спространиться во всех фехтовальных залах, но вовремя сдержался. Днем академия опустела, и господин дез Ами позвал Андре-Луи на урок: иногда он еще занимался со своим помощником. Впервые за все время знакомства учитель получил от него прямой укол в первом же бою. Он рассмеялся, весьма довольный, так как был человеком великодушным: - Ого! А вы быстро растете, мой друг. Он все еще смеялся, правда уже не такой довольный, получив укол во втором бою. После этого учитель начал драться всерьез, и Андре-Луи получил три укола подряд. Скорость и точность господина дез Ами опрокинули теорию Андре-Луи, которая, не будучи подкреплена практикой, нуждалась в серьезной доработке. Однако Андре-Луи считал, что правильность его теории доказана, и пока что удовольствовался этим. Оставалось усовершенствовать ее на практике, и этому-то он и отдался со всей страстью первооткрывателя. Он ограничил себя полудюжиной комбинаций, которые усердно отрабатывал, пока не достиг автоматизма, и проверял их безотказность на лучших учениках господина дез Ами. Наконец примерно через неделю после последнего урока с Андре-Луи учитель снова позвал его пофехтовать. Вновь получив укол в первом же бою, господин дез Ами призвал на помощь все свое искусство, но сегодня и это не помогло ему отбить стремительные атаки Андре-Луи. После третьего укола учитель отступил назад и сорвал маску. - Что это? - спросил ок. Он был бледен, темные брози нахмурены. Никогда в жизни его самолюбие не было так уязвлено. - Вас научили тайному приему? Он всегда хвастался, что знает о шпаге слишком много, чтобы верить чепухе о тайных приемах, но сейчас его убежденность была поколеблена. - Нет, - ответил Андре-Луи. - Я много работал, к тому же иногда я фехтую, прибегая к помощи мозгов. - Да, вижу. Ну что же, мой друг, я достаточно обучил вас. Я не собираюсь держать помощника, который сильнее меня. - Вам это не угрожает, - с приятной улыбкой ответил Андре-Луи. - Вы фехтовали все утро и устали, а я сегодня был совсем мало занят и потому свеж. Вот единственный секрет моей случайной победы. Тактичность Андре-Луи и добродушие господина дез Ами не дали делу зайти слишком далеко. Андре-Луи продолжал ежедневно совершенствовать свою теорию, превращая ее в безотказную методу, но, фехтуя с господином дез Ами, теперь заботился о том, чтобы на каждый его укол приходилось по крайней мере два укола учителя. Такова была его дань осторожности, но на большее он не шел, желая скрыть от учителя уровень своего мастерства - правда, не до конца. И надо сказать, что Андре-Луи блестяще справился с задачей. Став весьма искусным фехтовальщиком, он был теперь правой рукой господина дез Ами, который гордился им как самым блестящим из своих учеников. А помощник учителя никогда не разрушал иллюзии последнего, помалкивая о том, что своими успехами гораздо больше обязан библиотеке господина дез Ами и собственному уму, нежели полученным урокам. Глава II. QUOS DEUS VULT PERDERE...  ["Кого Бог хочет погубить... "* (лат. )] И снова, как и в труппе Бине, Андре-Луи всем сердцем отдался новой профессии, которой вынужден был заняться и которая надежно укрыла его от преследования. Благодаря этой профессии он наконец-то мог считать себя человеком действия - хотя по-прежнему придерживался иного мнения. Однако он не утратил склонности к размышлениям, а события, происходившие в Париже весной и летом 1789 года, давали для этого обильную пищу. Андре-Луи был в числе первых читателей одной из самых поразительных страниц в истории человечества, и в конце концов он вынужден был сделать вывод, что заблуждался п что правы такие экзальтированные, пылкие фанатики, как Вильморен. Я подозреваю, что он гордился своими ошибками, приписывая их тому, что у него самого слишком трезвый и логичный ум, чтобы предугадать глубины человеческого безумия, теперь обнаружившиеся. Андре-Луи наблюдал, как в ту весну в Париже усиливались голод и нишета, которые народ сносил с терпением, и размышлял о причинах бед. Франция притихла и замерла в ожидании. Ждали созыва Генеральных штатов, которые должны были исправить финансовое положение, устранить источники недовольства, исключить злоупотребления и освободить великую нацию от кабалы, в которой ее держало надменное меньшинство, составлявшее около четырех процентов населения. Ожидание породило застой в промышленности и торговле, Люди не хотели ни покупать, ни продавать, пока не станет ясно, какими средствами намерен гений швейцарского банкира господина Неккера вытянуть их из болота, А поскольку вся деятельность была парализована, мужчин выкидывали с работы, предоставляя им умирать с голоду вместе с женами и детьми. Наблюдая все это, Андре-Луи мрачно улыбался. Пока что он оказался прав. Страдают всегда неимущие. Те, кто стремится сделать революцию, выборщики, - люди состоятельные. Это крупные буржуа и богатые торговцы. И в то время, как эти люди, презирающие "чернь" и завидующие привилегированным, так много говорят о равенстве - под которым они подразумевают свое собственное равенство с дворянством, - неимущие погибают от нужды в своих убогих хижинах. Наконец, в мае, прибыли депутаты, в числе которых был и Ле Шапелье, друг Андре-Луи, и в Версале открылись Генеральные штаты. Дела начали принимать интересный оборот, и Андре-Луи усомнился в правильности мнений, которых придерживался до сих пор. Когда король дал третьему сословию двойное представительство в Генеральных штатах, Андре-Луи поверил, что перевес голосов этого сословия неизбежно повлечет за собой реформы. Однако он недооценивал власть привилегированных над гордой королевой-австриячкой*, а также ее власть над тучным, флегматичным, нерешительным монархом. Андре-Луи понимал, что привилегированные должны дать бой в защиту своих привилегий: ведь человек, живущий под проклятием стяжательства, никогда добровольно не отдаст свою собственность - неважно, владеет ли он ею по справедливости пли нет. Удивляло другое: непроходимая глупость привилегированных, противопоставляющих разуму и философии грубую силу, а идеям - батальоны иностранных наемников. Как будто идеи можно проткнуть штыками! "Ясно, - пишет он, - что все они - просто Латур д'Азиры. Я и не предполагал, что этот вид столь распространен во Франции. Символом знати может служить чванливый забияка, готовый проткнуть шпагой любого, кто ему возразит. А что за методы! После фарса первого заседания третье сословие было предоставлено самому себе и могло ежедневно собираться в зале "малых забав", но было лишено возможности продолжать работу. Дело в том, что привилегированные не пожелали присоединиться к нему для совместной проверки полномочий депутатов, а без этого нельзя было перейти к выработке конституции. Привилегированные имели глупость вообразить, что своим бездействием они вынудят третье сословие разойтись. Они решили развлечь группу Полиньяк*, управлявшую безмозглой королевой, нелепым видом третьего сословия, парализованного и бессильного с самого начала". Так началась война между привилегированными и двором, с одной стороны, и Собранием и народом - с другой. Третье сословие сдерживалось и ждало с врожденным терпением. Ждало целый месяц, в то вpeмя как деловая жизнь была полностью парализована и рука голода еще крепче сдавила горло Парижа; ждало целый месяц, в то время как привилегированные собирали в Версале армию, чтобы запугать "чернь", - армию из пятнадцати полков, девять из которых были швейцарскими и немецкими, и стягивали артиллерию перед зданием, где заседали депутаты. Но депутаты даже не думали пугаться и упорно не замечали пушки и иностранную форму наемников. Они не желали замечать ничего, кроме цели, ради которой их собрал вместе королевский указ. Так продолжалось до 10 июня, когда великий мыслитель и метафизик аббат Сийес* дал сигнал. "Пора кончать", - сказал он. По его предложению первое и второе сословия официально приглашались присоединиться к третьему. Но привилегированные, ослепленные жадностью и глупым упрямством, верили в один верховный закон - силу и, полагаясь на пушки и иностранные полки, отказывались согласиться с разумными и справедливыми требованиями третьего сословия. "Говорят, что одно третье сословие не может сформировать Генеральные штаты, - писал Сийес. - Ну что же, тем лучше - оно сформирует Национальное собрание". Теперь он призвал осуществить это, и третье сословие, представлявшее девяносто шесть процентов нации, взялось за дело. Для начала было объявлено, что только собрание третьего сословия является правомочным представителем всей нации. Привилегированные сами на это напросились и теперь получили по заслугам. OEil de Boeuf очень позабавили действия третьего сословия. Ответ был предельно прост: закрыли зал "малых забав", где заседало Учредительное собрание. Должно быть, Боги до слез смеялись над этими беспечными остряками! Во всяком случае, Андре-Луи смеется, когда пишет следующее: "Вновь грубая сила против идей. Опять стиль Латур д'Азира. Несомненно. Учредительное собрание* обладало слишком опасным даром красноречия. Однако как можно было надеяться, что, закрыв зал, помешают работе Учредительного собрания! Разве нет других залов, а за неимением залов - широкого купола небес? " Очевидно, именно таков был ход мыслей представителей третьего сословия, ибо, обнаружив, что двери заперты и входы охраняет стража, отказавшаяся их пустить, они под дождем направились в зал для игры в мяч, совершенно пустой, и провозгласили там (с целью продемонстрировать двору всю тщетность мер, направленных против них), что, где бы они ни находились, там находится и Национальное Учредительное собрание, После этого они дали грозную клятву не расходиться до тех пор, пока не выполнят задачу, для которой их созвали, - дать Франции конституцию. Свою клятву они очень удачно завершили криками: "Да здравствует король! " Таким образом, торжественное заявление о верности королю сочеталось с решимостью дать бой порочной и прогнившей системе, злополучным центром которой был сам монарх. Ле Шапелье в тот день лучше всех выразил чувства Учредительного собрания и нации в целом, увязав преданность трону с долгом граждан, когда предложил, "чтобы его величеству сообщили, что враги страны взяли в кольцо трон и что их советы стремятся поставить монархию во главе партии". Однако привилегированные, начисто лишенные как изобретательности, так и дара предвидения, применили прежнюю тактику. Граф д'Артуа* заявил, что утром намерен играть в мяч, и в понедельник 22 июня представители третьего сословия обнаружили, что их изгоняют из зала для игры в мяч так же, как раньше изгнали из зала "малых забав". На этот раз многострадальному бродячему Учредительному собранию, которое первым делом должно дать хлеб голодающей Франции, придется отложить свое начинание для того, чтобы господин д'Артуа сыграл в мяч. Однако граф, страдавший, подобно многим в то время, близорукостью, не видел зловещей стороны своего поступка. Quos Deus vult perdere... Как и в прошлый раз, терпеливое Собрание удалилось и теперь нашло прибежище в церкви Святого Людовика*. А между тем остряки из OEil de Boeuf, сами себя обрекшие, готовятся довести дело до кровопролития. Раз Национальное Учредительное собрание не понимает намеков, надо объяснить ему попроще. Напрасно пытается Неккер построить мост через пропасть - король, несчастный пленник привилегированных, и слышать об этом не хочет. Он настаивает - как, вероятно, от него требуют, - чтобы три сословия остались раздельными. Если же они хотят воссоединиться - ну что же, он не возражает, пусть они соберутся вместе, но только по этому случаю и только для рассмотрения общих вопросов, к каковым не относятся права трех сословий, состав будущих Генеральных штатов, феодальная и сеньориальная собственность, экономические или юридические привилегии - короче говоря, исключалось все, что могло иметь отношение к изменению существующего режима, все, что составляло цель, вдохновлявшую третье сословие. Эта наглая насмешка наконец-то ясно показала, что созыв Генеральных штатов королем - всего-навсего уловка, которая должна была ввести в заблуждение народ. Третье сословие, получив извещение, направляется в зал "малых забав", чтобы встретиться с остальными сословиями