Вениамин Семенович Рудов. Черная Ганьча Роман ----------------------------------------------------------------------- Рудов В. Черная Ганьча: Роман. Последний зов; Вьюга: Докум. повести. Мн.: Маст. лiт., 1985. - 512 с. OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 12 января 2004 года ----------------------------------------------------------------------- Автор этой книги - бывший пограничник, в течение многих лет (1936-1962) нес службу на различных участках рубежей нашей Родины. Его книгу составили роман "Черная Ганьча": о буднях советских пограничников, о боевых делах солдат и офицеров, о крепкой солдатской дружбе и личной жизни командного состава; документальные повести "Последний зов" и "Вьюга" также посвящены славным пограничникам. 1 Как два изваяния застыли на просеке по ту сторону вспаханной полосы красавец-рогаль и безрогая оленуха, постояли, сторожко прислушиваясь, не веря окружавшей их тишине. И вдруг бросились в спасительный лес, откуда вышли минуту назад. В чаще послышался треск сухого валежника. Суров и предполагал, что тревога окажется ложной. Но выговаривать молодому солдату не стал. - Ничего, Назарчук, - сказал, возвращая часовому бинокль. - Ничего страшного. Лучше принять оленя за нарушителя, чем наоборот. Продолжайте службу. Солдат благодарно улыбнулся в ответ. Перед тем как спуститься вниз, где слышался зычный голос старшины Холода, Суров оглядел свое небольшое хозяйство. С вышки оно представлялось маленьким, забытым людьми хуторком, затерявшимся посреди огромного лесного массива. Стояли два домика с хозяйственными постройками, и сдавалось, что скоро их захлестнет зеленая прорва, в которой тонули и дорога, касательной к заставе перечертившая узенькую полоску проселка, и выщипанные просеки, и пепельная змейка реки в солнечных зайчиках. Впервые со дня Вериного отъезда шевельнулось сомнение: может, права она? По-своему, конечно. Но рассуждать Сурову было некогда. Он заспешил, ловко сбегая по гремящей металлической лестнице, чувствуя, как перекладины вибрируют под ногами. День был солнечным, но сильно парило. За насыпью разобранной леспромхозовской узкоколейки, густея и наливаясь, опять собирались темные облака. В воздухе над спортгородком, с трех сторон окруженным ольховником, дрожало легкое марево - после вчерашнего ливня земля не успела просохнуть, и над этой отвоеванной у леса узкой полосой глинозема висела вязкая духота, как в заставской бане. Суров то и дело вытирал с лица и шеи испарину, но с окончанием занятий не торопился - близился инспекторский смотр. Уже по третьему разу солдаты преодолевали полосу препятствий, умело и сноровисто, словно им были нипочем коварные лабиринты и отвесные стенки, широкие рвы и узенькие проломы, и гранаты метали точно по цели - в траншею, ни одной мимо. Старшина в родной стихии будто помолодел, ходил орлом, весело отдавая команды, подкрученные кверху усы стояли торчком. На глазах человек преобразился, не скажешь, что без года - полсотни. Еще молодому даст фору, даром что тяжеловат. И все же наступила пора закругляться. - Теперь наш с вами черед, Кондрат Степанович, - сказал Суров подошедшему старшине. - Пошли, что ли? Холод привычно вскинул к козырьку правую руку: - Есть, товарищ капитан. Правда, оно... - Тогда за мной, бегом!.. Не заметив дрогнувших под усами губ старшины, не обратив внимания на мелькнувший в глазах испуг, Суров взял с места бегом, легко одолел первое препятствие, второе, с ходу, красивым броском, перемахнул через третье, ящерицей прополз под низенькой "мышеловкой", ни разу не зацепившись за колючую проволоку. Не пришло в голову оглянуться назад. Не видел, как трудно дается Холоду полоса. А между тем грузный пожилой человек выбивался из сил. Выдохся старый вояка, будто сто верст отмахал без привала. От воротника до пояса гимнастерка на нем потемнела от пота, и руки висели вдоль тела как плети. На выходе из спортгородка пограничников накрыла темная туча - полил косой дождь, шумный, веселый, и закипела, пузырясь в мгновенно налившихся лужах, вода. Выкроив полчаса, Суров забежал домой закончить уборку квартиры. Таз с водой стоял посреди столовой напротив открытого во двор окна, тряпка валялась на недомытом, в грязных потеках, крашенном охрой полу, сухая и покоробленная. Тряпку нагрело солнцем, и Суров, окунув ее в теплую воду, вспомнил привычку жены мыть полы теплой водой с мылом - чтобы ярче блестели. С пятачка - места для курения, прозванного солдатами "брехаловкой", - в открытое окно тянуло табачным дымом, слышались возбужденные голоса - видно, солдаты о чем-то спорили, как часто между ними случалось, когда расходились во мнениях. Много раз Суров собирался убрать из-под своих окон врытую в землю железную бочку и две деревянные скамьи на чугунных подножках, да все руки не доходили. Сейчас ему было не до "брехаловки" с ее спорщиками - воспоминание обострило в нем чувство тоски по сыну. Оно теперь часто в нем обострялось, стоило лишь войти в пустую квартиру, отданную во власть пауков - они на удивление быстро заволакивали углы паутиной. Устоявшаяся тишина нежилых комнат, где каждый звук отдавался как в пустой бочке и каждый предмет напоминал об уехавшем Мишке, гнала Сурова вон - к людям, к работе, которой хватило бы на троих; он и ночевать сюда приходил только изредка, от случая к случаю. На пятачке становилось не в меру шумно, громче всех звучал голос Шерстнева. Солдат по второму году службы, он любил поговорить и покрасоваться перед другими. Суров невольно прислушался. - Шагистика и муштра во все времена и эпохи убивала в человеке талант и живую мысль, - горячился Шерстнев. - Что ты мне доказываешь, старший сержант! Недаром при царе самых талантливых ссылали не только на каторгу, но и в солдаты. - Надо говорить: "Товарищ старший сержант", - спокойно поправил солдата инструктор розыскной собаки Колосков. - Демагогию разводите. - Пускай он скажет, кого ссылали в солдаты. Нехай скажет. К своему удивлению, Суров узнал тонкий голос Бутенко, стеснительного паренька, исполнявшего обязанности повара. - А хотя бы Шевченко. - Брехня! Тарас Григорьевич стал еще лучше писать. Не в тот бок поворачиваешь, Шерстнев. Что-то не в ту сторону тянешь. "Гляди-ка, как расхрабрился! - одобрительно подумал Суров о поваре. - Шерстнев сейчас даст ему сдачи". Но странно, Шерстнев не вскипел. - В тот самый, Лешенька, поворачиваю, в самый правильный. С мое послужи, разберешься, где правая, где левая. Тут с чем пришел, с тем на гражданку вернешься. А если еще и талантлив, так за два года все растеряешь. Впрочем, тебе это не угрожает. Стало тихо; в тишине послышался голос Колоскова: - Вы еще никто, а беретесь судить. Студент-недоучка, а считаете себя умнее всех. Меньше бы языком трепали. Я вам по-товарищески советую. - При чем тут недоучка? К примеру, я лично мог бы сегодня еще двадцать два раза одолеть полосу. Но зачем? Я хочу послушать концерт, а мне говорят: "Прыгай!" Хочу посмотреть футбол, мне велят: "Беги!" Просто хочется посидеть с книгой в руках, а мне орут: "Ползи!" Зачем? - На военной службе надо повиноваться. Вот и вся премудрость, - резко сказал кто-то. - Много тебе хочется, Шерстнев. А служить за тебя дед Макар будет? Суров поразился, узнав голос сменившегося со службы Назарчука. "Вот тебе и молодо-зелено", - не без удовольствия подумал он. - Отстань! - с сердцем огрызнулся Шерстнев. - Ты еще тут... За себя послужи... - Наступила короткая пауза. - Я не могу равнодушно смотреть на муштру. Она оболванивает человека. Что ты на меня уставился, старший сержант? Не о себе говорю. - Другие сами за себя скажут, - резонно заметил Колосков. - Обойдется без адвокатов. - Нет, ты скажи, зачем он этот цирк устроил над старшиной? Старику полоса нужна как рыбе зонтик. Понял? Старик свое отползал и отпрыгал. - Тебя меньше всего касается. Кончай треп... После боевого расчета Суров, подав команду "Вольно", прошелся вдоль строя, не распуская его. В нем бродили противоречивые чувства после услышанного на пятачке. Толком не знал еще, о чем станет сейчас разговаривать с личным составом; одно понимал: оставлять на потом нельзя, реагировать надо немедленно, реагировать точно. И счел за лучшее говорить без обиняков. - Помимо желания я сегодня послушал, или подслушал, если говорить точнее, ваш, Шерстнев, разговор о таланте и долге - в открытое окно все слышно... Кстати, старшина, прошу сегодня же после ужина оборудовать место для курения в другом пункте. Освобожусь, вместе посмотрим где. - Есть! - откликнулся Холод. - Так вот, я думаю, наверное, даже лучше, что так случилось. Знаете, что скажу вам, талант, если он только талант, не убить ни войной, ни тюрьмой, ни, тем более, службой в армии. Вам же, Шерстнев, служба в погранвойсках поубавит зазнайства и спеси. Это полезно даже очень и очень одаренным людям. Почему улыбаетесь? Я что-нибудь смешное сказал? - Ничего я не улыбаюсь. Это у меня тик... после коклюша. Многим кажется, будто улыбаюсь. - Пройдет. - Суров не вспылил. - Со временем обязательно пройдет. Это я твердо вам обещаю. И еще, для полной ясности: занятия будем всегда проводить без скидки на мирное время. Положено рыть окоп полного профиля - будем рыть полный, отпущено на стометровку одиннадцать секунд - укладываться в одиннадцать. Пока все. Р-разойдись! Суров ушел в канцелярию. И только за ним затворилась дверь, как тут же вспыхнул новый спор. - Какого черта прешь на рожон? - спросил Шерстнева Мурашко, флегматичный паренек, друживший с ним. - Ай, Моська, знать сильна... - подначил Колесников. - Старики, - перекричал всех Шерстнев и уколол взглядом сержанта Андреева. - Не заставляйте меня изрекать истины. Начальство любит грубошерстных. Тогда создается иллюзия полнокровной жизни. Дайте капитану потешиться. - Придержи язык, - посоветовал Андреев, - герой... - Молчу, командир. Я всегда старательно затыкаюсь, хотя на роду мне написано сеять разумное, доброе... - Доиграешься, Игорь, - поднял руку Мурашко. - Мало тебе?.. Захотелось добавки? Уймись. А униматься Шерстнев не хотел. Наступило время отбоя, и в казарме, в проходе между койками, впечатывая босые ступни в крашеный пол, солдат, раздетый до трусов и майки, "рубил" строевым шагом. Подошел к выключателю, в два приема отдал ему честь. - Товарищ выключатель, разрешите вас выключить? - Выключайте! - откликнулся с ближайшей койки Мурашко. - Есть! - Шерстнев погасил свет. Сдавалось, солдатский смех рассеял тьму. Но это возвращавшийся к своей кровати Шерстнев вошел в полосу света, проникавшего в казарму от лампочки над крыльцом заставы. Солдат не спешил укладываться, стоял у окна, засунув руки под мышки, смотрел в сторону офицерского домика, где тускло теплилось окно угловой комнаты. - А капитан свечи жгет, - ни к кому не обращаясь, сказал Шерстнев. - Пробки перегорели, - бросил кто-то из темноты. - Нет, - возразил Шерстнев. - Это так, для уюта... Капитан воображает, будто рядом жена, сынишка в колыбельке сосет морковку. Тихо потрескивают свечи - не вечер, а благодать... Нет, бойцы, не переломит он меня... хотя и боюсь, что взаправду у меня появится тик... - Да, брат, туго тебе с ним придется. - И вам, уважаемые бойцы, и вам - тоже. Этот все возьмет от жизни... и печку и свечку... Только я не ангел. - Заткнись, дай поспать, - зло крикнул Колесников. - В наряд идти через два часа. 2 За дверью кто-то крался, ступая на цыпочках с половицы на половицу, и они, рассохшиеся, скрипели занудливо, как тупая пила. Суров без труда узнал грузную походку своего старшины и представил себе его в эту минуту - усатого, краснолицего от смущения, с выпирающим вперед животом. Потом шаги стихли, и в канцелярию донесся глуховатый бас Холода: - И чтоб мне тихо було! Дайте отдохнуть капитану. Раньше трех не будить. Кондрат Степанович напрасно старался - Суров не спал. Истекал первый час ночи, а сна не было ни в одном глазу, хоть ты что делай. Из головы не шла Вера. Память выхватывала то одно, то другое звено из последних недель их супружеской жизни, суматошно разматывая недавнее прошлое со всеми подробностями, и