- Нет,  нет,  это  дедушка выдумал, чтобы ты не проболталась... Ты меня
понимаешь? Будь осторожна, молчи об этом.
     - Девчатам скажи - пусть не забывают меня! - кричала подруге подруга.
     - И не думай об этом, никогда не забудем! - отвечала подруга подруге.
     - Коля,  Коля,  я боюсь!.. Коленька, милый, ты убеги как-нибудь! - Лена
теперь ревела вовсю и кулаками вытирала слезы.
     - Я  постараюсь,  но ты не надейся. Лена, помни: иди к старику Бугаеву.
Он добрый, он тебя к дедушке отведет.
     Офицеру,  шедшему впереди, видимо, надоел шум. Повернувшись к солдатам,
он  скомандовал,  и  они  вскинули  автоматы. Несколько солдат отделились от
цепи  и  пошли  на людей, бежавших за караваном. Старики и старухи, девочки,
мальчики,  матери  и  отцы,  деды  и  бабушки,  дочери  и  сыновья кричали и
продолжали  рваться  к близким, которых они видели последний раз. Но солдаты
подняли  автоматы  и  направили  их  на  толпу. Толпа шарахнулась в сторону.
Затрещали  выстрелы...  И вдруг солдаты упали. Они лежали на земле, выпустив
автоматы  из  рук,  а выстрелы продолжали трещать. Офицер повернулся и хотел
что-то  крикнуть,  но  зашатался,  упал,  и  фуражка,  слетев  с его головы,
покатилась по дороге.
     - Ложись!  -  крикнул  кто-то,  и  Лена увидела возле дерева, росшего у
самой  обочины,  невысокого парнишку в черной сатиновой рубашке. - Ложись! -
кричал он. - Ай, какие непонятные! Ложись, а то пуля потревожить может.
     Лена  так  растерялась, что даже не испугалась и стояла не двигаясь. Но
тут  какая-то  старушка, видимо опытная в боевых делах, так толкнула ее, что
она  упала  в  канаву.  И сразу же несколько человек прыгнули через нее. Она
видела только их сапоги.
     Застрочили  автоматы,  взорвалась  граната, какая-то женщина завизжала.
Потом над канавой наклонился невысокий человек и сказал:
     - Можете вылезать, граждане! Попался, который кусался.
     Все  это  произошло так быстро, что Лена не сразу пришла в себя. Только
когда  Коля  подбежал  к  ней, счастливый, сияющий, и, обхватив ее за плечи,
громко поцеловал, она всхлипнула и вытерла нос рукой.
     - Коленька! - сказала она и еще раз всхлипнула.
     На  дороге  лежали  трупы  тех  самых  равнодушных  солдат, которые так
лениво  слушали  крики  и  плач  угоняемых.  И  великолепный, величественный
офицер,  шедший  впереди,  лежал  лицом  вниз,  и  вид  у него был совсем не
величественный.  Освобожденные  растерянно  толпились  на  дороге,  плакали,
улыбались  или  удивленно  оглядывались  вокруг.  И  снова  выскочил молодой
парнишка и закричал:
     - Живо, живо, за мной!
     Потом пожилой человек с усами деловито крикнул:
     - Автоматы забрали?
     - Забрали, - ответили ему.
     - В заслоне остается Сидоренко. Сидоренко, будешь ждать час. Понятно?
     - Понятно, - ответил Сидоренко.
     И  все  -  женщины,  дети,  старики  -  быстро  пошли  в лес за молодым
парнишкой,  который  шагал  впереди,  указывая дорогу, и иногда, оглядываясь
назад, кричал:
     - Быстрее,  быстрее,  товарищи!  Небось  когда фашисты вели, так шагали
как следует, а как свои, так идут точно дохлые мухи.
     Он  кричал  это  очень сердитым голосом, а потом вдруг начинал смеяться
громко  и  весело.  Смеялся  он  не  потому,  что ему было смешно. Просто он
радовался, что удалось столько народу освободить.


                            Глава четырнадцатая

                                Поссорились

     Сначала  шли  по  ясно  намеченной  широкой лесной тропе. Шли быстро, и
партизаны  все  время  торопили  отстающих.  Родители  и дети, мужья и жены,
братья  и  сестры,  уже приготовившиеся к долгой, а может и вечной, разлуке,
радовались   так,   как   будто   бы   снова  встретились.  Одни  без  конца
разговаривали,  вспоминая  все  подробности  освобождения, другие, наоборот,
молча смотрели друг на друга и не могли насмотреться.
     Чем  дальше,  тем  лес становился глуше. Тропинка, теперь уже узенькая,
полузаросшая  травой,  вилась  между тесно растущими деревьями. Шли гуськом.
Через  час  человек  пятьдесят  отделились  и  ушли в сторону. Освобожденных
должны  были  разместить  в  нескольких  пунктах.  Еще  через час отделилась
вторая группа.
     Теперь  вместе  с  Леной  и Колей шли только три старухи, два старика и
хромая  девушка.  Командовал  тот  самый  веселый  парень,  который вел их с
самого  начала.  Он, покрикивая, торопил свою команду и очень огорчался, что
они  так  медленно  двигаются.  Впереди ковыляла хромая девушка, оказавшаяся
неплохим  ходоком, за нею шли три старухи, за ними два старика и позади всех
Коля и Лена.
     Шли  все  довольно  медленно,  но  Лена  шла еще медленнее других и все
время  отставала.  Она  никакого  внимания  не  обращала  ни на покрикивания
проводника, ни на Колины уговоры.
     - Мы так отстанем, - говорил Коля, - иди немного быстрей.
     - Не  могу,  -  мрачно  отвечала Лена и как будто нарочно еще замедляла
шаг.
     - Не отстава-ай, - весело кричал проводник, - поторапливайся!
     Хромая  девушка  ускорила шаг, и старички, приободрившись, поспешили за
нею.  Только на Лену слова проводника не произвели ни малейшего впечатления.
Она  шла  медленно,  не  торопясь  и  с каждым шагом все больше отставала от
остальных. Коля взял ее за руку.
     - Пойдем догоним их, а то, честное слово, потеряться можно.
     Лена раздраженно вырвала руку.
     - Пусть! Догоняй, а я не буду.
     Проводник  скрылся  за  поворотом  тропинки.  За ним энергично ковыляла
хромая  девушка.  Лена  шагала  по-прежнему медленно, не обращая внимания на
то,  что  расстояние  между  ней  и остальными все увеличивается. Лицо у нее
было недовольное и хмурое.
     - Я хочу есть, - вдруг заговорила она.
     Коля  никогда  не  слышал,  чтобы  она  говорила таким злым и капризным
тоном.
     - Ты-то небось поел в деревне! Почему ты мне не принес хлеба?
     Коля  даже  растерялся.  Он не мог поверить, что это Лена так говорит с
ним.
     - Ты  же  знаешь,  -  пробормотал  он,  - что я хлеб оставил для тебя в
деревне. Я не понимаю, как это ты такое говоришь!
     Лена  передернула  плечами. Уже и старухи скрылись за поворотом. Только
спины двух стариков виднелись еще впереди.
     - Да,  -  заговорила  она  зло  и плаксиво, - ты небось и поел и спал в
доме. А я в лесу спала. Ты думаешь, это хорошо? Да?
     Эти  слова были так нелепы, тон был так несвойствен Лене, что Коля даже
не рассердился.
     - Брось,  Лена,  дуться!  - сказал он весело. - Хочешь, я расскажу тебе
что-нибудь? Про генерала Рогачева хочешь?
     - Не хочу! - резко сказала Лена. - Какое мне дело до него!
     Коля только воскликнул:
     - Лена!
     - Да-да,  - говорила Лена, торопясь и не договаривая слова. - И ты меня
на  целую  ночь  оставил  в  лесу! Может быть, меня там чуть волки не съели.
Да-да,  и  медведь меня чуть-чуть не задрал. Конечно, тебе все равно, что со
мной будет!
     - Ты не смеешь так говорить, - сдерживаясь, сказал Коля. - Поняла?
     Но Лену остановить было невозможно. Она не помнила себя.
     - Нет,  смею,  -  говорила она, - хочу и смею! И уходи, пожалуйста. Все
равно  я  с  тобой не хочу вместе быть. Вот сяду здесь и буду сидеть. Ты все
равно хотел, чтоб я с голоду умерла. Вот!
     Она  села  на  пенек  и  отвернулась от Коли. Коля, весь красный, стоял
перед ней, засунув руки в карманы и сжимая в карманах кулаки.
     - Если  ты  будешь  так говорить, - медленно и раздельно сказал он, - я
уйду.
     - Уходи! Ну, что же ты не идешь?
     - Ну и уйду! - Коля так стиснул зубы, что ему трудно было говорить.
     - Нет,  не  уйдешь,  -  сказала Лена, - потому что ты трус. Ты боишься,
что тебя дедушка накажет, если ты меня бросишь. Ты трусливый мальчишка!
     - Хорошо же! - прошептал Коля.
     - Ты  хвастаешь,  -  продолжала  Лена. - Ты все равно не посмеешь уйти.
Думаешь, ты мне нужен? Ты мне совсем не нужен.
     Коля  круто  повернулся и, не сказав больше ни слова, побежал в сторону
от  тропинки,  прямо в лес. Злость душила его. Он бежал, не разбирая дороги,
и,  подобрав  на  ходу  валявшуюся  палку,  с такой силой треснул ею о ствол
дерева,  что палка разлетелась на куски. Это немного успокоило его. Подобрав
большой  прут,  он  стал  колотить  по  верхушкам папоротников, росших между
деревьями.
     Сраженные  папоротники  валились на землю, и Коле становилось легче. Он
перевел дыхание. Ярость уже не с такой силой бурлила в нем.
     - Ну  и  что же, что младше? - говорил он в такт взмахам прута. - Всего
на пять лет младше.
     Прут  сломался.  Коля  отшвырнул  обломок и, сунув руки в карманы, стал
шагать взад и вперед.
     - Семь  лет,  -  говорил  он, с силой топча ногами траву. - Это много -
семь  лет. В семь лет человек уже читает и пишет. Уже понимать должен... Что
же,  я  так  и  скажу  Рогачеву:  хотел  привести к вам дочь, но такой у нее
характер, что невозможно.
     Он   шагал   все   медленнее   и   медленнее   и  наконец  остановился,
прислонившись  к  дереву.  Он  сорвал колосок. Он отгрызал кусочки колоска и
выплевывал.
     "Положим,  она  действительно  маленькая, - думал он. - И что это с ней
случилось? Никогда такого не было".
     Теперь  он помнил не ту Лену, которую он оставил несколько минут назад,
надутую  и  злую,  а ту, которую он знал раньше, - всегда веселую девочку из
лесного  дома, любительницу малины и березовых почек, доверчивую и послушную
спутницу в путешествиях. У него засосало под ложечкой.
     "Глупость  какая!  -  думал он. - И что это ее разобрало? Должна же она
думать.  Семь  лет  -  это такой возраст, что можно все понимать. Конечно, -
рассуждал  он  дальше,  -  семь  лет  -  это не двенадцать. В двенадцать лет
человек  уже почти взрослый, знает историю, географию, может работать, может
и  взрослым  посоветовать  иной  раз.  А в семь лет, конечно, еще ребенок. К
тому  же  она  устала,  два  дня  почти  ничего  не  ела,  наволновалась.  В
двенадцать  лет  человек  вынослив.  У  него большой запас сил. А в семь лет
это,  конечно,  трудно.  В  конце  концов  я могу с ней не разговаривать, но
сдать ее партизанам я должен".
     Минуту  поколебавшись, он повернулся и неторопливо пошел назад. Он шел,
нарочно замедляя шаг, хотя ему очень хотелось побежать.
     "Наверное,  -  думал  он, - она давно уже догнала остальных и идет себе
со  старичками.  По  крайней  мере,  я  доведу ее до лагеря и уйду к деду. И
будем мы с ним жить вдвоем..."
     Он  вышел  на  тропинку  и  остановился.  Лена  была  там же, где он ее
оставил. Только теперь она лежала на траве, сжавшись в комочек.
     Коля  неслышно  подошел  и  заглянул  ей в лицо. Она лежала с закрытыми
глазами,  но слезы одна за другой выползали из-под опущенных век и падали на
траву.  Лицо  у нее было красное, горячее, и вся она, от головы до маленьких
подогнутых  ног,  дрожала мелкой дрожью. Страшная мысль мелькнула у Коли. Он
наклонился  и  положил руку Лене на лоб. Голова была так горяча, что никаких
сомнений не оставалось: Лена была больна. Тяжело, опасно больна.
     Она открыла глаза и посмотрела на Колю.
     - Ты  не  возись  со  мною,  - сказала она и всхлипнула. - А папа пусть
лучше  про  меня  и  не знает, - она снова всхлипнула, - как будто меня и не
было.
     Коля просунул ей руки под ноги и под плечи и поднял ее.
     - Я  не  знаю,  -  сказал он хмуро, - сможешь ли ты мне простить, что я
был таким дураком, а я себе этого никогда не прощу.


