ег. В ботинках хлюпала вода. Даже не отряхнувшись, он побежал вдоль набережной. Потом обернулся, махнул рукой своим матросам, свернул за угол в какой-то переулок. В чужом городе он ориентировался свободно, словно бы уже не раз бывал в нем. Недаром так старательно изучал план Пиллау накануне штурма! Под ногами хрустело стекло. Все окна были выбиты. Витрины магазинов зияли черными провалами. Воздух превратился в одну сплошную, беспрестанно вздрагивающую струну. Из-за красно-белой башни маяка стучали пулеметы. Обходя их, Шубин кинулся в какой-то двор. Матросы и пехотинцы последовали за ним. Они очутились внутри каменного колодца. Привалившись к стене, лежал опрокинутый велосипед. Колеса его еще вертелись. Весь двор был разноцветный. Его устилали письма, в конвертах и без конвертов, смятые, разорванные, затоптанные сапогами. Вероятно, в этом доме помещалось почтовое отделение. Но тут же были и жилые квартиры. Откуда-то доносился плач. Детский голос сказал просительно: - Штилль, муттерхен! Зи зинд хир! [Тише, мамочка! Они здесь! (нем.)] Шурка подполз к одному из подъездов, заглянул внутрь. Лестничная клетка! Под лестницей, накрывшись какими-то рогожами, сидело на корточках несколько гражданских. Из кучи выглянула девочка и тотчас же опять нырнула под свои рогожи. Шурка нахмурился, осторожно прикрыл дверь. Разве это правильно: им, Шуркой, пугать маленьких детей? Юнга оглянулся. Его командир неподвижно стоял у стены, нагнув голову и глядя в одну точку. О чем он думает? Наверно, вспоминает план Пиллау? И город-то штурмует, руководствуясь какой-то одному ему понятной штурманской прокладкой. Судя по всему, прорывается не просто к гавани - к определенному месту в этой гавани! В затылок Шурке жарко дышали солдаты. Они постепенно скапливались во дворе и, шурша письмами, переползали под стенами. На середину двора залетали шальные пули. Мокрые гимнастерки дымились. Из-за крыш уже поднялось солнце. Старший сержант, командир взвода, то и дело вскидывал глаза на Шубина, ожидая его приказаний. Нужды нет, что тот не пехотинец, а моряк. Авторитет и обаяние волевого офицера скажутся в любых трудных условиях и объединят вокруг него солдат. Шубин выглянул из-под арки ворот, что-то прикинул, сравнил. Потом обернулся и сделал несколько шагов от ворот внутрь двора. Он улыбался. И вдруг, будто трескучим ветром, сдуло у него с головы фуражку. Кувыркаясь, она отлетела в угол двора. Но Шубин продолжал стоять. Заглянув снизу, Шурка с ужасом увидел, что глаза его командира закрыты. Он стоял и качался. Потом упал. Ему не дали коснуться земли, подхватили под руки. Боцман трясущимися руками пытался оказать первую помощь. Со всех сторон протягивались бинты из индивидуальных пакетов. Несколько солдат, грохоча сапогами, кинулись по лестнице на чердак. Из окна с лязгом и звоном вылетел пулемет. Вместе с ним упал и пулеметчик. Это был немец-смертник, оставленный на чердаке для встречи десанта и прикованный цепью к пулемету. Но Шурка не смотрел на него. Он не сводил глаз со своего командира. Лужа крови медленно расползалась под ним, захватывая все больше разноцветных конвертов. К Шубину протолкался Чачко с автоматом на шее. Фланелевка его была разодрана в клочья, из-под нее виднелась тельняшка. Увидев распростертое на земле неподвижное тело, он отшатнулся, потом отчаянно закричал, будто позвал издалека: - Товарищ гвардии капитан-лейтенант! - Тише ты! - строго сказал старший сержант, поддерживая голову Шубина. - Отходит гвардии капитан-лейтенант. Минуту Чачко остолбенело стоял над Шубиным. Багровое, лоснящееся от пота лицо его исказила гримаса. Но он не зарыдал, не заплакал, только длинно выругался, сдернул с шеи автомат и ринулся со двора обратно, в самую свалку уличного боя... Появились санитары. Перекинув через плечо автомат, Шурка бежал рядом с носилками. Санитары попались бестолковые. Шарахались от каждой пулеметной очереди, встряхивали носилки. Бежавший с другой стороны Фаддеичев ругал их высоким рыдающим голосом. При толчках голова Шубина странно, безжизненно подскакивала, и юнга все время пытался уложить ее поудобнее. Только бы донести до госпиталя! Только бы живого донести! Шурка стоял в коридоре особняка, где быстро, по-походному, развернули полевой госпиталь, и смотрел в окно на канал и свисавшие над ним ветки. В зеленоватой воде отражалось многоугольное, из красного кирпича здание крепости. За плотно прикрытой белой дверью находился гвардии капитан-лейтенант. Только что ему сделали переливание крови - перед операцией. Князев, с забинтованной головой, пришел в госпиталь. В коридоре ему удалось перехватить какого-то врача и поговорить с ним. Шурка не слышал разговора, но видел, как оттопырилась нижняя губа врача и еще больше осунулось худое, серое от пыли лицо Князева. Плохо дело! - Не приходит в сознание, большая потеря крови, - сказал Князев, подойдя к юнге. - Насчитывают шесть или семь пулевых ранений! Другой бы уже умер давно... Воображению Шурки представился раненный в прошлом году торпедный катер, из которого хлестала во все стороны вода. Гвардии капитан-лейтенант сумел удержать катер на плаву, спас от потопления. Кто спасет гвардии капитан-лейтенанта? Князев ушел и увел с собой боцмана. Но юнге разрешено было остаться. Да и как было не разрешить ему остаться? Шурка занял позицию в коридоре у окна, напротив шубинской палаты, и стоял там, провожая робким взглядом проходивших мимо врачей. Новые партии раненых прибывали и прибывали. Сердобольные нянечки покормили юнгу кашей. Торопливо поев, он снова стал, как часовой, у дверей. Конечно, это было против правил, но ни у кого не хватало духа прогнать его, - таким скорбным было это бледное, худое, еще по-детски не оформившееся лицо. Где-то за стеной тикали часы. Они, вероятно, были большие, старинные, и бой у них был красивый, гулкий. Сейчас они старательно отмеривали минуты жизни гвардии капитан-лейтенанта, и Шурка ненавидел их за это. Шесть или семь ранений! Можно ли выжить после семи ранений? Хотя гвардии капитан-лейтенант всегда выходил из таких трудных переделок! Однажды в присутствии Шурки он сказал Павлову: "Конечно, я понимаю, что рано или поздно умру, и все-таки, знаешь, не очень верю в это!" А сейчас гвардии капитан-лейтенант лежит без сознания, воля его парализована - корабль дрейфует по течению к роковой гавани. Только бы он пришел в себя! Мозг и воля примут командование над обескровленным, продырявленным телом и, быть может, удержат его на плаву. О, если бы он очнулся хоть на две или три минуты! Шурка стал бы на колени у койки и шепнул на ухо - так, чтобы никто не слышал: "Не умирайте, товарищ гвардии капитан-лейтенант! Вам нельзя умирать! Ну скажите себе: "Шубин, живи! Шубин, живи!" И будете жить!.." Накрытого белоснежной простыней гвардии капитан-лейтенанта провезли мимо Шурки на операцию, потом через час с операции. Юнга так и не увидел его, хотя поднимался на цыпочки. Гвардии капитан-лейтенанта заслоняли врачи. Они шли рядом с тележкой и, показалось Шурке, прерывисто дышали, как заморенные лошади после тяжелого пробега. В коридоре зажглись лампочки, санитарки начали разносить ужин. Будничная жизнь госпиталя шла своим чередом, а двери палаты были по-прежнему закрыты перед юнгой. Командир его никак не сдавался - не шел ко дну, но и не всплывал. За окном стемнело. Лишь в начале ночи заветные двери распахнулись, и врачи вышли из палаты. До Шурки донеслось: - И без того долго держался. Был безнадежен. От этого "был" у Шурки похолодело внутри. - Да, железный организм! - А по-моему, слишком устал. Он так устал от войны... Переговариваясь, врачи прошли по коридору. Шурка, будто окаменев, продолжал стоять на своем посту у дверей. Тиканье часов наполнило уши, как бульканье воды. Часы за стеной словно бы сорвались с привязи, стучали оглушительно и быстро. Из палаты вышла сестра. - А ты все ждешь? - сказала она добрым голосом и вздохнула. - Нечего тебе, милый, ждать! Иди домой! Иди, деточка! Она сделала движение, собираясь погладить юнгу по голове. Но он уклонился от ее жалостливой ласки. Рывком сбросив с себя больничный халат и нахлобучив бескозырку, стремглав кинулся к выходу из госпиталя. Он бежал по длинному коридору, потом по лестнице, наклонив голову, громко плача. Не помнил уже о том, что он военный моряк, а моряку не положено плакать. Он никогда и не плакал раньше, не умел. И вот... Гвардии капитан-лейтенант, Шуркин командир, самый счастливый человек на Балтике, - был! Его нету больше, нет! А за этой дикой, разрывающей душу мыслью неотступно бежала другая: что же будет теперь с Мезенцевой? Как он, Шурка, сумеет сообщить, рассказать о смерти своего командира его вдове? ** КНИГА ВТОРАЯ. МЕЗЕНЦЕВА И ЛАСТИКОВ ** ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1. ОРДЕН ВДОВ Иногда возникает скачок в чередовании событий. Где-то погиб человек - при загадочных обстоятельствах, вдали от своих близких, - и последний кусок его жизни, очень важный, пропал для них, провалился во мрак. Так случилось с Викторией. Прощальный поцелуй, объятие на вокзале, и все! Почти сразу - ей показалось, что сразу, - она узнала, что Шубина нет. Что-то твердили ей о песчаной косе, о немце-смертнике, прикованном цепью к пулемету, - она не понимала ничего. При чем здесь коса, цепь, пулемет? Для нее Шубин умер в тот день, когда они прощались на перроне Балтийского вокзала. Больше она не увидела его, и он умер. Только привкус горечи и ощущение боли остались на губах, - с такой силой они поцеловались на прощанье. В детстве Виктория пережила крымское землетрясение. Она приехала в Алупку с отцом накануне, поздно вечером. Воздух был удивительно плотным, почти вязким. Массой расплавленного асфальта навалился он на побережье. И ритм прибоя был странным - с какими-то провалами, как пульс больного. Что-то надвигалось - не то с моря, не то с гор... И это ощущение повторилось спустя много лет - предчувствие надвигающейся катастрофы. Да, катастрофы! Ибо лишь с нею можно сравнить обыденный факт: где-то умер человек!.. Вечером Виктория, придя домой со службы, подошла в шинели и берете к радиоприемнику, включила его. Только после этого она стала раздеваться. В ту весну каждый вечер был праздничным - ровно в двадцать передавались приказы Верховного Главнокомандующего. Потом гремели салюты и небо расцвечивалось фейерверком. С трудом переводя дыхание - очень спешила, боясь опоздать, - Виктория услышала знакомый голос радиокомментатора. Она остановилась с полотенцем в руках, но швырнула его на стул, разобрав первые слова. Речь шла об очередной победе войск Третьего Белорусского фронта и Краснознаменного Балтийского флота. Голос звучал, как труба горниста над бранным полем: - "...