Суров, в темноте жмуря глаза, вспоминал, вспоминал... Даже когда стало ясно, что Вера не шутит, он еще пробовал ее успокоить, доказывал, что со временем все образуется, она привыкнет к новому месту, найдет себя здесь, и тогда нисколько не пожалеет о переезде с городской заставы сюда, в глухомань, где ближе десяти километров нет даже захудалого магазина. - Ты расстроена, я понимаю. Но пойми и меня, Верочка, надо же когда-нибудь испытать себя, проверить, на что ты способен. Конечно, здесь не город. На прежней заставе и люди были получше, ты знаешь почему - показательное подразделение. А тут они все разные, есть среди них трудные, не спорю. Но многое уже изменилось к лучшему. Ведь не станешь этого отрицать. Значит, не напрасно трудились. - Как романтично! - съязвила Вера. - Капитан Суров несет свой тяжелый крест с полным сознанием величия собственного поступка. - Просто исполняю свой долг. Как тысячи других. Она посмотрела на него, приподняв бровь: - Какой же долг ты исполняешь? Ты приехал сюда строить школу коммунизма. Ты построил ее? Если видишь хоть какие-нибудь росточки, покажи их мне, слепенькой. Я вижу одно: хаос после твоих опытов, разлад между твоими подчиненными и нашу разрушающуюся семью. Да, да, разрушающуюся! Суров слушал жену, и сердце полнилось горечью и обидой. Но дал ей высказать наболевшее, надеялся образумить ее, и чем больше она горячилась, тем спокойнее старался быть сам. - Я вижу это новое в незначительных на вид поступках, в отношении к делу, отношении еще не таком, как бы мне хотелось, но все же лучшем, чем раньше. Если прежде я приглядывался к себе и своим подчиненным с неуверенностью в собственных силах, то теперь ясно знаю: все будет так, как нам хочется. Я очень верю в добро - в нем сила человека. Все сбудется, жена, потерпи. Тебе сейчас тяжело. Но кому легко? Мне, Кондрату Степановичу, солдатам? - Он заметил ее насмешливую, у кого-то заимствованную, не свою улыбку и будто накололся на гвоздь. Но опять же не дал волю чувствам. - Знаю, что скажешь. - Тем лучше. Избавишь от необходимости повторять твой же рассказ. Но позволь спросить: неужели ты не видишь, что ничего не изменилось и ты напрасно тратишь себя? Ведь как встретили в первый день, так и проводят. Скоро забываешь обиды. Насчет обиды она сказала напрасно. Суров зла не держал, хоть и помнил первую стычку с Шерстневым... В плотной завесе весеннего ливня газик несся вниз с косогора к мостику, где ярился и хлестал поверх настила мутный поток; сдавалось, машину вот-вот подхватит и кинет в овраг, куда с грохотом обрушивалась вода. Но вдруг шофер резко крутнул баранкой, нажал на акселератор, газик взвыл и стремительно развернулся на сто восемьдесят градусов, в момент оказавшись на вспаханной полосе и зарывшись в нее по самые ступицы. Шум вспухшей речушки слился с гулом дождя и воем перегретого двигателя, стоял такой треск, словно черт знает кто брызгал водой на раскаленную сковородку. Инстинктивно сгорбившись, Суров выскочил на пахоту, под дождь, подпер газик плечом, почувствовал, как его с головы до ног обдало фонтаном холодной грязи, а колеса продолжали вхолостую вертеться с бешеной скоростью. Суров зло сплюнул, вытер лицо и снова плюхнулся на сиденье, приказав заглушить мотор. - Будем ждать у моря погоды? - спросил, помолчав. - До заставы рукой подать. Пускай вытаскивают, - ответил солдат. По всему видать, ему не больно хотелось самому идти за подмогой. Суров закурил, спрятал сигарету в кулак, с силой захлопнул за собой дверцу и шагнул в пронизанную дождем темноту. Щелчок дверного замка прозвучал как последняя брань. Минут пятнадцать, если не больше, он шагал в темноте, оскальзываясь, едва не падая, и, когда подошел к ограждению, перед ним возник часовой в накинутом на голову капюшоне, посветил фонарем, направив луч в лицо Сурову, и тогда лишь спросил, как положено по уставу, кто идет. - Капитан Суров. Ваш новый начальник заставы. Часовой промолчал, снял телефонную трубку, соединился с дежурным. - Муравей, ты?.. Дай-ка мне старшину... Нужно... Это вы, товарищ старшина?.. Шерстнев говорит. Что?.. Виноват, докладывает рядовой Шерстнев. Тут я гражданина одного задержал, говорит, что он - наш новый начальник... Что?.. Але!.. Але!.. Их разделял проволочный забор. Суров молчал. Лил дождь. С накидки ручьями стекала вода. Часовой медлил отпирать ворота, притворялся, будто не может совладать с замком. Но от заставы уже кто-то бежал, тяжело шлепая по лужам и громко пыхтя. А через непродолжительное время перед Суровым выструнился крупный человек в солдатском плаще, вскинул руку под козырек: - Старшина Холод. На участке без происшествий, товарищ капитан. С приездом. - С приплытием... Там машина застряла у мостика. Распорядитесь вытащить. - Счас сделаем, товарищ капитан. Они в молчании миновали калитку, прошли хозяйственный двор. Показалась застава. И тут Суров, удивленный, остановился: на крыше, светя себе фонарями, лазили два солдата. Свет выхватывал то руки, державшие шифер, то вдавленные в крышу тела. - Зачем они на ночь глядя разбирают крышу? - Ремонтирують, товарищ капитан. Разгильдяй один голубей, значится, гонял, ну и продавил шихвер. А сейчас текет понемногу, приходится починять. Слушать дальнейшие объяснения Суров не стал, поднялся на крыльцо, открыл дверь. Ему навстречу вразвалочку двинулся солдат с повязкой дежурного на рукаве незастегнутого на одну пуговицу мятого мундира. - Дежурный по заставе рядовой Мурашко. - Неряшко? - переспросил Суров, хотя фамилию разобрал. - Рядовой Мурашко, второго года службы. - Вы и есть тот самый... что шифер побил? - глядя на неряшливого солдата, спросил Суров, не скрывая своего недовольства. - Никак нет. Это Шерстнев, но он не виноват... - Вы тоже похожи на... Шерстнева. Приведите себя в порядок. Он не стал смотреть, как покрасневший солдат дрожащими пальцами принялся проталкивать пуговицу во вдруг ставшую узкой петлю мундира, направился в канцелярию и, открыв дверь, будто остолбенел: посреди комнаты, на письменном столе и в углу стояли банные шайки и позванивали от частых ударов дождевой капели. - М-да... Веничков не хватает, - съехидничал Суров. И не дав Холоду оправдаться, распорядился: - До утра закройте пролом брезентом. А утром, чуть свет, - дождь не дождь - разгильдяю молоток в зубы, пусть сам и чинит... Да, было такое. И еще многое было. Но разве он должен носить в душе зло на своих подчиненных, хотя бы на того же Шерстнева, с которым по сию пору не сладить?! - Вчерашним днем жить невозможно. Как ты себе не уяснишь простой истины, Вера? А я не собираюсь отсюда переводиться в ближайшее время. Иначе зачем было огород городить? - Не обязательно переводиться. Можно просто уволиться. Я предлагала. - Без армии не могу. - И ты решил, что я обязана быть твоей тенью? - Не говорил таких слов. Даже мысленно... 3 Во сне Суров разговаривал с Верой, подбрасывал на коленях сына; Мишка визжал от восторга, запрокидывал назад круглую, как арбуз, голову с черным чубиком и делал вид, будто падает навзничь. Вера со страхом посмотрела на сына и вдруг вскрикнула. От этого крика Суров проснулся. Со двора доносились слова команд, топот солдатских сапог. У вольера нетерпеливо повизгивала собака. За дверью, по узкому коридору, бежали люди, в комнате у дежурного звонил телефон, слышались голоса, хлопали створки ружейных пирамид. - Тревога!.. В открытое окно лился сырой от тумана воздух, пахло дымом, жареным салом. Суров подумал, что старания Бутенко сегодня напрасны - завтракать будет некому, если всех вместе с поваром надолго закружит в пограничном поиске. Открылась дверь. В канцелярию, осторожно ступая и шаря впереди себя вытянутыми руками, вошел старшина, деликатно кашлянул, как бы извиняясь, что приходится будить капитана. Суров лишь недавно узнал, что у Холода слабеет зрение, что от этого старшина мучительно страдает, но лишь сейчас, глядя на беспомощно вытянутые руки, понял, как ему трудно. - Зажгите свет, - сказал Суров. - Я не сплю. - Поспать вам не дал, - с сожалением сказал Холод и щелкнул выключателем. - Что случилось, Кондрат Степанович? - Обстановка. На тринадцатом след к нам. - Давно? - В три семнадцать. Суров быстро оделся, застегнул портупею. Настенные часы показывали двадцать вторую минуту четвертого. В ожидании распоряжений Холод стоял, опершись рукой на угол письменного стола. Грузноватый, немолодой, с седыми висками, виднеющимися из-под зеленой фуражки, с нездоровой краснотой на полном лице, старшина хмуровато наблюдал за Суровым. Ему казалось, что капитан слишком медленно принимает решение, долго думает, уставившись в схему участка. - Вернулся Колосков? - Завтракает. - Шерстнев на тринадцатом? - Так точно. Як раз аппарат сработал, показал прорыв в наш тыл. Я вызвал Шерстнева, поставил ему задачу. Подготовлена поисковая группа: Колосков, Азимов, Мурашко. За старшего я с ними пойду. "На тринадцатом, - соображал Суров. - Худо, что на тринадцатом - болото, осока, кустарник. А тут еще туман как молоко, попрыгай в тумане через осушительные каналы". - Азимова отставить. Только из санчасти пришел. Лиходеева вместо него. - Можно идти? - Ляха с Матросовым к переезду. Каримова с Ефимовым к шоссейке у старой фермы. Цыбина с Моисеевым - на леспромхозовскую дорогу. Этих подбросьте на полуторке. - Ясно, товарищ капитан. - Все пограничные наряды оповестите. На соседние заставы позвоните. - Позвонил уже. - Дайте знать участковому уполномоченному. - Есть. Будет исполнено. - Кто дежурит на переезде? - Товарищ Вишнев. Задача ему поставлена. Можно идти? - Выполняйте. Суров отослал старшину, еще раз бросил взгляд на схему участка, потом вышел к дежурному, чтобы доложить обстановку в отряд. Из ворот выехала автомашина, пробежал Колосков с собакой, на кого-то накричал старшина: - Сказано - нельзя, значит, нельзя. Вам понятно? - Таварищ старшина, мы сапсем здаров. Сматри. - Марш в отделение! "Азимов просился", - усмехнулся Суров. В тумане выжелтилось окно на кухне у Холода, конечно же, проснулась Ганна Сергеевна - тревога ее всегда поднимала. Вошел Холод. Одетый в брезентовый плащ, он казался чрезмерно грузным, неповоротливым, резиновые сапоги были ему тесны в икрах. Неуклюже вскинул руку к фуражке: - Товарищ капитан, поисковая группа у составе... Суров отнял у старшины следовой фонарь. - Останетесь ва меня, - сказал жестковато. - Следите за обстановкой. Об изменениях докладывайте в отряд. Холод побагровел: - Еще ж я не на пенсии. - А я тем более. Группа готова? - На выходе. Ждуть. - Все, старшина, времени мало. - Суров надел на себя короткую куртку, через плечо следовой фонарь. - Подполковник Голов позвонит, доложите мое решение. - Есть. - Скажете, что свяжусь с ним прямо со следа, с границы. - Есть. Во дворе Сурова поджидала поисковая группа - Колосков с розыскной собакой, Мурашко, Лиходеев. Розыскная собака Альфа сидела у ног Колоскова, насторожив уши, словно и она ожидала команды, которую Суров намеревался подать. - Таварищ капитан, разреши обратись? - Азимов, одетый, как и все, в брезентовый плащ и резиновые сапоги, при оружии, щелкнул каблуками. - Таварищ капитан, сматри, Азимов балной нэт. Нага - маладэц нага. - Притопнул несколько раз. - Харашо ходи. Нарушитель даганяй нада. - Так и быть, Лиходеев, останетесь на заставе. За воротами хозяйственного двора группа взяла быстрый темп. Скошенный луг с чернеющими в беспорядке копнушками сена миновали за несколько минут. За лугом, где начиналась прошлогодняя вырубка, туман висел низко и неподвижно, широкими слоистыми полосами. Он по пояс укутывал бегущих. Низкорослого Азимова туман упрятал по самую шею, и над молочной рекой торчала одна голова. По вырубке первым шел Колосков с Альфой на коротком поводке. Суров двигался несколько правее Мурашко, вглядывался в темноту, светил себе под ноги следовым фонарем. На Шерстнева особенно не надеялся - разжалованный за аварию автомашины и лишенный водительских прав, бывший командир отделения автороты скверно зарекомендовал себя и на пограничной заставе. За ним числилось немало проступков. На вырубке рос густой