майте, милая моя, и вы со мной согласитесь. - Не на вас он испытывал свою хитрость, сударыня, иначе вы думали бы по-другому. Но ведь этот поступок еще не все, как вам известно. Что вы скажете, Андре, о затеянной вами дуэли? - Ах, о ней! - беззаботно бросил Андре-Луи, радуясь возможности сменить тему. - Все уже улажено. - Улажено?! Да вы окончательно уронили себя в глазах монсеньора! - Ну, по крайней мере в этом я могу доказать вашу неправоту. Я был у его высочества, он меня выслушал и отнесся ко мне снисходительно. А вот противник мой лишился высокой благосклонности. - И вы хотите, чтобы я поверила? - Модете удостовериться, если угодно. Его высочество все-таки учитывает факты и допускает связь между причиной и следствием, которую вы отказываетесь видеть. Принц дал мне возможность оправдаться, и я рассказал ему, за что ударил господина де Турзеля по лицу. Он обязал господина де Турзеля извиниться передо мной. Я как раз жду капитана. - Извиниться перед вами за то, что вы ударили его по лицу? - Нет, моя милая глупышка, за тот повод, что он дал мне так поступить. - Какой же это повод? Андре-Луи рассказал им все и по лицам дам понял, как они расстроены. - Его высочество, - добавил молодой человек, - считает, что пощечины, для того чтобы искупить такое оскорбление, недостаточно. Причем, возможно, причиной тому, что у него сложилось такое мнение, послужили вы. По его словам, это оскорбление в каком-то смысле затрагивает и вашу честь. Он увидел, что выражение ее глаз наконец-то смягчилось, и внутренне поморщился, сочтя это потепление отражением ее благодарности монсеньору. - Как это любезно со стороны его высочества! Вот видите, Андре, каким добрым и великодушным он может быть. В зале появился господин д'Антраг в сопровождении капитана де Турзеля. Андре-Луи оглянулся на них через плечо. - Меня ждут. Алина, могу я увидеться с вами еще раз, прежде чем уйду? Она снова напустила на себя холодность. - Не сегодня, андре. Я должна обо всем подумать. Я потрясена. Ты меня обидел. Госпожа де Плугастель наклонилась к его уху. - Предоставьте мне помирить вас, Андре. Он поцеловал руку матери, потом Алине, которая уступила очень неохотно. Потом, придержав для дам дверь, он повернулся к графу с капитаном. Высокомерный молодой офицер был бледен и зол. Несомненно, ему уже передали выговор монсеньора, и сейчас он размышлял, как отразится недовольство его высочества на его продвижении по службе. Капитан, напряженный, как струна, подошел к Андре-Луи и формально поклонился. Андре-Луи столь же официально поклонился в ответ. - Сударь, мне передан приказ его высочества взять обратно свои слова, которые я употребил вчера ночью, и извиниться за них. Андре-Луи не понравился его умышленно оскорбительный тон. - Сударь, мне его высочество приказал мне принять ваши извинения. Я прихожу к выводу, что мы выполнили этот обмен любезностями с взаимным сожалением. - С моей стороны это определенно так, - заявил офицер. - Тогда можете умерить его сознанием того, что, как только позволит ваш долг перед его величеством, вы всегда можете призвать меня к ответу. Только своевременное вмешательство господина д'Антрага спасло лицо капитана де Турзеля. - Господа, что я слышу? Вы затеваете новую ссору? Ни слова больше! Это дело не должно зайти дальше, чем уже зашло, иначе вам грозит величайшее неудовольствие монсеньора. Вы поняли меня, господа? Они поклонились и разошлись, и Андре-Луи отправился в свою гостиницу в самом невеселом расположении духа. Глава VII. Госпожа де Бальби Наконец, после долгого ожидания огромные прусские и австрийские легионы, усиленные отрядами французских эмигрантов, двинулись вперед. Кампания "За Трон и Алтарь" началась. Она началась бы и месяцем раньше, если бы не прихоть короля Пруссии, этого Агамемнона освободительного воинства. Месяц назад, когда все уже было готово и погода стояла прекрасная, прусский колосс обрушился, как снег на голову, на лагерь Карла Вильгельма Брауншвейг-Вольфенбюттельского, подлинного главнокомандующего с отличной военной репутацией. Отложив выступление, его величество начал устраивать смотры, парады и празднества в честь еще не завоеванной победы. Братья французского короля, наделенные не бо'льшим военным талантом, чем прусский государь, с готовностью включились в увеселительные предприятия и даже потратили на них крупные суммы из одолженных денег, которые и без того таяли с поразительной быстротой. Конде - единственный солдат в компании принцев тем временем изнывал в своем лагере под Вормсом и проклинал задержку, которая только играла на руку неподготовленному противнику. Он ворчал, и не без оснований, что невидимая враждебная рука удерживает союзников от решительных действий, только и гарантирующих успех. Но вот наконец со всеми проволочками было покончено. Правда, дождь превратил рейнские земли в грязное месиво, но так ли это важно? Принцы немедленно присоединились к армии эмигрантов и по крайней мере делали вид, будто командуют ею под общим руководством Конде и маршала де Бройля. Их дамы - жена одного и любовницы обоих готовились покинуть Кобленц. Мадам (жена старшего) должна была отправиться ко двору своего отца в Турин. Но, поскольку король Сардинии был хорощо осведомлен о расточительстве своих зятьев (как известно, все братья имели неосторожность жениться на принцессах Савойских), он строго ограничил свиту ее высочества. Однако нескольким фрейлинам все же позволили сопровождать принцессу. Помимо госпожи де Бальби и госпожи де Гурбийон, Мадам намеревалась взять с собой мадмуазель де Керкадью, и кто знает, как сложилась бы эта история, если бы не вмешательство госпожи де Бальби, воспротивившейся этому намерению. Но у госпожи де Бальби имелись свои планы, а также ум и решительность, чтобы планы эти воплотить в жизнь. К несчастью, как это часто бывает, когда мы пытаемся воспротивиться судьбе, деятельность означенной дамы в конце концов только ускорила то, что она всеми силами старалась предотвратить. Но это в будущем, а покуда мы видим госпожу де Бальби в карете курфюрста, остановившейся у "Трех корон", куда привели очаровательную фаворитку ее хлопоты. Случилось так, что господин де Керкадью, страдавший от холода, сырости и общего недомогания, отправился пораньше в постель, и Андре-Луи сидел в одиночестве над книгой, когда в гостиную пожаловал лакей и объявил о визите графини. Андре-Луи, теряясь в догадках согласился выступить в роли доверенного лица своего крестного и пожелал, чтобы гостью проводили в комнату. Войдя, графиня небрежно сбросила на руки слуги легкий плащ и мантилью, и ее присутствие, казалось, озарило мрачное помещение сиянием. Она принесла извинения за неурочное вторжение и выразила сожаление по поводу болезни господина де Керкадью. Андре-Луи поймал себя на том, что с удовольствием слушает эти ничего не значащие вежливые фразы, настолько приятен и мелодичен был голос посетительницы. - Впрочем, дело мое в какомто смысле больше касается вас, чем вашего крестного, господин Моро. - Сударыня, ваша память