кликнула одна из первокурсниц. - Факт, неплохо, - согласился Молодежников. - Только где столько роз раздобыть? Зима... Это и в самом деле казалось нереальным. Аня помнила: когда-то в поисках роз для Леонида она обегала все цветочные магазины. А ведь теперь нужны не три штуки! И все - обязательно красные. А времени - в обрез. И все-таки девушки достали цветы. Они поехали по пригородным оранжереям. В одной как раз вчера распустились крупные алые бутоны. Но заведующая - огромная, суровая женщина - наотрез отказалась срезать их. - И не просите! - басом отрубила она. - Цветы, считай, уже проданы. Обещаны на свадьбу. Певцу. Знаменитому... Однако, когда Аня объяснила, зачем им цветы, заведующая сразу смягчилась. - Подождет знаменитый-то! - подмигнула она и загромыхала: - Фаня! Срезай бутончики! Подчистую! .. ...Вечером девушки, встречая на вокзале фронтовиков, каждому прикрепили к полушубку алую розу... * * * Прошло три месяца. По широкой гранитной набережной Невы летней ночью медленно шли Леонид и Аня. Ночь была тихая, теплая, светлая: настоящая белая ночь. Вода в реке, казалось, не движется, мосты и шпили четко прорисовывались на зеленоватом небе. Аня шла в легком белом платье без рукавов. На плечи ее был накинут пиджак Леонида. Они уже долго гуляли по Неве. Изредка навстречу им попадались, такие же парочки. - Тоже студенты, - сказал Леонид. - Тоже уже не студенты, - поправила Аня. У ленинградских выпускников давно стало обычаем, окончив школу или институт, проводить ночь на Неве: прощаться с Ленинградом. Леонид и Аня шли молча. Уже под утро повернули на Петроградскую. - А я знаю, почему ты ходишь со мной, а не с другой девушкой, - сказала Аня. - Удобно! Провожать не надо! Они по-прежнему жили в одном доме. - Вот именно! - подтвердил Леонид. Снова помолчали. Аня вспомнила только что кончившийся выпускной вечер. Провожать их пришли профессора, тренеры, спортсмены. Сколько было шума, торжественных, сбивчивых речей и дружеских трогательных наставлении! - Друзья! - сказал Гаев. Он сегодня выглядел необычно: худощавое, обветренное лицо его с выпирающими скулами раскраснелось. Обычно спокойный голос звучал взволнованно. - Завтра поезда унесут вас в разные концы страны. Где бы вы ни были, - помните: вы - командиры физкультурного движения. А командир - всегда пример. С командира - спрос втрое!.. Аня все время танцевала с Леонидом. С одним Леонидом. Больше ей сегодня ни с кем не хотелось быть... ...Леонид тоже идет задумавшись. Давно уже хочет он сказать Ане много очень важного, но как-то не получается. - Вот и попрощались с Ленинградом, - говорит Аня. - Впрочем, - грустно улыбается она, - тебе незачем прощаться ни с белыми ночами, ни с Невой: остаешься при институте. Будешь теперь сам учить студентов. И ставить им, бедным, двойки... - Но ведь и ты уезжаешь недалеко, - говорит Леонид. - До Луги - рукой подать. Увидимся! - Увидимся, - подтверждает Аня. - А может, и не увидимся! - вдруг озорно рассмеялась она. Леонид обеспокоен. Эти ее внезапные переходы всегда не нравились ему. Вот характерец! Никогда не угадаешь, что выкинет в следующую минуту! - Послушай, Ласточка, - решительно заявляет он. - Ты можешь говорить всерьез? - Я всегда вдумчива и серьезна. Это отметил еще наш школьный химик!.. - Ну, перестань! Обещай отвечать вполне серьезно. Что-то в его голосе заставляет девушку замедлить шаги, насторожиться. - Хорошо, - соглашается она. Леонид волнуется. - Понимаешь, Ласточка, - говорит он. - Мы сегодня расстаемся... "Какая оригинальная мысль!" - хочется пошутить девушке, но она сдерживается. - И неизвестно, когда встретимся, - продолжает Леонид. Аня молчит. - Мы ведь с тобой друзья, верно? - спрашивает он. - Конечно! Начало не совсем такое, какого она ждала. Но Аня не подает виду. - Давай поклянемся, - торопливо говорит Леонид. - Что бы с нами ни стряслось, куда бы ни зашвырнула нас судьба, всегда будем друзьями. Навек! Преданными, надежными друзьями!.. - Хорошо, - вяло соглашается Аня. Нет, не того, совсем не того она ждала! - Поклянись, - настаивает Леонид. - Хорошо. Будем друзьями. - Нет, клянись! - Клянусь! Леонид морщится: разговор пошел как-то совсем не так. Вовсе не то он хотел сказать... Они подходят к своему дому. Заспанный дворник долго гремит цепью, открывая ворота. - Прощай, Ласточка, - говорит Леонид. - Прощай! ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. СЕКУНДА ЗА ГОД Леонид стоял на бортике бассейна, взволнованный и растерянный. Капельки воды дрожали на его широких загорелых плечах, грудь тяжело вздымалась. Только что закончил он очередной тренировочный заплыв на двести метров. Кочетов плыл в полную силу, с наивысшим напряжением всех мускулов и сердца, но безжалостная стрелка секундомера показала 2 минуты 30,8 секунды. Опять 2 минуты 30,8 секунды! Уже который раз! Рядом с Леонидом стоял Галузин. Он задумчиво перебирал пальцами шнурок, на котором висел, болтаясь на груди, как медальон, блестящий секундомер. Это уже становилось похожим на какой-то заколдованный круг. Три месяца подряд, начиная с семнадцатого июня, неустанно ведут они тренировки, и все безрезультатно. Секундомер словно испортился. Стрелку его никакими силами не удается удержать на расстоянии хотя бы одного деления до той проклятой черточки, которая обозначает 2 минуты 30,8 секунды. Только достигнув этой черточки или даже перевалив за нее, стрелка замирала. Галузин и Кочетов за эти бесконечные три месяца испробовали уже все известные им приемы. Но маленькая, бесстрастная стрелка упрямо упиралась в одну и ту же отметку на циферблате. И Галузину каждый раз казалось, что острый конец черной стрелки втыкается ему прямо в сердце. 17 июня 1940 года! В этот день телеграфные точки и тире разнесли по всей земле взбудоражившее весь спортивный мир известие. Виктор Важдаев побил мировой рекорд, установленный Кочетовым. Важдаев проплыл двухсотметровку за 2 минуты 30,1 секунды, на 0,7 секунды обогнав своего старого друга и соперника. Этот совершенно исключительный результат казался невероятным еще и потому, что у всех было свежо в памяти, как Кочетов недавно ставил свой мировой рекорд. Он тогда намного перекрыл официальный рекорд мира, и это казалось чудом, пределом человеческих возможностей. И вдруг - чудо уже не чудо! Леонид в тот же день послал Виктору поздравительную телеграмму, а потом, прямо с почты, направился в бассейн. Галузину ничего не надо было объяснять. Тренер отлично знал упорство своего ученика. Конечно, Кочетов не согласится легко уступить свой рекорд, завоеванный очень дорогой ценой. - Начнем? - только и спросил Галузин. Леонид кивнул. И они начали. Но странное дело - такого еще никогда не бывало с ними - упорные, трехмесячные труды не принесли никаких, ну хотя бы самых маленьких, результатов. Кочетов лишь время от времени повторял свой прежний рекорд, а дальше не двигался. Казалось, они уперлись в глухую толстую стену, тупик. И выхода из него нет. Как всегда в трудных случаях жизни. Кочетов решил обратиться к Гаеву. Николай Александрович был хорошим советчиком. Но потом Леонид передумал. Ну, в самом деле, - что он скажет Гаеву? Смешно ведь жаловаться на непослушную стрелку секундомера! Гаев скажет: "Тренируйся упорней!" Что тут можно еще посоветовать? Вот если бы кто-нибудь мешал Кочетову, тогда - другое дело. А сейчас нечего попусту тревожить Николая Александровича. И вот теперь, после очередного неудачного заплыва, взволнованные Кочетов и Галузин стояли в бассейне возле воды и не знали, что предпринять. "Хорош тренер! - недовольно подумал о себе Галузин. - Так-то я подбадриваю ученика?" Иван Сергеевич с трудом заставил себя улыбнуться и наигранно весело сказал: - Итак, тренировки продолжаются. Запомни, Леня, - не так-то просто выбить нас из седла! Клянусь своими усами, - стрелка замрет там, где мы ей прикажем! - Как бы вам не остаться без усов! - пробормотал Леонид. * * * Галузину и в самом деле все больше грозила опасность потерять свои великолепные казачьи усы. Прошел еще месяц, а упрямая стрелка секундомера по-прежнему ни разу не показала меньше 2 минут 30,8 секунды. На очередную тренировку Иван Сергеевич втайне от ученика пригласил трех своих старых друзей - опытных тренеров. Один был высокий, горбоносый, с наголо обритой головой. Другой - пониже и помоложе. Третий - еще пониже, коренастый, загорелый, с белыми, крупными, как клавиши, зубами. Чтобы не тревожить Леонида, гости сделали вид, будто случайно оказались в этот момент в бассейне. Но Леонида трудно было провести. Он сразу понял, что "казак" умышленно собрал этот консилиум. Ивана Сергеевича терзало беспокойство. А вдруг он чего-нибудь не заметил, вдруг есть какая-то, хоть самая маленькая, погрешность в работе его ученика? Может быть, именно из-за этой мелочи они зашли в тупик? Три тренера стояли, возле самой воды, словно в строю: по росту, плечом к плечу. Молча пристально следили за пловцом. А Галузин заставлял ученика то плыть медленно, чтобы гости видели каждое его движение, то мчаться, как глиссер, стремительно рассекая воду. Он снова и снова приказывал Леониду брать старт и проделывать повороты, плыть только с помощью рук, "выключив" ноги, а потом класть руки на зеленую доску и плыть, работая одними ногами. Это была явная демонстрация. Иван Сергеевич намеренно показывал гостям своего любимца во всех положениях. Он и сам старался придирчиво, как бы со стороны, наблюдать за Леонидом. Время от времени он бросал быстрые взгляды на друзей-тренеров. "Ну, заметили какой-нибудь грех?" - настойчиво допрашивали глаза Галузина. Гости молчали. Они по-прежнему стояли, как в шеренге: высокий, пониже, еще пониже. Хотя они всячески стремились найти хоть какое-нибудь малейшее упущение в работе пловца, - это им не удалось. Опытным тренерам сразу бросилось в глаза, что все движения Кочетова отработаны с величайшей точностью и старательностью. Каждый поворот руки над водой и под водой был тщательно продуман, предельно экономен и максимально эффективен. Ни одно движение при гребке не пропадало даром; все они "тянули" пловца вперед. Также мудро и экономно работали ноги. Каждый их толчок был очень точно согласован с движениями рук. - Полный порядок! - сказал на прощанье бритоголовый. - Продолжайте в том же духе! Двое других кивками присоединились к нему. Казалось бы, заявление тренеров должно порадовать Ивана Сергеевича. Значит, он делал все правильно. Но Галузин еще больше помрачнел. Неужели все движения пловца отработаны так тщательно, что дальше идти некуда? Неужели предел? Опять это слово! Иван Сергеевич строго-настрого запретил и себе, и ученику даже думать о пределе, не то что говорить о нем. И все-таки в последний месяц это проклятое слово не выходило у него из головы. Старый тренер, откинув всякую ложную гордость и самолюбие, очень обрадовался бы, если бы кто-нибудь заметил хоть маленькую ошибку, показал бы, что какое-то движение Леонида не отшлифовано до конца. Тогда он знал бы: есть еще возможности для роста. Теперь же оставалось лишь бесконечно повторять одни и те же движения, давно уже вытверженные наизусть. Приходилось надеяться лишь на мускулы пловца, а Галузин не любил этого. Он считал, что голова спортсмена всегда должна помогать мускулам. Так неужели сейчас ничего нельзя придумать? ...Леонид не жалел себя. На тренировках он сотни раз проплывал взад-вперед дорожку бассейна. Вода кипела и бурлила за его спиной. И все-таки маленькая черная стрелка ни разу не показала меньше 2 минут 30,8 секунды. И внезапно, когда все надежды были уже почти потеряны, стрелка замерла на одно деление ближе обычной черточки. - Лед тронулся! - возбужденно воскликнул Галузин: - Теперь, Леня, сабли наголо. Марш-марш в атаку! Всегда спокойный Галузин радовался, как мальчишка. Наконец-то прекратилось изнурительное топтание на месте! Значит, долгие четырехмесячные тренировки все-таки не пропали даром. Это бывает в спорте: какие-то мельчайшие, неуловимые для глаза, изменения постепенно накапливаются, и вдруг спортсмен в один прекрасный день показывает невиданный до того результат. Так редкие капли воды медленно и незаметно наполняют огромную бочку. Но вот упала еще одна, последняя, капля - бочка наполнилась и вода хлынула через край. Через несколько дней стрелка опять показала тот же результат: на одну десятую секунды меньше обычного. Было ясно - это не случайность. Кто весел, тот смеется, Кто хочет, тот добьется, Кто ищет, тот всегда найдет! - надувая губы, пел Галузин. - Кто ищет, тот всегда найдет, Леня! - весело повторял он. - Мы взломали оборону врага, - Иван Сергеевич указывал на секундомер. - Теперь надо расширять прорыв. И они, воспрянув духом, еще упорнее продолжали атаковать упрямую стрелку. Через месяц удалось сбросить еще две десятых секунды, потом еще одну десятую. - Нажимай, Леня, нажимай! - азартно повторял Иван Сергеевич. - Победа уже близко. Еще один рывок - и все. Но Леонид чувствовал - этого последнего рывка ему не сделать. Казалось, весь скрытый, дремавший в нем резерв сил уже брошен в бой. И все-таки он упорно тренировался. Через два месяца он сбросил еще одну десятую секунды. 