олько вода, горы ревущей воды и водяные пропасти, обвалы. Когда шторм вынес Алешу на вершину вала, он увидел вокруг себя пляшущие фонтанчики, множество фонтанчиков, вскипающих от пуль; а впереди макушки сосен, знакомых сосен Хорсена. И он подумал с мальчишеским азартом: "Лег на курс!" Становилось не по себе, когда пули вблизи неслышно взбивали воду. Казалось, не разные, а все те же пули скачут следом. За ним охотятся. Стало страшно от мысли, что его могут убить. Живым, живым надо добраться. Алеша набрал воздуху, нырнул, поплыл, отсчитывая секунды; плыл, пока хватило дыхания, вынырнул далеко впереди фонтанчиков, пляшущих на волне, и закричал, хотя никто не слышал его озорного крика: - Эге-гей! Догоняй!.. Лежа в лощине, Богданыч не видел Алешу, но заметил, что "кукушки" перенесли огонь на море. Переползая от матроса к матросу, Богданыч шептал: "По деревьям, по деревьям бей! Не давай им стрелять в Горденко!.." А сверху, с обрыва, за Алешей следил политрук. Возле него рос брустверчик из камней, санитар долбил и долбил камень, только и слыша стрельбу; сколько сил, сколько металла против одного мальчонки; вот и пушки врага ударили с дальних островов. Разрывы мешали следить за пловцом. - Дайте бинокль! - нервничал политрук. Он взял бинокль, увидел: Алеша у Старкерна! - Вот чертенок! - обрадовался санитар. - Не чертенок, орленок он, товарищ Парамошков! - сказал политрук. - Орленок Балтики! - И вдруг закричал: - Сбили! Убит! Не у Старкерна, у безымянного бугра перед ним увидел политрук Алешу, когда тот выплыл у этой скалы, где лежал когда-то Камолов. Там глубоко, не встанешь. А уцепиться не за что - рука скользила по гладкому, ослизлому граниту. Из последних сил он отплыл в сторону, отыскал трещину в граните, подтянулся на руках, выкарабкался на бугор, тут силы его покинули, и он упал. Но заставил себя вскочить и добежать до отмели. Четыреста метров пройдено вплавь. Пули сюда не долетали, Алеша почувствовал себя в безопасности. На берег Хорсена он вылез в ознобе, пошел по тропинке мимо лазарета - раненые молчаливо смотрели вслед полуголому Алеше. Синий от холода, в одних трусах, с израненными на острых камнях босыми ногами он предстал перед Граниным. Гранин вытащил из-под койки сундучок, достал брюки, тельняшку, ботинки, большие, но других изодранным ногам и не надо. - Надевай. - Гранин налил из фляги в стаканчик спирту. - Глотни для здоровья. Алеша впервые в жизни выпил спирту, согрелся. Он доложил, что политрук просит огня артиллерии за лощину, жмет оттуда враг, ночью может атаковать. И добавил: - Матросы спрашивают еще: нельзя ли нам самим ударить? - А тебя кто посылал - матросы или политрук? - Виноват, товарищ капитан. Политрук товарищ Гончаров. - Тогда не задавай лишних вопросов. На карте можешь показать? - Могу. - Где погиб Фетисов? - Вот здесь. В бухту заходить нельзя. Он нас предупредил семафором. Вот тут обгоревшая сосна. Тут можно высаживаться. - Пивоваров, связь надо скорее тянуть. Командируй телефониста похрабрее. Чтобы обязательно дотянул. - Разрешите возвращаться, товарищ капитан? - Никуда тебя больше не пущу. Марш в роту. Спать. В гранинской одежде, без бушлата, Алеша вышел из Кротовой норы. Кружилась голова. Он добрел до пещеры и лег. Спал он беспокойно, всхлипывал, зовя Фетисова, просыпался и снова забывался в тревоге. Поднялся, когда в амбразуру уже не падал свет. Кто-то копошился во тьме. - Это кто? Отделенный? - Алеша разглядел Щербаковского, тот набивал патронами диск для автомата. - Б-архатов теперь твой от-деленныЙ. Ив-ан Петрович Щербаковский в д-евятнадцать ноль-ноль назначен к-омандиром особого взвода! - Вы куда, товарищ командир взвода? - обеспокоился Алеша. - Ос-собое задание! - с гордостью произнес Щербаковский. - Не зря капитан держал нас в резерве. П-ойдем туда с тыла. Алеша, полуодетый, в широких гранинских штанах, в ботинках с его большой ноги, выскочил и побежал в Кротовую нору. Гранин не разрешил идти вторично в десант. Но на Эльмхольме его комсомольский билет, автомат, форма, он должен туда пойти. Алеша решился нарушить запрет Гранина и вскочил в первую же шлюпку, назначенную везти на остров матросам мешок с сухарями. Внезапно всем приказали перейти из шлюпки в катерок, только что доставивший раненых с Эльмхольма. Алеша подхватил мешок с сухарями и "зайцем" вбежал за штурмовой группой на катерок. Он не знал, что все там изменилось: был бой, ранили политрука, командиром стал Бархатов, Бархатов отправил политрука на Хорсен, по восстановленной связи докладывал Гранину: "Держимся!", а Гранин торопил отправку штурмовых групп; но "заяц" не боец, тем более без оружия, а только с мешком сухарей, который он не выпускал из рук, как пропуск - "заяц" не знает военной обстановки, у него на уме одно; только бы не ссадили. Не знал Алеша, что на другой стороне Хорсена, близ пристани, под дождем, лежит на камнях и политрук роты, среди раненых, отправляемых на Ханко. Санитары переносили раненых на "Кормилец", Политрук безучастно ждал своей очереди. Ноги перебинтованы. Кровь проступала сквозь бинты. К нему подошел комиссар отряда, нагнулся, спросил: "Узнаешь?" Политрук зашевелил губами, комиссар нагнулся ближе. - Возьми в левом кармане... - прошептал