                             Глава пятнадцатая

                       Гремит гром, и сверкает молния

     Как  тяжело  было  нести  на руках Лену! Через несколько шагов Коля уже
задыхался.  Только  сейчас он почувствовал, как ослабел за эти дни. Он решил
идти не торопясь, часто отдыхая.
     Лена  дремала,  обхватив  его  шею  руками. Такая была она беспомощная,
такая   несчастная,   что,  когда  Коля  вспоминал  о  недавней  ссоре,  его
охватывали стыд и раскаяние.
     Он  теперь  делал  так: пройдя пятьдесят шагов, садился на пенек или на
упавшее  дерево  и  отдыхал  одну  или  две  минуты.  Потом  опять  проходил
пятьдесят  шагов  и  опять  отдыхал.  Через  тысячу шагов он решил дать себе
более долгий отдых.
     Но  еще раньше ему пришлось встретиться с неожиданным осложнением. Дело
в  том,  что тропинка вдруг разделилась на две. Обе новые тропинки были мало
заметны  и поросли травой. По какой из них прошла партия освобожденных, было
совершенно  невозможно  определить.  Коля  посадил  Лену  под  дерево и стал
внимательно  вглядываться в траву, надеясь найти хоть какие-нибудь следы. Но
на  обеих  тропинках  трава  была мало притоптана, и с одинаковым основанием
можно было выбрать любую из них.
     Оставаться  здесь  и  ждать,  пока  за  ними придут, было бессмысленно.
Провожатый  мог  в  суматохе  и  не  заметить,  что  дети  пропали,  или мог
предположить,  что  они  ушли  с одной из отделившихся партий. Подумав, Коля
решил идти наудачу.
     "В  конце  концов,  - рассуждал он, - обе тропинки ведут в глубь леса и
вряд  ли  особенно  далеко  расходятся.  Вероятнее  всего,  обе  приведут  в
лагерь".
     Он  взял Лену на руки и снова стал отмерять свои пятьдесят шагов. Через
пятьсот  шагов  ему  пришлось отдыхать уже минут десять. У него очень ломило
спину  и  руки  совсем  онемели.  Следующий  продолжительный  отдых пришлось
устроить  уже  через триста шагов, а еще через двести Коля почувствовал, что
больше не может идти.
     Лена  дремала  у  него  на  руках. Она только на секунду открыла глаза,
когда  Коля  положил ее на траву, и сразу опять заснула. Коля нарвал травы и
устроил  ей  подушку,  натыкал  веток, чтобы солнце ей не светило в глаза, и
укрыл  ее  своей  курткой.  Лена спала спокойно, и Коля решил, что пока и он
может  немного поспать. Он чувствовал, что это ему необходимо. Прошлую ночь,
запертый в комендатуре, он не заснул ни на одну минуту.
     Он   лег  на  самой  тропинке,  чтобы  его  непременно  заметили,  если
партизаны  станут  искать.  Он  заснул  сразу,  как только положил голову на
кочку.
     Пока  он  спал,  партизаны  действительно искали его, но не там, где он
был.  Исчезновение  их  заметили  очень не скоро, только тогда, когда партия
расположилась  на  отдых.  Провожатый разрыл засыпанную листьями яму, достал
оттуда консервы и галеты, пересчитал людей и сказал испуганно:
     - Послушайте, тут же еще двое были: мальчик и девочка!
     Сразу  был  учинен строгий допрос хромой девушке, трем старушкам и двум
старичкам,  но  никто из них не мог ничего припомнить. Они даже сомневались,
были  ли  действительно  мальчик  и девочка. В конце концов решили, что если
были,  то пошли с другой партией. Все-таки провожатый, накормив свою команду
и  предложив  им  часок  отдохнуть, решил вернуться и поискать отставших. Он
дошел  до  того  места,  где  отделилась  последняя  группа,  но  никого  не
обнаружил. Ему не пришло в голову, что дети пошли по другой тропинке.
     Поэтому  Колю  и  Лену  никто  не  потревожил,  и Коля проснулся только
вечером.
     Он  проснулся  оттого,  что загремел гром и ярко сверкнула молния. Коля
вскочил.  Было  уже  почти  совершенно  темно.  Налетел  ветер,  и  деревья,
изогнувшись,  замахали  ветками.  Первые  капли  дождя  упали на землю. Коля
подбежал к Лене. Она все еще спала. Он наклонился над ней.
     - Лена, - сказал он, - начинается дождь. Надо идти, Лена.
     - Хорошо,  -  ответила она равнодушно. - Сейчас, я минуточку отдохну, и
пойдем.
     Если  бы  она  возражала,  говорила, что не может идти, жаловалась, ему
было  бы легче. Но это равнодушие, это полное безразличие больше всех слез и
жалоб говорило о том, что она больна.
     Он  поднял  ее.  Она встала и покачнулась, но он ее поддержал. Странное
появилось  у  него  чувство. Время идет, сменяются дни и ночи, воюет Красная
Армия,  командует  генерал  Рогачев,  а они с Леной все идут и будут идти по
темному  лесу, спотыкаясь от усталости и не смея остановиться. Старые березы
тянули  длинные  ветки, ветер шумел в раскидистых кронах, и Коле показалось,
что  лес  бесконечен, что он так и будет тянуться всегда и всегда суждено им
с Леной брести по этой бесконечной тропинке.
     Коля  обнял  Лену. Они шли нога в ногу. Лена опустила голову на грудь и
говорила тихо и неразборчиво.
     - Что ты? - спросил Коля.
     Она  не  расслышала  его вопроса и опять заговорила торопливо. Ни слова
нельзя было понять в бессвязном ее бормотании.
     - Лена,  - крикнул Коля, - Леночка, ты засыпаешь? - Он отлично понимал,
что она бредит. - Леночка, проснись!
     Она  помолчала,  а  потом заговорила другим тоном. Коле показалось, что
она пришла в себя.
     - Ты  знаешь, Коля, я что-то нездорова. И знаешь, что мне кажется? Что,
может  быть,  генерал  Рогачев,  о  котором  песню  пели  на  пароходе, - ты
помнишь?  -  может быть, это мой папа. Конечно, папа полковник и учитель, но
все-таки мне так показалось.
     Как  ни  боялся  Коля  опасных  встреч,  но,  если  бы он сейчас увидел
деревню,  он, не колеблясь, вошел бы в нее. Все, что угодно, лучше, чем этот
темный  лес и бессмысленное бормотание Лены. Он же не знает, может быть, это
очень страшная болезнь. Может быть, Лена умирает?
     - Приди  в  себя,  -  сказал  он.  - Что ты говоришь? Ты же знаешь, что
Рогачев твой отец, ведь я же тебе рассказывал.
     - Да-да, - сказала Лена. - Конечно, я знаю. Я все это знаю...
     - Лена, Леночка! - кричал Коля и теребил ее за плечо.
     Она смотрела на него непонимающими глазами.
     Дождь  хлынул  как  из  ведра.  Струи  воды,  пробиваясь сквозь листву,
лились  на землю. Сразу взмокла земля, и ручьи потекли между деревьями. Коля
подхватил  Лену  на  руки.  С  трудом  он  приладил куртку так, что она хоть
немного  прикрывала  от дождя Лену. Уже через несколько шагов грязь и листья
налипли  на  ботинки;  подошвы  скользили,  и  идти стало невыносимо тяжело.
Сверкала   молния.   Деревья   размахивали  ветвями,  потоки  воды  с  шумом
низвергались  на  землю. По щиколотку в воде, с трудом удерживаясь на ногах,
брел Коля.
     - Ничего,  ничего,  -  говорил он, прижимая Лену к себе. - Тебе ведь не
страшно?  Ведь ты понимаешь, что дождь не может вечно идти: пойдет немного и
перестанет.
     Он  поскользнулся  и,  обессилев,  прислонился  к стволу березы. Он все
старался  поплотнее закрыть Лену курткой, чтобы дождь не попадал на нее. Под
курткой Лена говорила что-то слабым, усталым голосом.
     - Ты сказала что-нибудь? - спросил Коля.
     - Ты  положи  меня, - говорила Лена, - я очень тяжелая. А утром придешь
за мной.
     - Тише,   тише,   -   уговаривал  Коля,  -  не  надо  говорить.  Ты  же
простудишься.
     Молния,  сверкнув,  осветила  лес.  Коля  увидел,  что у тропинки стоит
шалаш  из  еловых  веток.  Скользя  и  чуть не падая в грязь, пробрался он к
шалашу.  В шалаше немного слабее били струи дождя. Все-таки капли непрерывно
пробирались  сквозь  хвою  и  падали  Коле  на  голову,  на  плечи,  на шею.
Наклонившись  над  Леной,  Коля  старался  закрыть  ее  от  этих  капель. Он
прислушался. Лена опять говорила:
     - Ты  не  уходишь? Я не знаю, что это на меня нашло. Я этого никогда не
думала. А ты, наверное, сердишься?
     - Молчи,  молчи,  - сказал Коля. - Боже мой, ты еще говоришь со мной об
этом!  Давай  никогда  не  вспоминать  о  том, как мы поссорились. Как будто
этого не было.
     - Коля,  не  уходи!  -  повторяла  Лена.  - Я все боюсь, что ты на меня
сердишься.
     - Молчи, молчи, не надо открывать рот, а то ты простудишься.
     Ветер  гнул  огромные деревья, гром раскатывался по небу. Ветер налетел
на  шалаш.  Сначала он сорвал одну ветку, потом расшатал другую, вырвал ее и
отбросил,  потом  расшатал  третью. Как разъярившийся великан, ветер отрывал
от  шалаша  ветки одну за другой, бросал их на землю и топтал их ногами. Вот
он  умчался  дальше  -  шатать  деревья,  гнать  тучи,  выть и свистеть, а у
тропинки  остался  только  скелет  шалаша,  только несколько голых связанных
сучьев,  и  под этими сучьями, открытые хлещущим косым струям дождя, сидели,
прижавшись друг к другу, Коля и Лена.
     Но  вот  еще раз сверкнула молния. Гром гремел где-то далеко. Дождь уже
не  хлестал  сплошными  струями.  Теперь  мелкие  капли  монотонно  шумели в
листьях. Все погрузилось в густую, непроглядную темноту.
     И   вдруг   в   темноте  появилась  светящаяся  точка.  Она  как  будто
раскачивалась  и  медленно,  но  неуклонно  приближалась.  Коля не отрываясь
смотрел  на  нее. Он был так слаб, что даже не мог крикнуть. Уже было видно,
что  это  движется  ветровой  фонарь.  Освещенные  им,  появились из темноты
облепленные  грязью, медленно шагающие сапоги да маленький кусочек тропинки,
размытой дождем.
     Равномерно  покачиваясь,  двигался  фонарь, равномерно хлопали по грязи
сапоги.  Вдруг  фонарь  остановился  и  поднялся  кверху.  Теперь он освещал
брезентовый капюшон и немолодое лицо с пушистыми седыми усами.
     - Э! - сказал человек, несший фонарь. - Тут, по-моему, кто-то есть.
     Из темноты в круг света вступила высокая худая женщина.
     - Ну конечно, - сказала она, - мальчик и девочка.
     Коля  сидел,  мокрый,  дрожащий,  прижимая  к  себе  Лену, и напряженно
смотрел на склонившихся над ними людей.
     - Ну-с,  молодой  человек,  -  спросил  усатый, - кто вы такой и как вы
сюда попали?
     - Это моя сестра, - сказал Коля, - она больна.
     Усы пошевелились.
     - Ну-ну,  посмотрим...  Берите,  Александра  Петровна,  девицу,  а  вы,
юноша,  тоже,  кажется,  идти не способны. Ну, что же, лезьте мне на спину и
чувствуйте себя там как дома.
     Ветровой  фонарь  покачивался,  освещая  неверным светом деревья, лужи,
мокрую траву, поднимавшуюся из воды.
     Обхватив ногами спину усатого, Коля положил ему голову на плечо.
     Деревья  появлялись  из  темноты  и  уходили  опять в темноту. Коле они
казались   то   стариками,   идущими   под  конвоем  фашистских  солдат,  то
партизанами,   выскочившими   из  лесу.  Коля  изредка  еще  вздрагивал,  но
почему-то ему казалось, что теперь все будет хорошо.


