. Он смотрел открыто. И шутки его были открыто простыми - понравились. Так произошло первое знакомство с Пустельниковым, знакомство поверхностное, как потом запоздало понял начальник заставы, познакомившись с документами новичка. А тот, не ожидая дополнительных приглашений, снял с себя фуражку и пояс, взял в руки лопату. Оказался не из лядащих, с лопатой обращался сноровисто и легко, словно ходил много лет в землекопах. Но почему-то не хотел раздеваться. В лесу стояла духота, как в предбаннике, был конец мая, солнце проникало сквозь крону и здорово припекало. Тут бы впору голяком ходить, до трусов раздеться, а он, знай, машет и машет лопатой, гору песка выбросил наверх, а раздеваться не хочет, все отшучивается: "Пар костей не ломит". - Чудик, - сказал командир отделения Тимошенко. - Не хочешь - как хочешь. Пошабашили, когда солнце скатилось куда-то за лес и проглядывало, огромное, налитое расплавленным жаром, сквозь поредевшие сосны, воткнули в землю лопаты и наперегонки помчались к речушке, с маху попрыгали в воду. И опять же один Пустельников одетый стоит, подкатал штанины, сколько возможно, и хлюпает по краю - вода по щиколотку. - Стрелок, сюда давай! - крикнул командир отделения. - Или ты, может, не стрелок, может, ты стрельчиха, ха-ха-ха! Гогот заглушил плеск воды. Семен отшутился, и больше его не трогали, оставили в покое - чудит парень, ну и пускай себе, вольному воля. Короток солдатский отдых, как воробьиный нос. Не успели ополоснуться - поступила команда строиться. Затем - не больно-то сытный ужин, политчас и - отбой... - ...Документы Пустельникова удосужился прочитать трое суток спустя... Ознакомился - и стало не по себе... Черствый ты, Козленков, человек, грызу себя. Душа у тебя заскорузла. Солдат прямо из госпиталя, а ты ему: "лопату в зубы"... Во мне еще говорил штатский, или, как военные говорят, гражданский... И хорошо бы сам додумался... Так нет же, Бицуля, парторг наш, меня надоумил... Бицуле не спалось в ту ночь. Ворочался с боку на бок на твердых нарах. Не потому, что твердые, что жидок матрац, скуповато набитый соломой, - солдат где хочешь уснет, хоть на одной ноге, хоть вниз головой... Новичок не выходил из головы, занозой впился, саднил где-то там, в середке, покоя нет от него. Новичок лежал у самого входа в землянку, видно, спал беспокойно, и в добром сердце Захара Бицули росло к нему сострадание. Не притерся еще новичок, видно, из тыла прислан, еще не знает всех прелестей солдатского житья-бытья. Перевалило за полночь, стал клевать носом дневальный. И Бицулю в сон повело. Он было уже повернулся на правый бок, чтобы по-настоящему залечь и соснуть до подъема. И вдруг сон как согнало: крадучись, новичок поднялся с нар, прихватил под мышку одежду, выскользнул наверх. Не вышел - ловко выскользнул, огляделся по сторонам, выждал, пока часовой завернул за угол, к штабной землянке, и ринулся с косогора вниз, к речке, перепрыгивая или огибая высокие пни. Бежал и крепко припадал на правую ногу - Бицуля точно заметил: на правую. И подумал: с чего бы это он вдруг захромал? Весь день прямо ходил. Бицуля, подавшись за новичком вслед, увидел, как тот, сбежав по косогору к реке, тяжело опустился на прибрежный песок, лег на спину и лежал в такой позе довольно долго, глядя в небо, усеянное мириадами звезд, и вроде прислушивался к всплескам воды. Бицуля насторожился, ему не понравилось поведение новичка - не за тем же вскочил среди ночи, чтобы звездами любоваться и слушать лягушачий перезвон в плавнях. Как назло, стрекотали цикады или еще черт знает какие букашки, журчала река, одуряюще пах чабрец, и двадцатипятилетний парторг невольно залюбовался бездоньем над головой, где, искрясь и переливаясь, убегал в загадочные миры звездный шлях. Крупные зеленые звезды призывно подмигивали парторгу с недосягаемой высоты, заманивали к себе, и он, было поддавшись соблазну, едва не сплоховал. Если бы не сосновая шишка, вдруг свалившаяся Бицуле на шею, кто знает, как бы оно обернулось - гляди, боком бы вышел Млечный Путь со всеми красотами. Но шишка ударила прямо в затылок, заставила крутнуть головой влево, где лежал новичок. Того на месте не оказалось, как в воду канул. Но вода бежала незамутненная, чистая, без единого кружочка на ней. Бицуля напружинил руки и ноги, хотел броситься в погоню, но, сдержав порыв, замер, прислушался по всем правилам пограничной стратегии - как учили. Сначала ему почудилось, что кто-то громоздкий шлепает по морскому песку и глухо постанывает, нет, не показалось: он явственно услышал сдавленный стон и пошел на голос. Новичок стоял по колени в воде, совершенно нагой, в чем мать родила. - Слушай, Шерлок Холмс, не ходи за мной, - сказал он беззлобно. - Мне провожатых не надо. - Это я, сержант Бицуля, никакой не этот... ну, сыщик. Не спится чего-то. - Парторга охватил великий конфуз. - А ты чего полуночничаешь? - Надо, Захар. А ты спать иди. Никуда я не денусь. Уходить Бицуля не торопился. Блеклый свет ущербной луны падал на новичка сбоку, и длинная его тень ложилась на тусклую гладь реки, колебалась на невидной волне, странно изламываясь, будто пробовала плыть, а скрытая сила не позволяла сорвать ее с места. - Куда денешься?.. Мне в голову такое не приходило. Не ходил я за тобой. С чего ты взял? - У Бицули конфуз еще не прошел. - Ладно, кончай трепологию, - необидно сказал новичок. - Я тебя засек с первого шага, следопыт. Тоже мне конспиратор! - сказал и, не обращая больше внимания на Бицулю, нагнулся к воде и стал полоскаться, оберегая правую сторону. Бицуля стоял в растерянности, не знал, что ему делать. Стоять и глазеть на моющегося голого человека?.. Или в самом деле уйти?.. На миг вкралось подозрение: почему он моется среди ночи, тайком, что, ему дня было мало?.. Наверху, между сосен, послышались размеренные шаги, и над обрывом вырисовался силуэт часового. Но еще до того как он показался, новичок тихо присел. Бицуля тоже плюхнулся на мокрый песок, притаился и, пока часовой не ушел, лежал, не подавая признаков жизни. Новичок опять принялся за мытье, было слышно, как он то ли покрякивает от удовольствия, то ли постанывает от боли - Бицуля не видел его, ушедшего в прибрежные заросли, и клял себя за то, что сдуру влип в глупейшую историю и не знает теперь, как выбраться из нее. Не придумал ничего лучшего - отошел в тень, за сосну, и оттуда наблюдал за Пустельниковым. Достойное занятие, ничего себе, товарищ парторг! Хорошенькое мнение создашь о себе. Из зарослей послышался слабый вскрик, заплескалась вода. Сильно прихрамывая, Пустельников вышел на сухое и принялся растираться, морщась и вздрагивая, но одеваться не торопился. В сторонке лежала одежда, он пригнулся над ней, порылся, извлек какой-то флакон, скособочился, полил на бедро из флакона и ахнул от сильной боли, завертелся юлой на одном месте, чертыхаясь и ахая. Бицуля не выдержал, выскочил из-за сосен. Пустельников мгновенно нагнулся за обмундированием, схватил гимнастерку, но тут же отбросил ее, снова нагнулся за брюками, стал просовывать ногу в штанину, запутался, запрыгал. И вдруг стал обеими ногами на песок, прямо как был, с ненадетой штаниной. Потом он ее просто стряхнул с ноги. - Ты еще здесь? - спросил сдавленным голосом. - Какого черта ходишь за мной?! Но Бицуля уже догадался, в чем дело, точно знал, почему прячется от него новичок. - Дурак, разве этим шутят! - сказал он. - Загнешься ни за понюх табака. Тоже мне героя из себя строит! От реки несло сыростью, гниющими водорослями. Новичок молча перевязывал на бедре рану, привычно и ловко пеленая ее в длинный широкий бинт. Покончив с перевязкой, надел трусы, сапоги на босу ногу, захватил под мышку обмундирование и, как бы походя, обернулся к парторгу, все еще стоявшему в растерянности. - Ты вот что, Захар, - сказал он с усмешкой, так не шедшей сейчас к его побледневшему от боли лицу. - Ты ничего не видел. Тебя здесь не было. Ты меня понял, да?.. Бицуля даже поперхнулся от возмущения: - Брось, парень. Номер не пройдет! - Вот и ладненько. Хорошо, что ты понятливый, мы с тобой подружимся, Захар. Ну все, пошли спать, сержант. Скоро утро. Бицуля, не соглашаясь на компромисс, хотел ответить новичку резко, со всей непреклонностью, какая, он был уверен, сызмальства отличала его от других, но новичок крепко взял его за локоть пальцами правой руки, хотел протолкнуть вперед, но пошел рядом с ним, ничего не говоря, хотя ему, по крайней мере, надо было хоть извиниться за бесцеремонное обращение с парторгом заставы. Бицуля высвободил свой локоть, пошел впереди и про себя думал: "Ничего, парень, мы тебя приведем в божеский вид, приучим к армейским порядкам. Это тебе не у бабы на печке". Он распалил себя прямо до невозможности, рассердился на тыловика. И вдруг едва не ударил себя по лбу кулаком: какой же он тыловик с такой раной в бедре?! А эта страшная отметина на груди - тоже от лежания на печке в тылу?.. - Тебя звать как? - спросил. - Семен. А что? - Покажись врачу. Хочешь, пойду с тобой, никто знать не будет. Пойдем, Семен. Ладно? Новичок промолчал, его познабливало от ночной сырости. Или, может, от открывшейся раны. - Понимаешь, Захар, нельзя. Ты ничего не видел. А зажить - заживет. Я - двужильный. По вырубленным земляным ступеням, еще осыпающимся от каждого шага и не забранным в доски, они спустились в волглую затхлость землянки, где с потолка, как весной, срывалась капель, улеглись каждый на свои нары, и через мгновение Бицуля услышал - Семен, едва прислонясь головой к подушке, засопел носом, самую малость всхрапывая и ровно дыша - будто после трудной работы, безмятежно и крепко. Что он за человек? - размышлял Бицуля. - Надо поближе с ним познакомиться. - И, засыпая, подумал: - Кто бы он ни был, завтра прямо с подъема отправлю его в санчасть. ...Им устроили подъем среди ночи. В темноте по тревоге усаживались в "студебеккер", в предрассветных сумерках, клюя носом, тряслись по разъезженному большаку в деревню близ Мерефы - не то в Михайлово, не то в Михайловку, где по оперативным данным, базировалась крупная банда из бывших немецких карателей и в близлежащем лесу, в самой чащобе, находились искусно замаскированные убежища - "схроны", которые надлежало обнаружить и захватить вместе с их обитателями. - Задача ясна? - спросил лейтенант. Застава понимала свою задачу, вопросов к лейтенанту не было. За исключением одного: почему не раздают боевые патроны? Не шуточки - на банду идти. Да еще из бывших карателей, отпетых головорезов. Не с голыми же руками отправляться на такое дело... На опушке, где они остановились для получения боевой задачи на поиск, горбатился разбитый немецкий танк со свороченной башней. Еще один танк темнел впереди на лесной дороге, и глубокая колея, успевшая прорасти молодой травкой, хранила четкие следы гусениц; немного поодаль и левее торчал едва заметный на фоне зеленых кустов хобот раздавленного противотанкового орудия, и рядом с ним вразброс лежала горстка позеленевших снарядных стаканов. Здесь еще пахло войной, ее еще такие заметные следы особенно выделялись на фоне буйной зелени, которая все-таки не в состоянии была захлестнуть эти разбитые немецкие танки и это, раздавленное ими, наше орудие. И люди - многие из них успели досыта навоеваться и на всякое наглядеться - потерянно смотрели на единственное свое орудие, переставшее быть таковым, просто превращенное в груду металла, и когда лейтенант им скомандовал развернуться в цепь для прочески лесного массива, с опаской обтекли его и, оглядываясь назад, видно, больше думали о ней, об этой бывшей противотанковой пушчонке, чем об учебном поиске несуществующей банды карателей. Людям было приказано достигнуть определенного рубежа к определенному времени, и они шли не спеша, словно берегли силы для решающего броска, продирались по этому лесу, местами пощаженному войной - густому и непролазному, либо же так избитому шквалом огня и металла, что, сдавалось, никогда здесь ничему не расти, кроме жесткой сорной травы, в которой сейчас путались ноги солдат. Семен шел вместе со всеми, не вырываясь вперед и не отставая, в лесу его хромота была незаметной, и лишь Бицуля время от времени косо посматривал и в душе был собой недоволен: не успел отправить парня в санчасть. А надо бы. Ох, как надо бы! Несколько раз в пути Семен ему заговорщицки подмигнул, но парторг делал вид, что не замечает подмаргиваний, он сейчас презирал себя за мягкотелость и беспринципность и все порывался подойти к лейтенанту. Хотел и не мог, хотя совершенно не понимал, почему Семен скрытничает. По движению бровей догадывался, что ему сейчас больно, и никакой напускной улыбкой это скрыть невозможна Бицуля невольно обратил взгляд к правому бедру новичка. И, помимо желания, сбавил шаг, поотстал. Вся правая часть штанины - от среза гимнастерки до нижней части брючного кармана - ржаво бурела, и Семен, чтобы скрыть кровь, прикрывал это место ладонью. Парторгу аж жарко стало, уже вырвался из цепи, чтобы подойти к Семену и, не таясь, сказать ему, что он последний осел и набитый дурак. И что вообще неумно строить из себя непризнанного героя... Он бы определенно ему об этом сказал прямо в лицо, в присутствии всей заставы, и добавил бы что-нибудь повесомее. Но раздалась команда сделать привал, все повалились в траву, стали развязывать сидоры... Бицуля был не только парторгом, он еще отвечал за свое отделение. ...