и услышать королевскую декларацию. Господин Неккер отсутствует; ходят слухи, что он уходит в отставку. Поскольку привилегированные не желают воспользоваться его мостом, он, разумеется, не собирается здесь оставаться, а то еще решат, что он одобряет декларацию, которую должны зачитать. Как он может ее одобрять, раз она ничего не меняет? В ней говорится, что король санкционирует равенство налогообложения, если дворянство и духовенство откажутся от своих экономических привилегий; что собственность следует уважать, особенно церковную десятину и феодальные нрава и поборы; что по вопросу о свободе личности Генеральным штатам предлагается изыскать способ, с помощью которого можно будет примирить отмену тайных приказов об аресте с мерами, необходимыми для защиты фамильной чести и подавления мятежей; что на требование равных возможностей для всех при приеме на государственную службу король вынужден дать отказ - особенно это касается армии, в которой он не желает никаких изменений, - а это означает, что, как и прежде, военная карьера остается дворянской привилегией и что ни одному человеку незнатного происхождения не достичь звания выше чина младшего офицера. А чтобы у представителей девяноста шести процентов нации, и без того уже достаточно разочарованных, не осталось и тени сомнения, медлительный флегматичный монарх бросает вызов: "Если вы покидаете меня в таком прекрасном предприятии, я один позабочусь о благе моего народа; я буду считать себя одного его истинным представителем". И после этого он распускает их: "Я приказываю вам, господа, немедленно разойтись. Завтра утром вы отправитесь в палаты, предназначенные для каждого сословия соответственно, и возобновите свои заседания". И его величество удаляется, а за ним - привилегированные, то есть дворянство и духовенство. Он возвращается в замок, где его встречают одобрительные возгласы ОЕil de Boeuf. Королева же, сияющая и торжествующая, заявляет, что доверяет знати судьбу своего сына, дофина*. Однако король не разделяет ликования, охватившего дворец. Он мрачен и неразговорчив. Ледяное молчание народа произвело на него неприятное впечатление. Он не привык к такому молчанию. Теперь он не очень-то позволит тем, кто давал ему дурные советы, подталкивать себя по роковому пути, на который сегодня ступил. Перчатку, брошенную королем в Собрании, подняло третье сословие. Когда появляется королевский обер-церемониймейстер, чтобы напомнить Байи*, председателю Национального собрания, что король велел представителям третьего сословия расходиться, ему отвечают: "Мне кажется, что собравшейся нации нельзя приказывать". И тогда великий человек Мирабо* - гигантского роста и гения - громовым голосом отсылает обер-церемониймейстера: "Мы слышали слова, которые внушили королю, и не вам, сударь, не имеющему здесь ни места, ни голоса, ни права говорить, напоминать нам о них. Пойдите и скажите вашему господину, что мы здесь - по воле народа и оставим наши места, только уступая силе штыков". Вот так была поднята перчатка. Говорят, что господин де Брезе-молодой обер-церемониймейстер - был настолько потрясен словами Мирабо, его величием, величием двенадцати сотен депутатов, молча смотревших на него, что вышел, пятясь, как в присутствии особ королевской крови. Толпа на улице, узнав о ходе событий, в ярости движется к королевскому дворцу. Шесть тысяч человек заполняют внутренние дворы, штурмуют сады и террасы. Веселость королевы внезапно омрачается страхом. Такое случается с ней в первый, но не в последний раз, ибо она не прислушается к грозному предостережению. Ей предстоит познать страх еще не раз, но это ее ничему не научит. Однако сейчас королева в панике умоляет короля поскорее исправить то, что натворили она и ее друзья, и призвать волшебника Неккера - ведь он один может все уладить. К счастью, швейцарский банкир еще не уехал, он под рукой. Он спускается во внутренний двор и успокаивает народ. "Да-да, дети мои, успокойтесь. Я остаюсь! Остаюсь! " Они целуют ему руку, а он ходит среди них, растроганный до слез проявлением веры в него. Прикрывая своей репутацией честного человека вопиющую глупость придворной камарильи, он дает двору отсрочку. Так развивались события 23 нюня. Вести о случившемся быстро долетели до Парижа. Означало ли это, гадал Андре-Луи, что Национальное собрание добилось реформ, которых с каждым днем все отчаяннее не хватало? Он надеялся на это, так как в Париже становилось беспокойно, а голод все усиливался. Длинные очереди у булочных росли с каждым днем, а хлеба было все меньше. Распространялись опасные слухи о спекуляции зерном, которые в любой момент могли вызвать серьезные волнения. В течение двух дней не произошло ничего нозого. Перемирие не было подтверждено, королевскую декларацию не отменили. Похоже было, что двор стоит на своем. И тут вмешались выборщики Парижа, которые ранее договорились постоянно собираться на совет, чтобы завершить наказы своим депутатам. Сейчас они предложили сформировать гражданскую гвардию, организовать ежегодно переизбираемую коммуну и обратиться к королю с петицией о выводе войск из Версаля и об отмене королевской декларации от двадцать третьего числа. 13 тот же день солдаты французской гвардии вышли из казарм и пошли и Пале-Рояль брататься с народом, клянясь не повиноваться приказам, направленным против Национального собрания. За это их полковник господин дю Шателе посадил под арест одиннадцать солдат. Между тем петиция выборщиков попала к королю. Мало того, небольшая группа дворян во главе с изнеженным своекорыстным герцогом Орлеанским*, к великой радости Парижа, присоединилась к Национальному собранию. Король, которого господин Пеккер призывал к благоразумию, решился на воссоединение сословий, которого требовало Национальное собрание. В Версале ликовали, так как это означало заключение мира между привилегированными и народом. Если бы это было действительно так, все могло бы обойтись. Однако для привилегированных урок прошел даром, и они так ничему и не научились, пока. не стало слишком поздно. Воссоединение было обманом, насмешкой со стороны аристократов, которые только тякули время и выжидали удобного случая, чтобы прибегнуть к силе - единственному средству, в которое они верили. И вскоре такой случай представился. В самом начале июля господин де Шателе - суровый, заносчивый служака - предложил перевести одиннадцать солдат французской гвардии, посаженных под арест, из военной тюрьмы Аббеи в грязную тюрьму Бисетр, куда сажали воров и уголовников самого низкого пошиба. Услышав об этом, народ наконец-то ответил насилием на насилие. Толпа в четыре тысячи человек ворвалась в Аббеи и вызволила оттуда не только одиннадцать гвардейцев, но и всех заключенных, кроме одного, оказавшегося вором, которого водворили обратно. Это было открытое восстание, а привилегированные знали, как справиться с восстанием. Они задушат непокорный Париж железной рукой иностранных наемников. О мерах быстро договорились. Старый маршал де Бройль*, ветеран Семилетней войны*, полный солдатского презрения к штатским и полагавший, что нх можно напугать одним видом военной формы, взял управление в свои руки. Его заместителем был Безенваль. В окрестностях Парижа стояли иностранные полки, названия которых действовали на парижан, как красное на быка: полки Рейсбаха, Дисбаха, Нассау, Эстергази и Ремера. Швейцарцы были посланы для подкрепления к Бастилии, в бойницах которой уже е 30 июня виднелись угрожающие жерла заряженных пушек. 10 июля выборщики вновь обратились к королю с просьбой убрать войска. На следующий день им ответили, что войска нужны для защиты прав Национального собрания! А еще через день, в воскресенье, филантроп доктор Гильотен*, чье приспособление для безболезненной смерти вскоре найдет столько работы, явился из Собрания, членом которого был, чтобы заверить парижских выборщиков, что, вопреки видимости, все идет хорошо, так как Неккер еще тверже, чем всегда, держится в седле. Гильотен не знал, что в этот самый момент столь часто удаляемый и призываемый господин Неккер снова изгнан камарильей королевы. Привилегированные жаждали финала - и доигрались, дождавшись финала для самих себя. В это время другой филантроп, также доктор, некий Жан-Ноль Марат*, итальянского происхождения, - публицист, который провел несколько лет в Англии и опубликовал там ряд работ по социальным вопросам, писал: "Будьте осторожны! Помните о фатальных последствиях мятежа. Если вы безрассудно прибегнете к нему, с вами поступят как с восставшими, и потечет кровь". В то воскресное утро, когда новость об отставке Неккер а вызвала смятение и ярость, Андре-Луи был в саду Пале-Рояля - этого средоточия лавок и кукольных театров, игорных домов, кафе и борделей - в саду, где все назначали свидания. Он увидел, как худощавый молодой человек с лицом, изрытым оспой, который был бы уродлив, если бы не чулесные глаза, вскочил на столик перед кафе де Фуа, размахивая обнаженной шпагой и восклицая: "К оружию! " Народ в изумлении замолчал, и молодой человек, заикаясь, произнес весьма красноречивую речь, подстрекавшую к действию. Он говорил, что немцы, которые стоят на Марсовом поле*, сегодня ночью войдут в Париж, чтобы перебить его жителей. - Давайте наденем кокарду! - воскликнул он и сорвал с дерева листок - зеленую кокарду надежды. Волнение охватило толпу. Это была разношерстная толпа, состоявшая из мужчин и женщин всех слоев общества - от бродяги до аристократа, от потаскушки до светской дамы. С деревьев оборвали все листья, и головы украсились зелеными кокардами. - Вы - между двух огней, - неистовствовал заикающийся подстрекатель. - Между немцами нa Mарсовом поле и швейцарцами в Бастилии. К оружию! К оружию! Волнение бурлило и перекипало. Из Музея восковых фигур, находившегося поблизости, принесли бюст Неккера, а затем бюст этого комедианта, герцога Орлеанского, у которого была своя партия и который, как любой многообещающий оппортунист тех дней, готов был воспользоваться моментом для собственного блага. Бюст Неккера был задрапирован крепом. Андре-Луи, наблюдавший эту сцену, испугался. Дело в том, что па него произвел впечатление памфлет Марата, где была выражена мысль, которую он сам более полугода назад высказал перед толпой в Рене. Он чувствовал, что этих людей надо остановить. Этот заика к ночи взбунтует весь город, если ему не помешать. Молодой человек - адвокат но имени Камнль Демулен*, который позже стал знаменитым, - спрыгнул со стола, все еще размахивая шпагой и крича: "К оружию! За мной! " Андре-Луи стал пробираться к импровизированной трибуне, чтобы загладить впечатление от опасной речи предыдущего оратора. Пробившись сквозь толпу, он вдруг липом к липу столкнулся с высоким, прекрасно одетым человеком, на красивом липе которого было суровое выражение, а в больших темных глазах - гнев. Так они долго стояли, глядя в глаза друг другу и не замечая, как мимо течет толпа. Затем Андре-Луи рассмеялся. - У этого малого тоже очень опасный дар красноречия, господин маркиз, - сказал он. - Сегодня во Франции много таких. Они вырастают на почве, которую вы и подобные вам оросили кровью мучеников свободы. Возможно, скоро настанет черед пролиться вашей крови: почва пересохла и жаждет ее. - Висельник! - ответил маркиз. - Вами займется полиция. Я сообщу начальнику полиции, что вы находитесь в Париже. - Боже мой! - воскликнул Андре-Луи. - Неужели вы никогда пе образумитесь! Как вы можете рассуждать о полиции, когда сам Париж вот-вот обрушится вам на голову или загорится под ногами? Ну что же, господин маркиз, кричите громче. Разоблачите меня здесь, перед этими людьми, - и вы сделаете из меня героя. А может быть, мне разоблачить вас? Пожалуй, так я п сделаю. Мне кажется, пора вам наконец получить по заслугам. Эп, послушайте! Разрешите представить вам... Но тут людской поток увлек его за собой, разлучив с господином де Латур д'Лзиром. Тщетно пытался он выбраться из толпы. Маркиз, которого завертел водоворот, остался стоять на месте, и последнее, что увидел Андре-Луи, - улыбка иа плотно сжатых губах, уродливая улыбка. Между тем сад опустел, так как все ушли за смутьяном-заикой с зеленой кокардой. Человеческий поток влился в улицу Ришелье, и Андре-Луи