2 минуты 30,3 секунды показала стрелка. Галузин радовался. Еще три-четыре десятых - и рекорд будет бит. Но Кочетов вышел из воды таким мрачным, каким его еще никогда не видел тренер. - Все! - тяжело отдуваясь, сказал Леонид. - Больше мне не скинуть. Встревоженный Галузин повел ученика в пустой спортивный зал. Они сели в углу у столика, прислонившись спинами к гимнастической стенке, и стали размышлять. Полгода прошло с того дня, когда они начали тренироваться к побитию рекорда. Полгода! И за это время были сброшены всего полсекунды! Но это бы еще ничего. Леонид не хуже своего старого тренера знал, что иногда требуется два-три года и даже пять лет, чтобы улучшить результат всего на одну секунду. Страшным было другое. Кочетов потерял уверенность в победе. Его мускулы отказывались дать больше того, что они уже дали. Леонид даже не был уверен, сможет ли он в нужный момент перед многочисленными зрителями и судьями хотя бы повторить свой лучший результат. - Сегодня ты не смог преодолеть мертвой точки, - как можно спокойнее внушал ученику Галузин. - Еще бы немного нажал - пришло бы "второе дыхание". Леонид отрицательно покачал головой. Конечно, почти в каждом виде спорта есть своя мертвая точка. Выносливый бегун, отмеривший 15-20 километров, вдруг чувствует, как ноги его наливаются свинцом, рот судорожно раскрывается, жадно втягивая струю воздуха, но в легкие не попадает ни глотка кислорода. Хочется остановиться, упасть на траву, отдыхать, отдыхать, отдыхать... Но опытный бегун не останавливается. Он продолжает бежать и вскоре чувствует приток новых сил. Ноги становятся послушными и упругими, легкие снова вдыхают живительный прохладный воздух. Пришло "второе дыхание". Мертвая точка есть и у пловцов, и у лыжников, и у велосипедистов. Она становится непреодолимой преградой для слабых духом. Но упорному, волевому спортсмену она не страшна. Кочетов отлично знал это. Он не боялся мертвой точки и не раз преодолевал ее. Но тут она была ни при чем. Галузин придумал ее лишь для того, чтобы придать бодрости своему ученику. Леонид вспомнил, как легко ему было улучшать свои результаты в первые годы увлечения плаванием. В детской школе он сначала проплывал двести метров за 4 минуты 6 секунд. Уже через полгода он проплыл эту же дистанцию за 3 минуты 9 секунд. За полгода скинул 57 секунд! Но с тех пор улучшать свои результаты стало куда труднее. Кочетов достиг отличных показателей, и борьба пошла не за секунды, а за десятые доли их. И вот теперь за полгода он с величайшим трудом сбросил всего полсекунды, и, кажется, больше ему уже не скинуть. И все-таки Леонид послушался тренера. Еще месяц продолжались упорные тренировки. Но безрезультатно. Меньше 2 минут 30,3 секунды Кочетов ни разу не ползал. Снова он зашел в тупик. * * * В эти мрачные дни, злой и расстроенный, Леонид зашел по делам в горком физкультуры. В инструкторской за одним из столов он неожиданно увидел мастера Холмина. Это было удивительно: после окончания института Леонид не встречался с Холминым, но от товарищей знал, что недавно у того были крупные неприятности. Холмина обвинили в рвачестве: было доказано, что он числится тренером сразу в четырех коллективах. Работает мало и плохо, а деньги получает большие: После собрания, на котором разыгрался этот скандал, Холмина с позором уволили отовсюду. И вот - здрасьте! - снова всплыл! "Ловок!" - неприязненно подумал Кочетов. Он хотел, не здороваясь, пройти мимо, но Холмин вскочил из-за стола и бросился навстречу. - А, Кочетов! Ты мне как раз и нужен! Холмин был в новом, хорошо сшитом костюме "спортивного" типа: большие накладные карманы, а на спине, на талии - резинка. Такой фасон лишь входил в моду. И снова Леониду бросился в глаза злой узкий рот Холмина. - Я вчера из Москвы. Был в командировке, - отведя Кочетова в сторону, сказал Холмин. - Приветы тебе от всех ребят. И от Виктора тоже, Важдаева... Он перешел на шепот и дружески взял Леонида локоть. - Между прочим, учти: Виктор - он не так прост... Ямку под тебя копает... - Важдаев?! - не поверил Леонид. - Да, да, именно Важдаев. Я его на "Динамо" видел. При всех кричит: "Что, ловко я вашего Кочетова обставил? Вырвал у него рекордик!" - Ну что ж... Ты ведь знаешь: рекорд он и в самом деле отнял... - Верно, отнял. А зачем кричать, хвастать? И, между прочим, он откуда-то слышал, что ты тренируешься, хочешь снова вернуть себе рекорд. "Передай, - говорит, - пусть не пыжится. Не выйдет. Я тоже продолжаю тренировать двухсотку. И скоро сам еще улучшу свой рекорд". Ты это, кстати, намотай на ус... - Ладно! - Леонид улыбнулся. Он ушел, делая вид, что известие нисколько не задело его. "Этот Холмин половину приврал, конечно, - думал Леонид. - И все же скверно. Виктор - горячий, порох. .. Возможно, и вправду что-то брякнул Холмину. Нашел кому! Эх, Виктор, Виктор!" Леонид долго ходил по улицам. "А может, я действительно зря шлифую двухсотку? - хмуро думал он. - И так мне до важдаевского рекорда не дотянуться, а если Виктор его еще улучшит, - пропал мой труд..." * * * На занятия с заводскими физкультурниками Леонид пришел мрачный. Но, как это всегда бывало, среди дружных, веселых заводских ребят настроение у него сразу улучшилось. За четыре года работы в плавательной секции завода Кочетов сжился со своими учениками. Состав группы за эти годы сильно изменился. Некоторые члены секции, научившись плавать, перестали посещать занятия. Одни увлеклись футболом, другие - мотоциклетным спортом, особенно любимым на заводе. Место ушедших заняли новички. Многие из них и не мечтали о высоких спортивных показателях, особенно пожилые. Просто им было приятно после работы размять мускулы в бассейне. Это давало дополнительный заряд бодрости. В горкоме физкультуры кое-кто удивлялся: зачем Леонид Кочетов - чемпион СССР, рекордсмен мира - все еще продолжает возиться с начинающими. Ведь его уже не раз приглашали тренировать перворазрядников: и почетнее, и выгоднее. Но Леонид оставался на заводе. Как объяснить в горкоме, что он сроднился с заводскими ребятами? Ведь четыре года!.. Теперь он уже шел на завод не как на работу, а словно в родной дом. Основное ядро группы оставалось прежним. Как и раньше, старостой был Николай Грач. Он почти не изменился и был, как и прежде, не по годам солидным и рассудительным. Грач теперь работал мастером в своем цехе; слава о нем еще сильнее гремела на заводе. И плавал Грач хорошо. Он двигал руками и ногами ритмично и спокойно, казалось, даже чересчур спокойно. Но к финишу все же приходил впереди всех учеников Кочетова. По-прежнему посещал занятия и бухгалтер Нагишкин. Кожа его оставалась молочно-белой. Сколько ни старался Нагишкин загореть, - солнце на него не действовало. Стильное плавание упорно не давалось толстяку-бухгалтеру, хотя он изо всех сил стремился подражать Кочетову и плыть так же легко и красиво. Однажды Нагишкин даже попробовал освоить баттерфляй. Но он сумел всего лишь три раза выкинуть руки из воды и сразу же, перевернувшись на спину, лег отдыхать. Однако бухгалтер не унывал. Это был милейший, веселый, добродушный человек. Больше всего он плавал на спине, и в общем даже неплохо. Как и все ученики Кочетова, Нагишкин сдал нормы ГТО. Но Николай Грач был уже пловцом второго разряда; многие заводские пловцы имели третий разряд. Нагишкин откровенно завидовал им, а сам оставался неквалифицированным. Кочетов так привык к нему, что уже не понимал, почему улыбаются случайные зрители, глядя на торчащую из воды рыжую бородку бухгалтера и его очки, прикрепленные резинками к ушам. До начала занятий оставалось еще минут десять. Кочетов всегда приходил немного раньше, срока: любил в эти минуты беседовать со своими учениками. Он подсел к Николаю Грачу. Тот сразу же стал рассказывать о заводских новостях. Тренировка прошла, как обычно. Но в конце занятия случилось незначительное на первый взгляд происшествие, которое, однако, до глубины души тронуло Кочетова, хотя он вовсе не отличался особой чувствительностью. Леонид заметил, что ученики ведут себя как-то странно. Занятия кончились, но они не торопились одеваться, а сгрудились тесной кучкой и о чем-то таинственно перешептываются. Когда Леонид, не понимая, в чем дело, изредка поглядывал в их сторону, они смущались и начинали говорить еще тише. Вскоре из их кольца вышел толстяк-бухгалтер и, запинаясь, но торжественно сказал Кочетову: - Многоуважаемый Леонид Михайлович! Разрешите мне от имени всей нашей плавательной секции обратиться к вам с большой просьбой... - Разрешаю, - сказал Леонид, удивленно оглядывая пловцов. - У нас к вам большая просьба... - смущенно повторил Нагишкин. - Видите ли, мы все, ваши ученики, пристально, я бы сказал, с напряженным вниманием и сочувствием, следим... - Короче, - буркнул из-за спины бухгалтера Грач. - Да, не буду отнимать драгоценного времени. Короче говоря, мы все очень просим вас проплыть сейчас, ну, хотя бы стометровку. Кочетов снова удивленно посмотрел на пловцов. - А зачем? - спросил он Нагишкина. Бухгалтер растерянно обернулся к своим товарищам, очевидно, не зная, как поступить. Все пловцы снова оживленно пошептались, и Нагишкин вежливо, но твердо сказал: - Разрешите пока не объяснять вам, ээ... так сказать, причины, побудившие нас к такой просьбе. Леонид недоуменно пожал плечами, но согласился. Он быстро спустился в раздевальню, снял тренировочный костюм, сполоснул тело под душем и вышел к воде. Его ученики выстроились цепочкой вдоль всего бассейна, Кочетов прыгнул в воду и поплыл кролем. - Нет, нет! - дружно закричали cpaзу все заводские пловцы. - Плывите баттерфляем! Кочетов послушно перешел на баттерфляй. Он плыл, неторопливо и уверенно отмеривая метр за метром, и на всем пути видел пристально следившие за ним глаза учеников. - Хватит? - шутливо спросил Леонид, кончив стометровку. - Премного благодарны. Вполне достаточно, - ответил за всех Нагишкин. Кочетов ушел в раздевальню. Когда он оделся и вышел в зал, его ученики снова стояли тесной кучкой и энергично доказывали что-то друг другу. - Туловище вертикально выходит, из воды. Скорость теряется... - услышал он чей-то взволнованный, тоненький голос. - Ерунда! Вовсе не вертикально! - сердито перебил какой-то бас. Едва Леонид вошел, - шум сразу прекратился. - Все? - улыбаясь, спросил Кочетов. - Я свободен? - К сожалению, все, - хмуро ответил Нагишкин. - Извините за напрасное беспокойство. Один за другим заводские спортсмены, смущаясь и стараясь не шуметь, незаметно покинули зал. - Что это вы задумали? - спросил Кочетов Николая. - Глупости! - махнул рукой Грач. - Я сразу сказал, что ничего не выйдет. Ребята, понимаете, болеют за вас. Знают, что вы готовитесь к рекорду и что-то не клеится. Ну, и решили, давайте все вместе посмотрим, как плывет Леонид Михайлович. Может, что-нибудь подскажем ему. Я им говорил: "Дурьи головы, ведь Кочетова сам Галузин тренирует. Уж "казак"-то все заметит. Куда нам соваться!" Не послушали. "Мы, - говорят, - хоть и плохие пловцы, а вдруг чем-нибудь поможем. Галузин привык к Кочетову, а нам со стороны виднее..." Вот и помогли! Конечно, ничего не вышло. Один говорит: Кочетов голову низко опускает, а другой кричит, - наоборот, высоко голову держит. Леонид засмеялся. Конечно, ученики ничего не могли подсказать ему. Но их забота растрогала его. "Чудесные ребята!" - думал он, выходя вместе с