Семена он нашел в стороне, у зацветшей лужи, босого. Сидор и сапоги лежали поодаль, на мшистом камне. Бицуля приготовил злые слова, безжалостные и резкие, которые заслужил этот парень за свои фортели, за неумное бравирование. - Никак потерял что-нибудь? - насмешливо встретил его Семен. - Ты что себе думаешь?!. Договорить ему не удалось - Семен напряженно улыбнулся и на мгновение показался совершенно беспомощным. - Будь другом, Захар, достань из сидора бинт. На самом низу, в кармане гимнастерки. И снова парторг оказался не на высоте положения: развязал вещевой мешок, достал гимнастерку с прикрепленным к ней орденом Красной Звезды, извлек бинт. - Твой орден? - Ну... - И чего ты крылся, умник, чего, спрашивается? Но Семен принялся накладывать бинт на больное бедро, опять, как прошедшей ночью, скособочился для удобства и весь ушел в это занятие, не видя расширенных глаз Бицули, уставившихся на пугающе огромную рану. Впрочем, сама рана была не столь уж велика, просто сейчас по лопнувшему шву она малиново воспалилась и выглядела зловеще. Кряхтя и сопя от натуги и боли, Семен, до того как забинтовать рану, протер ее спиртом, выждал, пока обсохнет, и лишь потом стал перевязываться. Бицуля стоял молча, не вмешивался, а потом помог ему надеть сидор. - И после такого будешь говорить, что ты у своего батьки умный сын?! - спросил с иронией. - Ты ж таки дурак первой гильдии, Семен Пустельников. Я думаю, что в коробке у тебя заместо мозгов две большие бульбины. Семен дал ему выговориться, притопнул больной ногой, словно пробуя ее прочность, самую малость поморщился. - Неплохо бы горяченькой бульбы, сержант, - сказал он мечтательно. - Дома у нас, знаешь, какая бульба!.. Во, с ребячью голову бульба. - И вдруг положил на плечи сержанту свои здоровенные обе ладони, пригнулся к нему - он был на полторы головы выше. - В санчасть мне никак невозможно, Захар. Ежели покажусь доктору - спишет. Во второй раз теперь. Я тебе все объясню, Захар, только ты молчи. Не говори никому. Заживет помаленьку. Лишь бы никто не знал... Мне воевать еще надо. Ему удалось склонить сержанта на свою сторону. - ...И что вы думаете, сержант мне не доложил. Я сам дознался из документов Пустельникова. Он же, оказывается, был подчистую списан, демобилизован. А вот уговорил военкома... А как поступил лейтенант Козленков? - спросил о себе в третьем лице. - По должности ему полагалось доложить коменданту, освободиться от белобилетника*. Зачем держать в линейном подразделении больного, непригодного к строю солдата? Но с докладом к начальнику не побежал - к двум заговорщикам третий приобщился. Уж больно хорошим парнем оказался наш новичок. ______________ * Белобилетник - освобожденный от воинской повинности из-за непригодности к ней. Рассказ седьмой Как и минувшей ночью после выгрузки на конечной станции и пешего перехода до пограничной заставы, Юнусов семенил рядом с Пустельниковым, приноравливаясь к его широкому шагу, жался к нему, как телок, и, хоть стоял ясный день, вздрагивал от сухого треска валежника или тоскливого вскрика кулика на реке. Семен, жалея новичка, всякий раз клал ему на худое плечо свою тяжелую руку и некоторое время шел, как бы обнявшись с тощеньким пареньком. Рука у Семена отекла и болела. Еще в Харькове при погрузке он ее натрудил, таская тяжелые мотки колючей проволоки, будто не знал, что нельзя ему этого делать, что в месте прострела кость еще непрочно срослась. Теперь болела не только рука, все суставы ломило, будто их выворачивали из гнездовищ, - очевидно, поднялась температура. Тем не менее Семен не позволял себе раскисать, настроение у него не испортилось, и он, поддавшись общей приподнятости, как мог подбадривал Юнусова, говорил ему успокоительные слова. То был первый день их знакомства с границей, день, которого они с волнением так долго ждали в далеком тылу, под Харьковом, в теплушках "пятьсот веселого"* поезда, везшего их на запад через разбитые и сожженные полустанки и станции, мимо развалин, бывших еще три года назад веселыми городами, а теперь превращенными войной в груды битого кирпича, обугленных бревен, развороченных крыш, в прибежища оголодавших кошек и сонмищ злобных крыс, безбоязненно среди бела дня сновавших по мостовым. ______________ * "Пятьсот веселый" поезд - так в годы войны назывался пассажирский поезд, состоявший из одних теплушек. То был первый их день. Они поднимались на пригорки, покрытые низкорослыми елями, спускались в лощинки, густо поросшие перестоявшей травой. Нагретая солнцем, она пахла медуницей и будила желание развалиться в ней кверху лицом, слушать перезвон подсушенных солнцем осиновых листьев, выбросить из головы всякие мысли о том, что было и что их ждет в будущем на этой земле, по которой перекатился на запад огнедышащий фронт, оставляя после себя искореженную военную технику, братские могилы и одиночные холмики без надгробий, на земле, которую им предстоит теперь беречь пуще ока и, если придется, умереть за нее. Давно прошло время обеда, на вторую половину склонилось нежаркое солнце, а лейтенант их вел дальше, требовал запомнить каждую тропку и перекресток, отдельное дерево и обомшелый валун - все, что потом будет служить ориентиром. От великого множества предметов у всех рябило в глазах, в голове смешались пересечения троп с насыпью взорванной узкоколейки, валуны и обрушенные мостики через ручей, и, когда уставшие, в пропотевших до ворота гимнастерках они стали подниматься на бугор с пологой вершиной и одинокой березой на нем, кто-то сказал, что пора подзаправиться, что именно там, под березой, как раз подходящее место для зтого, и лейтенант ответил согласием: да, время, потому что ему тоже хотелось есть и он тоже, как все они, взмок и не прочь полежать. В полном единогласии достигли вершины, глянули вниз, онемели на долю мгновения и вдруг, как один человек, рявкнули в полсотни глоток такое "ура!", что над ними из кустов олешника взмыла ошалевшая стайка сорок. Под крики "ура!" они ринулись вниз с косогора, перепрыгивая через пни и канавы. С высотки открывалась излучина Буга, и оттого, что светило закатное солнце, вода в реке казалась мягкой и теплой, хотя в самом деле была по-сентябрьски холодна. Семен с Юнусовым не отставали от товарищей, Пустельникову было приятно, что новобранец наконец-то вроде обрел себя, перестал озираться по сторонам, как затравленный, повеселел и даже пытался подшучивать над собой. Задохнувшиеся от сумасшедшего бега, подбежали к урезу воды, содрали с себя пропотевшие гимнастерки, принялись плескаться, один в одного брызгать водой, хватать ее пригоршнями. Над тихим Бугом носились всполошенные птицы, из камышей одна за другой взлетали стаи чирков. - Вот она, родная граница! - расчувствовался Князьков и схватился за автомат, чтобы достойно отметить событие. Лейтенант ему помешал. ...На отдых улеглись под березой. Старшина принялся нарезать хлеб, Минахмедову поручил открывать банки с тушенкой. Хлеб старшина разрезал ловко, прижимая к себе буханку левой рукой и деля ее правой на разные ломти; не глядя, передавал Минахмедову, тот клал наверх мясо, вручал по цепочке. За день хлеб успел основательно зачерстветь, и те, кому досталась горбушка, без особого восторга жевали ее и недовольно косились на старшину. Поодаль, не смея приблизиться, попрыгивали сороки, взлетали и снова садились. Кто-то швырнул в них коркой и распугал. Прошло всего с полминуты, и птицы вернулись на прежнее место, затараторили. Фатеров перекатывал за щекой черствую корку, недобро поглядывая на костистое лицо старшины, сосредоточенно жевавшего хлеб с тушенкой, силился что-то сказать и не смог, пока не стрельнул коркой в сорок. - Такой бы хлебушек с ухой, одно объедение, - подначливо проговорил Фатеров. - С ушицей за милую душу пойдет, верно, товарищ старшина? - Умнее ничего не придумаете? - старшина ожег Фатерова уничтожающим взглядом. - Может, прикажете подать вам жареного гуся на тарелке с каемочкой? Вокруг уже пересмеивались, подмигивали. Фатеров - известный заводила, если хотел, мог подогреть настроение, ему это ничего не стоило. И Фатеров будто почувствовал, чего ждут от него. - Гуся на закуску, товарищ старшина. А сейчас бы ушицы. С гусем повременим. А ушицы можно было. Река-то рядом. Негодуя, старшина даже есть перестал. - Да вы что, рядовой Фатеров, смеетесь, да?.. Штанами я вам рыбу наловлю, да?.. Фатеров вошел в роль. Ему поощрительно подмаргивали, смеялись. Сороки и те осмелели, подлетели ближе и попрыгивали совсем рядышком. - Штанами нельзя. Штаны - казенное имущество, товарищ старшина. Попробуйте по методу товарища Крылова Ивана Андреевича. Улов гарантирую. Лейтенант вознамерился оборвать хватившего через край Фатерова. Но старшина Врагов неожиданно рассмеялся и ответил, что сам бы не прочь отведать ушицы, если рядовой Фатеров наловит рыбки упомянутым способом, но сожалеет, что с этим придется малость повременить, по крайней мере месячишка три, а то и четыре, пока станет река, чтобы было возможно вместо волчьего хвоста использовать в качестве заменителя длинный язык товарища Фатерова или... Взрыв хохота заглушил последние слова Врагова. Солдаты буквально полегли и катались от смеха, охали и что-то выкрикивали, видно, понравился не лезший за словом в карман старшина, а сам он с видом невозмутимым и даже нарочито сердитым принялся доедать свою порцию хлеба с тушенкой. Фатеров смеялся всех громче, сидя, стонал и хлопал себя по коленкам. Маленький, низкорослый, с черным, как у цыгана, лицом Юнусов повизгивал, прикрыв рот несоразмерно с его ростом большой ладонью; улыбался и лейтенант, думая, что скоро вечер и пора возвращаться с затянувшейся рекогносцировки, однако жаль было оборвать вот так сразу вспыхнувшее веселье. Лейтенант знал, что на их долю будут редко выпадать такие минуты, что службу придется нести в сложной обстановке и будет не до веселья... В эту минуту по высотке, на которой еще не угас смех, зло хлестнули две длинные пулеметные очереди, и невысокие фонтанчики серозема вспыхнули на гребне совсем близко от них. Пограничники, не дожидаясь команды, схватились за карабины и автоматы. Еще полоснула очередь. И еще. Раздалось несколько ответных очередей и одиночных выстрелов, в лесу загрохало, эхо покатилось за бугор и где-то там, за рекой, иссякло. Вокруг стихло так же внезапно, как перед этим заклокотало неожиданно и взахлеб. - Вот гады! - раздался в тишине голос Фатерова. - Ну, погодите, браточки родненькие, сейчас мы вас хлебом-солью приветим. - Угроза адресовалась неведомому и невидимому отсюда противнику. Фатеров перезарядил карабин. - Погодите, браточки... Лейтенант строго посмотрел на него. - Отставить! Зачем пулять в белый свет? Сначала разберемся, кто там и сколько. - Немцы! - предположил Минахмедов. - Какие тебе еще немцы? - окрысился Фатеров. - Единокровные братки-бандеровцы по нас лупанули. - Не исключено - немцы, - подтвердил лейтенант. - Из лагеря совершен побег большой группой. Но кто бы ни стрелял, лейтенант непоколебимо был убежден: надо как можно быстрее