политрук. Комиссар достал из кармана сырого - от дождя или от крови - кителя книжечку, зажег фонарик и прочел: "Горденко Алексей Константинович. Год рождения - 1923. Время вступления в ВЛКСМ - ноябрь 1940 года. Политотдел ВМБ Ханко". - Отдай орленку, - сказал политрук. - Скажи: когда будет вступать в партию, дам рекомендацию. Из госпиталя пришлю... В условленный час орудия Ханко открыли огонь по лесочку над лощиной и по островам противника. Позади Эльмхольма, в проливе, появился катер "МО" с группой Щербаковского. Щербаковский, как всегда, вначале крадучись, а потом с гиком и свистом, высадил свой взвод врагу в тыл. Его поддержали огнем с Фуруэна. А в лоб, к черной обгорелой сосне, катерок мчал штурмовую группу, в ней и Алеша. Днем, когда Алеша плыл к Хорсену, он не сразу разобрался, где плывет, откуда по нему бьют и какое место самое опасное. А сейчас, ночью, все понимал, как на карте у Гранина. Этим путем шел на рассвете Фетисов. Этим путем вел барказ Гончаров. Путь катерку освещали частые разрывы. Ракета за ракетой разливали синеватый свет. Там, где заградительный огонь мог быть плотнее, Алеша дал знак матросам лечь на палубу. Он отстранил рулевого, сам лег и лежа держал руль, направляя катер к обгорелой сосне. Над катером повисла ракета, казалось, он идет без людей. - Смотри, Бархатов, как подводная лодка! - воскликнул санитар на скале. - Вслепую ведет, добрый морячок, - сказал Бархатов. - Передай всем, кто живой: как высадятся, идем в атаку. Атака через лощину началась через несколько минут. Алеша подхватил мешок с сухарями и высыпал их прямо возле бруствера, сооруженного все же упорным санитаром. Но никто сейчас сухарями не интересовался, хотя все были голодны. Одежду Алеша нашел на месте, поднял автомат, бескозырку. Собрался сменить широкие гранинские брюки, надеть бушлат. Но не успел. - Вперед, Балтика! - поднимаясь во весь рост, звал Бархатов. И Алеша побежал за ним как был - в одной гранинской тельняшке без бушлата, в бескозырке с надписью: "Сильный" - он успел сбить ее на лоб, чтобы не слетела на бегу. Стремительная атака с трех сторон решила дело. Остров отбили, и на смену усталым бойцам с Хорсена пришел новый гарнизон. К двум часам ночи резервная рота вернулась на Хорсен. В полутемной пещере на дощатых нарах отдыхали матросы. После пережитого, после камней Эльмхольма, раем казался Хорсен. Как спокойно! Хочешь - лежи, хочешь - стой, можно громко разговаривать, можно петь, можно поспать вволю. Но не спалось. Алеша думал о Кате. Ее карточка еще у Щербаковского. Держит, мучает или ждет удобного случая отдать? - Резервная рота на отдыхе! - доложил у входа дневальный, но комиссар отряда, входя в тамбур, дал дневальному знак: "Отставить!" Никто не заметил, как вошел комиссар. - С таким командиром, как Гранин, - услышал он мечтательный голос, - я бы всю жизнь хотел служить. Мы ему как родные дети! - Дети к-апитана Гранина! - поддержал Алешу Щербаковский. Алеша робко поправил: - Дети капитана Гранта, Иван Петрович. - С-осунок! Ив-вану Петровичу возражаешь? И-ван П-етрович знает, что говорит: не Гранта, а Г-ранина, Б-ориса Митрофановича. Может быть, к-то недоволен? - Отдыхать, товарищи, отдыхать? - решительно прервал спорщиков комиссар. - Смирно! - гаркнул Щербаковский, вскакивая с койки. - Вольно. Лежите, набирайтесь сил. - Какая-нибудь операция намечается? - насторожился Алеша. - А вам, Горденко, - круто повернулся к нему комиссар, - кто разрешил вторично идти на Эльмхольм? Алеша виновато молчал. - В следующий раз капитан Гранин накажет вас за самовольство. Чтобы партизанщины больше не было. Поняли, товарищ Горденко? - Понял, товарищ комиссар. - Вот Гончаров просил вернуть вам, - сказал комиссар отряда и протянул Алеше комсомольский билет. - Обещал рекомендовать в партию. Разумеется, когда подтянете дисциплину... Комиссар вышел, ему вдогонку донесся голос: - Х-отел вручить тебе награду. А ты ф-итиль заработал... К причалу Хорсена "Кормилец" доставил пополнение. Прибыл и Сергей Думичев, комсорг саперов, известный на перешейке как знаток переднего края, строитель дзотов и ловкий разведчик: он так перетасовывал хитрые ловушки у финнов, что те потом неделю разбирали, где свое минное поле, где чужое. Думичев выглядел франтом, хотя на переходе его порядком потрепало. Командир саперов приучил своего питомца бриться и чиститься в любых условиях. В солдатской форме он выделялся среди матросов. Форма на нем сидела образцово: видно, Думичев гордился ею и не собирался менять на флотскую, хотя шел в распоряжение Гранина с удовольствием и мечтал поскорее увидеть прославленного командира. Помня, что Гранин носит бороду, Думичев остановил первого же бородатого человека, лица его в сумерках не разглядел: - Разрешите обратиться: вы будете товарищ капитан Гранин? - Пехота! - возмутился спрошенный. - Гранина не знаешь!.. Думичев, сконфуженный ошибкой, шел дальше. На каждом шагу он встречал бородатых матросов; они - ноль внимания на солдата, на знаменитого в городке баяниста, на его щегольской вид. Увидев на камне возле входа в командный пункт моряка в тельняшке, напевающего под собственный аккомпанемент "Сама садик я садила", Думичев подошел к нему и, чтобы снова не попасть впросак, хлопнул