                             Глава шестнадцатая

                              Утро после грозы

     Сквозь  сон  видел Коля темную деревенскую улицу, слышал глухой собачий
лай  и  скрип  двери.  Лампа  ярко  освещала  избу.  Какой-то  мальчик вышел
навстречу  и  потом  хлопотал,  устраивая  постель.  Качаясь,  дошел Коля до
лавки,  где постелили ему, натянул одеяло и сразу заснул. Снился ему домик в
лесу,  дедушка  на  крылечке,  цыплята,  которые  пищат, забираясь под крыло
наседки.
     Проснулся  он  в  комнате, освещенной солнцем, и, проснувшись, долго не
мог вспомнить, что с ним было и как он сюда попал.
     Мальчик  (Коля  туманно  вспомнил, что видел его вчера) сидел за столом
и,  высунув  на  сторону  язык,  писал.  Работа эта давалась ему нелегко. Он
вздыхал,  окунув  перо в чернильницу, долго осматривал его, тщательно снимал
волоски  и  вообще  проявлял  много неторопливости и аккуратности. Однако не
только  пальцы, но даже ухо и нос были у него выпачканы чернилами. По другую
сторону  стола  на  скамейке  сидели  фокстерьер  с  обрубленным  хвостом  и
надорванным  в  жестоких боях ухом, одноглазый рыжий кот, который, казалось,
все  подмигивал  и ухмылялся про себя, и черный ворон, который держал голову
так, как будто твердый крахмальный воротничок все время подпирал ему шею.
     Мальчик задумался, потом, посмотрев на фокстерьера и ворона, спросил:
     - "Кувыркаться" пишется с мягким знаком?
     Фокстерьер тявкнул, а ворон, склонив голову набок, прокричал:
     - Воронок, Воронуша!
     - Дураки!  -  с  огорчением  сказал  мальчик.  -  Ни  о  чем вас нельзя
спросить, а есть небось просите.
     Коля  не  выдержал  и  рассмеялся. Фокстерьер повернулся к нему, поднял
ухо  кверху,  так  что  оно торчало, как сигнальный флажок, и тявкнул. Тогда
кот  посмотрел на Колю и подмигнул, а ворон необыкновенно кокетливо повертел
головой и переступил с лапы на лапу.
     Мальчик  осторожно положил ручку на чернильницу и провел рукой по лицу,
желая,  очевидно,  стереть  пятно  с  носа.  Вместо этого он оставил широкую
лиловую  полосу на щеке, но, так как полоса была ему не видна, счел, что все
в порядке.
     - Проснулся? - сказал он. - Ну, здравствуй.
     - А Лена где? - хмуро спросил Коля.
     - Это  сестренка твоя? Она в соседней избе, у Александры Петровны. Она,
понимаешь, больна. У нее воспаление легких.
     Коля вскочил и начал торопливо одеваться.
     - Ты  что,  к  ней  хочешь?  -  спросил мальчик. - Ты не торопись. Отец
тебя, наверное, не пустит.
     - А  кто  твой  отец?  - буркнул Коля. Он так привык за последнее время
всегда  опасаться  врагов,  что  неизвестный  этот  отец, сам мальчик и даже
фокстерьер, даже кот, даже ворон казались ему подозрительными.
     Мальчик  провел  рукой  по  волосам,  отчего  на  них  осталась  ровная
чернильная полоса, и сказал спокойно и веско:
     - А  ты не рявкай. Сердиться тебе совершенно нечего. Отец мой - Василий
Георгиевич  Голубков, фельдшер. Вчера, возвращаясь от больного, нашел тебя и
твою  сестру  в лесу. И подобрал, не желая, чтобы вы там померли. И нес тебя
на  спине  километров  пять.  И  устроил тебя у себя дома, а сестру твою - у
нашей  акушерки  Александры  Петровны,  хотя  это  опасно,  потому  что сюда
фашисты заходят и ловят всех подозрительных. Донял или нет?
     Коля постоял, подумал, потом повернулся и сказал:
     - Ты на меня не сердись. Давай мириться.
     - Вот  так-то  лучше, - сказал мальчик, протягивая ему руку. - Тебя как
звать?
     - Коля. А тебя?
     - Меня - Владик, а фокстерьера - Жук. Тебе сколько лет?
     - Двенадцать.
     - Мне  тоже... скоро будет. Ну, а теперь пойдем. Может, тебя и пустят к
твоей сестре.
     Они  вышли.  Это  была очень маленькая деревня. На каждой стороне улицы
стояло  не  больше  десяти  домов. Вокруг деревни шло узенькое кольцо полей,
огороженных  жердями,  и  сразу  начинался  лес. Улица была пустынна. Только
ленивые  собаки  лежали  в  пыли,  положив на лапы сонные морды, да какой-то
малыш  ревел  во  всю  глотку.  Впрочем,  увидев  Колю, он замолчал. Видимо,
появление нового человека в деревне очень его поразило.
     Кот  и  ворон  остались дома, а Жук бежал за мальчиками, задрав обрубок
хвоста  и  горделиво поглядывая на сонных собак. Дом Александры Петровны был
совсем близко, и около этого дома заметно было некоторое оживление.
     У  палисадника стояли и разговаривали две старухи. Они замолчали, когда
мальчики подошли, и проводили их любопытными взглядами.
     На  крыльце  сидел старик. Он посторонился, чтобы пропустить мальчиков,
и  молча  ответил  на  поклон  Владика.  В  сенях  был  слышен  гул голосов,
доносившийся  из  избы.  В  избе шел оживленный спор, в котором участвовало,
видимо, много народу.
     - Странно!  -  сказал  Владик.  -  Отец  не любит пускать посторонних к
больным.
     В  этот  момент  дверь  в  избе  отворилась,  и в сени выскочил Василий
Георгиевич. Он был красен и возбужден, усы его сердито топорщились.
     - Посмотрим!  -  крикнул  он  в  избу и с шумом захлопнул дверь. Увидев
Колю,  он посмотрел на него, потом сказал: - А-а, кстати, молодой человек...
- и, схватив его за руку, быстро потащил за собой.
     Коля  решил,  что  Василий  Георгиевич  на  него за что-то сердится. Он
только  не мог понять, за что. Фельдшер пыхтел от негодования и иногда, не в
силах  сдержать  ярость,  энергично  дергал  Колину  руку.  Они спустились с
крыльца,  обогнули избу и вошли в пустой хлев, в котором, по-видимому, давно
уже не было коровы и проживала только тощая курица.
     - Ну-с,  молодой человек, - сказал Василий Георгиевич, отпустив наконец
Колю  и  вытирая  со лба пот, - кто такая эта девочка, которую ты выдаешь за
свою сестру?
     Коля обмер и молчал, опустив глаза в землю.
     - Дело  в  следующем,  -  продолжал  Василий  Георгиевич, - твоя сестра
заявила  в  бреду, что она дочь знаменитого генерала Рогачева. Так вот, меня
интересует, что это - бред или правда?
     Коля молчал, а потом поднял глаза и сказал:
     - Врет она.
     - Отлично. Значит, это бред?
     - Врет она, - упрямо повторил Коля.
     Василии Георгиевич смотрел на Колю внимательным, испытующим взглядом.
     - Отлично.  Теперь  слушай, почему важно выяснить это совершенно точно.
Твоя  сестра,  или  кто  она  там,  -  словом,  эта девочка говорила о своем
знаменитом  отце  так много, что слухи пошли по всей деревне. Народ-то у нас
ничего,  можно  положиться,  не  выдаст. Но есть у нас один человек, высокое
наше  начальство - староста. Староста этот, попросту говоря, свинья свиньей,
и  нелегкая занесла его в избу, когда девочка вовсю болтала про своего отца.
Староста  решил  немедленно  ехать  в  село,  чтобы  донести  по начальству.
Александра  Петровна  подняла  крик  и  созвала людей. И вот сейчас собрался
народ  в  избе,  держит  старосту  и не выпускает. А староста рвется ехать в
село - сообщить в комендатуру. Ясно?
     - Выдумала  она,  -  сказал  Коля.  -  Слышала  песню  про  Рогачева  и
выдумала.
     Василий Георгиевич внимательно посмотрел на Колю:
     - Хорошо. Тогда донос неопасен, и я велю старосту отпустить.
     Он повернулся и решительно направился к дому.
     - Стойте! - крикнул Коля.
     Василий Георгиевич обернулся:
     - Ну?
     - Не надо отпускать старосту.
     - Почему? Она действительно дочь Рогачева?
     - Нет... Но...
     Василий Георгиевич подошел к Коле и сказал серьезно:
     - Коля,   задерживая   старосту,   все  мы  рискуем  жизнью.  Если  это
действительно  дочь  Рогачева  -  ну  что  ж,  мы не побоимся. Но если нет -
девочке  ничего  не  грозит, а мы рискуем напрасно. Посмотри на меня и скажи
правду.
     Коля  поднял  глаза.  Фельдшер стоял красный, взволнованный, усы у него
топорщились, и такое честное было у него лицо, что Коля вдруг решился:
     - Она правду говорила. Генерал Рогачев - ее отец.
     Василий Георгиевич сразу стал очень деловит.
     - Так, - сказал он. - Откуда это известно?
     Коля  рассказал  про  деда  Ивана  Игнатьевича,  про  человека, который
пришел  в  лесной  дом, - словом, все, что он знал сам. Фельдшер выслушал до
конца, потом взял его за руку и молча повел за собой.


                             Глава семнадцатая

                             Слышна артиллерия

     Когда они вошли в избу, спор там несколько утих.
     В  углу,  на  высокой  кровати,  разметавшись, лежала Лена. Глаза у нее
были  открыты, но она никого не видела. Александра Петровна сидела возле нее
на  стуле  и  вязала чулок. Вдоль стен, на лавках, и на полу, сидело человек
десять крестьян, почти сплошь старики и старухи.
     Невысокий  худой  человек  с  тощей  рыжей бородкой и блеклыми голубыми
глазами  сидел  на  стуле  в  углу. Фельдшер подошел к Лене, пощупал пульс и
потрогал голову.
     - Вечером еще банки поставьте, - сказал он Александре Петровне.
     - Так  что  же, Василий Георгиевич, - жалобно сказал рыжий мужичок, - я
поеду  в  село,  а то как бы не вышло чего. Лошадку заложу и мигом съезжу. И
все в порядке, мы не в ответе.
     Фельдшер повернулся к седобородому деду с лысой, как колено, головой:
     - Что, Иван Матвеевич, сегодня стрельбу слыхали?
     - Слыхали, - ответил старик. - С утра как начало ухать!
     - И думаешь, артиллерия?
     - Артиллерия, - уверенно сказал старик.
     - Значит, близко.
     - Мальчишка  мой  приехал, - заговорила вдруг востроносая старушонка. -
Говорит,  по  шоссе так и прут. И пушки, и танки, и чего только нет! Офицеры
дамочек в машины подсаживают и пожалуйста - прямо на Берлин.
     Рыжебородый  по-бабьи  приложил  руку  к щеке и застонал, как от зубной
боли.
     - Ой-ой-ой,  -  стонал  он,  -  и  что же это выйдет? Кому верить, кого
слушать?  Не  донесешь  -  плохо,  а  донесешь - может, еще хуже. - Он вдруг
вскочил и быстро направился к выходу.
     Пока  он добежал до двери, оказалось, что перед дверью, заслоняя выход,
уже сидит маленький старичок.
     - Подожди,  Афонькин, - сказал ласково старичок. - Может, ночью Красная
Армия придет, ты и вернуться не успеешь.
     - Ой-ой-ой,  -  опять  заскулил  Афонькин, - братцы мои! Если б вы люди
были,  мы бы договориться могли. Я бы сейчас донес, нам бы ничего и не было.
А  когда  Красная  Армия  пришла  бы, вы бы меня покрыли, и мне ничего бы не
было.  А,  братцы  мои?  Как вы, а?.. - Он заискивающе посмотрел на мужиков,
сидящих  вокруг,  и безнадежно махнул рукой: - Донесете, дьяволы! - плачущим
голосом сказал он.
     Мужики ухмыльнулись и отвели глаза в сторону.
     - Да  уж  как  сказать,  -  пожал  плечами лысый старик, - если к слову
придется...
     - Хорошо,  - решительно сказал рыжебородый, - держите меня, не пускайте
меня.  Через  три  дня я должен списки в село доставить. Не доставлю - сразу
за мной приедут. Вот тут мы и посмотрим, чья взяла.
     - Да  ведь  как сказать, - опять ухмыльнулся лысый, - за три дня ты и в
речке утонуть можешь и просто своей смертью помереть.
     - А-а,  -  закричал  рыжебородый,  - убить хотите? Угрожаете? - Он весь
дрожал, и бородка его тряслась. - Придут из комендатуры - покажут вам!
     Тогда  вдруг  встал молчавший все время огромный старик с большой седой
бородой.  Молча  подошел он к окну и ударом руки распахнул его. Все смотрели
на него и ждали, что он скажет. А он только поднял палец.
     И  в  тишине  стал  отчетливо слышен далекий гул артиллерийской пальбы.
Старик посмотрел на рыжебородого и сказал:
     - Слышишь, Афонькин?
     Потом так же молча пошел и сел на свое место в углу.
     И снова раздались стоны и всхлипывания рыжебородого:
     - Ой-ой-ой,  что же делать? Донесешь - плохо и не донесешь - плохо. Как
быть человеку, как быть?
     Закрыв лицо руками, он в отчаянии раскачивался взад и вперед.
     - Тьфу,  -  сказал  Василий Георгиевич, - пакость какая, честное слово!
Выведите его, братцы, - тут больная лежит. Ей свежий воздух нужен.