Грачом из бассейна. Домой Леонид пошел пешком, хотя идти было близко, Николай проводил его до Невы. - Бывают трудные моменты в жизни, -неторопливо, словно раздумывая вслух, говорил Грач. - Кажется, тупик. Думаешь, думаешь, голова аж вспухнет, а выхода нет. Никогда не забуду, как полгода назад мучился я с одной идейкой. В тракторе деталей-то знаете сколько? Четыре тысячи! И вот с одной деталью - мы ее прозвали "зонтом" - у нас все время выходил конфуз. Со сборки то и дело звонят: опять "зонты" кончаются. Прямо хоть конвейер останавливай. Прорыв. Деталь маленькая, но, между прочим, очень трудоемкая. Вот и стал я думать, как быстрее изготовлять эти проклятые "зонты". Два месяца возился - придумывал приспособления к станку, чтобы обрабатывать сразу три детали. Ночей не спал. Мастер все вздыхал: "Брось ты эту мороку!" Бился, я бился - ничего не вышло. Как же, думаю, теперь быть? Обидно прямо до слез. Грач покрутил головой, вспоминая те времена. - А все-таки придумал. Правда, инженер мне помог. Сделали с ним специальный фасонный резец для этого "зонта". И что вы думаете? В восемь раз быстрее стал я обрабатывать деталь! И товарищи потом сделали такие же резцы. Сразу прорыв и кончился. Тогда-то я и понял, - продолжал Грач: - если работать упорно, не сдаваться - никакие "тупики" не страшны. * * * Николай Александрович слушал Кочетова молча, не перебивая и не задавая вопросов. По спокойному, внимательному лицу Гаева невозможно было понять, как он относится к рассказу Леонида. - Полсекунды за полгода, - хмуро говорил Кочетов. - А главное - дальше нет пути. Бьюсь, как рыба об лед, и все без толку. Леонид прервал свой рассказ и посмотрел на Гаева. Может быть, тот хочет что-нибудь сказать? Но Николай Александрович по-прежнему молчал. Поздним вечером в парткоме было непривычно тихо. Даже телефон не звонил. Только мерно постукивали большие стенные часы. - Тренеры говорят: "Все правильно. Стиль безупречен. Нажмите еще немного". - Леонид усмехнулся. - Нажмите! А если я не могу больше нажать? - Ну, а ты сам что думаешь? - наконец заговорил Гаев. - А я ничего не думаю! Раз техника отработана, - о чем же теперь думать? - зло ответил Кочетов. - Теперь голову хоть на склад сдай. Плыть будет легче, лишний груз! Гаев внимательно, следил за Леонидом. - А по-моему, ты все-таки что-то задумал, - улыбаясь, сказал Николай Александрович. - Знаю я тебя. Просто прийти и поплакать - гордость твоя не позволит. Леонид хмуро улыбнулся. - Задумал, - сознался он. - Задумал, но самому страшно. Даже "казаку" не сказал. Боюсь. - Говори, - негромко приказал Гаев. И Леонид рассказал. Давно уже появилась у него одна думка: решил он немного изменить технику. Руки нести над водой еще шире, гребок делать чуть короче, но притом энергичнее. Изменения как будто и небольшие, но эти "мелочи" неизбежно повлекут за собой и другие поправки. Словом, надо ломать старую привычную технику и создавать новую. Но сломать-то легко, а что даст новинка, - кто его знает. Заранее предвидеть невозможно. - Н-да... - проговорил Гаев. Как и всякий опытный спортсмен, он сразу почувствовал, какая опасность кроется в этих невинных "мелких" изменениях. Если спортсмен достиг очень высоких, рекордных показателей в беге, прыжках, метании или любом другом виде спорта, чрезвычайно рискованно менять хоть какую-нибудь мелочь в его технике. Ведь он так сжился с нею, что все мельчайшие, тщательно продуманные движения делает уже механически. Они вошли в его плоть и кровь; кажется, будто он и родился с ними, настолько не отделимы они от него. У отличного спринтера, бегущего стометровку, в памяти удерживается только выстрел стартера и тот момент, когда концы сорванной финишной ленточки уже трепещут за спиной. Весь бег он ведет совершенно механически, хотя до соревнования много лет отрабатывал каждое движение рук и ног. Попробуй бегун чуть-чуть изменить постановку ступни или немного увеличить мах руками - и драгоценные доли секунды, за которые он боролся много лет, исчезнут. А между тем он уже привыкнет к новому положению ступни, и, если даже захочет вернуться к старому, - это отнюдь не всегда удастся. Снова годами придется возвращать четкость и автоматизм прежней техники. Все чемпионы хорошо знают это. И потому, достигнув блестящих результатов, они все точнее и тщательнее шлифуют каждое движение и крайне редко отваживаются менять свою технику. Гаев сосредоточенно размышлял. Рискованный шаг задумал Кочетов - это ясно. Чего доброго, - одним махом потеряет все свои мировые рекорды. Но, с другой стороны, - как добиться новых успехов? Не топтаться же на месте! - Це треба разжувати, - наконец сказал Гаев. - Иди-ка домой, а я подумаю. На другой день Леонид, придя в бассейн, испугался, увидев лицо Галузина. "Казак" за один день словно постарел. Великолепные усы его не топорщились гордо, как всегда, а висели обмякшие, будто их кто-то жевал. Громкий и уверенный тренерский бас тоже пропал. Говорил Иван Сергеевич медленно и тихо. - Что с вами? - встревожился Кочетов. - Старость, Леня! Всего одну ночь не поспал - и сразу заметно. - Чего же вам не спится? Галузин помолчал, словно раздумывая, - говорить или нет? - Был у меня вчера Гаев, - кратко сообщил он. Оба сразу замолчали. Леонид с волнением ждал, что скажет тренер. Как отнесся к его дерзкой затее? - Старость, наверно, пришла, Леня, - негромко повторил Иван Сергеевич. - Боюсь! Стыдно сказать, буденновец, а боюсь. - И я боюсь! - честно признался Кочетов. - Может, зря я все это затеял? - А вот Гаев не боится! - негромко продолжал Галузин. - Дерзайте, говорит. Смелые всегда побеждают. Но с умом дерзайте. Не сдавайте головы на склад. - Ну, и как вы решили? - Придется дерзать! - тяжело вздохнул Иван Сергеевич. - Страшно, но другого выхода нет. И они начали дерзать. Едва лишь изменили положение рук при гребке, - неумолимая стрелка секундомера сразу, словно обрадовавшись, прыгнула через несколько делений. 2 минуты 34,3 секунды! - Это временное отступление перед новым рывком вперед, - успокаивали себя Галузин и Кочетов. Но спокойствие не приходило. Отступление налицо, а будет ли потом рывок, - это еще, как говорится, бабушка надвое сказала. Однако сдаваться было нельзя. Полтора месяца Леонид и его учитель разучивали новые движения, добиваясь наибольшей четкости и автоматичности. Отложив секундомеры, они отшлифовывали свою новинку, стараясь не думать о маленькой черной стрелке. И только через полтора месяца они снова попробовали положить свою упорную работу на секундомер. И снова, будто издеваясь, стрелка показала, что пловец движется очень медленно. Правда, на этот раз Леонид отстал от своих прежних результатов на 3, а не на 4 секунды. Но для пловца и 3 секунды - целая вечность. Было от чего впасть в уныние. Казалось, их "новинка" неудачна. Однажды Кочетов даже смалодушничал и, когда Галузина не было в бассейне, попробовал плыть по-старому. Он плыл изо всех сил, не щадя себя, и думал! "Может, еще не все потеряно. Может быть, еще не поздно вернуться к старому?" Но злорадная стрелка показала, что старые результаты безвозвратно утрачены. Да Леонид и сам чувствовал - плыть по-старому он уже не может: руки сбиваются, путая старые и новые движения. Пути к отступлению были отрезаны. В один из таких тяжелых дней Леонид сидел в кабинете Галузина. Вдвоем они просматривали свежие газеты, только что принесенные уборщицей, тетей Нюшей. - Леня! - вдруг сказал Галузин. - Смотри! Иван Сергеевич держал в руках "Правду". На второй странице бросался в глаза крупно набранный заголовок: "К мировым рекордам". Не отрываясь, прочитали Кочетов и Галузин статью. "Недавно, - сообщала газета, - красноармеец Григорий Новак добился блестящего успеха в троеборье (толчок штанги левой, правой и двумя руками). Он толкнул в общей сложности 400 килограммов, что на 12,3 килограмма превышает рекорд мира, принадлежавший египтянину Тоуни. Достижение Г. Новака - двадцать седьмой мировой рекорд советских штангистов". "Здорово! - восхищенно переглянулись Кочетов и Галузин. - Ведь всего фиксируется 35 мировых рекордов по штанге. И 27 из них принадлежат теперь советским спортсменам. Значит, на долю всех остальных стран мира приходится всего 8 рекордов!" "Этим не исчерпываются успехи советских физкультурников, - писала дальше "Правда". - Лучше всех женщин в мире бросает диск Нина Думбадзе, толкает ядро Т. Севрюкова. Дальше всех прыгает с места в длину Д. Иоселиани". "Мы научились проводить массовые спортивные соревнования, в которых участвуют миллионы людей, - говорилось в газете. - Прошедшая зима ознаменовалась небывалым подъемом лыжного спорта. Около 10 миллионов человек участвовало в кроссах..." - Десять миллионов лыжников! - Леонид даже тихонько свистнул. - Неплохо. "Все это очень хорошо, - продолжала "Правда". - Массовость - основа, главное в советском физкультурном движении. Но нельзя отказываться от дальнейшего повышения спортивно-технических результатов, от завоевания рекордов, в том числе и мировых. Рекорд - это прежде всего показатель спортивной культуры. И чем больше высших спортивных достижений будет принадлежать нашей стране, тем лучше". - Тем лучше! - повторил Галузин. "В нашей стране насчитывается немало выдающихся спортсменов, способных побить мировые рекорды, - уверенно утверждала "Правда". - Советская общественность вправе ждать мировых рекордов от таких замечательных спортсменов, как..." Тут Леонид остановился, чувствуя неистовые удары своего сердца. "От таких замечательных спортсменов, как пловец Л. Кочетов, легкоатлеты А. Пугачевский, А. Демин, Ф. Ванин, Н. Озолин". Леонид передохнул и быстро прочитал конец статьи: "Мы должны организованно вести борьбу за мировые рекорды во всех областях Спорта". Леонид положил газету на стол. Губы его пересохли, "Так, - растерянно думал он. - Так..." Радость была настолько сильна, что мешала сосредоточиться. Он чувствовал только одно: "Правда" обращалась прямо к нему, Леониду Кочетову! Это большая честь и доверие! Очевидно, то же ощущал и Иван Сергеевич. - Ждут от нас... Новых ждут побед, - сказал тренер. Помолчал и прибавил: - Честь велика! Но и ответственность... - он покачал головой. - Неужели подведем?! ...Еще упорнее принялись Галузин и Кочетов штурмовать рекорд. Но прошел еще месяц, а результатов все не было. Несмотря на огромную выдержку и настойчивость Леонида, ему начинало казаться, что их и не будет. - Терпение, терпение, Леня, - повторял Гаев, который теперь снова, как в дни, когда Леонид устанавливал свой первый рекорд, стал частым гостем в бассейне. - Победа придет! - Победа придет, надо только работать! - больше по старой тренерской привычке, чем в силу действительной уверенности, вторил ему Галузин. Однако никто не осмелился бы сказать, что они мало работают, а победа не приходила... И все же она пришла! Через полмесяца стрелка вдруг стала более послушной. С каждой неделей они отвоевывали у нее драгоценные доли секунды, и с каждой неделей стрелка описывала все меньший круг по циферблату. Они уже подошли к своим старым показателям. - Только не сдавай! Только не останавливайся! - повторял Галузин. Но Леонид и не думал останавливаться. Рубеж - свой наивысший прежний показатель, 2 минуты 30,3 секунды - он перешел легко, будто шутя. И казалось, также легко он сбросил еще две десятых секунды, потом еще две и еще одну десятую. Победа пришла! В июне 1941 года спортсмены, болельщики, и корреспонденты газет собрались в ленинградском бассейне на улице Правды. В этот день Леонид Кочетов снова вернул себе мировой рекорд, проплыв двухсотметровку за 2 минуты 29,8 секунды. - Как легко вы плыли! - восторженно сказал Кочетову какой-то длинноволосый юноша. - Наверно, вот так же легко, в порыве вдохновенья, создавали свои лучшие произведения гениальные композиторы! Кочетов, усмехнувшись, загадочно ответил: - Секунда за год! Действительно, ровно год продержался рекорд Важдаева. Ровно год неустанной работы потребовался Кочетову, чтобы сбросить всего одну секунду. Да, нелегко даются рекорды! Длинноволосый юноша не понял Кочетова, и Леонид пояснил: - Я думаю, Чайковский и Глинка, Бетховен и Моцарт немало работали над самыми лучшими своими вещами. А нам теперь кажется, - они созданы единым дыханием. Ничто не дается без труда. Но этот труд обычно скрыт от зрителя. * * * Как ни странно, Леонид никогда не был дома у своего тренера. Поэтому сейчас, впервые попав в комнату Ивана Сергеевича, Кочетов с любопытством озирался. Сама комната - и своими размерами (в ней было метров пятьдесят), и пятью окнами со сплошными зеркальными стеклами, и высоким лепным потолком - напоминала зал. В углах, под потолком, странно было видеть четыре фигуры античных красавиц с лампами в руках: под одной из них висела длинная изогнутая сабля в потертых ножнах с алым бантом на эфесе; а под другой - две пары боксерских перчаток: одни, большие, пухлые - тренировочные; другие - поменьше и пожестче - боевые. Иван Сергеевич жил в этой комнате уже много лет. Но и теперь, бывало, утром, спросонья, он с удивлением поглядывал на белотелых женщин под потолком. Когда-то весь этот особняк с колоннами на набережной Невы принадлежал сиятельному князю; строил его известный архитектор. И Иван Сергеевич часто пытался догадаться, что было у князя в той комнате, где теперь живет он. Спальня? Биллиардная? Курительная? Библиотека? ...