командование решило перерезать косу. Со стороны залива был высажен десант в составе батальона морских пехотинцев, со стороны моря - стрелковый полк на гвардейских торпедных катерах". Виктория стояла, напряженно вытянувшись, прижав руки к груди. Гвардейские торпедные катера! - "После ожесточенных уличных боев, - продолжал греметь голос, - войска Третьего фронта овладели городом и крепостью Пиллау, последним оплотом гитлеровцев на Земландском полуострове. Удар сухопутных частей, при поддержке кораблей и подразделений Краснознаменного Балтийского флота, привел к уничтожению тридцатипятитысячной группировки противника и полному очищению полуострова. Десантники и военные моряки ценой значительных потерь в личном составе обеспечили успех этой операции, вписав золотыми буквами свои имена..." Виктория опустилась на стул. Сердце ее так колотилось, что она должна была обеими руками держаться за него. "Значительные потери"! Она была военным человеком, умела читать сводки. Вся коса, наверно, залита кровью наших солдат и моряков. Борис?.. Нет, не может быть! Но ночью опасение перешло в уверенность. Виктория вставала с постели, ходила взад и вперед по комнате, грея в руках осколок снаряда, подаренный Шубиным. "Станешь бояться, посмотри - и пройдет", - сказал он. Но он был счастлив на море. А этот бой происходил на суше, на какой-то песчаной косе. И когда спустя несколько дней на пороге комнаты появился дрожащий от волнения Шура Ластиков, а из-за спины его выглянул незнакомый капитан-лейтенант, тоже с бледным, удрученным лицом, Виктория не спросила ничего. Только поднялась и схватилась за горло. Потом она услыхала неприятный, скрежещущий, бьющий по нервам крик. Голос был незнакомый. Но это кричала она сама... Вокруг, как ни странно, не изменилось ничего. Люди каждый день спешили на работу, а с работы - к себе домой. Здания стояли на своих местах. По-прежнему светило неяркое ленинградское солнце. Иногда шел дождь. Было чуточку легче, когда дождь. Да, все было, как прежде. Только, увидев лицо Виктории, люди, весело настроенные, с поспешностью гасили улыбку, как гасят папиросу в присутствии больного. Лицо высокой худой женщины, которая шла, смотря только вперед, было неподвижно и очень бело, будто закоченело на ледяном ветру. Скорбь надменна! Она как бы обособляет человека, приподнимает над другими людьми. И вместе с тем гордая Виктория стала тонкослезкой. Однажды, возвращаясь со службы домой, она присела на скамейку в сквере напротив Русского музея. Вечер был тихий, но из-за крыш поднималась туча. Дети, большеглазые, худенькие, с гомоном и писком носились вокруг. Громыхнул гром, первый, майский. Мальчик лет пяти, бросив мяч, кинулся к своей матери, сидевшей на скамейке, уткнулся в ее колени. - Налет, мама? Налет? - Что ты, лапушка! Это гром. Малыш пугливо, из-под материнской руки, посмотрел на небо: - А чей это гром, мама? Наш или немецкий? Сидевшие на скамейках с удивлением подняли глаза на женщину в морском кителе с погонами капитана. Она вскочила и, нагнув голову, быстро пошла, почти побежала в сторону Садовой. Так жаль - до слез - стало этого малыша, который не знал еще, что такое гром, но уже знал, что такое налет! И было жаль себя. Мучительно ныло, разламывалось на куски сердце: сына бы ей, сына! Чтобы хмурился, как Шубин, и улыбался, как он, и, протягивая ей осколок, говорил: "Если будешь бояться за меня, посмотри - и пройдет!" Вот уж прозвучали и салюты девятого мая. Виктория ходила по празднично украшенным улицам и радовалась вместе со всеми. Но привкус горечи оставался на губах. Теперь он, этот привкус, всегда был с нею, чего бы ни коснулись губы. И она безошибочно угадывала своих товарок, по признакам, почти неуловимым. Одна низко опустила голову, уступая дорогу мужчине и женщине, которые об руку шагали по тротуару, натыкаясь на прохожих, ослепленные своим счастьем. Другая поднесла платок к глазам. Почему? А! Увидала малыша, который подскакивает на руках у отца, загорелого, улыбающегося! То был как бы тайный орден вдов - наподобие масонского. Стоило женщинам обменяться взглядом в празднично-шумной толпе, чтобы без слов понять друг друга... Снотворным Виктория оглушала себя на ночь, но тем страшнее были пробуждения. Воющая тоска охватывала по утрам. Все делалось пугающе ясным, отчетливым, как при свете медленно опускающихся немецких "люстр". Хотелось спрятаться с головой под одеяло, чтоб продлить немного миг забвения. Потом снотворные перестали помогать. Виктория начала просыпаться по ночам. Это было ужасно. Во сне видела Шубина, разговаривала с ним, и вот пробуждалась одна - в тихой темной комнате! Подушка, казалось, еще хранит вмятину от его головы. Губы пересохли и щемят, жаждая его губ. Плечи и руки тоскуют и томятся по его твердым ласковым пальцам. Но его нет. По левую сторону кровати - стена, по правую - пустота. Безнадежно тикают часы-браслет у изголовья... Да, время в ее внутреннем мирке остановилось. Оно остановилось на семнадцати двадцати - столько показывали круглые вокзальные часы, когда Виктория провожала Шубина. А в большом, окружавшем Викторию мире время продолжало торопливо бежать вперед и вперед. Миновал 1945 год, за ним и 46-й. Осенью 47-го года вернулся из эвакуации Грибов и прочел вводную лекцию по кораблевождению, после чего у него побывал курсант Ластиков. Начались поиски разгадки "Летучего Голландца". Но они, как и все остальное в мире, шли мимо Виктории. На имя Шубина между тем продолжали приходить письма. Виктория, не читая, с раздражением швыряла их в вазу на этажерке. Писали однокашники Шубина, которые, служа на Северном, Черноморском, Тихоокеанском флотах, еще не знали о его гибели. Но как не стыдно им не знать об этом? За что они так мучают ее, Викторию? А весной 1948 года пришло письмо от Нэйла - почему-то из Западной Германии. Нераспечатанное, оно также отправилось в вазу и легло поверх груды других, пылившихся на этажерке писем... Виктория нахмурилась, когда Шура Ластиков робко передал о желании Грибова навестить ее. Этот-то ведь знает, что Шубина нет! Утешать хочет? Не нужны ей утешения! Но потом она одумалась. Шубин всегда с любовью и уважением отзывался о своем профессоре. Отказать ему во встрече было бы неудобно. Скрепя сердце Виктория согласилась. Профессор был суховат и замкнут с виду и очень прямо держался. При нем нельзя было плакать - Шура предупредил, что он не выносит слез. Однако и поведение его было таково, что не давало повода к слезам. Он не расспрашивал о Борисе, не заглядывал участливо в глаза. Поздоровавшись, коротко попросил извинить за беспокойство. Курсант Ластиков сказал, что у Виктории Павловны есть письма от друзей Шубина, возможно связанные с "Летучим Голландцем", а поскольку он, Грибов, занимается "Летучим Голландцем"... Просматривая письмо Нэйла, он удивленно поднял брови, потом с неудовольствием покачал головой. Лишь под конец визита профессор уделил внимание хозяйке. - Вам переслали из Пиллау вещи Шубина? - Некоторые. - Не было ли среди них блокнотов, планов, карт? - Нет. Вот его вещи. - Виктория указала на стену, где висела пустая порыжелая кобура на длинном ремне, а рядом тикали часы-браслет. - Часы идут. Завожу каждый день. Говорят, портятся, если не заводить. Голос ее дрогнул. Грибов посмотрел на Викторию и добавил мягче: - Может показаться странным, что я не выражаю соболезнований. Это принцип. По-моему, соболезнования расслабляют. - Да? - Уверяю вас, - сказал Грибов еще мягче. - В горе понимаю толк. Виктория наклонила голову - от Ластикова знала, что Грибов во время блокады потерял семью. - Буду говорить лишь о деле. Это, - профессор поднял письмо, - полагалось передать мне без промедления. И уж во всяком случае вскрыть. Слова его прозвучали как выговор. - На вашем месте, - сказал он, - я бы обязательно поинтересовался тем, что пишет Нэйл. Ведь указан обратный адрес: Западная Германия, город такой-то, улица такая-то. И вы знаете, что Нэйл разделял ненависть Шубина к "Летучему Голландцу". Да, полагалось сразу вскрыть, прочесть и передать мне. Было бы лучше, чем предаваться никчемным самоистязаниям. - Никчемным?! - Виктория выпрямилась. Шура Ластиков, присутствовавший при разговоре, привстал и с беспокойством оглянулся на шкафчик, где находились лекарства. Но Грибов продолжал так же спокойно: - Этот Нэйл входит, по его словам, в одну из комиссий, которые ищут в Западной Германии секретные немецкие архивы. Вам известно, что там охотятся за архивами? Так вот, комиссии Нэйла посчастливилось наткнуться недавно на очень важный документ. Это шифрованная радиограмма с борта "Летучего Голландца", по-видимому последняя. Шура не удержался от возгласа радости. Виктория промолчала, угрюмо кутаясь в шерстяной платок. - Текст радиограммы... - Профессор заглянул в письмо: - Текст ее таков: "FH" докладывает: Бельты закрыты, отстаиваюсь Винете, случае невозможности прорваться положу подлодку грунт Винете, рассредоточив команду, буду пытаться уйти по суше". "FH" - это, понятно, инициалы "Летучего Голландца" ("дер флигенде Холлендер"). "Винета" - условное наименование тайной стоянки. - Где же эта стоянка? - А вспомните гонца, перехваченного накануне штурма Пиллау. Рассказывал вам товарищ Ластиков о гонце? Шура снова привстал: - Я рассказывал, товарищ капитан первого ранга. - На клочке бумаги, который удалось вырвать у немца, упоминался Пиллау. Сопоставьте это с радиограммой. Есть все основания предполагать, что тайная стоянка - в Пиллау. Виктория промолчала. - Я полагал, что это будет вам интересно, - сказал Грибов с упреком. Она не усмехнулась, только уголок ее рта нервно дернулся. Грибов кивнул: - Понимаю вас. Виктория недоверчиво прищурилась. - Конечно, находка Винеты не вернет вам Шубина, - продолжал Грибов. - Но учтите: "Летучий Голландец", вероятно, цел до сих пор. Разыскав и обезвредив его, мы предотвратим гибель тысяч, сотен тысяч людей. Подумайте о других женщинах, которые, подобно вам, будут тосковать и мучиться в расцвете лет. Грибов выждал минуту или две, надеясь, что Виктория скажет что-нибудь. Она по-прежнему молчала. Но отсутствующее выражение в ее глазах исчезло. Сейчас эти прекрасные сумрачные глаза были широко открыты и не отрывались от Грибова. - Американцам, - сказал Грибов, - было, оказывается, известно о существовании "Летучего Голландца". Поэтому радиограмма произвела сенсацию. Особенно поразило комиссию известие о том, что тайная стоянка - в Пиллау... - Я перебью вас. Второй раз вы говорите: в Пиллау. Была в Пиллау, хотите сказать? - Хочу сказать то, что говорю: была в Пиллау и осталась там. - Но Пиллау вот уже три года, как переименован в Балтийск. В его гавани стоят наши корабли. И Винета не найдена? - Надо думать, чрезвычайно искусно запрятана. И Шубин знал об этом. - Неужели? - Он пробивался именно к Винете во время уличных боев. Мне это совершенно ясно теперь. Шура нетерпеливо подался вперед: - Разрешите, товарищ капитан первого ранга? На клочке бумаги было еще слово "кладбище". - Да. Мне это вначале представлялось условным наименованием. - А разве слово "кладбище" можно понимать буквально? - По-видимому, нет, - осторожно сказал Грибов. - Наверняка нет. Есть же условное наименование "Винета". А что это, по-вашему? - Пока не знаю. Найдем - узнаем. - Он неожиданно спросил: - Вы так и не побывали в Балтийске на могиле Шубина? Глаза Виктории потускнели. - Боюсь, - помедлив, сказала она. - Боюсь увидеть его могилу. Она зябко повела плечами. - Сам Шубин всегда шел навстречу опасности, - возразил Грибов. - И потом, поверьте, невозможно долго прожить зажмурившись. - А зачем вообще жить? - Не говорите так! Если бы Шубин услышал, ему стало бы стыдно за вас. Позволите сказать прямо, что я думаю? - Пожалуйста. - По-моему, вы загипнотизировали себя своим горем... Нет, выслушайте до конца! Я, понятно, не врач, всего лишь немолодой человек, много переживший. Но я бы вас лечил Балтийском. - Как это - Балтийском? - Конечно, Винету и затопленную в ней подлодку будут искать без вас, и можно не сомневаться, что найдут. Но неужели вы хотите остаться в стороне от поисков? Найти Винету - ваш долг перед Шубиным. - Долг? Почему? - Еще Цезарь сказал: "Недоделанное не сделано". В Пиллау Шубин, так сказать, уронил нить. Ее надо найти и поднять. - Именно мне? - Кому же еще, как не вам? При очень сильной взаимной любви - извините, что я вспоминаю об этом, - подразумевается и полное взаимное понимание. А это имеет значение в данном случае. На многое в Балтийске, бывшем Пиллау, надо взглянуть как бы глазами Шубина. - Его глазами?.. - Да, это важно. Но кто сможет сделать это лучше вас? Виктория, опершись подбородком на руку, задумчиво смотрела на Грибова. - Просьбу о переводе в Балтийск могут не удовлетворить, - сказала она наконец. - Я напишу вашему начальству. Кто это? А! Мой бывший курсант. Большинство нынешних адмиралов - мои бывшие курсанты. Не забывайте, я как-никак человек со связями! Он улыбнулся. И от этого суровое, печальное, иссеченное морщинами лицо его сделалось таким добрым, что Виктории ужасно захотелось поплакать у Грибова на груди. Но плакать было уже поздно - гости прощались, стоя у порога... Вскоре, воспользовавшись "связями" Грибова, Виктория уехала к новому месту службы - в Балтийск. И кто знает, быть может, это спасло ее рассудок. 