разведать количество и как можно скорее уйти с открытой высотки, на которой их постреляют, как куропаток; хорошо еще, что обошлось без потерь. Приказал немедленно отойти на обратный скат высоты. Повторять ему не пришлось, их как ветром сдуло, и едва сошли с гребня, как по нему густо ударили автоматы и два ручных пулемета, пули понеслись поверх их голов, сбивая с деревьев лист и вонзаясь в стену сосняка. Лейтенант посмотрел на взявшееся розовыми полосами предзакатное небо и подумал, что назавтра погода испортится, цепким глазом кинул вокруг и не мог понять, почему вдруг забеспокоился. Люди сгрудились вокруг него и тоже глядели вверх, но не на небо, куда он посмотрел перед этим, а на вершину холма, поливаемую свинцом, и автоматически стали доставать курево из карманов. Еще никто не успел закурить, потому что одни лишь солдатские руки участвовали в привычных движениях, внимание же было приковано к месту, которое они недавно оставили, как вдруг Минахмедов бросился к лейтенанту, который сам уже постиг причину вдруг охватившего его беспокойства. - Минахмедов, Князьков! - позвал лейтенант. И все же Минахмедов опередил его. - Юнусов пропал, товарищ лейтенант! Нет Юнусова, - зачастил он скороговоркой. - Надо искать... Он молодой, все боись... Минахмедов без надобности стал суетливо поправлять на себе гимнастерку, провел рукой по пузырящимся карманам, огладил приклад карабина - чего-то ждал, возможно внутренне готовя себя к броску на высотку, еще поливаемую огнем, на которой, по-видимому, остался Юнусов. Подбежал Князьков, стал рядом. - Пойдете с Минахмедовым в обход, вот по этому склону, - показал рукой лейтенант. - Князьков, вы старший. Глядите... - Он оборвал инструктаж. Именно там, куда он показывал, между кустов быстро по-пластунски пробирался Пустельников. Лейтенант позвал Фатерова и Сливу, приказал им заходить справа. - Подстрахуйте его, иначе собьют. - Ему не стоило труда догадаться, что по Пустельникову, как только он покажется на гребне высотки, сразу откроют огонь, не дадут ступить шагу. Это понимал не один лейтенант, но и его подчиненные, и, по меньшей мере, десятка два пограничников быстро повернули обратно, наверх. Разом стрельба прекратилась. Со стороны пограничников не прозвучало ни одного выстрела, ни один из них не успел взбежать наверх, а по ту сторону послышался топот, треск ломаемых сучьев. Пустельников поднялся и, сделав короткую перебежку, снова упал. По нему не стреляли. Тогда он стремительным броском рванулся наверх и на ходу дал короткую очередь в ту сторону, откуда еще слышался сухой треск валежника и где сейчас шевелились кусты. Он уже видел потрескавшийся, в белых разводах комель одинокой березы, под которой они все недавно закусывали и смеялись над словесной дуэлью Фатерова и старшины, помятую траву и изрешеченные пулями жестяные банки из-под невероятно соленой тушенки, кем-то в спешке забытую флягу в сером суконном чехле, место, где, как он помнил, сидел Юнусов; потом, переведя дыхание и обратив взгляд к подножью высотки, увидел огромный валун, замшелый с северной стороны, до него было метров сто пятьдесят с небольшим. Пустельникову подумалось, что определенно за валуном кто-то прячется, должно быть, Юнусов, потому что к нему, к валуну, в высокой траве промята дорожка. Он бросил туда осколок щебенки. Словно подброшенный взрывом, из-за камня возник Юнусов. Всклокоченный, на себя не похожий, в растерзанной гимнастерке, он затравлено посмотрел вправо, натолкнулся взглядом на автомат Пустельникова и, дико, не своим голосом закричав, бросился наутек вслед за теми, кто только что поливал высотку ружейно-пулеметным огнем. "Сейчас они его срежут", - со страхом за Юнусова подумал Пустельников. - Юнусов, постой! - закричал он. - Постой, тебе говорят!.. Фаиз, постой... Нельзя туда. Но Юнусов не слышал или не понимал ничего, несся вниз с косогора, раскинув в стороны руки, словно летел; истошный, на одной ноте крик его звучал по-звериному страшно. Парнем овладел ужас, и Пустельников, поначалу опешивший от увиденного, одно понимал: убьют! Он бросился вдогонку за ним с одной лишь мыслью - догнать. - ...Мы взбежали на пригорок, и оттуда как на ладони открылась картина: оба несутся как сумасшедшие. Их разделяло ничтожное расстояние, и сдавалось, Пустельникову стоит протянуть руку... Но маленький и легкий Юнусов, гонимый безумием, мчался с такой быстротой, словно у него выросли крылья, все увеличивая разрыв между собой и Пустельниковым. Он явно тронулся умом или... подлость задумал. Но мы в подлость не верили, не мог он сподличать. Они все еще неслись под уклон, и лейтенант видел, что на гребне следующего холма подозрительно шевелятся кусты, что там выжидают и через полминуты этой бешеной гонке - конец. Но он был бессилен помочь - не мог же он бросить людей на верную смерть: впереди лежало открытое место, на котором он и его солдаты превратятся в мишени. - ...Единственное, что я мог и немедленно сделал - скрытно выбросил в обход две группы солдат, чтобы если не уничтожить обстрелявшую нас банду, то хотя бы отвлечь от бегущих навстречу ей Юнусова и Пустельникова. По-видимому, Пустельников достаточно хорошо понимал обстановку, видел, что она складывается против него, что рассчитывать на помощь не может и должен надеяться на себя одного. И принял единственно правильное решение - дал поверх Юнусова короткую очередь и отскочил в сторону, потому что в ту же секунду с противоположного холма по нему застрочило несколько автоматов. Юнусов же, едва услышав за своей спиной выстрелы, бросился на землю плашмя и замер в оцепенении, не шевелясь, притворившись мертвым. Счастье, что упал в нескольких шагах от огромного выворотня, который мешал стрелявшим вести прицельный огонь. - ...Семену только и нужно было прекратить гонку. Он своего добился и теперь, маскируясь в подлеске, в несколько прыжков подобрался к Юнусову и придавил к земле своими восемьюдесятью килограммами. Юнусов закричал по-дурному, трепыхнулся и всю свою безумную силу, удесятеренную страхом, вложил в тот единственный дикий рывок, позволивший ему со звериной ловкостью вывернуться из-под тяжелого тела преследователя, по-страшному взвыв, кинуться на него со спины и вцепиться в горло холодными, как у покойника, железными пальцами. Они поменялись ролями. Все произошло в доли секунды, ошеломляюще внезапно, и Пустельников тогда лишь опомнился, когда стало нечем дышать, лицо коснулось земли, а в затылок, в котором вдруг часто и больно начала пульсировать кровь, дохнуло жаром чужого дыхания. С противоположного бугра раздалось еще несколько автоматных очередей, но пули легли далеко позади, не принеся вреда пограничникам, - вести прицельный огонь мешала вывороченная бурей сосна. Пустельников чувствовал, что теряет сознание, что еще одно-два усилия холодных пальцев Юнусова - и все будет кончено. Тогда он сделал единственное, на что был способен в своем положении, - напрягал последние силы, сколько мог, повернул голову в сторону и рванул ею кверху так резко, что хрустнули шейные позвонки и из глаз посыпались искры: ударил затылком по толстогубому кричащему рту. Юнусов ойкнул от боли, пальцы ослабли. Пока длилось единоборство между двумя солдатами, события нарастали. Стрельба вспыхнула с новой силой, пограничники ввязались в слепой лесной бой, не видя противника, лишь по приметам определяя, где он находится, стреляли на звук и на вспышки, и противник беспорядочно отвечал, тоже не видя, кто перед ним. Пустельников слышал звуки нарастающего боя. Он еще не пришел в себя, но снова прижал Юнусова к земле, пробовал выровнять дыхание и ловил воздух открытым ртом, как, впрочем, ловил его разбитыми в кровь губами Юнусов, невнятно подвывая и плача от собственного бессилия, не оставляя попыток вырваться и снова бежать без оглядки. - Лежи! - урезонивал парня Семен. - Ну ты... трепыхаться еще тут будешь... дурачок... Хватит, тебе говорят... Не то ударю... Ударю, слышишь?!. Семен чувствовал неимоверную боль в руке и думал, что долго не выдержит, если Юнусов по-прежнему будет дергаться и рваться из рук, что в самом деле придется его ударить, чтобы привести в чувство. Он бы наверняка исполнил свою угрозу, если б не услышал невдалеке от себя топот бегущих. Посланные лейтенантом на помощь ему бежали, петляя между деревьев, Минахмедов с Князьковым; как нанятые, за ними в отдалении летели сороки и оголтело кричали, лес полнился грохотом стрельбы, треском валежника, криком вспугнутых птиц, было невозможно понять, кто и откуда стреляет. Близко увидя своих, Пустельников скатился с Юнусова, поднялся и, спрятавшись за сосну, стал вытирать лицо рукавом гимнастерки, размазывая кровь и не спуская с Юнусова глаз. Семен не понимал, откуда взялась кровь на лице, но задумываться не стал - мало ли откуда берется кровь. Его еще продолжало мутить, и дрожали ноги. Минахмедов с Князьковым, минуя его, с налету бросились на Юнусова, схватили за руки, принялись допытываться, почему он удрал, и орали в два голоса - один по-марийски, другой по-русски. Юнусов молчал, не делал попыток сопротивляться, стоял жалкий, растерзанный и растерянный, шлепал разбитой в кровь и опухшей верхней губой, раскосые глаза его, недавно еще горевшие безумным огнем, вдруг погасли, из черных стали бесцветно-мутными, рыдания душили его. - Москва слезам не верит! - Князьков крикнул и замахнулся. Но не ударил. - Исволышь! Трус! - прокричал Минахмедов и больно схватил земляка за руку, схватил с такой силой, что у Юнусова дернулась голова, как шапка подсолнуха. - Характер где твой, зараза?.. Марийский народ позоришь?!. Юнусов тупо молчал. - Гнида трусливая! - кипятился Князьков. - Друзей продаешь, сука! Лицо Юнусова не выражало никаких чувств, на нем лежала печать безразличия ко всему, что с ним было и что произойдет какое-то время спустя, он не стал поправлять на себе одежду, не поднял валявшуюся поодаль фуражку и, когда Князьков, сильно подтолкнув его в спину, вслед "идти в трибунал", покорно повиновался и пошел разбитой походкой между двух конвоиров. Семен, до этого приводивший себя в порядок в полном молчании и видимом безразличии к происходившему, догнал ушедших, оттолкнул конвоиров. - Не трогайте его! - крикнул он грубо. - Кончайте базар. Князьков на него вытаращился от удивления, он буквально опешил. - Какая муха тебя укусила? - Не троньте его, я сказал! - Семен обнял Юнусова за опущенные плечи. - Все будет хорошо, Фаиз, ты не бойся. - Да ты что, Сень? - возмутился Князьков. - Он же, гад, чуть всех нас под монастырь не подвел. Он же сачок, трус, а ты его защищаешь?!. Но Семен уже не слушал ни Князькова, ни пытавшегося что-то сказать Минахмедова. Пригнулся к Юнусову, не отпуская его от себя, поправил свободной рукой подвернувшийся ворот его гимнастерки, пригладил пятерней всклокоченные волосы. От этой такой для него неожиданной ласки парнишка вздрогнул, смуглое лицо его в потеках пота и слез некрасиво сморщилось, он вдруг ткнулся Семену в грудь и затрясся в глухом и безмолвном плаче. - Ладно, ладно тебе, - растерялся Семен. - Будет порядок, Фаиз. С кем не бывает?.. А вы чего уставились? - крикнул парням. - Делать вам нечего? Айда туда! Он увлек всех троих за собой, побежал в обход холма, за которым застава вела бой с противником, и ни разу не оглянулся, знал: Юнусов теперь ни за что не отстанет. - ...Вот таким человеком он был, Пустельников. - Филиппа Ефимовича рассказ утомил или излишне разволновал. Рассказывая, он не сводил глаз с сигарет и, когда окончил, потянулся к пачке, но она оказалась пустой. - Нервишки стали сдавать, - сказал он и искривил в усмешке бледные губы. Помолчал немного, потом снова заговорил: - Пить скоро начну из-за этих проклятых нервов... Вспоминаю тот первый наш день на восстановленной границе и все последующие за ним и думаю: в какое время мы жили! Я не большой знаток литературы и ее тонкостей, но знаю: писатели часто приукрашивают время, можно сказать, без нужды романтизируют, героизируют, иногда небылицы выдумывают, чтобы позаковыристей получилось. А зачем, спрашивается? Я вспоминаю своих ребят. Какие парни! О каждом в отдельности можно книгу писать. - Спохватился, застеснявшись выспренности своих слов. - Извините, склероз, вот и повело в сторону. ...