и высокий папоротник, холодная роса брызгала в лица бегущим. До места обнаружения следа было недалеко, кратчайший путь к тринадцатому сектору лежал через молодую лесопосадку с хрупкими, еще беззащитными сосенками, похожими при дневном свете на зеленых ежей. Лесопосадку заложили в позапрошлом году на месте давнишней вырубки, где до войны шумел листвой уникальный березник - каждое дерево толщиной в обхват. Немцы от них даже пней не оставили. Бежать в темноте через лесопосадку было чрезвычайно трудно, мешали борозды пахоты, о них то и дело кто-нибудь спотыкался. Стояла августовская ночь, с черным небом над головой, мерцающими, дрожащими в недоступном бездонье зелеными звездами. Суров прикинул, что группа достигнет следа минут через десять - пятнадцать, не раньше, и если к тому времени Шерстнев не задержит чужого, тогда придется развернуть поиск на большом пространстве, покрытом лесом, кустарником, изрезанном осушительными канавами и обвалившимися окопами минувшей войны. А это очень сложно. Все сейчас зависело от Шерстнева. Впереди, за осушенным торфянищем, где раскинулся Мокрый луг, начинался тринадцатый сектор. До слуха Сурова оттуда долетел шум, словно кто-то продирался через кустарник. А может, почудилось? Ведь там еще в прошлом году дотла выкорчевали заросли тальника и ольховника, росла только осока. Эта местность получила название Кабаньи тропы - через нее дикие свиньи ходили на водопой. В тумане смутно виднелась широкая спина Колоскова, за ним легко и неслышно бежал Мурашко, последним - Азимов. Посадку пересекли в молчании. От границы, гася звезды, полукругом наползала черная туча. Одним концом она заходила в лес, другим охватывала не видный отсюда станционный поселок, погруженный сейчас в темноту. Тринадцатый сектор был уже близко. По ту сторону границы взревел паровоз. Эхо катилось над лесом, долго не умолкая. Сурову паровозный гудок напомнил о Вере: в то утро, когда она уезжала, тоже вот так протяжно и немного тоскливо по лесу катилось эхо, и Мишка, не понимая случившегося, восторженно махал на прощанье ручонкой. Последние недели Суров решительно гнал от себя мысли о Вере, а они, непослушные, назойливо возвращались, приходили незванно-нежданно. Он обрадовался, когда его вдруг окликнули в тишине: - Товарищ капитан, след! Колосков, светя фонарем, склонился над отпечатком. Над следом крест-накрест торчали два прутика, воткнутые Шерстневым. И еще два отпечатка Шерстнев накрыл плащом. Эти видны были совершенно отчетливо: крупные, "в елочку", размером сорок четыре. - Маладэц Шерстынов! - воскликнул Азимов. - Головам думит. - А то чем же он должен думать? - рассмеялся Мурашко. - Вай, маладэц! Слэд пылащ адэвал. - Ну, ты даешь! - рассмеялся и Колосков. - Канешна, ево маладэц, Шерстынов. Наивный восторг первогодка на минуту развеселил всех. Суров сдержал улыбку: - Ставьте, Колосков, собаку на след. Мурашко, вы прикрываете инструктора. Действуйте. Колосков размотал поводок, собака с места устремилась вперед, пригнув к земле морду. Мурашко снял с плеча автомат, побежал за старшим сержантом. Начался поиск по следу. След уходил в тыл участка, сначала вдоль осушительного канала, затем под прямым углом - налево, в направлении насыпи разобранной узкоколейки старого леспромхоза, что упиралась в шоссейку, не пересекая ее. Суров задержался, замерил след, записал в блокнот необходимые данные. Азимов стоял рядом, дрожа от нетерпения. - Бегим, таварищ капитан. Ево догоняй надо, да. - Как нога? - Сматри, таварищ капитан!.. Туда сматри, да. Он всегда вызывает озноб, неживой свет ракеты, с шипением разрывающий темень. Каким бы ты ни был опытным пограничником, в скольких бы ни участвовал схватках, каждый нерв в тебе натянется как струна, и ты бросишься туда, на этот свет, не разбирая дороги, навстречу опасности, на помощь своим... На другом конце сухого торфянища, за насыпью разобранной узкоколейки, вонзаясь в туман и стремительно его раздвигая, взметнулись в черное небо две зеленые ракеты. И еще одна - красная. Свет опадал и таял в тумане. Темень стала еще плотнее и гуще. У Сурова в глазах прыгали красные искры, зеленая пелена застилала торфянище. Он бросился в темноту, туда, где недавно погас мертвенный свет, и думал, что случилось неладное: беспорядочные сигналы - о чем они? 4 Если бы тогда не произошло аварии, то знай крути баранку: рейс - туда, рейс - обратно, и кимарь себе потом минуток пятьсот за милую душу. Учеба давалась без особых трудов. За спиной десятилетка, два курса технологического. Как-нибудь политику на "петуха" можно сдать, на четверку - определенно. Остальное - что? Немного строевой, немного огневой. Даже иногда интересно. А ребята в автороте - гвозди, штыки ребята, один в одного. Год пролетел как день. И надо же случиться! Нельзя было обгонять лесовоз. Топай теперь своими двоими, ночь в ночь меряй эти самые километры, начиненные романтикой: туда - обратно, туда - обратно, в два конца получается солидненько. Семь часиков отоспал - начинай сначала: строевая, тактическая, противохимическая, противо... Привиделось, что ли? Следы привиделись?.. Шерстнев подсветил фонарем - "елочка". Отчим с самой осени до весны носит теплые, на меху, ботинки с подошвой "в елочку". Драгоценное здоровье бережет товарищ член-корреспондент. Представил себе отчима - грузного - животик вперед, голова кверху, - осторожно пробирающегося через границу. Комедия, ей-богу! Как раз на Кабаньих тропах след "в елочку". Кабан в башмачках с узорчатой подошвой! Расскажи ребятам, с хохоту животы надорвут. На всякий случай, для страховочки, как говорит старшина, посветил вправо, влево, прошел вперед, возвратился назад - ничего, кроме одной этой "елочки". Пошел дальше, к заставе. Мокрый плащ хлестал по резиновым сапогам, роса стекала внутрь голенищ, потому что плащ был короток - чуть пониже колен. В сапогах чавкало. Скорее бы на сухое выйти, на скошенный луг, а там - застава. Каша с салом. Грубоват харч, а ничего, жить можно, калорийный харч. Бутенко шэпэ - швой парень, миску доверху: "Заправляйся, Игорь, добавки дам". Смешняк парень, наивный селючок, мечтает о нарушителе. Шерстнев представил себя в роли Бутенко: повар, грезящий о подвиге. Прямо смех. Перед Лизкой показаться бы с медалью на груди. С серебряной медалью на зеленой ленточке!.. Который раз на ум приходит Лизка! Ничего особенного, девчонка как девчонка, рыжа, веснушчата, не в меру серьезна. И город не любит. Ей здесь нравится, на границе: дочь старшины. Холодная Лизка - он так ее однажды назвал. - Неостроумно, - отрезала Лизка. Поехала Лизка в лесотехнический поступать. Интересно, примут ли. Ганна Сергеевна говорила, во втором потоке сдает. Через пять дней узнают: поступит - не поступит, должна приехать. И еще подумал, что обязательно встретит ее на станции. Вот вытаращится! Думай, парень, чтоб кругом было шестнадцать. Один пишем, два в уме... Туман, казалось, становился плотнее. Побегай в таком молоке по ямам да колдобинам, среди пней, или скачи по бороздам пахоты как козел. Его внезапно взяла злость на себя: нашел темочку для умственных упражнений! Прибавил шагу. Хотя в сапогах все еще хлюпало, но под ногами уже была сухая земля с песком, шагать стало намного легче. Шерстнев подумал, что пришел на вырубку очень быстро и раньше положенного возвратился со службы - за такое капитан взыщет. Надо дежурному позвонить, включиться в линию связи. На капитана бы не нарваться. Черт знает что творится после возвращения капитана из города! На прошлой неделе начальник заставы, ездивший в город на какое-то совещание, привез письмо от матери. Ничего не сказав, отдал: на, мол, читай. Известно, какие письма от мамы: полотнище! А тут всего три страницы крупным маминым почерком. Всякие домашние новости, просьбы беречь себя и в конце совершенно немыслимое: "Игорек! Спасибо тебе, сын, порадовал. Хоть раз в жизни. Командир твой, Юрий Васильевич, зашел проведать меня. Уж я-то испугалась: думаю, Игорь набедокурил! Сердце, знаешь, какое у меня - от пустяка замирает. А тут увидела зеленую фуражку, ноги подкосились. "Вы от Игоря?" - спрашиваю. "Совершенно верно, я его начальник", - отвечает. Взял меня под руку, на диван усадил. И так хорошо о тебе, так хорошо, что отошло мое сердце. Спасибо ему, хороший он человек..." Два дня после этого с капитаном играли в жмурки - молчали, делая вид, что ничего особого не случилось. Был, мол, капитан по служебным делам в городе, естественно, зашел проведать родителей своего солдата, передать от него привет, ему привезти весточку, как положено, дескать, так надо. Первым не выдержал Игорь: - Разрешите обратиться, товарищ капитан? - Обращайтесь, товарищ Шерстнев. Слушаю вас. - Письмо... ну от матери... - Не имею привычки чужие письма читать. - Вы ей там наговорили обо мне. - Допустим... - А ведь я самый плохой у вас. - Авансом, товарищ Шерстнев, наговорил. На будущее... И мать вашу не хотелось огорчать - больна. Вы ж ее не баловали примерным поведением и отличной учебой. А у нее, как и у каждого человека, острая потребность хоть в малых радостях. Вы меня поняли? - Новый метод воспитания? Капитан промолчал. Свел в одну линию брови над переносицей: - Кру-гом! Шагом марш. Воспитательный приемчик применил капитан. Новенький. Не самый блестящий из ста возможных, а все же с прошлой недели что-то перевернулось в подкорковой части черепка... В тумане едва не угодил прямо в канаву. Осторожно перешел через кладку, воткнул вилку телефонной трубки в потайную розетку линии связи. Сердитый голос дежурного резанул по уху: - Шерстнев, ты? - Я. Здорово, земеля. - ...Шерстнев, отвечай!.. - Здорово, Сурский. - Алло... Шерстнев? - Ну я... Времени сколько?.. Который час? - Где ты ходишь? Вызываю, вызываю. - Службу несу. Не знаешь, что ли? - Проверь тринадцатый быстро! Тринадцатый проверяй... Сигнальный сработал. Понял? Погоди, товарищ старшина хочет... - Не понял. - Сейчас товарищ старшина тебе популярно объяснит. - Чего там старшина! Я проверил тринадцатый. Слышишь, Сурский, я только что с тринадцатого. Нашел там какую-то чертовщину... сам черт без полбутылки... В трубке загремел бас старшины: - Гадский бог, што там у вас на тринадцатом, докладывайте. И без хвокусов. Што видели, докладывайте. - На Кабаньих след, товарищ старшина. "В елочку". Один, к нам в тыл. - Размер? - Не мерил. - Вас, гадский бог, на службу послали или еще куда? Сей момент вертайся назад, на след становись... Проверь все в точности. - Сейчас возвращаюсь, тут минута ходу. - Зубами цепляйся!.. Зубами! Покудова не догонишь. Понял?.. Сам к тебе выскочу на подмогу. Только не подведи, Шерстнев! Не дай ему на шоссейку выбраться. Черт знает что! Он всегда относился к старшине - ну, так себе, не всерьез: блажит старик, пускай себе блажит. А тут вдруг горло перехватило: - Я мигом, товарищ старшина. Все понял. Он бежал на своих длинных ногах, во тьме спотыкался и опять бежал, влекомый вперед сознанием вины, и думал теперь об одном: догнать! И еще подумал, что нарушитель прошел на его участке, где он, Игорь Шерстнев, четыре часа подряд нес службу дозора. После нескольких сотен метров пути с него валил пар, вымокла гимнастерка, а в правый сапог словно набралось песку - жгло пятку, видать, натер подвернувшейся портянкой. На Мокром лугу едва не сорвался в канаву, наполненную до краев болотной водой. Осушительных канав было несколько, он безошибочно находил в темноте переходы - осклизлые от тумана жердевые кладки, одним махом брал их, как конь на скачках. И все же на последней растянулся во всю длину, плашмя. Тут же вскочил: ему послышался шорох раздвигаемых камышей где-то близко, может, в нескольких десятках шагов. "Кабаны", - подумал он и на всякий случай прижал к боку приклад автомата. Он сделал это неосторожно: звякнул следовой фонарь, ударившись о приклад, и тотчас, вспугнутое металлическим звуком, неподалеку, на Кабаньих тропах, с рохканьем промчалось стадо диких свиней. Шерстнев прислушивался к шуму и по нему угадывал, куда направились звери. В Дубовую рощу, кормиться, значит, утро недалеко. Не пришло почему-то