                            Глава восемнадцатая

                         Фельдшер побеждает болезнь

     День  шел  за  днем,  а  Лене  не становилось лучше. То она металась на
постели,  кричала,  звала  Колю,  отца,  дедушку,  жаловалась,  что не может
больше  идти,  то  она  успокаивалась,  замолкала  и  лежала  такая слабая и
беспомощная,  что  даже  Александра  Петровна,  видевшая на своем веку много
тяжелых больных, и та испуганно прислушивалась к ее дыханию.
     Василий  Георгиевич  часами  просиживал  у ее постели. Он снова и снова
щупал  ее  пульс, пробовал рукой горячий лоб, хмурился, шевелил усами и чуть
слышно, про себя, чертыхался.
     Колю  и  Владика  не  пускали  к  Лене. Коля подолгу ходил вокруг дома,
дежурил  под  дверью,  стараясь  расслышать каждый вздох Лены и каждое слово
фельдшера.  Когда  его  прогоняли,  он пытался заглянуть в окно или, мрачный
как  туча,  сидел  на  крылечке.  Владику  ни  разу не удалось уговорить его
сходить на озеро выкупаться или просто погулять по лесу.
     - Не  хочется,  -  отвечал Коля и отворачивался; даже на Владика ему не
хотелось смотреть.
     Владик   привлекал  на  помощь  фокстерьера  и  ворона.  Ворон  кричал:
"Воронок,  Воронуша!"  -  больше  он  ничего  не  умел  говорить, фокстерьер
служил,  весело вскидывал кверху ухо и по команде тявкал. Коля сидел мрачный
или  улыбался  такой  невеселой  улыбкой,  что  даже  фокстерьер  смущался и
отходил в сторону, понимая, что выступление его не имело успеха.
     Иногда  в  самом  разгаре  упражнений  фокстерьера  и ворона Коля вдруг
спрашивал:
     - А твой отец лечил воспаление легких?
     - Тысячу раз, - уверял Владик, - даже больше.
     - А бывает, что... ну, что не удается вылечить?
     - У отца не бывает. То есть бывает, конечно, но очень редко.
     Коля  отворачивался, но даже по спине видно было, какое у него скверное
настроение.
     - Да  ты  не  волнуйся,  -  успокаивал  его  Владик. - Хочешь, спроси у
ворона! Раньше воронов предсказателями считали.
     Коля смотрел на ворона с сомнением, но все-таки спрашивал:
     - Ворон, ворон, скажи мне, выздоровеет Лена?
     Ворон   хитро  косил  глазами  и  говорил  свое  постоянное:  "Воронок,
Воронуша!"
     - Это значит - выздоровеет! - говорил радостно Владик.
     Но Коля с досадой отворачивался:
     - Ничего это не значит. Дурак твой ворон. Болтает одно и то же.
     Однажды  ночью  Александра Петровна постучала к фельдшеру в окно. Коля,
который  теперь  не  мог  крепко  спать,  а  только  дремал,  сразу вскочил.
Фельдшер, натягивая сапоги, сердито посмотрел на него и сказал:
     - Сейчас же спать!
     Коля  знал,  что  спорить  с фельдшером бесполезно. Он тяжело вздохнул,
лег  и  только  смотрел  умоляющим,  жалобным  взглядом.  Василий Георгиевич
быстро  оделся  и  вышел.  Как только за ним закрылась дверь, Коля вскочил и
стал одеваться.
     - Куда ты? - сонно спросил Владик.
     Владик любил поспать и спал всегда очень крепко.
     - Спи, - ответил Коля. - Ничего, я сейчас.
     Войти  в  дом  к  Александре  Петровне  Коля  не решился - он знал, что
фельдшер  все  равно его выгонит. Из-за двери не доносилось ни одного звука,
окна  были  занавешены.  Коля уселся на крылечке, изнывая от тоски и страха.
Он  вспоминал выражение лица Василия Георгиевича, сопоставлял десятки мелких
наблюдений,  фразы,  сказанные  Александрой Петровной, и приходил к твердому
выводу, что положение отчаянное и что Лена умирает, если уже не умерла.
     Луна  сияла  над деревней, длинные тени тянулись от домов, от деревьев,
от  колодезных  журавлей.  Мир  в  лунном  свете был спокоен и величав, а на
крылечке  сидела,  скорчившись,  маленькая  фигурка,  дрожала, всхлипывала и
трепетала от ужаса.
     Владик  тихо  подошел и молча сел рядом с Колей. Как он ни любил спать,
но  сегодня  и  он  проснулся.  Мальчики  долго  сидели  молча.  Потом  Коля
повернулся к Владику.
     - Владик, это очень тяжелый случай?
     - Ерунда! У папы бывают случаи в сто раз тяжелей, даже в тысячу раз.
     Мальчики  снова  замолчали.  Тявкнула где-то собака. Луна стала заметно
клониться к закату.
     - Владик, - спросил Коля, - а почему Василий Георгиевич такой мрачный?
     - Ты не бойся, - ответил Владик. - Это он всегда такой мрачный.
     Долго  тянулась  ночь.  Луна  коснулась  краем  верхушек  деревьев,  на
востоке  начали меркнуть звезды, петухи закричали, чтобы проверить, все ли в
порядке, и, успокоив друг друга, замолкли.
     Наконец неожиданно громко стукнула дверь. Коля и Владик вскочили.
     Голубков,  усталый,  но  возбужденный, стоял на крыльце. Он нахмурился,
увидя мальчиков.
     - Вы тут? - строго спросил он. - Я ведь велел вам спать.
     Коля   не  отвечал.  Он  даже  дышать  не  мог  от  волнения.  Голубков
усмехнулся, потрепал его по голове и сказал:
     - Можешь   не   беспокоиться:   выздоровеет   Лена.  Кризис  прошел,  и
температура падает.


                            Глава девятнадцатая

                      После всех тревог короткий отдых

     Как  только Лена начала поправляться, жизнь в деревне очень понравилась
Коле.  Старики и старухи - единственные оставшиеся в деревне жители - к Коле
относились  хорошо.  С  Василием  Георгиевичем  и Александрой Петровной Коля
сдружился так, как будто вырос у них.
     Фельдшер  был  шутлив, энергичен и вспыльчив. Когда лицо его наливалось
кровью  и  усы  поднимались  кверху,  Коля  и  Владик  замолкали и старались
незаметно  уйти.  Но он отходил с удивительной быстротой. Стукнет кулаком по
столу, посмотрит на кулак и рассмеется.
     Он  прожил  в  этих  местах  тридцать  лет.  Четырнадцать  лет назад он
женился.  Вскоре  жена  умерла,  оставив  ему  сына.  Василий Георгиевич сам
воспитал  Владика;  пока Владик был маленький, сам кормил его с ложечки, сам
купал и даже сам чинил ему штаны.
     Александра  Петровна пыталась было взять это на себя, но фельдшер резко
сказал, что он и сам справится.
     Когда  Владику  исполнилось  десять лет, отец стал посвящать его в свои
дела  и  советоваться  с  ним,  как со взрослым. Владик знал симптомы многих
болезней.  Когда  отец  и  сын  обсуждали  какой-нибудь  серьезный  вопрос -
например,  как  обойтись без денег или можно ли принять у бабушки Алексеевой
курицу,  которую  она  принесла  в  благодарность  за  лечение, - со стороны
казалось, что беседуют двое мужчин, двое товарищей по работе.
     Коля   очень   сдружился   с   Владиком.   У   него   давно   не   было
товарищей-сверстников.  Лена  была  все-таки значительно младше, и он привык
относиться  к  ней покровительственно. Вдвоем с Владиком они ходили купаться
на  маленькое  озеро недалеко от деревни, состязались в плавании и в беге. С
ними  ходил  фокстерьер.  Кот  любил  лежать  на печи, а ворон, которому, по
словам  Владика,  было  двести  лет,  провожал  их  очень недалеко от дома и
торопливо возвращался назад. Он очень боялся новых мест.
     Лена  быстро  поправлялась. У ее постели всегда толкался народ. Старики
и  старухи  приносили  гостинцы и расспрашивали Лену про отца, про ее жизнь.
Очень  хвалили Ивана Игнатьевича Соломина, говорили, что он, видать, человек
хороший  и  умный.  Одобряли  и  Колю:  другие в его годы собак гоняют, а он
все-таки спас Лену и не попался фашистам.
     Утро  начиналось с того, что мальчики заходили к Лене, иногда приносили
ей  ворона,  который  развлекал  ее,  крича: "Воронок, Воронуша!" Фокстерьер
ходил  на задних лапках или притворялся мертвым, а Лена смеялась и хлопала в
ладоши.  Потом  мальчики  уходили  на  озеро.  Василий  Георгиевич  разрешил
Владику  не  заниматься,  пока здесь Коля, и не давал ему никаких поручений.
Потом  опять  шли  к  Лене и обедали все вместе у Александры Петровны. После
обеда  бегали  по  деревне,  иногда  заходили  к  кому-нибудь из соседей или
разговаривали с Василием Георгиевичем.
     Деревня  стояла  в  стороне  от  дороги,  далеко  от  городов  и сел, и
редко-редко  бывало,  чтобы в нее попадал чужой человек. Оккупация коснулась
ее  сравнительно  мало. Фашисты знали, что места эти глухие, гарнизона здесь
не  держали  и  наезжали редко, так как побаивались ездить лесными дорогами.
Единственным  представителем  гитлеровской власти в деревне был староста. Он
составлял  списки  на  отправку  людей  в  Германию,  он  выдал  дочь  вдовы
Моргуновой,  которая  пряталась  в  погребе,  и  крестьяне  давно  бы  с ним
рассчитались,   но   за   убийство   старосты   фашисты  сжигали  деревни  и
расстреливали жителей.
     Теперь,   когда   артиллерийская  стрельба  доносилась  уже  совершенно
отчетливо  и  фронт,  очевидно, с каждым днем приближался, старосте стали по
ночам  сниться  нехорошие  сны.  Крестьяне  выжидали  и  не сводили счеты со
старостой,  откладывая  это  до  прихода советских частей, а староста боялся
крестьян  и  перечить  им не решался. На всякий случай его никуда из деревни
не выпускали и следили за каждым его шагом.
     Через  три  дня,  когда  старосте  пришло  время  ехать в село отвозить
списки,  его  заставили написать письмо и в письме объяснить, что он болен и
посылает  доверенное  лицо.  Афонькин  выходил из себя, но ничего сделать не
мог.  Доверенным  лицом  выбрали  совершенно глухого старика, который твердо
обещал,  что  ни  одного вопроса не расслышит. Старик съездил и на следующий
день к вечеру благополучно вернулся.
     Несмотря  на  то что он был глух и подслеповат, то, что ему было нужно,
он  отлично  сумел  услышать  и  разглядеть.  Он рассказал, что по шоссейной
дороге  непрерывным  потоком  уходят  на  запад  обозы  и колонны машин, что
фашисты  очень угрюмы, что какой-то важный гитлеровец из города уже убежал -
словом, что дело как будто идет к концу.
     Староста  очень  забеспокоился,  просил, чтобы все запомнили, как он не
хотел  идти  в  старосты  и  как он старался кого можно спасти. Все это было
вранье. Старосте так и сказали, и он совсем приуныл.
     Вечером   все   собрались  на  улице  -  послушать  стрельбу.  Стрельба
слышалась  очень  ясно.  Сначала думали - это потому, что ветер попутный, но
оказалось,  что  ветер  совсем  не  попутный,  а просто за сутки фронт очень
приблизился.  Коля  побежал рассказать об этом Лене. Лена заволновалась. Она
последнее  время  все думала о встрече с отцом, у всех спрашивала, узнает ли
он  ее.  Ведь, наверное, она очень переменилась за эти три года. Вдруг он ее
не признает своею дочерью?
     На  следующий  день Лена впервые вышла на улицу. Коля и Владик зашли за
нею  пораньше  утром.  У  всех  домов ее приветствовали хозяйки и приглашали
зайти.  Фокстерьер  прыгал  вокруг  и вилял обрубком хвоста, ворон без конца
кричал:  "Воронок,  Воронуша!", и кот, не любивший выходить из дому, на этот
раз вышел на крыльцо.
     По   случаю  выздоровления  Лены  решили  на  следующий  день  устроить
праздничный  обед.  На  первое должна была быть уха из рыбы, которую наловит
Владик. На второе - грибы. На третье - ягоды, которые соберет Коля.
     Вечером  Василия  Георгиевича  срочно  вызвали  в деревню километров за
двадцать.  Там  заболела  женщина,  и помощь нужна была немедленно. Фельдшер
уложил  в  чемоданчик инструменты и отправился, пообещав вернуться поскорее.
Однако  вернулся  он  только  на  следующий день к вечеру. Настроение у него
было  мрачное,  за ужином он молчал, недовольно фыркал и топорщил усы. Когда
Лена  ушла спать - она после болезни была еще слаба и ложилась спать рано, -
Василий Георгиевич вдруг выпалил:
     - Лену по соседним деревням, оказывается, ищут.
     Коля вздрогнул от неожиданности и открыл широко глаза.
     - Да-да,   -   продолжал  фельдшер,  -  в  ту  деревню  уже  приезжали.
Опрашивали  жителей, не проходили ли мальчик и девочка. Скоро, наверное, и к
нам приедут.
     За  дни,  прожитые  у фельдшера, Коля успокоился и перестал чувствовать
себя  беззащитным,  преследуемым  беглецом.  Ему казалось, что все опасности
остались  уже  позади.  Спокойно дождутся они прихода советских войск, тогда
он отведет Лену к Рогачеву и все будет хорошо.
     Отчаяние  охватило  его  при  мысли, что снова нужно бежать, спасаться,
прятаться.  Вероятно,  очень  грустное было у него лицо, потому что фельдшер
улыбнулся и потрепал его по голове.
     - Ничего,  Коля, - сказал он, - не унывай! Может, еще до нас не дойдут.
А дойдут, так спрячем. А не сможем спрятать, так убежим вместе.
     Очень скоро ему пришлось выполнить свое обещание.