О склерозе он напрасно сказал - помнил подробности первого выхода на границу, до мельчайших нюансов помнил, до каких-то отдельных штрихов. А ведь день тот, слава богу, с излишней щедростью был наполнен событиями и завершен лишь глубокой ночью, после трехчасового боя с пытавшейся прорваться через рубеж ротой беглых военнопленных немцев. - ...С Юнусовым я разбираться не стал - и так было ясно: нервишки сдали. Первый бой, первые пули, и каждая, как известно, в тебя. Можно было под суд отдать - трусость в погранвойсках всегда строго каралась. Но зачем обязательно суд? И еще Пустельников больно просил за него, ручался. А тут бой, не знаем, с кем. Ладно, думаю, бой покажет. ...Лейтенант чувствовал, что имеет дело с обстрелянным, осторожным противником, с ним нельзя наобум. На первый взгляд казалось, что идет беспорядочная стрельба, просто так, для острастки. Она вспыхивала то в одном, то в другом месте, сначала на флангах, потом вдруг перемещалась в центр. И когда наконец четко определились три очага огня, лейтенант понял: противник отжимает заставу к реке, лишает ее маневра и путей отступления, если бы в самом деле пришлось отступить под напором превосходящих сил. Он это вовремя разгадал и немедленно стал выводить людей из образовавшегося мешка. - ...Мы сделали достаточно длинный бросок в обход немцев и поменялись ролями, оказавшись на господствующей высотке. Теперь не они нас, а мы их отжимали к реке, хотя до времени не открывали огня, не обнаруживали себя, чтобы оглушить их внезапностью. Нескольких человек я выбросил на фланги - они там постреливали для обмана, а мы скрытно продвигались вперед. Впрочем, это уже сюжет для другого рассказа, потому что Пустельников наравне со всеми выполнял поставленную задачу и среди других выделялся разве что чуточку большим спокойствием, да еще тем, что Юнусова держал при себе, не позволял рваться вперед. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ "...Ваше письмо получил 28 января. Оно меня взволновало, так как напомнило все, что я пережил. Это трудно передать в письме... Я не писатель. И еще с моим пятиклассным образованием... Но, как могу, напишу о моем друге Семене Пустельникове, потому что о таком человеке должна знать советская молодежь и с него брать пример... Еще лучше, если сами приедете. На всякий случай опишу, что знаю. А там сами решайте, сгодится ли вам наша писанина..." Двадцать страничек, исписанных нетвердой рукой в ученической, в клетку, тетради, прислал Захар Константинович Бицуля, двадцать убористых листков с описанием жизни Героя Советского Союза ефрейтора Семена Пустельникова, его внешних примет, особенностей характера, привычек, наклонностей, любимых книг. И даже кличку лошади не забыл сообщить бывший парторг пограничной заставы. "...Был Семен роста выше среднего, 1 м 80 см, телосложения плотного, светловолосый, с открытым лицом. Любил спорт, прекрасно ходил на лыжах, отлично выполнял упражнения на брусьях и турнике, много читал художественной литературы..." Сразу вспомнились "Как закалялась сталь", Ахмет Насибулин, "Двадцать шесть и одна" и сам Семен с его неиссякаемой верой в доброту человеческую и силу воздействия книг. "...Еще он очень любил свою Белоруссию, говорил, что не знает края прекраснее, там растет вкусная рассыпчатая бульба, леса полны дичи, ягод, грибов... всех нас приглашал после войны побывать у него в гостях..." Приглашая друзей к себе в гости, в свой благодатный край, Семен старался не вспоминать спрятанное в нагрудном кармане письмо от сестры Ольги. "...И еще пишу тебе, братик, что твой брат Алексей рядом с тобой воевал на Ленинградском фронте, был тяжело пораненный. И сообщаю, что проклятые фашисты кого поубивали, кого в Германию вывезли, а наши Свистелки разграбили, леса порубали, снесли сады... Ты про хозяйство спрашиваешь... Одна курица осталась. Какое там хозяйство... Хорошо, что сами живы... Возвращайся скорее, ждем тебя..." Горькое это было письмо, вспоминает бывший парторг Захар Бицуля, Семен постоянно носил его при себе завернутым в непромокаемую бумагу, как талисман. "...И еще про последний бой опишу... Охрана границы тогда была сложной из-за всяких банд, которые находились в лесах на нашей стороне и за кордоном. Приходилось постоянно вести боевые действия. Можно сказать, из боев наша застава не выходила... Написал, а чувствую - плохо изложил. Получилось вроде перловой каши на гидрожире, которой нас кормили тогда. Лучше приезжайте к нам на Украину, увидите нашу степь и наши сады, они уже зацветают, угостим нашим вином, салом, и к вину кое-чего найдется. Обязательно приезжайте, тогда поговорим за Семена Пустельникова, за честного коммуниста, друга моего незабвенного, потолкуем за хлопцев, которые есть в живых и которых уже нема". Я отправился в неблизкое Цебриково на Одесщине, где сейчас живет Захар Константинович. Здесь, на юге, цвели сады и зеленела всхолмленная, местами изрезанная оврагами беспредельная степь, возвратились скворцы и висели гирляндами на проводах телефонных линий, нахохленные. Был апрель, но тепло не поспело за перелетными птицами, в пути задержалось, из клубившихся белых туч на землю сеялся холодный дождь. Захар Константинович встретил меня в телогрейке и резиновых сапогах, под которыми чавкала раскисшая от избыточной влаги земля. - ...Вот это - я с Семеном... А вот он один... А здесь мы всей заставой сфотографированы. - Захар Константинович перебирал давнишние фотографии, откладывал их на стол, заваленный учебниками и ученическими тетрадками, и на скуластом, сероглазом лице его перемещались светотени, словно бы перед самым окном, застилая свет, непрерывно кто-то перебегал. - Такими мы были тогда, - повторил несколько раз. С фотокарточек глядели мальчишки в военной форме; трудно верилось, что один из них возглавлял партгруппу заставы, а другой к своим двадцати трем годам был четырежды ранен и обессмертил себя немеркнущим подвигом. Небольшой ростом, жилистый, не по возрасту подвижный, Захар Константинович все время порывался куда-то бежать, ему не сиделось на месте, будто с минуты на минуту ждал тревожной команды: "Застава, в ружье", потому что снова жил той прежней жизнью и чувствовал себя командиром отделения и парторгом боевой пограничной заставы, которому не пристало опаздывать. Разговаривая, он непрестанно оглядывался на дверь, каждый раз хватал со стола сигарету и даже не замечал, что уже который раз оставляет ее нераскуренной. - Такими мы были, - сказал без сожаления об ушедших годах, собрал фотографии, аккуратно обернул целлофановым лоскутом и для верности перевязал розовой ленточкой. - Теперь можно рассказывать о Семене, за ребят можно рассказать, за нашу боевую жизнь. Покамест жена обед приготовит, не будем время терять. Как раз занятия в школе закончились. Идет уже. - Через минуту во двор с ворохом тетрадей под мышкой вошла простоволосая полная женщина с очень шедшей ей сединой. - Учительница, - сказал Захар Константинович. Рассказ восьмой - Как бывший партийный работник заставы обрисую Семена кратко. Идеологически выдержан, морально устойчивый, постоянно работал над повышением своего идейно-теоретического уровня, проводил политинформации с личным составом, военную и государственную тайну хранить умел, с товарищами был уживчив, в коллективе пользовался заслуженным авторитетом и уважением, к исполнению воинского долга относился добросовестно. Весьма. - Захар Константинович заученно отбарабанил казенные сухие слова, в его серых глазах проглянула улыбка, но он тут же, мгновенно ее потушил. - И еще добавлю: он был хорошим рационализатором. - Сказав это, не стал прятать улыбку, прислушивался к возне в соседней комнате. - Рационализацией мы, грешным делом, забавлялись на пару. Нужда заставляла изобретать всякие хитрые штучки... Если по правде сказать, никакие они не хитрые. Две рогатульки, кусок длинного провода, протянутый через пустую "консерву". Ночью заденешь - гремит ужасно. На вероятных маршрутах ставили, тропы перекрывали ими. Сейчас их нет в помине, наших ППХ*. Покажи нынешним пограничникам - засмеют. У них теперь всякая сложная аппаратура, электронная техника. А тогда наши пэпэхашки сослужили службу, не одному пограничнику жизнь спасли, не одного лазутчика помогли задержать... Хоть такой, к примеру, случай... ______________ * ППХ - прибор пограничной хитрости. ...Позвали к столу, и гостеприимный хозяин вынужденно возвратился из юности в настоящее, обвел взглядом стол, уставленный всякими яствами, приготовленными на скорую руку, но с чисто украинской щедростью; еще шкворчали только что снятые с плиты огромная сковорода с жареным салом и колбасой, другая - с яичницей, были на столе и сметана, и мед, и желтое, как пчелиный воск, масло, и всякие соленья, и даже свежие яблоки, бог весть каким способом сохраненные до сих пор. Но Захар Константинович отыскивал взглядом еще что-то и не находил, и хмурился, морща лоб, покуда жена не поставила на стол водку. - За Семена! - поднял граненый стаканчик. - За нашего героя, чтоб ему земля всегда была матерью. Мы выпили. - Ты ешь, - сказала жена. - Наговоритесь, ночь длинная. Она принялась потчевать нас обоих, проворно накладывала в тарелку яичницу с салом и колбасой, творог, потянулась к тарелке мужа, но он ее накрыл короткопалой рукой в сетке набухших вен. Категоричный жест не требовал пояснений. Мы еще посидели несколько минут в неловком молчании за накрытым столом, за нетронутыми яблоками и остывшей глазуньей. Из-за облаков проклюнулось солнце, заглянуло в окно и сразу же спряталось. - Пэпэхашки не раз выручали, - под удивленный взгляд жены сказал Захар Константинович. - Позднее мы их похитрее смастерили, нам даже премию начальник отряда назначил, отломил по червонцу на брата... А тот случай, что я говорил, осенью приключился. Во какой случай, как сейчас помню. ...Их научили терпению - ждать. Ждать лежа, скрючившись в три погибели, стоя на деревянных ногах в непогоду и в ведро, не выдавая себя, не обнаруживая своего месторасположения. Но и те, кого они ждали, не были дураками, тоже научены кое-чему. В общем, чья возьмет, чья выучка лучше. Третий день Пустельников, Минахмедов и Калашников лежали в секрете, караулили связника от куренного Ягоды; днем спали попеременно, прикрывшись от реки замаскированными приборами ППХ, но в то же время больше надеясь на собственный слух. - ...Стояла середина сентября. Днем - теплынь, к ночи - роса, как лед, холодная, зуб на зуб не попадает. Зато по росе если след - отлично видать. Калашников с Минахмедовым над Семеном шутки шутят: чихать, мол, хотел связник на твой прибор из "консервы" - переступит и пойдет своей дорогой. Лучше ушки на макушке держи - надежнее. Хлопцы просто трепались от нечего делать, шепотом, чуть слышно. Темно, вокруг ни огонька тебе, ни звездочки на небе. Неба не видать - с вечера от реки туман наплыл, протянешь руку - тонет, как отрезали ее. А он, гад, связник тот, не идет. Не иначе как липовые данные подсунули. Тогда всего хватало. ...