в голову, что, вспугнутые шумом тревоги, звери просто бросились наутек, покинув лежку. Небо заволокло темными тучами, и лишь над станцией горели электрические огни. Оттуда слабо слышался размеренный гул - подходил или отправлялся со станции поезд. Возвратившись на след, Шерстнев обнаружил не только прежний, мимо которого, не разобравшись, прошел, а еще и еще один, рядом, друг за дружкой; через несколько шагов их была цепочка одинаковых "елочек", проложенных в одну линию, по-лисьи. Сорок четвертый размер обуви. Видимо, кеды. Приставил рядом с "елочкой" свой - аккурат сорок четвертый. Снял с себя плащ, накрыл им самые четкие отпечатки и налегке махнул по следу, вдогонку. "Пижоны, - с насмешкой думал он о ребятах с заставы, что подтрунивали над ним, - несчастные и жалкие романтики. Вот изловлю и доставлю пред ваши прекрасные очи этого самого типчика в кедах. И в позу не стану... Конечно же, будут поздравлять, даже в окружной газете что-нибудь тиснут о бдительном пограничнике Игоре Шерстневе. Очень нужно! Отпуск бы недельки на две, в Минск. Это - дело!" Он споткнулся о корень, с головы слетела фуражка. Поднял ее, нахлобучил поглубже и побежал; мысли по-прежнему вертелись вокруг нарушителя: "Отпуск - неплохо. А если еще и медальку? Как у Колоскова - "За отличие в охране государственной границы?" На зеленой муаровой ленточке. Муаровой! Во-та! Что ж, можно и на муаровой", - подумал с привычной иронией и представил, как он, Игорь Шерстнев, которому служить осталось от силы четыре месяца, возвращается в Минск и однажды вечером приходит к кафе "Весна" на проспекте, где по вечерам прошвыриваются дружки. С муаровой. А медалька до блеска. Колышется на широкой груди и отсвечивает в зеленом свете рекламы. Во таращиться станут длинноволосики!.. У каждого пограничника есть свой нарушитель. Именно "есть" и обязательно "свой", знакомый до мельчайших черточек, изученный настолько подробно, что знаешь, какие слова произнесет он, впервые столкнувшись с тобою и опамятавшись после испуга. От первого до последнего дня пограничной службы ждешь встречи с ним. Постоянно ждешь: "Сегодня!.." Знаешь его повадки. Он - злой, вышколенный. Но тебе не страшно - ты на своей земле. Игорь Шерстнев полагал, что он являет собой исключение. До сегодняшней ночи так думал, посмеиваясь над теми, кто мечтал задержать нарушителя. Перед насыпью старой узкоколейки, на сером подзоле, поросшем пыреем, след оборвался. Шерстнев пробовал отыскать знакомую "елочку", кружил поблизости, перемахнул затем через насыпь, возвратился назад, ползал на четвереньках. Пот струился с него: струйки, мерзкие и холодные, сползали с висков, по щекам, на подбородок, к шее. "Вот тебе, парень, на муаровой. До блеска... Сейчас бы посмотрели длинноволосики, как она достается, на муаровой, "За отличие..." Следа не было. Пропал след. Отличился!.. Не будет тебе медальки! Как бы еще взыскание не схлопотать... В следовом фонаре чуть теплился свет - батарея почти истощилась, села. Тогда Шерстнев стал пускать в небо ракеты, все, какие были при нем, без разбора. Они вспыхивали в высоте, лопались с глухим треском, и разноцветные брызги их падали на темные сосны. Ему заволокло глаза зеленым туманом. В зеленой непроницаемой пелене плясали красные рубчики, наверное, от красной ракеты - она оказалась в сумке последней. Тьма, казалось, еще больше сгустилась, стала кромешной. Шерстнев сел на обочину насыпи, на старую истлевшую шпалу, зажал между колен автомат, расстегнул воротник гимнастерки, мокрый от пота и теснивший шею. Усталость сковала руки и ноги - все тело, подняться не было сил. Он знал: надо себя заставить встать на ноги, во что бы то ни стало искать потерянный след. Сидел опустошенный, слипались веки, под ними в зеленой пелене, все еще закрывавшей глаза, бледнели, становились розовыми красные рубчики. В сыром воздухе пахло гарью сожженных ракет. От леса, как вздох, пришел слитный шум сосен, поколебленных предутренним ветром. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . - Шерстынов, а Шерстынов? Шерстнев с трудом разодрал веки. - Ну, чего тебе? - Спишь!.. Такой врэмя спишь. Тэбэ матрац, па-душкам нада? - Не мели чепуху. Лица Азимова не было видно. Шерстнев представил себе черные, как угли, чуть раскосые глаза первогодка. - Слэдам идем. Капитан слэд идет, Колосков, Мурашко, все идет слэд. Ты спишь. Капитан сказал: "Азимов, узнайте, зачэм Шерстынов стрыляет ракет?" Пачему стрыляет? Скажи. - Надо было. Капитан тут? - Канэшна. Сматрэл, ты спишь, слэд пашел там, другой сторона, ты тоже другой. Он сказал: "Разбуди этот караульщик на бахча". - Свистишь? - Что такой - свистишь? Я не свистишь. Мала-мала шуткам пускал. Капитан сказал: "Пускай на переезд пайдет, шлагбаум переверка дакумент изделат". Под ногами Азимова скрипнул песок. Шерстнев не сразу двинулся, ноги словно приросли к месту. Стало обидно: он, старослужащий, в подчиненные к Азимову! Надо же!.. Значит, Шерстнева капитан не ставит рядом с Азимовым. - Шерстынов! - Азимов был уже по ту сторону насыпи. - Нада бистра. Капитан сказал: бистра. Шерстнев нехотя пересек насыпь: - Где тебя такого быстрого сообразили? - Талышски гара знаешь? Азербайджан? - Это где козлы? - Шалтай-балтай потом. Шерстынов, бегом! - Кончай!.. Еще мне начальник выискался. - Шерстынов... - Голос Азимова сорвался: - Иди нада. - А-а, пошел ты... Салаги тут всякие... командовать... Азимов бросился напрямик, через осушенное торфянище - кратчайшим путем к переезду. Шерстнев остался. Стоять было холодно. Близился рассвет. Выше тумана чернело холодное небо с множеством звезд, казалось, оттуда тянет морозцем. Звезды медленно блекли, словно поднимались все выше и выше. От леса вместе с легким дыханием ветра доносился тихий гул. Азимов, видно, ушел далеко, скоро будет на переезде. Шерстнев тоже побежал ленивой рысцой. Пробовал настроить себя иронически - к Азимову, к происшествию, к самому себе. Медали захотелось. На муаровой ленточке. Отпуска на пару недель. "А почему бы и нет, - возражал изнутри другой Шерстнев. - Ты что, какой-нибудь особенный, из другого теста, не из такого, как все эти парни? Да ты же сам последний пижон". Торфянище оборвалось. Где-то здесь, в редком березнике, пролегала дорога к шоссе. Весной, знакомя молодых солдат с тылом участка, капитан водил по нему и его, Шерстнева, прибывшего на заставу из автороты. Помнится, капитан показывал переезд, к нему вела именно эта лесная дорога, затравенелая, с чуть заметными, тоже заросшими травой полосами колеи - ее и днем не сразу заметишь. До переезда, скрытого сейчас темнотой и туманом, было километра полтора-два, от силы минут десять быстрой ходьбы. Туман висел плотно и неподвижно. Шерстнев вглядывался вперед, надеясь увидеть огонь фонаря над шлагбаумом, но разглядеть ничего не удавалось. Тогда он вспомнил, что недалеко от дороги, у самого торфянища, растет старый дуб. В густой кроне его на самой высоте сохранилась площадка, на ней много лет назад наблюдатели несли службу. Дерево он заметил сразу - дуб высился над туманом темной громадиной. Сразу отыскалась дорога, заросшая пыреем и лозняком. Лозняк почему-то вымахал посредине дороги и больно хлестал по лицу, пока Шерстнев не догадался сойти на обочину. Горела нога, стертая подвернувшейся портянкой. Все было в тягость: автомат, бесполезная теперь ракетница с пустой сумкой, телефонная трубка. И даже поясной ремень, под которым зудело потное тело. От усталости Шерстнев готов был свалиться прямо здесь, на дороге, в росный пырей и лежать, вытянувшись, лежать до бесконечности. Ему вдруг подумалось о минских дружках, подумалось со злостью, чего раньше не случалось. Представил себе Жорку Кривицкого с крашеными - до плеч - иссиня-рыжими волосами, Боба Дрынду с Грушевки. Боб ежевечерне, как на работу, в одно и то же время приходил к "Весне" - ровно в девять - в расклешенных вельветовых брюках синего цвета, окантованных понизу латунной полоской, в длинном, до колен, голубом сюртуке с множеством пуговиц... - Паразиты! - тихо выругался Шерстнев. Далеко за переездом, где проходило шоссе, слышался однообразный ноющий звук и слабо светилось небо. Было похоже, идут на подъем груженые автомашины. Шерстнев не думал, чьи машины, куда направляются, сколько их. Едут, - значит, нужно. И от этого стало хорошо: в мглистой ночи он не один, вот и другие бодрствуют... Казалось, дороге не будет конца - она вела его и вела. Он давно перешел на шаг, бежать не было сил. Думал, вот, рукой подать до шлагбаума, где стоять ему на пару с Азимовым и проверять документы, а тут иди да иди. Гул машин приближался. Тьму разрезало множество желтых полосок, пока еще стертых туманом и расстоянием, - двигалась автоколонна. В голову не пришло, что свои, отрядные машины. В желтом свете клубился туман. Машины были недалеко, на скате бугра. Моторы урчали ровно и сильно, без перегрузки, как сдавалось вначале. На перекрестке полосы развернулись в разные стороны - вправо и влево, - пошли параллельно границе. "Наши! - наконец догадался Шерстнев. - Блокируют район". У него заныло под ложечкой. Фары одна за другой гасли в тумане, гул становился тише. Где-то за мостом через Черную Ганьчу хлопнул газом мотор, как выстрелил. Над лесом легла тишина. Ветер принес запах бензиновой гари. ...Лозняк больно сек по лицу, но Шерстнев боли не чувствовал. Только гулко и часто стучало сердце, и жар разливался по телу. Минск, дружки, все другое, что совсем недавно приходило на ум, даже Лизка, - все это отодвинулось далеко-далеко. Он бежал, не разбирая дороги. А рядом будто был старшина и покрикивал, как в первые дни: "Давай-давай! Ноги длинные, чего семенишь!" Переезд показался, как только он выбежал из березника. Освещенные фонарем, у шлагбаума стояли стрелочник Вишнев и Азимов, глядели на него, бегущего. У Вишнева в руках был фонарь с желтыми и красными стеклами. Вглядываясь вперед, поднял его над собой. - А мне сдалось, лось через березник ломится. Шуму, грохоту... Шерстнев не обиделся: старика Вишнева знали в отряде, не одного нарушителя помог задержать, одним из первых был награжден пограничной медалью. Родом с Тамбовщины, он застрял здесь в сорок пятом, обжился, привык. - Как тут у вас? - спросил Шерстнев. - Полны парадка. - Азимов снял с плеча автомат. - Шибко бежал? - Жарко. - Ми думал, ты, как буйвол - памала хади. - В мыле. Как лошадь. - Шерстнев расстегнулся, подставил ветру открытую грудь. Азимов скинул с себя плащ: - Вазьми. - Вот чудак!.. - Ты, парень, не хорохорься, - вмешался Вишнев. - Нынче стали ночки того, значится, со сквознячком. В августе, парень, ночка сентябрит. Не петушись зазря. От повышенного внимания Шерстневу стало не по себе, как-то неловко, к тому же пришло ощущение вины перед Азимовым, но, привыкнув всегда притворяться, изображать из себя парня без сентиментов, сердито рявкнул: - Кончайте вы! Тоже мне милосердные сестры! Азимов набросил ему на плечи плащ: - Очень ты хитры, таварищ Шерстынов. Так дэла нэ пайдет. - Чего-о-о? - Ты санчаст лажись, а за тэбэ граница Азимов ходи, да? - Парень по-детски тоненько рассмеялся. - Бери пылащ, Игар. - Тоже мне... Благо, было темно. И, как во время недавнего разговора по телефону со старшиной Холодом, сжало горло, будто перехватило. Отошел подальше от горящего над шлагбаумом фонаря, в темноту. - Пошарь в будке, чайник там, - сказал в темноту Вишнев. - Хлебни горяченького. 