Еще раздеваясь в прихожей, Леонид услышал долетающие сквозь неплотно прикрытую дверь шум, смех, громкие, перебивающие друг друга голоса. - Можно начинать! - торжественно объявил Галузин, вводя в комнату Леонида. - Подсудимый прибыл! Кочетова встретили радостными криками. В комнате собралось уже много людей. На диване сидел Гаев и трое тренеров, те самые, которые приходили когда-то в бассейн на "консилиум". Были тут и студенты из института физкультуры, и пловцы, и лучший ученик Кочетова из детской школы плавания, курносый тихоня Алексей Совков, и мастер Грач, и бухгалтер Нагишкин. - Избранное, чисто мужское общество, - охарактеризовал компанию Федя-массажист. - В строгом английском духе?.. Действительно, женщин за столом не было. Жена Галузина хлопотала на кухне, а остальные были приглашены без жен. Только для Кочетова тренер сделал исключение. - Можешь привести подругу, - сказал он. Но Кочетов пришел один. Кого позвать? Аня давно уже работала в Луге... - А почему подсудимый опоздал? - грозным прокурорским тоном спросил Гаев. Кочетов вместо ответа вытащил из карманов две бутылки и потряс ими над головой. - Вино? - все так же грозно допрашивал Гаев. - А тренер разрешил? - Разрешил, разрешил, Николай Александрович, - вмешался Галузин. - По поводу рекорда разрешил выпить и даже сигнал на сон отменил. Сегодня, по случаю такого праздника, позволяю не ложиться до утра! Вместе с вином Леонид вытащил из кармана телеграмму. Гаев прочитал ее про себя, усмехнулся и снова прочитал вслух: "Поздравляю (точка). А нос не задирай (точка). Все равно рекорд отниму (точка). Важдаев". Все засмеялись. - Боевой парень! - сказал Гаев. - Тигр! - воскликнул Галузин. Первый тост провозгласил бухгалтер Нагишкин. - За вашу великолепную вчерашнюю победу! - торжественно сказал он Леониду. Все встали, звеня рюмками. - И за будущие твои победы! - прибавил Галузин, чокаясь с Кочетовым. За первым тостом последовали другие. Гости пили, ели, шутили, смеялись. Галузин, как заботливый хозяин, завел патефон. И все-таки настоящего веселья, такого, когда забывают все печали и горести и на душе остается только радость, не было. В полночь кто-то включил радиоприемник. Передавали последние известия. Диктор сообщил, что семь гитлеровских офицеров устроили дебош в парижском ресторане. Они выгнали оттуда французов, а двум парижанам, не пожелавшим стоя приветствовать захватчиков, фашисты пивными бутылками проломили черепа. - Страдает земля! - гневно сказал Гаев. - Подумать только - всего через сорок два дня после перехода границы фашисты взяли Париж! Продали свою родину французские министры. - Продали Францию! - повторил вслед за ним Леонид. - Да одну ли Францию? Голландия, Польша, Дания и Норвегия, и Бельгия под игом Гитлера. - Зарвался этот молодчик. Думает, он новый Наполеон, - хмуро сказал Иван Сергеевич. - Но и Наполеона русские били! Галузин неожиданно резким, стремительным движением сорвал с гвоздя саблю и, обнажив клинок, молодцевато закружил его над головой и со свистом рассек воздух. - Есть еще порох в пороховницах! - засмеялся он. - Хватит силы унять этого бандита! Леонид взял саблю из рук тренера, чтобы снова повесить ее на стенку, и случайно заметил полустертые буквы, выгравированные на холодной, матовой поверхности клинка. Он подышал на стальной клинок, протер его рукавом, присмотрелся и разобрал короткую надпись: "И. С. Галузину за храбрость". "Ого! Герой мой "казак", - с уважением подумал Кочетов. - Силы-то хватит, - уверенно подтвердил Николай Грач. - Но как подумаешь, какую мы жизнь наладили, и вдруг - война начнется - злость берет. У нас позавчера новый пресс пустили. Игрушка в сто тонн. Верите ли, - носовым платком по станине проведешь - ни пылинки. Культура! Эх, да что там!.. Сейчас только жить да жить, строить да строить... Лишь под утро стали расходиться гости. Кочетов оставил у Галузина незаметно задремавшего в углу Алексея Совкова и вместе с Гаевым вышел на улицу. Ленинград еще спал. Только дворники, похожие на продавцов в своих белых передниках, поливали улицы: весело, с шумом и фырканьем била струя воды, рассыпаясь в вышине на тысячи сверкающих брызг. Небо над городом было ровное-ровное, гладко-голубое, словно эмалированное. Мимо бесшумно проехали по асфальту два грузовика, сплошь заставленные белыми бидонами. Леонид повел Николая Александровича к себе. Трамваи еще не ходили, а Гаев жил далеко, в Удельной. Вдвоем они вышли на Неву. Возле Академии художеств дремали невозмутимые каменные сфинксы. В реке покачивались на якорях огромные металлические бочки для швартовки кораблей. Мелкие волны лениво набегали на гранит. В прозрачной дали вставало солнце. Начинался новый день - девятнадцатое июня сорок первого года. ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПОДВИГ ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. В ТЫЛУ ВРАГА Где-то в ночи сухо, как выстрел, хрустнул сучок. Четверо людей, идущих при слабом свете луны глухой лесной тропинкой, мгновенно остановились и замерли. Несколько минут все чутко прислушивались. В лесу было тихо. Так тихо, что даже не верилось, будто днем здесь шли ожесточенные бои. После недавнего грохота орудий и треска пулеметов эта тишина казалась неестественной и подозрительной. Вдруг по вершинам сосен ударил яростный порыв ветра. Лес сразу ожил и загудел. Но ветер стих так же. внезапно, как и налетел. Снова наступила тревожная тишина. Над головами разведчиков неожиданно раздался какой-то вскрик. Бойцы, как по команде, посмотрели В небо, озаренное бледным светом луны, Бессонная птица, чистившая на вершине дерева свой клюв, снова крикнула: "Спи! Спи!" - и, распустив хвост, стремглав ринулась прочь. Разведчики устало улыбнулись: до сна ли тут?! Снова бесшумно зашагали по тропинке. Был август, но бойцы окоченели. Они шли в новеньких гимнастерках, еще не успевших выгореть на солнце: шинели им пришлось оставить в роте. Трое были вооружены винтовками и гранатами; только у идущего впереди на правом боку висел пистолет в кобуре, а за пояс был заткнут трофейный немецкий тесак. Два часа назад разведчики прошли по берегу реки Луги полкилометра и спустились к оврагу. Еще вечером они установили, что здесь легче всего осуществить переправу. И место удобное - берег скрыт зарослями лозняка, и река тут узкая, и противоположный участок вражеского берега слабо охраняется гитлеровцами. Днем здесь шли бои. Линия обороны, проходившая теперь по берегу реки, еще не устоялась, не была сплошной и глубокой. В полной темноте разведчики бесшумно переплыли реку. Плыть с надетой через плечо винтовкой, подняв над водой гранаты и свернутую в узелок одежду, было нелегко. Шинели явились бы лишним грузом. Ночь выдалась холодная. Вода леденила тело, а плыть приходилось медленно, без единого всплеска, чтобы не привлечь внимания гитлеровских патрулей, ходивших по берегу. Разведчиков бил озноб. Промозглый холод, казалось, добирался до костей. Переплыв Лугу, бойцы быстро оделись и углубились в лес. Теперь они шли по, территории, недавно занятой врагом. Внезапно тишина взорвалась грохотом орудий. Вдали, ниже по реке, шел бой. Пройдя километра четыре, разведчики поднялись на небольшую горку, до самой вершины густо заросшую молодым ельником. С горки вдалеке виднелось зарево: горела деревня, подожженная фашистами. Разведчики немного отдохнули и снова пошли вперед. Предстояло самое трудное: пробраться к небольшому селу, где разместился вражеский штаб. Тропинка спустилась с горки к широкому тракту, но у самого тракта вильнула в сторону и пошла по лесу, параллельно дороге, то удаляясь от нее метров на двести-триста, то подходя совсем близко, почти вплотную. И тогда в лунном свете были видны громады пятнистых немецких танков, лежавших у обочины дороги на боку и кверху брюхом, о развороченными башнями и порванными гусеницами. В неверном свете луны, в полной тишине они казались нелепыми чудовищами. Тут же валялись орудия, уткнувшие в землю длинные искореженные стволы. И везде, возле глубоких воронок и около деревьев, лежали мертвые тела в грязновато-зеленых френчах и остроконечных пилотках; в черных эсэсовских мундирах. Вскоре тропинку, по которой шли разведчики, перегородил врезавшийся в землю обугленный скелет самолета. Невдалеке от него валялось оторванное, расщепленное крыло с похожей на паука черной свастикой и нарисованным черной краской большим черепом. Это были следы тяжелых боев, проходивших здесь еще вчера. А сегодня наши войска, измотав противника, вынуждены были отойти за реку Лугу. Здесь они заняли новый оборонительный рубеж. Разведчики прошли еще километра два. Вдруг командир поднял руку. Все тотчас остановились. Издали доносился тяжелый гул. Он все нарастал, и вскоре по дороге мимо разведчиков, прижавшихся к стволам сосен, прогрохотали черные фашистские танки. Они были так близко, что в лицо бойцам пахнуло теплой газолиновой гарью. - Девять машин! - сосчитал командир, и разведчики двинулись дальше. Вскоре они опять остановились. Впереди слышался заливистый лай собак. Командир вынул карту и стал разглядывать ее. Судя по всему, разведчики находились возле села, где расположился немецкий штаб. Как назло, луна все больше выходила из-за туч и все ярче освещала местность. Это осложняло действия разведчиков. У наших штабистов имелись сведения, что в этом районе немцы производят перегруппировку сил. По некоторым данным, фашисты перебросили сюда новые, свежие части. Все это было очень важно знать. Требовалось проверить, уточнить эти сведения и доложить командованию. Но село стояло на открытом месте, и войти в него при ярком свете луны было нелегко. Все же с большими предосторожностями разведчики двинулись вперед. Лес кончился внезапно, будто оборвался. Метрах в четырехстах виднелись крайние дома. Несмотря на позднюю ночь, село не спало. Разведчики видели, как по улицам ходили солдаты. Из большого кирпичного дома, где раньше, вероятно, помещалась школа, доносились пьяные крики немцев, громкое, нестройное пение, звуки губной гармошки и патефона. По центральной улице медленно проехал, звеня цепями, плоский пятнистый броневик. Разведчики, прячась за стволами сосен, стали обходить село. Потом опустились на влажную траву и поползли. Так они добрались до огородов. Бойцы стояли прижавшись к плетню и уже хотели перемахнуть через него, как услышали злобное урчание пса. - Хальт! Кто идет? - негромко окликнул немецкий солдат. Разведчики молчали. Пес злобно рычал. Но немцу, очевидно, было лень обходить участок. Он еще раз крикнул "Хальт!" - и замолчал. Оставаться здесь было бессмысленно. Разведчики поползли вдоль плетня. Метров через триста они хотели вновь пробраться в огород, но тут дружно залаяли сразу несколько собак. Послышался стук тяжелых солдатских сапог. Разведчики стремительно скатились в овраг и залегли в кустах ольховника. Собаки не унимались. Командир, а за ним и бойцы, поползли дальше и очутились в болоте. Штаны и гимнастерки сразу промокли, но все четверо лежали во мху не шевелясь. Собаки постепенно затихли. Небо на востоке стало медленно светлеть. Луны уже не было. Звезды тоже начинали