На исходе ночи туман поредел. Белесые космы еще цеплялись за маковки сосен, клубились в низинах и перелесках, стлались над Бугом, вытягиваясь в длинные простыни, но небо местами открылось, в разрывы проглядывала луна, мигали бледные звезды, и еле заметно, подсвеченный из глубины, на востоке серел краешек неба. Очередное утро близилось. - Опять потянули пустышку, - с досадой буркнул Калашников. - Опять ночку здесь коротать. - Наше дело телячье. - Минахмедов сладко зевнул. - Не пойдет, его дело. Другой будет. Третий будет. Целая сотня будет. Я правильно говорю, Семен? Семен поднял к нему удивленный взгляд и тоже зевнул. - С чего ты такой разговорчивый стал? - Он с деланным недоверием посмотрел на солдата. - Ты часом не того? - Какой того? - Дрыхал, наверно, теперь проснулся и балабонишь, как пустая бочка. - Зачем бочка? - обиделся Минахмедов и стал шарить в кармане, - видно, хотел найти курево. Хлопцев клонило в сон. Тишина убаюкивала, было слышно монотонное журчание воды у подмытого берега, иногда на той стороне взлаивал пес. - Поспать бы минуток шестьсот, - промолвил Калашников и тут же поправился: - Поначалу бы баньку, попариться, с пивком, чайку крепенького с огурчиком, чтоб прошибло потом. Папаша мой завсегда так парился. - За потом дело не станет. Прозеваем связника - шибанут, ажно дух захватит. Перестал бы трепаться, парень. - Семен сказал это полусерьезно, полушутя. - Толкни его, - показал рукой на дремавшего Минахмедова. - Силен дрыхнуть! Калашников, однако, тянул свое: - Не, брат, устал я от всего: от войны, от границы, от таких ночек. Скорее бы кончилось. Я бы тогда не шестьсот минут, неделю бы дрых без просыпу. Семен отмахнулся от разговора, толкнул Минахмедова. - Кончай ночевать. Минахмедов испуганно дернулся: - Правая сторона пошел, да? - Он отвечал за охрану правого сектора. - Где пошел?.. Когда пошел?.. Зачем одманишь, Семен? Хлопцы даже не улыбнулись, самим спать хотелось до чертиков, надоело разговаривать шепотом, плести всякие были и небылицы, мечтать о послевоенной жизни в гражданке. Неугомонный Калашников замурлыкал популярную песенку о Ване, который понапрасну ходит и ножки бьет, Минахмедов позевывал, Пустельников разминал пальцами набрякшие веки. - Собачий сын! - сказал Минахмедов. - Кто? - уточнил Калашников. Не было нужды пояснять, в чей адрес ругательство - о чем бы ни говорили, неизменно возвращались к распроклятому связнику, по милости которого маются трое суток в секрете, на сухом пайке, на сырой осенней земле, и, по-видимому, на этом не завершатся их бдения. - Чтоб ему пусто было! - подал голос Калашников. - Тихо. Тихо давай! Слышишь? - Минахмедов вытянул шею. В реке всплеснулась вода, прокричал чибис. И стихло. Осенняя тишина вновь окутала землю. Серая полоска на горизонте светлела, начавший было редеть туман недвижно застыл, небо заволокло, ночь как бы стала еще темнее. - Лихо тебе! - неизвестно в чей адрес ругнулся Семен. Возможно, ему надоела бесконечно долгая ночь и бесцельное ожидание, должно быть, как и друзья по секрету, ждал наступления яркого дня, но отнюдь не для любования красотами здешней природы. В тревогах и постоянных боевых столкновениях Семен и его товарищи перестали замечать спокойную поступь ласковой осени в ярком соцветье разнообразнейших красок; они без волнения встречали мягкую синеву наступившего дня, оставались равнодушны к пламени кленовых листьев, золотому шелесту берез, рдеющим гроздьям рябины. Многоцветный мир для них сузился до предела, они глядели на него сквозь прорези на прицельных планках своих ППШ* и видели один-единственный цвет - черный. ______________ * ППШ - пистолет-пулемет Шпагина. С высокого берега, из-за валунов, надежно прикрытых кустами разросшейся ежевики, в ясную ночь просматривался значительный кусок левого фланга, контролировалась мощенная кирпичом дорога к разбитому фольварку, пересечение троп на подходе к броду через реку, пологий склон с торчащими, как надолбы, из травы пнями горелого леса - вероятные пути связника, перекрытые нехитрыми пэпэхашками. Сейчас из-за тумана не было видно ни зги. Впрочем, теперь уже все трое почти потеряли надежду захватить в эту ночь человека от Ягоды - ночь иссякала, и даже Семен склонен был разделить мысль Калашникова, что опять потянули пустышку. Но еще не совсем рассвело, и как ни извелись они за трое утомительных суток, мысли всех и внимание, несколько притупленное тяжелой усталостью, еще были сосредоточены на броде через реку - изначальном пункте маршрута связника, на разветвлении троп, на дороге к фольварку, но только не на ППХ - Минахмедов с Калашниковым не верили в легкомысленную затею Пустельникова и Бицули. - ...А та "консерва" як загремит, так если б не Семен, они там шуму б наделали... И где тут сон, где что?!. Повскакивали, только ж Сеня их уложил, бо ж неизвестно, как оно дальше повернет... И надо же - туман сплошняком, будто молоко, проклятущий. Не он, так тут просто - валяй по следу, бо по росе видать... Залегли наши хлопцы, изготовились... Слышно: топочет по лесу связник, хоть тихо идет, а слышно - хрустят под ногами валежины, всякие сучки, шуршит палый лист - то ближе, то дальше, будто плутает человек, круги пишет неподалеку от секрета. Потом стихли шаги, - видать, не новичок в своем деле, значит, притаился, выжидает, не обнаружат ли себя пограничники. Пустельников со своими напарниками не подавал признаков жизни. Нервы у всех троих напряглись до крайней крайности, горячо стало каждому, ладони взмокли. Семен лежал, готовый к прыжку, нацелив автомат в ту сторону, откуда недавно были слышны шаги; Минахмедову велел держать под прицелом развилку троп, как раз там, где сработал ППХ, над которым ребята посмеивались. Выдержка, главное - выдержка, внушал самому себе Пустельников и почему-то не сомневался, что выиграет. Калашников от нетерпения вздрагивал, и Семен слегка ему надавил на плечо, дескать, терпенье и еще раз терпенье, нам торопиться некуда. За валунами, на спуске с бугра, чуть внятно зашелестели кустики вереска - будто зверь по ним пробежал. Потом все стихло и опять повторилось. Послышался приглушенный вздох, еще один. И тут терпенье Калашникова иссякло. - Ползет, слышишь! - прошептал в ярости. И в ту же секунду, почти синхронно с возгласом, со склона бугра повторился вздох, но уже не приглушенный, а во всю силу легких, в воздухе что-то просвистело и шмякнулось между валунов. - Граната! - не своим голосом вскричал Минахмедов и распластался на земле. - Ложись! - приказал Семен опешившему от неожиданности Калашникову. - ...Только он был способный на такое геройство, бо те два хлопца, прямо скажем, растерялись, чего тут греха таить, не очень будешь храбрым, когда тебе под нос кинули гранату, а она, треклятая, возле тебя сычит похуже гадюки и в момент суродует так, что мама родная не узнает и кусков с тебя не соберут... Я ж забыл сказать, гранаты у них немецкие были, с длинными ручками. Одним словом, кинулся Семен на ту гранату, словчился и махнул ее в Буг... Река отозвалась грохотом взрыва, вспышка огня осветила опадающий водяной столб... Захар Константинович вышел в смежную комнату, возвратился оттуда с пачкой фотографий, еще сохранивших свет, резкость и глубину - свежих, время их пока не коснулось и следа не оставило. Семен - в фас и в профиль - в шапке-ушанке и в полушубке глядел с высоты пьедестала. У подножья, на насыпном холме, полукругом стояли солдаты, школьники, гражданские люди, и в числе их Андрей Слива и Захар Бицуля. - А тогда чем кончилось? - нетерпеливо спросила жена, мельком посмотрев фотографии - она их до этого не видела. - Со связником как? - Разве в этом дело?.. Тех связников мы, считай, каждый день... О дряни вспоминать неохота. Что ты, Нина, еще не наслушалась баек? - Да какие байки! Было же... Сам рассказывал. - Ну, не байки... Легендой можно назвать. Сейчас, тридцать лет спустя, вспоминать не хочется... Когда человеку задурят голову, он может стать хуже зверя, потому как зверь, он убивает для собственного пропитания, зверь, он не мучает жертву, не знущается. Слышала ты, чтоб в нашем крае муж прикончил жену с двумя детками за то, что... ну... ну... да ладно, не хочу про это... пропади оно пропадом!.. - В граненом стаканчике оставалась крохотка недопитой водки. Захар Константинович выпил, похрустел огурцом и вроде бы успокоился. - А тогда со связником - что?.. Не упустили, начальство приказало живым взять, через него нащупать подходы к Ягоде. Конечно, со мной совет не держали, говорю свое мнение. Куренной столько наворотил, столько безвинной крови пролил, что если б ее собрать в одно место, то можно в ней утопить самого Ягоду вместе с его упырями... Короче, тогда Семен приказ выполнил, а как потом с Ягодой сотворилось, чего из этого вышло, врать не буду, мне про то не докладывали. Наше дело солдатское - приказ получил, сполняй по-сурьезному. Семен так и поступал. ...Минуты две-три потеряли они на эту брошенную в них и взорванную в Буге немецкую гранату; не дожидаясь наступления тишины, все трое бросились вниз с холма, к тому месту, откуда Калашников услышал подозрительный шорох и определил, что это крадется пришедший из-за границы. Они быстро нашли его след, очертили место, откуда он бросил гранату, - несколько метров до ручья в низинке он отсюда прополз, оставляя широкую зеленую полосу в сизой от росы высокой траве, а дальше, огибая препятствия, побежал в рост кратчайшим путем к фольварку и тянул за собой узкую стежку. Ребята понимали, что на мощеной шоссейке след потеряется. Просто так, за здорово живешь, попробуй потом сыскать в нависшем тумане следы человека. Две-три минуты - не срок, но вот как для них обернулись. - ...Словом, ребята рассредоточились... Местность все знали - свой же участок, - договорились сойтись на хуторах за железной дорогой. ...За фольварком они разошлись. Семен отправился прямо по картофельному полю к видневшемуся вдали хутору Семеряков. Домишко и стодола от времени покривились, скособоченные, держались на честном слове, как и сами старики Семеряки, к которым пограничники изредка заходили, в том числе и Семен. Он шел по картофельному полю, мало надеясь, что здесь отыщется потерянный, как и предполагали они - на шоссейке, след связника. Но это был наиболее вероятный путь, по-видимому, связник шел знакомой, не единожды хоженой дорогой, хотя, конечно, не знал, что по тылу, от железной дороги, расставлены другие наряды и за дальним леском, что вклинился языком между спиртзаводом и тремя хуторами, он может быть схвачен. Семен о нарядах знал - при необходимости ему приказали с ними взаимодействовать. Туман стал редеть, разгорался погожий день, на пожухлой ботве заиграла роса, в воздух поднялись стрекозы и во множестве носились над головой. Но Семену было не до красот. Какое-то время он видел шагавших слева и справа от себя Минахмедова и Калашникова. Парни притомились, да и сам он порядком устал, все трое давно перешли с бега на шаг. Семену почудилось, будто за спиной у него, по ту сторону насыпи, прошмыгнул кто-то. Разом слетела усталость. Он повернул обратно, перемахнул через насыпь, но ни за нею, ни поблизости никого не увидел и подумал, что после трех суток в секрете померещится и не такое - черта с рогами увидишь средь бела дня. Но все же он обшарил обочину насыпи и обнаружил лишь давние следы. - ...Следы следами, сморился - тоже да. Но покамест он ползал по той чертовой узкой колее, по нему вдарили из ручника или с автомата. Мы те выстрелы слышали, бо лежали в засаде аккурат за леском. Только обнаруживать себя нам нельзя было. ...Пули взвизгнули близко над ним, но он затруднился определить, откуда стреляли, показалось, что сзади, от хутора Семеряков, и если не именно с чердака или стодолы, то определенно с той стороны, потому что других мест, где мог укрыться стрелявший, поблизости не было. Дальше за хутором, метрах в четырехстах, темнели развалины кирпичного дома, но вряд ли с такого расстояния можно вести прицельный огонь. Откуда бы ни стреляли, искушать судьбу он не стал - мигом скатился с бугра к краю поля, лег за смородиновым кустом, ожидая новой очереди по тому месту, которое скрытно покинул, и готовя ответную. Выстрелов не последовало. Был только слышен шмелиный гуд и грело солнце, поднявшееся из-за дальнего леса. Семен выждал и сделал короткую перебежку к середине поля. И опять обошлось. Но оставалось чувство близкой опасности, словно кто-то невидимый притаился поблизости. Из бурьяна на меже, в котором укрылся Семен, он видел хату с торца, окошко, приникшее к стеклу чье-то лицо, но чье - не мог разобрать, его затеняла нависающая соломенная стреха. Потом он услышал, как звякнула клямка, ржаво проскрипели дверные петли и по двору зашаркали чьи-то ноги. Стоило раздаться шагам, как из открытых дверей стодолы с кудахтаньем и шумом, подняв облако пыли и роняя пух, грузно вылетели и неуклюже опустились на землю несколько куриц, и тотчас послышался старушечий голос: - Тьфу на вас, проклятущие! Семен раздвинул бурьян и увидел старуху Семерячку. По виду невозможно было понять, слышала ли она выстрелы. Из необъятных карманов фартука достала и бросила курам две пригоршни кукурузы, постояла, глядя, как быстро и жадно они расправляются с кормом, и пошла вдоль межи прямо на Семена, трудно переступая больными ногами в покоробленных рыжих опорках. Деться Семену было некуда, он лишь теснее прижался к земле в надежде, что Семерячка его не заметит, но та, словно что-то отыскивая, подслеповато смотрела себе под ноги; поравнявшись с ним, в самом деле нагнулась, кряхтя подняла лопату, ненароком оглянулась назад и по сторонам. - Чего ты, хлопче, разлегся? - услышал Семен внятное старухино бормотанье. - Он на Мясоеды подался, най его шляк трафил*. Поспешай, храни тебя Ису, догонишь. ______________ * Непереводимое проклятие (польск.). Сказав это, Семерячка вонзила лопату под картофельный куст, вывернула наверх и побросала в фартук несколько розовых клубней. С тем и ушла той же шаркающей походкой, не оглядываясь по сторонам, словно чего-то боялась. Семен выждал, пока снова звякнула клямка, и бросился напрямик по жнивью на Мясоедов хутор, поблескивавший оцинкованной крышей в стороне от дороги. До него было километра два с половиной. Гостеприимный дом директора спиртзавода Петра Брониславовича Мясоеда хорошо знали в районе. Один из немногих, в ночь за полночь, днем, если надо, Петр Брониславович брал в руки немецкий автомат и открыто отправлялся с пограничниками в любой поиск, не боясь анонимных угроз; он и сейчас, безусловно, в помощи не откажет. Жнивье скоро кончилось. До хутора оставалось меньше половины пути. Изредка слышался лай собак, наверное, у бездействовавшего спиртзавода брехали сторожевики, выбракованные пограничниками и подаренные Мясоеду. Семен прислушался - вроде там. И вдруг подумал с испугом - связник!.. От этой мысли его бросило в жар. За спиртзаводом простирался лесной массив. - ...