5 Теперь они бежали все трое без плащей, отстав друг от друга на несколько десятков шагов. Суров видел потемневшие на спинах гимнастерки, фуражки, сбитые на затылок. Ребята устали. Колосков теперь шел впереди, ведя Альфу на длинном поводу. За Колосковым бежал Мурашко. Суров от них поотстал. Все время шел на одном уровне с инструктором, несколько сбоку, до тех пор, пока на лесной поляне не попался ему на глаза отпечаток другого следа, гладкий, без "елочки", но такого же размера, как тот, по которому сейчас шла розыскная собака. Колосков и Мурашко ушли вперед, а он еще пошарил вокруг, но, кроме единственного следа, других отпечатков не находил. Догоняя Колоскова, Суров строил предположения, что на лесной поляне за погранполосой могли наследить колхозники - они вчера убирали сено - или сборщики ягод, грибники. Но странно, все эти рассуждения не убеждали его, а, наоборот, настораживали: а не самоуспокаиваюсь ли я?.. Рассвело. За тучей багрово плавилось солнце. Облака висели низко и плотно. Уже четыре часа без передышки шел поиск. А тут, судя по всему, собака след потеряла, кружит на одном месте - во второй раз привела на сеножать, к окраине ельника. Суров остановил группу. - Сбилась? - спросил у Колоскова. - Альфа не ошибается. Здесь он, товарищ капитан. Вот только не пойму, что кренделя выписывает. - И я не пойму. - Пьяный, - высказал догадку Мурашко. - Не будем топтаться, - сказал Суров инструктору. - Надо искать. - Где-то близко он. - Колосков поставил Альфу на след. Облака громоздились одно на другое, далеко за лесом погромыхивало. "Пронесет", - подумал Суров. Вчера тоже захмарилось, густо и фиолетово, а дождя не было. Альфа бежала, от усталости высунув влажный язык. Суров видел провисший повод и подумал, что пора сделать короткий привал - все вымотались. От тишины или от усталости звенело в ушах. Хотелось курить, хотя во рту и без того разлилась мерзкая горечь и сосало под ложечкой. Нужно потерпеть до привала и тогда уж всласть накуриться, без спешки. До ельничка добежать, а еще лучше до восточной окраины леса, оттуда и обзор отличный почти до шоссе. Всячески оттягивая привал, Суров возлагал надежды на случай, который еще ни разу в жизни не сослужил ему хорошей службы. Подполковник Голов, тот определенно сказал бы, кривя тонкие губы под короткими рыжими усиками: - Кончай в камушки играть. Стоило подумать о Голове, как тут же вспомнил, что до сих пор не доложил обстановку. Он включился в линию связи. Оказалось, что накануне вечером Голов выехал в соседний райцентр на сессию райсовета. Быков, начальник политотдела, выслушав доклад, сказал спокойно: - Действуйте по обстановке. - Понятно, товарищ подполковник, - ответил Суров. - Похоже, скоро завершим. - Буду рад услышать добрую весть, - отозвался Быков. Помешкав, словно обдумывая еще не окончательно принятое решение, сказал: - Возможно, я подскочу к вам... ну, минуток этак через пятнадцать - двадцать. Вы где сейчас? - От меня до разъезда километров около трех, рядом с шоссе. - Приеду. Пока они разговаривали, Колосков опять ушел далеко, Альфа, перейдя сеножать, повела параллельно шоссе, не пересекая его, возвратилась и стала кружить на сравнительно небольшом пространстве, тычась мордой в траву. И вдруг стремительно, едва не вырвав повод из руки Колоскова, потащила вправо, к видневшейся на пригорке копне потемневшего сена. Сурова охватило волнение. Сунув телефонную трубку за пояс, пустился вдогонку. Сразу расхотелось курить, прошла усталость. Видел, как Колосков мчался, едва поспевая за вошедшей в азарт собакой, и было не понятно, откуда вдруг взялись силы. Альфа, казалось, летела, не касаясь земли, и тело ее мелькало в сиреневом вереске, как клубок желтого пламени. За свою в общем-то немалую службу Суров повидал нарушителей. Всякие среди них попадались. И всяко их приходилось вылавливать. Но каждый раз под завершение поиска его охватывало волнение. Это было странное состояние, совершенно отличное от ощущений его товарищей - офицеров границы, с которыми не однажды обменивался мыслями, впечатлениями. Для большинства из них нарушитель как человеческий индивидуум повышенного интереса не представлял; интерес этот скорее являлся чисто профессиональным, преследовались узко служебные цели: изучить маршруты, повадки, ухищрения при переходе границы, проанализировать собственные ошибки. Для сына погибшего начальника пограничной заставы Юрия Сурова понятие "нарушитель" с самого детства обрело зловещий смысл. Нарушитель стал в его понимании синонимом зла, чужих бед и несчастий, независимо от истинных целей перехода границы. С годами это чувство не притупилось в нем, наоборот, обострилось. Впрочем, сейчас, именно в эти минуты, Суров был далеко от психологических изысков - как раз в эти секунды Колосков спустил Альфу с поводка и та, взвизгнув, кинулась к копне, нырнула в нее. Оттуда взметнулся испуганный крик. Суров бросился к копне напрямик через заросли бузины, обогнув встретившуюся на пути скрытую в бурьяне квадратную яму и со всего маху упал на дно глубокой канавы, тоже скрытой в зарослях бурьяна. К счастью, он не ушибся, вскочил на ноги. Канава была ему по грудь, неширокая, с осыпавшимися краями - старая, полукругом загнутая траншея времен минувшей войны. Выбираясь наверх, увидел ржавую, пробитую в двух местах каску, горстку позеленевших гильз, истлевший ящик. Когда прибежал к копне, Колосков закончил обыскивать нарушителя. Маленький, худосочный, в широких, не по росту, спортивных брюках из серой фланели и больших, с чужой ноги, светлых кедах, нарушитель уже освоился и что-то пьяненько бормотал, похоже на польском. Суров разобрал два слова: - ...си зблондил... Заблудился, значит. Колосков подошел к капитану, как всегда обстоятельно и серьезно доложил, что нарушитель обыскан, никаких документов при себе не имеет, а рисунок подошвы его кед соответствует следам. - Пьяный он, товарищ капитан. Курить просит. - Нет у меня сигарет, - сказал Суров сердито. - У меня целая пачка. - Мурашко вытащил "Приму". Нарушитель затянулся, поперхнулся дымом и долго кашлял, хватаясь обеими руками за грудь и ловя воздух открытым ртом. Его трясло, как в приступе, лицо налилось кровью. Он являл собою жалкое зрелище, этот тщедушный человек неопределенного возраста. Увидев Сурова, вытянулся, вскинул два пальца к взлохмаченной голове: - Честь, пане капитане... Од вудки розум крутки, проше пана. - Дурашливо захихикал, ткнул себя пальцем в грудь: - Франэк зблондил... - Качнулся к Сурову, всхлипнув, протянул руки: - Дай рэнце, пане коханый... Франэк хцэ...* ______________ * - Приветствую, капитан... От водки разум короткий... Франэк заблудился... Дай руку, дорогой... Франэк хочет... - Угомонись, - прикрикнул на него Колосков. - Тоже мне Швейк выискался! Пьяный с необыкновенной веселостью подхватил: - Швейк. Як бога кохам, Швейк... Швейк зблондил... Швейк на забаве дужо вудки выпил... - Ударил себя по тощим ляжкам, пьяненько засмеялся: - Моя жонка не ве, дзе я... ха-ха-ха... жонка...* ______________ * - Швейк. Ей-богу, Швейк... Швейк заблудился... Швейк напился на вечеринке... Жена не знает, где я... Суров огорчился: в его расчеты входило поговорить с задержанным, если удастся, прояснить вопрос со вторым следом и, пока нет дождя, организовать розыск. В небе еще висели жаворонки, кричали на озере чибисы, но пахло дождем. Сурову показалось, будто задержанный как-то подтянулся, отрезвел и следил за пограничниками более осмысленным взглядом. Отойдя с Колосковым в сторонку, поставил ему задачу на проверку следа. Колосков ушел. Мурашко остался караулить задержанного, отступив от него на пару шагов и не сводя глаз. Нарушитель, свернувшись калачиком, молча лежал на траве, как бы став еще меньше ростом и протрезвев. От шоссе долетал неумолчный гул, там текла своя жизнь: катили грузовики, мчались автобусы, легковушки - дорога работала. Для Сурова сегодняшний день повторял пройденное - подобные ситуации складывались на границе не раз, но они не стали привычными, в каждом случае особый дух поиска воспринимался с остротой первого чувства. В поиске - своего рода боевой обстановке - по-новому раскрывались характеры его подчиненных, обнаруживались скрытые до сих пор качества людей, которые он, их воспитатель и командир, конечно же, должен был знать и учитывать. Сегодня с удовлетворением думалось об Азимове: до этого парень носился со своей больной ногой так, словно был тяжело ранен, а он просто растянул сухожилие. А нынче вот другой человек предстал. Или тот же Мурашко, тюфяковатый парень, с ленцой, любитель поговорить. Сегодня же не узнать его - куда подевалась сонливость! Сегодня он впустую даже словечка не обронил. Маленькие эти радости скрашивали Сурову жизнь, делали ее осмысленной. И хоть немного притупляли переживания из-за разрыва с женой. Быков подъехал не от шоссе, откуда Суров ожидал его появления, а со стороны тыла, не по возрасту легко спрыгнул на землю, поправил ремень, надетый поверх кителя, сдвинул к бедру пистолет. Взгляд его надолго задержался на нарушителе, который тоже с любопытством уставился на приехавшего, однако не изменил позы - лежал как лежал, подтянув к подбородку худые коленки. - Не велика лошадка, - немного отойдя в сторону и пожав Сурову руку, проговорил Быков с оттенком разочарования в голосе. Суров удивленно взглянул в смуглое лицо подполковника. - Не понял, - сказал он. - Потом объясню. В моем представлении это был верзила двухметрового роста. Першерон! А тут - на тебе. Никогда бы не подумал, что в нем столько силы. - Быков покачал головой, достал из кармана пластмассовый портсигар и выщелкнул папиросу. - Курите. - Спасибо, во рту от них горько. Закурю сигарету. Они задымили с такой жадностью, будто не курили целую вечность и теперь наверстывали упущенное. Дым стлался низко, над головой, не поднимаясь кверху, висел сизой лентой - к дождю. Суров озабоченно посмотрел на захмарившееся небо, где все еще висели жаворонки и тянули свою тонкую, как ниточка, песню, перевел взгляд на застывший в безветрии дальний лес, откуда медленно плыли тяжелые облака, и подумал, что хорошо бы до грозы успеть вернуться в подразделение, дать людям отдых и самому поспать; он прикинул, что вряд ли это удастся: раньше полудня лично он об отдыхе помышлять не должен - дел еще много. Быков шел медленно, озираясь по сторонам, будто изучал местность. - Разобрались со следами? По быстрому взгляду, каким подполковник окинул его из-под густо нависших бровей, и по тому акцентированному "следами", а не "следом", Суров догадался, что подполковнику что-то известно и что оно, это "что-то", имеет прямое отношение к следу, который сейчас Колосков прорабатывает. - Разбираюсь, товарищ подполковник. Выслал инструктора. Быков быстро обернулся: - Нашли второй след? - Всего один отпечаток, на поляне. - Суров показал рукой вправо. - Карту, - приказал Быков, садясь на траву. - Давайте по порядку. Суров присел над расстеленной картой, принялся подробно докладывать, где обнаружил отпечаток другого следа, как шел по первому следу от Кабаньих троп, поделился мыслью относительно того, что задержанный не настолько пьян, как пробует это изобразить. Быков перенес маршрут на свою карту. - Совершенно верно, - сказал он. - Я не случайно назвал его лошадкой. И вы правильно решили, прикрыв заслоном выход у старой фермы. Тот, другой, которого он перенес на себе через всю пограничную полосу, как раз вышел на ваш заслон, который мы загодя сняли. - Как сняли? Вы шутите, товарищ подполковник! - Отнюдь. Так нужно, Суров. И о том, кроме вас и, разумеется, тех, кто в этом заинтересован из оперативных соображений, никто знать не должен. Так нужно, Суров, - повторил подполковник, поднимаясь. - Для видимости еще минут сколько там поищите - и закругляйтесь. А инструктору прикажите немедленно возвращаться. Быков еще несколько минут пробыл с Суровым, толкуя о задержании, поинтересовался, как вели себя пограничники. Суров ждал: вот спросит о семье. Прощаясь, Быков еще раз предупредил, что отныне над заставой повиснет серьезная обстановка, потому что тот, кого беспрепятственно пропустили в тыл, может уйти из-под наблюдения. Что тогда произойдет, Суров понимал без подробных разъяснений. С сегодняшнего дня и неизвестно до каких пор застава будет находиться в состоянии тревоги. 