волей-неволей пришлось отдаться его течению, по крайней мере пока не дошли до улицы Случая. Там ему удалось отделиться от толпы, и, не имея ни малейшего желания быть раздавленным насмерть или принять участие в затевавшихся безумствах, он скользнул в эту улицу и пошел домой в пустую академию. Учеников сегодня не было, и даже господни дез Ами вышел, чтобы узнать новости о событиях в Версале. Такое затишье было необычным для академии Бертрама дез Ами. На фоне общего застоя в делах Парижа академия фехтования процветала, как никогда прежде. Учитель и его помощник были заняты с утра до вечера, и теперь Андре-Луи платили за уроки, которые он давал, причем половину оплаты удерживал учитель - надо сказать, что такая договоренность устраивала Андре-Луи. По воскресеньям занятия шли только полдня. В это воскресенье тревога и возбуждение в городе достигли такого накала, что, когда к одиннадцати часам никто не появился, дез Ами и Андре-Луи ушли. Они беззаботно простились друг с другом - отношения у них были самые дружеские, - - и ни одному даже в голову не пришло, что им не суждено больше свидеться в этом мире. В тот день в Париже пролилась кровь, На Вандомской площади толпу, из которой выскользнул Андре-Луи, поджидал отряд драгун. Всадники врезались в нее, разогнали народ, разбили восковом бюст господина Неккера и убили одного человека. Им оказался несчастный солдат французской гвардии, который не отступил. Это было началом, а затем Безенваль привел своих швейцарцев с Марсова поля и выстроил в боевом порядке на Елисейских полях. При них было четыре орудия. Драгуны Безенваля заняли позиции на площади Людовика XV. Вечером огромная толпа, двигавшаяся по Елисейским полям и Тюильрийскому саду*, тревожно следила за военными приготовлениями. В адрес иностранных наемников выкрикнули какие-то оскорбления, и в них было брошено несколько камней. Безенваль, потеряв голову, а возможно, действуя по приказу, послал за своими драгунами и велел им разогнать толпу. Но толпа была слишком густая, так что всадникам трудно было передвигаться. Несколько человек было задавлено, толпа разъярилась, и поэтому в драгунов, которых привел в Тюильри принц де Ламбеск*, полетели камни и бутылки. Ламбеск отдал приказ стрелять. Толпа бросилась врассыпную. Люди хлынули из Тюильрн и разнесли по всему городу рассказы о немецкой кавалерии, топчущей женщин и детей. Призыв к оружию, брошенный днем в Пале-Рояле Демуленом, теперь повторяли совершенно серьезно. Убитых подобрали и унесли, и в их числе - Бертрана дез Лми. Он был пламенным сторонником дворянства - как все, кто живет шпагой, - и погиб под копытами коней иностранных наемников, которых послало дворянство и вел дворянин. Андре-Луи, ждавшему в тот вечер на третьем этаже дома No13 по улице Случая возвращения своего друга и учителя, четыре человека принесли искалеченное тело одной из самых первых жертв резолюции, которая началась всерьез. Глава III. ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЛЕ ШАПЕЛЬЕ Из-за волнений в Париже, который два следующих дня походил на вооруженный лагерь, похороны Бертрана дез Ами пришлось отложить. Они состоялись в среду этой недели, столь богатой событиями, сострясавшими нацию до основания, что смерть учителя фехтования прошла почти незамеченной даже среди его учеников. Тело господина дез Амп два дня лежало в академии, и за это время туда почти никто не заходил. Правда, несколько учеников явилось на занятия, а от них эту новость узнали другие, так что в последний путь на кладбище Пер-Лашез* учителя сопровождало десятка два молодых людей, впереди которых в качестве главного плакальщика шел Андре-Луи. Насколько было известно Андре-Луи, у господина дез Ами не было родственников, поэтому он никого не известил. Однако через неделю после смерти учителя из Пасси* явилась его сестра и заявила свои права на наследство, которое было немалым: дела учителя шли весьма успешно, и он откладывал деньги. Основная сумма была вложена в бумаги одной компании и в государственные акции. Андре-Луи направил сестру к адвокатам и больше никогда не видел. Смерть дез Ами вызвала у Андре-Луи глубокое чувство одиночества и скорбь, и у него и в мыслях не было, что судьба подарила ему неожиданное богатство. Дело в том, что сестре учителя перепали лишь те деньги, которые тот скопил, а его помощник получил доступ к самой золотой жиле - академии фехтования. К этому времени Андре-Луи уже настолько утвердился в роли учителя фехтования, что многочисленные ученики рассчитывали, что он встанет во главе академии. Никогда еще школы фехтования так не процветали, как в эти тревожные дни, когда каждый держал свою шпагу наготове и учился ею владеть. Только через пару недель осознал Андре-Луи перемены в своем положении и одновременно почувствовал ужасную усталость: ведь все это время он работал за двоих. Если бы ему не пришла в голову счастливая мысль разбить самых способных учеников на пары и, пока они фехтовали друг с другом, поправлять их, стоя рядом, он бы никогда не справился. Но все равно ему приходилось фехтовать по шесть часов ежедневно, и каждое утро он ощущал усталость, не прошедшую со вчерашнего дня. Он понял, что не выдержит, и нанял помощника для занятии с начинающими - то есть для самой тяжелой работы. Благодаря счастливой случайности on легко нашел себе помощника - им стал один из его учеников по имени Ледюк. С приближением лета учсииков стало еще больше, так что пришлось взять еще одного помощника - способного молодого преподавателя, которого звали Галош, - и снять еще одно помещение этажом выше. Для Андре-Луи это был период напряженной работы - он работал даже больше, чем в те времена, когда создавал труппу Бине, - и, следовательно, период небывалого процветания. Он сетует на то, что из-за несчастливого стечении обстоятельств Бертран дез Ами умер как раз в тот момент, когда фехтование вошло в моду и на нем можно было разбогатеть. Герб Королевской академии, на который Андре-Луи ко имел нрава, все еще красовался над дверью. Он справился с этой задачей способом, достойным Скарамуша: оставив герб и надпись "Академия Бертрана дез Ами, учителя фехтования", приписал следующие слова: "которой руководит Андре-Луи". Теперь он был так занят, что почти не выходил из дому и узнавал новости только от учеников и из газет, которые после провозглашения свободы прессы бурным потокoм затопили Париж. Так узнал он о революционных процессах, последовавших за падением Бастилии*. Это событие произошло как раз за день до похорон господина дез Ами и явилось основной причиной, их задержавшей. Спровоцировано опо было необдуманными действиями принца Ламбеска, повлекшим и за собой гибель учителя фехтования. Разгневанный народ потребовал у выборщиков, заседавших в ратуше, дать ему оружие для защиты от иностранных убийц-наемников, и в конце концов те согласились. Поскольку оружия у выборщиков не было, они позволили народу вооружиться самому. Они также дали всем красно-синие кокарды - это были цвета Парижа. По поскольку ливреи герпога Орлеанского были такого же цвета, добавили белый - цвет старинного знамени Франции. Так родился трехцветный флаг Франции. В дальнейшем был создан Постоянный комитет выборщиков для наблюдения за общественным порядком. Получив разрешение, народ взялся за дело с таким рвением, что за тридцать шесть часов было выковано шесть тысяч пик. Во вторник, в девять часов утра, тридцать тысяч человек собрались у Дома инвалидов*. К одиннадцати часам они захватили все оружие, составлявшее около тридцати тысяч ружей, а остальные в это время завладели Арсеналом и забрали порох. Таким образом готовился народ отразить атаку на город, которая в тот вечер должна была начаться с семи сторон. Однако Париж, не дожидаясь нападения, взял инициативу в свои руки. Он решился па безумное предприятие - захват грозной крепости Бастилии, и, как известно, это удалось. Восставших поддержали солдаты и офицеры французской гвардии, имевшие в своем распоряжении пушки, и к пяти часам Бастилия пала. Эта новость, принесенная в Версаль Ламбеском, которого вместе с его драгунами обратила в бегство грозная сила, родившаяся из булыжников Парижа, вызвала замешательство у двора. Народ располагал орудиями. захваченными в Бастилии. На улицах строились баррикады. Атаку так долго откладывали, что теперь она привела бы лишь к бессмысленной бойне, которая еще больше пошатнула бы и без того пошатнувшийся престиж монархии. Двор, снова моментально поумневший со страху, решил выиграть время. Надо вернуть Неккера и согласиться, чтобы три сословия заседали вместе, как требует Национальное Учредительное собрание. Это была полная капитуляция силы перед силой - единственным доводом, который они признавали. Король пошел в Национальное собрание один, чтобы сообщить об этом решении. Члены Собрания вздохнули с облегчением, ибо их сильно тревожило положение дел в Париже. "Никакой силы, кроме силы разума и довода" - таков был девиз Собрания, и они следовали ему два года, с редким терпением и твердостью перенося бесконечные провокации. Когда король покидал Собрание, какая-то женщина, обхватив его колени, задала ему вопрос, волновавший всю Францию: - Ах, сир, вы в самом деле искренни? Вы уверены, что вас не заставят передумать? Однако этот вопрос уже не стоял, когда пару дней спустя король один, без охраны - за исключением представителя нации, - приехал в Париж для окончательного примирения. Это была капитуляция привилегированных. Двор был в ужасе: ведь эти мятежные парижане - враги, королю опасно разгуливать среди них! Если король частично разделял эти страхи - а так позволяет предположить его мрачный вид, - то он должен был признать их безосновательными. Да, его встречали двести тысяч человек без военной формы, вооруженные кто чем, - но встречали, как почетный караул. Мэр Байи преподнес ему у заставы ключи от города. - Это те самые ключи, которые были преподнесены Генриху IV*. Он завоевал свой народ. Теперь народ вновь завоевал своего короля. В ратуше мэр Байи поднес королю новую кокарду - трехцветный символ конституционной Франции. Утвердив формирование Национальной гвардии и назначение Байи и Лафайета*, монарх снова отбыл в Версаль под крики "Да здравствует король! ", которыми его приветствовал верный народ. И вот вы видите привилегированных: перед жерлом пушки они наконец-то сдаются. А ведь сделай они это раньше, не пролились бы моря крови - в основном их собственной. Они приходят в Национальное собрание, чтобы всем вместе трудиться над конституцией, которая должна возродить Францию. Но это воссоединение - насмешка, точно так же как архиепископ Парижский. поющий "Те Deum"* по случаю падения Бастилии. Все, чего добилось Национальное собрание, - это появление в его рядах пяти или шести сотен врагов, мешавших его работе. Но все эти сведения хорошо известны, и о них можно прочитать где угодно во всех подробностях. Я привожу слово в слово лишь то, что нашел в записках Андре-Луи, показывающих, как изменились его взгляды. Сейчас он поверил в те истины, которые когда-то проповедовал, не веря в них. Между тем изменилось не только материальное, но и юридическое положение Андре-Луи благодаря переменам вокруг него. Ему больше не надо было прятаться от закона. Кто выдвинул бы теперь против него нелепое обвинение в подстрекательстве к мятежу в Бретани? Какой суд осмелился бы послать его на виселицу за то, что он давным-давно высказал то, о чем теперь говорила вся Франция? Что касается обвинения в убийстве, то кого сейчас заинтересовала бы смерть несчастного Бине, убитого - если только он действительно был убит - при самозащите? В один прекрасный день, в начале августа, Андре-Луи сделал себе выходной, так как в академии теперь прекрасно управлялись помощники, нанял фаэтон и отправился в Версаль. Он хотел заехать в кафе д'Амори, где собирался Бретонский клуб, из которого позже родилось Общество друзей конституции, более известное как Якобинский клуб*. Андре-Луи приехал повидать Ле Шапелье, который был одним из основателей клуба и человеком весьма популярным. Он также был председателем Национального собрания в этот важный период, когда оно вырабатывало Декларацию прав человека и гражданина. Когда Андре-Луи спросил у официанта