Если тот добежит до леса, тогда канитель на всю неделю. А народу сколько надо!.. Семен в момент сообразил, что к чему, наддал простяком через сонешник, через подсолнух, значит. И тут по нему опять врезали с автомата. Счастье, что очередь стороной прошла. Семен мгновенно послал ответную, бесприцельно, на звуки выстрелов, и устремился вперед, потому что понимал, какой отличной мишенью служат потревоженные желтые шапки подсолнухов - более заметный ориентир не сыскать. На этот раз он точно определил: стреляли с недалекого расстояния, слева; возможно, из-за копен сена, которые он заметил, когда бежал по жнивью. Ему было недосуг разбираться; бросился вправо, чтобы поскорее выбраться из леса подсолнухов, вымахавших в полтора человеческих роста и ставших для него западней... Сразу раздвинулся полумрак, в непосредственной близости к хутору открылся скошенный луг с несколькими копнами сена, тут же, на лугу, паслись гуси; едва Семен показался, они подняли крик, вынудив его спрятаться за первую же копну. Теперь он мог оглядеться, перевести дыхание - копна его закрывала. Гуси еще продолжали орать, однако на хуторе не подавали признаков жизни. Семен подумал, что там, наверное, давно бодрствуют, потому что не слышать стрельбу не могли, по-видимому, боятся, заперлись на все засовы - не больно-то расхрабришься, живя на отшибе. Очень хотелось пить, и саднило растревоженное бедро. В короткие несколько десятков секунд лежания под копной передумалось о многом, но все мысли концентрировались на связнике - не упустить бы, упредить, покамест не поздно. Невольно подчиняясь порыву, вскочил и без оглядки махнул через весь луг к незапертым воротам с единственной целью - призвать на помощь Петра Брониславовича, он, местный житель, знал в округе каждую тропку, вдвоем они справятся. Бежал через луг, и какая-то смутная мысль ему не давала покоя; он даже оглянулся, но ничего и никого позади себя не увидел, кроме гусей и копен сена, придавленных крест-накрест березовыми колами. Но оттого, что за спиной не обнаружилось ничего, его не покинуло беспокойство, оставалось предчувствие близкой беды и нависшей опасности; если несколькими минутами раньше его просто мучила жажда, то теперь зашершавел язык, в горле стало першить и так сжало гортань, что стало трудно и больно дышать. Был момент, когда он подумал, что сейчас в изнеможении упадет, задохнувшись, не повидав Мясоеда и не дав знать о прорвавшемся связнике Ягоды. Ноги у него отяжелели, он еле их передвигал - будто чужие. Обиднее всего, что до хутора оставался пустяк, их разделяла какая-то сотня-другая шагов, кусок пыльной дороги за лугом надо преодолеть, а там хозяева заметят его, выбегут. Длинная автоматная очередь настигла Пустельникова у ворот, но пули прошли выше и градом ударили по жестяной крыше сарая. С перепугу во дворе взвыл кобель. Семен упал и сразу перекатился, залег под оградой лицом к дороге. Он подумал с какой-то злостью, что даже эта близкая к дому стрельба не вывела его обитателей из сонного состояния, что умри он здесь, под их забором, они и пальцем не шевельнут. Почему такая мысль пришла ему в голову, разбираться не было времени, да и заняла она его ненадолго - ровно настолько, чтобы промелькнуть в разгоряченном мозгу. Семен еще отодвинулся, чтобы взглянуть на дорогу, и тут увидел отпечатавшуюся в пыли торопливую цепочку следов, точно таких, какие они обнаружили с Минахмедовым и Калашниковым в самом начало. Следы вели в одну сторону - к дому и были отчетливо видны на еще не съеденной солнцем росе, немного пробившей густую пыль. Стоило утвердиться догадке, как разом обрели новый смысл слова Семерячки, сместилось представление о случившемся, собственные подозрения показались смешными и оскорбительными для Петра Брониславовича, который, возможно, в эту минуту прощается с жизнью по его, Семена Пустельникова, недосмотру и безответственности. - ...Кто знает, бросился бы я один, как палец, прямо до хаты? Честно говоря, не уверенный. После трех свиданок со смертью четвертый раз судьбу пытать не каждый станет. А он раздумывать не стал. Там же беда, в хате!.. Когда Семен в подробностях рассказывал мне про ту катавасию, не похвалил я его. - Захар Константинович оглянулся на закрытую дверь, будто ждал, что сейчас по ней загрохают Семеновы кулаки, как тогда по запертой двери Мясоедов. - Запросто могли срезать. Иди потом разбирайся, кто правый, кто виноватый. Петро Брониславович мужик башковитый. Что да, то да, мозгов ему не занимать, сам кого хочешь наставит. Семен пробовал достучаться, но изнутри молчали, хотел заглянуть в окно, но ничего не увидел через плотную шторку, вернулся к двери, постучал раз, второй - ни звука. Тогда решился на крайность: ударил с разбегу плечом, дверь распахнулась, с грохотом покатилось пустое ведро, из-под ног пулей вылетел на улицу кот. - Ты, Петро? - спросила из кухни тетка Мария, жена Мясоеда. Семен обрадовался живому голосу. Задохнувшийся, вбежал в кухню. И не поверил глазам. Как ни в чем не бывало хозяйка в одиночестве восседала за большим кухонным столом, на котором навалом лежала еда, все стояло нетронутым, и сама она, бледная, с дергающейся щекой, неестественно улыбаясь, принялась наливать в белую чашку спирт из четырехгранного штофа. - ...Не то Семена угостить собиралась, не то сама выпить хотела. Только рука у нее ходуном ходит, спирт разливается... Тут и дурак поймет: дело нечисто. Семен с ходу спросить хотел про дядьку Петра, мол, где он, что с ним и все такое, но смикитил: тетка в камушки пробует играть, ну, попросту говоря, голову дурит. Разве ж нормальный человек сядет набивать себе брюхо, когда кругом черт-те что творится - под самым хутором стрельба, кобель на цепи от бешенства аж хрипит, давится злостью, в дверь сто чертей ломится?.. Какие тут завтраки? Какие могут быть разговоры, спрашивается!.. И опять же след до самого крыльца, точь-в-точь как в лесу. В такой ситуации родного батьку заподозришь в чем хочешь... То, что произошло с Семеном в эти огненные секунды, не было озарением. Без каких бы то ни было усилий мысль мгновенно совершила крутой поворот - от полного доверия к всеобъемлющему неверию, и тут оказались бессильными гипнотический взгляд тетки Марии, прошлые симпатии, наигранное радушие и, наконец, откровенное противодействие, когда она попыталась загородить своим крупным кормленым телом дверь в соседнюю комнату, а он, стремительный в гневном натиске, опередил ее, проскочил туда первым. - Стась, ратуйся! - ударил в уши неистовый, душераздирающий крик тетки Марии. Не столько вопль этот, сколько качнувшееся у стены большое зеркало в деревянной оправе заставило Семена отпрыгнуть в сторону от двери, ближе к окну, передвинуть предохранитель своего ППШ. Из-за зеркала раз за разом дважды ударило. - ...Пальнуть третий раз Стась не успел, бо в спину ему уперлось автоматное дуло... Потом Семен отнял револьвер. В горячке даже не посмотрел, какой он из себя, этот Стась, взял на мушку и погнал впереди, с хаты на улицу, бо там назревала новая обстановка. - Петро-о-о!.. Петро-о-о!.. - резал утреннюю тишину крик тетки Марии. Простоволосая, неслась к воротам, неумолчно зовя мужа, будто знала, что он где-то рядом. На цепи бесновался осатаневший кобель, и за изгородью, у спиртзавода, заливались лаем сторожевики. Гоня впереди себя упиравшегося Стася, Семен начал о многом догадываться, например, о том, кто стрелял по нему у насыпи, в подсолнухах, у ворот хутора, почему в эту раннюю пору не было дома Петра Брониславовича, и о многом другом догадывался и не хотел верить, потому что подобного двоедушия даже в мыслях не мог допустить, это было выше его понимания; в душе он продолжал надеяться на ошибку, хотя разумом понимал, что ошибки не может быть, все обстоит именно так, как подсказывает ему интуиция, как убедительно свидетельствуют факты, громоздящиеся один на другой в калейдоскопической круговерти. Вопреки разуму он еще мысленно боролся с собой, вытолкав Стася на залитый солнцем двор, где в пыли у ворот греблись куры и на цепи захлебывался обезумевший от ярости пес, хотел надеяться на хороший исход даже тогда, когда за воротами послышалось тяжелое топанье, и лишь в последний момент, подчиняясь инстинкту, рванул за собой Стася и отпрянул за угол дома. - Москаль, скурвей сын! - вбежав на пустой двор, прохрипел Мясоед. - Живой не уйдешь, твою... Вперед ногами выволокут. Как собаку. - С прижатым к животу черным немецким автоматом он кидался с одного конца двора в другой, на ходу пнул сапогом кобеля, не найдя Семена, бросился в дом. - Под землей найду... - Внутри захлопали двери, что-то сильно ударилось об пол и со звоном разбилось. Семен лихорадочно соображал, что бы сейчас предпринять, именно сейчас, не откладывая, пока Мясоед рыщет в хате и, наверное, подастся еще на чердак; надо вырвать у времени десяток секунд, покуда его не обнаружат за домом, - тогда против него окажутся двое: Мясоед с женой, а Стась свяжет его по ногам и рукам, потому что с него глаз не спустишь. Практически он оставался один против троих, упустив из виду четвертого. Четвертым был кобель, озверевший от непрестанного сидения на цепи, черный, как вороново крыло, волкодав, с сильными лапами и пегими пятнами на черной клыкастой морде. О волкодаве подумал в последний момент, поняв, что теперь не убежишь к лесу, не уведешь с собою Стася. Единственное, что успел, - связать связнику руки и положить лицом вниз. Без поясного ремня почувствовал себя не очень уверенно, но иного выхода не было. Впереди дома слышались нетерпеливое песье повизгивание, звон цепи и голос тетки Марии, одинаково нетерпеливый и мстительный. - Куси его, куси проклятого! - рвалось из просторной груди Мясоедихи. Остатки сомнений исчезли. Выбора у Семена не оставалось. И времени тоже: вдоль изгороди к нему безошибочно несся кобель и как бы всхлипывал, почуяв свободу и еще больше зверея от этого. Почти одновременно к выходу из дома протопал Мясоед. "Ну что ж, чему быть, того не миновать, - внутренне холодея и изготовясь к стрельбе, подумал Семен. - Придется двух собак сразу. Раздумывать не приходится". На большее времени не хватило - на него стремительно неслась, будто летела, не касаясь земли, черная в желтых пятнах собака с оскаленной пастью, и он ударил в нее, заранее зная, что промахнуться ему никак невозможно. Выстрел прогремел одиноко и сухо. Кобель по инерции пронесся еще несколько метров и замертво упал под забором. На миг воцарилась глубокая тишина. Семен услышал, как гудят в рдеющих георгинах поздние пчелы, но подумал, что это у него гудит в голове, оглушенной выстрелом. Он был настолько уверен в себе, что даже не оглянулся на издохшего кобеля, внимание было приковано к прорези на прицельной планке оружия, к мушке над дульным срезом... Палец, касавшийся спускового крючка, ощущал мягкую податливость стального мыска, достаточно было небольшого нажатия, чтобы прогремел выстрел, неимоверно трудный и до дрожи в теле пугающий, выстрел в того самого Мясоеда, который короткое время назад был еще товарищем Мясоедом, просто Петром Брониславовичем - своим. От напряженного ожидания у Семена стучало сердце и застилало слезой правый глаз, глядевший в прорезь прицела. Звенело в голове, и гулко стучала в виски горячая кровь, казалось, что с момента первого выстрела прошла целая вечность, что долго так продолжаться не может - не выдержит и сам кинется Мясоеду навстречу. - ...