6 Голов не торопил шофера, но солдату как бы передалось его настроение - вел машину на большой скорости, обгонял попутные, опасно сближался со встречными: разминаясь, они ударяли друг в дружку тугим спрессованным воздухом, как бы отталкиваясь. За спиной Голова сидела жена, Ефросинья Селиверстовна, полная, рано состарившаяся женщина, мелкоглазая, с подсурмленными ресницами и модно крашеными перламутровой помадой губами. Голов ощущал на затылке ее взгляд, представлял ходящие ходуном крылья маленького - картошкой - носа между малиновых щек. Всякий раз, когда его, депутата районного Совета, приглашали на сессию или просто по депутатским делам, у нее в районном городишке отыскивались неотложные, тоже общественные дела, которые не менее успешно решались в областном центре, где они жили. Он понимал наивность ее предлогов - просто ей хочется побыть с ним вместе "на людях". В последние годы они значительно отдалились друг от друга. Он понимал это, однако не пробовал исправить положение, наоборот, всякий раз находил предлог, чтобы не брать ее с собой в поездку. Вчера же, по всей вероятности поддавшись чувству жалости к ней, бездетной и, в сущности, очень одинокой женщине, изменил правилу. - Три минуты на сборы, - отрезал. Она после его слов просияла. - И минутки не надо, я готова. - На ней был надет легкий плащ. Садясь в машину, мельком взглянул в ее разом помолодевшее лицо, и на секунду припомнилась та, давнишняя Фрося, миловидная и стройная, с блестящими, влюбленными в него глазами. Наверное, то, давнишнее, что привиделось на короткое время, еще больше его размягчило. Сегодня, после сессии, еще не ведая о случившемся на шестнадцатой, взял два билета на какой-то дивертисмент заезжих артистов. Была суббота, и он разрешил себе развлечься немного... Билетов было не жаль. Он их просто вышвырнул, когда ему наконец сообщили о событиях на заставе у Сурова. Понимал, что торопиться туда уже незачем - поиск свернут, жизнь, как водится, входит в нормальную колею, нужные решения приняты без него. И тем не менее решил побывать там, на шестнадцатой. Сегодня же, не откладывая, хоть и к шапочному разбору. Сидел рядом с шофером, молча глядел на серую ленту асфальта, на серое небо, затянутое сизыми облаками. К нему привязалось словечко "дивертисмент", вычитанное в афише, повторял его бессчетное количество раз. Они постоянно липли к нему, заковыристые слова, и чем мудренее были, тем быстрее запоминал, часто вставляя в свою не очень правильную речь. - Дивертисмент, - тихо произнес он, будто пробуя на слух новое слово. Солдат чуть скосил глаза. - Что ты сказал? - спросила жена. Он помедлил. - Погода, говорю, хорошая, - буркнул Голов через плечо. - Я серьезно, а ты... - Она обиженно замолчала. - И я не в камушки играю. - Подумал, что домой жену завозить не станет. Пускай добирается автобусом. Девятнадцать километров - не расстояние. Решив ехать прямо к Сурову, Голов оправдывал себя прежде всего перед женой: что с того, что операция удачно завершена? Лично он, ответственный за пограничный отряд в целом, не уверен, что прошла она без сучка и задоринки. Обрести уверенность или выявить эти самые сучки и задоринки, чтобы, по возможности, больше не повторялись, можно, только лично выехав на место. Именно сегодня и представляется такая возможность. Не завтра или через неделю. Такой обстановки давно не случалось на участке вверенного ему, подполковнику Алексею Михайловичу Голову, пограничного отряда. При всей убедительности собственных доводов его не оставляло чувство вины перед женой, нет-нет, а мыслями часто возвращался к прожитым совместно с нею годам. Для него они были восхождением по ступеням служебной лестницы - не взлетом через две-три ступени сразу, а от одной к другой, но неизменно вверх. Для Фроси - кухней, кухней и еще раз кухней, медленным отсчетом ступеней вниз по общественной лестнице. Была виновата в этом сама она - главным образом - и, естественно, он, ее муж и спутник в нелегкой жизни. С годами чувство собственной вины теряло остроту, смывалось временем и растворялось в водовороте огромного количества дел, прибавлявшихся по мере служебного восхождения. Вот, размышлял он, подвалило новое дело - у Сурова. Проворонить такую птицу!.. И думать нельзя. Что значит проворонить? Башку долой за такое. И поделом. Безотлагательно к Сурову. Как гора с плеч свалилась. Сказал жене о своем решении: - Извини, лапочка, у меня нет лишнего времени. Она не сразу нашлась, как-то растерялась, втянула голову в плечи. На миг лицо ее потускнело, сошлись морщины на лбу, сдвинулись к переносице, - видимо, осмысливала услышанное. - А ты как же? - спросила озабоченным голосом. И как бы боясь, что он не поймет вопроса, переспросила: - Как же ты будешь, Леша, вот во всем этом? - В чем? - Ну, все ж новое на тебе: китель, брюки... Хоть бы переоделся, полчаса потеряешь. А что полчаса? Они ж не решают ничего. Верно, Леша? - Не могу! Всяческие дебаты на эту тему - сплошной нонсенс. Абсурд. Подъезжая к границе, Голов почувствовал себя в родной стихии. Он сразу отвлекся от вспыхнувших в нем угрызений совести перед женой, увидел себя окунувшимся в привычный мир хлопот. Конечно, первым делом он выедет к месту обнаружения следов, сам их изучит, пройдет по маршруту нарушителя шаг за шагом, повторяя все его зигзаги, круженья, - до самой копны, из которой его выволок Колосков... Сурову придется дать вздрючку за эти копны. На границе должен быть хороший обзор - и никаких копен. Скосил - убери. Либеральничать нечего. Слава богу, в колхозе достаточно транспорта и рабочих рук. Да, да, вздрючить! Чтобы помнил и за порядком как должно следил. И чтобы другим неповадно было. Дивертисментики не для границы. Он тут же, однако, вспомнил, что копны находятся за пределами погранполосы, и, сразу же успокоившись, переключился на другое, подумал, что, конечно же, Быков на месте отдал необходимые распоряжения Сурову и, должно быть, он, Голов, без нужды едет сейчас на шестнадцатую. Но мысль эту отогнал тут же прочь. Как это без нужды?! Не по прихоти ведь. На уязвимом участке он сам обязан организовать охрану границы. Такое не передоверяют своим заместителям, даже Быкову, с которым живут душа в душу и понимают друг друга без слов. Быков не должен обидеться... Уедет в ближайшие дни на учебу, отправится "комиссар" и вряд ли вернется обратно, повыше заберут, в округ. Голов крепко уважал своего "комиссара", как иногда называл его мысленно, и чувство досады от предстоящего расставания испортило ему настроение. Он даже вполголоса чертыхнулся. - Остановиться? - Водитель не понял его восклицания. Голов, уйдя в свои думы, не сразу услышал, о чем спрашивает солдат. - Зачем? - Ты же приказал, - напомнила жена. И спросила с надеждой в голосе: - Может, домой заедешь? Час роли не играет. Пообедаем вместе. - Беспредметный разговор. Поем на границе, - сказал он довольно резко. И чтобы ослабить слишком сухие, прозвучавшие грубо слова, добавил: - Гроза собирается. На этой карете по суглинку далеко не уедешь. Водитель повернул к автобусной остановке, где в ожидании машины стояло несколько пассажиров. Голов помог жене выйти, придерживая ее за локоть, на прощанье сказал, что, вероятно, останется ночевать на границе, а если не справится со всеми делами, то и следующую ночь проведет на заставе. - Как будто мне привыкать, - вздохнула жена. - Ну, привет, - сказал он и уселся рядом с шофером. - Поехали на шестнадцатую. - К капитану Сурину? - показывая свою осведомленность, но застеснявшись, спросил молодой солдат в новенькой гимнастерке. - К Сурову. Дорогу знаете? - Так точно, товарищ подполковник, начальника штаба возил. "Волга" медленно свернула на жавшийся к лесу разбитый грузовиками пыльный проселок, ее сразу заволокло серым облаком, и шофер, не дожидаясь команды, быстренько поднял боковое стекло, сбавил скорость и наклонился вперед, умело лавируя между выбоин. Голов тоже пригнулся к лобовому стеклу, следя за дорогой и изредка бросая взгляд на солдата - тот словно прикипел руками к баранке, напрягся, ведя машину на малой скорости, оберегая ее от толчков; не ехали - ползли, будто плыли на неровностях исковерканного, переплетенного корневищами лесного проселка. За очередным поворотом дорога пошла несколько лучше, и Голов, приказав ехать быстрее, опустил со своей стороны боковое стекло, закурил, расстегнув китель, откинулся к спинке сиденья. - Устал? - спросил он шофера. - Никак нет, - ответил солдат, не забывая следить за дорогой. Голову нравился этот паренек, вот уже неделю возивший его. Стеснительный, молчаливый сидел, слегка пригнувшись к баранке, следя за дорогой. Коричневая "Волга" катила мимо припудренных пылью кустов можжевельника, подпрыгивала на переплетениях обнаженных корневищ, чиркала днищем о землю, со скрежетом ныряла в выбоины. По небу ползли брюхатые облака, над Черной Ганьчей вовсю громыхало; оттуда, от темной стены сосняка, подсвечиваемого вспышками синих молний, ветер приносил прохладу и запах дождя. - Влипнем мы с тобой, парень. - Голов пригасил окурок. - Никак нет, товарищ подполковник, машина в полном порядке. Доедем. - Это хорошо, когда уверен в технике. Сколько лет водил машину на гражданке? - Три месяца. - Шофер зарделся. - И то стаж. - Голов погасил улыбку. - А побыстрее можешь? - Так точно. - Солдат еще ниже пригнулся к рулю. "Волга" понеслась на большой скорости, и сразу ослабли толчки. Голов расстегнул китель, привалился к спинке сиденья. Он любил вот такие дороги к заставам, глухие, спокойные, с терпким запахом сосняка и тонким ароматом березы. Не глядя на выбоины, въедливую рыжую пыль и корневища, по которым машина иногда прыгает как козел и дрожит крупной дрожью, он отдыхал, думал. Чаще всего в поездке уточнял план своей работы в подразделении, в которое направлялся, перебирал в памяти множество всяких сведений о личном составе, состоянии границы, учебы, службы. У Голова была отличная память, тренированная, вбирающая в себя огромное количество данных, - не станешь же возить с собою несколько общих тетрадей с различными записями. Его вдруг подбросило, ударило головой о потолок. Слетели очки. - Тише, - прикрикнул он на смутившегося шофера. Прикрикнул без раздражения. - Шишек, парень, мне без тебя наставят. - Поднял очки и принялся протирать стеклышки. Темнело не по времени рано. Навстречу машине сплошной завесой двигался ливень. Аспидно-черная туча словно легла на макушки деревьев, низвергая на землю потоки воды. - Вот те, бабушка, дождичек, - невесело пошутил Голов. - Чистейшая аква дистиляти. Посуху успели проскочить мост через Черную Ганьчу. И тут, сразу за рекой, на подъеме, их накрыл дождь. Машина, потеряв скорость, натужно взвыла, с трудом карабкаясь на подъем по глинистой почве и оставляя за собой колею. Косой ливень вызванивал по крыше и левым, от шофера, стеклам. Струи дождя кипели в лужах, дымились паром - земля еще не остыла. Разволновавшись, шофер суетливо вертел баранку, то и дело переключал скорости, хлопал дверцей, оглядывая задние скаты. Голов, кося глазом, видел малиновое ухо шофера. Молчал, покуда не почувствовал, что их сносит куда-то влево и машина сползает назад. - Сбрось газ, - приказал шоферу. - Товарищ подполковник... - Не рассуждать! Он выскочил из машины и сразу набрал полные ботинки воды. Машина медленно сползала по косогору к одиноко стоящей над обрывом сосне с оголенными, повисшими в воздухе корнями. С землей ее связывало всего несколько измочаленных, лежащих поверху длинных и скрюченных корневищ - толкни, упадет. Сильный ветер клонил сосну к обрыву, под которым теперь шумел мутный рыжий поток. Голову было достаточно одного взгляда, чтобы оценить положение: еще пять-шесть минут, и "Волга" ударится о дерево и с ним вместе рухнет с двухметровой высоты в овраг. Кинуть под колесо первое, что попалось на глаза - домкрат, - было делом одной секунды; благо, багажник не был заперт на ключ. Потом Голов схватил лопату и стал бросать под колеса комья глины пополам с галькой, наобум, ничего не видя, потому что очки заливало дождем. Между оврагом и "Волгой" постепенно вырастал оградительный валик. С каждым взмахом лопата становилась тяжелее, дышалось трудно, ломило спину. Да, давненько ему не приходилось по-настоящему трудиться. Шофер, видя, что подполковник выбивается из сил, попытался взять у него лопату, но Голов воткнул ее в землю и, улыбнувшись, сказал: - Славно мы с тобой поработали. Теперь машина была в безопасности. Она стояла в метре от обрыва, упершись