делает вам честь, - ответил молодой человек искренним комплиментом. Его удивила легкость, с какой его имя слетело с губ знатной дамы. Он поклонился и предложил гостье кресло у камина, недавно оставленное господином де Керкадью. Засмеявшись, госпожа де Бальби заняла кресло. Ее смех ласкал ухо, словно нежная трель певчего дрозда. - Подозреваю, что вам присущ грех скромности, господин Моро. - Вы считаете ее грехом, сударыня? - В вашем случае - безусловно. - Она устроилась поудобнее и разгладила складки пышной юбки. Когда-то Анна де Комон-Ла-Форс имела несчастье выйти замуж за эксцентричного и безнравственного графа де Бальби. Брак не принес ей ничего хорошего. Супруг обращался с ней дурно и жестоко, пока наконец не сошел с ума и не скончался. Судя по внешности, возраст графини лежал в пределах от двадцати пяти до тридцати пяти лет. В действительности же ей было уже сорок. Маленькая, изящная, элегантная, с красивыми живыми глазами, она, хотя и не производила впечатления красавицы, излучала неотразимое очарование, засвидетельствованное всеми ее современниками. Взгляд этих прекрасных темных глаз, казалось, теперь обволакивал Андре-Луи, бросая ему вызов. Можно было подумать, что графиня кокетничает. - Я обратила на вас внимание в Шенборнлусте, в день вашего приезда и, честно говоря, меня восхитил ваш великолепный апломб. Не знаю другого качества, которое больше шло бы мужчине. Андре-Луи собирался было возразить, но блистательная велеречивая дама не ждала ответа. - На самом деле именно ради вас я приехала. Вы возбудили мое любопытство. Ах, не волнуйтесь, господин Моро, я не хищница и не считаю своим долгом возбудить ответный интерес. - Как вы могли подумать, мадам, что я жду уверений, лишающих меня столь лестной иллюзии? - Это измененная цитата, господин Моро? Ну да, этого следовало ожидать, вы ведь были писателем, насколько мне известно. - Кем только я не был, сударыня. - Ну, а теперь вы влюбленный, и это самое высокое из всех призваний. О, поверьте моему опыту, ни один мужчина не может достигнуть большего, ибо любовь возносит его к таким высотам, которые недоступны при других условиях. - Ваши возлюбленные, безусловно, достигли их, мадам. - Мои возлюбленные! Вот как. Вы так говорите, словно я считаю их десятками. - Как бы вы их ни считали, мадам, они ваши навсегда. - О, я рискую потерпеть поражение в этой словесной дуэли и взываю к вашему милосердию! - воскликнула графиня, не слишком стараясь замаскировать отчаянием лукавство в глазах, и задорно вздернула носик. - Так вот, меня привело дело, касающееся больше вас, чем господина де Керкадью. Следовательно нам нет нужды тревожить его. Кроме того, мне будет нелегко сказать то, что я собираюсь сказать, а в таких случаях всегда лучше беседовать наедине. Надеюсь, вы проявите столько же понимания, сколько и сдержанности. - Не сомневайтесь, мадам, я буду сдержан, как исповедник, - гася нарастающее нетерпение, заверил ее Андре-Луи. Графиня на мгновение задумалась. Ее изящные руки беспокойно разглаживали складки полосатой юбки. - Когда я расскажу вам то, что собираюсь рассказать, вы можете заподозрить меня в ревности. Хочу предупредить: мною движет не она. Меня во многом можно обвинить, кроме ревности. Это чувство вульгарно, а я никогда не была вульгарной. - Мне представляется немыслимым, сударыня, чтобы у вас были основания для ревности. Лицо графини осветилось озорной улыбкой. - Как знать, как знать. Вспомните о моих словах перед тем, как осудить. Я пришла говорить о даме, на которой вы, по моим сведениям, собираетесь жениться. Откровенно, ее судьба тревожит меня не столько из-за симпатии к ней, сколько из-за... сколько, скажем, из-за уважения, которого вы, сударь, заслуживаете. Андре-Луи шевельнулся нетерпеливо. - Ее судьба, мадам? Значит существует некая опасность? Графиня пожала плечами и, выпятив губки, улыбнулась, продемонстрировав две очаровательные ямочки на щеках. - Некоторые сочли бы ее не опасностью, а, напротив, благом. Все зависит от точки зрения. Вы, господин Моро, наверняка не сочтете создавшееся положение безопасным. Приходилось ли вам задумываться, по чьему желанию мадмуазель де Керкадью назначили фрейлиной ее высочества? - По-видимому, вы намекаете на его высочество? - хмурясь, ответил молодой человек. Графиня покачала головой. - По желанию самой Мадам. Андре-Луи растерялся. - Но в таком случае... - Он так и не закончил мысль. - В таком случае, хотите вы сказать, не о чем и волноваться? А не считаете ли вы необходимым выяснить, какую цель преследует Мадам? Вы, наверное, полагаете, будто такая очаровательная особа, как мадмуазель де Керкадью должна вызывать естественную симпатию у каждого, кому довелось с ней познакомиться. Но вы не знаете Мадам. Не спорю, мадмуазель де Керкадью исключительно привлекательна. ее миловидность, свежесть, невинность пробуждают теплые чувства даже в женщинах, а о мужчинах и говорить нечего. Возьмем, к примеру, его высочество. Должна признаться, я редко видела принца в состоянии такого благодушия. - В улыбке графини проскользнуло презрение, словно она находила влюбчивость его высочества до крайности нелепой. - Выбросьте из головы мысль, будто ревность заставляет меня усматривать опасность там, где ее нет. Граф Прованский может обзавестись хоть целым сералем, меня это не заденет. - Вы озадачили меня, сударыня. Не хотите же вы сказать, что Мадам, видя... интерес супруга к мадмуазель де Керкадью, умышленно назначила ее на должность, которая дает его высочеству возможность почаще видеть девушку? Неужели это вы имели в виду? - Вот именно, сударь. Именно это. Характер Мадам очень своеобразен. Ей свойственна мстительность, озлобленность и некоторая извращенность. Ради удовольствия наблюдать унижение поверженного врага она готова снести любое оскорбление. Такова уж ее натура. Я имела честь заслужить особую ненависть Мадам, ненависть тем более жгучую из-за того, что она вынуждена терпеть мое присутствие и держаться со смной любезно. Теперь вы понимаете? Андре-Луи продолжал пребывать в замешательстве. - Кажется, понимаю. И все же... - Мадам рассталась бы с собственным глазом, лишь бы другим увидеть, как я буду вытеснена из сердца его высочества. Надеюсь, довод убедительный? - Вы полагаете, что ради достижения этой цели ее высочество думает воспользоваться мадмуазель де Керкадью? Несмотря на то, что такая перемена не принесет Мадам истинной пользы. - Вы очень кратко и столь же точно выразили мою мысль. - Но это же чудовищно! Графиня пожала плечами. - Я бы применила другое выражение. Это всего лишь мелочная злоба глупой, никчемной особы, неспособной придумать себе более увлекательное занятие. - Что ж, мадам, я ценю ваши благие намерения, - сказал Андре-Луи, перейдя на подчеркнуто официальный тон. - Вы предупредили меня. Я глубоко вам признателен. - Как раз предупреждение, мой друг, пока не прозвучало. Завтра Мадам отправляется в Турин. Я обязана сопровождать ее высочество, этого требует мое положение при дворе. Прошу вас, не смейтесь, господин