А тот, як скаженный бык, выскочил на ганок, зацепился за чистяк, об который грязь счищают, кувыркнулся... Тут и мы в аккурат подоспели. Опоздай на полминуты - лежать бы Мясоеду рядом со своим кобелем... Вот так закончилась та долгая ночка и наступило то утро... Вот не поверите, как бывает, какая память у человека. Что похожи были, как два родных брата, Петро Брониславович со своим сыном, это да, запечатлелось. Как сейчас вижу обоих. А больше всего запомнилось, как в то утро пчелы гудели. Ох, сильно гудели пчелы!.. - Не договорив, оборвал себя, подхватился со стула. - Нас же в школе ждут, - сказал он и с опаской посмотрел на часы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . До сих пор вспоминаю свое выступление в школе. Не столько его, сколько напряженные лица ребят. В просторном зале их собралось несколько сот, мальчишек и девчонок с внимательными, немного удивленными глазами, и я, предупрежденный загодя, знал, что большая половина - дети переселенцев из западных областей Украины, дети, не познавшие лихолетья минувшей войны и канувшей в вечность бандеровщины. Их разрумянившиеся лица, горящие волненьем глаза, подрагивавшие губы выражали крайнее переживание за судьбу Семена Пустельникова: не замечая того, они наклонялись вперед, когда над Семеном пролетал свинцовый рой автоматной очереди, и, с облегчением вздохнув, возвращались в первоначальное положение - будто по ним тоже стреляли и промахнулись. Этих ребят, думалось, никогда и никому не удастся поделить на "восточников" и "западников". . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Было позднее время, ночь, когда в дверь сельской гостиницы постучалась дежурная и сказала, что "одна жiнка" просит выйти к ней и чтобы я, упаси бог не подумал плохого, "бо та жiнка дэщо хочэ допомогчы". На улице было ветрено и темно. - Можно вас на минуту? - Женщина несмело притронулась к моей руке. Темнота скрывала ее лицо. - Извините, что я так, ну, не по-людски, тайком. В деревне все на виду... Сегодня дочка мне про того солдата рассказала, ну, так я знаю, зачем вы до нас приехали, в наше Цебриково. Дочка у меня школьница, в десятый класс ходит... Тут адрес. - Она вложила мне в руку лоскуток бумаги. - Наш фамильянт, ну, по-вашему, родственник, значит, свояк... Повстречайтесь с ним, он в том бою был, когда убили вашего хлопца... С ними был, с этими, значит, бандеровцами... Больше ни о чем не спрашивайте. Свояку я пару слов написала. Она, забыв попрощаться, ушла, и в темноте в такт дробному перестуку ее удаляющихся шагов как бы вновь ожило забытое чувство тревожного ожидания, оно не давало покоя всю ночь напролет, жило во мне до момента встречи с родственником не назвавшей себя ночной посетительницы. Встреча состоялась не скоро, как ни велико было желание увидеться с ним, поездка откладывалась. До сих пор Семен жил, нес службу, читал, для всех нас оставался молодым двадцатитрехлетним парнем, наполненным добротой и неуемной энергией. И вдруг - встреча со свидетелем его последних минут! Она отпугивала сутью своей. Утром Захар Константинович повел меня за село показать колхозные виноградники. Распогодилось. Ветер гнал легкие облака и сушил мокрый проселок. От земли поднималась прозрачная дымка, пахло степью и морем. Оно было далеко, море, в ста километрах отсюда, но в воздухе слышались запахи рыбы и йодистых водорослей. Мы не заметили, как прошли мимо виноградников в степь, за курган. Захар Константинович оглянулся назад, на не видное за горбатой спиной кургана село. Оттуда доносился чуть слышный гул машин на шоссе, а здесь, в поле, насколько хватал глаз, простирались омытые дождем зеленя и было удивительно тихо. - Как на границе, - сказал Захар Константинович, имея в виду степное безмолвие. Он сказал это потому, что мысленно возвратился к границе, к прерванному рассказу о Семене Пустельникове, своем лучшем, безвозвратно потерянном друге, и нетрудно было понять, для чего ему понадобилась прогулка в весеннюю степь, которая чем-то едва уловимо напоминала всхолмленную местность над Западным Бугом. Рассказ девятый История с Мясоедом была всего лишь эпизодом в напряженной боевой жизни заставы. Продолжалась война, и граница постоянно пульсировала. Фронт приближался к Германии, а здесь, на земле, освобожденной от оккупантов, пылали хаты и гибли люди, лилась безвинная кровь. - ...Всяких хватало: беглых немецких пленных, бандеровцев, аковцев, дезертиров, случались немецкие агенты и шпионы польской двуйки*, которых засылали из Англии, бывшие полицаи, разные каратели. Як пена на мутной волне. Одни с заграницы, другие - туда, шкуру спасать. По первости приходилось нам одним и задерживать, и преследовать, и в схватки вступать. Народ пуганый, ночь придет - замыкаются на все засовы, хоть ты что делай. Так было в Поторице до убийства сестер. Слышали про то зверетво?.. До сих пор душа болит. Что они кому были должные, девчата? Тихие, работящие... После того случая, после похорон, нейначай раздвоилось село. Зачали люди помогать нам: где подскажут, а некоторые и оружие в руки берут, с нами заодно. И хлопцы наши заставские переменились, стали строже, нейначай постаршели за одну ту ночь. Лейтенант боялся, чтобы не натворили чего... А могли... могли. Мы же тех девчат все любили. Сказать - как сестер - неправда. Но баловства не допускали. Что нет, то нет. Сейчас, здалеку, смешным кажется, как мы и девчат охраняли, и друг дружку караулили... Любовь!.. Где она, там ревность. Дело молодое, дело прошлое. Жизнь шла своим чередом, пограничная служба - своим. По-всякому случалось: и холодно и жарко, случались у нас раненые, бывали убитые. Но пограничники труса не праздновали, боевые хлопцы были. Нема у нас время, а то можно рассказать про разгром куреня Юрченки, сотни Лыса, батальона коменданта аковцев Пирата или про роджаловскую операцию. Всюду Семен был первым среди нас. Только что про прошлое говорить - поросло быльем, ворошить не стоит. Тогда обстановка была до невозможности накаленная. Чувствуем: вот-вот конец войне. Четвертый год ведь. А у нас котел - что ни день, что ни ночь - кипит. Вот в такой катавасии потеряли мы Семена... Конечно, никто не застрахованный. Только сейчас думаю: Грушу он на свою голову, на погибель свою поставил на ноги, не будь ее, может, сейчас бы еще жил в своей родной Белоруссии, встречались бы, ездили один до одного... Глупости!.. Ни один человек не может знать, где упадет, даже мудрец. Но каждый тешит себя, как умеет. Вот и я на Грушу киваю, а при чем она, спрашивается? Видать, обстоятельства сильнее нас. К примеру, у Мясоеда, когда сынка его брали, смерть четыре раза целовалась с Семеном, а обнять не могла. Так что на лошадь валить не пристало. Не уберегся Семен. У него такой характер, такая натура, что в самое пекло лез. Он из тех, кто, если бы и знал, где упадет, соломку не стал стелить под себя. Пятого февраля держал он последний бой. В последний раз мы тогда завтракали с ним. Помню, шутил он, что домой не вернется, покудова не совершит геройский поступок, на меньшее, говорил, не согласен. В двенадцать лейтенант нас поднял по тревоге. На следующий день Семена не стало... ______________ * Двуйка - разведотдел генштаба панской Польши. Накануне весь день до позднего вечера валил крупный снег. Насыпало, намело - не пройти не проехать. Выбелило вокруг, занесло тропы, дороги. Поторицкие старики говорили: три десятка лет не помнят подобного снегопада - накидало больше метра. Под тяжестью снега, как гнилые нитки, рвались телефонные провода, обламывались деревья в садах, ночью то в одном, то в другом месте с треском ломались сучья - будто стреляли. - ...Третьи сутки мы преследовали прорвавшихся нарушителей. В точности не знаю, но тогда говорили, что их было больше двух десятков, не то двадцать семь, не то двадцать восемь бандеровских офицеров, что пробирались на Львовщину... Одним словом, какое они имели задание - не наше дело. Наша забота задержать, потому что мы виноватые: прорвались офицерики на нашей заставе. Сложная создалась ситуация: частью сил охраняем участок, остальным составом поиск ведем. Хоть умри - никаких следов. Другой бы раз снегу рады, дождаться не можем. А тогда он и следы занес, и нам помеха - барханы каракумские, как по песку ползем в наметах, тех офицериков ищем. Знаем точно: далеко не ушли, осторожничают, потому что получили приказ с пограничниками в бой не вязаться, а при опасности назад вертаться за кордон... Словом, вместе с лейтенантом нас двенадцать бойцов, все пешие, кроме Семена с Князьковым. На санях они со своим станкачом... По пояс в снегу за торившими снежную целину пароконными санками двигались в рыхлом месиве две жидкие цепочки людей. Шли в сторону лесного села Корчин, невидимого отсюда. В белом безмолвии все слилось в один цвет. Даже птицы попрятались. В тишине слабо скрипели полозья, трудно отфыркивались взмокшие лошади. - Корчин пройдем и сделаем привал, - сказал лейтенант, подбадривая уставших людей. - Часа два ходу. Идти было трудно. Лейтенант устал не меньше своих подчиненных, но старался не показывать виду. Люди учащенно дышали. Остро пахло конским потом. Бицуля шел за начальником заставы вторым. Как парторгу ему тоже было положено подбадривать личный состав, поднимать в людях боевой дух. А у самого - дух вон, еле от усталости ноги переставляет. - Вон уже Корчин видать, - пошутил Бицуля. - А там перекур с дремотой. Перед тем как сказать, ему в самом деле подумалось, что уже виден Корчин, но то, что он издалека принял за окраинные дома, оказалось похороненными под снегом остатками хутора и уцелевшей стодолой с прохудившейся крышей. Смеркалось, близился к исходу день четвертого февраля. По-прежнему валил снег, крупные хлопья падали и таяли на разгоряченных лицах людей, на пропотевшей одежде. Парни выбивались из сил, шли по узкой санной колее, то и дело скользя и падая; никто не жаловался и отдыха не просил, все чувствовали на себе вину за случившееся. Низовой ветер слепил им глаза, забивал дыхание, но уже в самом деле вдалеке показались крайние хаты Корчина, даже не они, а желтые пятна освещенных окошек, подслеповато и боязливо выглядывавших из белой мглы, и хлопцы терпеливо шли к обещанному привалу, предвкушая отдых и ужин. Порывами ветра приносило запахи дыма, еды и жилья, неистовый лай собак на противоположной окраине. - Мне не по нутру этот кобелиный концерт! - сказал лейтенант и, выйдя вперед, прислушался, постоял, приказав людям прервать движение. Лай постепенно стихал. - Отставить Корчин. - Лейтенант повернул к хутору, вернее к тому, что когда-то им было. - Заночуем на свежем воздухе. - При свежем ветерке пользительно, - съехидничал Фатеров. - Разговорчики! - без злости оборвал лейтенант шутника. Знал: людям нужна разрядка. Он привел их к стодоле бывшего хутора, выставил охранение. Отсюда до Корчина было километра полтора, совсем близко, и если бы не глубокий снег, за четверть часа можно дойти до него без особой спешки. Ужинали всухомятку, разговаривали вполголоса, не разжигали огня, даже курили, пряча цигарки, все выглядевшие сейчас ненужными предосторожности лейтенанта, как выяснилось на следующий день, были вовсе не лишними. - ...