меркнуть. Холод и сырость пронизывали бойцов. Приближалось утро. Командир пополз дальше, в глубь болота, взмахом руки приказал бойцам следовать за собой. - Баста! - сказал он, расположившись за огромной сосной на мягкой кочке, из которой при каждом движении сочилась грязно-бурая, похожая на старый застоявшийся квас, вода. - Привал! Бойцы тоже улеглись на кочки за стволами сосен и старыми трухлявыми пнями. - Будем ждать, товарищ Кочетов? - спросил один из них. Леонид Кочетов - это он вел разведчиков - усмехнулся. - Что, постель не нравится, Иван Сергеевич? - спросил он. И серьезно добавил: - Придется переждать денек, товарищ Галузин! Разведчики стали устраиваться поудобнее. Впрочем, сделать это было очень трудно. Гнилая, ржавая болотная вода проступала всюду. Единственное, что смогли сделать бойцы, - это осторожно срезать несколько веток и подложить под себя. Однако хвоя не защищала от воды. - Не вредно бы сейчас провести раунда три! - шепотом пошутил лежащий недалеко от Кочетова боец, боксер-тяжеловес (17) Николай Мозжухин, лязгая зубами от холода. - И поесть тоже бы не вредно! - в тон ему прошептал другой разведчик, массажист Федя Костиков. У каждого из разведчиков имелась лишь фляга с водкой, кусок сала и несколько сухарей. Но Кочетов приказал еду пока не трогать. На улицах села становилось все оживленнее. В небо поднялись первые струйки дыма. Гитлеровцы готовились завтракать. Разведчикам в полевые бинокли были хорошо видны сновавшие по улицам суетливые фигуры вражеских солдат. Возле одного дома трое солдат, закатав рукава серо-зеленоватых френчей, деловито ощипывали кур. На крыльце другого дома невысокий солдат, прислонив обвисшее, как мешок, тело офицера к перилам, с размаху вылил ему на голову ведро холодной воды. Офицер качнулся и снова безжизненно повис на перилах. Кочетов приказал Мозжухину вести наблюдение, а сам перевернулся на спину и стал глядеть в небо. Сероватое, тусклое в этот облачный день, оно было до боли родным. Луга... Подумать только - на старинной русской реке Луге стоят гитлеровцы! Вокруг - сожженные деревни, исчерченные гусеницами танков поля. Где теперь местные жители? Где Дня? Ведь она работала после окончания института в лужском техникуме. Леониду тотчас представилось милое, насмешливое лицо Ани. Жива ли она? Куда ушла из горящей Луги? ...Леонид покачал головой, улегся поудобнее на колючих еловых ветвях. Ему вспомнились гремящие трибуны бассейна в тот вечер, когда он поставил свой третий мировой рекорд. Это было совсем недавно. Полтора месяца прошло с тех. пор, всего полтора месяца! И вот сегодня, третьего августа сорок первого года, он лежит с группой разведчиков в болоте, неподалеку от русского села, занятого врагами. Как круто, как трагически изменилась жизнь страны и его жизнь! "Даже трудно поверить: совсем еще недавно я так любовно вел счет своим рекордам, - подумал Леонид. - Девятнадцать всесоюзных и три мировых. Как я гордился ими! А теперь, - он жестко усмехнулся. - Тоже веду счет... Убитым гитлеровцам! Девятнадцать солдат уничтожил и двух немецких офицеров..." Он покачал головой, закрыл глаза. Начал моросить мелкий, противный дождь. Разведчики и без того были мокрые, а теперь на них не осталось ни одной сухой нитки. - Товарищ командир, танки! - шепотом доложил Мозжухин. Кочетов перевернулся со спины на грудь и посмотрел на дорогу. По ней, приближаясь к лесу, шли шесть тяжелых машин. Грохота не было слышно, - ветер относил его в противоположную сторону. - К Ленинграду рвутся, сволочи! - с ненавистью сказал Федя. Внезапно из-за леса, почти касаясь крыльями вершин сосен, вынырнуло звено советских бомбардировщиков. Самолеты стремительно пронеслись над дорогой, сбрасывая бомбы. К небу взмыли огромные столбы земли. Передний танк, как игрушечный волчок, завертелся на месте, лязгая порванными гусеницами; задний танк, окутанный дымом, повалился на бок с развороченной башней. Остальные пытались обойти своего подбитого вожака, но самолеты быстро повернули, совершили еще два боевых захода и улетели. "Точная работа!" - восхищенно переглянулись разведчики. В селе поднялась суматоха. Разведчики видели, как засуетились зеленые фигурки. По дороге к лесу помчалась группа мотоциклистов. Минут через десять из-за горизонта по направлению к реке пронеслось двенадцать вражеских самолетов. - Поздно, поздно, голубчики! Даром бензин жжете! - шептал Федя. Вскоре все стихло. Леонид опять лег на спину, и незаметно мысли его снова вернулись к недавнему прошлому. "Сколько же времени я воюю?" Двадцать второго июня, в первый же день войны, он попросил послать его на фронт. В длинных институтских коридорах толпились студенты: боксеры и лыжники, бегуны и пловцы, футболисты, конькобежцы, метатели, прыгуны. Запись добровольцев шла в парткоме. Здесь формировались отряды спортсменов, которые можно бросить на самые трудные операции, требующие выносливости, силы, закалки и упорства. И сейчас, лежа на кочке в гнилом болоте, Леонид не мог не улыбнуться, вспомнив, как секретарь партийной организации Николай Александрович Гаев советовал ему не спешить на фронт. - У нас не так много мировых рекордсменов! - убеждал он Кочетова. - Сейчас не до рекордов! - хмуро отвечал Леонид. - Ты нужен здесь. Будешь обучать бойцов плаванию... - Не могу я сидеть в тылу! - сердился Кочетов. Гаев зачислил его в третью роту. Выходя из парткома, Леонид столкнулся с Иваном Сергеевичем. Тренер тоже спешил записаться в отряд спортсменов-добровольцев. - Буду и на фронте командовать тобой! - лихо подкрутив усы, сказал он Кочетову. - Никуда тебе от меня не скрыться! - А может, наоборот: я буду вашим начальником! - улыбнулся Кочетов. Так и вышло. Леонид всего две недели был бойцом. А потом, когда погиб сержант Евстигнеев, Кочетова, прошедшего военную подготовку в институте и на учебных сборах, назначили вместо Евстигнеева помощником командира взвода разведчиков. А Галузин остался рядовым. Леонид сорвал травинку и сунул ее в рот. Края у стебелька были острые, больно царапнули губу. "Да, это было двадцать второго июня..." - подумал Леонид. Но на фронт их послали позже, в начале июля. "А сегодня - третье августа! Ровно месяц я воюю", - подсчитал Леонид. Всего только месяц, а сколько раз ходил он за это время в атаки! Враги рвались к Ленинграду. Под Новгородом и Псковом шли непрерывные тяжелые бои. Наши войска медленно отходили, сражаясь за каждую речку, каждый бугорок родной земли. Контратаки следовали одна за другой. Казалось, Леонид не знал усталости. Днем он участвовал в боях, а ночью со своими разведчиками уходил в тыл врага. Весь его взвод состоял из физкультурников - неутомимых, сильных, смелых людей. ...Кочетов оторвался от воспоминаний, взял бинокль и стал наблюдать за селом. Было уже далеко за полдень. Солнце, наконец, выглянуло из-за облаков. Разведчикам, лежавшим в холодном болоте, стало немного теплее. - Костиков, смени Мозжухина! - взглянув на часы, приказал Леонид. Мозжухин передал Феде бинокль и отполз к командиру. Он доложил обстановку: возле леса стоят две замаскированные тяжелые батареи, на окраине села обнаружено шестнадцать танков, скрывающихся в тени от домов. А в самом селе, судя по черным мундирам и зеленым френчам солдат, стоят две части - эсэсовцы и танкисты. Кочетов оглядел своих товарищей. Лица у всех были усталые, глаза - красные от бессонницы. Леонид сам хотел есть и знал, что его бойцы тоже голодны. Но сало и сухари уже съедены, а о том, чтобы достать пищу в селе, - не приходилось и думать. "Хорошо, что спортсмены не курят! - отметил про себя Леонид. - А то прибавились бы новые муки!" Вспомнив о курильщиках, он посмотрел на Ивана Сергеевича. Тот в последние годы привык к своей огромной трубке. "Наверно, мучается, бедняга". Он подполз к Галузину и разрешил ему осторожно покурить. Старый тренер с благодарностью посмотрел на своего ученика. Галузин укрылся за кочкой и лежа закурил, с наслаждением делая глубокие затяжки и выпуская дым в траву. Время тянулось необычайно медленно. К вечеру лежать в болоте стало совсем невтерпеж: разведчики услыхали дальние орудийные раскаты. Возможно, их товарищи отражают сейчас атаку фашистов, а они лежат тут без дела. Бойцы хмурились и зло смотрели на село. Быстрее бы собрать нужные сведения и вернуться к своим. Как только чуть-чуть стемнело, Федя Костиков вызвался проникнуть в село. Но Леонид не пустил его. Он заставил, бойцов подождать еще час и, лишь когда наступила полная темнота, разрешил Феде ползти. И снова потянулись тревожные минуты ожидания. Прошел час - Федя не возвращался. Село было спокойно, но разведчики все же начинали волноваться. Прошло еще полчаса - Федя не приходил. Леонид уже решил сам ползти в село, как вдруг совсем рядом из темноты раздался шепот: - Разрешите представиться: личный массажист рекордсмена мира Федор Костиков! - Не балагурите! - строго оборвал его командир. - Сейчас вы не массажист, а я не рекордсмен. Мы оба - солдаты... Кочетов аккуратно записал добытые Костиковым сведения, и разведчики пустились в обратный путь. Шли опять в темноте, время от времени проверяя направление по светящейся стрелке компаса. Вот и знакомая тропинка! Молча прошли бойцы километра три параллельно дороге и замерли, прижавшись к стволам сосен. Издали, нарастая, слышался шум мотора. По дороге спускался с горки грузовик. Разведчикам снизу, из лощины, были хорошо видны четко отпечатавшиеся на фоне неба очертания машины. Дерзкая мысль мелькнула у Леонида: "А что, если?.." Правда, разведчикам не рекомендуется без крайней необходимости начинать бой. Но разве уставом запрещено использовать удобный случай? Наоборот, предлагается проявлять инициативу. А документы гитлеровцев, сидящих в машине, очень пригодятся. Грузовик шел один, никого поблизости не было... Словно специально для облегчения действий разведчиков, тишина ночного леса, только изредка нарушаемая отдельными разрывами, опять сменилась далеким сплошным ревом и грохотом. Кочетов вынул гранату. То же самое сделали трое его друзей. Гул нарастал. Грузовик был уже близко. Он шел по дороге метрах в пятидесяти от разведчиков. Привыкшие к темноте глаза Леонида уже различали водителя и сидевшего рядом с ним офицера в высокой фуражке. Офицер дремал, уткнув подбородок в поднятый воротник шинели. Сзади на скамейках тряслись, высоко подпрыгивая на каждом ухабе, восемь автоматчиков в серо-зеленых шинелях и касках. Очевидно, это была охрана офицера. Леонид зло усмехнулся: "И охрана не поможет!" Он поднял руку, приказывая товарищам приготовиться и, когда грузовик поравнялся с ним, сильно метнул гранату. Раздался взрыв и следом за ним еще три взрыва - это разорвались гранаты, брошенные другими разведчиками. На несколько секунд наступила тишина, прерываемая только стонами раненых гитлеровцев. Потом щелкнули два выстрела. Это Мозжухин и Федя уложили пытавшихся уползти врагов. Разведчики стояли за деревьями, держа оружие наготове. Но кругом было тихо, лишь издали доносился затихающий лай пулеметов. - Кажется, концерт окончен! - с притворным сожалением вздохнул Федя. По знаку Кочетова, он вышел из-за сосны и направился к свалившемуся по другую сторону дороги грузовику. Остальные разведчики зорко следили за ним и за разбросанными по дороге телами врагов. Федя наклонился над офицером, взял его сумку и вытащил из кармана документы. Потом внимательно осмотрел тела остальных убитых и взял документы у одного из солдат. - Пошли! - коротко скомандовал Кочетов, сложив документы гитлеровцев в свой планшет. Почти два часа бесшумно шли глухой тропинкой. Несколько раз мимо них проходили вражеские группы. Разведчики пропускали их и продолжали осторожно пробираться к своим. Наконец Кочетов приказал остановиться. Несколько минут все напряженно вглядывались в темноту. Впереди тихо плескалась река. Иногда лес глухо стонал под порывами ветра, и тогда старые ели тихо поскрипывали. Изредка слышались тяжелые взрывы и короткие автоматные очереди. Потом снова все замолкало. Предстоял самый трудный участок пути - переправа через Лугу. Поминутно останавливаясь, бесшумно стали спускаться разведчики к пологому берегу реки. - Хальт! - раздался вдруг резкий окрик. В пяти шагах от них, прижавшись спиной к дереву, незаметный в