Моро. - Мне не смешно, сударыня. - Я заметила, вы отличаетесь отменной выдержкой. - На ее щеках снова показались ямочки. - Король Сардинии, который воспринимает нас, словно саранчу, сократил свиту Мадам до предела. Помимо меня, ее должны были сопровождать всего две дамы - герцогиня де Кэлю и госпожа де Гурбийон. Но в последний момент ее высочество настояла, чтобы к ним присоединилась мадмуазель де Керкадью. Вы понимате, на что она рассчитывает? Если она оставит мадмуазель де Керкадью в Кобленце, может статься, она больше никогда ее не увидит. Вы поженитесь, или возникнут другие обстоятельства, которые помешают мадмуазель вернуться ко двору. Если же она останется при Мадам, то через месяц, в худшем случае через два военная кампания закончится, мы вернемся в Версаль, и ваша Алина снова станет приманкой для его высочества, чувства которого подогреет разлука. Думаю, господин Моро, вы меня поняли. - Вполне, сударыня. - Тон его был суров и при желании в нем можно было услышать упрек. - Но даже если предположить, что расчет верен, вы не принимаете во внимание силу характера мадмуазель де Керкадью и ее добродетель. Графиня де Бальби поджала полные губки, но потом улыбнулась. - Да. Вы просто образцовый влюбленный. Только влюбленный может верить, что добродетельность его возлюбленной тверже скалы. А я всего лишь женщина, но именно поэтому я знаю женщин. Я прожила немного подольше вас и почти всю жизнь провела при дворе. Поверьте моему опыту, сударь, с вашей стороны было бы неблагоразумно полагаться только на добродетель мадмуазель де Керкадью. Добродетель, как известно, это лишь идея. А идеи формируются под воздействием окружения, в которой живут люди. В данном случае, мой друг, окружение губительно для идей добродетели. Уж поверьте мне на слово. Или по крайней мере согласитесь, что ничто не губит репутацию женщины вернее, чем внимание принца. Этот титул окружен романтическим ореолом даже если его обладатель глуп и неуклюж. В глазах женщин принцы овеяны романтикой веков, и это справедливо даже по отношению к такой малоромантической личности, как наш бедный король Людовик. - Вы не рассказали мне ничего нового, мадам. - Ах, верно! - Ее глаза насмешливо блеснули. - Чуть не забыла, что вы республиканец. - Не совсем так. Я сторонник конституционной монархии. - Здесь, в Кобленце, подобные взгляды почитают едва ли не худшим грехом. - Графиня порывисто встала. - Что ж, я сказала все, что хотела. Дело ваше, как поступить или не поступить дальше. - Мое и мадмуазель де Керкадью. Мадам де Бальби медленно покачала головой и положила изящную руку ему на плечо. Ее лицо вновь осветилось лукавой улыбкой. - Ах, какой терпеливый, услужливый и послушный влюбленный! Только, друг мой, когда женщина отдает сердце избраннику, она дает ему и право повелевать. Если вы не сумеете воспрепятствовать поездке мадмуазель де Керкадью в Турин, что ж, тогда, право слово, вы не заслуживаете своей невесты. Андре-Луи не принял полушутливого тона графини. Он оставался совершенно серьезным. - Не думаю, что я отличаюсь проницательностью в отношении женщин, сударыня. Боюсь, для этого мне недостает ума. - По-видимому, впервые он признался в том, что его умственные способности небезграничны. - Вам недостает опыта. Но это поправимо. - Она придвинулась поближе. Великолепные сияющие глаза оказывали на молодого человека тревожное, едва ли не магнетическое воздействие. - Или вы приберегаете дерзость и смелость для мужчин? Андре-Луи смущенно рассмеялся. Графиня поразила, почти победила его посредством какого-то странного гипноза. Она вздохнула. - Пожалуй, так оно и есть. Ну-ну. Возможно, время наставит вас лучше меня. Я буду поминать вас в своих молитвах, господин Моро. Она протянула ему руку. Он принял ее и почтительно поднес к губам. - Мадам, я сознаю себя вашим должником. - Отплатите мне своей дружбой, сударь. Будьте снисходительны к Анне де Бальби, хотя бы потому что она думает о вас с теплотой. Шелестя юбками, гостья прошествовала к выходу, одарила хозяина, придержавшего перед нею дверь, прощальной улыбкой и укатила. А Андре-Луи погрузился в глубокую, тревожную задумчивость. Он знал, что суждение графини о нем справедливо. Искусный во всем остальном, Андре не был искусен в любовных интригах. Более того, он полагал, что любовь несовместима с какими-либо ухищрениями. Любовь нельзя вызвать искусственно, к ней невозможно принудить насильно. Любовь только тогда чего-то стоит, когда ее дарят по своей воле. Рационалист до мозга костей, в любви Андре-Луи был законченным идеалистом. Как мог он допустить хозяйский тон, как мог приказывать той, кого боготворил? Он мог бы просить, умолять, но если Алина пожелает ехать в Турин (а Моро хорошо понимал стремление повидать мир), то на каком основании будет он просить ее отказаться от этой поездки? Неужели он так мало доверяет невесте, что боится за ее способность противостоять искушению? Да и о каком искушении, в конце концов, идет речь? Андре-Луи усмехнулся, мысленно представив графа Прованского в роли воздыхателя Алины. В такой роли он в лучшем случае будет ей смешон. Безоговорочное доверие к Алине принесло было душевный покой, но тут Андре-Луи поразила другая мысль. Какую бы твердость ни проявила Алина, любовные притязания принца определенно поставят ее в унизительное, мучительное положение. Этого Андре-Луи не может допустить. Он должен помешать ее поездке в Турин. А раз у него нет надежды добиться успеха просьбами и мольбами, которые показались бы его возлюбленной необоснованными и эгоистичными, он вынужден прибегнуть к оружию Скарамуша - интриге. Андре-Луи отправился к крестному и встал у его постели. - Вы опасно больны, сударь, - сообщил он ему. Большая голова в ночном колпаке приподнялась над подушками; в глазах де Керкадью промелькнуло беспокойство. - С чего ты взял, Андре? - Так мы оба должны сказать Алине. Я только что узнал о намерении мадам принцессы включить ее в свою свиту для поездки в Турин. Я не знаю другого способа помешать вашей племяннице, кроме как вызвать в ней тревогу за вас. Следовательно, вы должны серьезно заболеть. Седеющие брови крестного сошлись у переносицы. - В Турин, вот как! А ты не хочешь, чтобы она ехала. - А вы, сударь? Господин де Керкадью задумался. Мысль о разлуке с Алиной его огорчала. Присутствие племянницы скрашивало одиночество изгнания, смягчало тоску жизни среди чужих людей в этом временном пристанище. Но господин де Керкадью всегда угождал желаниям других, забывая о себе. - Если девочка так хочет... Здешняя жизнь так скучна... - Зато гораздо более полезна, сударь. - И Андре-Луи заговорил об опасной фривольности и легкомысленности двора. Если бы госпожа де Плугастель тоже сопровождала Мадам, все было бы иначе. Но Алина будет совсем одна. Ее полная неискушенность сделает ее уязвимой для неприятностей, которые поджидают привлекательную юную даму в светском обществе. И потом, какие бы радужные ни питала она сейчас надежды, в Савойе все может обернуться по-другому. Алина может почувствовать себя