в предохранительный валик. Ливень унесся. В разрывах посветлевших и как бы облегченных туч просвечивала синева; впереди, где располагалась застава, образуя над нею арку, сияла огромная радуга. У Голова поднялось настроение. Критически оглядел себя и, добродушно рассмеявшись, сказал: - Хорош гусь. Верно, парень? Солдат охотно откликнулся: - Известное дело, товарищ подполковник. Поохломонились, работаючи. На заставе подгладимся. - Чего? - Поохломонились, значит... Ну, обмундировку сомяли. - Сомяли, - передразнил Голов. - Архангельский, что ли? - Никак нет, вологодский. - Папиросы достань. Шофер принес из машины пачку "Казбека". Голов взял из коробки одну папиросу, закурил. - Говоришь, погладимся? - Так точно, товарищ подполковник. Вот не знаю... Кабы газик, так мигом. "Волга" по такой роздури не потянет. - Много языком болтаешь, парень. Сказал беззлобно, как бы между прочим, затянулся и от легкого головокружения зажмурил глаза. Мокрые, перепачканные глиной штанины противно облегали ноги. Он принялся отжимать их. Потом снял китель, остался в одной майке, перекрещенной на спине шлейками старомодных подтяжек, сбил на затылок фуражку. Солдат следил за ним чуточку встревоженным взглядом. - Оставайтесь здесь, - приказал Голов. - С заставы пришлю за вами. Вышел на дорогу и зашагал. Он знал эту дорогу, как, впрочем, все другие дороги и тропы на своем участке границы, распростертом по территории соседних районов, знал со всеми подробностями, потому что был обязан ориентироваться на них в любую погоду и пору. И потому представлял, как метров через пятьсот свернет строго на запад, на Гнилую тропу, прошагает с полкилометра под густым шатром ельника и попадет на свое детище - дозорную дорогу, отнявшую у него столько нервов и сил. Лет десять назад ему пришла мысль отказаться от традиционного способа проверки границы - ходить пешком. Вдоль границы нужно строить дороги, чтобы ездить по ним зимой и летом, в погоду и непогодь. Так и сказал Голов, тогда капитан, на окружном совещании, сказал к неудовольствию большинства. Одни его подняли на смех, дескать, молодо-зелено - вот и мелет, что на ум взбрело, другие высказались еще резче: афера, рассчитанная на внешний эффект, несбыточная фантазия, третьи, зная, что капитан недавно назначен на высокую должность и в эти края прибыл с морской границы, щадили самолюбие молодого начальника пограничного отряда, но тем не менее откровенно высказались против. И, солидаризуясь с ними, последним выступил генерал Михеев. Говорил более сдержанно, как и полагалось ему по чину, без иронии и излишне энергичных жестов. - В предложение капитана Голова содержится известная целесообразность. Но, к сожалению, не в наших силах поднять сотни километров дорог. К великому сожалению, - заключил он, давая понять, что продолжать беспредметный разговор не намерен. Голов ловил на себе откровенно насмешливые взгляды присутствующих, сочувственные и даже соболезнующие, будто понес сегодня бог весть какую потерю. После заключительных слов генерала поднялся шумок, а он, капитан Голов, самый младший по чину, наперекор всем попросил слова. - Опять о дорогах? - с насмешкой спросил сидевший рядом седой полковник. - Именно о них. - Голов обернулся к соседу. И при общем молчании отчетливо произнес, адресуясь, однако, не к полковнику, хотя в упор смотрел на него, а к генералу: - Дело в том, что я уже почти вдоль всей полосы трассу пробил. - Во сне? - кольнул седой полковник, ехидно жмуря глаза и кривя губы в ухмылке. - Наяву, товарищ полковник. Не понимаю вашей иронии. Зачем вам понадобилось меня перебивать? Полковник вдруг рассмеялся, добродушно и весело: - Где уж нам уж выйти замуж... Генерал шагнул вперед, оборвал полковника: - Капитан дело говорит, и сарказм ваш неуместен. - Он прошел мимо полковника, к Голову. - Надеюсь, ваши километры можно пощупать? - Хоть сегодня. - Отлично! - Генерал пальцем пригладил щеточку усов, с необыкновенной для его возраста легкостью скорым шагом возвратился к столу, взял свою папку с бумагами, фуражку. - Не будем откладывать. Настоящая машинная дорога, оборудованная мостами и ответвлениями, чтобы разминуться двум встречным машинам, взлетала на бугры и спускалась в лощины - чин по чину, не подкопаешься. Голов давал пояснения, иллюстрируя их цифровыми выкладками, справочными данными, с таким знанием дела, словно всю жизнь занимался дорожным строительством. Генерал и командиры частей слушали, записывали, уточняли некоторые данные. Один лишь полковник не достал блокнота, даже когда генерал Михеев будто невзначай поинтересовался, не заболел ли он. Прощаясь, Михеев с благодарностью пожал Голову руку: - Большое дело подняли. Продолжайте... Гнилая тропа оборвалась у широкой просеки. Взору Голова открылась контрольная полоса, залитая в низинках водой и вспаханная ручьями. Параллельно ей широко и ровно протянулась "дозорка", его, Голова, детище, стоившее многих бессонных ночей, треволнений и таких забот, которые не приходилось испытывать самому изворотливому хозяйственнику. Один он знал, как нелегко было строить дорогу знаменитым "хозспособом", ловчить, выпрашивать тракторы и бульдозеры, добывать бетонные трубы, цемент, перетаскивать через овраги громоздкие скреперы, каждый из которых он, ручаясь головой, обязывался возвратить в целости и сохранности... Ревностным взглядом Голов окинул дорогу. Ливень лишь подсвежил ее. Подполковник остановился на мостике через неглубокий овраг и, наблюдая, как под ним с веселым журчаньем бежит рыжая дождевая вода, испытывал ни с чем не сравнимое удовлетворение. Хорошо вот так бездумно стоять после ливня одному в тиши пограничья, стоять и глядеть на бегущую воду, ощущать на спине солнечное тепло. Голов знал, что он не один - с вышки за ним наблюдает часовой. И, наверное, давно сообщил на заставу. Подполковник надел еще не просохший китель, поправил фуражку - надо шагать дальше. 7 Кряхтя под грузом пятипудового мешка сахара, старшина Холод осторожно поднялся на приступку, передохнул, потом, напрягшись, скинул мешок ушками вперед на стеллаж, рядом с другими. Каких-нибудь полтора часа тому назад на продовольственном складе в беспорядке лежали мешки с крупой и сахаром, ржаной и пшеничной мукой, стол был завален всякими пакетами, кульками, а на самом краешке, ближе к свету, падавшему в склад из открытых дверей, лежали счеты. Сойдя с приступки и чувствуя во всем теле усталость, Холод удовлетворенным взглядом окинул помещение склада - кругом был порядок, какой он, старшина пограничной заставы, любил во всем и старался поддерживать постоянно. Вот и сегодня один, без чужой помощи, такую гору перелопатил! И это - после бессонной ночи, после тревоги. Осталось кое-что на счетах проверить - и можно отправлять продовольственный отчет. Холод выглянул на улицу. Небо, чистое, без единой тучки - вроде гроза прошла стороной, а тут и не брызнуло, - сияло голубизной. Заходящее солнце все еще горело во весь накал, никак не хотело угомониться. Наверное, от усталости Холоду день казался безмерно длинным. С тех пор как капитан Суров отправился в лесничество, бог ведает, сколько времени уползло, сколько дел переделано, а стрелки часов еле-еле, как неживые, передвигаются по кругу. Правда, не особенно давали работать - то и дело дежурный звал к телефону, вроде у старшины только и дел туда-сюда бегать. Кому забота, что продовольственный отчет не составлен, что ждет недостроенное овощехранилище и опять же не в порядке стрельбище - что-то заедает в системе бегущих мишеней. Черт им рад, бегущим!.. Придумали на свою голову. То ли дело лет пятнадцать назад - никаких тебе рельсиков-тросиков, все просто и ясно: "показать", "убрать". Нынче придумали, с техникой чтобы. А она заедает, техника. Хорошо, ежели болтун этот, Шерстнев, в самом деле наладит. Шерстнев. Штукарь. А руки золотые. Если б не язык да строптивый характер, старшина, может рад был бы, что Лизка тянется к нему, вертопраху. - Ты, - говорит, - папочка, консерватор. Это же надо, гадский бог, подхватила у Шерстнева словечко!.. Хорошо ей словечками бросаться - ни заботы, ни работы, знай учись, покамест батька вкалывает, покамест в консерваторах обретается. Правда, плохого о Лизке не скажешь: десятилетку окончила на "хорошо" и "отлично", в институт собралась. Ежели поступит, будет у Холода свой лесовод. Гоняя костяшки счетов, Холод время от времени поглядывал в открытую дверь, ждал - могут позвать. Склад стоял ниже заставы, отсюда были видны оцинкованная крыша с прикрепленным к коньку красным флагом и верхний срез ворот, увенчанный звездой. Стоило на пару минут оторваться от счетов, как начинали одолевать заботы - отчет отчетом, а старшина заставы - он и хозяйственник, он и строевик, в первую очередь, он и политработник... Мишень заедает... Мало ли еще где заедает. А осень на носу. А инспекторская проверка не за горами. Говорят, сам генерал Михеев председателем комиссии. А у того строго. Глянет из-под насупленной брови - морозец по коже... Сверху послышался голос дежурного: - Товарищ старшина, к телефону! Холод откликнулся не сразу. Снял очки, прежде чем спрятать в синий пластмассовый футляр, подержал на ладони - легкие, в тонкой золотистой оправе, непривычные, он приобрел их недавно. - Товарищ старшина! По деревянным ступеням Холод поднялся к заставе, на ходу одернул гимнастерку - топорщится на чертовом брюхе. - Што там - горит? - Никак нет. С вышки звонят. - Колесников? - Так точно, вас требует. Холод поднялся на первую ступеньку крыльца: - Учишь вас, учишь... Требует... Старшего просят. Понятно? Дежурный, пропуская старшину, отступил от двери. - Так точно. - Забежал вперед, к столу, уставленному аппаратурой, позвонил. С вышки откликнулись. - Колесников у телефона, товарищ старшина. Холод приложил к уху телефонную трубку: - Что у вас? Лицо старшины, только что выражавшее брюзгливое недовольство, преобразилось. - Где подполковник? - Прошел Гнилую, товарищ старшина. Гнилая... Четыре километра от заставы. В хорошую погоду - час ходу. После дождя - все полтора, если не два. Холод впервые за весь день пожалел, что нет на заставе капитана. Пускай бы сам встречал начальника пограничного отряда, пускай бы докладывал. А свое старшинское дело Холод бы исполнил как надо: чтоб начальство не придралось к внутреннему порядку, чтоб отдохнуть было где и, само собой разумеется, поесть. Но... надо встретить подполковника как положено, на стыке бы надо лучше всего, однако коль уж миновал его, все равно выехать ему навстречу. Оглядел дежурную комнату, самого дежурного - с головы до носков начищенных сапог, а заодно и себя. - Машину! И еще подумалось: надо бы гимнастерку сменить, эта пропылилась, измята порядком. А сапоги обмахнет в пути, в машине сидя. - Машину невозможно, товарищ старшина. - Как так? - Холод строго посмотрел на дежурного. - Что значит невозможно? Сполняйте приказ! - И тут как по голове обухом: газик-то неисправный, потому и Колесников на вышке стоит. Вот так штука!.. Теперь Холоду сдавалось, что время летит бешено. Что-то надо было предпринимать, раздумывать недосуг, коль начальник отряда, считай, одной ногой на пороге. - Поднять Шерстнева, товарищ старшина? - осторожно спросил дежурный. - Не знаю такого шофера. Понятно? - Так другого нету. Шерстнев на полуторке - в момент. Когда человеку под пятьдесят, иной раз мысли прорываются вслух. - Нема так нема, - произнес Холод. - Значит, на своих двоих надо. - И про себя подумал, что ни за какие коврижки не посадит на машину Шерстнева - приказ есть приказ: сняли с машины, стало быть, и близко к ней подходить не имеешь права. - Что вы сказали, товарищ старшина? - Спросят, докладайте: старшина вышел на правый фланг. - Есть. - За меня старший сержант Колосков остается. Холод, оскальзываясь, шел еще влажной дозорной дорогой и думал, что подполковник останется недоволен - по себе чувствовал: трудно шагать после проливного дождя по скользкому суглинку. Однако же, что поделаешь, не нарушать же самим подполковником отданный приказ относительно Шерстнева. Так что, ежели