2. ПРАВДА СИЛЬНЕЕ БОМБ Вечером, на исходе знаменательного дня, когда Грибов побывал у Виктории и прочитал о Винете, он дольше обычного засиделся за своим письменным столом. Картотека (о ней пока знают лишь он да Ластиков) очень увеличилась за зиму. Почти каждый вечер зажигается лампа под зеленым абажуром. Словно бы опускается колокол света, и Грибов со своей работой оказывается под ним, - вернее, внутри него. Да, очерчен магический круг! Все, что вне круга, погружено во мрак. Но тем ярче отблеск жизни на столе: все эти исписанные мелким штурманским почерком четырехугольники картона, газетные и журнальные вырезки, обведенные красным карандашом, а также пометки на географической карте. Профессор любит повторять изречение Декарта: "Порядок освобождает мысль". И на столе у него образцовым порядок. Здесь нет книг с торчащими из них лохмотьями закладок, хотя за зиму Грибов прочел уйму мемуарной, военной и военно-политической литературы. Нет и писем, хотя осенью еще была завязана и доныне поддерживается переписка с Князевым, Фоминым и другими сослуживцами Шубина. Их сообщения значительно дополнили и уточнили рассказ бывшего юнги. На письменном столе профессора лишь его картотека. Факты тщательно отобраны, "спрессованы" и разнесены по отдельным листкам. Их можно сразу окинуть взглядом. И эта отраженная жизнь беспрестанно в движении, листки то сближаются, то разъединяются, а от этого соответственно меняются смысл и взаимная связь дат и фактов. Похоже на мозаику. Бережно и терпеливо складывает Грибов факты и даты, как разноцветные куски. От множества событий, цифр, имен пестрит в глазах. Но вот постепенно, не очень быстро, начал проступать зигзаг - некий причудливый, пока не совсем отчетливый узор. В "мозаике" сложилось: "Вува", "Вундерваффе" - иначе, волшебное оружие, с помощью которого гитлеровцы надеялись выиграть войну. Это решение загадки выглядит как будто правдоподобно. По крайней мере, Шубиным до конца владела мысль о том, что подводная деятельность Цвишена и его команды "мертвецов" связана с испытанием нового секретного оружия. Однако в ходе дальнейшей работы Грибов усомнился в правильности такого решения. Он заставил себя отвлечься от слова "Вува", которое Шубин услышал в шхерах. Ведь тот мог и ослышаться. Поразмыслив над этим, профессор отодвинул в сторону карточку с надписью "Вува". Посредине письменного стола очутились две другие карточки, озаглавленные: "Английский никель" и "Клеймо СКФ". Три буквы "СКФ" завертелись перед глазами, как огненные круги рекламы. Нейтралитет - ныне понятие устаревшее. Бизнес не имеет границ! Однорейсовый моряк прав. Как отказаться от выгодной сделки, если многие военные материалы продаются сейчас на вес золота, подобно заморским пряностям во времена Магеллана? Военно-стратегическое сырье, которое в годы войны доставляли в Германию из "нейтральных" стран и даже стран противоположного военного блока, взмах за взмахом швырялось в топки войны. Но отблески, которые падали из этих то и дело открывавшихся топок, по-новому освещали и тайную деятельность "Летучего Голландца". Теперь карточки на письменном столе профессора легли в иной раскладке. Они группируются вокруг "Никеля" и "Клейма". Эту новую "раскладку" можно обозначить словами: "Подводный связной". Не являлся ли Цвишен таким связным? Не осуществлял ли "торговлю из-под полы", налаживая тайные коммерческие сделки между капиталистами воюющих стран? Карточек, в общем, не так много, но кажется, что письменный стол прогибается под их тяжестью, - уж очень весомы факты. И, чем больше скоплялось этих фактов, чем глубже вникал Грибов в сокровенную связь между ними, тем лучше понимал, что новейшая легенда о "Летучем Голландце" не потеряла своей злободневности и по окончании второй мировой войны. Тут требовался, пожалуй, не столько историограф, сколько опытный контрразведчик, а быть может, полезно было и тесное взаимодействие между ними. Пришло, наконец, время "двинуть дело по инстанции". Письмо из Западной Германии подхлестнуло Грибова. Нельзя медлить ни одного дня! Поэтому он ускорил свой отъезд в командировку по делам училища, давно предполагавшуюся. А прибыв в Москву, прямо с вокзала явился к контр-адмиралу Рышкову, бывшему своему ученику. - Я официально к вам, Ефим Петрович, - сказал Грибов, усаживаясь в кресло после обоюдных приветствий. - Разрешите доложить? И он сжато рассказал о встречах Шубина с "Летучим Голландцем". Рышков удивился: - Позвольте! Я же слыхал о "Голландце"! Еще весной тысяча девятьсот сорок четвертого года. Сам прилетал на Лавенсари, чтобы расспросить Шубина. Но почему прервалась работа? Вы говорите, Шубин даже побывал на борту этого "Голландца"? - Потому и прервалась. Парадоксально, но факт. Медицинское заключение было неблагоприятно для Шубина. А вы уже находились в то время на Тихоокеанском флоте. - Весной тысяча девятьсот сорок четвертого года речь шла о Вуве, то есть о новом секретном оружии. О никеле и шарикоподшипниках я не слыхал. - Да и Вува. Не исключено, что была и Вува. Наряду со всем прочим. - В шхерах упоминалась Вува, - настойчиво повторил Рышков. - То есть ракеты-снаряды. Известно, что немцы испытывали их на Балтике под конец войны. - Вот как! В шхерах? - Нет. На юге Балтики. - Где? - В Пеннемюнде на острове Узедом. - И это происходило в тысяча девятьсот сорок четвертом году? - Да. - Весной? - Осенью. Сведения у нас, Николай Дмитриевич, самые подробные. Испытаниями руководил небезызвестный Вернер фон Браун, "отец Вундерваффе", как величали его немцы. Проект назывался "Урзель", в честь какой-то женщины [Урзель - Урсула, женское имя]. Ракеты-снаряды носили наименование "А-9". Пускать их предполагалось с подлодки. - Ах, все-таки с подлодки? - Да. В момент залпа она должна была находиться в подводном положении, то есть стрелять из-под воды. Дальность действия запланировали в пять тысяч километров. Но с испытаниями "А-9" ничего не вышло. Грибов хмуро усмехнулся: - Как оно и явствует из всего последующего. Ну-с, а что, по-вашему, могло помешать немцам? - Этого я не знаю. Думаю, скорее всего, технические неполадки. В общем, как говорится, "фокус не удался". - Шубин предполагал, что неизвестное ему секретное оружие собирались испытывать под Ленинградом. Но ваши сведения полностью проясняют картину. Зачем испытывать оружие под носом у противника, если в Южной Балтике, на большом удалении от линии фронта, это удобнее во всех отношениях? Узедом расположен укромно. - Недалеко от нынешнего Свиноуйсьце. - Да, бывший Свинемюнде. По тем временам глубокий тыл. Я рад, Ефим Петрович, что вы подтверждаете мою догадку: весной сорок четвертого года "Летучий Голландец" не занимался в шхерах испытанием нового секретного оружия. Он был занят чем-то другим. - Но это же вытекает из сообщения самого Шубина, - подхватил Рышков. - На палубе "Летучего Голландца" не было соответствующих приспособлений. Шубин, по вашим словам, видел лишь спаренный пулемет. Грибов помолчал. - Для нас сейчас важнее не то, что он видел, а то, чего не видел, - сказал он. Рышков недоумевающе смотрел на него. - Я имею в виду пассажиров "Летучего Голландца". Представляя Шубина офицерам, старший помощник сказал: "Наш новый пассажир". Значит, были и другие пассажиры - до Шубина или одновременно с ним? Иногда, Ефим Петрович, они кажутся мне опаснее ракет-снарядов или атомной бомбы. - Ну что вы! Да и были ли они? Вас поразило слово "новый". Но Шубин мог ослышаться или перепутать. Пассажирская подводная лодка! Что-то не верится! Транспортная - еще так-сяк! Допустим, она транспортная. Все равно упираемся в тупик, в кормовой отсек. У люка переборки торчал часовой? Подумать только: на подлодке - часовой! Но что могли прятать за его спиной? Вы отвергаете секретную аппаратуру, скажем, модель Вувы, которая проходила испытания на подводной лодке. (Грибов сделал протестующий жест.) Виноват, Николай Дмитриевич, я закончу свою мысль. Но, если это не аппаратура, тогда, несомненно, груз! И я даже скажу вам, какой груз. Сырье для изготовления атомной бомбы! "Летучий Голландец" занимался тем, что доставлял в Германию это сырье из разных отдаленных мест! Рышков встал из-за стола и прошелся по кабинету. - Я, конечно, думаю вслух. Почему "Летучий" дважды побывал у берегов Норвегии? Там находился завод тяжелой воды, не так ли? А рейс Цвишена по Амазонке? Мне припоминается, что в Южной Америке найдены залежи урановой руды. Где найдены? Быть может, вблизи этой речушки... как ее... - Аракара, - сказал Грибов. - Да, Аракары. Предположите, что бразильцы не знали об этом. Но знали фольксдойче, немецкие колонисты. Потихоньку от бразильцев они начали добывать руду и на подлодках переправлять в Германию. Вот вам гипотеза. Понятно, рабочая! В эту схему укладывается все, в том числе внешний вид и поведение команды "Летучего Голландца". Они вполне объяснимы. Более того: и вид этот и поведение - улика! Вообразите: подлодка, на протяжении нескольких лет, в условиях строжайшей секретности, почти не отстаиваясь у берега, перевозит радиоактивное сырье! Какой мозг, какое здоровье выдержат это? Постепенно, год за годом, матросы и офицеры "Летучего Голландца" превращаются в больных, полубезумных людей. Все дело в грузе! Он разрушает здоровье, сокращает жизнь, мало-помалу сводит с ума. Рышков приостановил свою ходьбу и круто повернулся к Грибову: - Ну, как? Грибов сидел неподвижно, в раздумье. - От "Летучего Голландца" всего можно ждать, - сказал он, вздохнув. Он подумал о том, что у переборки кормового отсека Шубина остановил окрик: "Ферботен". Но ведь на это "ферботен" постоянно натыкался и сам Грибов во время своих мысленных странствий по отсекам "Летучего Голландца". - Вы правы, фиксируя внимание на кормовом отсеке, - сказал он Рышкову. - Это - как запретная комната в сказочном замке. За ее дверями спрятано нечто страшное, чудовищно страшное - разгадка многих тайн. Рышков удовлетворенно кивнул. - Я думал о сырье для атомной бомбы, - продолжал Грибов. - Но для доставки его из "разных отдаленных мест", как вы сказали, потребовалась бы, наверное, целая флотилия "Летучих Голландцев". Впрочем... - Он пожал плечами. - Мне иногда приходит в голову, что деятельность "Летучего Голландца" могла быть очень разносторонней. Кстати, в тех же шхерах, где упоминалась пресловутая Вува, Цвишен взял на борт человека, которого именовали господином советником. А спустя несколько месяцев Шубин видел "Летучего Голландца" возле транспорта, загруженного шведскими шарикоподшипниками... Однако это могло быть и совпадением, - добавил Грибов со свойственным ему пристрастием к точности. - Но никель-то не совпадение? Олафсон свидетельствует, что в норвежских шхерах "Летучий" конвоировал транспорт с английским никелем! Грибов подавил улыбку. Ему нравился задор бывшего его ученика. Контр-адмирал был человеком с живым воображением, легко воспламенявшимся. Если бы в кабинете присутствовал кто-нибудь третий, он мог бы подумать, что это Рышков, сердясь и негодуя, убеждает своего тяжелодума-профессора в существовании "Летучего Голландца". - Возможно, не только никель, - неторопливо ответил Грибов. - Но уж никель-то бесспорно. В послевоенной мемуарной литературе я нашел подтверждение этому. Английские торговцы действительно продали немцам залежавшийся на складах никель. Посредниками были норвежские судовладельцы. Понятно, о самом факте говорится очень глухо, в одной фразе. Мы с вами располагаем гораздо более подробным и красочным описанием очевидца. - А шарикоподшипники с клеймом "СКФ"? - Мне удалось выяснить, что на этих шарикоподшипниках летали две трети самолетов Гитлера. Из Швеции, кроме того, вывозилось ежегодно столько железной руды, что это покрывало треть всей потребности Германии. - Внушительные цифры! - Уж чего внушительней! Вот вы, Ефим Петрович, говорили об урановой руде. Но ведь не только она опасна в руках военных монополистов. Мир, фигурально выражаясь, вращается вокруг металлической оси. - Люди гибнут за металл, - подсказал Рышков. - И гибнут, заметьте, не только ради тяжелых желтых крупиц. Целую армию свою уложили немцы на Украине, пытаясь удержать в руках никопольский марганец. У меня есть такая запись: "Стоимость военных материалов..." Надеюсь, что в ближайший приезд в Ленинград вы побываете у меня и ознакомитесь с моей картотекой. Не все в ней связано непосредственно с "Летучим Голландцем", зато воссоздает общую картину и дает пищу для догадок. - Спасибо. Буду в Ленинграде, обязательно воспользуюсь приглашением. - Что же касается слов "новый пассажир", то я допускаю: Шубин мог ослышаться или перепутать. Во время пребывания