по плечу: - Браток, как мне тут до Гранина добраться? Гранин, как дошел до верхнего ми, дал такого петуха, что начштаба и комиссар, стоящие в стороне, с удивлением оглянулись. Гранин кивнул на Пивоварова: - Вон, спроси у капитана. Думичев повернулся, увидел ладного, подтянутого капитана с золотыми нашивками на синем кителе, вид у капитана под стать тому образу, который за эти месяцы выносил в своем сердце Серега Думичев. Значит, Гранин сбрил бороду. - Разрешите обратиться, товарищ капитан? - браво произнес Думичев. - Обращайтесь. - Прибыл до капитана Гранина в десантный отряд. Сапер Думичев из роты лейтенанта Репнина. - До капитана Гранина, значит? - смаковал Пивоваров. - Хорошо. Капитан Гранин любит подтянутых и лихих бойцов. - Пивоваров помедлил, оглядывая сапера с ног до головы. - Только капитан Гранин очень занят. Не знаю, сможет ли он оторваться от дел и принять вас. Обождите здесь, сейчас доложу. - И не глядя на Гранина, скрылся вместе с комиссаром в Кротовой норе. Думичев обомлел: опять не тот! Он снова подошел к гармонисту: - Так это был не Гранин? - Какой ты прыткий. Этак - раз-два! - и до самого Гранина хочешь добраться. А вдруг Гранин не станет с тобой разговаривать? - Станет. Мне командир приказал передать Гранину личный поклон. А знаешь моего командира: он хоть званием и ниже Гранина, но знаменит на весь Гангут. Слыхал про лейтенанта Репнина? - Окопчики, что ли? - Окопчики! - фыркнул Думичев. - Кабы не эти окопчики, тебе бы тут не разгуливать и не распевать... Гранин метнул сердитый взгляд на часового: тот пытался подать Думичеву знак. Часовой тут же отошел. - Ох, боюсь, не возьмет тебя Гранин к себе в отряд, - в сердцах произнес Гранин. - Почему не возьмет, раз я командированный? - Мало что командированный. Он у нас такой: он сначала храбрость и силу у всех проверяет. - А Гранин сам силен? - Так себе... - К Гранину вернулось веселое настроение. - Такой, как ты, невзрачный... - Ты, брат, полегче, - обиделся Думичев. - Сам-то ты не такой уж видный, а про командира смеешь так неуважительно говорить. - И, не зная, чем бы уязвить гармониста, добавил: - У тебя вон и баян на басах фальшивит. - Да ну? - Вот тебе и да ну! Я еще не совсем оглох на фронте: тыщу баянов за свою жизнь настроил, а такого фальшивого не слыхал, - Так ты не сапер? Ты настройщик? - Мало ли кто кем был до службы. Вот ты, например, кем был? - Я? Гм... печником... - Оно и видно. А наш лейтенант Репнин был ученый, историк. - Был? Значит, теперь он не ученый? - рассмеялся Гранин. - Много ты на себя берешь! Если хочешь знать, он такой культурный командир, что вот никогда не позволит возле командного пункта рассиживаться да на фальшивом баяне играть. - Тогда и я, пожалуй, не буду. - Гранин поднялся. - А то выйдет сам Гранин и отправит меня под арест. Он у нас злющий... В Кротовой норе Гранина поджидали начштаба с комиссаром. - Ну и умора! - хохотал Гранин. - Много, говорит, на себя берешь! Скажи на милость, много на себя беру, а? Ох и народ, эти саперы!.. Ну что вы уставились, что? Закусить и то не оставили, все смололи, черти... - Гранин присел за стол, выгреб остатки рыбных консервов из банки, взглянул исподлобья на Пивоварова и сказал: - Федор, пойди скажи ему, что капитан Гранин приказал сейчас отдыхать, ночью рубить дзоты, а утром пусть настроит мой баян. На, вынеси ему, Федя, баян, пусть возьмет с собой... А ты, Томилов, что молчишь? - Думаю, - сказал комиссар. - Обдумываю. Самого Гранина не признают. Знаменитого капитана Гранина хлопают по плечу и принимают за рядового. Не пришло ли время подтянуться и нам? Не подучиться ли у саперов и укреплять острова, добытые кровью, и воинской дисциплине?.. На другой день командиров созвали на разбор эльмхольмского боя. Пригласили и Щербаковского, уже мичмана, командира резервной роты, временно, пока не пришлют на место Фетисова другого. Он шел в штаб, сдвинув вязаную шапочку набекрень и всем своим видом показывая: хотя Иван Петрович и первый теперь в роте, но каким он был, такой и остался - разудалый геройский моряк. В штабной каютке он увидел карты, схемы, развешанные по стенам, Пивоваров словно его не замечал, а Гранин - Щербаковский перехватил его хмурый взгляд и вышел. Вязаная шапочка была тут же убрана в карман. Невесть откуда появилась мичманка. Брюки из сапог он выпустил наружу. Послюнявил пальцы и что есть силы проутюжил морскую складочку. Снова войдя на порог штаба, он чин чином попросил разрешения присутствовать. Командиры переглянулись. А Гранин повеселел: не подвел его мичман!.. А еще через день было открытое партийное собрание. Коротки собрания на войне: и некогда, и опасно. Между двумя скалами Хорсена уселись кто где. Вел собрание Богданыч, после Эльмхольма - признанный политрук. Главное в повестке дня - выстоять. Как выстоять на взятых десантами островках. Но, как положено, сначала прием в партию. Заявлений два - Щербаковского и Горденко. Алешу в тот день ранило в ногу, его отправили на Ханко. Колебались, разбирать заглазно или не разбирать? - Разрешите сказать, - бледный от волнения, поднялся Щербаковский. - При м-не орленка ранило. Утром ходили мы на шлюпке мины с-тавить. На обратном п-ути и ранило. П-ровожал его, п-лачет: а как же, говорит, с-обрание?! Никогда он не плакал, д-аже когда к-арточку я отобрал... Ты не ст-рой р-ожу, Б-архатов!