разобраться, старшина действует точно и согласно приказу. Близился вечер. Солнце висело над задымленным горизонтом - где-то там, далеко впереди, за редким березником, видать, занялся лесной пожар: клубы дыма поднимались снизу от леса и растекались по окаему розового неба; наверное, от молнии загорелось. К вечеру смолкли жаворонки, улетели грачи - весь день орали на жнивье. Одни длиннохвостые сороки противно трещали в крушиннике. Холод прикинул: через каких-нибудь полчаса сядет солнце; прибавил шагу. Подполковника и старшину разделял двускатный лысый бугор с пограничным столбом на вершине. С высоты был он далеко виден, столб с красно-зелеными полосами - как маяк. От него до заставы ровно три километра. Холод шел быстро, торопился. Над влажной землей темными тучками толклись комары. Старшина взмок, пот проступил на плечах, у ворота гимнастерки, вокруг пояса, затянутого на тугом животе. Дышалось трудно. "Таки ж, гадский бог, становлюсь старым, - с горечью думал Холод, глядя на пограничный столб, откуда должен был появиться Голов. - Дед Кондрат, матери его ковинька! Предстанешь перед начальником отряда как мокрая курица". На весенней поверке Холод впервые почувствовал в себе непривычную тяжесть - еще взобрался на брусья, кое-как кувыркнулся и как куль муки плюхнулся наземь. А какой строевик был! Был! Был да весь вышел. Тогда подполковник и сказал потрясшие Холода слова: - Расторговался, старшина! С ярмарки, стало быть, едешь. - Никак нет, товарищ подполковник, я еще при полной силе, - ответил тогда ему Холод. Слова-дрова. Голова не проняли, не убедили. - Была сила, когда мама носила. Пора на пенсию, - сказал он. Разговор на первый взгляд шутейный, мимолетный, но Холод почувствовал: подполковник говорит всерьез, не шутит. Хотел вечером подойти, по-хорошему попросить: так, мол, и так, товарищ подполковник, зараз мне сорок девять, исполнится на будущий год аккурат полсотни - отсылайте тогда на пенсию. Тогда и Лизка в институт пристроится, и мне место обещано в лесничестве, и Ганне дело найдется. Мы ж отсюдова - никуда, приросли, что называется, к границе. Хотел, да не пошел - гордость, что ли, помешала или из-под подполковничьих очков светились холодом глаза. О чем-то говорил с Головым Суров, вышел от него расстроенный, но так случилось, что ни Холоду ничего не сказал, ни Холод его ни о чем не спросил. Холод поднялся на вершину. Голов был на полпути к пограничному столбу, и отсюда, с высоты, казался меньше ростом, не таким грозным. 8 Шагать в мокром кителе было неприятно, но Голов думал - так быстрее высохнет. Дорога не была в тягость, ходить пешком он любил. Пожалуй, во всем пограничном отряде никто столько раз не измерил ногами участок границы от стыка до стыка, как он, Голов. И сегодня планировал пойти в ночь на проверку нарядов. Вот, думал он, надо привести в порядок одежду. Снизу, поднимаясь по склону, Голов увидел старшину Холода, сразу узнал его, освещенного косыми лучами заходящего солнца, краснолицего и неловкого, с заметно выступающим животом и грузной походкой. Его кольнуло, что Суров вместо себя послал старшину. Сам начальник заставы обязан был встретить. Много себе Суров стал позволять. В независимость играет. "Я тебе, уважаемый капитан, дивертисментики эти раз и навсегда - под корень, десятому закажешь. Думаешь, важное задержание, так тебе позволительно вольности допускать. Изволь служить!.." Гнев мигом прошел, едва Голов вспомнил о своем виде. Внешний вид - первым долгом. И не потому, что по одежке встречают. Одежка тут ни при чем. Другое крылось в немаловажной привычке: плохо или небрежно одетый Голов самому себе казался ущербным, неполноценным. С такими мыслями он преодолевал последние метры к вершине холма, сближаясь со старшиной. Холод, запыхавшись от быстрой ходьбы, с трудом вскинул руку под козырек фуражки: - Товарищ подполковник, на участке пограничной заставы... признаков... нарушения государственной границы... Голов смотрел на поднятую руку, подрагивающую от напряжения, - под мышкой расплылось темное пятно; пот проступил на груди. Постарел, толком доложить не умеет. Голов прервал доклад: - Товарищ подполковник от самого стыка ногами прошел. Все видел собственными глазами. Где начальник заставы? - Капитан Суров ушел в лесничество. - Нашел время. - Голов щелчком сбил с рукава присохшую глину. - Какие у него дела в лесничестве? - Не могу знать, товарищ подполковник. Кажись, у нарушителя родня где-то тут имеется. В точности не знаю. - Ничего вы не знаете. И как встречать старшего начальника, не знаете. Где машина? - Неисправная... Холоду хотелось сказать, что второй день просит в отряде запасное сцепление вместо сгоревшего и допроситься не может, а шофера послал на границу, чтобы не болтался без дела. Голов не позволил ему говорить: - Разболтались! Скоро к вам зеркальная болезнь привяжется, старшина. Вы меня поняли? Старшина промолчал, отступил с тропы, пропуская вперед подполковника, отступил с достоинством, без излишней торопливости, давая понять, что волен не отвечать на оскорбительные вопросы, что он на службе и исполняет ее как положено. Голов помешкал. На лице старшины вспухали желваки - то убегали вниз, выглаживая бритые щеки и обнажая широкие скулы, то поднимались над плотно сжатыми челюстями, удлиняя лицо. "Гляди-ка, с норовом! Характер показывает". Проходя вперед, Голов кольнул старшину косым взглядом из-под очков, широким шагом стал спускаться с бугра. В нем поднималось раздражение, и оно, несмотря на усталость, гнало его вперед с необыкновенной поспешностью. Сзади себя Голов слышал частое дыхание старшины и представлял себе его красное, в испарине, лицо, но ни разу не обернулся, не сбавил шаг. "Помотаю тебя, хоть ты пополам разорвись, хоть по шву тресни, - с удивляющей самого себя желчностью злорадствовал Голов. - Если ходишь в старшинах, поспевай, а нет - уступи место: помоложе найдутся". Бросил через плечо: - Календарных сколько? Холод не сразу сообразил, что подполковник спрашивает, сколько лет выслуги у него, старшины, без зачета льготных, а поняв, догадался, для чего спрошено. - Ровно четверть. Наступила очередь Голова удивляться. - Чего четверть? - Остановился. - Четверть века, товарищ подполковник. Разгоряченные быстрой ходьбой, они оба раскраснелись. Голов обмахивался фуражкой. Холод смахнул пот пятерней. Три километра они отмеряли почти вдвое быстрее обычного. Солнце ушло за лес. Вместе с сумерками из бора стал выползать туман, потянуло прохладой: августовские, долгие сумерки в этих местах всегда дышат осенью. С озера или еще откуда, возможно, с болота за Кабаньими тропами, послышался крик турухтана - надрывный, как плач дитяти. Голов надел фуражку. - Сколько до заставы? - От поворота триста метров. - Холод показал рукой вправо. - До соседней... - уточнил Голов. Холод, махнув рукой в направлении соседней заставы, доложил об ее удалении с точностью до метров. По неписаным традициям гостеприимства старшина должен был сейчас позвать подполковника на заставу или хотя бы осведомиться, не желает ли начальник погранотряда чаю напиться. Голов ждал приглашения, не допуская мысли, что его не последует. Холод же полагал, что старшему виднее - следовать на заставу или мимо пройти, например, проверить, как сохраняются погранзнаки. Пути начальства неисповедимы, твердо усвоил старшина, умудренный житейским опытом. Стоял в ожидании, молча. Солнце быстро опускалось за вершину дальнего холма с одиноким дубом на самой макушке. Оттуда, из-за озаренной в багрянец листвы, как по команде, один за другим вынеслись четыре утиных выводка. Проводив их взглядом и нарушив затянувшееся молчание, Холод спросил: - Заночуете у нас, товарищ подполковник? - А вам этого хочется? - Вопрос прозвучал полушутливо, полусерьезно. - Полагается знать, товарищ подполковник. Порядок должон быть завсегда. Голов ответил, что, конечно, проследует на заставу, а если к чаю еще поднесут миску любимой картошки в мундирах да постного масла вдобавок - и совсем ладно. И уже на ходу добавил, что еще не решил, где проведет эту ночь. - Все ясно, - сказал старшина. 9 Из лесничества на заставу Суров возвращался пешком кратчайшей дорогой. Со всех сторон его обступали сосны, кое-где белели молодые березки, выросшие сами по себе на вырубках. Вдоль затравенелой колесной дороги синел ельник. Как все люди, часто бывающие в движении, Суров был сухопар, тонок, шел кажущимся со стороны медленным пограничным шагом - четыре километра в час, - изредка отмахивался от комаров зеленой фуражкой, которую держал в руке. Давно перевалило за полдень, Суров торопился на заставу. После окончания поиска он ни минуты не отдыхал - прямо с места задержания нарушителя Быков направил его в лесничество для проверки поступившего сигнала. Сигнал не подтвердился - задержанного в лесничестве не знали и ни одного его родственника там не нашлось. В лесу пахло сыростью, грибницей. Так пахнет всегда перед дождем. На Гнилой тропе, по которой сейчас шагал Суров, листья пружинили под ногами и чавкали со всхлипом, как на вязком болоте. В лесу висела тяжелая духота. Набегавшись за ночь, Суров не спешил, устал. Ноги гудели, и не мудрено - без отдыха, не присаживаясь, считай, почти сутки. С запада наползали тучи. В наступившей тишине звенели комары, роилась мошкара. За ельником долбил сосну невидимый дятел, бил часто-часто, с небольшими перерывами. В безветрии застыл запах смолы. И как-то вдруг дятел смолк, загустела тишина, все вокруг замерло в ожидании. Суров шел прежним неторопким шагом. Вспомнилась Вера, не выходил из головы Мишка. Суров мучительно тосковал по сыну, тосковал скрытно, по-мужски, спасаясь работой. Сказать, что Вера стала ему совсем безразличной, было бы неправдой. В самом деле, не мог же он вычеркнуть из памяти десять совместно прожитых лет со всем хорошим и плохим, что у них было. Плохого, если вдуматься, все-таки было не так уж много, твердил он себе, стараясь быть справедливым. Часто он теперь думал, что могло не дойти до разрыва, если бы Вера заботилась не о себе одной, если б, допустим, предложила попросить перевода на юг, на морскую границу, а не настаивала на демобилизации. Вне армии Суров не представлял себе жизни. Над самыми верхушками деревьев с шумом пронеслась стайка чирков и словно провалилась за лесом у Черной балки - там было глубокое озерко, окаймленное камышом. В тишине послышались чьи-то шаги. Суров сошел с тропы под еловый шатер, остановился. Шаги слышались у вывороченной сосны, перегородившей Гнилую тропу. Чуть ли не бегом на дорогу вышла девушка в сапогах и короткой, канареечного цвета, курточке-безрукавке, с сумкой через плечо. Суров узнал Шиманскую, аспирантку биофака Минского университета, приехавшую в начале лета в лесничество на практику. Вышел из укрытия. Шиманская в испуге подалась назад, а увидав пограничника, заулыбалась: - Ой, товарищ капитан, вы? Суров надел фуражку: - Здравствуйте. - Я так рада. - Она подала ему затвердевшую, шершавую ладонь. На запястье кровавилась неприсохшая царапина. - Где это вас? - Пустяки. В Дубовой роще. Заработалась, а тут гроза надвигается. Испугалась... Где-то царапнуло. Бог с ним, заживет. Никогда не думала, что в лесу бывает так страшно. Девушка тараторила без умолку, перескакивая с одного на другое, но больше всего о жуках-короедах. Суров, разумеется, знал о вредителях леса, но Шиманская рассказывала с такой увлеченностью и такие рисовала страхи, что обыкновенные жучки стали казаться ему огромными страшилищами. Он вдруг вспомнил, что девушку зовут Людой, что ей двадцать восемь лет, вспомнил и другие записи в паспорте, который она предъявила, придя на заставу за разрешением работать в Дубовой роще, близ границы. Люда говорила, и у нее пламенели щеки, светились коричневые глаза. Несколько раз Суров порывался уйти. Люда не умолкала, ему было неудобно ее прерывать. - Знаете, я собрала столько материала для своей кандидатской диссертации, что даже на докторскую хватило бы. - Она рассмеялась, обнажив два ряда мелких и острых, как у белки, зубов. - Зимой буду защищаться. Приезжай