в белом переднике о Ле Шапелье, тот сразу залебезил перед ним, что говорило об известности депутата. Господин Ле Шапелье был наверху с друзьями. Официанту очень хотелось услужить Андре-Луи, но он колебался, боясь помешать господину депутату. Чтобы придать официанту смелости, Андре-Луи дал ему серебряную монету. Затем, сев за столик с мраморной столешницей у окна, которое выходило на широкую площадь, окруженную деревьями, принялся ждать. Там, в общей комнате кафе, пустынного в этот полуденный час, к нему подошел великий человек. Не прошло и года с тех пор, как он отдавал Андре-Луи первенство в тонком деле руководства. Сегодня же Ле Шапелье - на вершине, он один из великих вождей нации, которая в родовых муках, а Андре-Луи - внизу, в общей массе. Оба думали об этом, рассматривая друг друга и отмечая перемены, происшедшие за несколько месяцев. В Ле Шапелье Андре-Луи заметил утонченность в одежде и наружности. Он похудел, побледнел, в глазах появилась усталость. Бретонский депутат, рассматривавший Андре-Луи сквозь лорнет в золотой оправе, отметил в нем еще более заметные перемены. Постоянные занятия фехтованием в течение последних месяцев придали ему грациозность движений, горделивую осанку и властный вид. Благодаря этому он казался выше. Одет он был с элегантностью, которая не бросалась в глаза, но стоила очень дорого. Андре-Луи носил небольшую шпагу с серебряным эфесом, к которой, казалось, привык. Черные волосы, которые, как помнил Ле Шапелье, обычно свисали прямыми прядями, теперь блестели и были собраны в косичку. Он выглядел как настоящий франт. Однако вскоре друзьям стало ясно, что перемены в обоих - чисто внешние. Ле Шапелье остался все тем же прямым н открытым бретонцем с резкими манерами и отрывистой речью. С минуту он стоял улыбаясь, удивленный и обрадованный, потом открыл объятия. Они обнялись под почтительным взглядом официанта, который тотчас же стушевался. - Андре-Луи, друг мой! Какими судьбами? Вы всегда сваливаетесь как снег на голову. - Сваливаются сверху, а я явился снизу, чтобы рассмотреть вблизи того, кто на вершине. - На вершине! Да если бы вы только захотели, то сами бы стояли сейчас на моем месте. - Я боюсь высоты, да и атмосфера на вершине слишком возвышенная. Вот н вы что-то не очень хорошо выглядите, Изаак. Вы бледны. - Собрание заседало всю ночь. Эти проклятые привилегированные доставляют нам много хлопот н будут мешать, пока мы не издадим декрет об их ликвидации. Они сели. - Ликвидация! А не слишком ли вы замахнулись? Впрочем, вы всегда были максималистом. - Это необходимо сделать для их же спасения. Я пытаюсь ликвидировать их официально, чтобы их не ликвидировал народ, который они бесят. - Ясно. А король? - Король - олицетворение нации. Мы спасаем его н нацию от ярма Привилегии. Наша конституция выполнит это. Вы согласны? Андре-Луи пожал плечами. - Какое это имеет значение? Я в политике мечтатель, а не человек действия. До недавнего времени я был весьма умеренных взглядов - более умеренных, чем вам кажется. Однако теперь я стал почти республиканцем. Наблюдая, я понял, что этот король - пустое место, марионетка, которая пляшет в зависимости от руки, дергающей за ниточку. - Этот король, сказали вы? А какой другой король может быть? Вы, разумеется, не из тех, кто грезит о герцоге Орлеанском? У него есть свои приверженцы - нечто вроде партии, возникшей на почве общей ненависти к королеве. К тому же известно, что она терпеть не может герцога. Есть и такие, которые думают сделать его регентом, а некоторые даже помышляют о большем - Робеспьер* из их числа. - Кто? - спросил Андре-Луи, которому было неизвестно это имя. - Робеспьер - нелепый маленький адвокат, представляет Аррас. Это старомодный, неуклюжий, застенчивый тупица, вечно гнусавящий свои речи, которые никто не слушает. Он - ультрароялист. Роялисты и орлеанисты используют его в своих целях. У Робеспьера есть упрямство, он настойчиво добивается, чтобы его слушали, - и однажды его могут услышать. Но не думаю, чтобы ему или другим удалась затея с герцогом Орлеанским. Фи! Сам герцог может желать этого, но... Этот человек - евнух в преступлении: он хочет, но не может. Эта фраза принадлежит Мирабо. Ле Шапелье прервался, чтобы узнать у Андре-Луи о его новостях. - Вы вели себя со мной так, как будто я вам не друг, - посетовал он. - Вы даже не намекнули в письме, где вас искать, и, дав понять, что находитесь на грани нищеты, не позволили прийти на помощь. Я беспокоился о вас, Андре-Луи, однако, судя по вашему виду, совершенно напрасно. Очевидно, дела у вас идут хорошо. Расскажите же о себе. Андре-Луи честно рассказал другу все, что с ним произошло. - Знаете, вы меня просто изумляете, - заявил депутат. - От мантии - к котурнам, а теперь от котурнов - к шпаге! Интересно, чем все это кончится? - Вероятно, виселицей. - Фу! Я ведь серьезно. А почему бы не тогой сенатора во Франции с сенатом? Она могла бы сейчас быть вашей, захоти вы раньше. - Самый верный путь на виселицу, - засмеялся Андре-Луи. Ле Шапелье сделал нетерпеливый жест. Интересно, вспомнилась ли ему эта фраза четыре года спустя, когда его самого везли в "повозке смерти" на Гревскую площадь*? - Нас, бретонских депутатов, в Собрании шестьдесят шесть человек. Если освободится место, согласны ли вы занять его? Достаточно одного моего слова, не говоря уже о вашем влиянии в Рене и Нанте, - и все будет в порядке. Андре-Луи не смог сдержать смех. - А знаете, Изаак, еще не было случая, чтобы при нашей встрече вы не пытались втянуть меня в политику. - Потому что у вас дар политика. Вы рождены для политики. - Ах да - Скарамуш в реальной жизни. Я уже сыграл эту роль на сцене, и довольно. Скажите мне, Изаак, что нового слышно о моем старом друге Латур д'Азире? - Он здесь, в Версале, черт бы его подрал, - бельмо на глазу Собрания. Его замок в Латур д'Азкре сожгли. К сожалению, в тот момент его самого там не было. Пламя нисколько не подпалило его наглость, Он мечтает, что, когда кончится это философское помрачение умов, найдутся рабы, которые восстановят его замок. - Значит, в Бретани были волнения? - Андре-Луи стал серьезным, так как мысли его обратились к Гаврийяку. - Да, и предостаточно, как, впрочем, повсюду. Ничего удивительного! Все эти проволочки, когда в стране голод! Последние две недели замки вылетают в трубу. Крестьяне взяли пример с парижан и поступают со всеми замками, как с Бастилией. Однако и там порядок восстанавливается, как в Париже, так что сейчас стало спокойнее. - А что с Гаврийяком? Вы не знаете? - Надеюсь, там все хорошо. Господин де Керкадью - это не маркиз де Латур д'Азир. Он жил в согласии со своими людьми. Не думаю, чтобы они нанесли ущерб Гаврийяку. А разве вы не переписываетесь со своим крестным? - При нынешних обстоятельствах - нет. То, что вы рассказываете, еще больше осложнит дело, так как он должен считать меня одним из тех, кто помог зажечь факел, спаливший многое из того, что принадлежало его классу. Пожалуйста, постарайтесь узнать, все ли там в порядке, и дайте мне знать. - Непременно, тотчас же. При расставании, уже собираясь сесть в свой кабриолет, чтобы вернуться в Париж, Андре-Луи задал еще один вопрос: - Вы случайно не слыхали, не женился ли господин де Латур д'Азнр? - Не слыхал - а это означает, что не женился. О свадьбе такой важной особы непременно раззвонили бы повсюду. - Разумеется, - равнодушным тоном ответил Андре-Луи. - До свидания, Изаак! Заезжайте ко мне на улицу Случая, 13. Приезжайте поскорее! - Непременно, как только позволят мои обязанности. В данное время они приковали меня к Версалю, как цепи. - Бедный раб долга, проповедующий свободу! - Верно! Именно поэтому я и приеду: у меня есть долг перед Бретанью. Я должен сделать Omnes Omnibus'a одним из ее представителей в Национальном Учредительном собрании. - Я буду весьма обязан вам, если вы пренебрежете этим долгом, - рассмеялся Андре-Луи. Глава IV. АНТРАКТ Через несколько дней Ле Шапелье нанес Андре-Луи ответный визит. Он явился на улицу Случая с точными сведениями, что в Гаврийяке все в порядке и люди господина де Керкадью не участвовали в волнениях в провинции, которые теперь, к счастью, подавлены. Хотя бедняки еще ощущали тиски нужды и очереди у булочных росли с приближением осени, привычное течение жизни налаживалось. Естественно, в Париже постоянно бурлили страсти, но парижане уже привыкли жить во взрывоопасной атмосфере и не допускали больше, чтобы она серьезно мешала их делам и развлечениям. Да и самих взрывов можно было бы избежать, если бы не упрямство привилегированных, исполненных решимости биться до конца. Они все еще упорно сопротивлялись, в то же время бросая довольно крупные жертвы на алтарь отечества. Пришел полк из Фландрии, и народ усмотрел в этом новую угрозу, решив, что Привилегия опять поднимает свою мерзкую, алчную голову. Готовился заговор с целью взять парижан измором. Следствием явился так называемый поход менад-поход на Версаль парижских торговок, возглавляемых Мари. Итак, в начале октября Тюильрийский Дворец очистили от наводнявших его паразитов, человеческих и прочих, и освободили место для короля. Королю пришлось приехать и поселиться среди своего народа. Его любящие подданные хотели, чтобы он жил среди них - как залог их собственной безопасности. Раз нм суждено голодать - что ж, пускай и он голодает вместе с ними. Андре-Луи размышлял, чем же все это кончится. Ему казалось, что разумно поступили только те аристократы, которые уехали за Гранину, не дожидаясь, пока горячие головы, составлявшие большинство их партии, погубят весь свой класс. Между тем академии Андре-Луи процветала, и он уже подумывал о том. чтобы занять первый этаж дома No 13 и взять третьего помощника. Его останавливало лишь нежелание галантерейщика, жившего на этом этаже, расстаться с выгодной клиентурой, которой были для него ученики академии фехтования. Остальная часть дома No 13 теперь принадлежала Андре-Луи. Недавно он приобрел второй этаж, который переделал в удобное жилище для себя и помощников. Он нанял экономку и мальчика-слугу. Теперь, когда Национальное собрание заседало в Париже, он часто видел Ле Шапелье, с которым сблизился. Обычно они вместе обедали в Пале-Рояле или где-нибудь еще, и через Ле Шапелье Андре-Луи приобрел несколько новых друзей. Однако он избегал салоны, куда его часто приглашали, - салоны, в которых царил утонченный республиканский и философский дух. Пришла весна, и как-то вечером Андре-Луи отправился в Комеди Франсез, где давали "Карла IX" Шенье, разрешенного не без борьбы. Это был бурный вечер. Намеки со сцены подхватывались залом, и ими перебрасывались сторонники враждующих политических партий, приверженцы старого и нового режимов. Упорное нежелание некоторых мужчин в партере снять шляпу накалило страсти докрасна. Дело в том, что в Комеди Франсез была королевская ложа. и согласно неписаному закону полагалось обнажать голову в знак почтения к королевскому семейству, даже если ложа была пуста. Мужчины, решившие остаться в шляпе, сделали это в знак республиканского протеста против бессмысленной традиции. Однако, когда их разоблачили и поднялся такой шум, что не было слышно ни слова со сцены, они поспешно отказались от своего республиканского высокомерия-правда, за одним исключением. Один человек упрямо не желал снять шляпу и, повернув крупную львиную голову к тем, кто этого требовал, смеялся над ними. Его мощный голос гремел на весь театр: - Неужели вы воображаете, что сможете заставить меня снять шляпу? Это было последней каплей. В лицо ему полетели угрозы, а он выпрямился и бесстрашно стоял перед ними, демонстрируя атлетическое сложение, обнаженную шею Геркулеса и на редкость безобразное лицо. Смеясь прямо в лицо противникам, он надвинул шляпу на брови. - Тверже, чем шляпа Сервандони*! - издевался он над ними. Андре-Луи рассмеялся. В этом огромном человеке, бесстрашно смеявшемся над врагами среди нарастающего гама, было что-то нелепое и одновременно величественно-героическое. Дело могло плохо кончиться, не вмешайся полиция, которая арестовала и увела этого человека. Он явно был не из тех, кто сдается. - Кто он? - спросил Андре-Луи соседа, когда зрители снова стали рассаживаться, успокаиваясь. - Не знаю, - ответил