темноте, стоял рослый немец с автоматом. "Патрульный", - мелькнуло у Кочетова. Мозжухин рванулся вперед. Одним прыжком подскочил он к врагу. Мелькнул стремительный кулак боксера, и гитлеровец, не издав ни звука, брякнулся на землю. Но сразу раздались тревожные крики. Из темноты вынырнули трое немцев - вражеский дозор. Очевидно. их привлек шум упавшего на землю тела и удар автомата о пень. Действовать надо было стремительно. Леонид выстрелил из пистолета в ближайшего фашиста, и тот упал. Галузин, Федя и Мозжухин тоже почти в упор выстрелили по врагам. Но один гитлеровец успел схватиться за автомат и, не целясь, дал очередь. Федя упал. Это были последние выстрелы, - Галузин прикладом свалил врага. Теперь нельзя было медлить ни минуты: гитлеровцы, конечно, слышали выстрелы. Мозжухин подхватил безжизненного Федю, и разведчики, уже не скрываясь, бросились к реке. В небо взмыла ракета, озарив берег и воду тусклым светом. Вдали застрочил пулемет, вскоре к нему присоединился другой. Пули шлепались рядом с бойцами, вздымая песок. Разведчики уже были на берегу. Укрывшись за обрывом, Леонид склонился над Костиковым. Две пули попали Феде в грудь. Он был мертв. - В воду, товарищи! - крикнул Кочетов. Вдруг послышался стремительно нарастающий вой и вслед за ним грохот. Взлетели столбы песка и дыма. Недалеко от разведчиков разорвались три мины. Бойцы упали на землю. Новый глухой удар в стороне привел Леонида в чувство. Он подполз к Мозжухину. Здоровяк-боксер не дышал. Несколько осколков мины попали ему в голову. Рядом застонал Иван Сергеевич. Леонид бросился к нему. На гимнастерке Галузина чернело пятно. В предрассветной мгле Леониду сперва показалось, что Галузин вымок или испачкался при падении. Но пятно быстро увеличивалось, расплывалось... "Кровь!" Правой рукой Галузин по-прежнему крепко сжимал свою разбитую, изуродованную осколками мин винтовку. - В воду! - крикнул Леонид. - Сможете плыть, Иван Сергеевич? - Нет, Леня! - тихо, совершенно спокойно ответил Галузин. - Мне уже не плавать! Плыви один! Кочетов, ни слова не говоря, поднял Галузина и двинулся к реке, почти сплошь затянутой густой пеленой Клубящегося пара. Он уже ступил в воду, но тут снова раздался грохот и что-то сильно толкнуло его в плечо. Правая рука сразу повисла плетью. Вместе с Галузиным Леонид грузно осел на песок. На мгновение он потерял сознание. Когда очнулся, рука висела - тяжелая, будто свинцовая. Острая боль жгла плечо. - Не дури... брось... оставь меня, Леня, - еле шевеля запекшимися губами, шептал Иван Сергеевич.. Кочетов, не отвечая, быстро сдирал с ног сапоги. В висках у Леонида непрерывно гулко стучало, будто кто-то методично бил молотком по одному и тому же месту. Почти теряя сознание, он все же упрямо продолжав стаскивать тяжелые, намокшие сапоги. "Будет легче... Легче плыть", - шептал он, словно уговаривал себя. Он даже вывернул карманы своих брюк. Сколько раз, бывало, проводя занятия с мальчишками в бассейне, он советовал: если придется плыть в одежде, выверните карманы. Не будут наполняться водой, мешать. И сейчас, почти бессознательно, он все-таки сделал это. Босиком, шатаясь, подошел он к Ивану Сергеевичу. - К чему... погибать... вдвоем? - медленно, с трудом произнося каждое слово, шептал Галузин. - Сам... плыви сам! - Ерунда! - сердито воскликнул Леонид. Оглушительный стук в висках внезапно прекратился. Голова стала невесомой, почти ясной. На мгновение возникло ощущение удивительной легкости, свободы. Снова послышался вой приближавшейся мины. Кочетов бросился на Ивана Сергеевича, прикрыв его своим телом. Через минуту он вскочил, отряхивая комья глины и земли. - Вы можете ухватиться за меня? Держаться? - крикнул он. - Я поплыву... Иван Сергеевич вяло покачал головой. У него не было сил даже поднять руки. - Плыви сам... - снова прошептал он. - Прощай... - Мы поплывем вместе! - стиснув зубы, яростно пробормотал Леонид. - Вода еще никогда не подводила меня! В висках у него снова громыхало. Нельзя было терять ни секунды! К реке вот-вот спустятся немцы. Тогда - каюк... Подхватив грузное, обвисшее тело Ивана Сергеевича, Кочетов потащил его к воде. Ноги Леонида ступали нетвердо, словно они были без костей. Пересиливая боль и внезапно охватившую все тело слабость, он вошел в воду... Он плыл на спине, работая одними ногами. Галузин - в беспамятстве - лежал у него на груди. Левой рукой Леонид держал Ивана Сергеевича за подбородок, как делают пловцы, спасая утопающих. Правая рука висела плетью. Трофейный тесак за поясом очень мешал. (Эх, карманы-то вывернул, а выбросить тесак забыл! И пояс оставил!) Пистолет в кобуре - Кочетов прежде никогда не ощущал его веса - стал вдруг очень тяжелым. Но он плыл. Ноги Ивана Сергеевича в огромных, разбитых солдатских сапогах все время опускались ко дну, мешая движению ног Леонида. Вокруг рвались мины. Но он плыл! Как-то до войны Галузин сказал ученикам, что он весит "шесть пудов с гаком". А когда его спросили, велик ли "гак", Галузин усмехнулся: "потянет с полпуда". И все же Леонид плыл! Не одну тысячу километров в морях, реках и бассейнах проплыл он за свою жизнь. На тренировках он любил шутя повторять, что уже проплыл целиком две Волги, Дон и два Днепра. Но сейчас преодолеть узкую полоску воды, всего каких-нибудь шестьдесят метров отделявшие левый берег реки Луга от правого, было неимоверно тяжело. "Врешь! Переплыву!" - грозил он кому-то и плыл. Ноги Кочетова делали странные движения, похожие то на брасс, то на кроль, а то и вовсе ни на что не похожие. Он дышал часто, прерывисто и двигался вперед толчками, очень медленно. И все-таки этот самый короткий и самый трудный в его жизни проплыв был достоин чемпиона страны и рекордсмена мира. Леонид даже не имел возможности повернуть голову и посмотреть, близок ли родной берег. Он плыл, пока спина его не шаркнула по песку... Несколько секунд он неподвижно лежал на прибрежной отмели, расслабив все мускулы, погрузившись в какое-то странное, почти сонное, блаженное состояние. Левой рукой он по-прежнему стискивал подбородок Галузина. Ему казалось: он еще плывет. Отпусти он подбородок - Иван Сергеевич пойдет ко дну. Потом, очнувшись, подумал: "Что это я?" - и разжал свои скрюченные, сведенные судорогой, пальцы. Взвалив обмякшее тело Ивана Сергеевича на плечо, Леонид, с невероятным трудом переставляя ноги, стал карабкаться на обрывистый берег. Силы уже покидали его. Он слабел с каждой минутой. Но упрямо лез наверх. Добравшись до травы, Леонид положил Галузина. Сам тоже лег. "Только на минутку, на одну минутку", - подумал он и потерял сознание. ...Вскоре на них наткнулся связист. Пришли санитары. Ивана Сергеевича положили на носилки и понесли в батальонный санпункт. Кочетов, когда его клали на носилки, очнулся. - Позовите командира! - хрипло потребовал он. Явился командир. - Товарищ майор, - сказал Кочетов, пытаясь подняться с носилок. - Лежите, лежите, - перебил тот. - Товарищ майор... - повторил Леонид. Он говорил медленно, внятно, стараясь не сбиться. Мысли путались. Доложил о результатах разведки, передал документы, обобранные у немцев. И откинулся на носилки. - Несите! - приказал майор. ...Через три часа с полевого аэродрома плавно взлетел санитарный самолет. В нем на носилках, неподвижно укрепленных в специальных гнездах, лежали Кочетов и Галузин. Машина с красными крестами на крыльях и фюзеляже взяла курс на Ленинград. ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. ВОЛЯ, МУЖЕСТВО, УПОРСТВО Когда Кочетов проснулся, ему показалось, что он находится в плавательном бассейне. Сверкали облицованные белыми кафельными плитками стены. Блестел белый потолок. И только увидев стоявшие почти вплотную друг к другу никелированные больничные кровати, Леонид вспомнил, что он в госпитале. Его доставили сюда лишь вчера, но он уже успел познакомиться с соседями. В госпиталях, как и в поездах, люди сходятся быстро. Соседом Кочетова справа был летчик, с нежной фамилией Голубчик. Эта "голубиная" фамилия совершенна не подходила могучему летчику-лейтенанту. Самолет его подбили. Но он, спасая машину, не пожелал выброситься с парашютом. Совершив рискованную посадку на большой поляне в лесу, Голубчик сломал бедро. Несмотря на боль, терзавшую его, летчик держался всегда одинаково спокойно и даже весело. Пребывание в госпитале лейтенант называл "вынужденной посадкой". - Скоро полечу! - уверенно заявлял Голубчик. Он подолгу глядел с койки в госпитальное окно, где виднелся небольшой клочок хмурого неба. Каждое утро он внимательно прочитывал все газеты, доставляемые в палату, а потом,, чтобы занять время, решал замысловатые шахматные задачи. Соседом Кочетова слева был хмурый, молчаливый, пожилой партизан Степанчук. Он все время лежал на боку, повернувшись лицом к стене. Раненые шепотом передавали друг другу его историю. Фашисты захватили деревню, где он жил. Узнав, что он партизан, гитлеровцы сожгли его жену и троих детей. Сам Степанчук с двумя товарищами-партизанами лежал в это время в лесочке, возле деревни, и видел, как фашисты поливали керосином неподвижные тела его жены и старшей дочери, а младших детей бросали в горящую избу. Руки Степанчука сами, против воли, навели оружие на толпу врагов. Товарищи вырвали у него винтовку; выстрелив, он только бессмысленно погубил бы себя и их. Казалось, он окаменел в своем горе: не пролил ни слезинки и не сказал ни слова. Степанчук едва дождался ночи и вместе с двумя партизанами закидал гранатами избу, в которой спали гитлеровцы. Потом он каждую ночь уходил на диверсии: взрывал мосты и склады, подстерегал в лесу немецкие машины, меткими выстрелами убивал вражеских офицеров. Однажды он заминировал дорогу, по которой ехали гитлеровские мотоциклисты. Восемь машин взлетело на воздух, но и сам Степанчук был тяжело ранен. На самолете его доставили через линию фронта в госпиталь. Ничто теперь не интересовало партизана: он хотел только одного - быстрее встать на ноги и снова уйти в леса, бить гитлеровцев. Леонид проснулся позже всех в палате. Очевидно, дали себя знать две бессонные ночи, проведенные в разведке. - Как изволили почивать в новом доме? - первым весело приветствовал его лейтенант Голубчик. - Отлично! - ответил Леонид и хотел привычно всем телом до хруста в костях потянуться после сна. Но сразу побледнел и закусил губу: в плече и в правой руке возникла острая боль. Она разлилась по всему телу, на лбу и переносице выступили крупные бисеринки пота. Эта острая боль как бы напоминала: "Не забывай - ты ранен!" И сразу тяжелые, мучительные мысли нахлынули на Леонида. Они возникли у него еще вчера. Санитарный самолет приближался к Ленинграду, когда Кочетов, лежа на носилках, впервые посмотрел вниз. И первое, что он увидел, была знакомая излучина Невы... зеленый остров... стадион. Стадион! Здесь он не раз совершал свои заплывы и тренировался под руководством Ивана Сергеевича, лежавшего теперь рядом на плавно покачивающихся носилках. Леонид хотел еще раз взглянуть на стадион, но он уже уплыл под крыло самолета. Прощай, стадион! Никогда уже не встанет мировой рекордсмен Леонид Кочетов на стартовую тумбочку! Никогда не сможет он лететь быстрокрылой бабочкой над землей, вызывая восхищенные возгласы зрителей. Куда годится пловец с изуродованной рукой! На память ему останутся только его рекорды. Но и рекорды недолговечны. Их бьют! Он сам бил их не раз! И он должен будет безучастно смотреть с трибуны, как бьют его рекорды. А зрители, сидящие рядом, будут шептаться, с сожалением глядя на него. И он услышит этот сочувственный, жалостливый шепот: - Инвалид! А ведь какой был пловец! "Был!".. - так и скажут. Пловца-рекордсмена Леонида Кочетова уже нет. Есть человек с разбитым плечом и изуродованной рукой. Эти мысли преследовали Кочетова весь остаток дня, пока он уже в госпитале не забылся тяжелым сном. Проснувшись, Леонид проглотил поданную ему еду, вяло сказал несколько слов соседям по койке и снова заснул. А сейчас, утром, на него снова напало тягостное раздумье. Летчик предложил сыграть в шахматы, но Леонид не расслышал. "Что-то скажут врачи?" - лихорадочно думал он. Приближался час утреннего врачебного обхода. - Главное, не давай резать! - шепотом посоветовал ему летчик, когда за дверью палаты послышались