-Щербаковскому показалось, что Бархатов гримасничает. - Я ему ф-отографию в бушлат вложил, х-оть он и не видел. С-амому отважному... Богданыч чуял, когда надо остановить Щербаковского, чтобы не наговорил лишнего. Он строго спросил; - У тебя все, Иван Петрович? - П-ускай все, - махнул рукой Щербаковский и плюхнулся рядом с Бархатовым на опрокинутую ржавым килем вверх шлюпку. Решили разбирать. Приняли Горденко. Дошел черед Щербаковского. Он притих, с опаской поглядывая на Бархатова: что же скажет этот строго принципиальный товарищ? Говорили разное - хвалили, критиковали. Но Бархатов, именно Бархатов дал ему такую характеристику, что Щербаковский слушал, широко раскрыв глаза: неужто Бархатов его так одобряет? Когда Бархатов сказал ему, что ухарство хорошо в десанте, когда идешь в тыл противника, напролом, а теперь надо, мол, собрать себя в кулак и с некоторыми привычками распрощаться, он выслушал это не с обидой, а с болью и стыдом. Богданыч, может, он хотел подбодрить Ивана Петровича, сказал, что без него рота не рота. Щербаковский умеет развеселить людей, когда, кажется, совсем не до веселья. Но, видя с каким удовольствием Щербаковский задрал свою бороду, Богданыч высказал то, что и было главным в эти дни для всех: - Прет фашист вперед. Нам трудно. На Ханко под бомбами и снарядами не легче. А всей стране еще труднее. Главная задача - выстоять. А выстоять труднее, чем в атаку идти. Вы знаете - нам легче было остров штурмовать, чем сутки лежать на скале. Надо вгрызаться в гранит, как Парамошков, но выстоять! Член ВКП(б) не чин, - обязанность. Обязанность жить, как Фетисов жил. Приняли и Щербаковского кандидатом в члены ВКП(б). Алеша лежал в госпитале третью неделю. Перед ранением в отряде прошел слух, будто Гранин отбирает смельчаков для рейда в тыл врага. И вдруг этот проклятый осколок. Его проводил Иван Петрович, и Алеша только запомнил, что оба они плакали. На "Кормильце" вся команда побывала возле него. Шустров гладил его голову, а он - как во сне. То ли было, то ли нет. В санитарную машину, говорят, нес его сам капитан буксира. Алеша только помнил, что Кати там не было. Все спуталось, смешалось: Иван Петрович, Шустров, Гранин. Ему казалось, будто он всех слышит и к нему уже не раз приходил отец. Приходил как прежде, дома-в мичманке, в синем кителе с начищенными пуговицами, с двумя шевронами сверхсрочника на рукаве. Веселый, чисто выбритый, дурашливо докладывал матери: "Мичман Горденко прибыл в ваше распоряжение", целовал ее и принимался за Алешу: "Что у вас за вид, юнга Горденко? Форму одежды за вас будут соблюдать Минин и Пожарский? Штаны задраены на одну пуговицу. На корме пробоина. По заборам лазил, вижу. На полубаке сопли! А ну, мигом произвести большую приборку!" И утирал Алеше огромным платком нос, потом на все пуговицы "задраивал" штаны и требовал, чтобы мать "завела пластырь на пробоину" в штанах, разодранных в уличном бою... При каждом врачебном обходе он просил о выписке. А его не отпускали. Надо еще сесть в постели. Надо встать. Надо с костылем научиться ходить. Он костыль отбросил и выпросил можжевеловую палку, толстую, у нее сук, как ручка. Алеша упросил врачей отпустить его на неделю в дом отдыха, устроенный Граниным в лесочке Утиного мыса для выздоравливающих десантников - оттуда легче сбежать в часть. В канцелярии подземного госпиталя писарь, возвращая ему по описи вещи и документы, дошел до фотокарточки, прочел на обороте надпись "Самому отважному" и осклабился: - Ишь, сестренка наша, знала, кому дарить!.. Алеша, ничего не понимая, взял фотографию. Он рассматривал ее так, будто впервые видел. Как она сюда попала? Иван Петрович прислал, что ли? - Может, чужая в реестр попала? - улыбался писарь. - Моя, моя, - заверил Алеша. - Давай, где тут расписаться. Хромая и опираясь на палку, Алеша шагал в город. Было пасмурно, накрапывал дождь. Ухали разрывы дальнобойных. Все побито, пожжено, всюду воронки; все живое под землей. До самого Дома флота напротив львов и серого обелиска, сваленного еще в начале войны, Алеша никого не встретил. Дом флота, щербатый от осколков, с улицы заколоченный, казалось, покинут, но окна замурованы кирпичами, раз укреплен - живет. Алеша прошел двором в кинозал. Показывали "Мы из Кронштадта". Он притулился у стены, глядя на экран. "Ты кто?" - спрашивал белогвардейский полковник связанного матроса. "Альбатрос. Скиталец морей. В очках, а не видишь?.." Алеша уже знал, что сейчас прозвучит гордый ответ юнги беляку: "Красный балтийский моряк!.." Но едва юнга бросил эти слова, в зале раздался голос Бархатова: - Как наш орленок! "Наши здесь!" - обрадовался Алеша. - Что же ты смотришь, Иван Петрович?! - крикнули в зале, когда беляк сбросил с обрыва последнего из матросов. - П-усть живет до конца сеанса! Согнувшись, Алеша побежал по проходу между рядами. - Товарищ мичман, это я, Горденко... - П-одлечился? - В дом отдыха отпустили. На семь суток. - Вот и жми в д-ом от-дыха. - А вы куда? В рейд по тылам? Я с вами. Я здоров. - Т-ы не якай и не п-артизань... ...