Это же надо! - Даже сейчас, спустя столько лет, Захар Константинович не сдержал возгласа удивления. - Мы же бок о бок провели ночку. Офицерики - в деревне, мы, як схохмил Фатеров, - на свежем сквознячке при звездах. Нейначай повод был, нейначай чувствовал лейтенант. А их там было в Корчине ни много ни мало двадцать восемь. Против наших двенадцати, сморенных до последнего, пограничников. Сюда еще приплюсовать ихних симпатиков, этих... пособников, и тоже с оружием, там можете представить, какую они бы нам встречу устроили, с люминацией. С ферверком... На исходе ночи ветер переменился, подул с запада тягуче и влажно, снег оседал и, подтаивая, темнел. В стодоле в тяжелом сне лежали вповалку бойцы, и лейтенант с парторгом, проведшие несколько часов в полудреме, тянули минуты - было жаль хлопцев, впереди предстоял трудный день. Но пока они колебались, Пустельников с Князьковым встали кормить лошадей, звякнуло пустое ведро, запахло сеном, и люди без команды начали подниматься, ежась от холода. Лейтенант приказал всем умыться и, первым сбросив с себя полушубок и расстегнув ворот кителя, принялся растирать снегом лицо и шею. Словно не было отчаянно трудного перехода по пояс в снегу и не они провели ночь, цепенея от холода в пропотевшей и влажной одежде, - бойцы последовали примеру своего командира, со всех сторон придушенно слышалось оханье и покряхтыванье, кто-то ребячась, пробовал сунуть другому за пазуху пригоршню снега, и лейтенант притворно ругал не в меру развеселившегося проказника - им оказался Фатеров, неугомонная душа. - ...Это теперь мы тяжелые на подъем. А тогда в два счета собрались, позавтракали тушенкой, хай ей черт, посейчас от нее изжога... И пошли. Тяжкий был путь. Поверху снег выше колен, под снегом - вода. Нет хуже талой воды, ее ни одна обувка не держит, насквозь промокает. Через каких-нибудь там пятнадцать - двадцать минут захлюпало в сапогах. В общем, идем с музыкой, а над нами кудысь-то галки летят стая за стаей, як черная хмара, те галки, наверно, кормиться подались. ...После ночного отдыха поисковая группа продвигалась довольно быстро. Солдаты, насколько позволял им глубокий снег, шли ходко, и кони, тащившие теперь позади них глубоко просевшие сани, на которых находились запасы продуктов и станковый пулемет, даже приотстали немного. Справа и слева в зарождающихся предутренних сумерках темнел лес, выгнувшийся огромной подковой, и горбились под шапками мохнатого снега корчинские хатенки, еле видные на синем снегу. От леса плыл тревожный шум сосен. Лейтенант, выслав вперед парный дозор, сам шел в голове, тараня ногами податливый снег и изредка оглядываясь по сторонам и назад. Люди не отставали, молча следовали за ним. Снегопад прекратился, остатки туч уносило за лес, открывалось чистое небо, предвещая солнечный день, который был не нужен ни начальнику заставы, ни его подчиненным - мокрого снега с избытком хватало без солнца. На подходе к Корчину лейтенант разрешил короткую остановку для перекура. - Можно курить, но о маскировочке помнить, - сказал он, когда вокруг него сгрудились его люди, обернулся спиной к селу, закурил, пряча огонек сигареты. - Сегодня решающий день, - добавил он без нужды. Он мог не говорить этих слов - все ясно представляли себе, что, если сегодня не настигнут прорвавшихся через рубеж нарушителей, те просочатся в леса, тогда пиши пропало, потому что там их целой дивизией не сыскать, лес - вот он, за Корчином. Лейтенант достал из-под полушубка сложенную вчетверо карту, присел на край саней и развернул ее у себя на коленях; слабый огонек зажигалки высветлил лейтенантов палец, ткнувшийся в какую-то точку. - Бицуля, - позвал лейтенант. - Станете заслоном от леса, с вами пять человек. Задача: воспретить нарушителям просочиться в лес. Ясно? - По восточной окраине? - Вон там, - лейтенант показал рукой на противоположный конец села, где с вечера брехали собаки, оттуда до леса было с километр или несколько меньше. - Главное, не пропустить в лес. - Ясно. - Пустельников! - снова позвал лейтенант и сунул карту за пазуху. - Вам с пулеметом расположиться на западной окраине с задачей не пропустить нарушителей в направлении границы. Без моей команды не сниматься. Все ясно? - Так точно. Как всегда Фатеров не сдержался от каламбура: - Войско малэ, але ж моцнэ, холера! Никто шутке не улыбнулся, вероятно близость противника настраивала на серьезный лад. После случившегося в Поторице у всех еще горели сердца, и девчонки, как живые, стояли перед глазами. Лейтенант повел бойцов прямо по целине, напрямик, под неровным углом к темнеющим в отдалении хатам. Тревога, вселившаяся в него еще с вечера и побудившая отказаться от ночлега в теплых домах, вновь овладела им. В селе простуженными голосами заблаговестили петухи. Близко по-волчьи протяжно взвыл пес, ему отозвался другой, пару раз тявкнул и успокоился. В Корчине, похоже, еще досматривали последние сны, не было видно ни света в окошках, ни ранних дымков. Издали, с расстояния, село выглядело спокойным, казалось, скоро одно за другим оживут темные окна, загорятся на синем снегу розовые квадраты раннего света, возникнет и исчезнет тень чьей-нибудь непричесанной головы и под кочетиные переливы, сквозь коровье мычание послышатся скрип дверей, людские голоса, еще полусонные и осипшие... Люди шли, охваченные чувством близкой опасности, подтянулись, напрягая зрение и слух, и как один без команды остановились, увидя возникшие в сизой мгле двигавшиеся им навстречу фигуры дозорных. - Докладывайте, - велел лейтенант. - Ничего не слыхать, тихо, - ответил старший наряда. - Мы подходили к крайним домам. - А вам как было приказано? - Невозможно, товарищ лейтенант. Никак невозможно. За нами увязались собаки, и мы сразу назад. Вы же сами приказали не поднимать шума. - Ладно. Не могли, значит, не могли. А следы на дороге имеются? - Свежих не обнаружено. - А не свежих? - Со стороны поля вроде тропа набитая, вроде нет. - Вроде, невроде, - лейтенант начал сердиться. - Откуда и куда тропа? И что значит "набитая"? - В деревню, похоже, прошло несколько человек. Но опять же я не уверен. Может, оптический обман. Лейтенант был дотошным, не поверил на слово. Порасспросив и не удовлетворившись докладом, возвратился с дозором к мнимой тропе, сумрак скрыл всех троих; они долго не возвращались, наверное, с четверть часа провозились там, а когда наконец пришли, лейтенант не прятал своего беспокойства. - Быть начеку, - сказал он и расстегнул кобуру пистолета. - В деревне нечисто. Пошли. Без дороги повел их по полю, нацелившись на западную окраину Корчина и стремясь войти туда затемно, до рассвета выставить посты и занять исходное положение перед прибытием еще одной поисковой группы под командой начальника штаба 3-й комендатуры лейтенанта Шишкина. - ...Пока суд да дело, покудова через проклятый снег пробивались, а затем хмызняк обходили, черт-те зна откуда взявшийся серед поля, стало быстро светать. Мы еще не втянулись в деревню, а уже белый день. Каждый наш шаг натурально потом полит. Не шутка - местами по грудь плывем в снежной каше. Идем враскорячку, мокро, скользота. Доплелись до первых хат. И что вы думаете? Ни живой души, как вымерло село. Скотина - и та молчит. Прошли немного по улице, свернули направо в проулок. Там, помню, новенькие хаты стояли. Еще чуток прошли, поближе. Тут начальник заставы указал Семену позицию для станкового пулемета, остальных повел дальше. Еще по дороге оставил двух автоматчиков. Теперь нас вместе с ним осталось восемь - заслон, значит, основное ядро. Продвигаемся... Без станкового пулемета и двух автоматчиков их осталось немного - жиденькая цепочка. Шли гуськом по снежному месиву, скользили и чертыхались. Под ногами чавкало, хлюпало, каждый шаг давался с трудом; короткий путь от места ночевки вымотал больше вчерашнего, люди с трудом вытаскивали ноги, учащенно дышали, а лейтенант без конца их подстегивал, приказывая идти быстрее. Но быстрее они не могли и не в состоянии были шагать шире, чем шли до сих пор, - первоначальный темп давно спал. Вдруг где-то в центре села разом забрехали собаки, будто их кто науськивал; песий лай взорвал дремавшую тишину, покатился из конца в конец - многоголосо, взахлеб, с необыкновенным остервенением. Почти одновременно из двух крайних изб стали выскакивать люди. - ...Как черные точки на снегу... Быстро, быстро. Выскакивают и кидаются пластом. Поначалу я не понял, что к чему, думаю: "Кто такие? Чего они бегут?" Насчитал десять, присмотрелся - вооруженные. Как закричу: "Товарищ лейтенант, они! Глядите, вот они!" А их уже без меня заметили, начальник заставы подал команду "Огонь!" Бухнул первый выстрел, трескуче разлегся по полю, вроде срикошетировав от земли, взметнулся над лесом, и покатилось эхо. Выстрел будто послужил сигналом к открытию массированного огня, с обеих сторон поднялась пальба. Били из автоматов и ручных пулеметов, бесприцельно, с большого расстояния, не причиняя друг другу вреда, больше для острастки, нежели из реальной возможности придержать на месте противную сторону и выиграть время - пули, не достигая цели, прошивали снег далеко от обеих цепей. Внезапность никому пользы не принесла. - ...Обстановка, скажу я вам, складывалась хреновенькая. Никудышняя обстановочка. У нарушителей преимущество во всех смыслах: и лес от них ближе, и людей превосходство, и огня в сравнении с нашим вдесятеро - шесть ручных пулеметов у них кроме автоматов садят по нас и садят, а мы из одних карабинов да автоматов; им до леса метров четыреста, ну, пятьсот, а до нас весь километр, даже с гаком. В общем, палят и отползают к лесу, ихние пулеметы шьют, а наш станкач далеко, молчит, Семену велено оставаться на месте. Ситуация против нас. Вперед пробиваемся еле-еле, хотим скорше, а невозможно. Хоть ты что делай... Дважды лейтенант поднимался в рост, хотел личным примером увлечь за собой людей, чтобы хоть немного упредить нарушителей, но те открывали по нему шквальный огонь из всех видов оружия и метр за метром отодвигались назад, к спасительному лесу, тревожно шумевшему у них за спиной. - На флангах, быстрее! - командовал лейтенант. - Бицуля, выдвигайтесь вперед. Он понимал, что требует невозможного, при всем желании люди не в состоянии ускорить темп ползком, по-пластунски, под огнем ручных пулеметов, уже достигавшим их редкую цепь. Еще бессмысленнее было бы броситься в рост. Между противными сторонами пролегли ровные, без всхолминки и хоть мало-мальски порядочного бугра, пологие полосы огородов с как бы в насмешку торчавшим на одном из них чучелом в немецкой рогатой каске и рваном пиджаке. По лесу не смолкая, дробно и стоголосо перекатывалось гулкое эхо, и то ли от него, то ли от порывистого влажного ветра, продолжавшего дуть с запада и раскачивавшего верхушки деревьев, сверху, с зеленой кроны, осыпались плотные шапки наметов, глухо шлепались в обрыхлевший снег, проминая его глубоко и сея в воздухе серебристую пыль. Корчин словно не просыпался, будто вымерли все его жители, во многих хатах ставни оставались закрытыми еще с вечера, изнутри не раздавалось ни звука, лишь по-прежнему взахлеб брехали собаки и ревела недоеная скотина. Снег как выпал, так и лежал нетронутым на дороге и близ усадеб. Между тем Пустельников со своей позиции, выбранной лейтенантом наугад, по одному лишь предположению, что противник дальше Корчина не ушел, хотел и не мог помочь основной группе в заслоне. Он дал по нарушителям длинную очередь, но она прошла выше и ударила по верхушкам березника значительно дальше залегшей цепи. Отсюда, с низины, не имело смысла стрелять - пустой перевод патронов; Пустельников с Князьковым были достаточно опытными солдатами, чтобы понять, как неудачно выбрал для них позицию лейтенант. Лошади, встревоженные несмолкающей пальбой, рвались из постромков, испуганно прядали ушами и дрожали как в лихорадке. Груша всхрапывала, норовя вырваться из хомута, пробовала взвиться на дыбы, и Князьков, чтобы сдержать ее, рванул изо всех сил за поводья, разрывая ей губы. - Ты что делаешь?! - в ярости закричал на него Семен. - Тоже мне нашелся!.. - Сам попробуй ее удержать, паразитку. Как взбесилась, чтоб ее разорвало! Семен сплюнул с досады. - У вас с ней мозги одинаковые. - Нервничая, расстегивал и застегивал на себе ворот белого полушубка. - Что делают, гады!.. Ты посмотри, что они делают! Отходят же... Противник перекатами отступал к небольшой высотке, за которой до самого леса простира