тот. - Говорят, что его фамилия Дантон* и он председатель клуба кордельеров*. Конечно, он плохо кончит: это сумасшедший и большой оригинал. На следующий день об этом происшествии говорил весь Париж, на минуту позабыв о более серьезных делах. В академии фехтования только и разговору было, что о Комеди Франсез и ссоре между Тальма и Ноде*. из-за которой заварилась вся каша. Однако вскоре внимание Андре-Луи отвлекли совсем другие дела: в полдень к нему явился Ле Шапелье. - У меня есть новости, Андре-Луи. Ваш крестный в Медоне. Он приехал туда два дня тому назад. Вы слышали об этом? - Конечно, нет. Откуда я мог узнать? А почему он в Медоне? - Он почувствовал легкое необъяснимое волнение. - Не знаю. В Бретани опять беспорядки. Может быть, господин де Керкадью поэтому и уехал. - Итак, он приехал к брату, ища убежища? - спросил Андре-Луи. - Не к брату, а в дом брата. Да где же вы живете, Андре, если никогда не знаете новостей? Этьенн де Гаврийяк эмигрировал несколько месяцев назад. Он - приближенный господина д'Артуа и уехал за границу вместе с ним. Теперь они, несомненно, в Германии и готовят заговор против Франции-ведь именно этим занимаются эмигранты. Эта австриячка в Тюильри в конце концов погубит монархию. - Да-да, - нетерпеливо ответил Андре-Луи. В то утро его совершенно не интересовала политика. - Ну так как же Гаврийяк? - Как, разве я не сказал, что Гаврийяк в Медоне, в доме, который покинул его брат? Черт возьми! Вы что, не слышите меня? Я полагаю, что Гаврийяк остался на попечении Рабуйе, управляющего. Узнав эту новость, я тотчас же поехал к вам, подумав, что, наверно, вы захотите в Медон. - О, конечно. Я сразу же поеду - как только смогу. Сегодня не получится, завтра - тоже. Я слишком занят. - Он взмахнул рукой в сторону зала, откуда доносились звон клинков, быстрое шарканье ног и голос учителя Ледюка. - Как хотите, дело ваше. Я ухожу - не хочу мешать. Давайте пообедаем вместе в кафе де Фуа сегодня вечером. Будет Керсен. - Минутку! - остановил его на пороге голос Андре-Луи. - Мадемуазель де Керкадью приехала вместе с дядей? - Откуда я знаю? Поезжайте и узнайте сами! Он ушел, а Андре-Луи застыл на месте, погруженный в размышления. Затем он повернулся и пошел продолжать занятия со своим учеником - виконтом де Вилленьором. Он показывал ему полуцентр Дане, демонстрируя с помощью рапиры преимущества этого приема. Андре-Луи фехтовал с виконтом, который в то время, пожалуй, был самым способным из его учеников, а все мысли его были в Медоне. Попутно он вспоминал, какие уроки у него сегодня днем и завтра утром, прикидывая, которые из них можно отложить без ущерба для академии. Уколов виконта три раза подряд, Андре-Луи вернулся в настоящее и поразился точности, которой можно достичь чисто автоматически. Он совершенно не думал о том, что делает, а запястье, рука, колени работали, как точная машина, в которую их превратила постоянная практика в течение года с лишним. Только в воскресенье смог Андре-Луи сделать то, к чему так страстно стремился, - за это время нетерпение его еще возросло. И вот, одетый еще более тщательно, чем обычно, и причесанный одним из парикмахеров эмигрировавших аристократов, оставшимся без работы, он сел в нанятый экипаж и поехал в Медон. Между домами младшего Керкадью и старшего было столь же мало сходства, как и между самими братьями. Младший брат был придворным, а старший - человеком сельским. Этьенн де Керкадью построил величественный дом для себя и своей семьи на холме в Медоне. Вокруг дома был миниатюрный парк. Жилище приближенного графа д'Артуа располагалось на полпути между Версалем и Парижем. Господин д'Артуа, любитель игры в мяч, эмигрировал одним из первых. Вместе с Конде, Конти*, Полиньяками и другими приближенными королевы, а также вместе с маршалом де Бройлем и принцем де Ламбеском, понимавшими, что сами их имена стали ненавистными народу, он покинул Францию сразу же после падения Бастилии. Он уехал за границу играть в мяч и завершать дело крушения французской монархии, которым вместе с другими занимался во Франции. С графом д'Артуа уехал и Этьенн де Керкадью, захватив с собой жену и четверых детей. Таким образом, случилось так, что сеньор де Гаврийяк, сбежавший из Бретани, охваченной волнениями, - в этой провинции аристократы оказались самыми несговорчивыми во всей Франции - в отсутствие брата расположился в его великолепном доме в Медоне. Однако у нас нет никаких оснований предполагать, что господин де Керкадью был там счастлив. Человек, привыкший к спартанскому образу жизни и простой пище, чувствовал себя не в своей тарелке в этой сибаритской обстановке, среди мягких ковров, обилия позолоты и батальона прилизанных слуг с неслышной походкой. Дни, которые в Гаврийяке у господина де Керкадью были поглощены хозяйственными заботами, в Медоне тянулись страшно медленно. Он очень много спал, чтобы убить время, и если бы не Алина, которая даже не пыталась скрыть восторг от того, что они совсем рядом с Парижем - центром событий, возможно, почти сразу же удрал бы из непривычной обстановки. Не исключено, что постепенно он привык и смирился бы с бездельем в роскоши, но пока что оно угнетало его. Поэтому, когда в июньское воскресенье около полудня Андре-Луи появился в Медоне, его провели к брюзгливому и заспанному господину де Керкадью. Глава V. В МЕДОНЕ Его ввели без доклада, как было прияято в Гаврийяке, ибо Бенуа, старый сенешаль господина де Керкадью, сопровождал своего сеньора и был назначен дворецким в Медоне - к бесконечному и почти нескрываемому веселью нахальной челяди Этьенна. От восторга Бенуа приветствовал господина Андре совершенно нечленораздельно. Он разве что не прыгал вокруг него, как верный нес, провожая в гостиную к сеньору де Гаврийяку, который - по словам Бенуа - счастлив будет вновь увидеть господина Андре. - Сеньор! Сеньор! - воскликнул он дрожащим голосом, опередив посетителя на пару шагов. - Это господин Андре... Господин Андре, ваш крестник, который спешит поцеловать вам руку. Он здесь... Такой нарядный, что вы его и не узнаете. Он здесь, сударь! Разве он не красавчик? И старый слуга потирал руки от удовольствия, убежденный, что принес господину самую радостную весть. Андре-Луи переступил порог огромного зала, устланного коврами я ослеплявшего великолепием. Очень высокий потолок, украшенный гирляндами, колонны с каннелюрами и позолоченными капителями. Дверь, в которую он вошел, и окна, выходившие в сад, были необычайно высоки - почти такой же высоты, как сама комната. Это была гостиная с богатой позолотой и обилием украшений из золоченой бронзы на мебели, которая ничем не отличалась от гостиных людей богатых и знатных. Никогда еще не употреблялось столько золота в декоративных целях, как в эту эпоху, когда из-за острой нехватки золотых монет в обращение были пущены бумажные деньги. Андре-Луи острил, что, если бы удалось заставить людей оклеивать стены бумагой, а золото класть в карман, финансы королевства скоро были бы в гораздо лучшем состоянии. Сеньор - принаряженный, в кружевных гофрированных манжетах, чтобы соответствовать обстановке, - поднялся, ошеломленный неожиданным вторжением и многословием Бенуа, который с приезда в Медон был в таком же унынии, как он сам. - Что такое? А? - Его бесцветные близорукие глаза вглядывались в посетителя. - Андре! - произнес он удивленно и сурово, и на большом розовом лице выступил румянец. Бенуа, стоявший спиной к хозяину, ободряюще подмигнул и усмехнулся Андре-Луи, чтобы тот не пугался явной неприветливости крестного. Затем умный старик стушевался. - Что тебе здесь нужно? - проворчал господин де Керкадью. - Поцеловать вам руку, как сказал Бенуа, и ничего более, крестный, - смиренно ответил Андре-Луи, склонив гладкую черноволосую голову. - Ты прекрасно жил два года, не целуя ее. - Не упрекайте меня моим несчастьем, сударь. Маленький человек стоял очень прямо, откинув назад непропорционально большую голову, и его бесцветные выпуклые глаза смотрели очень сурово. - Ты считаешь, что загладил свою вину, исчезнув так бессердечно и не подавая о себе вестей? - Сначала я не мог открыть, где нахожусь, - это было опасно для моей жизни. Затем некоторое время я нуждался, оставшись без средств, и гордость не позволила мне после всего обратиться к вам за помощью. Позже... - Нуждался? - перебил сеньор. Губы его задрожали, потом, овладев собой, он нахмурился еще сильнее. Он рассматривал элегантного крестника, который так изменился, и отметил богатый, но неброский наряд, стразовые пряжки на туфлях и красные каблуки, шпагу с эфесом, отделанным серебром с перламутром, тщательно причесанные волосы, которые раньше свисали прядями. - По крайней мере сейчас незаметно, чтобы ты нуждался, - съязвил он. - Нет, теперь я преуспеваю, сударь. Этим я отличаюсь от обычного блудного сына, который возвращается только тогда, когда нуждается в помощи. Я же возвращаюсь единственно потому, что люблю вас, сударь, и возвращаюсь, чтобы сказать вам это. Я помчался к вам в тот самый миг, как узнал, что вы здесь. - Он приблизился. - Крестный! - сказал он и протянул руку. Но господин де Керкадью был непреклонен, отгородившись от крестника щитом холодного достоинства и обиды. - Какие бы несчастья ты ни перенес, они намного меньше тех, которые ты заслужил своим постыдным поведением, - к тому же я заметил, что они ничуть не умерили твою дерзость. Ты полагаешь, что достаточно явиться сюда и сказать: "Крестный" - и все сразу будет прощено и забыто. Ты ошибаешься. Ты наделал слишком много зла: оскорбил все, за что я стою, и меня лично, предав мое доверие к тебе. Ты - один из гнусных негодяев, которые ответственны за эту революцию. - Увы, сударь, я вижу, что вы разделяете общее заблуждение. Эти гнусные негодяи лишь требовали конституцию, которую им обещали с трона. Откуда им было знать, что обещание было неискренним или что его выполнению будут мешать привилегированные сословия. Сударь, эту революцию вызвали дворяне и прелаты. - И у тебя хватает дерзости - да еще в такое время! - стоять здесь и произносить эту гнусную ложь! Как ты смеешь утверждать, что революцию сделали дворяне, когда многие из них, следуя примеру герцога д'Эгийона*, бросили все свои личные феодальные права на алтарь отечества. Или, может быть, ты станешь это отрицать? - О нет. Они сами подожгли свой дом, а теперь пытаются потушить пожар водой и, когда это не удается, валят всю вину на пламя. - Я вижу, ты явился сюда, чтобы побеседовать о политике. - Нет, вовсе не за тем. Я пришел, чтобы, по возможности, объясниться. Понять всегда значит простить. Это великое изречение Монтеня*. Если бы мне удалось сделать так, чтобы вы поняли... - И не надейся. Я никогда не смогу понять, как тебе удалось приобрести такую дурную славу в Бретани. - Ах нет, сударь, вовсе не дурную! - А я повторяю - дурную среди людей достойных. Говорят даже, что ты - Omnes Omnibus, но я не могу, не хочу в это поверить. - Однако это так. Господин де Керкадью захлебнулся. - И ты сознаешься? Ты смеешь в этом сознаваться? - Человек должен иметь мужество сознаваться в том, что осмелился сделать, - иначе он трус. - А ты, конечно, храбрец - ты, каждый раз удирающий после того, как совершил зло. Ты стал комедиантом, чтобы укрыться, и натворил бед в обличье комедианта. Спровоцировав мятеж в Нанте, ты снова удрал и стал теперь Бог знает чем - судя по твоему процветающему виду, ты занимаешься чем-то бесчестным. Боже мой! Говорю тебе, что два года я надеялся, что тебя нет в живых, и теперь глубоко разочарован, что это не так. - Он хлопнул в ладоши и, повысив и без того резкий голос, позвал: - Бенуа! - Затем господин де Керкадью подошел к камину и встал там, с багровым лицом, весь трясясь от волнения, до которого сам себя довел. - Мертвого я мог бы тебя простить, поскольку тогда ты заплатил бы за все зло и безрассудство, но живого - никогда! Ты зашел слишком далеко. Бог знает, чем это кончится. Бенуа, проводите господина Андре-Луи Моро до двери. По тону было ясно, что решение это бесповоротно. Бледный и сдержанный, Андре-Луи выслушал приказ удалиться, испытывая странную боль в сердце, и увидел побелевшее, перепуганное лицо и трясущиеся руки Бенуа. И тут раздался звонкий мальчишеский голос: - Дядя! - В голосе звучало безмерное негодование и удивление. - Андре! - Теперь в голосе слышались радость и радушие. Оба обернулись и увидели Алину, входившую из сада, - Алину в чепце молочницы по последней моде, но без трехцветной кокарды, которая обычно прикреплялась к таким чепцам. Тонкие губы большого рта Андре сложились в странную улыбку. В памяти его мелькнула сцена их последней встречи. Он увидел себя, исполненного негодования, когда, стоя на тротуаре Нанта, провожал взглядом карету Алины, отъезжавшую по Авеню Жиган. Сейчас она шла к нему протянув руки, на щеках Горел румянец, на губах была приветливая улыбка. Андре-Луи низко поклонился и молча поцеловал ей руку. Затем она жестом приказала Бенуа удалиться и с присущей ей властностью встала на защиту Андре, которого выгоняли столь резким тоном. - Дядя, - сказала она, оставив Андре и направляясь к господину де Керкадью, - мне стыдно за вас! Как, позволить, чтобы чувство раздражения заглушило вашу привязанность к Андре! - У меня нет к нему привязанности. Была когда-то, но он пожелал убить ее. Пусть он убирается ко всем чертям. И заметьте, пожалуйста, что я не позволял вам вмешиваться. - А если он признает, что поступил дурно... - Он не признает ничего подобного. Он явился сюда, чтобы спорить об этих проклятых правах человека. Он заявил, что и не думает раскаиваться. Он с гордостью объявил, что он, как говорит Бретань, - тот негодяй, который скрылся под прозвищем Omnes Omnibus. Должен ли я это простить? Она повернулась, чтобы взглянуть на Андре через большое расстояние, разделявшее их. - Это действительно так? Разве вы не раскаиваетесь, Андре, даже теперь, когда видите, какой вред причинен? Она явно уговаривала его сказать, что он раскаивается, и помириться с крестным. На какую-то минуту Андре-Луи почувствовал себя растроганным, но затем счел такую увертку недостойной себя и ответил правдиво, хотя в голосе его звучала боль. - Раскаяться означает признаться в чудовищном преступлении, - медленно произнес он. - Как вы этого не видите? О сударь, наберитесь терпения и позвольте мне объясниться. Вы говорите, что в какой-то мере я отвечаю за то, что произошло. Говорят, что мои призывы к народу в Рене и Нанте внесли свой вклад в нынешние события. Возможно, и так. Не в моей власти отрицать это с полной определенностью. Разразилась революция, пролилась кровь. Возможно, прольется еще. Раскаяться - значит признать, что я поступил дурно. Но как же я могу признать, что поступил дурно, и таким образом взять на себя долю ответственности за все кровопролитие? Буду с вами до конца откровенен, чтобы показать, насколько далек от раскаяния. То, что я совершил в то время, я фактически сделал вопреки всем своим убеждениям. Поскольку во Франции не было справедливости, чтобы наказать убийцу Филиппа де Вильморена, я действовал единственным способом, которым, как мне казалось, можно было обратить совершенное зло против виновного и против тех, у кого была власть, но не хватало духа его наказать. С тех пор я понял, что заблуждался, а прав был Филипп де Вильморен и его единомышленники. У освобожденного человека не может быть несправедливого правительства. Я воображал, что, какому бы классу ни дали власть, он будет ею злоупотреблять. Теперь я понял, что единственная гарантия против злоупотребления властью - определение срока пребывания у власти волей народа. Поймите, сударь, что я совершенно искренне считаю, что не совершил ничего, в чем должен раскаиваться, - напротив, когда Франция получит это великое благо - конституцию, я смогу гордиться тем, что сыграл свою роль в создании условий, при которых это стало возможным. Наступила пауза. Лицо господина де Керкадью побагровело. - Ты кончил? - отрывисто спросил он. - Если вы меня поняли, сударь. - О, я тебя понял и... и прошу тебя уйти. Андре-Луи пожал плечами и опустил голову. Как он стремился сюда, как радостно ехал - и только для того, чтобы получить окончательную отставку. Он взглянул на Алину. У нее было бледное и расстроенное лицо. Теперь она не представляла себе, как помочь Андре-Луи. Его чрезмерная честность сожгла все корабли. - Хорошо, сударь. Но прошу вас помнить одно, когда меня здесь не будет: я не пришел к вам, гонимый нуждой, просить о помощи, как блудный сын. Нет, я пришел, ни о чем не прося, как хозяин своей судьбы, и меня привели сюда только привязанность, любовь и благодарность, которые я к вам питаю и всегда буду питать. - Да-да! - воскликнула Алина, повернувшись к дяде. Вот, по крайней мере, довод в пользу Андре, подумала она. - Это так. Конечно... Господин де Керкадью что-то невнятно прошипел в ответ, сильно раздраженный. - Возможно, впоследствии это поможет вам вспоминать обо мне более доброжелательно, сударь. - Я вообще не вижу оснований вспоминать о вас, сударь. Еще раз прошу вас удалиться. Андре-Луи взглянул на Алину, все еще колеблясь. Она ответила ему взглядом в сторону своего разгневанного дяди, слегка пожала плечами и подняла брови, и вид у нее был унылый. Она как бы говорила: "Вы видите, в каком он настроении. Ничего не поделаешь". Андре-Луи поклонился с той особой грацией, которую приобрел з фехтовальном зале, и вышел за дверь. - О, это жестоко! - воскликнула Алина сдавленным голосом н бросилась за ним. - Алина! - остановил ее голос дяди. - Куда вы идете? - Но мы же не знаем, где его искать. - А кто собирается искать этого негодяя? - Мы никогда больше его не увидим! - Именно этого я больше всего хочу. Алина вышла в сад. Господин де Керкадью звал ее, приказывая вернуться, но Алина заткнула уши и поспешила через лужайку к аллее, чтобы перехватить Андре-Луи. Когда он показался, опечаленный, она вышла из-за дерева ему навстречу. - Алина! - радостно воскликнул он. - Я не могла допустить, чтобы вы вот так ушли. Я знаю его лучше, чем вы, и уверена, что скоро его доброе сердце растает. Тогда он будет сожалеть, захочет послать за вами и не будет знать вашего адреса. - Вы так думаете? - О, я знаю. Вы появились в самый неудачный момент: он раздражен, бедный, с тех пор, как сюда приехал, Дядя чувствует себя здесь не в своей тарелке. Он тоскует без своего любимого Гаврийяка, охоты и работ в поле и в душе обвиняет вас за эти перемены. В Бретани стало неспокойно. Несколько месяцев назад сожгли дотла замок Латур д'Азира. Если снова начнутся волнения, может прийти черед Гаврийяка. Во всем этом дядя винит вас и ваших друзей. Но скоро он отойдет и будет сожалеть, что вот так отослал вас - ведь я знаю, что он вас любит, несмотря ни на что. Когда придет время, я уговорю его, и тогда нам надо будет знать, где вас искать. - В доме No 13 на улице Случая. Число несчастливое, да и название подходящее, так что легко запомнить. Она кивнула. - Я провожу вас до ворот. И они не спеша пошли рядом по длинной аллее. Светило июньское солнце, и на аллею падали тени от деревьев, стоявших по бокам. - Вы хорошо выглядите, Андре. А знаете, вы сильно изменились. Я рада, что у вас все в порядке. - Не дожидаясь ответа, она сменила тему и заговорила о том, что занимало ее больше всего. - Я так хотела увидеть вас все эти месяцы, Андре. Вы - единственный, кто мог мне помочь и сказать правду, и я злилась, что вы так и не написали, где вас искать. - Вы считаете, что ваше поведение при нашей последней встрече в Нанте должно было вдохновить меня на письмо? - Как? Вы все еще обижены? - Я никогда не обижаюсь, и вам бы следовало это знать. - Он очень гордился этой чертой характера. Ему нравилось считать себя стоиком. - Но у меня еще остался шрам от раны, и вы бы пролили на него бальзам, взяв обратно то, что сказали в Нанте. - Ну что же, в таком случае беру свои слова обратно. А теперь скажите мне, Андре... - Но вы не бескорыстны: вы уступили лишь для того, чтобы что-то получить взамен. - Он добродушно рассмеялся. - Давайте же, приказывайте. - Скажите мне, Андре... - Она остановилась в нерешительности, затем продолжила, опустив глаза: - Скажите мне... правду о том, что случилось в Фейдо. Андре-Луи нахмурился. Он сразу же понял, что именно подсказало эту просьбу. Очень просто и сжато рассказал он Алине свою версию этой истории. Она внимательно слушала. Когда он закончил, она вздохнула, и лицо ее стало задумчивым. - Это мне уже рассказывали. Правда, добавляли, что господин де Латур д'Азир приехал в театр специально для того, чтобы порвать с мадемуазель Бине. Не знаете, так ли это? - Не знаю, да и не вижу причин для разрыва. Мадемуазель Бине была для маркиза развлечением, до которого так падки он и ему подобные... - О, причина была, - перебила Алина. - Этой причиной была я. Я побеседовала с госпожой де Сотрон и сказала ей, что отказываюсь принимать того, кто является ко мне, вывалявшись в грязи. - Она говорила с большим трудом, отвернув вспыхнувшее лицо. - Если бы вы ко мне прислушались... - начал Андре-Луи, но она вновь перебила его: - Господин де Сотрон передал маркизу мое решение и рассказал мне потом, что он в отчаянии, полон искреннего раскаяния и готов представить мне любые доказательства преданности. Господин де Латур д'Азир поклялся, что сразу же покончит с этой связью и больше никогда не увидят мадемуазель Бине. И вот буквально на следующий день я узнаю, что он чуть не погиб во время скандала в театре. Сразу же после разговора с господином де Сотроном, после всех торжественных клятв он отправился прямо к этой Бине, Я была возмущена и заявила, что ни при каких обстоятельствах больше не приму господина де Латур д'Азира. И вот тут мне стали докучать с этим объяснением его поступка. Я долго не верила. - Значит, теперь вы поверили, - быстро сказал Андре. - Почему? - Я не сказала, что верю. Но... но я не могу и не верить. С тех пор как мы приехали в Медон, господин де Латур д'Азир находится здесь, и он поклялся мне, что это так. - О, если господин де Латур д'Азир поклялся... - Андре-Луи рассмеялся, и в смехе прозвучала саркастическая нота. - Разве вам известно, чтобы он когда-нибудь солгал? - резко оборвала она, и это его сдержало. - В конце концов, господин де Латур д'Азир - человек чести, а люди чести никогда не лгут. Вы иронизируете - следовательно, вам известен случай, когда он солгал? - Нет, - ответил Андре-Луи. Справедливость требовала, чтобы он признал, что его враг обладает по крайней мере этой добродетелью. - Я не слышал, чтобы он лгал, - это верно. Такие, как он, слишком надменны и самоуверенны, чтобы прибегать ко лжи. Но мне известно, что он совершал поступки столь же низкие... - Нет ничего ниже лжи, - перебила Алина. Она придерживалась принципов, которые ей привило воспитание. - Только у лжецов - а они ближайшая родня воров - нет никакой надежды. Только тот, кто лжет, действительно теряет честь. - Мне кажется, вы защищаете этого сатира, - сказал он ледяным тоном. - Я просто хочу быть справедливой. - Справедливость может представиться вам совсем в ином свете, когда вы наконец решитесь стать маркизой де Латур д'Азир, - сказал он с горечью. - Не думаю, чтобы я когда-нибудь приняла такой решение. - Но вы все еще не до конца уверены - несмотря ни на что? - Разве в этом мире можно быть в чем-нибудь уверенной? - Да. Можно быть уверенным в том, что совершаешь глупость. Алина либо не расслышала, либо не обратила внимания на его слова. - Так вы не знаете наверняка, что в тот вечер в Театре Фейдо дело было не так, как утверждает господин де Латур д'Азир? - Нет, не знаю, - признал он. - Возможно, это так. Однако какое это имеет значение? - Это могло бы иметь значение. Скажите, а что в конце концов стало с мадемуазель Бине? - Не знаю. - Не знаете? - Она обернулась, чтобы взглянуть на него. - И вы говорите об этом с таким безразличием! Я думала... думала, что вы любите ее, Андре. - Любил - правда, недолго. Я ошибся. Потребовался Латур д'Азир, чтобы открыть мне истину. Да, эти господа иногда могут пригодиться. Они помогают постигать важные истины таким глупцам, как я. К счастью, мне повезло: разоблачение предшествовало женитьбе. Теперь я могу хладнокровно оглянуться на этот эпизод и поблагодарить судьбу за то, что чудом избежал последствий обмана чувств, который часто путают с любовью. Как видите, этот опыт весьма поучителен. Алина взглянула на него с искренним удивлением. - Знаете, Андре, иногда мне