одинокой, несчастной, а никого не будет рядом и никто не придет ей на помощь. Господин де Керкадью сел в постели и, подумав, признал правоту крестника. Вот так и получилось, что возвращение Алины застало двух заговорщиков во всеоружии. Андре-Луи встретил ее в гостиной. Они не виделись с той самой не слишком теплой беседы в Шенборнлусте. - Я так рад вам, Алина. Господин де Керкадью совсем нездоров. Его состояние меня серьезно беспокоит. Как удачно, что вы вот-вот освободитесь от своих обязанностей при Мадам! Вашему дядюшке требуется гораздо больше заботы, чем можно получить от чужих людей и неумехи вроде меня. На лице девушки отразился испуг. Андре-Луи сообразил, что его причиной был не только страх за дядюшку, она ведь пока не знала насколько серьезно тот заболел. В то же время решимость Алины держаться с женихом с надменным достоинством мигом испарилась. - От обязанностей... Нет, я должна была сопровождать Мадам в поездке в Турин, - произнесла она тоном глубочайшего разочарования, больно уколовшим Андре. - Что ж, нет худа без добра, - сказал он спокойно. - Болезнь дяди избавит вас от неудобств скучного путешествия. - Скучного?! О Андре! Он изобразил изумление. - Вы полагаете, оно не будет скучным? Хм, но я уверяю вас: путешествия почти все скучны. И потом, этот туринский двор! Он просто знаменит своей серостью и однообразием. Дорогая, можете считать необходимость остаться чудесным избавлением, если, конечно, с дядюшкой все будет в порядке. У вас появилась очень веская причина просить Мадам об отставке. Сходите, проведайте господина де Керкадью и скажите потом, не следует ли вызвать врача. Андре-Луи увлек невесту наверх, и обсуждение таким образом было закрыто. Господин де Керкадью был плохим актером, к тому же он чувствовал себя виноватым, поэтому свою роль сыграл из рук вон плохо. Он боялся чрезмерно встревожить племянницу, и, если бы не Андре-Луи, она ушла бы от него полностью успокоенной. - Необходимо убедить его, что он совсем на так плох, - сказал Моро, как только они оказались за дверью больного. - Не нужно его волновать. Вы видели, я старался, как мог. Но я уверен, мы должны пригласить доктора. Я очень рад, что вы остаетесь, Алина. И ваш дядюшка, я знаю, тоже обрадуется, когда я ему скажу, хотя, конечно виду не покажет. Больше о Турине не упоминали. В тревоге за господина де Керкадью Алина даже не стала дожидаться отъезда Мадам и сразу же перебралась в "Три короны". Мадам не скрывала досады, но отказать фрейлине в отставке по такой уважительной причине не могла. Андре-Луи поздравил себя с легкой победой. Ни он, ни госпожа де Бальби, вдохновительница его замысла, не догадывались, что битва при Вальми и ее последствия опрокинут все их расчеты. Глава VIII. Вальми Двадцатипятитысячная армия эмигрантов рвалась в бой. Их подстегивало быстрое сокращение ограниченных средств, большую часть которых принцы выложили за красивые мундиры, прекрасных лошадей и снаряжение, придававшее воинству такой непревзойденный парадный блеск. К большому неудовольствию графа Прованского, предпочитавшего сидячий образ жизни и ненавидевший любые формы физических упражнений, принцам пришлось занять подобающее им место во главе блистательных войск. Что поделаешь, выбрал роль - играй ее до конца, даже если природа отказала в необходимых дарованиях. В арьергарде великолепных колонн тянулся длинный обоз армейских фургонов, среди которых выделялись два огромных деревянных сооружения на колесах, представлявших собой печатный двор. Принцы везли с собой печатный пресс для производства ассигнаций, которые уже заполонили Европу и вызвали серьезное беспокойство правительств. Когда-то его высочество торжественно поклялся, что король Франции примет на себя обязательство по обеспечению этих бумажных "денег". Он также пообещал, что они не будут пущены в обращение до вступления войск во Францию. Но обещание было нарушено, и под давлением иностранных союзников Мосье пришлось отказаться от столь необременительного способа пополнения тающих миллионов. Теперь же он собирался вновь заняться любимым делом. Бок о бок с эмигрантами шагали прусская и австрийская армии. Эмигранты простодушно верили, что легионеры преследуют единственную цель - освободить короля, очистить Францию от скверны и вернуть ее законным правителям - словом, как гласил родившийся в Кобленце дворянский клич, "отвоевать Трон и Алтарь". Заблуждение, слишком наивное для людей, считавших себя избранными. Они будто не слышали остроту австрийского императора, отпущенную им в ответ на призыв спасти Марию-Антуанетту: "У меня действительно есть сестра во Франции, но Франция мне не сестра". Австрийская августейшая фамилия произвела на свет слишком много великих княжон, чтобы всерьез тревожиться о судьбе одной из них, пусть даже и сделавшейся французской королевой. Что действительно интересовало Австрию, так это Лоррен, некогда принадлежавший австрийским князьям. Столь же корыстные цели преследовала и Пруссия, которая намеревалась аннексировать Франш-Конте. Война давала обоим державам прекрасную возможность поправить баланс, некогда нарушенный одержимым манией величия Людовиком XIV. Но об этом пока не было сказано ни слова, и в душе дворян-французов еще не зародились подозрения относительно целей союзников, не совпадавших с собственными целями эмигрантов. Хотя, заметим, оснований к этому было больше, чем достаточно. Король Пруссии практически отстранил принцев от командования. Их высочества вместе со своими приближенными оказались скорее в положении наблюдателей, нежели помощников. И наблюдение это могло дать немало пищи для размышлений. Чего стоил один тот факт, что австрийцы по мере продвижения вперед расставляли свои черно-желтые пограничные столбы, увенчанные двуглавым орлом! После взятия Лонгви пруссаки двинулись на Верден. Воплощая в жизнь угрозы из манифеста герцога Брауншвейгского, они методично разоряли и сжигали все деревни на своем пути. Надо полагать, они считали такую меру справедливым наказанием наглецам, осмелившимся оказать сопротивление захватчикам. До начала кампании принцы уверяли союзников, что, стоит им только вступить на французскую территорию, как народ, отбросив страх перед революционерами, поспешит примкнуть к освободителям. Однако, если такие настроения и имеои место, то поведение пруссаков никак их не поощряло. Тридцатого августа после непродолжительного обстрела пал Верден, и теперь дорога на Париж была открыта. Эта новость, достигнув столицы, вызвала там двумя неделями позже массовые убийства. Лафайет понял, что конституционной монархии пришел конец и его ждет обвинение в государственной измене. Оставалось только спасаться бегством, и он бежал. Намереваясь через Голландию отплыть в Соединенные Штаты, Лафайет пересек границу, но тут попал в руки врагов. Вопреки всем обычаям того времени, его, словно какого-нибудь жалкого воришку, обрекли на тюремное заключение, правда, многолетнее. Революционные власти прислали на его место Дюморье. Ему предстояло остановить три великолепно