                              Глава двадцатая

                                Рыбная ловля

     Утром  Владик  накопал  червяков,  собрал удочки и отправился на озеро.
Коля  с  большой  корзинкой пошел собирать ягоды. Лена хотела идти с ним, но
Голубков не пустил.
     - Нельзя,  - сказал он. - Лежи и питайся. Может, скоро тебе понадобятся
силы.
     Коля  очень  быстро набрал полную корзину ягод. Лесная земляника была в
этих  местах  отличная,  и малина стала поспевать. Когда ягоды больше некуда
было  класть,  Коля  решил  наведаться  на  озеро к Владику. Владик сидел на
камне  в  тени  большой ивы и внимательно смотрел на поплавок. Даже здесь, у
воды,  было  жарко.  Монотонно  жужжали  шмели. Пролетела прозрачная голубая
стрекоза. Жуки-плавунцы бегали по воде.
     - Как дела? - спросил Коля.
     Владик  молча  кивнул  головой  на ведерко, в котором плескался десяток
небольших  окуньков.  Коля  сел  на  гнилой  ствол  дерева,  давно  когда-то
поваленного  бурей.  Было  так  жарко,  что  даже разговаривать не хотелось.
Владик  взмахнул  удочкой,  но  рыба  сорвалась.  Он  снова  закинул удочку.
Поплавок лег на воду и плавно заколебался от легкой зыби.
     - А  когда фашистов прогонят, вы с Леной в город уедете жить? - спросил
Владик.
     - Да, конечно, - ответил Коля.
     Он  удивился,  что  Владик  спросил  об этом. Владик сидел не шевелясь,
внимательно глядя на поплавок.
     - Дед  говорит,  -  продолжал  Коля, - что, если наш дом разрушили, нам
дадут другую квартиру, так что жить будет где.
     Коля  замолчал.  Стрекоза  села  на  ствол  дерева  рядом с ним, и Коля
смотрел,  как  трепыхаются  ее голубые крылья. Овод жужжал над самым Колиным
ухом, но Коле лень было отмахнуться.
     - А  мы  с  отцом  здесь  останемся,  - вдруг сказал Владик. - Отец уже
привык к нашей деревне.
     Он  сказал это спокойно, даже равнодушно, но Коля почувствовал, что ему
очень грустно будет остаться здесь.
     - Ерунда! - сказал Коля уверенно. - Тебе же надо в школе учиться.
     - Ну и что же, тут есть школа.
     - Где, в селе? За десять километров?
     - Ну и что ж? Там интернат был. И после войны опять будет.
     Владик взмахнул удилищем. Окунь сверкнул в воздухе и упал на траву.
     - Большой! - сказал Коля.
     - Да, ничего.
     Владик  пустил  окуня  в  ведерко,  нацепил  червяка  и  снова забросил
удочку.
     - Ерунда!  -  сказал  Коля.  - Раз все равно придется жить в интернате,
так  лучше  зиму  жить  в городе и там учиться. В городе десятилетка, а тебе
все  равно  скоро в восьмой класс. У нас и жить будешь. В одной комнате - мы
с тобой, в другой - дедушка.
     Ему  стало  и  самому  грустно,  когда  он  подумал, что Лены с ними не
будет.  Как-то  до сих пор ему ни разу не приходило в голову, что отведет он
Лену  к отцу и они расстанутся. Может, конечно, еще когда-нибудь и увидятся,
но  это  уже  будет  не  то.  Не  так,  как  все  это время. Не будут вместе
заниматься, вместе играть, по вечерам слушать рассказы деда.
     - Если твой дед согласится, может, отец меня и отпустит.
     - Согласится, - уверенно сказал Коля. - Как же иначе!
     - А Лена в Москву уедет? - спросил Владик.
     - В Москву, - ответил, подумав, Коля. - Наверное, в Москву.
     Снова  сверкнул в воздухе серебристый окунь и упал на траву. Коля молча
смотрел, как Владик наживил крючок и забросил удочку.
     Снова  колыхался  на  воде поплавок, и снова молчали мальчики. Стрекоза
снялась с места и полетела над травой, сверкая и трепеща крыльями.
     И теперь Владик почувствовал, что Коле грустно.
     - С тобой дед занимался эти годы? - спросил он.
     - Занимался.  Если  Запольск  до  начала  учебного  года освободят, я в
шестой класс пойду.
     - И  я в шестой. Значит, через пять лет мы десятилетку кончим. И поедем
в Москву поступать в вуз.
     Владик  сказал  это так спокойно и деловито, что Коле вдруг стало ясно:
именно так и будет. Он впервые ясно представил себя студентом.
     - Ты на кого учиться будешь? - спросил он.
     - На доктора, - ответил Владик. - А ты на кого?
     - Не  знаю,  как  это  называется...  На  зоолога.  Есть  зоологический
институт?
     - В Москве, наверное, есть.
     - Ну вот я в нем и буду учиться.
     Владик  взмахнул  удилищем,  и  по  траве запрыгала красноперка. Владик
пустил ее в ведро, наживил крючок и снова закинул удочку.
     - Жить  будем  с  тобой  в  общежитии, - сказал он. - Попросим, чтобы в
одной комнате поселили.
     - А  в  воскресенье,  - продолжал Коля, - купим билеты в театр и зайдем
за Леной. Ты ездил в трамвае?
     - Нет, но я знаю, как ездят.
     - И я знаю. А летом будем в парк ходить гулять...
     Мальчики помолчали.
     - Врач и зоолог, - сказал Владик, - это похожие специальности.
     - Очень   похожие,   -   подхватил   Коля.  -  Много  предметов  совсем
одинаковых. Наверное, их и проходят вместе.
     - Будем на лекции вместе ходить... - Владик вдруг замолчал.
     - А  на  лето,  -  сказал  Коля,  -  махнем  вместе с Леной в Запольск.
Нарочно  усы  отрастим,  дедушка  и  не  узнает.  Скажем: "Здрасте, привезли
привет из Москвы".
     Поплавок  дергался  и  то  уходил  под  воду,  то  снова  выскакивал на
поверхность.
     - Клюет! Большая, наверное.
     - Тсс! - сказал Владик. - Тише, заметит...
     Владик  смотрел поверх озера, туда, где по склону поросшего лесом холма
вилась  тропинка.  По тропинке шел человек. Он то скрывался за деревьями, то
появлялся.
     Коля  сначала  даже не понял, чего испугался Владик: идет человек, ну и
пускай себе идет.
     Но  человек  в  это  время вышел из-за ствола, медленно, осторожно, как
будто  готовясь  при  малейшей  тревоге  спрятаться  снова.  Он оглядел лес.
Мальчики  сидели не двигаясь. В чередовании зеленой листвы и березовых белых
стволов фигуры их не выделялись.
     Человек  пошел дальше. Он все-таки не был спокоен: все оглядывался, шел
крадущейся,  вороватой  походкой.  Прежде  чем он скрылся за вершиной холма,
Коля его узнал: это был староста Афонькин.
     - Владик! - сказал Коля растерянно. - Как же, значит, его выпустили?
     Владик торопливо складывал удочки.
     - Пошли, - сказал он, - нечего терять время.


                           Глава двадцать первая

                                Снова в путь

     Мальчики  шагали  быстро,  почти  не разговаривая, чтобы не запыхаться.
Жук  встретил  их  возле  дома  веселым тявканьем. Лена, высунувшись в окно,
закричала:
     - Рыбы много поймали? Ух, сколько ягод!
     Мальчики,  не  отвечая,  поднялись  на  крыльцо  и вошли в дом. Василий
Георгиевич   сидел   за  столом  и  разбирал  старые  записи.  Посмотрев  на
мальчиков, он сразу понял: что-то случилось.
     - Ну, что такое? - спросил он хмурясь.
     - Папа, где Афонькин? - ответил вопросом Владик.
     - Афонькин?   -   Фельдшер  нахмурился  еще  больше.  -  Его  Александр
Тимофеевич сторожит.
     - Нет,  Афонькин  сбежал.  Мы  его  видели.  Он  шел  по тропинке через
большой холм, к селу.
     - Вздор! Не может быть.
     Лена  не  поняла,  в  чем  дело,  но  по  тону  разговора  угадала, что
случилось   нехорошее.   У   нее   сразу   вытянулось  лицо  и  глаза  стали
большие-большие. Василий Георгиевич посмотрел на нее и встал.
     - Пойдемте посмотрим, - сказал он.
     У  дома  старосты  сидел  на  крылечке  Александр Тимофеевич, маленький
старичок  с  козлиной  бородкой.  Он  курил неторопливо, с удовольствием. Он
наслаждался солнцем, теплом и покоем.
     - Афонькин дома? - спросил Василий Георгиевич.
     - Спит,  -  ухмыльнулся  Александр Тимофеевич. - Делать ему нечего, так
он теперь целые дни спит. Не жизнь, а санаторий. - Он фыркнул и закашлялся.
     Василий  Георгиевич  молча поднялся на крыльцо и вошел в избу. Мальчики
и  сторож  вошли  за  ним.  Они  сразу  увидели, что старосты нет. Изба была
пуста,  и  маленькое  окошечко,  выходившее  на  огород,  осталось  открытым
настежь.
     Василий Георгиевич крякнул и сел на табурет.
     - Проворонил!  Проспал! Убить тебя мало! - закричал он на сторожа и, не
слушая оправданий растерянного старика, вышел из избы.
     Через  двадцать  минут  в  доме  Александры Петровны состоялся "военный
совет".  Василий Георгиевич, тяжелю ступая, ходил из угла в угол. Александра
Петровна  сидела  у стола на табурете и зашивала Колину куртку. Владик, Коля
и Лена расселись на кровати и молча слушали.
     - Здесь  оставаться  нельзя,  - говорил Василий Георгиевич. - Девочка -
не  иголка. Ни в каких погребах не спрячешь. Деревенька маленькая - долго ли
обыскать!  Соберемся  мы  и  уйдем  в  лес.  Кто нас в лесу отыщет? Недельку
поживем индейцами, потом даже весело вспоминать будет.
     Александра  Петровна  откусила  нитку  и  разгладила  на  столе зашитое
место.
     - Весело!  -  сказала  она.  -  Во-первых,  могут  найти. Случайно, или
староста  наведет  на след, или просто прочешут лес. Потом, когда гитлеровцы
отступать  станут,  всякий  сброд  по  всем  лесам  разбредется. Нет, это не
годится.
     Василий  Георгиевич  фыркнул,  постоял,  сердито  глядя  на  Александру
Петровну, но не нашелся, что возразить, и снова зашагал по комнате.
     - Значит,  надо  идти  в  другую  деревню,  -  сказал  он. - В такую, в
которой уже искали Лену. Прятаться-то, наверное, не больше недели придется.
     - В  деревне не спрячешься, - спокойно возразила Александра Петровна. -
Если у нас староста нашелся, то и в любой деревне может прохвост найтись.
     Василий Георгиевич фыркнул еще громче и еще громче затопал по полу.
     - Ну-с, так что же вы предлагаете?
     - В  город  надо идти. Кто там у вас из старых друзей остался? Конушкин
там?
     - Там, кажется.
     - Ну  вот, Конушкин спрячет. А не Конушкин - другой кто-нибудь. Да и не
придет никому в голову в городе вас искать.
     Василий Георгиевич пофыркал, но не нашел никаких возражений.
     - Выходить  надо  сейчас же, - сказал он таким тоном, как будто никогда
и спору не было о том, куда идти.
     Вышли  все  же  не скоро. Пока собирали еду на дорогу, пока прощались с
Александрой  Петровной,  с Владиком, которого отец отказался взять, несмотря
на его просьбы, прошло часа два.
     Солнце  уже  клонилось  к  западу, когда фельдшер, Коля и Лена обогнули
озеро. Деревня скрылась за лесом.
     - Знаете  что?  -  сказал Василий Георгиевич. - Не стоит, пожалуй, идти
по тропинке. Мало ли кого встретить можно! Пойдемте-ка прямиком через лес.
     Они   вступили   в   прохладную  тень  березы.  Огибая  деревья,  порой
пробираясь  через  кустарники,  поднялись  они  на  холм. Отсюда снова стали
видны  деревня  и  озеро,  похожее  на  тарелку, лежащую на зеленом бархате.
Тропинка  вилась  внизу.  Кроны  огромных  деревьев раскачивались. Ветер был
прохладен и свеж. Приятно было смотреть с высоты на знакомые места.
     Вдруг  фельдшер  схватил  детей  за  руки  и  оттащил  их за дерево. По
тропинке,   направляясь  к  деревне,  торопливым  шагом  шел  человек.  Коля
высунулся  из-за  ствола  и  отшатнулся.  Он сразу узнал и холщовые штаны, и
рубаху,  и  вещевой  мешок,  висящий  на  одном плече, и рукав, засунутый за
пояс.
     - Это он! - зашептал Коля. - Это он, Василий Георгиевич! Однорукий!
     Фельдшер  охнул  и  осторожно выглянул из-за ствола. Однорукий, видимо,
очень  торопился.  Он шел не оглядываясь, все ускоряя шаг. Вот он скрылся за
деревьями, появился снова и окончательно исчез за поворотом.
     - Да,  -  сказал  Василий  Георгиевич, - в самое время ушли из деревни!
Задержались бы еще на час - и попали бы как кур во щи.
     После  этой  встречи они шли не останавливаясь, до тех пор пока не село
солнце.  Последний  час  Василий  Георгиевич  нес  Лену на плечах, и они шли
гораздо медленней. В общем, фельдшер был недоволен.
     - Мало,  мало  прошли! - говорил он. - Так мы и за три дня до города не
доберемся.
     Но  делать было нечего. Лена после болезни легко уставала. Быстрей идти
было  невозможно.  Ночевали под огромной сосной. Заснули сразу и проснулись,
когда  солнце  уже  взошло.  Фельдшер, поколебавшись, решил все же разложить
небольшой костер, и они вскипятили чайник.
     После  завтрака  снова двинулись в путь. Отсюда проселочная дорога была
уже недалеко.