на борту "Летучего Голландца" он был вдобавок болен. На это тоже надо делать поправку. Однако каким бы окольным путем ни шли мы к разгадке "Летучего Голландца", очутимся под конец неизменно перед закрытой дверью в кормовой отсек. Разгадка там! - Взломать бы эту дверь! - пробормотал Рышков. - Быть может, придется сделать и это, - непонятно сказал Грибов. - Но отойдем на некоторое время от запертой двери!.. Вообще-то, Ефим Петрович, я не любитель кроссвордов, тем более технических. В истории "Летучего Голландца" меня прежде всего интересуют люди. А они были во всех отсеках. Если нам с вами нельзя в запретный кормовой отсек, то хорошо побывать хотя бы в каюте штурмана или командира "Летучего Голландца". - "Хотя бы"! - Рышков засмеялся. - И побеседовать с ними по душам? - И побеседовать по душам. Видите ли, для меня по-прежнему убедительно звучит одна фраза из "Войны и мира": "Не порох решит дело, а те, кто его выдумали". Вот и хочется добраться до самых главных выдумщиков. Через Цвишена! Ведь он, нет сомнений, был непосредственно, и на протяжении многих лет, связан с военными монополистами. И учтите: "Летучий Голландец" еще не найден! Рышков внезапно прервал свою пробежку по кабинету и остановился перед Грибовым. - Что вы хотите этим сказать? Он присел на подлокотник кресла, не сводя с Грибова настороженно-испытующего взгляда. Потом вдруг широко улыбнулся: - Ну, говорите же, не томите, Николай Дмитриевич! Ведь я знаю вас. Вы не можете без того, чтобы не приберечь что-то под конец. Приберегли, признайтесь? И наверняка самое интересное и важное. Вытаскивайте-ка это "что-то", кладите на стол! - Отдаю должное вашей проницательности, - сказал Грибов. - В награду получайте! Вы, кажется, читаете не только по-немецки, но и по-английски? - Само собой! Иначе какой бы я был контрразведчик? Грибов вынул из кармана письмо Нэйла, заботливо разгладил на сгибах и подал Рышкову. По мере того как тот вчитывался в письмо, улыбка медленно исчезала с его лица. - Винета? Вот как! - пробормотал Рышков сквозь зубы. - И в районе Балтийска? - Заброшенная старая стоянка, как я понимаю, - пояснил Грибов. - Но, видимо, хорошо замаскированная стоянка. Так сказать, рудимент войны. - И вы считаете, что на грунте в этой Винете лежит "Летучий"? Еще со всей своей командой, чего доброго. Мнимые мертвецы превратились наконец в настоящих мертвецов? Во главе со своим командиром? - Ну, это вряд ли. Злые люди обычно живучи. А Цвишен, видимо, очень зол. - О! Думаете, жив? И действует до сих пор?! Грибов сделал неопределенный жест. - Столько раз "тонул" и снова всплывал. - Я просею Балтийск через частое сито! - с ожесточением сказал Рышков и энергично взмахнул рукой, показывая, как сделает это. - Будьте уверены, Николай Дмитриевич: раздобудем из-под воды этого Цвишена - живого или мертвого! - Я предпочел бы мертвого, - пошутил Грибов. Но лицо Рышкова оставалось серьезным. - Из области историографии, - медленно сказал он, - мы, таким образом, вернулись к заботам дня. Нэйл пишет: балтийской Винетой заинтересовались наши любознательные бывшие союзники. Выходит, встречный поиск, Николай Дмитриевич? - Выходит, так. - Злые люди живучи... Вы правы. Те, кто когда-то "фрахтовал" "Летучего Голландца", остались. И они сделались еще злее, хитрее, агрессивнее. - Намного агрессивнее, Ефим Петрович! Именно поэтому так важно решить загадку "Летучего Голландца" и оповестить о решении весь мир. Правда сильнее бомб! Верю в это, несмотря на то что вот уже сорок лет, как я кадровый военный. Рышков задумчиво смотрел на Грибова: - Вы рекомендовали вдове Шубина перевестись в Балтийск. Быть может, полезно подключить ее к поискам? Я дам команду. - Лучше, чтобы все получилось без команды. - Ну, как хотите. "Виктория" по-латыни значит "победа". Я шучу, конечно. Рышков встал. Поднялся с кресла и Грибов. - Очень приятно опять работать с вами, дорогой Николай Дмитриевич! Считайте себя нашим постоянным консультантом по "Летучему Голландцу". Мне не надо напоминать вам, что поручение это секретное. Будем время от времени обращаться к вам за советом. - Есть, товарищ адмирал! - сказал Грибов, как положено по уставу. Полезно ли "подключить" Викторию Павловну к поискам "Летучего Голландца"? Для чего или для кого полезно? Для поисков или для Виктории Павловны? Грибов думал об этом, возвращаясь из Москвы. Во время своего визита к вдове Шубина он старался разговаривать с нею возможно более деликатно, хоть и строго. Он даже не назвал ее ни разу вдовой. Все так наболело в этой бедной женской душе, что любое неосторожное прикосновение могло причинить новую боль. Конечно, Грибов хотел, чтобы Виктория занялась поисками Винеты в Балтийске. Это отвлекло бы ее от тягостных воспоминаний. Но он отнюдь не настаивал, не понукал и не подталкивал. Торопливость была противопоказана здесь. И как человек несколько старомодный, он считал, что к важной мысли или решению надо подводить женщин с осторожностью, создавая впечатление, что эта исподволь внушенная мысль явилась без подсказки, сама по себе. Недаром Мопассан писал: "Она была женщина, то есть ребенок". А Виктория Павловна была вдобавок больной ребенок. Подключиться, чтобы переключиться... Именно так понимал Грибов положение. Но будет ли реальная польза делу от участия Виктории в поисках? В этом он, признаться, не был уверен. 3. ВИКТОРИЯ В БАЛТИЙСКЕ По приезде на новое место службы Викторию охватила привычная и любимая ею атмосфера военно-морской деловитости. Все было просто, ясно, налаженно. Люди двигались как бы по четко расчерченным прямым линиям. Это успокаивало. Балтийск - город флотский. Якорек - не только на ленточках бескозырок, которые носит большинство его обитателей, но и на щите у въезда со стороны шоссе. Улицы именуются: Черноморская, Синопская, Севастопольская, Порт-Артурская, Кронштадтская, Киркенесская, Флотская, Якорная, Катерная, Артиллерийская, Солдатская. Есть также Морской бульвар и Гвардейский проспект. Комнату Виктории дали в доме на пирсе, неподалеку от метеостанции, места ее работы. Корабли швартовались в двадцати шагах от дома. Каждые полчаса на них вызванивали склянки. Перед заходом солнца катились по воде мелодичные переливы горнов - к спуску флага. Под окном устраивались матросы, негромко басила гармонь, и на высоких нотах звучал женский смех. Город медленно оживал. На месте руин, рядом с красными домами мрачноватой немецкой архитектуры, поднимались белые дома советской постройки. А на обочинах тротуаров, где недавно ржавела брошенная впопыхах немецкая техника, запестрели цветы: гвоздика, анютины глазки и японская ромашка блеклых тонов, словно бы подернутая нежнейшей туманной дымкой. Увидев высаженные цветы, самый недоверчивый или недалекий человек мог понять, что советские моряки обосновались здесь прочно, "насовсем". В Балтийске у Виктории оказалось много старых знакомых. Одним из первых встретил ее Селиванов, разведчик базы, который когда-то отправлял Викторию в шхеры. - А я здесь в том же амплуа, что и на Лавенсари, - объявил он преувеличенно бодрым тоном, каким сейчас разговаривали все с Викторией. Потом, задержав в долгом пожатии ее руку, пообещал: - Еще встретимся, поговорим! Сначала окрепните у нас, хорошенько морским ветерком обдуйтесь! Чудак! Как будто она приехала на курорт... На второй день после приезда Виктория отправилась на окраину Балтийска, где размещался гвардейский дивизион (из-за множества лягушек место это в шутку прозвали Квакенбургом). Виктория боялась неловких расспросов, неуклюжих соболезнований. Опасения были напрасны. Моряки отнеслись к ней с деликатным радушием. Некоторые знали ее еще по Кронштадту и Ленинграду, но тогда она была другой, веселой. Они стеснялись при ней своего зычного голоса, своей решительной, твердой походки. Недавно и Шубин был таким. А теперь полагалось говорить о нем, понизив голос, и называть его: "покойный Шубин". Это было нелепо, несообразно. Он всегда был такой беспокойный! Князев, к сожалению, отсутствовал - года два уже, как был переведен с повышением на Север. Сейчас дивизионом командовал Фомин, тоже из "стаи славных". Он почтительно проводил вдову Шубина к его могиле. Это была скромная могила, укрытая сосновыми ветками и букетиками полевых цветов. Она возвышалась за шлагбаумом, у въезда в расположение части. И мертвый, Шубин не расставался с товарищами. Викторию тронуло, что цветы у подножия могилы свежие. Кто-то обновлял их день изо дня. Вероятно, это были дети из соседней школы. Фомин проявил деликатность до конца - придумал какое-то неотложное дело, извинился перед Викторией и оставил ее у могилы одну. Когда он вернулся, Виктория уже овладела собой. - Еще просьба к вам, товарищ гвардии капитан третьего ранга, - сказала она. - Я бы хотела проделать последний путь Бориса с момента его высадки. Не сможете ли вы съездить со мной на эту косу? - Есть. Хотя бы завтра. Удобно вам? - Да. Коса Фриш-Неррунг была очень узкой. Справа и слева сквозь стволы сосен светлела вода. Лес на дюнах был негустой. Дующие с моря ветры изрядно общипали его. На самых высоких деревьях остались только верхушки крон. От этого сосны сделались похожими на пальмы. И наклонены были лишь в одну сторону - от моря к заливу. Справа от Виктории был Балтийск, за спиной, в глубине залива, - Калининград, прямо перед нею - заходящее Солнце. Сплюснутое, как луковица, оно неподвижно лежало на темно-синей воде. А тучи двигались над ним, меняли краски, распуская шире и шире свои гордые разноцветные крылья. Ветер, дувший с утра, стих. Но голые стволы с обтрепанными метелками наверху оставались в наклонном положении, будто навечно запечатлев картину бури, натиск отшумевшего шторма. Тоска по умершему охватила Викторию с такой силой, что она схватилась за дерево, чтобы не упасть. Фомин отвел глаза и быстро заговорил - первое, что пришло в голову: - Со мной один профессор переписку завел. Капитан первого ранга Грибов. Может, слыхали о нем? Заинтересовался донесением, которое мы перехватили в море, перед штурмом Пиллау. Там было слово непонятное - "кладбище". Мы уж с Князевым и так и этак прикидывали. Порешили: условное обозначение, к настоящему кладбищу отношения не имеет. Нечто вроде, знаете ли, всех этих "Тюльпанов", "Фиалок", "Ландышей"... - Он робко попытался пошутить: - Помните, как "выращивали" их у своих раций связисты во время войны?.. А третьего дня меня о кладбище разведчик базы расспрашивал. - Селиванов? - Он. Далось им всем это кладбище! - А Борис знал, где находится кладбище в Пиллау? - Надо думать, знал. Князев рассказывал: командир перед штурмом тщательно изучал карту Пиллау. - Но, переплыв канал и очутившись в городе, кинулся совсем в другую сторону? - Вы угадали. В диаметрально противоположную сторону. На обратном пути Виктория не проронила ни звука. Фомин тоже молчал, понимая, что ею овладели воспоминания. Он не догадывался, что Виктория старается упорядочить, организовать эти воспоминания. Все силы души сосредоточила она на том, чтобы возможно более отчетливо представить себе картину штурма и тогдашнее состояние Бориса, - пыталась как бы войти в это состояние! Изучая карту города, Борис не ожидал, что примет участие в уличных боях. Он думал попасть в Пиллау уже после его падения, как это было, скажем, в Ригулди. Но вот внезапный поворот событий, одна из превратностей войны, и Борис со своими моряками - на косе, в преддверии Пиллау, а значит, и предполагаемой секретной стоянки "Летучего Голландца". Что ощутил он, переправившись в город через канал? Бесспорно, желание немедленно, самому, проникнуть в эту стоянку. И, если Цвишен еще там, не дать ему уйти! Но каков был ход мыслей Бориса? Какими соображениями руководствовался он, сразу же, не колеблясь повернув направо, к гавани, а не налево, к кладбищу? И далеко ли был от цели, когда очередь смертника, прикованного цепью к пулемету... Сойдя с парома, Фомин повел Викторию вдоль набережной, потом узкими переулками и наконец остановился под аркой большого дома. - Здесь, - сказал он. Виктория боязливо заглянула через его плечо. Во дворе по-прежнему помещалось почтовое отделение. В других подъездах были квартиры. На веревках сушилось белье, ребятишки с гомоном и визгом