обученные и снаряженные армии, имевшие три тысячи орудий, силами оборванного войска, едва ли насчитывавшего двадцать пять тысяч человек - голодных, необстрелянных, скверно вооруженных простолюдинов при поддержке всего сорока пушек. И тут произошла пустяковая перестрелка, вошедшая в историю под высокопарным названием бытвы при Вальми. Потери в ней составили всего около трехсот человек французов и менее двухсот союзников. Тем не менее стычка ознаменовала начало конца всей кампании. Впоследствии Бонапарт признавал, что эта загадка по-прежнему приводит его в замешательство. Пруссаки, довольствие которых зависело от местных поставок, остались почти совершенно без еды и фуража. Они по колено увязали в грязи, их косила дизентерия, которую приписывали известковой воде. Дождь лил не переставая. Горизонт чернел тучами. Герцог Брауншвейгский советовал союзникам отступить. Король Пруссии не согласился, как и эмигранты, несмотря на то, что они попали в отчаянное положение. Всем хотелось попытать счастья, дать сражение и захватить Шалон. Герцог возражал, утверждая, что на кону в этой игре стоит слишком многое. Он доказывал, что поражение будет означать потерю целой армии, от которой зависит судьба прусской монархии. Его величество дал-таки себя уговорить, и 30 сентября началось бесславное отступление огромного войска, преследуемого голодом, дизентерией, дождем и распутицей. Эмигрантам, как это видно из некоторых мемуаров, внезапное крушение надежд представлялось едва ли не концом света. Казалось бы, победа неминуема, как вдруг, практически без сражений несметное войско спасается бегством. Авторы мемуаров теряются в догадках и почти единодушно объявляют, будто подкупленные союзники предали французское дворянство. Некоторые полагают, что герцог Брауншвейгский был масоном и поход на Париж запретила ему ложа. Если последнее обвинение представляется сомнительным, то первое, возможно, справедливо. Во всяком случае известно, что по возвращении в Германию обложенный кредиторами герцог выплатил им восемь миллионов. Знай об этом Наполеон, победа при Вальми, вероятно, показалась бы ему не такой загадочной. Изможденные солдаты с трудом брели по земле, мстившей им за недавнее опустошение. От истощения люди и лошади падали в дорожную грязь и умирали либо голодной смертью, либо от руки крестьян жаждавших отомстить разорителям своих усадеб. Эмигрантам же, которые, ослабев от голода, тащились по вязкой белой глине Шампани, приходилось опасаться не только крестьян. Пруссаки, терпевшие те же лишения, обратились к грабежам. Они беззастенчиво нападали на недавних союзников, отбирали их поклажу и, как водится у грабителей, уничтожали то, что не могли унести. С эмигрантами были жены и дети; целые семьи следовали за армией в каретах, поскольку еще летом никто не сомневался в победе и возвращении домой. Теперь утонченные дамы делили все тяготы, выпавшие на долю побежденных, и сносили несказанные унижения, которые не кончились даже за Рейном. Те, кто достиг границы, оказывались в плену жадности немцев, что, пользуясь, бедственным положением беглецов, обирали их до нитки, если не насильственным, то мошенническим путем. Страшные вести об этом достигли Кобленца примерно в одно время с новостями из Парижа. Национальный Конвент на одном из первых своих заседаний провозгласил республику. Король был низложен, монархия упразднена. Людовика XVI перевели в Тампль. Теперь уже никто не скрывал, что король находится на положении узника. Ходили даже слухи, будто он должен предстать перед судом по обвинению в государственной измене. Ему вменялось в вину вторжение в страну иностранных армий. После этих известий уныние охватило домик на Грюн-платц, снятый госпожой де Плугастель после отбытия принцев. В отсутствие мужа она пригласила к себе пожить кузена Керкадью вместе с племянницей и Андре-Луи. Тревога, поселившаяся в доме, ощущалась тем острее, что последние пять недель здесь царила атмосфера счастья. Вскоре дошли слухи о прибытии принцев в Намюр. Граф де Плугастель приехал тоже. Госпоже де Плугастель ближайшее будущее не предвещало особых бедствий. Денег у нее было немного, но она захватила из Франции драгоценности, и суммы, вырученной от их продажи должно было хватить надолго. А вот средства сеньора де Гаврийяка подошли к концу, и благородному господину впервые в жизни пришлось отяготить свой ум такой низменной материей, как добыча хлеба насущного. Моро поспешил ему на выручку. В дни процветания парижской Фехтовальной академии он предусмотрительно вложил свои немалые сбережения в саксонскую ферму. В то время он уплатил за землю пятьдесят тысяч ливров и сейчас предложил снова обратить ее в столь необходимое золото. Андре-Луи одолжил у госпожи де Плугастель двадцать луи (половину этой суммы она ему просто навязала) и отправился в Дрезден на переговоры о продаже фермы. О его деятельности в последующие четыре месяца мы можем почерпнуть сведения всего из двух источников - писем к близким, оставшимся в Кобленце. Первое из них отправлено из Дрездена в конце декабря. "Дорогой крестный! Наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки. Мне предлагают за землю в Хеймтале 6.000 крон, то есть около 30.000 ливров. Если вы помните, два года назад я заплатил за нее свыше 2.000 луидоров, и сделка в то время представлялась мне выгодной. Насколько можно судить по нынешнему состоянию дел, я не ошибался. Предложение исходит от моего арендатора-саксонца, настоящего мошенника. Он одержим духом стяжательства, который обыкновенно и совершенно напрасно приписывают одним иудеям. Я утверждаю так с тем большим чувством, что мой здешний управляющий - еврей по имени Эфраим. Только благодаря честности этого человека я располагаю некоторыми средствами, столь необходимыми в теперешнем моем затруднительном положении. Действуя от моего имени, он регулярно взимал ренту и платил налоги, и в результате в моем распоряжении оказалось шестисот крон - сумма по нынешним временам немалая. Поэтому у меня есть возможность послать Вам, дорогой отец, чек на двести крон в банке Штоффеля в Кобленце. Эти деньги обеспечат Вам и моей дорогой Алине самое необходимое. Мой добрый Эфраим объяснил, что арендатор, в духе общего отношения немцев к французским эмигрантам, недеется нажиться на моей нужде и получить ферму за полцены. Если я не хочу, чтобы меня ограбили, нужно избавиться от арендатора и фермерствовать самому. Это занятие определенно дает средства к существованию, хотя бы и скромные. Но я не ощущаю особой склонности к сельскому хозяйству. Принимая во внимание, что положение во Франции неуклонно ухудшается и оставляет мало надежды на скорое возвращение в Гаврийяк, который к тому же наверняка конфискован, нам, чтобы продержаться на плаву, необходимо что-то предпринять. Я все больше склоняюсь к мысли обратить себе на пользу умение владеть шпагой. Уже поговорил об этом с Эфраимом, и он готов одолжить мне необходимые средства под залог гемотальского имения. Они позволят мне оборудовать и открыть здесь, в Дрездене