кажется, что у вас нет сердца. - Очевидно, потому, что порой я обнаруживаю ум. А вы сами, Алина? А эта история с господином де Латур д'Азиром? Говорит ли она о сердце? Если бы я сказал, о чем она говорит, мы бы снова поссорились, а видит Бог, я не могу ссориться с вами сейчас. Я... я поступлю иначе. - Что вы имеете в виду? - В данный момент ничего, поскольку вам не грозит брак с этим животным. - А если бы грозил? - О, в таком случае привязанность к вам указала бы мне средство помешать этому, если только... - Он остановился. - Если только? - спросила она с вызовом, вытянувшись во весь свой небольшой рост. Взгляд ее был высокомерен. - Если только вы бы не признались мне, что любите его, - сказал он просто, и она неожиданно смягчилась. Тогда он добавил, покачав головой: - Но это, конечно, невозможно. - Почему? - спросила Алина очень тихо. - Потому что вы такая, как есть, - очень хорошая, чистая и восхитительная. Ангелы не сочетаются с дьяволами. Вы можете стать женой маркиза, но из вас не получится чета - никогда, никогда. Они дошли до железных ворот в конце аллеи, за которыми виднелся желтый экипаж, поджидавший Андре-Луи. Вдруг послышались скрип колес и стук копыт, и появился другой экипаж, который остановился возле фаэтона, привезшего Андре-Луи. Это была красивая карета с полированными панелями из красного дерева. Гербы из золота и лазури ослепительно сверкали на солнце. На землю спрыгнул лакей, чтобы распахнуть ворота. Но в этот момент дама, сидевшая в карете, увидела Алину и, помахав ей, отдала приказание лакею. Глава VI. ГОСПОЖА ДЕ ПЛУГАСТЕЛЬ Форейтор натянул вожжи, лакей отворил дверцу кареты, опустил подножку и подал руку своей госпоже, помогая ей сойти. Должно быть, эта дама когда-то была очень хороша. И теперь, когда ей было за сорок, она еще обладала той утонченной красотой, которой время одаряет некоторых женщин. Ее туалет и осанка говорили о высоком положении. - Здесь я с вами прощусь, поскольку у вас гостья, - сказал Андре-Луи. - Но ведь это ваша старая знакомая, Андре. Вы помните графиню де Плугастель? Он вгляделся в приближавшуюся даму, навстречу которой побежала Алина. Теперь, услышав ее имя, он узнал ее. Конечно, если бы он сразу взглянул повнимательнее, то узнал бы без всякой подсказки. Он узнал бы ее когда угодно и где угодно, несмотря на то, что прошло шестнадцать лет с тех пор, как они виделись в последний раз. При виде ее в Андре-Луи пробудились дорогие воспоминания, которые не вытеснили последующие события. Когда ему было десять лет и его должны были послать в школу в Рен, она приехала с визитом к его крестному, кузиной которого была. Случилось так, что как раз в это время Рабуйе привез Андре-Луи в поместье Гаврийяк, где тот был представлен госпоже де Плугастель. Эта великосветская молодая дама во всем блеске красоты, с таким изысканным выговором, что маленькому бретонскому мальчику казалось, будто она говорит на каком-то неведомом языке, сначала слегка напугала его. Но она как-то незаметно развеяла эти страхи, и его покорило ее таинственное очарование. Теперь он вспоминал, с каким ужасом позволил заключить себя в объятия и с какой неохотой потом покидал их. Ему также вспоминалось, как приятно пахли сиренью ее духи - память удивительно цепко удерживает такие детали. В течение трех дней, проведенных в Гаврийяке, он ежедневно бывал в поместье и проводил долгие часы в обществе своей новой знакомой. Эта женщина, у которой не было детей, всем сердцем полюбила не по годам развитого и умного мальчика. - Отдайте мне его, кузен Кантен, - просила она крестного Андре-Луи в последний день. - Позвольте мне увезти его с собой в Версаль - он будет моим приемным сыном. Но сеньор только серьезно покачал головой, молча отказывая, и больше этот вопрос не обсуждался. Сейчас Андре-Луи вспомнилось, что, когда она прощалась с ним, на глазах у нее были слезы. - Думайте обо мне иногда, Андре-Луи, - были ее последние слова. Андре-Луи вспомнил, как ему тогда польстило, что за такой короткий срок он завоевал любовь этой светской дамы. Он сам себе казался значительнее, и это ощущение продлилось несколько месяцев, а затем постепенно забылось. Сейчас, глядя на нее, сильно изменившуюся за шестнадцать лет, исполненную величавого спокойствия и безупречно владеющую собой, он вспомнил все, и ему показалось, что они где-то еще встречались. Алина нежно обняла гостью и в ответ на ее вопросительный взгляд, который та обратила на спутника девушки, сказала: - Это Андре-Луи. Вы помните Андре-Луи, сударыня? Госпожа де Плугастель остановилась. Андре-Луи заметил, что она побледнела и задохнулась от удивления. Голос, грудной и мелодичный, который он так хорошо помнил, повторил его имя: - Андре-Луи! Она произнесла это имя так, что стало ясно, что оно пробудило в ней воспоминания - возможно, воспоминания об ушедшей молодости. Потом она долго молча рассматривала Андре-Луи, склонившегося перед ней. -- Ну конечно, я его помню, - наконец промолвила она и подошла, протянув руку, которую он покорно поцеловал. - Так вот каким вы стали?! - Андре-Луи покраснел от гордости, так как в ее тоне звучало удовлетворение. Казалось, он перенесся на шестнадцать лет назад, в Гаврийяк, и снова стал маленьким бретонским мальчиком. Она обернулась к Алине. - Как ошибался Кантен! Он был бы рад снова увидеть его, не так ли? - Так рад, сударыня, что указал мне на дверь, - сказал Андре-Луи. - Ах! - нахмурилась она, все еще не отрывая от него темных задумчивых глаз. - Мы должны что-то сделать, Алина. Конечно, он очень сердит, но я буду просить за вас, Андре-Луи, а я - хороший адвокат. Он поблагодарил и откланялся. - Я с благодарностью оставляю свое дело в ваших руках. Мое почтение, сударыня. И получилось так, что, несмотря на недружелюбный прием, оказанный ему крестным, Андре-Луи насвистывал песенку, в то время как желтый экипаж уносил его в Париж, на улицу Случая. Встреча с госпожой де Плугастель ободрила его, а обещание вместе с Алиной выступить в его защиту придало уверенности, что все обойдется. Он не ошибся, так как в четверг около полудня в академии появился господин де Керкадью. Жиль, мальчик-слуга, сообщил Андре-Луи эту новость, и тот, сразу же прервав урок, снял маску и вышел как был - в кожаном нагруднике, застегнутом до подбородка, с рапирой под мышкой - в скромную гостиную, где его ожидал крестный. Маленький сеньор де Гаврийяк встретил его стоя, и вид у него был воинственный. - Меня замучили просьбами простить тебя, - объявил он вызывающим тоном, желая подчеркнуть, что согласился на это, только чтобы покончить с надоевшими приставаниями. Однако слова крестного ничуть не обманули Андре-Луи. Он понял, что сеньор притворяется, чтобы отступить в полном боевом порядке. - Я благословляю тех, кто за меня просил, - кто бы это ни был. Вы снова делаете меня счастливым, крестный. Андре-Луи взял протянутую руку и, повинуясь привычке мальчишеских лет, поцеловал ее. Это был символический акт полного подчинения, а также восстановления уз покровителя и покровительствуемого со всеми вытекающими правами и обязанностями. Никакие слова так не помогли бы ему заключить мир с этим человеком, который любил его. Лицо господина де Керкадью еще больше порозовело, губы задрожали, и он прошептал охрипшим голосом: - Мой дорогой мальчик! - Затем опомнился, откинул назад крупную голову и нахмурил брови. Голос его вновь стал резким, как обычно. - Надеюсь, ты признаешь, что вел себя ужасно и был крайне неблагороден? - Разве это не зависит от точки зрения? - возразил Андре-Луи, но тон его был примирительным. - Это зависит от факта, а не от точки зрения. Меня уговорили смотреть на этот факт сквозь пальцы, но я надеюсь, что ты намерен исправиться. - Я... я обязательно буду воздерживаться от политики, - сказал Андре-Луи, и это было самое большое, что он мог обещать, не кривя душой. - Это уже кое-что. - Крестный позволил себе смягчиться теперь, когда была сделана уступка его справедливому негодованию. - Кресло, сударь? - Нет, нет. Я заехал, чтобы вместе с тобой нанести визит. Тем, что я согласился снова принять тебя, ты всецело обязан госпоже де Плугастель. Я хочу, чтобы ты съездил поблагодарить ее. - У меня здесь есть дела... - начал было Андре-Луи, затем остановился. - Неважно! Я все устрою. Минуту. - И он повернулся, чтобы идти в академию. - А что у тебя за дела? Ты случайно не учитель фехтования? - Господин де Керкадью окинул взглядом кожаный нагрудник и рапиру. - Я - владелец этой академии, академии покойного Бертрана дез Ами. Сегодня это самая процветающая школа фехтования в Париже. Господин де Керкадью поднял брови. - И ты - ее владелец? - Учитель фехтования. Я унаследовал академию после смерти дез Ами. Он оставил господина де Керкадью размышлять над своими словами и ушел, чтобы отдать распоряжения и переодеться. - Итак, вот почему ты теперь носишь шпагу, - заметил господин де Керкадью, когда они садились в поджидавший экипаж. - Да, а также потому, что в наше время нелишне иметь при себе оружие. - И ты хочешь сказать, что человек, зарабатывающий на жизнь таким в общем-то благородным ремеслом, которое приносит доходы благодаря дворянству, может якшаться с мелкими адвокатишками и грязными памфлетистами, которые сеют раздор и неповиновение? - Вы забываете, сударь, что я сам - мелкий адвокатишка, каковым стал согласно вашим желаниям. Господин де Керкадью хмыкнул и понюхал табак. - Ты говорил, академия процветает? - вскоре спросил он. - Да. У меня два помощника, и я мог бы нанять третьего. Это тяжелая работа. - Но значит, ты хорошо обеспечен. - Да, не жалуюсь. У меня гораздо больше, чем мне нужно. - В таком случае ты сможешь внести свой вклад в выплату государственного долга, - съязвил дворянин, очень довольный, что зло, которое Андре-Луи помогал сеять, отзовется и на нем. Затем разговор перешел на госпожу де Плугастель. Насколько понял Андре-Луи, господин де Керкадью весьма неодобрительно относился к предстоящему визиту по причине, неясной Андре-Луи. Однако графиню отличало своеволие, и ей нельзя было ни в чем отказать. Господин де Плугастель находился в Германии, но собирался скоро вернуться. Из этого неосторожного признания легко можно было заключить, что господин де Плугастель - один из тех эмиссаров, которые, ведя интригу, сновали между королевой Франции и ее братом, австрийским императором. Экипаж остановился перед красивым особняком в предместье Сен-Дени, на углу улицы Рая. Вылощенный лакей провел их в маленький будуар, весь в позолоте и парче, который выходил на террасу над садом, представлявшим собой парк в миниатюре. Здесь их ожидала госпожа де Плугастель. Она встала, отпуская молодую особу, читавшую ей вслух, и пошла им навстречу. Она протянула обе руки, приветствуя кузена Керкадью: - Я опасалась, что вы не сдержите слово, так как не надеялась, что вам удастся привезти его. - Улыбаясь, она приветливо взглянула на Андре-Луи. Молодой человек галантно ответил: - Память о вас, сударыня, столь глубоко запечатлелась в моем сердце, что уговоры были бы излишни. - О, льстец! - произнесла госпожа де Плугастель и жестом остановила его. - Нам надо немного побеседовать, Андре-Луи, - сказала она с серьезностью, слегка встревожившей его. Они сели, и некоторое время разговор вращался вокруг общих тем, которые, впрочем, в основном касались Андре-Луи, его занятий и воззрений. И все это время хозяйка изучала его добрыми, печальными глазами, пока он снова не почувствовал беспокойство. Интуиция подсказывала Андре-Луи, что его привезли сюда с какой-то иной целью, нежели та, о которой сообщили. Наконец, как будто об этом заранее сговорились - а неловкий сеньор де Гаврийяк был совершенно не способен притворяться, - крестный встал и под предлогом, что хочет осмотреть сад, вышел на террасу, белую каменную балюстраду которой обвивала герань, горевшая алым огнем. Спустившись вниз, он исчез среди листвы. - Теперь мы можем поговорить более откровенно, - сказала госпожа де Плугастель. - Идите сюда, сядьте рядом со мной. - Она указала место на канапе. Андре-Луи подошел, правда с чувством некоторой неловкости. - Вы знаете, - сказала она мягко, положив на его руку свою, - что очень дурно себя вели и ваш крестный имеет все основания гневаться? - Сударыня, будь