые канонерские лодки, которые неотлучно сопровождали торпедные катера. Подойдя к берегу, Павлов застопорил ход. Лес на косе стоял, весь пронизанный лунным светом. Между деревьями вспыхивали горизонтальные факелы. Катер, двигаясь по инерции, ткнулся носом в песчаную отмель. - Десант! На высадку! Солдаты торопливо перешли на нос и стали прыгать в воду. Здесь было неглубоко. Какое-то время катер оставался неподвижным. Это было очень недолго, две или три минуты. Павлов почти сразу же дал полный назад. Но немецкие артиллеристы "ущучили" его. Рядом раздался нестерпимо резкий лопающийся звук. Павлов локтем подтолкнул Шубина и тяжело осел к его ногам. Шубин попытался поднять его, но тело было тяжелым, безжизненным. Боцман доложил, что убиты Дронин и Степаков. Снарядом разбило правый мотор, повредило рулевое управление. В моторном отсеке возник пожар. Все уцелевшие моряки во главе с Шубиным бросились тушить его. Тем временем другие торпедные катера, подходя к берегу, развели сильную волну. Она приподняла неуправляемый катер Павлова и, развернув его лагом, выбросила на отмель. Шубин выскочил из моторного отсека, огляделся: - Юнга! Семафор на катера: подойти ко мне, стащить с мели! Первым к Шубину приблизился Князев. Несмотря на сильный обстрел, он подходил очень медленно - давал ход, потом стопорил машины, чтобы не сесть самому на мель. Через несколько минут к нему с такими же предосторожностями присоединились еще два катера. Им удалось завести швартовы, но катер Павлова так присосало к песку, что пеньковые концы рвались один за другим. Всплески от снарядов поднимались уже рядом с катерами-спасателями. Матросы Князева поспешно заделывали пробоину в таранном отсеке. Шубин понял, что, возясь с буксировкой, рискует другими катерами своего отряда. Тогда скрепя сердце он решил оставить гибнущий катер и высадиться с остатками команды на вражеский берег. При создавшемся положении это было менее опасно, чем мешкать здесь, на виду у береговых артиллеристов. Шубин приказал катерам-спасателям отходить. Потом обернулся к своим матросам: - Автоматы, гранаты разобрать! На берег - за мной! Шурка прыгнул в воду плашмя, погрузился с головой, но кто-то сразу же подхватил его и поволок за собой к берегу. Отфыркиваясь, он поднял мокрое лицо. С одной стороны его поддерживал Шубин, с другой - боцман. Выбравшись на берег, Шубин огляделся. Совсем мало черных бушлатов подле него. Живы только боцман, радист и юнга. Павлова нет, Дронина нет, Степакова нет. Но в бою надо думать только о живых! Будет время помянуть мертвых! Если будет... Песчаные дюны, поросшие сосняком, были вдоль и поперек изрезаны траншеями. Сгрудившись в узком лесистом коридоре, зажатые с боков заливом и морем, люди дрались с невиданным ожесточением, зачастую врукопашную. Бой на косе разбился на отдельные яростные стычки. Беспрерывно раздавалась быстрая трескотня, словно бы кто-то прорывался через лес напролом, ломая кусты и сучья. От острого запаха пороховых газов першило в горле. И все время над лесом на бреющем кружили наши самолеты. Ширина косы Фриш-Неррунг не превышает нескольких десятков метров. К сожалению, не удалось соблюсти полную точность при высадке на косу обеих десантных групп. Стрелковый полк и морские пехотинцы были разобщены, очутились на расстоянии трех-четырех километров друг от друга. Пространство это было почти сплошь заполнено немцами. Взбегая на отлогий песчаный берег, Шубин не утерпел и оглянулся. Катер Павлова почти лежал на борту, продолжая гореть. Оранжевое пятно расплылось рядом - отблеск пламени на воде. Жалость сдавила сердце. Не думал Шубин, что так придется расстаться с катером. Надеялся довоевать на нем до конца. Но - не довелось! А ведь сколько раз выручали они друг друга из беды! И в шхерах. И у камней Ристна. И в бесчисленных морских боях... Он круто повернулся к морю спиной, чтобы не видеть агонии своего катера. Подле моряков теснились пехотинцы: - Ого, и полундра [шутливое прозвище моряков; "полундра" означает: "берегись, опасность!"] с нами! Давай, давай, полундра! Воздух звенел от пуль, будто над ухом все время обрывали тонкую, туго натянутую струну. Вот как оно получилось-то! Воюя с первого дня войны, Шубин только под конец ее услышал это дзиньканье, которое ранее всегда заглушал рев моторов. Отступавшие от Пиллау немецко-фашистские войска смешались с подкреплениями, которые подходили из Данцига. Все это сгрудилось в одном месте, примерно посредине косы. Образовалось какое-то крошево: вопящие люди, танки, увязающие в песке скрипящие повозки, дико ржущие кони. В этом мелькании теней и огней, посреди призрачного леса, зажатого с обеих сторон морем, порой трудно было разобраться, где свои, где чужие. Но Шубин упорно прорывался вдоль косы к Пиллау. Светало. Уже ясно видны были дома на противоположной стороне. Десантники выбежали к причалу. Все паромы были угнаны. Но это не остановило солдат. Расстояние между косой и городом не превышало ста метров. Солдаты стали наспех сбивать плоты или связывали по две, по три пустые канистры и, вскочив на них, плыли к Пиллау, кое-как отгребаясь досками. Некоторые, забросив за плечи сапоги и автоматы, кидались вплавь - таков был яростный порыв наступления! Шурка упал на какое-то подобие плота рядом с Чачко. А где командир? Вот он! Как морского конька, Шубин оседлал несколько связанных вместе канистр и, сгорбившись, с силой греб веслом. Где он раздобыл весло? Тритоны на фонтане, Синдбад-мореход верхом на дельфине, тридцать три богатыря, выходящие на берег, - все смешалось в голове у юнги... Шубин обогнал его и Чачко. Вода вокруг колыхалась, взбаламученная множеством плывущих к набережной людей. Набережная приближалась. Как злая собачонка, взад и вперед прыгал на ней маленький желтый танк. Ствол его орудия мелко трясся, выбрасывая вспышки - одну за другой. Вдруг танк будто ударили палкой по спине. Он закружился на месте и замер. Шубин первым выскочил на бер