академию фехтования. Не сомневаюсь, что мои способности позволят добиться ее процветания. Дрезден - симпатичный городок, жители славные. Когда местное общество понимает, что человек независим, он встречает здесь самый сердечный прием. Прошу Вас, дорогой крестный, обдумайте мое предложение и напишите мне. Если решите ко мне присоединиться, я сразу же возьмусь за осуществление своего замысла и начну подыскивать подходящее для всех нас жилье. Я не предлагаю Вам Перу, но по крайней мере скромный достаток и спокойную жизнь обещаю. Прилагаю письмо для Алины." Моро также осведомляется об их здоровье и просит передать поклон госпоже де Плугастель. Второе уцелевшее письмо принадлежит перу сеньора Гаврийяка. Оно тоже дает нам возможность составить представление о ходе событий. Письмо отправлено из Гамма в Вестфалии 4 февраля следующего года. "Дорогой крестник! Пишу тебе спустя всего несколько часов после нашего прибытия в Гамм, где по приглашению короля Пруссии обосновались Монсеньор Граф де Прованс и Монсеньор Граф д'Артуа. В их весьма ограниченной свите состоит господин де Плугастель, который пожелал, чтобы к нему присоединилась супруга. Его Высочество, необыкновенно растрогавшись, когда узнал, что мы с госпожой де Плугастель держались в Кобленце вместе, предложил и мне гостеприимство своего маленького двора. Несомненно, им двигала любовь к моему покойному брату, поскольку сам я ничем не заслужил подобной милости. И вот мы все вместе приехали сюда и поселились в недорогой гостинице "Медведь", которую содержат очень милые хозяева. Положение принцев крайне тяжело, а их квартиры в Гамме совершенно неподобают особам такого высокого ранга. Гостеприимство Его Величества Прусского Короля простирается не дальше позволения поселиться в городе. Надежды на улучшение, кажется, с каждым днем тают. И все же мужество и сила духа принцев невероятны. Они не изменили Их Высочествам даже в черную минуту, когда из Парижа пришло известие о чудовищном, немыслимом, святотатственном преступлении черни, предавшей Короля лютой смерти. Принц издал указ, в котором провозгласил Королем Франции дофина и принял на себя регентство. Он с истинным благородством объявил, что его единственное стремление - отомстить за кровь брата, разбить цепи, которыми скована семья несчастного Людовика, короновать дофина и восстановить во Франции освященный веками закон. Нам с Алиной по-прежнему трудно принять решение относительно будущего. Рабойе, несмотря на грозящую ему опасность, ухитрился прислать мне 50 луи, припрятанные перед конфискацией. Добрая, верная душа! Еще он пишет, что ему удалось зарыть лучшее серебро, пока оно не попало в руки грабителей. Я начинаю подумывать, что твой план, к которому мы в свое время отнеслись слишком легкомысленно, - единственный разумный выход из затруднительного положения. И все же, мой дорогой крестник, не хотелось бы становиться тебе обузой, да я и не вправе. Алина здорова и шлет тебе самы нежный привет. Говорит о тебе постоянно, из чего следует, что ее мысли постоянно с тобой и ей тебя недостает. Разлука занимает далеко не последнее место среди наших несчастий, но ты поступил мудро, не продав землю себе в убыток в те дни, когда мы не знали, гда раздобыть средств на жизнь." Глава IX. Предложение На третий день после получения этого письма и спустя неделю после его написания Андре-Луи неожиданно, не объявив о своем приезде, появился в Гамме. Городок в ту пору лежал под пеленой снега, рассекаемой чернильным потоком Липпе. Внезапный приезд был вызван двумя фразами крестного - во-первых: "...не хотелось бы становиться тебе обузой", - и во-вторых, намеком на страдание от разлуки. Андре-Луи не стал отвечать, а явился сам, желая показать, что по крайней мере этому несчастью можно положить конец. Кроме того, он надеялся победить щепетильность крестного, не желающего принимать помощь крестника - щепетильность, с его точки зрения, нелепую. На первый взгляд городишко на Липпе, величиной едва превосходящий деревню, показался Андре-Луи убогим. Но гостиница "Медведь", как выяснилось чуть позже, и впрямь была весьма приличным заведением. Лестница полированной сосны вела из общего зала на галерею, на три стороны которой выходили двери номеров для постояльцев. Несмотря на стесненные средства и неопределенные виды на будущее, сеньор де Гаврийяк потребовал для себя с племянницей три лучшие комнаты. Господин и госпожа де Плугастель занимали покои на первом этаже, позади общего зала. Кроме них, в "Медведе" обитали еще двое-трое господ, принадлежавших к подобию двора при французском регенте. День уже клонился к закату, когда Андре-Луи, натянув поводья, остановил лошадь и спрыгнул в мокрое, подмерзающее снежное месиво. Выскочивший из дверей гостиницы хозяин, увидев, изможденную почтовую клячу приезжего, его неказистый саквояж, притороченный к седлу, счел уместным поздороваться, не вынимая фарфоровой трубки изо рта. Но отрывистый, властный тон путешественника, пожелавшего увидеть сеньора Гаврийяка, строгий взгляд темных глаз, шпага на боку и кобура при седле вывели незадачливого пруссака из апатии. Алина и господин де Керкадью сидели в верхней комнате, куда и проводил приезжего хозяин. Андре-Луи застал их врасплох. Они хором вскрикнули - сначала изумленно, потом радостно, в одно мгновение оказались рядом и, завладев обеими его руками, стали требовать объяснений. Андре, не отвечая, приложился к руке крестного и припал к губам Алины, которые никогда раньше не отвечали ему с такой готовностью. Глаза девушки восторженно сияли, хотя где-то в их глубине светилась тревога. Но что там тревога, когда столько любви, столько нежности читалось в ее взгляде, вбиравшем каждую черточку дорогого лица. Горячая встреча согрела Андре-Луи, словно вино. Он буквально расцвел в этой атмосфере любви. Все было прекрасно, и он был рад, что приехал. Его привечали, как блудного сына. Роль упитанного тельца за ужином, почти немедленно устроенном в честь этого приезда, исполняли гусь и окорок шварцвальдского кабана. Золотистый руперстбергер, казалось, вобрал в себя весь букет рейнского лета. "Совсем недурно для людей, стоящих на краю нищеты", - подумал Моро. Он поднял бокал к свечам, безмолвно показывая, что пьет за Алину. в ответ на его молчаливый тост ее влажные глаза засветились нежностью. После ужина Андре-Луи объяснил, зачем именно приехал. Он должен сломить сопротивление крестного, не желающего принять его помощь, тогда как это единственный доступный ему способ обеспечения близких. Он предложил крестному взглянуть фактам в лицо и дать надлежащую оценку событиям во Франции. Король обезглавлен, монархия упразднена, дворянские поместья конфискованы и земли распределены "среди тех, кто не имел земли". Как будто владение землей в прошлом - это преступление, требующее наказания, а безземельность - добродетель, заслуживающая награды! - Подобно тому, как третье сословие вырвало власть из рук аристократии, намереваясь распределить ее среди всего народа, теперь чернь отобрала власть у