шаги многих ног. - Врачи - они на это мастера! Чик-чик - и готово! Без хлопот! - и лейтенант с головой накрылся одеялом. В палату вошел высокий молодой профессор, окруженный целой свитой врачей, ординаторов и ассистентов в белоснежных, жестко накрахмаленных халатах. Многие из врачей и ординаторов были по возрасту старше профессора, но все они обращались к нему очень почтительно. Из-под халата профессора виднелась генеральская форма. Говорил он негромко, но уверенно. Легко ступая проходил профессор вдоль рядов кроватей, останавливаясь возле тяжело больных и просматривая диагнозы новичков. Память у него была изумительная: он помнил не только болезни, но и фамилии, а часто и имена всех больных, переполнявших огромный госпиталь. - Когда привезли? - коротко, ни на кого не глядя, спросил профессор, подойдя к постели Кочетова. Не успел Леонид открыть рот, как ординатор доложил: - Вчера вечером, Степан Тимофеевич. Ранение в плечо. Шесть осколков мины. Поврежден плечевой сустав, порваны сухожилия, перебиты нервы. И понизив голос, прибавил: - Леонид Кочетов - чемпион страны и рекордсмен мира по плаванию... Леонид удивленно посмотрел на ординатора: откуда тот успел узнать, что он пловец? Молодой профессор, казалось, не слышал последних слов. Он сел на табуретку у постели Кочетова, приказал снять повязки и долго ощупывал плечо и руку Леонида. Пальцы Степана Тимофеевича, длинные, тонкие, с шелушащейся кожей, разъеденной бесконечными дезинфекциями, то неслышно касались плеча Леонида, то сильно надавливали на рану. Тогда было очень больно, но Кочетов терпел, не подавая вида. - Врачу все равно - чемпион или не чемпион лежит перед ним, - вдруг негромко заметил профессор ординатору. Он встал и, сказав несколько слов по-латыни, двинулся дальше. Леонид был смелым человеком. Он отважно сражался на фронте, ежечасно рискуя жизнью. Но тут впервые испугался. Ему показалось, что профессор произнес страшное, холодное и острое, как нож, слово - "ампутация". - Профессор! - не в силах сдержать волнения, срывающимся голосом произнес он. - Профессор, скажите... надо отнять руку? Профессор недовольно остановился и вдруг широко улыбнулся. Потом лицо его опять стало серьезным. - Нехорошо, товарищ чемпион! - строго сказал он. - Очень нехорошо! Врачи не стремятся резать во что бы то ни стало, как думают некоторые не очень сознательные товарищи, хотя они и в лейтенантском звании, - тут он насмешливо посмотрел на летчика. - Вас будут лечить! Да, лечить. А резать, возможно, тоже придется. Когда профессор вместе с врачами и ассистентами удалился, в палате наступила тишина. Обычно после врачебного обхода раненые долго и горячо обсуждали каждое слово профессора, делали свои заключения о состоянии здоровья каждого из соседей. Но сегодня вся палата молчала, будто сговорившись. Леонид то и дело ловил на себе быстрые, сочувственные взгляды больных. Даже неугомонный лейтенант, никогда не пропускавший случая поострить, ни словом не откликнулся на замечание профессора. Он достал из тумбочки сборник шахматных этюдов и задач и сделал вид, будто всецело поглощен решением их. Только Степанчук, лежавший, как всегда, лицом к стене, вдруг повернулся и сказал Леониду: - Слушай-ка, пловец! Возьми-ка из моей, значит, тумбочки склянку одеколона! И, словно смутившись за свой неожиданный подарок, Степанчук хмуро добавил: - Студентки принесли. А на кой он мне ляд? Отродясь духами не баловался. И снова отвернулся к стенке. * * * На следующее утро сестра предупредила Леонида о предстоящей операции. Не успела она закончить фразы, как лейтенант Голубчик стал громко рассказывать какую-то историю про своего товарища, майора. У того будто бы была перебита не одна рука, а обе, да так, что они висели неподвижно и держались только на коже: кости и мускулы были начисто отделены от плеча. И что же? Врачи так ловко срастили майору кости и сшили мускулы, что теперь он шутя поднимает двухпудовые гари. А когда лейтенанту показалось, будто кто-то в палате недоверчиво гмыкнул, он стал с жаром доказывать, что после перелома кости сращиваются очень прочно и становятся еще крепче, чем были. Кочетов не мог не улыбнуться, понимая наивную хитрость летчика. Желая ободрить Леонида, лейтенант так увлекся, что не замечал противоречивости своих слов: вчера он жестоко ругал врачей, а сегодня восхищался ими. Вскоре пришли санитары и повели Кочетова в операционную. Его уложили на длинный стол. Расширенными ноздрями он втянул воздух. В операционной стоял особенный, острый, чуть приторный запах: смесь паров йода, эфира, спирта и еще каких-то медикаментов. Через приоткрытую дверь он видел, как в соседней комнате высокий пожилой профессор-хирург в халате и брезентовых сапогах долго-долго, минут пять, тщательно с мылом и щеткой мыл руки. Потом тазик с водой убрали. Леонид с облегчением подумал, что длительное умывание, наконец, кончилось. Но воду сменили, и профессор опять стал мыть руки. Потом он смочил их каким-то раствором и еще протер спиртом. Последнее, что видел Кочетов, был стерильный халат, который сестра надела профессору поверх его обычного халата. На длинный операционный стол перед лицом Леонида поставили маленькую ширмочку-экран. Теперь его взгляд упирался в металлический каркас и белую ткань. Кочетов уже не видел, как над ним склонился хирург. Белая шапочка закрывала его волосы и лоб. Марлевая повязка скрывала рот, нос и всю нижнюю часть лица, Между повязкой и шапочкой сверкали лишь быстрые, умные глаза. Операция началась. Острым скальпелем хирург сделал первый разрез. В коридоре, над дверью операционной, зажглась надпись: "Тише! Идет операция!" Только иногда хирург отрывисто бросал какие-то слова, и его помощник и сестры - тоже в белых халатах, белых шапочках и марлевых повязках на лицах - подавали ему нужный инструмент или сжимали кровоточащие сосуды специальными зажимами. Да изредка слышалось звяканье металла - это хирург опускал использованные инструменты в никелированный бачок или ассистент бросал извлеченные из раны осколки мины в широкий металлический тазик. Операция продолжалась уже больше часа. Наконец хирург на минуту приостановил свой напряженный труд. Крупные капли пота блестели у него на лбу. Сестра подала ему иглу, и он снова склонился над распростертым на столе телом Леонида. Хирург так углубился в работу, что даже напевал что-то про себя. Казалось, он вовсе не слышит, как за окном воют сирены, оповещая ленинградцев об очередной воздушной тревоге. Это был один из самых известных советских хирургов - профессор Кулик. Леонид, конечно, не знал, что вчера после утреннего обхода молодой профессор Степан Тимофеевич Рыбников собрал у себя лучших врачей госпиталя и вместе с ними обсуждал, как лучше лечить Кочетова. "Как предотвратить ампутацию?" Степан Тимофеевич позвонил своему учителю - профессору Кулику. Кулик, по горло занятый работой в двух госпиталях и обучением студентов, приехал в тот же вечер. Он осмотрел Кочетова и сразу предложил сам сделать сложную операцию. И вот теперь, склонившись над Леонидом, профессор тщательно сшивал разорванные сухожилия, соединял поврежденные сосуды и нервы. * * * Тридцатого августа, через двадцать пять дней после операции, с руки и плеча Леонида были окончательно сняты бинты. Операция прошла блестяще, но все-таки Кочетов содрогнулся, увидев свою тонкую, со сморщенной кожей и дряблыми мускулами, израненную руку. Она, как и прежде, висела плетью, не сгибаясь ни в локте, ни в кисти. Пальцы, сведенные судорогой, были намертво сжаты в кулак. Разжать этот кулак Леонид не мог: нервы, управляющие движением кисти, были парализованы. Профессор Кулик извлек из руки и плеча пять осколков мины, но под лопаткой осколок еще оставался. Он глубоко проник в тело, и врачи решили его не удалять. Потребовалась бы сложная операция, а опасности для организма осколок не представлял. Леонид долго глядел на свою руку и горько усмехался. Да, врачи сделали все, что могли. Честь им и слава - они спасли руку от ампутации. Но что толку? Зачем ему эта безобразно висящая плеть? Какая разница - есть у него рука или" нет, раз она все равно неподвижна? Часами простаивал Кочетов у госпитального окна, выходившего в узкий переулок. В доме на противоположной стороне переулка на всех окнах белели наклеенные крест-накрест бумажные полоски. По вечерам окна затягивали одеялами и шторами, переулок погружался в темноту. Днем мимо госпиталя торопливо проходили озабоченные ленинградцы с противогазами через плечо. То и дело громыхали трехтонки, в которых вплотную друг к другу стояли девушки с лопатами в руках: они ехали за город копать противотанковые рвы. По сигналу воздушной тревоги переулок сразу опустел. Тревожные мысли все сильнее охватывали Леонида. На крыше противоположного дома, возле широкой кирпичной трубы, построили навес из досок и старых листов кровельного железа. Под навесом поставили скамейку. По сигналу воздушной тревоги из чердачного окна на крышу вылезали два паренька лет тринадцати-четырнадцати с противогазами и огромным биноклем. Стоя под навесом, они насупившись разглядывали небо. "Даже школьники, - хмурился Кочетов, подолгу наблюдая за этими пареньками. - Даже школьники помогают... А я?" В подворотне дома сидела пожилая женщина в платке и очках. Она все время что-то вязала: спицы так и мелькали в ее руках. Едва раздавался сигнал, она откладывала вязанье и деловито загоняла прохожих в бомбоубежище. "И старухи тоже", - думал Кочетов. Правда, он ни в чем не мог упрекнуть себя. Честно выполнил свой долг, не хуже других бойцов, лежащих в госпитале. И все же... "Они скоро покинут койки, снова возьмут в руки оружие. А я? Даже выйдя из госпиталя, я останусь наблюдателем. Инвалид! Все. Точка". Ночью, когда вся палата погружалась в сон, он подолгу лежал, глядя в темноту, без конца вороша одни и те же невеселые думы. То в том, то в другом конце палаты слышалось бормотанье, шум. Один из раненых в бреду каждую ночь хрипло звал какую-то Полину. Другой торопливо, бессвязно рассказывал, как его взвод оборонял высоту "224". - Ермольчук убит, Табидзе убит. Нас, стало быть, всего четверо. А фрицев - пожалуй, рота... Кто-то тихо просил пить, кто-то четким, строевым голосом командовал: - По порядку номеров - рассчитайсь! Леонид каждую ночь молча слушал бессвязный бред. "Инвалид... Я - инвалид", - без конца повторял он себе, будто боялся забыть это. А палата продолжала жить своей особой, строго размеренной больничной жизнью. События большого мира врывались в нее свежими страницами газет, знакомым голосом радиодиктора да рассказами сестер о том, что сегодня у Витебского вокзала поймали диверсанта, а вчера с крыши госпиталя видели, как советский летчик сбил немецкий самолет. В центре жизни палаты, как это всегда бывает в больницах, было состояние самих раненых. Улучшение или ухудшение здоровья каждого горячо обсуждалось всеми. Первым стал поправляться лейтенант Голубчик. Ему разрешили передвигаться, и он подолгу бодро стучал костылями в длинных коридорах госпиталя. От, него больные узнавали, что происходит в соседних палатах, кого вчера доставили в госпиталь и почему вот уже два дня на обед не дают компота. Кочетов тоже был "ходячим", но он, в противоположность летчику, целыми днями лежал на койке или стоял у окна. Товарищи пытались отвлечь Леонида от его горьких дум. Лежачие больные нарочно часто обращались к нему с просьбами то сходить за газетами, то узнать, который час, то отнести в почтовый ящик, висевший в госпитальном коридоре, письмо. Леонид выполнял все поручения товарищей, но делал это безучастно и даже, идя за газетами или опуская письмо в почтовый ящик, продолжал думать о больной руке. Его угнетало сознание своей беспомощности и бесполезности. А сводки с фронта были неутешительные. Пятого сентября в палату просочилось тревожное известие- немцы заняли Мгу. Последняя железнодорожная ниточка, связывавшая Ленинград с "Большой землей", порвана. Раненые хмуро обсуждали эту новость, не зная, что она уже давно устарела - всем ленинградцам это было известно еще десять дней назад. Все чаще и чаще звучало теперь в разговорах грозное, леденящее слово "блокада". Кочетов, лежа на госпитальной койке, много раз перечитывал листок