играли в классы. Привыкнув к кочевой гарнизонной жизни, они в любом городе чувствовали себя как дома. - Двор был устлан письмами, - сказал Фомин. - Ходили по письмам, как по осенним листьям. Кое-что отобрали потом и передали на выставку в Дом Флота. Разведчикам-то письма были уже ни к чему, война кончилась. А гвардии капитан-лейтенанта, - добавил он на той же спокойно-повествовательной интонации, - ранило вон там, у кирпичной стены. Хотите, войдем во двор? - Нет. - Госпиталь, - нерешительно сказал Фомин, - располагался чуть подальше, через три квартала. Но лимит выдержки кончился. И к чему Виктории госпиталь? Шубина туда несли на носилках. Он был без сознания. Это был уже не Шубин. Нет, не так он хотел умереть. Не на больничной койке, среди "банок и склянок". Он хотел умереть в море, за штурвалом. Промчался бы за своим "табуном", тремя тысячами "лошадей" с белыми развевающимися гривами, и стремглав, на полной скорости, пересек тот рубеж, который отделяет мертвых от нас, живых. Викторию тронуло внимание, оказанное Шубину устроителями выставки "Штурм Пиллау". Выставка помещалась в Доме Флота. Одна из стен в фойе была увешана картами, схемами и портретами участников штурма. А в центре, с увеличенной фотографии, обтянутой крепом, смотрел на посетителей Шубин. Он усмехался, сдвинув фуражку с привычной лихостью чуточку набок. Выражение его лица не гармонировало с траурной рамкой. Но, вероятно, не нашлось другой, более подходящей фотографии. Вокруг нее группировались фотографии поменьше. На них стеснительно щурились гвардии лейтенант Павлов, гвардии старшина первой статьи Дронин, гвардии старшина второй статьи Степаков и другие. Виктория узнавала их по точному и краткому описанию, сделанному в свое время Борисом. - А это что? - Виктория нагнулась над витриной. Внимание ее привлекли записи, сделанные по-немецки на листках почтовой бумаги очень четким, аккуратным, без нажима почерком. Она не сразу поняла, что писали несколько человек, а не один, - просто каллиграфия хорошо поставлена в немецких школах и почерк унифицирован. - Письма на фронт? - Она обернулась к сопровождавшему ее начальнику Дома Флота. - Нет. С фронта домой. Почта не успела разослать адресатам. Для разведки письма эти уже не представляли интереса - через несколько дней Германия капитулировала, - а мы кое-что отобрали. Ярко характеризуют моральный уровень гитлеровцев на последнем этапе войны. Вот письмо, прошу взглянуть! Экспонированы только две страницы, письмо очень длинное. Какой-то моряк, уроженец Кенигсберга, пишет своей жене... Виктория прочла: "Мне бы хоть минуту побывать в нашем тенистом Кенигсберге..." - К тому времени его Кенигсберг превратился в груду пепла и щебенки под бомбами англо-американской авиации. Моряк, видно, пробыл слишком долго в море, оторвался от реальной действительности. В Калининграде по указанному адресу не осталось никого. На конверте, лежавшем под стеклом, был адрес: "Фрау Шарлотте Ранке, Линденаллее, 17". "Я жив, Лоттхен! - так начиналось письмо. - Ты удивишься этому. Но верь мне, я жив!" Все время моряк настойчиво повторял это: "Я жив, жив!" Обычно он называл жену "Лоттхен" или еще более нежно, интимными прозвищами, - смысл был понятен лишь им двоим. Но иногда обращался сурово: "моя жена". "Помни: ты моя жена и я жив!" Виктория перевела взгляд на другую страницу. Вот описание какой-то экзотической реки. Изрядно покружило моряка по белу свету! Впрочем, описания были чересчур гладкие и обстоятельные, будто вырванные из учебника географии. И они следовали сразу за страстными упреками. Это производило тягостное впечатление. Словно бы человек внезапно спохватывался, стискивая зубы, и произносил с каменным лицом: "Как я уже упоминал, местная тропическая флора поражала своим разнообразием. Там и сям мелькали в лесу лужайки, окаймленные..." И опять Виктория пропустила несколько строк. "Не продавай наш дом, - заклинал моряк, - ни в коем случае не продавай! Помни, я жив и я вернусь!" Она разогнулась над витриной: - Бр-р! Какое неприятное письмо. - Довольно характерное, не правда ли? Все вокруг гибнет, а он беспокоится о своем доме. Я взял эти странички наугад. - Письмо давит. Не хочется читать дальше. Будто присутствуешь при семейной сцене. И снова, как бы ища поддержки, Виктория посмотрела на фотографию улыбающегося Шубина... Грибов был бы доволен, если бы понаблюдал за результатами прописанного им "лечения" Балтийском. Виктория по-прежнему думала о Борисе беспрерывно, но думала уже по-другому. Мысленно вглядывалась в его лицо. Жадно. Пытливо. До боли в глазах. Однако - без слез! Черты лица не расплывались. Для очистки совести Виктория побывала на кладбище. Ничего особенного не было там. Папоротник и кусты жимолости. Они, видимо, очень разрослись за последнее время. Дорожки были покрыты густой травой. Деревья как бы сдвинулись плотнее. Это был уже лес, но кое-где в нем белели и чернели покосившиеся надгробия. Виктория остановилась подле мраморного памятника, грузно свалившегося набок. По нему змеилась трещина. Тускло блестел над нею якорек, а ниже была надпись: "Покоится во господе вице-адмирал такой-то, родился в 1815 г., умер в 1902". Машинально Виктория высчитала возраст умершего. Восемьдесят семь! Крепенек, однако, был покойный адмирал и, несомненно, в отличие от своих матросов, отдал богу душу не в море, а дома, на собственном ложе под балдахином. И вдруг она поняла, что стоит на том самом месте, где когда-то стоял механик "Летучего Голландца"! Виктории представился коллекционер кладбищенских квитанций, как его описывал Шубин: одутловатые щеки, бессмысленная, отсутствующая улыбка. Именно здесь, у могилы восьмидесятисемилетнего адмирала, возникла маниакальная мысль: тот моряк не утонет в море, кто накупит много кладбищенских участков! Виктории стало жутко. Она оглянулась. На кладбище, кроме нее, не было никого. Светило солнце. В кустах громко щебетали птицы. Со взморья доносился гул прибоя. И оттого, что светило солнце, стало еще страшнее. С трудом пробираясь сквозь заросли, Виктория выбежала к морю. Что же означало слово "кладбище"? Шубин понял это. Но она не могла понять. В тот вечер Виктория вернулась к себе, измученная до того, что даже не смогла раздеться. Только сбросила туфли и повалилась на кровать. Она лежала, вытянувшись, закрыв глаза, и шепотом повторяла: - Помоги же! Помоги! Мне трудно, я не могу понять! Вообще ужасно трудно. Невыносимо. Ну, хоть приснись мне, милый!.. На следующий день Виктория пошла к Селиванову. "Мужик он умный, - говорила она себе, - и знает меня не первый год. Он не откажется от моей помощи. Другой на его месте мог бы сказать: "Вы метеоролог? Вот и занимайтесь себе ветрами и сыростью". Селиванов так не скажет". - Ну как? - спросила она с порога, заботливо прикрыв за собой дверь. - Нового ничего? Не удивившись вопросу, Селиванов отрицательно покачал головой. Но вид у него при этом был бодрый. - Впечатление такое, - сказала Виктория, усаживаясь на предложенный ей стул, - словно вы поджидаете меня с какой-то хорошей вестью. - Угадали. Я знал, что вы придете ко мне. Еще тогда знал, когда были на пути в Балтийск. - Так вот, товарищ капитан второго ранга, я хочу участвовать в поисках Винеты. - Вполне естественно с вашей стороны. Уже посетили местное кладбище? Виктория смущенно кивнула. - Не смущайтесь. Этой простейшей догадкой надо переболеть, как корью. В свое время наши армейские товарищи тоже искали причал между кладбищем и морем. - Неужели? - Им, видите ли, рисовалась бухта, возможно, искусственная и очень тщательно замаскированная. А в глубине, под сенью кладбищенских деревьев, нечто вроде эллинга. В некоторых фашистских военно-морских базах, например в Сен-Лорене, были подобные эллинги. Представляете: железобетонное укрытие, наверху насыпан слой песка толщиной в четыре метра, а под ним подлодки. Говорят, спокойно отстаивались и даже ремонтировались во время самых жестоких бомбежек. - Кладбище в Пиллау пусто. - Да. - Недаром Шубин шел не к кладбищу, а к гавани. - Причем здесь гавань? Вы что же, полагаете, в гавани размещалась эта "В"? Никогда. - Она могла быть очень маленькой. - Бесспорно и была маленькой, так сказать, одноместной. Но ведь "ЛГ" не терпел никакого соседства. Думаете, полез бы в гавань, где полным-полно других военных кораблей? Что вы! На этом "ЛГ", по-моему, тележного скрипа боялись. Даже разговаривая с глазу на глаз, Селиванов по укоренившейся профессиональной привычке предпочитал называть "Летучего Голландца" и "Винету" не полностью, но по инициалам. - И все же Шубин шел к гавани! - упрямо повторила Виктория. - Ошибка, Виктория Павловна, уверяю вас! Он, говорят, даже принял под команду солдат, оставшихся без офицера. До "В" ли ему было? Представляете: штурм, уличные бои? А Борис был азартный вояка, увлекающийся, Мне ли Бориса не знать! Слава богу, дружками были! Виктория нахмурилась. Ей захотелось сказать: "И все-таки я знаю его лучше, чем вы!" Но она только заметила сдержанно: - Вы почти не встречались с ним после Лавенсари. Он очень изменился, побывав на борту "Летучего Голландца". Но оставим это. Если исключить гавань и кладбище, то где же, по-вашему, была Винета? Селиванов выдержал паузу. - Мне приказано привлечь вас к поискам, если таково ваше желание, - сказал он с некоторой торжественностью. Лишь сделав это небольшое вступление, он перешел к сути дела. Она, по его мнению, заключалась в двух названиях: "Геббельсдорф" и "Альтфридхоф". - Это такая деревенька в глубине залива, на самом берегу, - объяснил Селиванов. - Расположена примерно на полпути между Калининградом и Балтийском. Именовалась Геббельсдорфом при гитлеровцах, в честь их главного колченогого лгуна. А прежнее название - Альтфридхоф. По-немецки "Фридхоф" - "кладбище", не так ли? "Альтфридхоф" - "Старое Кладбище" или "Старый Погост", если хотите. - Неужели?.. Хотя название подходит. - То-то и оно. Последние дни я тем и занимался, что разыскивал это "кладбище". "Винета не может находиться в Пиллау, она в его окрестностях", - такова с самого начала была моя мысль. На одной из старых, до-гитлеровских карт я нашел то, что искал. - Стоянку или деревню? - Пока деревню. Видите ли, рядом с Альтфридхофом располагался небольшой судоремонтный завод. Гитлеровцы взорвали его при отступлении. Металлолому там уйма. Надо думать, и обломки "Летучего Голландца" где-то лежат. Я минеров туда послал. Шуруют. Был, вероятно, секретный док. Но доберемся и до него. Селиванов сказал, что завтра снова отправляется в Альтфридхоф. Создана комиссия с участием представителей штаба флота. Еще бы! Пусть эта стоянка заброшена, даже разрушена. Все равно находка ее - событие чрезвычайное! - Мне остается только поздравить вас, товарищ капитан второго ранга. - Рано поздравлять. Знаете пословицу: "Не кажи гоп..." Мы вот что сделаем. У меня в машине есть одно место. Я заеду за вами завтра. - Есть. Спасибо. Виктория очень медленно шла по городу, опустив голову. Деревня Альтфридхоф - Старый Погост... Рядом - судоремонтный завод... Секретный док в его недрах... Догадка Селиванова выглядела довольно убедительно. И все же Виктории трудно было побороть какое-то внутреннее предубеждение. Борис шел к гавани, в этом не могло быть сомнений! Лучше Селиванова представлял себе, как засекречена подводная лодка Цвишена. Пусть даже изменили ее силуэт, скажем, сделали пристройку к боевой рубке, установили фальшивое орудие на палубе. Но и проделав это, Цвишен, мастер камуфляжа, не решился бы поставить свой "корабль мертвых" бок о бок с другими, обычными кораблями. Борис знал об этом и тем не менее шел к гавани. Почему он шел к гавани? Как пригодилась бы сейчас карта Пиллау с его пометками, если он делал пометки!.. Ну что ж, догадка с Альтфридхофом будет проверена завтра! "У меня в машине есть одно место..." Этим, стало быть, и ограничится участие Виктории в поисках?.. Она, повторяя путь Шубина во время уличных боев, миновала вздыбленный желтый танк с рваной раной в борту. На стволе было выведено: "Шакал". Этот танк уцелел в ливийской пустыне, чтобы превратиться на Балтике в металлолом. Неужели и от "Летучего Голландца" осталась только бесформенная груда железа? За углом, неожиданно