В слабо освещенной сводчатой комнате старинного подземелья группа Щербаковского, специально вызванная с Хорсена, чтобы взять "языка" на восточном фланге Гангута, отдыхала, не расставаясь с оружием. Ждали сигнала посадки на катер. На одной из коек лежал Алеша. Он уткнулся в подушку, боясь, что его обнаружат. Щербаковский посмеивался: он уже доложил командиру о бегстве Горденко от медиков, но Алеше ничего не сказал. В сводчатую комнату заглянул капитан, в чьем ведении находились восточные острова. Он спросил с порога: - А ну, войско, сознавайся - кто тут "зайцы"? Никто не ответил. Капитан покачал головой и ушел. - Ш-ары на стоп! - скомандовал Щербаковский. - Орленок, м-ожешь перевернуть фотографию. Алеша поднял голову и сел. Щербаковский наслаждался: - Иван П-етрович, если захочет, роту спрячет. Сам м-алайский г-убернатор остался в д-ураках перед Щербаковским. Никто уже не спал. Гранинцы гордо посматривали на новичков, еще не знающих фантазий мичмана и ждавших подробностей его взаимоотношений с малайским губернатором. Алеша же был доволен. Госпитальная палка осталась на материке. Он зажал меж колен новенький автомат, чувствуя себя великолепно в родной семье "детей капитана Гранина". Но "языка" в этот раз не взяли. Мичман, вызванный к самому Кабанову, оправдывался: - Хлипкие они, товарищ г-енерал. Его т-ронешь, он с копыт долой! Кабанов любил шутку, но тут не до шуток. Гангут в осаде. До блокированного Ленинграда сотни миль. Из Кронштадта по минным полям прорвался тральщик и доставил данные Ленфронта: Гитлер отводит с перешейка дивизию, ее сменяют части союзника фашистов маршала Маннергейма. Необходима проверка. Нужен "язык". - Возьмете его за перешейком,-приказал Кабанов.-Живого. А свой кулак поберегите для другого раза... О суровости генерала Иван Петрович умолчал. Сказал, что хорошо поговорили и даже распивали чаи. Выпал и растаял первый снежок. По октябрьской слякоти матросы хмуро шли к перешейку. Землекопы в противотанковом рву бросили работу: моряки идут на передний край - будет дело. Метрах в пятидесяти от землянки четвертой роты Щербаковский остановил свое войско и сказал речь: - Чтобы все б-ыли на высоте п-оложения! Вести себя среди пехоты чинно, б-лагородно. К-ому положено - к-озырять. Д-аже начпроду. У тебя есть д-обавления, комиссар? - Нет, товарищ мичман, - сказал Богданыч. - Поддерживаю. В землянке ждали гостей. Кабанов предупредил штаб бригады, чтобы к разведчикам строго не относились. Когда Щербаковский, войдя в землянку, вежливо поздоровался, ему дружно ответили все, а командир роты показал его войску на плюшевый диван: располагайтесь, мол. - К-расиво живете. - Щербаковский с завистью щупал плюш. - Как дома, - ответил командир роты. Пришел и командир саперов Репнин. Щербаковский с удовольствием пожал протянутую лейтенантом руку и тут же спросил, зачем Думичева из отряда забрали, он теперь гранинец, его хотели переодеть в матросскую форму. Репнин вежливо сказал: - Думичев мой верный сапер. Нашу форму он не сменит. Сегодня он будет вам помогать. Любопытно: думаете в поиск в бушлатах идти? - А как же моряку идти в бой? - Щербаковский похлопал себя по груди - щегольской бушлат сиял начищенными пуговицами. - Перестреляют, - отрубил Репнин. - Передний край всю ночь освещен ракетами. Свет - как на Невском до войны. Весь перешеек два километра шириной, на двух километрах у них напиханы сотни солдат и десятки наблюдателей. - Я уже приказал принести шинели, - вмешался командир роты. Вечером приехал майор из полковой разведки. Скептически оглядел бородатого мичмана и стал инструктировать. Щербаковский дивился, как армейцы готовят поиск - солидно, спокойно. Большой у них опыт. Все хорошо: и прикрытие, и связь; даже батареи отсекут врага артогнем. Только "языков" у них почему-то нет... Майор предложил ему дойти с бойцами до окопа снайпера Сокура и там дожидаться возвращения разведчиков. - А г-де я? - не понимая, мичман тыкал пальцем в карту. - Вот здесь, за проволокой, - терпеливо объяснял майор, - А они? - Щербаковский, бледнея, оглянулся на матросов. - Через проход в минных полях и в проволоке они продвинутся вот сюда и тут перехватят дозор противника. - Мичман Щербаковский всегда идет в-переди своих матросов! Майор помнил приказ своего командира - не мешать инициативе моряков. Он снисходительно улыбнулся: - Не совсем грамотно, но смело. Путаясь в длинной шинели и чертыхаясь, Щербаковский шел за провожатым к переднему краю. За ним - Богданыч, Бархатов, Алеша и остальные матросы. На перешейке не осталось живого места. Не стронуты только огромные гранитные валуны, щербатые от частых ударов стали. Под одним из таких валунов находился секретный окоп- блиндажик снайпера, на удивление просторный, даже освещенный коптилочкой. На опушке леса провожатый спрыгнул в траншею, накрытую сверху бревнами и землей и, освещая фонариком туннель, пошел согнувшись вперед. Моряки, ошеломленные такой роскошью, шли по туннелю не дыша. У входа в блиндажик провожатый остановился, жестом показал-всем вылезать наверх, погасил фонарик и осторожно открыл лаз. Матросы по одному выскакивали и залегали за камнями. Щербаковский следил за их исчезновением с тревогой. - Здесь переждем до ночи, - сказал провожатый. Заметив нерешительность мичмана, он рассмеялся: - Не беспокойся. Без