бумаги, принесенный кем-то в палату еще 21 августа. В этот день везде - на столбах, на стенах домов, на рекламных щитах - появились такие листки. "Товарищи ленинградцы, дорогие друзья!.." - писали Жданов и Ворошилов. Они призывали всех грудью защищать родной город. Леонид перечитывал обращение и мрачно откладывал его в сторону. "К сожалению, это не ко мне, - с досадой думал он. - Я уже никого не могу защищать. Наоборот, меня самого, как младенца, должны другие..." Он решил не сообщать тете Клаве о своем ранении. Зачем понапрасну волновать ее? И без того сейчас у всех хватает горя. Но однажды не выдержал и поздно вечером позвонил домой. - Алло! - услышал он в трубке такой знакомый и родной голос тети Клавы. Но теперь он был не бодрым и веселым, как всегда, а усталым, тихим. Леонид заранее твердо решил - он только убедится, что тетя жива, здорова, но сам не скажет ни слова. Но, услыхав этот усталый, старческий голос, он чуть не нарушил своего решения. - Алло! - повторила тетя Клава. - Алло! Кто говорит? Леонид слышал даже, как она пробормотала: "Как плохо стал работать телефон!" - и повесила трубку. С каждым днем Кочетов все больше замыкался в себе. Он был хмур, молчалив и все время о чем-то напряженно думал. - Хватит тебе мыслить! - сердился лейтенант Голубчик. - Вот еще философ! Давай в шахматы сгоняем? Леонид не отвечал. Он стал вялым и апатичным. Даже на массаж и электропроцедуры его приходилось загонять чуть не силком. "Написать Ане? - иногда думал он. - Может, она у матери, в Ленинграде?" Телефона у Ани не было. Лежа на койке, вспоминал лицо девушки, ее смех - грудной, глубокий, всегда такой искренний, что невозможно было и самому не засмеяться. Он уже совсем собрался написать ей, но потом разозлился на себя. "К чему? - сердито думал он. - Зачем тревожить ее? Да и нет ее, конечно, в Ленинграде". Вялость, апатия все сильнее охватывали его. Он мог целыми днями лежать на скомканной постели, глядя в исцарапанную кем-то стену. Не спал. Но и не бодрствовал. Казалось, ничто, кроме своей болезни, теперь не интересует его. Однако вскоре произошло как будто бы совсем незначительное событие, которое сразу все изменило. Это было в сентябре. Последние два дня выдались особенно тяжелые. Фашисты совершили первый большой налет на Ленинград. Тяжело раненные тоскливо прислушивались к далеким глухим ударам. Не смолкая били зенитки, озаряя небо красными вспышками разрывов. Ночь была лунная. Лейтенант Голубчик хмурился: в такую ночь никакое затемнение не поможет. Весь город, как на ладони, виден немецким летчикам. Прикованные к постелям, раненые с опаской посматривали на потолок, с которого при особенно сильных ударах сыпалась известковая пыль и кусочки штукатурки. Врачи и сестры нарочито бодро расхаживали по палатам. Врачи уже знали: раненые - даже очень храбрые на фронте - здесь, в госпитале, нервничают во время налетов. Им неизвестно, что происходит "на воле"; тревожно следят они за лицами медперсонала, пытаясь по ним оценить обстановку. Поэтому врачи и сестры старались не показывать и тени страха. "Юнкерсы" волна за волной появлялись над сурово притихшим Ленинградом. Отбомбит одна партия и улетит, а вскоре появляется другая. Город окутался густой пеленой дыма. Дым был необычный: какой-то сладкий, тяжелый и вязкий. Потом раненые узнали - горели крупнейшие в городе Бадаевские продовольственные склады - сахар, масло, крупа, мука... На следующий день воздушные тревоги часто следовали одна за другой: ходячие раненые едва успевали подняться из бомбоубежища после сигнала "отбой", как снова раздавался противный вой сирен. Под вечер наступило временное затишье. Леонид стоял у окна. За его спиной послышался быстрый стук костылей, и лейтенант Голубчик весело закричал: - Эй, Кочетов, тебя внизу барышня ожидает! Лейтенант прибавил еще что-то и загремел костылями, спускаясь по лестнице. Кочетов остался стоять у окна. "Очередная острота!" - с раздражением подумал он. Но минут через десять снизу по ступенькам опять загремели костыли, и лейтенант сердито набросился на Леонида за то, что тот вынуждает инвалида дважды карабкаться по лестнице, это раз, а во-вторых, заставляет ожидать такую хорошенькую девушку. Кочетов, все еще недоверчиво косясь на лейтенанта, пошел к лестнице. "Неужели Аня?" Губы у него вдруг пересохли. Сердце заколотилось гулко, как набат. Открыв дверь в приемную, он увидел обтянутую военной гимнастеркой спину высокого худощавого мужчины. "Обманул, конечно, этот "голубчик"!" - разозлился Леонид и уже хотел повернуть обратно, но тут мужчина обернулся и, быстро подбежав к Кочетову, крепко обнял его. - Николай Александрович! - сказал Леонид. Казалось, он вовсе не удивился, будто заранее знал: первым, кто к нему явится после операции, будет именно Гаев. Николай Александрович был точно такой же, каким его последний раз видел Леонид месяца два назад в институте. И даже глаза у него были такие же - бодрые и усталые одновременно, и говорил он так же хрипловато, будто и теперь целыми днями спорил с кем-то, кого-то убеждал, что-то доказывал. Только ладонь и пальцы его правой руки были затянуты бинтами. - Сядем все-таки! - улыбаясь, сказал Гаев после того, как они минут десять простояли, взволнованно пожимая друг другу руки, расспрашивая о друзьях и знакомых. - Мы с тобой, кажется, товарищи по несчастью, - пошутил он, ловко застегивая левой рукой пуговицу на гимнастерке. - Обоим по рукам досталось! И обоим по правым! А тебе, кажется, крепче всыпали, чем мне, - прибавил Гаев. - Мне фашисты два пальца откусили. Це що ни бида! - Не беда, конечно! - иронически согласился Леонид. - Только как вы теперь на лыжах будете ходить? - Это уже обмозговано! - быстро ответил Николай Александрович. - И тремя пальцами можно палку держать. А кроме того, я уже разработал особое крепление: приспособил еще один ремень к палке. Так что все в порядке! Жаль только, что не успел я на лыжах к немцам в тыл прогуляться, а уже ранен. Ну, да ничего! И Гаев стал рассказывать, какой замечательный отряд лыжников создан сейчас в институте. Двести человек-все, как на подбор! Скорее бы зима настала, а то лыжники злятся, ожидая снега, а трое студентов не выдержали ожидания и ушли в другие отряды. Рассказ Гаева об институтских делах и радовал, и раздражал Кочетова. Ему было неприятно сознаваться себе, что он всей душой завидует товарищам. - Ну, а ты как? - спросил Николай Александрович. - Никак! - отрубил Леонид и нарочно левой рукой поднял и положил на стол свою неподвижную правую руку. Николай Александрович, казалось, не заметил этого резкого выпада. Он продолжал говорить о самых обычных, насущно-необходимых делах и, между прочим, спросил, когда Леонид думает выписываться из госпиталя. "Сейчас будет сочувствовать, потом предложит помощь и станет говорить о заботе и внимании!" - ядовито подумал Кочетов. Но Гаев не сочувствовал и не предлагал помощи. Услышав, что врачи обещали долго не задерживать Леонида, он обрадованно воскликнул: "Нашего полку прибыло!" - левой рукой ловко вытащил карандаш и блокнот и что-то быстро записал. - Це дило! Значит, будешь обучать бойцов плаванию! - уверенно, как что-то само собой разумеющееся, сказал Гаев. - А то мы прямо замотались. Бойцов приводят пачками, а обучать их некому. То ли уверенный деловой тон Николая Александровича так подействовал на Кочетова, то ли он и впрямь вдруг убедился, что еще может быть полезен, но настроение его сразу улучшилось. Он даже постарался незаметно снять со стола свою искалеченную руку. "В самом деле, зачем я устроил эту "выставку"?" - недоуменно подумал он. Но Гаев, который раньше упорно не замечал руки собеседника, лежавшей у него прямо перед глазами, теперь, когда Леонид убрал ее, заговорил именно о его руке. - Тренируемся? - улыбаясь спросил он, сгибая и разгибая здоровую руку. - Нет! Рано еще, - ответил Кочетов. Ему стыдно было признаться, что тренировку больной руки на лечебных аппаратах предложили начать уже сегодня, но он, считая это бесполезным, отказался. - "Тренировка делает чемпиона!" - произнес Гаев. - Надеюсь, не забыл? - Не забыл! - ответил Леонид. И опять ему стало стыдно. Что с Галузиным? До сих пор, несмотря на все свои расспросы, он так и не мог узнать, где находится тренер. "Плохо старался!" - укорил он себя. Но расспрашивать Николая Александровича о Галузине не хотелось. "Откуда ему знать об Иване Сергеевиче?" - пытался уговорить себя Кочетов, хотя прекрасно чувствовал, что не спрашивает, только стыдясь своей невнимательности к другу и учителю. - Жив Галузин, - будто и не замечая его смущения, сказал Гаев. - Жив, но очень плох. Вот у кого всем нам надо учиться: еле дышит, а бодрости не теряет. Даже в зеркальце иногда посматривает: усы ему сбрили, все не может привыкнуть. Рассказывал мне, как ты его на себе буксировал. Большое тебе спасибо, герой! От всех нас спасибо за "казака"! - "Спасибо" да еще и "герой"! - окончательно смущаясь, произнес Леонид и подумал: "Знали бы вы, в какой панике был этот "герой" всего час назад!" - Где лежит Галузин? - спросил он. Но Гаев отказался сообщить адрес госпиталя. - Лучше и не пытайся проникнуть туда, - сказал он. - Все равно не пустят. Плох наш "казак", и беспокоить его нельзя. Меня главврач увидел в палате - чуть с лестницы не спустил! И сестре за меня так попало!.. Даже заплакала, бедняжка! Стали прощаться. Гаев был уже у двери, когда Леонид подумал, что надо бы спросить, как ему удалось отыскать и его, и Галузина в эти дни, когда суровая военная судьба разбросала людей во все концы страны. И вообще, откуда он все знает о товарищах? Но спрашивать было некогда. А Гаев, словно для того, чтобы еще раз подтвердить свою осведомленность, уже из-за двери крикнул: - Осколок-то под лопаткой не мешает? - Наоборот, даже придает весомость, - пошутил Леонид и опять удивился: "Откуда он все знает?" * * * С этого момента Кочетова будто подменили. Он вошел в палату, бодро напевая: "Эй, вратарь, готовься, к бою!" Раненые удивленно переглянулись. Но вконец изумились они, когда Леонид позвал сестру, которой всего два часа назад раздраженно доказывал, что у него болит голова и поэтому он не может заниматься какой-то глупой гимнастикой для безруких. Теперь он потребовал, чтобы его немедленно вели тренироваться. В кабинете лечебной физкультуры Кочетов яростно набросился на нехитрые аппараты, состоявшие из блоков, гирь и веревочек. Казалось, он хочет за один раз проделать все возможные процедуры и упражнения. Леонид вставлял неподвижную руку в аппарат, заставлявший ее сгибаться и разгибаться в локте, потом спешил к другому аппарату, который поворачивал во все стороны кисть руки, потом переходил к третьему, при помощи которого разрабатывались движения пальцев. Седая старушка-врач с удивлением смотрела на этого инвалида. Радостно и нетерпеливо, как ребенок, набросился он на аппараты, будто это новые, интересные игрушки. Прошло десять минут, и старушка-врач вынуждена была остановить не в меру ретивого больного. На первый раз больше тренироваться не следовало. "Вероятно, он надеется, что эти аппараты вернут ему руку", - с сожалением подумала врач, тщательно осматривая раны Леонида. Она ничего не сказала Кочетову, но с горечью подумала, что аппараты в этом случае почти бессильны. Они могут только немного развить мускулы, но свободно двигаться рука все равно не будет. С этого дня Леонид зачастил в кабинет лечебной физкультуры. Долгими часами без конца повторял одни и те же упражнения, терпеливо перенося острую боль, возникавшую в локте и кисти при каждом сгибании и разгибании руки. Он будет работать, его ждут будущие разведчики и десантники, которых нужно научить быстро и бесшумно преодолевать водные преграды, плыть в темноте одетыми, с оружием. А сводки с фронтов становились все тревожнее. Наши войска отходили в глубь страны. Город за городом захватывали фашисты. 22 сентября радио сообщило: наша армия оставила Киев. Взрывной волной в госпитале выбило почти все стекла. Окна пришлось забить фанерой. Из окна с уцелевшим стеклом Леонид видел, что стена противоположного дома стала щербатой: в нее попали осколки снарядов. На улице возле этого дома валялись куски штукатурки, обломки кирпичей, осколки стекла. Казалось, в доме