сразу, открылся обширный пустырь. Вдоль улицы, которая вела к нему, торчали почерневшие стволы. Кроны, как ножом, срезало артиллерийским огнем. Большое красное здание стояло посреди пустыря. На его куполообразной крыше торчал шпиль с золотым петушком. В свободное время матросы гоняли на пустыре мяч. Тут были когда-то дома, потом в развалинах домов - доты. Виктории рассказывали, что из одного дота вскоре после штурма вылезла кошка. Наверно, она немного свихнулась от бомбежек и артиллерийских обстрелов. В руки не давалась, только кружила подле людей, мяукая и тараща желтые бесноватые глаза. Ее хотели пристрелить, чтобы не наводила тоску, но пожалели, начали приручать. Минуло два-три дня, и кошка вышла из-под развалин, ведя за собой двух котят. Голодная процессия гуськом проследовала по трапу и далее прямо на камбуз, правильно заключив, что война кончена. Кошку командир приказал назвать Маскоттой, котят матросы назвали по-русски - Братик и Сестричка. На каждом шагу видны были здесь следы недавнего штурма, который потряс город подобно всесокрушающему землетрясению. "Спокойнее всего чувствовали себя мертвецы на кладбище, - рассказывал Виктории один старик немец. - Я сам охотно спрятался бы в гроб и накрылся гранитной плитой..." Сверху Викторию позвал скрипучий, резкий голос. Она подняла голову. В крыше красного дома зияло отверстие от снаряда, но золотой петушок продолжал качаться на своем насесте, откликаясь скрипом на каждый порыв ветра. Флюгер, наверно, не умолкал никогда - в Балтийске почти не бывает безветрия. И сейчас он вертелся как безумный, трещал, скрипел, лязгал. Но понять ничего было нельзя. Виктория пошла дальше вдоль канала. По ту сторону его вытянулась шеренга розовых домов, которые случайно пощадило "землетрясение". Красные черепичные крыши мирно отражались в светлой глади. Пейзаж был задумчивый, совсем голландский. Засмотревшись на него, Виктория споткнулась о какой-то кабель. Тотчас же ее окликнули, на этот раз снизу: - Осторожней, девушка! На дне канала лежал притопленный буксир. Над водой торчали только труба и медный свисток, сверкавший в лучах заходящего солнца. Рядом покачивался бот с водолазным снаряжением. Три матроса, закончив работу, приводили его в порядок. Увидев Викторию, они, как по команде, выпрямились и подняли вверх широкие улыбающиеся красные лица - откровенно залюбовались ею. - Не повредили бы свои стройные ножки, товарищ старший лейтенант! - медовым голосом сказал один из матросов, побойчее. (Признал в Виктории по кителю офицера, но, не видя снизу погонов, титуловал наугад.) - А ведь, я считаю, такие ножки даже у нас на КБФ [Краснознаменный Балтийский флот] - редкость. Правильно? - Правильно! - поддержали его товарищи. - Вон туда, за шлагбаум, вообще не ходите, - обстоятельно и заботливо объяснял матрос, видимо стараясь продлить удовольствие. - Замусорено все. И ковш там такой же замусоренный. Мы называем его: кладбище кораблей! Виктория прошла по инерции несколько шагов, усмехаясь бесхитростному комплименту, почти что коллективному. И вдруг остановилась. Кладбище... кораблей? Матрос сказал о кладбище кораблей? Водолазы с удивлением переглянулись в своем боте. Почему старший лейтенант со стройными ножками вдруг повернулась и быстро пробежала мимо них в обратном направлении? Выслушав Викторию, Селиванов, надо ему отдать должное, не стал колебаться или упрямиться. Он тотчас же позвонил командиру порта. - Ковш номер семь, точно! - сказал тот. - Вы же были там со мной. Да, свалка кораблей. Еще не расчищена, потому что далеко. Сейчас я заеду за вами. Надо поспешить, чтобы добраться засветло. Вскоре Виктория, Селиванов, командир порта и еще несколько офицеров очутились у дальнего, заброшенного ковша. Узкоколейка, которая вела к нему, заросла травой. Шлагбаум был завязан ржавой проволокой. Ковш N_7 выглядел уныло, как лес поздней осенью. Торчащие вертикально или в наклонном положении мачты напоминали деревья, лишенные листвы. Иллюзию дополняла рыбачья сеть, которая была натянута над мачтами. Она была похожа на осеннюю дымку или легкий сероватый туман, запутавшийся между стволами деревьев. Под сетью, покорно ожидая своей участи, жалось друг к другу около десятка кораблей: две баржи, речной пассажирский пароходик, три буксира, несколько щитов-мишеней. К берегу привалился бортом небольшой танкер с развороченной кормой. Немцы стаскивали сюда все эти корабли, готовясь впоследствии отправить их на слом. Но - не успели. Помешало наступление советских войск. А у новых хозяев гавани еще не дошли руки до этого отдаленного ковша. И без того полно дел было в Балтийске. Заброшенность ковша бросалась в глаза. Сеть, натянутая над мачтами, была разорвана во многих местах и кое-где провисла до самой воды. Потревоженные чайки с бранчливыми криками носились над нею. - Меня давно удивляла эта сеть, - сказал командир порта. - Помните, в шхерах немцы прятались под рыбачьими сетями от авиации? Развесят у берега, будто для просушки, и ставят под них свои катера или подлодки. "Но здесь-то что прятать? - думал я. - Какой летчик позарился бы на такой хлам?" - В этом и был расчет. Да! Никаких особых сооружений! Ничего, что могло бы привлечь внимание сверху или с берега! Сеть даже была не камуфлированная, а самая обыкновенная - рыбачья. Корабли стояли в ковше очень тесно, впритык. Но посредине, между речным пароходом и одной из барж, оставлен был неширокий проход. - Вот тут он, верно, и стоял, этот "Голландец"! - вскричала Виктория. Но лицо Селиванова еще сохраняло недоверчивое и замкнутое выражение. - Быть может, он на дне? - предположил один из офицеров. - Ну, что вы! Ковш слишком мелкий. На дне его не спрячешь подлодку-рейдер. По брошенным доскам офицеры гуськом перешли на палубу парохода. Отсюда хорошо были видны плиты причала. В магистралях, проложенных между ними, тянулись ответвления - через пароход к пустому пространству между кораблями. Это были топливный и водяной трубопроводы. Командир порта по соединительным рожкам определил, что трубопроводы предназначались для питания подводной лодки. Отдельные запасные части для нее, также и элементы аккумуляторной батареи, были обнаружены в соседней полузатопленной барже. Но основной базой, по-видимому, являлся пароход. В борту пробита была дверь, с порога которой свешивался трап. Дверь вела в просторное помещение, где команда подлодки могла отдыхать после тесноты своих отсеков. В углу стоял разбитый рояль. За ним дотошный Селиванов нашел даже несколько разорванных игральных карт. На пароходе, как на всякой базе, оборудованы были прачечная и душевая. Однако, судя по всему, подводная лодка отстаивалась здесь не подолгу. Это было нечто вроде конспиративной квартиры, где разрешается провести только одну ночь, чтобы не навести на след. Но каким образом удавалось "Голландцу" незамеченным проникать в ковш и покидать его? Это происходило, понятно, ночью. Виктория вообразила, как по сигналу с моря немецкое командование мгновенно затемняло гавань, объявляя воздушную тревогу. Приближаются бомбардировщики противника! На самом деле у бонов - "Летучий Голландец". Конечно, Цвишен, входя в гавань, дает позывные. Иначе его могли бы принять за вражескую подлодку и запросто расстрелять. Но это чужие, условные позывные. Он, так сказать, представляется под одним из своих псевдонимов. Вдобавок и псевдоним этот известен всего двум-трем лицам в Пиллау. Впрочем, внимание всех в гавани отвлечено. Где же бомбардировщики противника? Огни выключены, бинокли на кораблях и на берегу подняты к небу, а тем временем длинная тень проскальзывает мимо бонов, мимо стоящих на рейде и у пирсов кораблей, поворачивает в глубь гавани, к ковшу N_7. Потом с осторожностью втягивается в узкий проход между полузатопленной баржей и речным пароходом. Все! Дошла! Притаилась! Отбой воздушной тревоги! Утром заброшенный ковш, свалка кораблей, выглядит как обычно. Ветер слегка раскачивает рыбачью сеть. И даже чайки по-прежнему неутомимо снуют под нею. Балансируя на узкой доске, переброшенной с парохода на причал, командир порта огляделся: - Тесновато все же было ему. - Ничего, - ответил кто-то из офицеров. - В тесноте, да не в обиде. Разворачиваться, понятно, приходилось на пупе. - Но мне вот что странно, - сказал другой офицер. - Для одной-единственной подводной лодки оборудовали такую стоянку! - Наоборот! Это и есть самый неопровержимый признак! - с воодушевлением возразил Селиванов. (Его недавнего скептицизма как не бывало.) - Именно для одной-единственной в своем роде! Можно ли еще сомневаться в том, что лодка эта была особо секретной и выполняла поручения чрезвычайной государственной важности? Он быстро обернулся и посмотрел Виктории в глаза: - Признаю при свидетелях: вы правы! Вернее, Борис был прав. "В" размещалась в гавани, а не в окрестностях Пиллау. Я ошибался. 4. ПИСЬМО, НЕ ДОСТАВЛЕННОЕ ПО АДРЕСУ В своем докладе Селиванов дал высокую оценку той помощи, которую оказала ему вдова Шубина во время поисков Винеты. Приказом командующего капитану Мезенцевой объявлена была благодарность. - И все-таки случай, - вздохнул командир порта, сидя у Селиванова. - Не услышь она тогда: "кладбище кораблей"... - Неверно. И вы и я, несомненно, не раз слышали те же слова. Но мы не вслушались в них. И не поняли. А она поняла. Почему? Душа была настроена на эту волну. Все силы души были напряжены, и вот... - Она не допускала мысли, что Шубин мог ошибиться. - Да, и это, конечно. Грибов, которого Рышков тотчас же известил о находке, поздравил Викторию по телефону. Это была самая важная и ценная для нее похвала. И все же она была недовольна. Нить, которую Шубин уронил во время штурма, была найдена и поднята. Ну, а дальше? Куда тянется, куда ведет эта нить? Предусмотрительный Цвишен успел вывернуться, как всегда, и уйти заблаговременно, не дожидаясь штурма Пиллау. Что же, в такое случае, означала его радиограмма, текст которой сообщил Нэйл? Стало быть, на Балтике была еще одна стоянка, помимо "кладбища кораблей" в Пиллау? Откровенно говоря, Виктория ждала большего и от самого "кладбища". Находки были, в общем, ничтожными. Запасные части для подводной лодки? Груда разорванных игральных карт? Как хотите, этого маловато. Виктория надеялась на то, что в Винете будут найдены какие-то документы, проливающие свет на деятельность "Летучего Голландца". Воображению ее рисовалось нечто подобное той же радиограмме или, на худой конец, обрывкам донесения, перехваченного Шубиным. Ведь мог забыть Цвишен в Винете что-нибудь особо важное? Мог или нет? - Нет! - решительно отрезал Селиванов, когда Виктория поделилась с ним своими огорчениями. - Совершенно исключено, Виктория Павловна. Как я понимаю Цвишена, он не из тех людей, которым приходится обращаться в бюро утерянных вещей. Что вы, право! Такой пройдоха, опытнейший диверсант! - Лоуренс тоже был опытнейший! - сердито сказала Виктория. - И, между прочим, забыл, говорят, в поезде чемодан со своей рукописью. Потом заново восстанавливал ее по памяти. - А вы, я замечаю, вошли во вкус поисков! - Селиванов поощрительно улыбнулся. - Да, это затягивает. Дело азартное. Но при чем тут азарт? Не то что Селиванову, даже Грибову не решилась бы рассказать Виктория о том странном ощущении, которое испытала, обнаружив Винету. Это была не радость завершения поисков, нет. Винета была, увы, пуста. Значит, надо снова и снова искать, до основания перерыть весь Балтийск, чтобы найти... Что? Этого Виктория не знала. Все больше овладевало ею ощущение, что в Балтийске, кроме Винеты, есть еще нечто очень важное, непосредственно связанное с "Летучим Голландцем". Объяснить это ощущение было не просто. Но вот пример, который, быть может, подойдет - хотя бы отчасти. Вообразите, что вы вошли в темную комнату и остановились на ее пороге или даже прошли до середины. Не слышно ничего, вокруг мрак. И все же вы уверены, что здесь еще кто-то. Быстро щелкаете выключателем. Так и есть! По углам сидят люди и молча смотрят на вас... Виктория испытывала подобное нетерпеливое и в то же время боязливое ожидание. Она перешагнула порог комнаты, даже прошла до середины, но внутри по-прежнему было тихо. А выключатель на стене никак не могла найти, как ни