                           Глава двадцать вторая

                          Обозы движутся по дороге

     К  проселочной  дороге  рассчитывали  подойти  в  полдень.  Но  часов в
одиннадцать   услышали  голоса.  Коля  пополз  разведать,  в  чем  дело,  и,
вернувшись,  сообщил,  что  возле  дороги  стоит  немецкая батарея и по лесу
ходят артиллеристы. Тогда решили идти и дальше прямо лесом.
     Километра  три шли спокойно. Но вдруг щелкнул выстрел, и пуля, пролетев
над  самой головой Лены, ударилась в молодую березку. Фельдшер толкнул детей
в  траву  и сам упал рядом. Это было очень своевременно - сразу же свистнула
вторая пуля.
     На  этот  раз Коля заметил, откуда стреляют: за большой, высокой сосной
стоял человек; он высунулся, выстрелил и снова спрятался за сосну.
     Положение  было  глупое  и опасное. Неизвестно было, кто этот человек и
что  ему  нужно.  Василий Георгиевич вытащил огромный маузер и оглядел его с
некоторым  недоверием.  Он,  кажется, неясно представлял, как из этой машины
стреляют.  Неизвестный  перебежал  за  другое  дерево,  поближе.  Он  был  в
форменном  немецком  мундире,  но  без  шапки.  В  руке у него был пистолет.
Василий  Георгиевич  вскинул  маузер и сильно нажал курок, но маузер молчал,
как  проклятый.  Фельдшер,  чертыхаясь,  стал  с  ним возиться. Решив, что у
противника нет оружия, неизвестный осмелел.
     - Сдавайся! Сдавайся! - закричал он по-русски и быстро пополз вперед.
     Он  был  уже совсем близко, а Василий Георгиевич все чертыхался, возясь
с  маузером, и проклинал "эту дурацкую машину". Неожиданно маузер выстрелил.
Хотя  пуля  пролетела  у  самого  Колиного  уха и ушла куда-то далеко в лес,
неизвестный  упал  на  колени  и  поднял  руки.  Тогда  фельдшер  вскочил и,
размахивая  маузером  с  таким  видом,  как  будто  он  может  заставить его
стрелять в любую минуту, побежал вперед.
     Неизвестный стоял на коленях, подняв руки.
     - Дезертир я, дезертир! - сказал он.
     Василий Георгиевич хмыкнул.
     - Так,  -  сказал  он.  -  Ну что же, ты - туда, мы - сюда. - Он указал
противоположные направления.
     Дезертир радостно заулыбался и повторил:
     - Ти - туда, ми - сюда.
     Коля наклонился и поднял пистолет, брошенный дезертиром.
     Они  пошли,  все время оглядываясь назад и показывая дезертиру маузер и
пистолет.   Отойдя  шагов  сто,  они  перестали  беречься  и  повернулись  к
дезертиру  спиной.  И  сразу  раздался  выстрел. Видимо, у дезертира был еще
один  пистолет.  Василий  Георгиевич  налился  кровью  и,  яростно  заревев,
ринулся  вслед  за  дезертиром.  Но  тот,  увидев, что промахнулся, взмахнул
руками и скрылся за деревьями.
     - Черт  проклятый!  -  сказал Василий Георгиевич. - Надо глядеть в оба.
Теперь начнут они шляться по лесу.
     Впрочем,  лес  казался  пустынным.  Выбрав  местечко,  закрытое со всех
сторон  кустарником,  они пообедали и пошли дальше. К шоссе вышли в сумерки.
Вышли  и сразу поняли, что перейти шоссе невозможно. Непрерывным потоком шли
немецкие  обозы.  Ездовые  погоняли  крестьянских лошадок, груженных военным
имуществом  и офицерскими чемоданами. На телеги наезжали машины с офицерами,
офицерскими   женами,  баулами,  корзинами  и  сундуками.  Ползли,  грохоча,
орудия.  Мотоциклы,  оглушительно треща, пытались проскочить между машинами.
Гудки  гудели,  моторы  трещали,  шоферы  ругались,  лошади  ржали,  офицеры
кричали и размахивали пистолетами.
     - Да,  -  сказал  Василий  Георгиевич, - интересное зрелище! И все-таки
эту бурную речку нам с вами придется переплыть.
     Они  стояли,  скрытые  кустарником,  и  смотрели на непроходимый поток.
Сумерки  сгущались,  стало  почти  темно, а машины катились, обозы тянулись,
орудия грохотали, и не было этому конца.
     Совсем  стемнело,  когда  налетели  советские  самолеты.  Они появились
из-за  леса и сбросили осветительные ракеты. Яркие лампы повисли над дорогой
и  медленно  опускались,  освещая  все  вокруг.  Это были разведчики. Они не
бомбили и не обстреливали дорогу, но паника поднялась ужасающая.
     Храпящие  лошади  потащили  повозки через пни, валежник и корни. Машины
обдирали  бока  о стволы деревьев, сосновые ветки срывали брезенты с телег и
грузовиков.
     Василий  Георгиевич и дети оказались в центре водоворота. Сквозь редкий
кустарник  их  было  отлично  видно,  но  в  панике  на них никто не обратил
внимания.
     Самолеты  улетели.  В  небе  погасли  лампы. Повозки, машины и пешеходы
стали  возвращаться  назад,  на  дорогу.  В  эту  минуту  Василий Георгиевич
схватил  за  руки Лену и Колю. Втроем они быстро перебежали дорогу. И теперь
тоже  никто  не  обратил  на  них внимания. Сзади снова начали реветь гудки,
ржать лошади, трещать мотоциклы. Но шум постепенно стихал.
     Скоро  лес  стал  молчалив  и  пустынен.  Потом расступились деревья. В
звездном неясном свете лежал замерший город.


                           Глава двадцать третья

                          Все собираются в подвале

     Крадучись  шли  беглецы  по  пустым  и  безмолвным улицам. Казалось, ни
одного  человека  не было в целом городе. У маленького одноэтажного домика с
наглухо  запертыми  ставнями  фельдшер остановился и постучал в дверь. Никто
не  откликнулся. Фельдшер постучал громче, потом еще громче, потом заколотил
изо  всей  силы.  Наконец  откуда-то  снизу, как будто из-под земли, мужской
голос предупредил:
     - Осторожнее!  У  нас  есть  оружие. Мы будем стрелять. - И, обращаясь,
по-видимому, к кому-то другому, добавил: - Васька, тащи пулемет!
     - Что  вы валяете дурака! - рассердился фельдшер. - Мне нужен Конушкин,
агроном Конушкин. Вы понимаете?
     - А вы кто такой? - спросили снизу.
     - Я  его  приятель, Василий Георгиевич Голубков. Передайте ему, если он
здесь.
     Только теперь Коля понял, что голос доносился из подвального окошечка.
     - Боже  мой,  -  сказал  голос,  -  Василий Георгиевич! Ты ли это, друг
дорогой?
     - Кто это? - заволновался фельдшер.
     - Это я, Евстигнеев!
     - Ох,  старый  дурень,  - заревел фельдшер, - так чего же ты под землей
хоронишься? Иди сюда, я тебя поцелую!
     - Нет,  лучше  ты  иди  сюда,  - сказал Евстигнеев. - Нынче спокойнее в
подвале.
     - Слушай,  Петя,  во-первых,  откуда  у  тебя пулемет, а во-вторых, где
Конушкин? Мне, понимаешь, Конушкин нужен.
     - Насчет  пулемета  я  соврал для острастки, а Конушкин у себя на новой
квартире.  Здесь  офицеры  жили, и он отсюда переселился. Знаешь, где раньше
Елизавета Карповна жила? Он там. Тоже, наверное, в подвале.
     - Так, - сказал Василий Георгиевич. - До свиданья, Петя, пойду к нему.
     - Ладно,  -  сказал  Евстигнеев.  -  Может,  завтра  наши придут, тогда
увидимся.  А Конушкина сегодня уж спрашивали. "Конушкина, - говорят, - нет?"
-  "Нет",  -  говорю.  "А  Голубкова, Василия Георгиевича, случайно, нет?" -
"Эк, - говорю, - вспомнили! Да я уж его года два не видел".
     - И меня спрашивали? - заволновался фельдшер. - А кто?
     - Разве   я  знаю?  -  донесся  из-под  земли  голос.  -  Разве  отсюда
разглядишь? Одни только ноги видны, и то неясно.
     Василий Георгиевич дернул за руки Лену и Колю:
     - Ладно, пойдемте.
     Они  снова  шли по пустынной и темной улице. Издали доносилась ружейная
перестрелка,  где-то  затарахтел  пулемет,  потом раздался отчаянный крик, и
все  стихло.  И  вдруг  ударила  артиллерия.  Ударила  с такой оглушительной
силой,  что  слышно  было,  как  дребезжат  стекла в домах. Вспышки осветили
темное небо, и грохот разрывов слился в один непрекращающийся гул.
     - Скорее,  скорее!  -  торопил детей Василий Георгиевич. - Мы, кажется,
попадем в самую кашу.
     Они  добежали  до  дома,  где  должен был находиться Конушкин. Улицы то
возникали  из  темноты,  когда  небо  освещалось  заревом  вспышек, то снова
исчезали.  Мелькали  дома,  палисадники,  деревья,  росшие  вдоль тротуаров.
Город как будто вымер.
     Фронт   был   уже  так  близко,  что  поспешно  сбежали  и  полиция,  и
комендатура,  и  бургомистр  со  всем  своим штатом. Жители, уцелевшие после
трех  лет  оккупации,  прятались  по  подвалам.  Только  один  раз  по улице
пробежал  сумасшедший,  одетый  в мешок с дырками, прорезанными для головы и
рук.
     - Гоните  ногами  шарики!  -  кричал  он.  -  Гоните ногами шарики! - В
голосе  его  были  и  отчаяние  и страх. Он промчался мимо. Еще раз издалека
донеслось: - Шарики, гоните ногами шарики!
     И   снова  на  улицах  стало  мертво.  Только  все  громче  била  вдали
артиллерия,  и  где-то  - кажется, совсем близко - загрохотали танки. Грохот
нарастал, заполнил все вокруг и затих. Танки прошли мимо.
     Двухэтажный  дом  казался  высоким в этом городе одноэтажных домов. Изо
всех  сил  Василий  Георгиевич  заколотил  в дверь. И снова послышался голос
снизу, как будто из-под земли:
     - Кто там? Что надо?
     - Конушкин,  -  сказал  Василий Георгиевич, - это я, Голубков, фельдшер
Голубков.
     - Наконец-то!  -  послышался снизу голос. - Иди правее, увидишь спуск в
подвал.
     Они  побежали  вдоль  дома,  и,  когда спустились по лесенке, дверь уже
была  отворена.  Они  вошли  в  темный,  сырой коридор. Быстро прошли они по
коридору.  Перед  ними  было  большое  низкое  помещение.  Какие-то люди шли
навстречу.  Фокстерьер,  тот  самый фокстерьер, который принадлежал Владику,
радостно  визжа,  прыгнул  к  Коле и начал тереться о его ноги. Тут же стоял
сам  Владик.  Он  улыбался  и  протягивал Коле руку. И вдруг раздался голос,
хорошо памятный Коле:
     - Наконец-то! А я уж думал, что никогда с вами не встречусь.
     Коля  обернулся.  Перед  ним стоял однорукий и торжествующе улыбался...
Да, все было как в кошмарном сне.
     Схватив  Лену за руку, Коля выбежал в коридор. Последнее, что он видел,
было  растерянное  лицо  однорукого.  Коля  захлопнул дверь и быстро потащил
Лену  по  коридору.  Наружную  дверь  он  захлопнул  тоже  и заложил снаружи
железным  болтом.  Теперь  преследователь  был заперт в подвале. Секунду они
могли отдышаться.
     - Коля, почему мы бежим? Что случилось?
     - Это тот самый, однорукий... Ты понимаешь, Лена? Нам надо спасаться.
     - А  почему  же  там  Владик?  -  удивилась  Лена.  -  А почему Василий
Георгиевич?
     - Не  знаю.  Я  ничего не знаю. Я знаю одно: от этого человека я должен
тебя спасти.
     Изнутри колотили в дверь.
     - Коля, - кричали оттуда, - Коля, открой!
     - Бежим! - сказал Коля.
     Они  побежали  по  пустой  улице.  На углу Коля остановился и посмотрел
назад.  Из  подвального  окна  падал  на  улицу  свет. Темные фигуры одна за
другой  вылезали  из  подвала.  Когда улицу осветила очередная вспышка, Коля
увидел фокстерьера, мчавшегося за ними.
     Коля  дернул  Лену  за  руку,  и  они  побежали дальше по переулку. Они
задыхались,  кровь  громко стучала у них в ушах, и сзади они слышали топот и
крики преследователей.
     Но,  может  быть,  самое страшное - это была собака, маленькая, добрая,
знакомая   им   собака,   превратившаяся   в   неумолимого   врага,  которая
неотвратимо, молча - это было особенно страшно - мчалась по их следам.
     Да, все было совсем так, как бывает в кошмаре.
     Они  бежали  по  переулку, и собака уже настигала их - они слышали стук
ее  коготков  по камням тротуара. Коля обернулся. В полутьме ему показалось,
что  собака  улыбается.  Коля  вскрикнул  и  изо  всей силы ударил ее ногой.
Фокстерьер  откатился  в  сторону.  В  это  время  из-за  угла  уже выбегали
преследователи.
     Коля  и  Лена  свернули  снова.  Переулок  уходил вверх, в гору. Бежать
стало  очень тяжело. Лена задыхалась. Коле приходилось все сильнее и сильнее
тянуть  ее за собой. Переулок изгибался и вдруг за поворотом уперся в стену.
Коля  понял: они попали в тупик. И это было тоже как во сне. Выхода не было.
Бежать  назад  было поздно. Они уже слышали торопливые шаги преследователей.
В отчаянии Коля оглядывался вокруг.
     - Коля,  может быть, не надо больше бежать? Пусть догоняют и делают что
хотят. Я не могу больше, Коля!
     В  темноте Коля услышал, как она всхлипывает. Он весь дрожал от ужаса и
жалости.
     - Леночка,  -  сказал он задыхаясь, - ну не надо! Ну еще немножко. Ведь
только  до завтра. Завтра наши уже будут здесь. Ты знаешь, что я придумал? У
меня  есть  пистолет.  Ты  беги, а я буду отстреливаться. Я задержу их, а ты
пока спрячься где-нибудь в подворотне. Скорее, скорее!
     Он вытащил пистолет из кармана и торопил ее. Но она не уходила.
     - Нет,  -  сказала  она печально и спокойно, - я от тебя не уйду, Коля.
Что я без тебя буду делать?
     И  эти слова наполнили Колино сердце такой благодарностью и нежностью к
ней, что он обнял ее и крепко поцеловал.
     Оба  они  стали  как-то  спокойнее.  Они  вошли  в дверную нишу, и Коля
вытащил пистолет.
     Преследователи  показались  из-за  поворота. Очередная вспышка осветила
их.  Они  стояли  группой  посреди мостовой и совещались. Жук бегал вокруг и
вертел обрубком хвоста.
     Делать было больше нечего. Надо было ждать.
     При  вспышках Коля видел совсем ясно черные их силуэты. Коля никогда не
пробовал   стрелять,   но   ему   почему-то  казалось,  что  сегодня  он  не
промахнется.
     Совещание  кончилось.  Василий  Георгиевич  -  Коля  сразу  узнал его -
решительно пошел вперед. Остальные стояли и ждали.
     - Коля! - крикнул Василий Георгиевич. - Коля, это я! Ты меня узнаешь?
     - Не  подходите, Василий Георгиевич! - ответил Коля. - Я вас узнаю. И я
не знаю, почему вы помогаете нас ловить, но все равно я не сдамся.
     - Коля,  -  сказал  Василий Георгиевич, - подожди минутку, не волнуйся!
Выслушай  сначала,  что  я тебе скажу. У меня в руке письмо. Вот оно, ты его
видишь?  -  Он  помахал  квадратиком  бумаги.  -  Очень  важно, чтобы ты его
прочел.  Оно  адресовано  тебе.  Вот я его вкладываю собаке в пасть. Она его
тебе  принесет.  При  вспышках довольно светло - ты сумеешь прочесть. Потом,
если  ты  захочешь,  мы  уйдем,  и  вы  с  Леной можете идти куда угодно. Ты
согласен, Коля?
     Коля  быстро  решал. Кажется, здесь не могло быть подвоха. Но, с другой
стороны,  все  эти взрослые опытнее и хитрее его. Еще и еще раз обдумывал он
предложение фельдшера. Нет, кажется, ничего не могло случиться.
     - Хорошо, - крикнул он, - посылайте собаку!
     Василий  Георгиевич  скомандовал, и собака с письмам в зубах побежала к
Коле.  Фельдшер  отошел  назад,  и  все  четверо стояли неподвижно, не делая
никаких  попыток приблизиться. Коля взял письмо. Жук завилял обрубком хвоста
и, подбежав к Лене, стал на задние лапы. Вспышка осветила улицу.
     "Дорогой  Коля,  - было написано в письме, - человек, который, передаст
тебе это письмо..."
     Снова  наступила  темнота.  Одно  было  несомненно:  почерк  был  Ивана
Игнатьевича. Снова вспышка.
     "Однорукий, которого я велел тебе остерегаться..."
     Снова темно. Хоть бы скорее вспышка!.. И снова свет.
     "...не  враг,  а  друг.  Он  должен доставить Лену туда же, куда должен
доставить ее и ты..."
     Опять темнота, и опять вспышка.
     "Доверься ему. Повторяю, он друг и послан друзьями. Твой дед".
     И  тогда  Коля  сел  на  крыльцо  и  заплакал. Он плакал, пока страшный
человек,  которого  Коля  так  долго  боялся, обнимал его единственной своей
рукой,  пока Владик и фельдшер хлопали его по плечу, пока кто-то, незнакомый
Коле  - он оказался потом агрономом Конушкиным, - торопил их, говоря, что на
улице  очень  опасно  и надо скорее спускаться в подвал. Он всхлипывал еще и
тогда,  когда  они  сидели  уже  в подвале и пили чай, а Жук, виляя обрубком
хвоста, радостно бросался то на него, то на Лену.