тебя матросы не уйдут. Идем. Пусть пока лежат и присматриваются к той стороне... Через короткое время донесся хрип включенного репродуктора. Нерусский голос с акцентом заговорил: "Внимание! Передаем приказ маршала Финляндии барона Маннергейма гарнизону Ханко..." - Сейчас самое время переходить фронт, - сказал снайпер. Щербаковский молча согласился и вышел из блиндажика. Матросы переползали просеку. Над перешейком повисли десятки осветительных ракет. Ночь тут беспокойнее, чем на островах; она расцвечена зеленым и белым мерцанием, прострочена красными трассами, а под конец вспыхнула желтым пламенем канонады. - Тихо. К-то там ржет? Не дышать! - Иван Петрович, вот сюда, - шептал кто-то. - Что еще? И т-тут знакомые? - Это я, Думичев, - неожиданно появился сапер. Он повел разведчиков через открытый им проход в проволоке противника. - Оставайся здесь и стереги, - шепнул ему Щербаковский. У траншей, где полагалось перехватить дозор, он шепнул: - З-десь не дождешься до скончания века. А г-енерал приказал: умри, а "языка" взять... Алеша, живо бери мою шинель, дуй к лейтенанту. С-кажешь, мы п-ошли к д-доту, который помечен на карте. П-усть п-еренесут огонь батарей за д-от. Алеше горе - опять связной. Он подхватил шинель и повернул к окопу снайпера, надеясь все же вернуться и догнать товарищей. А Щербаковский повел войско в направлении, куда н.аши батареи бросали осколочные снаряды. Серые суконные бугорки обозначали путь войска по вражеской земле: по примеру мичмана то один, то другой боец сбрасывал солдатскую шинель. У дота залегли. Обождали, когда ближе подойдет часовой. Грузный, с одышкой. Постоит, прокашляется, опять пройдется. На него навалились скопом. Куча тел, свалка, в рот - кляп за кляпом, да еще связали. И вдруг - истошный крик: - К-то меня стукнул? Ты, Б-архатов?.. Ты, М-ошенников? Кто-то в свалке стукнул мичмана, да так, что на лбу - шишка. Он забыл все: рядом дот, у ног связанный "язык", три индивидуальных пакета в глотке, надо тащить его к себе, пока дышит. - Я тебя стукнул, - сказал Богданыч тихо. - И заткнись. Вернемся - дашь сдачи. А сейчас - скорей. Потащим его... Из дота выскочил солдат, дал очередь и скрылся. Началась перестрелка. Всюду шум, ракеты. На разных участках были в поиске армейские группы. А из дота через амбразуру уже бил пулемет. Алеша давно выполнил приказание мичмана и возвращался по вражеской земле от бугорка к бугорку - вдоль брошенных серых шинелей. "Как мальчик с пальчик домой", - подумал он и устыдился, Но вот последняя шинель. Куда дальше?.. По привычке, выработанной за месяцы, когда из мальчика он стал бойцом, Алеша ощупал автомат, гранаты за пазухой и пошел вперед, хотя не был уверен, что правильно идет. Плутая по чужой земле, он забрел за тот самый дот; при выкрике Щербаковского рванулся в сторону и чуть не столкнулся с солдатом, беглецом из дота. Ударом приклада Алеша сбил его, подскочил сбоку к стреляющей амбразуре и бросил в нее одну за другой две гранаты. Дот смолк, Алеша упал. Он очнулся, когда Щербаковский и Богданыч несли его уже к блиндажику снайпера. Позади тащили связанного "языка". У блиндажика их встретил майор из полковой разведки. - Ну и молодцы! С шумом, но дело сделали. Спасибо, Иван Петрович, спасибо. А пленного - ко мне. Вынуть кляп. Развязать ему руки, ноги, он и так не сбежит. Щербаковский обернулся на "языка" и яростно потребовал: - Уберите этого М-аннергейма с глаз долой. Рук не развязывать, п-усть так идет... Д-октор у вас есть в п-ехоте? - Что случилось? - Орленка р-анили. - И поправился: - М-атроса Г-орденко. - Живо к машине! - приказал майор. - Возле КП роты дежурит машина из военно-морского госпиталя... Щербаковский и его товарищи донесли Алешу до командного пункта и передали санитарам. Санитары внесли Алешу в эвакомашину. В темном кузове суетилась молоденькая медсестра. Щербаковский недоверчиво глянул на нее: "Куда такой девчонке справиться!" Все ему казалось неладным: и сестра молода, и машина - телега, тряская, скрипучая, и шофер - растяпа, без году неделя права заимел, угодит, чего доброго, в воронку... - С-ам поведу. - Щербаковский отстранил шофера. - С-адись в кузов. Я п-первого класса шофер. - Да вы что, товарищ, в своем уме? - Из машины выскочила и подбежала к кабине медсестра. - Раненого надо срочно доставить в госпиталь. - Ну, см-отри, шофер, - сдался Щербаковский. - Г-оловой отвечаешь. А ты, сестрица, б-ереги орленка! - Орленка? - Голос медсестры дрогнул. -Как его фамилия? - Г-орденко Алексей. Самый храбрый разведчик из роты мичмана Щ-ербаковского, отряда капитана Гранина. П-онятно? - Садитесь, товарищи, садитесь в машину, до госпиталя довезу, - заволновалась Катя. - Вы в кабину, товарищ мичман. А я в кузове поеду. Я лучше в кузове... В госпитале Щербаковский выложил дежурному врачу все заслуги раненого, настойчиво требуя гарантий: когда Горденко вернется в отряд? Врач на это не ответил, только сказал, что всех тяжело раненных приказано отправить в Кронштадт. Если успеют, отправят с теми тральщиками, которые пробились к Гангуту через минные поля. Только не надо шуметь и мешать... - Вы мне про т-ральцы не объясняйте! - зашумел Иван Петрович. - Мне Г-орденко тут нужен, не п-озволю его с Г-ангута