старалась. Мистика? Ничуть. Просто сигнал предельно напряженных, обостренно чутких нервов... Осень незаметно перешла в зиму, теплую, бесснежную, но ветреную. Рядом с домом Виктории возвышался маяк, снизу белый, сверху красный. Он загорался через короткие промежутки времени, и тогда делались видны грани его могучей линзы, отбрасывавшей свет далеко в море. Если по небу быстро неслись тучи, маяк, казалось, качался. Когда же у входных бонов начинали жаловаться на туман ревуны, над маяком вытягивались длинные тени, будто крылья ветряной мельницы. Виктория знала, что Шубин любил маяки. Быть может, он любил их оттого, что начинал службу в Кроншлоте, - там перед войной стояли торпедные катера. А фонарь на Кроншлотском маяке очень уютный, в форме бочоночка, разноцветный, похожий на елочное украшение. Погода в Балтийске переменчива. Здесь часто бушуют штормы. Похоже, что ветры всей Южной Балтики слетаются в этот город на свой бесовский шабаш. Они катаются по крышам, визжа, как дерущиеся коты, громыхают, лязгают, кувырком проносятся по улицам, срывают с деревьев последнюю листву. И вдруг - почти мгновенно - все стихает! Луна протискивается между тучами, освещая готически-острый силуэт города и просторную гавань с военными кораблями. Море, которое видно Виктории в окне, в общем, дисциплинированное - зажатое волноломом и пирсами. Лишь отдаленное эхо штормов докатывается сюда. В солнечный день вода за волноломом более темна, чем у пирса. Но солнце как-то не идет к этим местам. Наоборот, сизые, синие, серые тучи хороши. Окраска военных кораблей, покачивающихся на воде, гармонирует с ними. Вероятно, сумрачные пираты Цвишена до своего мнимого потопления, не таясь, посещали Пиллау. Субботнюю ночь они кутили в ресторане "Цум гольдене Анкер" ["К золотому якорю" (нем.)] - на месте его сейчас строится гостиница, - а в воскресенье отправлялись в кирку замаливать грехи. На скамьях сидели, тесно сгрудившись, исподлобья поглядывая по сторонам. Неужели же после них не осталось в Балтийске никаких следов? Пусть Цвишен был дьявольски предусмотрителен и осторожен. Ну, а другие члены команды: офицеры, матросы?.. Виктория засмотрелась на море. Вдали что-то ярко сверкнуло. А! Чайка поймала луч солнца на крыло. Таким было и ее, Виктории, короткое женское счастье. Сверкнуло на солнце крылом, и все! Как мало, в общем, она побыла с Шубиным! Все кончилось для нее слишком быстро. Не успела опомниться от первых головокружительных поцелуев, как все кончилось. Мысленно она со злостью одернула себя. Грибов послал ее в Балтийск не для того, чтобы она бесконечно причитала над собой. Он верил в нее. Он сказал: "Кто же лучше вас понимал Шубина? Сильная взаимная любовь подразумевает и безусловное взаимное понимание". Но ведь так оно и было! Как-то Шубин заметил: "Есть же бедняги на свете! Живут вместе, бок о бок, и много лет живут, а души их находятся, на противоположных концах солнечной системы". А Виктория рассказала ему о своей приятельнице, которая с деланной беспечностью говорила: "Как мы живем с мужем? Да так и живем. Сосуществуем!" У Виктории с Шубиным было по-другому. Ей казалось иногда, что они угадывают мысли друг друга. А вот теперь ничего не получалось у нее с "отгадкой"... Ее раздражало и мучило то, что она до сих пор топчется посреди "темной комнаты". Твердо знает, что здесь есть кто-то, но никак не может нашарить выключатель на стене. Бывая в Доме Флота и проходя по фойе, Виктория неизменно замедляла шаги у стендов. Шубин поощрительно и загадочно улыбался ей со стены. В фуражке, сдвинутой на правый глаз, выглядел так, будто, спроси его, тотчас же с готовностью ответит, где искать "недостающую деталь" разгадки. Смотря на Викторию - по обыкновению, прямо и весело, - Шубин словно бы хотел помочь ей, подсказать. Но она не могла понять выражение его лица. Почему-то тянуло к витринам, которые стояли под фотографией Шубина. И в то же время что-то как будто отталкивало от них. Вероятно, все дело было в письме, которое "давило". Моряк писал жене, опасаясь за свою жизнь. Но он безумно ревновал ее, и ревность была сильнее страха смерти. Он писал: "Я измучен ревностью. Я вижу тебя во сне. Ты стоишь и смотришь на меня холодно, отчужденно. Я просыпаюсь в ужасе и долго не могу заснуть. Но ведь мы не чужие друг другу. Я твой муж, и я жив!" Какая-то тягостная тайна скрывалась между строк, - она как бы околдовывала. Иногда Виктории чудилось, что она уже читала или слышала об этом ревнивом моряке. Где? Когда? Как ни напрягала ум, не могла вспомнить. После смерти Шубина она стала такой беспамятной... Она скользила быстрым взглядом по витринам и спешила дальше. Как-то летом случилось Виктории побывать по служебным делам в Калининграде. С утра парило - перед грозой. Люди двигались согнувшись, едва волоча ноги, словно брели по дну океана. Возвращаясь на вокзал, Виктория присела отдохнуть в скверике перед цветочной клумбой. Оглядываться не хотелось. За спиной - она знала это - руины. Так в 1949 году выглядел центр бывшего Кенигсберга: руины, пышные заросли сирени и бурьяна, почти джунгли, а в скверах - яркие цветы, заботливо высаженные новыми жителями. Кенигсберг был разрушен во время безжалостных англо-американских бомбежек в августе и сентябре 1944 года. Летчики молотили с воздуха преимущественно по жилым кварталам. Центр представлял из себя сплошное пепелище. Восстановить эту часть города было уже нельзя. Калининград начал отстраиваться на окраинах бывшего Кенигсберга. Не странно ли, что в притворе одной из разрушенных церквей сохранилась гробница Канта, имевшая форму призмы, острой гранью вверх? В этом был насмешливый и зловещий смысл, гримаса смерти: мертвый уцелел, тогда как десятки тысяч живых обитателей Кенигсберга погибли и погребены под развалинами. Да, руины, руины!.. Со вздохом Виктория оторвалась от созерцания беззаботно-мирных цветов и встала. Она прошла несколько шагов, осторожно ступая по щебню, и вдруг увидела под ногами дощечку с надписью: "Lindenallee, N_17". Но, кажется, так называлась улица, на которой жила женщина, которой было адресовано письмо ревнивца? И номер дома как будто тот же? Виктория осмотрелась. Ничего не сохранилось от Линденаллее. Только горы щебня были здесь, скорбные остовы домов, почерневшие от дыма, да пирамиды из бетонных плит и перепутанных прутьев каркаса, полускрытые зарослями бурьяна. Лип, от которых, вероятно, возникло название улицы, тоже не было. Над бурьяном и щебнем до сих пор висел специфический, непередаваемо печальный запах разрушения. Виктории рассказывали, что некоторые жители, чудом уцелев после бомбежек, прятались потом в пещерах под развалинами, зарывшись в землю, как кроты. Садясь в поезд, Виктория еще находилась под впечатлением руин Кенигсберга. Начисто исчезнувшая Линденаллее как-то гармонировала при этом с тучей, которая медленно поднималась над городом. Она была темно-синяя, с фиолетовыми подтеками и, приближаясь, все больше наливалась мраком. С минуты на минуту можно было ждать дождя. Поезд тронулся. За стуком колес Виктория не услышала грома. Туча над горизонтом расселась надвое. Небо прочертил быстрый зигзаг. Потом хлынул дождь. Наконец-то! Прижавшись лбом к стеклу, по которому хлестали дождевые струи, Виктория вглядывалась в темноту. Невидимые молоты ударяли по туче, как по наковальне, с ожесточением высекая из нее брызги искр. Здешние места - грозовые места. Коренные обитатели - славянское племя пруссов. Как у всех славян, на их небе правил громовержец Перкус (Перун). Надо думать, что грозы и тогда были часты. Но нередко над здешними пологими холмами метали громы и молнии не боги, а люди. Кенигсберг, превращенный ныне в пепелище, только повторил судьбу литовского поселения Твангете, сожженного рыцарями-тевтонами. Первые дома Кенигсберга были воздвигнуты на пепле, среди развалин. И чуть ли не каждое столетие с той поры небо вновь и вновь сотрясают неслыханные грозы. В пятнадцатом веке - это сражение при Грюнвальде, в восемнадцатом - при Гросс-Егерсдорфе, в двадцатом - при Танненберге и, наконец, самое ожесточенное и кровопролитное из всех - под Кенигсбергом-Пиллау. Эхо титанических битв до сих пор грохочет над холмами, а в небе полыхают зарницы, как отблески далекой канонады... Виктория не отходила от окна. Не слышно было ни грохота грома, ни шелеста дождя. Гроза была беззвучной. Только отчетливо постукивали колеса. И под этот стук, через правильные промежутки времени, над горизонтом вырастали корявые стволы молний. Мгновение были видны облитые ярким светом холмы, рощи, остроконечные черепичные крыши, и все опять исчезало в кромешной тьме. Через пазы в окнах протекла вода, черная лужа с хлюпаньем плескалась по полу - в такт размахам вагона. Виктория подобрала под себя ноги. Это бы еще ничего. Она любила грозу. Но сегодня что-то мешало наслаждаться грозой. Что это было? А, письмо моряка и руины исчезнувшей Линденаллее! Какие-то почти бесформенные догадки роились в мозгу, возникали отдаленные смутные сопоставления. А в ушах назойливо звучало монотонное: "Я жив, Лоттхен. Я жив!" Фраза эта не была умоляющей, нет! Звучала скорее как угроза, как заклинание. Моряк словно бы гипнотизировал на расстоянии свою жену. Слова с мучительным усилием вырывались из его горла. Он как бы взывал к жене из-под могильной плиты или со дна океана сквозь многометровую толщу воды. И вдруг - новая ярчайшая вспышка! Туча, сопровождавшая поезд на всем его пути, взвилась и завернулась снизу подобно обгорающему свитку. Виктория поняла! Она словно бы выхватила из огня драгоценный неразгаданный свиток. Нет, уже разгаданный! Письмо, которое лежало под стеклом в Доме Флота и так неотвязно мучило ее, написал Венцель, штурман "Летучего Голландца"! Утром письмо в присутствии нескольких офицеров было извлечено из витрины. Это было нечто вроде дневника, довольно подробного, но без дат, беглые, отрывочные записи. Видимо, делали их время от времени, по мере того как в голову приходили мысли или представлялся случай уединиться. И подумать, что все эти годы письмо с "Летучего Голландца" пролежало в фойе Дома Флота под фотографией Шубина! А до этого оно долго валялось среди других не отосланных адресатам писем во дворе почтового отделения. И Шубин ходил по этому бумажному ковру. Стоило лишь нагнуться, чтобы подобрать чрезвычайно важный документ, гораздо более важный, чем перехваченное им донесение. С первых же строк Шубин, конечно, понял бы, кто автор письма. Но он не смотрел под ноги. Он был поглощен поисками Винеты, так же как Виктория в прошлом году. Да, внимание их обоих было отвлечено. Именно поэтому письмо пролежало так долго под стеклом витрины. Страницы письма были смяты, грязны, - видимо, затоптаны сапогами. На двух или трех листках расплылись бурые пятна. Кровь? Быть может, даже кровь Шубина? Виктория отогнала эту мысль и начала читать. Вот упоминание о пучеглазом Гейнце, далее о Готлибе, Курте, Рудольфе... 