                          Глава двадцать четвертая

                                Долгая ночь

     Однорукий,  которого  звали Иван Тарасович Гуров, протянул Лене пакетик
с сахаром и сказал, улыбаясь:
     - Мне  все-таки  удалось  еще  раз угостить тебя. И, надеюсь, сейчас ты
уже не убежишь.
     Лена  засмеялась,  и  все засмеялись тоже. Теперь, когда Коля знал, что
Гуров  совсем  не  враг  и  от  него  не  надо  спасаться, однорукий казался
удивительно  милым,  приятным  человеком.  Раньше  его  лицо  казалось  Коле
лукавым, а теперь, ничуть не изменившись, оно было веселым и добрым.
     Коле  стало смешно. Он не удержался и сказал это Гурову. Все засмеялись
снова, и Гуров смеялся громче всех.
     Когда  смех  затих,  Иван  Тарасович  начал  рассказывать о том, как он
искал Лену.
     - Когда   доктора   Кречетова   арестовали,  сестра  его  разболтала  в
комендатуре,  что  дочь  Рогачева живет где-то в лесу, на одиноком хуторе, с
учителем  Соломиным.  Надеялась  ли она брата спасти или просто такая подлая
женщина,  этого  я уж не знаю. Во всяком случае, доктора фашисты повесили, а
дочерью  Рогачева  очень  заинтересовались. Повсюду они искали вас, но найти
не  могли  -  очень  уж  вы уединенно жили. В запольской комендатуре работал
курьером  один  глухой  старичок.  Его за глухоту и держали, считали, что он
все  равно  ничего  не услышит, и разговаривали при нем совершенно свободно.
На  самом деле старик совсем не был глух, прекрасно слышал все, что нужно, и
постоянно  сообщал  командиру  отряда  важные  новости. Передал он и рассказ
старухи  Кречетовой.  Еще  раньше  летчики,  прилетавшие  с  Большой  земли,
рассказывали,  что семья Рогачева осталась в Запольске, но сведений о ней не
было  никаких,  и  все думали, что она погибла при бомбардировке. Теперь же,
узнав  точно,  что  дочь  Рогачева  жива, мы решили во что бы то ни стало ее
разыскать.
     Гуров  достал  папироску и закурил. В подвале было светло и, в сущности
говоря,  уютно.  Кроме  Лены,  Коли, Владика, Конушкина, Голубкова и Гурова,
здесь  были  еще  добродушная  старушка,  которая разливала чай, и маленький
мальчик,  ее  внук,  который  спал так блаженно, как будто никакой войны и в
помине  нет.  Ухала  артиллерия,  но  к  ней  привыкли  и не обращали на нее
внимания.  Иногда  издалека доносился грохот танков, и тогда все замолкали и
вслушивались. Но танки проходили, и разговор продолжался.
     - Мы   дали   задание  всем  разведчикам  расспрашивать  о  Соломине  и
выяснить,  где  он  живет,  - рассказывал Гуров. - Долго мы не имели никаких
известий  и  уже  совсем  потеряли  надежду.  Вдруг  один паренек вернулся с
разведки  и  говорит:  "Про  Соломина  ходит  слух,  что он живет с внуком и
внучкой  на отдаленном хуторе и хутор этот находится там-то". Тогда командир
отряда  вызвал  меня  и велел мне пойти к Соломину, рассказать ему, кто я, и
забрать  девочку.  "Тебе,  -  говорит,  -  с  одной рукой в боях участвовать
трудно,  а  тут ты доброе дело сделаешь. Когда к нам опять самолет прилетит,
мы  на  него  девочку эту посадим. Все-таки боевому генералу такой ценнейший
подарок".
     Иван  Тарасович  погасил  папироску,  налил  себе  чаю  и разгрыз кусок
сахару.
     Неожиданно  где-то  совсем  недалеко  забухали  пушки. Это было гораздо
ближе, чем раньше. Старушка испуганно посмотрела на Ивана Тарасовича.
     - Ничего,  бабушка, - объяснил Иван Тарасович, - вы не тревожьтесь. Это
гитлеровская  батарея,  она  немножечко  постреляет и поедет дальше. Здесь у
фашистов  укреплений никаких нет. Это я вам могу точно сказать. Укрепления у
них  были  километрах в пятидесяти отсюда. Теперь фашистам придется отходить
еще  километров  на  тридцать.  Там они, наверное, попытаются задержаться на
реке.  А здесь, поскольку Запольск в стороне от шоссейной дороги и никак для
обороны  не  приспособлен,  я  серьезных  боев  не  предвижу. Конечно, будут
уличные  стычки,  может  быть, несколько танков попробуют задержаться, но не
думаю, чтобы могло случиться что-нибудь очень страшное.
     - Ох,  милый...  -  вздохнула  старушка,  -  разве  теперь поймешь, где
страшное, а где не страшное!
     - Да,  так  вот, - продолжал Иван Тарасович, - отправился я к Соломину,
ну  и  вы  уже знаете, как он меня обманул. Вернулся с этого озера и говорю:
"Вы  меня обманули, но вы раскаетесь". Рассказал, кто я такой и зачем я Лену
искал.  Действительно, старик очень раскаивался. "Сам, - говорит, - не знаю,
где  их  искать.  Должно  быть,  они  на пароходе поедут". От волнения он не
предупредил меня, что велел вам остерегаться однорукого.
     Когда  пароход  отошел,  а  вы не вернулись, я сразу понял, в чем дело.
Как  я  себя ругал! Я очень боялся, что вы попадетесь Кречетовой. Вы ведь не
знали,  что  она  вас выдала. Перехватить вас в дороге не удалось. Связаться
со  своими  я  не  успел, а самому мне в городе приходилось вести себя очень
осторожно - там меня многие знали: я лет десять работал в типографии.
     Когда  началась облава на детей, я понял, что ищут вас, но не знал, где
вы  прячетесь. Потом мне сообщили, что вам удалось уйти, и наши стали искать
вас по всем дорогам, по всем деревням. Но вы как в воду канули.
     А  в  это  время и гитлеровцы взялись энергично за дело. Видимо, решили
во  что бы то ни стало, уходя, забрать с собою дочь Рогачева. Я очень за вас
беспокоился.  Да  еще  начальник отряда устроил мне головомойку и очень меня
пристыдил.
     Решил  я сам обойти близлежащие деревни. Во всех деревнях побывал, а до
той,  где  вы  жили,  никак  добраться не мог. Наконец отправился и туда. По
дороге   встречаю  какого-то  хитрого  старичка  с  рыжей  бородкой.  Я  его
спрашиваю, как пройти. Он объясняет.
     "А вы, - говорю, - не оттуда?"
     "Оттуда".
     "А не поселились ли недавно в вашей деревне мальчик и девочка?"
     Тут он на меня внимательно посмотрел и говорит:
     "А вы этих детей ищете?"
     "Да, - говорю, - ищу".
     "Вы девочку ищете?"
     "Да, девочку".
     Я  ничего  еще  не  понимал, но решил осторожно выяснить, зачем он меня
расспрашивает. А пока со всем соглашался.
     "Вам поручили ее найти?" - спрашивает он.
     "Поручили".
     "А зачем?"
     "Этого я вам сказать не могу".
     "А чья она дочь, вы знаете?"
     "Знаю".
     "А чья?"
     "Вы сначала скажите".
     "Нет, вы".
     Спорили,  спорили,  никак  столковаться  не  можем,  кто первый фамилию
назовет. Наконец он пошел на уступку:
     "Скажите две первые буквы".
     Я говорю:
     "Ро..."
     Он обрадовался ужасно.
     "Вы, наверное, - говорит, - в комендатуре работаете?"
     "В комендатуре", - говорю.
     Он за руку меня схватил, по плечу хлопает, чуть-чуть не расцеловал!
     "Ох,  -  говорит,  -  какая удача! Я знаю, что вы девчонку ищете, давно
уже  хотел  донести  вам,  что  она  у нас, да меня мужики задержали - можно
сказать,  арестовали.  Только сейчас удалось бежать. Я как вас увидел, так и
подумал,  что  вы  по  этому  делу.  Я  староста  здешний,  Афонькин. Может,
слыхали?"
     "Слыхал, - говорю, - как же! Вот хорошо, что мы с вами встретились!"
     А  сам  думаю:  как  же быть? Отпустить его - он в комендатуру сообщит,
неприятности  получатся.  Задержать?  Но как? Он, конечно, старик, но у меня
руки нет. А оружия я не взял с собой: боялся на обыск налететь.
     "Знаете,  - говорю, - Афонькин, вы меня тут часок-другой подождите, я в
деревню  схожу.  А  на  обратном  пути  возьму  вас с собой и сам представлю
коменданту. Ручаюсь, что наградой вас не обидят".
     Договорились.  Он рассказал мне, у кого живут дети, и я пошел. "Покажу,
-  думаю,  - фельдшеру письмо Соломина и попрошу, чтобы он детей подготовил,
чтоб  они  меня  не  пугались".  Пришел,  а  вас  уже  и след простыл. Опять
неудача...
     Непрерывно  и  совсем  рядом били орудия. Застрочили пулеметы. Раздался
взрыв, и сквозь плотные ставни донеслась ружейная перестрелка.
     - Ой, - сказала старушка, - кажется, совсем близко!
     - Черт!  -  Василий Георгиевич вскочил. - Не могу я сидеть спокойно! Вы
подумайте:  последняя  ночь  оккупации!  Может  быть,  завтра  утром все это
кончится, и снова начнется жизнь.
     - Мы  в  отряде  старались  не говорить об этом, - сказал Гуров. - Надо
работать и делать свое дело, а то от нетерпения с ума сойдешь.
     - Ну-ну, - сказал фельдшер, - что же дальше?
     - Ну  так  вот...  Письмо Соломина я показал Владику, и решили мы с ним
двигаться  сюда.  А  одновременно вашим я объяснил, где ждет Афонькин, и они
пошли  вместо  меня  на  свидание.  Думаю,  что  ему  было  невесело... Мы с
Владиком  вышли  сразу  же и шли, видать, гораздо быстрее вас. Пришли, а вас
нет.  Неужели,  думаю,  опять  случилось  что-нибудь?  Но  тут  и вы наконец
пожаловали...
     Наступило   молчание.   Все   невольно   прислушивались   к  тому,  что
происходило  на  улице.  Крики  донеслись  сквозь ставни, и слышно было, как
мимо окон, переговариваясь, пробежали какие-то люди.
     - Господи,  -  сказал  Конушкин,  -  а  вы  знаете,  я не верю! Не могу
представить  себе,  что завтра выйду на улицу - и пожалуйста, я у себя дома,
никого и ничего не боюсь! Ты себе представляешь это, Василий Георгиевич?
     В дверь заколотили. Все вздрогнули.
     - Спокойно! - сказал Гуров. - Сейчас выясним, что случилось.
     Не торопясь он вышел в коридор.
     Старушка, фельдшер, Конушкин и дети стояли прислушиваясь.
     - Кто там? - спросил Иван Тарасович.
     - Открывать! - послышался голос. - Сейчас открывать!
     - Люди  спят,  -  вразумительно  сказал  Гуров,  -  а вы их беспокоите.
Приходите утром, тогда и поговорим.
     В  дверь  снова  заколотили,  и на этот раз прикладами. Засовы прыгали,
дверь шаталась.
     - Открывать, открывать! - снова раздался голос - Взрываю гранату!
     Гуров вопросительно посмотрел назад.
     И фельдшер и Конушкин отрицательно качали головами.
     - Правильно!  - сказал Гуров. - Помирать, так с музыкой. - И крикнул: -
Утром приходите - будем рады, а сейчас никак нельзя.
     Василий  Георгиевич  вытащил  свой  знаменитый  маузер. Где-то недалеко
ухнул взрыв. Все невольно пригнули голову.
     По  улице,  грохоча,  проехали  танки.  Начали  бить автоматы и били не
переставая.  Снова  бежали  по  улице  люди.  Раз за разом рявкала небольшая
пушечка.  Над  домом прошли самолеты. И, когда затих мощный, все заглушающий
рев  их моторов, все заметили, что стало гораздо тише. Пушечка больше уже не
рявкала, и автоматы били где-то совсем далеко.
     И снова в дверь постучали.
     - Ну, что же вы не бросаете гранату? - вежливо спросил Гуров.
     - Если  тут  кто  есть,  вылезайте! - послышалось за дверью. - Кончено,
отбили ваш городишко.
     Гуров  и  Василий  Георгиевич  ринулись  к двери. Руки у них прыгали, и
засов не слушался. Мешая друг другу, они все-таки отодвинули его.
     Дверь   распахнулась.   Раннее   солнце   ворвалось  в  подвал,  и  все
зажмурились  -  так  ярок  был  его  свет. Советский солдат с черным от пыли
лицом, с потрескавшимися, пересохшими губами стоял в дверях.
     В  это  время  мальчик, спавший в подвале, проснулся и вышел в коридор.
Видя,  что  никто  на  него  не  обращает  внимания,  он потянул старушку за
платье.
     - Бабушка, - сказал он, - я встал уже. Я одеваться хочу. Уже время.
     - Время, - сказала старушка, - самое время! - и заплакала.