выпроваживать!.. Врач ушел, еще раз попросив не шуметь и не мешать. Прибежала Катя, сказала, что рана тяжелая - Алешу взяли в операционную. Щербаковский и его товарищи вышли из подземелья, присели, закурили, ожидая исхода операции. Снова прибежала заплаканная Катя. Щербаковский давно узнал ее. Матросы окружили Катю, она сказала: - Доктор сказал, что жить будет. Операция прошла хорошо. Только плохо, что вторая рана подряд, - и расплакалась. - Так жить б-удет? - сердито спросил Щербаковский. - Сегодня отправят в Кронштадт, - сказала Катя. -И я с ним пойду. Эвакуируемых будут сопровождать... - С-пасибо, девушка. - Щербаковский, желая ее утешить, добавил: - Он вашу к-арточку т-рижды заслужил... Когда Катя привезла Алешу в порт, на причалах творилось что-то непонятное. С тральщиков сгружали раненых, кого на носилках, кого в обнимку; сползали по сходням инвалиды; по другим сходням шел встречный поток бойцов с винтовками, пулеметами, в новеньком, точно на парад выданном обмундировании. Катя искала знакомых, но все были заняты и чем-то обозлены. Проникшись тревогой, она бросилась к причалам искать кого-либо из медицинского начальства. На причале стоял генерал Кабанов, обычно спокойный, а сейчас до того злой, что она не решилась к нему подойти. Катя вернулась в машину, где спал в беспамятстве Алеша, и попросила шофера отъехать в сторонку, к побитым пакгаузам, она верила - снаряд второй раз туда не упадет. Шофер объяснил ей, что перед самым уходом кораблей всем пассажирам было приказано сойти на берег, что случилось - он не знает, но вместо раненых грузят воинскую часть. Ночью Кабанов получил радиограмму комфлота: погрузить боеспособный батальон и тут же отправить конвой в Кронштадт. Кабанов решил: и батальон отправить, и самых тяжело раненных. Он приказал для этого вызвать к причалам из бухт Густавсверна пограничные катера. Тральщики и катера ушли на восток. Финские снаряды неслись им вслед. Открыли огонь батареи Гангута, и финны замолчали. В кают-компании "Двести тридцать девятого", на узком диванчике под портретом Ильича, в полутьме лежал Алеша. Рядом, на краешке дивана, сидела Катя - в белом халате поверх черной шинели, в синем берете, под который убрала стриженые волосы. Катер набирал ход, и волны гулко бились о борта, много раз латанные в последнем бою, в котором погиб командир. Бронекрышки иллюминаторов были по-боевому задраены, и Катя не видела уходящих назад берегов Гангута. Дверцы в коридорчик были раскрыты, там тоже стояли носилки. Кто-то открыл люк с палубы, сверху заструился свет пасмурного дня. Показались ноги в грубых ботинках; это спускался по трапику сигнальщик Саломатин. - Белоус, - тихо позвал он, - командир приказал передать: отец провожает. Катя вскочила, подбежала к трапику, выглянула в люк. В небе беззвучно парили два истребителя, и она не знала, на каком из них отец. А Саломатин нагнулся к Алеше, тот тихо спросил: - Командир?.. Где командир?.. - Другой у нас командир, Алеша. - Саломатин отвернулся и побежал, он задраил за собой люк, и Катя села к Алеше. - Отец обещал и проводил... - Катя посидела молча, слушая, не донесется ли сверху знакомый гул. - Знаешь, Алеша, я только раз видела, как плачет отец, - тихо заговорила Катя.-Это в ту войну, когда он обгорел. Мы жили возле аэродрома. Я шла поздно из школы. Сани едут, лошадью правит моторист. Из-под полога торчат ноги в унтах. Я хотела вскочить в сани, а он замахнулся на меня хворостиной. Я не поняла. Меня никогда не обижали на аэродроме. Даже в самолет залезала. Добежала до дома, вижу - сани у санчасти, а моторист с винтовкой на нашем крыльце и никого не пускает. - Чтобы мать не знала, - подсказал кто-то из раненых. - Ну да. Мама ничего не знала. Она в окно смотрела на аэродром, ждала отца... Потом пришли за мамой. А меня, когда позвали, доктор, няни - все предупреждали: "Ты в руку целуй, в плечо". Я ничего не понимала. Я видела только бинты на подушке и слезы на его глазах... Когда я была маленькой, он не выносил слез. Ему хотелось, чтобы я была как мальчишка. Когда я родилась, мне игрушки приготовили - топорики, молоточки... Мама сердилась. Мама любит петь, танцевать. Когда я подросла, мама водила меня в балетный кружок. А отец приучал ходить в штанах. Помнишь, в школе фыркали, когда я приходила в штанах? Это все отец. Он учил меня стрелять из нагана, на мотоцикле ездить. Твердил, что время такое, это и девочке пригодится... Завыл самолет, низко летящий над катером. Раненые заерзали, застонали. Катя успокаивала: - Это наш, "ишачок"... Кто-то насмешливо бросил: - Наш-то наш, да лезь в блиндаж... А Катя слушала шум мотора и радовалась: она знала, чей это мотор. Алеша слушал Катю и думал: может быть, на этом вот диванчике, на котором он лежит, сидел перед боем отец с лейтенантом Терещенко. Значит, и он погиб... Перед Алешей всплывали лица его боевых друзей. Василий Иванович, который взял его на "Кормилец". Иван Петрович, веселый и бесстрашный. Богданыч, малого водоизмещения, белесый герой Камолов, Фетисов, спасший матросов, политрук, который расцеловал Алешу на скале Эльмхольма, Борис Митрофанович, родной для всех, кто называл себя его детьми. Он думал о них, и у него прибывали силы... Алеша протянул руку, но