третьего сословия, с тем чтобы монополизировать ее. Привилегии перешли из рук в руки. Если раньше ими пользовались дворяне, то есть люди, призванные править по рождению и воспитанию (пускай даже они и злоупотребляли властью), то теперь привилегии завоевал всякий сброд. Землю отняли у собственников и транжирят, движимое имущество все разграблено. Своими мерами шайка алчных негодяев подкупает население, укрепляя свою власть. Они склоняют невежественный люд на свою сторону лестью и обманом, добиваются неслыханных полномочий и используют их в корыстных целях. Рано или поздно они приведут страну к полному хаосу и разорению. Потом, силой ли оружия или иным способом, на руинах создадут новое государство, и порядок, равенство и безопасность снова восторжествуют, но на это может уйти жизнь целого поколения. Что вы собираетесь делать? Ждать? А как прожить до наступления лучших времен? - Но по какому праву я должен рассчитывать на тебя, Андре? - воскликнул крестный, не поддаваясь на уговоры. - Хотя бы по праву родства, раз мы с Алиной собираемся пожениться. Подумайте о нас, отец: неужели мы должны впустую растрачивать нашу молодость в ожидании событий, которые могут и не произойти на нашем веку? - Он повернулся к Алине. - Ты, конечно, согласна со мной, дорогая? Ты ведь не видишь смысла в этой отсрочке? Она улыбнулась ему искренне и ласково. Воспоминание о нежности, которой она одарила его этим вечером, надолго стало счастливейшим воспоминанием в его жизни. - Мой дорогой, наши желания полностью совпадают. Господин де Керкадью вздохнул и поднялся со стула. Возможно, в тот вечер источник блаженства Андре-Луи был для него источником печали. Кротость и уступчивость Алины в отношении Андре, сквозившие в каждом ее слове, каждом жесте, внезапно вызвали в господине де Керкадью чувство одиночества. Долгие годы племянница, которая была ему дорога, словно дочь, составляла всю его семью. И вот он осознал, что теряет ее. Он в задумчивости постоял на месте. Большая голова, всегда казавшаяся чересчур тяжелой для этого хилого тела, свесилась, подбородок утонул в кружевном жабо. - Ладно, ладно! - вдруг заспешил он. - Поговорим на эту тему завтра, а сейчас давайте-ка укладываться. Но утром господин де Керкадью снова отложил обсуждение на потом. Он объяснил, что не может остаться дома, поскольку обязанности, исполняемые им в канцелярии регента, требуют его ежедневного присутствия и задерживают до середины дня. - Нас осталось так немного при его высочестве, - сказал он грустно. - Нужно помогать кто чем может. В дверях господин де Керкадью задержался. - Поговорим обо всем за обедом. А я пока упомяну о нашем разговоре его высочеству. О, я же еще должен известить госпожу де Плугастель, что ты здесь! Зайду к ней. Стоял ясный морозный день, и снег под ногами хрустел, словно соль. После короткого визита госпожи де Плугастель, вполне одобрившей намерение молодых людей поскорее пожениться и все такое прочее, Алина и Андре-Луи вышли подышать свежим воздухом. Беззаботные, словно дети, они побрели по главной улице, достигли моста и там свернули на утоптанную тропинку, петлявшую вдоль реки. По воде бегали золотистые блики, тонкий слой прибрежного льда медленно таял на солнце. Они говорили о будущем. Андре-Луи описал приглянувшийся ему дом в предместье Дрездена. Дом сдавался внаем, и Эфраим вызвался помочь с арендой. - По правде говоря, Алина, он совсем маленький, но очень симпатичный. Конечно, мне хотелось бы предложить что-нибудь более достойное тебя... Она сжала его локоть и прижалась на ходу. - Мой дорогой, но он же будет [курсив] нашим [светлый] домом, - ответила она проникновенно, и тем покончила с сомнениями. Ее уступчивость, нежность, нескрываемая любовь напомнили Андре-Луи то августовское утро, когда, бежав от ужасов Парижа, они впервые открылись друг другу. С тех пор в их отношениях сквозила некоторая сдержанность, и, как мы знаем, желания Алины зачастую расходились с его желаниями. Но сейчас она отбросила всю свою осторожность и так явно стремилась угодить, доставить Андре удовольствие, что повторение прежних недоразумений казалось невозможным. Вероятно, благодаря затянувшейся разлуке она осознала истинную глубину своего чувства, поняла, насколько необходим он ей для счастья. Подошли к изгороди, которая тянулась вдоль журчащей воды. За изгородью в Липпе миниатюрным водопадом вливался ручеек, с обоих берегов которого свисали длинные, переливавшиеся всеми цветами радуги сосульки. Алина попросила Андре-Луи подсадить ее на изгородь - ей захотелось немного отдохнуть, прежде чем отправиться дальше. Он помог ей устроиться, а сам остался стоять перед нею. Она положила руки ему на плечи и улыбнулась, глядя ему в глаза своими синими глазами. - Я так рада, Андре, так рада, что мы вместе, что нам не нужно больше расставаться. Опьяненный нежностью, с которой были произнесены эти слова, он не заметил слабую нотку страха, прозвучавшую в ее голосе словно из глубины души. А возможно, именно этот страх, неясное дурное предчувствие побудили Алину обратиться к нему с такими словами. Андре-Луи поцеловал ее. Она снова заглянула ему в глаза. - Это навсегда, Андре? - Навсегда, любимая. Навсегда, - ответил он с торжественостью, превратившей его слова в клятву. Глава X. Препятствие Граф де Прованс, ставший после казни Людовика XVI регентом Франции, сидел за письменным столом у окна большой комнаты с низким потолком. Это помещение служило ему одновременно кабинетом, приемным залом и salon d'honneur. Деревянное шале в Гамме, которое по милости короля Пруссии было разрешено занять принцу, не отличалось обилием комнат. Его высочество на собственном горьком опыте познавал истину, что друзья - привилегия богатых. С ним остались очень немногие, Но и эти люди, mutatis mutandis[7], находились в таком же бедственном положении. Они служили его высочеству и продолжали видеть в нем августейшую особу, потому что их судьба прямо зависела от его будущего. Но не смотря ни на что самоуверенность принца оставалась прежней, равно как и его дородность Он сохранил веру в сея и свое предназначение. Опираясь на самые скудные средства, в окружении чуть ли не простолюдинов, его высочество основал подобие государства. Он назначил четырех министров, которые вели его дела и, вместе с двумя секретарями и четырьмя слугами, составляли его двор. Он направил своих послов ко дворам всех монархов Европы и, желая подстегнуть неизбежное, ежедневно проводил долгие часы за написанием писем собратьям-правителям, в том числе русской императрице Екатерине, в отношении которой питал большие надежды. Один или два корреспондента его высочества милостиво одолжили ему немного денег. Недавно к Мосье присоединился брат, граф д'Артуа, до последнего времени находившийся под арестом за долги в Маастрихте. Что же до дам, то их при этом мини- дворе было только две - госпожа де Плугастель и мадмуазель де Керкадью. Муж первой и дядюшка последней в настоящее время исполняли обязанности секретарей при его высочестве. Графиня де Прованс