                            Глава двадцать пятая

                                Лена! Лена!

     На  следующий день к дому школы-десятилетки, в котором разместился штаб
крупного  войскового соединения, держась за руки, подошли мальчик и девочка.
У  входа  в  здание  стояли  офицеры,  курили,  беседовали  и ждали, пока их
вызовут в штаб. Обратившись к одному из офицеров, мальчик сказал:
     - Товарищ командир, мне нужно повидать генерала Рогачева.
     Офицер посмотрел на него и сощурил глаза.
     - А  по  какому, простите, делу? - спросил он подчеркнуто вежливо, хотя
глаза его щурились и, кажется, он с трудом сдерживал улыбку.
     - По личному, - коротко и с достоинством ответил мальчик.
     - Ах,  по  личному! - сказал офицер, и другие офицеры, стоявшие вокруг,
переглянулись  и  засмеялись.  - Интересно, почему это всем гражданам вашего
возраста  или  немного  моложе  нужен  именно  генерал  Рогачев  и именно по
личному делу?
     - Не знаю.
     - Я  вам дам добрый совет, молодой товарищ. Пройдите в тот дом на углу,
там  помещается  политотдел.  И там вам, без сомнения, объяснят, что молодой
человек  вашего  возраста  может  приносить  пользу  Родине и не записываясь
добровольцем в армию.
     Офицеры,  стоявшие  вокруг,  засмеялись.  Коля  вспыхнул  и  беспомощно
посмотрел  на  Лену.  Лена ответила ему таким же беспомощным взглядом. Тогда
они отошли в сторону и сели на ступеньку крыльца соседнего дома.
     Надо  было  серьезно подумать о том, как действовать дальше. Сейчас они
были  предоставлены  самим  себе,  и  никто  им больше не помогал. И Василий
Георгиевич  и  Гуров,  отговорившись  делами,  решительно  отказались идти к
Рогачеву.  Коля  понимал,  что  они не хотели напрашиваться на благодарность
генерала.  Так  или  иначе,  дети  остались  одни.  Лена очень волновалась и
ничего не могла придумать, да и Коле никакие планы не приходили в голову.
     К  подъезду  штаба  подъехала  машина. Низенький седой генерал вышел из
нее  и  прошел в штаб. Офицеры вытянулись и козырнули. И опять на улице было
тихо,  и  только  далеко-далеко  слышался артиллерийский гул. Там продолжали
наступать наши части.
     Коле  очень  хотелось  есть.  Он  был  уверен,  что сейчас же попадет к
Рогачеву  и тот его, наверное, накормит обедом, прежде чем отпустить обратно
к  деду.  Он  почти  не  ел  утром  от  волнения и не взял ничего из запасов
Василия   Георгиевича.  Кроме  того,  было  очень  обидно,  что  после  всех
приключений  с ним даже не хотят серьезно разговаривать. И еще Лена смотрела
на  него  умоляющими  глазами.  Она  верила,  что  он  все может придумать и
уладить.
     Коля   совсем   расстроился.  Почему,  в  конце  концов,  так  на  него
рассчитывают?  Не  может  он  для всех все придумывать! Он даже стал ворчать
вполголоса:
     - Ну,  не  пускают и не пускают! И ничего я не могу сделать. Что мог, я
делал. А тут не могу. Не могу, и все тут.
     Даже  не  оборачиваясь,  он  чувствовал  на себе жалобный и беспомощный
взгляд Лены.
     Он встал и взял Лену за руку:
     - Пойдем попробуем еще.
     Около   штаба   стояли  теперь  другие  офицеры.  Однако  и  они  также
усмехнулись,  когда  Коля  сказал,  что  ему  нужно  к  Рогачеву.  И  только
посоветовали  идти  не  в  политотдел,  а в горсовет, который уже, наверное,
начал работать.
     Но теперь Коля решил не отступать.
     - Дело  в том, - сказал он, - что эта девочка - дочь Рогачева. Вот, как
хотите, так и делайте. А мне что? Пожалуйста, я уйду.
     Один  из  офицеров,  отвернувшийся  было, считая, что разговор окончен,
резко повернулся к нему.
     - Что, что? - сказал он. - Что ты говоришь?
     - То  и  говорю, - мрачно буркнул Коля, - дочь генерала Рогачева. А там
ваше дело. Не хотите пускать - не пускайте. Пожалуйста, я уйду.
     Еще два офицера подошли к ним и стали прислушиваться.
     - Товарищ  майор,  -  сказал  один  из  них, - может, это действительно
верно! Я слышал, что семья генерал-полковника была в оккупации.
     Майор  повернулся,  хотел  сказать что-то часовому, но в этот момент из
подъезда вышел генерал.
     Коля  сразу  понял,  что это он. Коля почувствовал это по напряжению, с
которым  вытянулись  и  козырнули офицеры, по тому, как дрогнула рука Лены в
его руке.
     Рогачев  был  высокий  полный  человек  в генеральском мундире, с тремя
большими  звездами  на  погонах.  Из-под  фуражки видны были седые виски. Он
вежливо козырнул офицерам и шагнул к машине.
     И тут Коля решился.
     - Товарищ   генерал!  -  крикнул  он  неожиданно  тонким,  мальчишеским
голосом и, таща за собой Лену, подбежал к генералу.
     Генерал повернулся и посмотрел на него внимательно и серьезно.
     - Товарищ  генерал,  -  говорил Коля, задыхаясь и чуть не плача, - я...
мы... Дедушка велел разыскать вас!
     Генерал  смотрел  мимо  него.  Глаза  у  него  были  удивленные и очень
большие.
     - Лена! - сказал генерал и повторил: - Лена!!
     Лена  стояла открыв рот, не в силах сказать ни слова. Слезы текли по ее
лицу,  и  губы  вздрагивали.  Генерал  опустил  голову  и  сразу стал как-то
гораздо  меньше  ростом.  Коля  увидел,  что у генерала Рогачева тоже дрожат
губы,  он  хотел  что-то  сказать  и  не  смог.  Рогачев  сделал шаг вперед,
подхватил Лену на руки и, повернувшись, быстро пошел с нею в штаб.
     Последнее,  что видел Коля, - это плачущее лицо Лены над широкой спиной
генерала.
     Офицеры молчали. Потом один из них сказал:
     - Да, товарищи, вот какие дела бывают!
     И тут Коля сквитался с офицерами за все.
     - "В  горсовет"!  -  передразнил  он  их.  -  "В  горсовет"!  Вот вам и
горсовет! - И, повернувшись, пошел вдоль по улице.
     За  углом его нагнал запыхавшийся капитан. Коля отлично слышал его шаги
и оклики:
     - Мальчик, мальчик!
     Но,  во-первых,  Коля считал, что он свое дело сделал и теперь ему надо
скорее  добираться  к  деду.  Нечего  ему  тут  делать,  у него свои дела. А
во-вторых, он предполагал, что пора перестать называть его мальчиком.
     Однако  капитан,  видимо,  сам  понял  свою  ошибку.  Он  очень вежливо
козырнул и сказал:
     - Генерал-полковник Рогачев просит вас зайти к нему.
     Коля  ничего  не  ответил.  Он  очень  волновался.  У него даже в горле
спирало, и было трудно говорить. Он повернулся и пошел за капитаном.
     Генерал  встретил  его  в дверях своего кабинета. Он его обнял и трижды
поцеловал, как мужчина мужчину.
     Лена  сидела  в  кресле,  заплаканная  и  такая  счастливая, что от нее
нельзя  было  добиться  ни  одного толкового слова. Потом генерала вызвали к
прямому  проводу,  и  они  остались  вдвоем. Лена все не могла успокоиться и
всхлипывала,  и  Коля,  воспользовавшись  отсутствием генерала, тоже немного
всплакнул.
     Потом  какой-то майор записывал со слов Коли имена дедушки, фельдшера и
всех  других. Коля объяснял, что дедушка и Александра Петровна очень далеко,
но майор только ухмылялся и говорил, что это не страшно.
     Постелили  им  здесь  же,  в  штабе.  Генерал  не хотел, чтобы Лена шла
ночевать  в другой дом. Засыпая, они видели освещенное лампой лицо генерала,
склонившееся над столом, и слышали его тихий и уверенный голос.
     Утром детей разбудил дедушка.
     За  ночь  привезли  всех:  и  Соломина,  и  Александру Петровну, и даже
ворона.  Немного  позже  пришли Гуров, Василий Георгиевич, Владик с Жуком и,
наконец,  Леша и Нюша, которых долго не могли разыскать. Леша очень смущался
и  время  от  времени  громко откашливался, желая показать, что он ничуть не
смущается. Нюша держалась уверенно, каждому пожала руку и сказала:
     - Ждраштвуйте!
     Обедали   все   вместе.   Вспоминали   пережитые  приключения.  Генерал
расспрашивал обо всех подробностях и очень волновался.
     Иван Игнатьевич рассказал Рогачеву, как погибла мать Лены.
     Рогачев  слушал,  шагая  взад и вперед по кабинету, а потом долго стоял
отвернувшись, смотрел в окно и молчал.
     Потом  он  заговорил  о  будущем.  Конечно,  Соломин  вернется сейчас в
Запольск, и хорошо было бы, если б Лена пока жила у него.
     Соломин  очень  обрадовался. Ему и самому без Лены было бы скучно. Да и
детей не хотелось разлучать.
     Соломин  и  Владику  предложил  у  себя  поселиться,  а  потом  стал  и
фельдшера и Александру Петровну уговаривать переехать в Запольск.
     Они  отказались:  у  них больные, которых бросить нельзя, да и привыкли
они  к  своим  местам.  Но Владика Василий Георгиевич отпустить согласился и
обещал приезжать каждый месяц.
     Решили,  что  после  войны Иван Игнатьевич и Коля переедут к Рогачеву в
Москву.
     - Раз  уж  повезло  Лене, - сказал Рогачев, - и она нашла такого деда и
такого брата, так нельзя их терять.
     После  обеда  долго еще сидели и мечтали о том, как война кончится, как
будут  жить  в  Москве, как Владик приедет поступать в Медицинский институт,
как  в  воскресенье  будут  все  вместе ходить в театр или в Парк культуры и
отдыха.
     Жук прыгал вокруг стола, а ворон, склонив голову набок, кричал:
     - Воронок, Воронуша! Воронок, Воронуша!