5. "ИХ ЛЕВЕ, ЛОТТХЕН!" "Я жив, Лоттхен. Ты удивишься, узнав это. Но я жив. Вглядись получше: это мой почерк. Ты ведь помнишь мой почерк. Верь мне, это я. И я жив. Я рискую жизнью, когда пишу тебе. Я вынужден писать, то и дело пряча листки, беспрестанно оглядываясь. Меня расстреляют, узнав, что я пишу тебе. Даже не станут высаживаться для этого на берег. Всплывут ночью и расстреляют в открытом море, если, понятно, позволит погода. Церемониал известен. Приговоренного выводят на палубу под конвоем двух матросов, третий несет балластину, чтобы привязать ее к ногам. Руководит расстрелом вахтенный офицер, бывший товарищ по кают-компании, который накануне передавал приговоренному соль за столом или проигрывал ему в шахматы. Я вижу это так ясно, словно бы это уже случилось. И я боюсь. Но еще больше я боюсь, что ты меня забудешь. Письмо очень длинное. Я пишу его на протяжении всех этих долгих лет. Писать на нашей подлодке строжайше запрещено. Но мне удалось обойти запрещение. Видишь ли, я пользуюсь особым доверием командира (однажды он сказал, что я и Курт - его лейб-гвардия на подводной лодке). Как штурман, я знаю все секретные подходы к Винетам, веду прокладку курса. Мало того. Наш командир честолюбив. И он был бы не прочь издать после войны свои мемуары, наподобие "Семи столпов мудрости". Но Лоуренс соединял в одном лице разведчика и литератора. Наш командир ни в коей мере не обладает литературным даром. Поэтому он прибег к моей помощи. В свободное время я делаю записи, которые он прячет потом в сейф. И я делаю это совершенно открыто, на глазах у других офицеров, а между тем урывками пишу и тебе. Конечно, при малейшей опасности приходится быстро подкладывать письмо под черновик мемуаров. Надеюсь на случай, на какую-нибудь оказию. Во что бы то ни стало, и возможно скорее, ты должна узнать, что я жив! Меня постоянно подгоняет этот Гейнц. Из всех моих товарищей я больше всего боюсь и ненавижу Гейнца. Ты должна помнить его. Я познакомил вас в ресторане в Пиллау. Он пучеглазый, лысый и все время шутит. Лоттхен! Шутки его подобны раскаленным иглам, которые во время допроса запускают под ногти! День за днем он снимает с меня допрос, подлавливает, расставляет ловушки! Он ждет, что я сорвусь. И я могу сорваться. Скажу что-нибудь из того, о чем нельзя ни говорить, ни думать. Будучи выведен из себя его приставаниями, подлыми намеками на твой счет! Изредка, впрочем, он дает мне передохнуть и принимается подлавливать других. Вчера, играя в шахматы с Рудольфом, он начал вполголоса напевать: Эс гейт аллес форюбер, Эс гейт аллес форбай... [Все проходит, все проходит мимо (нем.)] - Приятный мотив! - небрежно сказал Рудольф. - Откуда это? - Вы не знаете? - Нет. - О! Неужели? - Я не музыкален. Ваш ход, доктор!.. Проиграв партию, Гейнц ушел, очень недовольный. А мы с Рудольфом молча переглянулись. Мы, конечно, знали недавно придуманное продолжение этой песенки. Оно крамольное: Цуэрст фельт дер Фюрер, Унд да ди Партай [Сначала падет фюрер, потом партия (нем.)]. ...Впрочем, может, это не Гейнц. Мне подозрителен Курт, любимчик командира. Не внушает доверия также Готлиб, механик. Возможно, он лишь прикидывается дурачком. Да, собственно говоря, и Рудольф, мой сосед по каюте... Все здесь подозревают друг друга и следят друг за другом. И тем не менее, рискуя жизнью, я пишу тебе, чтобы сказать: я жив!.. Сейчас, Лоттхен, я открою тайну. Наша гибель мнимая! Мы только притворились мертвыми. Подобно мертвым, мы погружены во мрак, в мир призраков, где двигаются крадучись и говорят вполголоса. Но ни один мертвец не получает жалованья, а мы получаем - даже тройной оклад! Ведь это неопровержимо доказывает, что я жив, не правда ли? Бой в Варангер-фьорде, о котором было написано в похоронном извещении, кончился вничью. Командир обманул противника и ушел. Но, вернувшись на базу, мы получили "назначение на тот свет", как сострил Курт. Весной 1942 года мы еще сохраняли способность острить... Но знай: это только маскировка под мертвых! Наш командир жив. И я жив. Помни: ты моя жена и я жив! Ни в коем случае не продавай дом на Линденаллее и не выходи замуж. При живом муже нельзя выйти замуж, помни это! Доктор просто поддразнивает меня, чтобы заставить проговориться. Но я тоже начну прислушиваться к его словам, ко всем его обмолвкам, шуткам, анекдотам. И посмотрим, кого первым из нас проведут на нос лодки по сужающейся скользкой палубе!.. Но иногда я верю ему. И чаще всего - во сне. Когда человек спит, душа его беззащитна. Я ничего не могу с собой поделать, Лоттхен, как ни стараюсь. Я вижу сон, один и тот же, очень страшный. Я вижу, что иду по Линденаллее. Соседи, стоящие за изгородью, отворачиваются от меня и не отвечают на мои поклоны. Я подхожу к нашему дому, отворяю калитку, закрываю за собой. Проделываю это очень медленно. Я боюсь того, что произойдет. Я знаю, что произойдет. Поднимаю глаза: на террасе стоит наш Отто в своей бархатной курточке и коротких штанишках. Он видит меня, но не трогается с места. "Что же ты? - говорю я. - Ведь это я, твой папа". Я задыхаюсь от волнения. Сердце неистово колотится в моей груди. А потом появляешься ты. Ты тоже стоишь, не трогаясь с места, и смотришь на меня - холодно, равнодушно, отчужденно. Ты смотришь на меня так, будто я виноват перед тобой и Отто. Но ведь я не виноват! Меня заставили пойти на эту подводную лодку. Я не хотел этого. Ты же знаешь: я хотел остаться в Копенгагене... Что может быть страшнее такого сна? Только пробуждение! Вероятно, человек, проснувшись в гробу, испытывает подобные муки. Открыв глаза, я вижу себя все в той же тесной, как гроб, каюте-выгородке, а надо мной темный свод; Это подволок подводной лодки. И бежать из нее некуда... Несчастья мои начались с апрельской командировки в Копенгаген. Помнишь ее? Слишком хорошо выполнил задание! А мы с тобой так радовались моим успехам! Подводному флоту понадобились эти проклятые военно-морские базы для нанесения ударов по Англии. Адмирал Дениц сделал заявку на Данию и Норвегию, и он получил их. Англичане разрисовывают события так, будто наши солдаты были спрятаны в трюмах германских торговых судов, прибывших в Копенгаген накануне вторжения. Ты знаешь, что это вранье. Я рассказывал тебе. Накануне в Данию прибыли - обычным пассажирским самолетом - всего два человека: я - по уполномочию военно-морских сил и майор, командир батальона, который должен был захватить городские укрепления. Майор под видом туриста занялся копенгагенской цитаделью, где размещены штаб, телефонная станция, караульные посты. А я отправился в порт. У пирса было слишком много судов. Но я выяснил, что два больших транспорта скоро уйдут. Таким образом освободится место для наших десантных кораблей. Все устраивалось хорошо. В шифрованной телеграмме я мог даже указать номера причалов. Вечером мною заинтересовался полицейский. Я объявил ему, что заблудился. Толстый болван услужливо проводил меня к остановке автобуса. А когда он ушел, я вернулся на пристань, чтобы закончить свою работу. Посмотрела бы ты, как прошло вторжение! На маневрах не могло пройти лучше (кстати, операция так и называлась: "Везерские маневры"). Наши солдаты действовали в цитадели, словно бы стояли там гарнизоном несколько лет. И на пристани было не меньше порядка. Какой-то матрос-датчанин, зевавший у причала, даже принял швартовы с нашего десантного корабля. Спросонья дурень посчитал нас за своих. Хотя нет, я спутал, это случилось позже, в Норвегии. Датчане вели себя, как кролики: наивные, толстые, самодовольные. Вторжение в Данию очень напоминало охоту на кроликов. Если бы вся война была такой! Но она не была такой... - Вы отличились в Дании и Норвегии, - сказал командир, когда я представлялся ему по случаю назначения на подводную лодку. - Добавьте к своим положительным качествам еще умение молчать. Такова отныне ваша профессия: действовать и молчать. Я понял, что означает "действовать и молчать", очень скоро - во время операции "Букет красных цветов". В Пиллау и дома я не рассказывал тебе о ней, но теперь это уже не тайна. Надо было, видишь ли, выставить букет в окне нашего посольства в Дублине - как сигнал к восстанию и государственному перевороту. Но лишь после того, как мы высадим в Ирландии организаторов восстания! Это не удалось, потому что один из них умер от сердечного припадка в Ирландском море, уже в виду пологих зеленых берегов. Пришлось вернуться ни с чем, если не считать мертвеца. И тогда я допустил оплошность. Я восстановил против себя доктора. Понимаешь ли, на походе он очень раздражал меня: бестолково суетился подле умирающего, которого поддерживали его товарищи, давал ему нюхать нашатырь, неумело тыкал иглой в руку. Я терпеть не могу бестолковых. И за ужином я сказал, что "пассажир из Дублина" выжил бы, будь на борту врач, а не фельдшер (но ведь так оно и есть: Гейнц военный фельдшер, мы лишь из вежливости называем его доктором). Гейнц позеленел от злости и все же засмеялся. - У "пассажира из Дублина", - ответил он, - вместо сердца была старая, стоптанная галоша. С таким сердцем даже не стоило танцевать "гроссфатер", не то что пускаться в диверсии. - Вдобавок в лодке было очень душно, - вставил Курт, любимчик командира. - Курт прав, - подхватил доктор. - Если бы можно было всплыть и впустить через люк свежего воздуха... Но вы же знаете, что мы не могли всплыть. Над нами было полно английских кораблей. Впрочем, - любезно добавил он, повернувшись ко мне, - когда вы почувствуете себя плохо, я обещаю утроить свои усилия. И видела бы ты, как он оскалился! Рудольф говорит, что наш доктор снимает улыбку только на ночь, но утром, вычистив зубы, снова надевает ее. Он злой, хитрый и неумный! Самое опасное сочетание. Помнишь восточную пословицу: "Тяжел камень, тяжел и песок, но всего тяжелее - злоба глупца"? Но довольно о Гейнце. Зато наш командир умен и широко образован. Рядом с мореходными справочниками на его книжной полке стоят Шпенглер, Ницше, Гете, Моммзен. В Винету-два по его заказу регулярно доставляют экономические журналы - вместе с горючим и продовольствием. Впервые явившись к нему и ожидая, пока он просмотрит документы, я загляделся на книжную полку. Он перехватил мой взгляд: - Вы, кажется, закончили университет до того, как поступить в военно-морское училище? Где именно? А! Об этом сказано в ваших документах. Кенигсберг. - Готовился стать доктором философии, господин капитан второго ранга, - доложил я. Но разговор на этом прервался. Наш командир на редкость немногословен. За все годы, что я служу с ним, он - при мне - лишь дважды вступил в общий разговор в кают-компании. И то неожиданно! Его как бы прорвало. Видно, тема задела за живое. Человеку все-таки очень трудно оставаться наедине со своими мыслями, тем более если они невеселые... Говорят, он самый молчаливый офицер германского подводного флота. Очень может быть. Особые условия нашей деятельности, конечно, наложили на него свой отпечаток. Человек замкнут, потому что держит нечто под замком. Впрочем, у вас, женщин, это, видимо, иначе. Вы делаетесь еще болтливее, когда утаиваете секрет. Старательно прячете его за своей беспечно-милой, кружащей голову болтовней... Но я хотел не об этом. Я хотел описать тебе нашего командира. Ты думаешь, его лицо всегда неподвижно? Наоборот! Мимикой он как бы дополняет скупо отмериваемые слова. И это производит пугающее впечатление. Чего стоит хотя бы обычная его ужимка: голова склонена к плечу, один глаз зажмурен, другой устремлен на тебя с непонятной, многозначительной усмешкой. Он будто прицеливается... Повторяю: командир только дважды приоткрылся передо мной вне наших служебных с ним отношений. В первый раз это было так. Мы доставили очередного пассажира в точку рандеву и возвращались "порожняком". Командир обедал в кают-компании, что не так часто бывает. Он безмолвствовал, по обыкновению. Мы уже настолько привыкли к этому, что разговор за столом - понятно, негромкий и сдержанный из уважения к командиру - не умолкал. Речь почему-то зашла о будущем. Что будем делать после войны, когда Третий райх повергнет в прах своих врагов и воцарится над миром? Франц, старший помощник, сказал, что безработица нам, во всяком случае, не угрожает, войн хватит на наш век. Рудольф что-то пробурчал насчет усталости. Гейнц сощурился. Большие розовые уши его оттопырились еще больше. Заметив это, я процитировал Гегеля: "Война предохраняет народы от гниения". Рудольф открыл рот, чтобы ответить. Но вдруг в кают-компании раздался резкий, тонкий голос. Все с удивлением вскинули головы. Командир заговорил! - Вы правы, Венцель, - сказал он. - Вернее, прав Гегель. Без войн нельзя. Человек не может без войн. В этом - сущность его извечной жизненной борьбы. - Но с кем же воевать, если мир будет покорен? Командир мрачно усмехнулся: - У людей короткая память. Время от времени придется напоминать то одному, то другому континенту, что хозяева мира - немцы! Он замолчал и больше не принимал участия в разговоре. А вторично разговорился - так же неожиданно, - когда подводная лодка лежала на грунте, ожидая наступления темного времени суток для всплытия. Мы сидели за ужином. Разговор шел о долголетии. Помню, Готлиба не было с нами. Он был, вероятно, в моторном отсеке. Я похвастался своими отцом, дедом, прадедом. Никто из них не позволил себе умереть раньше семидесяти. Гейнц стал расхваливать целебное действие китайских трав. Потом заспорили о том, какая профессия выгоднее в смысле долголетия. Я стоял за