это так, я был бы самым несчастным из всех смертных. - И он объяснился так же, как в воскресенье перед своим крестным. - Мой поступок был вызван тем, что в стране, где парализовано правосудие, это был единственный способ объявить войну подлому негодяю, убившему моего лучшего друга. Это жестокое, зверское убийство невозможно было наказать законным путем. Но мало того, позже - простите за откровенность, сударыня, - он обольстил женщину, на которой я собирался жениться. - Ах, Боже мой! - воскликнула она. - Простите. Я знаю, что это ужасно. Наверно, вы ГЕОНИ маете, что я пережил. Последняя история, в ко-горой я замешан, - скандал в Театре Фейдо, вызвавший беспорядки в Нанте, - была спровоцирована именно этим. - Кем она была, эта девушка? Как это похоже на женщин, подумал он. Их всегда интересует несущественное. - Эта бедная дурочка была актрисой. Ее имя - мадемуазель Бине. Я не жалею о ней. В то время я был актером в труппе ее отца, куда попал после того случая в Рене. Я вынужден был скрываться от правосудия - ведь во Франции оно обращено против несчастных, которые незнатны. Итак, у меня было достаточно причин, чтобы спровоцировать скандал в театре. - Бедный мальчик, - нежно сказала она. - Только. женское сердце способно понять, сколько вы выстрадали. Поэтому я легко могу простить вам все. Но теперь... - Ах, сударыня, вы не поняли. Если бы сегодня я думал, что только личные мотивы заставляют меня участвовать в святом деле ликвидации привилегий, я, наверно, покончил бы с собой. Мое истинное оправдание - в неискренности тех, кто хотел превратить созыв Генеральных штатов в фарс. - А может быть, в таком вопросе разумно быть неискренним? - Разве может неискренность быть разумной? - О да, может, поверьте мне! Я вдвое старше вас и знаю жизнь. - Я бы сказал, сударыня, что неразумно то, что осложняет существование, а ничто так не осложняет его, как неискренность. - Но я уверена, Андре-Луи, что у вас не столь превратные представления, чтобы не понимать необходимость правящего класса в любой стране? - Ну конечно. Но власть необязательно должна передаваться по наследству. - А каким же иным способом? Он ответил ей сентенцией: - Человека, сударыня, создает его работа, и пусть права наследуются только от такого родителя. В таком случае всегда будет преобладать лучшая часть нации, и государство достигнет великих успехов. - Значит, вы не придаете происхождению никакого значения? - Никакого, сударыня, - иначе меня огорчило бы мое собственное. На лице ее выступил яркий румянец, и он испугался, не оскорбил ли ее бестактностью. Но вопреки его ожиданиям упрека не последовало. Госпожа де Плугастель только спросила: - А оно вас не огорчает? И никогда не огорчало, Андре? - Никогда, сударыня. Я доволен. - И вы никогда... никогда не сожалели, что не знали родительской любви? Он рассмеялся, не принимая ее жалость, в которой не нуждался. - Напротив, сударыня, я содрогаюсь при одной мысли, что бы они из меня сделали, и благодарен судьбе за то, что сам себя сформировал. Она с минуту грустно смотрела на него, потом улыбнулась и кротко покачала головой. - Вам не откажешь в самоуверенности. Однако мне хотелось бы, чтобы вы взглянули на вещи под иным углом. Сейчас открываются великие возможности для молодого человека с умом и талантом. Я могла бы вам помочь, и если бы вы согласились, то с моей помощью могли бы пойти очень далеко. "О да, вы бы помогли мне попасть на виселицу, отправив в Австрию с такой же предательской миссией от имени королевы, с какой там находится господин де Плугастель, - подумал он. - Конечно, таким образом я достиг бы весьма высокого положения". Вслух он ответил так, как требовала вежливость: - Я благодарен вам, сударыня. Видите ли, поскольку я - за те идеалы, которые вам изложил, то не смог бы служить делу, препятствующему их воплощению в жизнь. - Вас вводят в заблуждение предрассудки и личные обиды, Андре-Луи. Неужели вы позволите им встать на пути вашей карьеры? - Даже если бы то, что я называю идеалами, было бы предрассудками, разве честно с моей стороны идти против них, в то время как я их придерживаюсь? - Ах, если бы я могла убедить вас, что вы заблуждаетесь! Я могу сделать так много для того, чтобы ваши таланты нашли достойное применение! На службе короля вы бы скоро преуспели. Подумайте об этом, Андре-Луи, а затем как-нибудь еще побеседуем. Он ответил с холодной вежливостью: - Боюсь, сударыня, что это ничего бы не изменило. Тем не менее благодарю вас за весьма лестное для меня участие. К своему несчастью, я ужасно упрям. - А кто же кривит душой сейчас? - О, сударыня, неискренность такого рода никого не вводит в заблуждение. И тут из сада вновь появился господин де Керкадью и с некоторой нервозностью заявил, что ему пора возвращаться в Медон и но пути он завезет своего крестника на улицу Случая. - Вы должны снова привезти его, Кантен, - сказала графиня, когда они прощались. - Возможно, как-нибудь, - туманно ответил господин де Керкадью и увлек за собой крестника. В карете он напрямик спросил Андре-Луи, о чем говорила госпожа де Плугастель. - Она была очень добра - славная женщина, - задумчиво сказал Андре-Луи. - Черт побери, я же не спрашиваю, какое у тебя сложилось мнение о ней. Я спросил, что она тебе сказала. - Она старалась внушить мне, что мои взгляды ошибочны. Говорила о великих делах, которые я мог бы совершить, и любезно предложила помощь, если я возьмусь за ум. Но поскольку чудес не бывает, я не стал ее обнадеживать. - Понятно. А не говорила ли она что-нибудь еще? Крестный сказал это таким повелительным тоном, что Андре-Луи повернулся и взглянул на него. - А вы ожидали, что она скажет что-нибудь еще? - О нет. - В таком случае она оправдала ваши надежды. - Как? О, тысяча чертей! Почему ты не можешь говорить по-человечески, чтобы тебя можно было понять, не ломая голову? Господин де Керкадью ворчал всю дорогу до улицы Случая, или, во всяком случае, так показалось Андре-Луи. Наконец он умолк и сидел теперь в угрюмой задумчивости. - Ты можешь вскоре заехать к нам в Медон, - сказал он Андре-Луи при расставании. - Но запомни, пожалуйста: если ты хочешь, чтобы мы остались друзьями, - никакой революционной политики! Глава VII. ПОЛИТИКИ Как-то утром, в августе, Ле Шапелье появился в академии на улице Случая в сопровождении человека с необычной внешностью. Его исполинское телосложение и обезображенное лицо показались Андре-Луи знакомыми. Этому человеку было слегка за тридцать. Глаза у него были небольшие и ясные, скулы широкие, нос кривой, как будто сломанный ударом, а рот почти бесформенный из-за шрама (в детстве бык боднул его в лицо). Как будто этого было мало, чтобы сделать его наружность отталкивающей, лицо носило следы оспы. Одет он был небрежно: длинный алый камзол, доходивший почти до лодыжек, грязные панталоны из оленьей кожи и сапоги с отворотами. Ворот рубашки, не особенно чистой, распахнут, галстук полуразвязан, мускулистая шея полностью раскрыта и высится на мощных плечах как столб. В левой руке - трость, скорее походившая на дубину, к конусообразной шляпе прикреплена кокарда. У незнакомца был властный вид, крупная голова откинута назад, как будто он постоянно бросал вызов. Ле Шапелье представил его Андре-Луи с большой серьезностью: - Это господин Дантон, наш коллега-адвокат, председатель Клуба кордельеров, о котором вы, вероятно, слышали. Разумеется, Андре-Луи о нем слышал. Да и кто же в то время не слышал? К тому же он вспомнил, где видел Дантона: это был тот самый человек, который отказался снять шляпу в Комеди Франсез во время представления "Карла IX", проходившего столь бурно. С интересом рассматривая его теперь, Андре-Луи размышлял о том, отчего так получается, что все или почти все ярые сторонники нововведений переболели оспой. Мирабо, журналист Демулен, филантроп Марат, маленький адвокат из Арраса Робеспьер, этот ужасный Дантон - все они носили на лице следы оспы. А нет ли здесь связи? - пришло ему в голову. Не вызывает ли заболевание оспой последствия морального порядка, приводящие к подобным взглядам? Андре-Луи стряхнул праздные размышления, точнее, их спугнул громовой голос Дантона: - Этот... Шапелье рассказал мне о вас. Он говорит, что вы - ... патриот. Андре-Луи поразил топ, но еще больше - непристойности, которыми гигант, не моргнув глазом, пересыпал свою речь, впервые обращаясь к незнакомому человеку. Он рассмеялся, ибо не оставалось ничего иного. - Если он вам так сказал, то немного преувеличил. Я действительно патриот, но что до остального, скромность вынуждает меня отрицать это. - Да вы, кажется, шутник, - загремел гость, однако рассмеялся, и от смеха задрожали стекла. - Не обижайтесь на меня. Уж таков я. - Очень жаль, - ответил Андре-Луи. Ответ обескуражил короля рынков. - Что? Что такое, Шапелье? Он задирает нос, этот твой друг?! Щеголеватый бретонец, который рядом со своим спутником выглядел настоящим франтом, своей прямотой не уступал грубости Дантона, хотя и обходился без сквернословия. Он пожал плечами, отвечая Дантону: - Просто ему не нравятся ваши манеры, что вовсе ие удивительно: они ужасны. - Ах, вот как! Все вы одинаковы... бретонцы! Однако перейдем к делу. Вы уже слышали, что произошло в Собрании вчера? Нет? Боже мой! Где же вы живете? Л вы не слышали, что этот негодяй, который называет себя королем Франции, на днях позволил пройти по французской земле австрийским войскам, шедшим уничтожить тех, кто борется за свободу в Бельгии? Вы случайно не слышали об этом? - Да, - холодно ответил Андре-Луи, с трудом скрывая раздражение, возникшее из-за вызывающего поведения Дантона. - Я слышал об этом. - О! И что же вы думаете по этому поводу? - Гигант стоял перед ним подбоченясь. Андре-Луи обернулся к Ле Шапелье: - Я не совсем понимаю. Вы привели этого господина, чтобы он устраивал мне экзамен? - Черт подери! Да он колючий, как дикобраз! - запротестовал Дантон. - Нет-нет, - примирительно ответил Шапелье, пытаясь смягчить неприятное впечатление, произведенное его спутником. - Мы нуждаемся в вашей помощи, Андре. Дантон считает, что вы - тот человек, который нам нужен. Послушайте... - Да скажите ему все сами, - согласился Дантон. - Вы с ним говорите на одном жеманном... языке. Может быть, вас он поймет. Ле Шапелье продолжал, не обращая внимания на то, что его перебили. - Таким образом, король нарушил неоспоримые права страны, занятой созданием конституции, которая сделает ее свободной. Это вдребезги разбило все филантропические иллюзии, которые мы все еще питали. Некоторые заходят так далеко, что объявляют короля врагом Франции. Но, конечно, это уж слишком. - Кто так говорит? - закипел Дантон и ужасающе выругался в знак полного несогласия. Ле Шапелье отмахнулся от него и продолжал: - Во всяком случае, все это, вместе взятое, снова взбудоражило Собрание. Между третьим сословием и привилегированными - открытая война. - А разве когда-нибудь было иначе? - Пожалуй, нет, но теперь эта война приобрела новый характер. Вероятно, вы слышали о дуэли между Ламетом и герцогом де Кастри? - Пустячное дело. - По своим результатам. Однако все могло окончиться совсем иначе. Мирабо задирают и оскорбляют теперь на каждом заседании. Но он хладнокровно занимается своим делом. Другие не столь осмотрительны и отвечают оскорблением на оскорбление, ударом на удар, и на дуэлях проливается кровь. Фехтовалыцики-аристрократы превратили дуэли в систему. Андре-Луи кивнул. Он думал о Филиппе де Вильморене. - Да, - сказал он, - узнаю их старый трюк, такой же простой и прямой, как они сами. Я удивляюсь только, что они не додумались до этой системы раньше. В первые дни Генеральных штатов, в Версале, она могла бы произвести более сильное впечатление, а теперь они немого опоздали. - Но они хотят наверстать упущенное время - тысяча чертей! - заорал Дантон. - Эти задиры-фехтовальщики, эти дуэлянты-убийцы так и сыплют вызовами в бедняг адвокатов, которые умеют фехтовать только гусиными перьями. Это настоящее убийство. А вот если бы я проломил своей палкой одну-две аристократические башки и свернул несколько шей этими самыми пальцами, закон послал бы меня болтаться на виселице. И это страна, которая борется за свободу! Да будь я проклят! Мне даже не разрешают в т