руку Кати не нашел: она ушла в каюту, где в ее помощи нуждался раненый. Алеша ждал ее. А раненые между собой тихо говорили: - Дети, а воюют... В конце октября сорок первого года в Кронштадте, в подземелье у Западных ворот, где обосновался флагманский командный пункт Краснознаменного Балтийского флота, решалась судьба Гангута и гангутского гарнизона. Там, под землей, на стене висела главная карта операционной зоны - от Ладожского озера до Гогланда и Лавенсаари. Гангут остался далеко за чертой, где уже не было других гарнизонов и баз; карты тех, покинутых районов лежали на столах, то были карты минных полей - наших и вражеских, карты фашистских коммуникаций, батарей, глубокого вражеского тыла, но в нем стоял Гангут, так и не пропустив в залив к Ленинграду германскую эскадру с линкором "Тирпиц" во главе. И финский флот, скованный Гангутом, потерял на его минах броненосец, а от огня его батарей и самолетов - не один боевой корабль. Но как быть теперь, когда близок ледостав, зима и героическому гарнизону грозит полная изоляция, полное окружение? Свою стратегическую задачу он решил, а центр борьбы переместился в Ленинград. Тот батальон, доставленный тральщиками, нужен был Ораниенбауму в решающую для Ленинграда минуту. Главная Ставка в Москве и Военный совет Балтфлота решили снять с Гангута гарнизон и перебросить его в зажатый блокадой Ленинград с вооружением и максимально возможным количеством продовольствия. Голодающему городу важен каждый грамм. Эскадре приказано эшелонами прорываться через минные поля и вывозить войска по плану, не ослабляя обороны. Но как оторваться от противника, если тают войска? В заслоне оставались самые стойкие. На островах - гранинцы, на сухопутье - армейцы, пограничники и саперы. Саперы придумали часовые механизмы к пулеметам, чтобы с определенным интервалом каждый пулемет давал очередь, даже когда все уйдут. Командующий эскадрой передал Кабанову приказ уйти с первым эшелоном. Кабанов сказал; уйду с Гангута последним. Так по морскому уставу уходит с корабля командир, Первого декабря на Хорсене гранинцы заминировали Кротовую нору и каждую пядь на пути к причалу и перед посадкой на "Кормилец" установили на высотке щит: "Уходим непобежденными. Вернемся победителями. Дети капитана Гранина". На полуострове они вошли в группу прикрытия под командой капитана Гранина. Когда все были погружены на корабли последнего эшелона. Кабанов и его штаб перешли на Густавсверн. В тесном гроте за пологом держал вахту радист. Кабанов приказал: - Кодируйте радиограмму. "Второе декабря. 18 часов. Кронштадт. Военному совету флота. Все погружены. База Ханко не существует. Вахту Гангута закрываю..." Все. Передали?.. Кронштадт подтвердил, что все понято. Два рослых матроса стояли наготове с тяжелыми кувалдами в руках. - Кончайте! - приказал Кабанов и отошел в сторону. Матросы замахнулись и с силой опустили кувалды на рацию. Хруст. Треск металла. Звон стекла. Кабанов отвернулся и вышел. Вахта Гангута закрыта. Она длилась сто шестьдесят четыре дня. Тяжкие испытания ждали эскадру в штормовую ночь на третье декабря, Не все корабли дошли благополучно до Кронштадта. Мины, огонь тяжелых батарей с финского берега, льды, сквозь которые пробивал путь эскадре "Ермак", - все мешало в ту ночь. Эта эвакуация, прорыв стали мужественной и суровой страницей в трудной и героической истории Балтийского флота. Концевым в караване шел "Кормилец". Трудяга Хорсенского архипелага снова топал последним, как полтора года назад, когда шли на нем на Ханко Богданыч, Вася Камолов и юнга Горденко. Море нещадно трепало старый, искалеченный и много перенесший корпус. Волна поднимала буксир на скользкую, из жидкого льда, вершину. Он летел оттуда вниз, пропадал, пока новая волна не вытолкнет вверх отяжелевший кораблик. Стылой лавой вода текла в люки, горловины, в угольные бункера, намерзая бугристым льдом. Команда вычерпывала воду из машин, откачивала, но она замерзала прямо в помпах. Впередсмотрящие стояли на носу. Ноги их примерзали к палубе, рукавицы к леерам. В рубке, покрытой наледью, ночь и день стоял Шустров. Он не мог выйти из рубки - примерзли, обросли панцирем двери. С каждой милей буксир грузнел и под своей тяжестью оседал в ледяном сале. Он и без того был нагружен до отказа - мукой и сахаром для голодающего Ленинграда. Шел все тише, отставал от больших и малых кораблей. Команда выбрасывала все лишнее: сундучки, чемоданы, ненужный и очень нужный инструмент, даже буксирные дуги обрубили с кормы и выкинули в море, и все рубили и крошили лед. Только один груз был неприкосновенен - продовольствие. Настал час, когда "Кормилец" не смог двигаться, Шустров знаками подозвал матросов. Топорами они скололи лед с дверей и освободили капитана из рубки. Сахар и муку перегрузили на ледокол, буксир затопили, сойдя на остров Гогланд. С берега команда следила за судном. Шустров держал в руках три вахтенных журнала, в каждом по сто листов хроники боевой службы - с 22 июня по 2 декабря. На Гангуте "ПХ-1" прозвали "Кормильцем". Кормильцем он остался до последнего часа - кормильцем Ленинграда. Пехота Гангута встала на защиту Пулковских высот, а дети капитана Гранина на льду залива обороняли Ленинград и Кронштадт с моря.