и ее сестра, графиня д'Артуа, остались в Турине, при дворе своего отца. Госпожа де Бальби, чья жизнерадостная натура не нашла никакого простора при скучном дворе его Сардинского величества, основалась в Брюсселе в ожидании лучших времен, которые, казалось, и не думали приближаться. Сибаритские вкусы сей достойной дамы не позволили бы ей ни дня вынести спартанский образ жизни в Гамме. Из искренней привязанности к ней его высочество не мог заставить себя послать за ней и обречь возлюбленную на Вестфальские тяготы. Кроме того, не исключено ведь, что она могла и отказаться. Судя по бедной непритязательной обстановке, комнату, которую занимал Мосье, можно было принять за монашескую келью. Ушли в прошлое бело-золотые стены, высокие зеркала, мягкие ковры, богатая парча, хрустальные люстры и раззолоченная мебель Шенборнлуста. Его высочество восседал на единственном в комнате кресле с простой саржевой подушкой. Остальную мебель составляли прямые дубовые стулья, расставленные вокруг стола из полированной сосны, ореховый шкафчик у стены да письменный стол без всяких финтифлюшек. Ковра на полу не было.Окно, у которого стоял письменный стол его высочества выходило на голый неухоженный сад. В настоящий момент в комнате принца находились молодой и изящный д'Аварэ, который по существу являлся первым министром его высочества; долговязый и сухопарый барон де Флашландан, министр иностранных дел; неутомимый смуглокожий д'Антраг, активнейший тайный агент и законченный распутник; овеянный романтической славой донжуана граф де Жокур, который до сих пор ухитрялся ежедневно творить маленькое чудо безупречно элегантного облачения; приземистый, неизменно самодовольны граф де Плугастель, и, наконец, господин де Керкадью. К последнему, в частности и обращался сейчас Мосье, хотя в действительности он говорил для всех присутствующих. Господин де Керкадью не без колебаний предупредил принца о возможной скорой перемене в своей жизни и попросил его высочество освободить его от немногочисленных обязанностей, которые были столь милостиво на него возложены. Его племянница собирается выйти замуж за господина Моро, который, дабы содержать семью, намерен открыть в Дрездене академию фехтования. Молодые люди предложили господину де Керкадью поселиться с ними, и, поскольку его средства иссякают, а перспектива возвращения во Францию представляется очень отдаленной, благоразумие и чувство справедливости подсказывают ему, что он не вправе чинить препятствия влюбленным. Мясистое лицо принца мрачнело с каждой фразой господина де Керкадью. Красивые глаза на выкате смотрели на бретонского дворянина с удивлением и неудовольствием. - Вы говорите о благоразумии и справедливости? - Улыбка графа выразила то ли печаль, то ли презрение. - Честно говоря, сударь, я не вижу здесь ни того, ни другого. - Его высочество многозначительно помолчал, потом внезапно спросил: - Кто такой этот Моро? - Мой крестник, монсеньор. Мосье нетерпеливо прищелкнул языком. - Да, да. Это нам известно, как и то, что он революционер, один из тех господ, что ответственны за нынешний развал. Но что он из себя представляет? - Э-э, по профессии он адвокат... Закончил колледж Людовика Великого. Мосье кивнул. - Понимаю. Вы хотите уклониться от ответа. А ответ на самом деле заключается в том, что он - ничей сын. И все же вы без колебаний позволяете своей племяннице, особе благородного происхождения, вступить в этот мезальянс. - Да, верно, - сказал господин де Керкадью сухо. На самом деле, для передачи его состояния лучше всего подошло бы слово "негодование", но он старательно скрывал свои чувства, поскольку выказывать их по отношению к королевской особе считал непозволительным. - Верно? - Густые черные брови графа поползли вверх. Светлые глаза немного расширились в изумлении. Его высочество обвел взглядом пятерых приближенных. Господин д'Аварэ прислонился рядышком к оконному простенку, остальные собрались у стола посредине комнаты. Его высочество явно приглашал их разделить свое изумление. Господин де Плугастель тихонько усмехнулся. - Ваше высочество забывает, в каком долгу я перед господином Моро, - сказал сеньор де Гаврийяк, пытаясь защитить себя и своего крестника. Он стоял перед письменным столом регента, и рябое его лицо покрывал густой румянец, а светлые глаза смотрели с тревогой. Мосье взял менторский тон. - Никакой долг не стоит подобной жертвы. - Но молодые люди любят друг друга, - возразил господин де Керкадью. Принц раздраженно нахмурился и снова прибегнул к нравоучению: - Воображение молодой девушки легко пленить. Долг опекунов - оградить ее от последствий мимолетного увлечения. - Я не вправе оценивать глубину ее чувств, монсеньор. Граф задумался, потом решил подступиться с точки зрения здравого смысла. Он высоко ценил свое искусство убеждать. - Понимаю. Но ваши оценки чересчур зависят от несчастливых обстоятельств, которые, если вы не будете бдительны, могут привести вас к потере мерила ценностей. По-моему, мой дорогой Гаврийяк, вам угрожает очевидная опасность. Всеобщие беды действуют, как нивелир, и заставляют вас закрывать глаза на пропасть, неодолимую пропасть, лежащую между благородными господами вроде вас и вашей племянницы и такими, как господин Моро. Обстоятельства побуждают вас признавать в людях более низкого круга почти ровню. Вы вынуждены принимать их помощь и потому склонны забывать об их весьма скромном общественном положении. В данном случае, дорогой Гаврийяк, я не вправе указывать вам, как поступить. Но позвольте мне горячо, чисто по-дружески призвать вас отложить решение до той поры, когда вы благополучно вернетесь домой и этот мир восстановит в ваших глазах свои истинные пропорции. Красноречие принца обволакивало, затопляло сознание де Керкадью, его гипнотизировали собственные верноподданнические чувства, заставлявшие не одно поколение простых, бесхитростных дворян принимать слова из королевских уст за пророчества. Он испытывал неподдельные муки безысходности. На лбу де Керкадью выступила испарина. Но он все-таки нашел в себе силы отстаивать свою позицию. - Монсеньор, - возразил он с отчаянием, - именно по той причине, что возвращение в Гаврийяк представляется сейчас таким нескорым, а наши средства подходят к концу, я и хочу защитить и обеспечить племянницу посредством этого брака. Регент нетерпеливо забарабанил пальцами по столу. - Вы говорите о своем возвращении в Гаврийяк, то есть о нашем возвращении во Францию как о событии отдаленном. Неужели ваша вера столь слаба? - Увы, монсеньор! Как же мне верить во что-то иное? - Как верить? - И снова принц посмотрел на придворных, словно приглашая их разделить его недоумение подобной слепотой. - Очевидно, вы не способны видеть очевидное. Теперь его высочество пустился в политические рассуждения, которые представляли положение в Европе так, как он его понимал. Он отметил, что, как бы безразлично до недавнего времени ни относились европейские монархи к событиям во Франции, их апатию наконец рассеяло чудовищное преступление, каковым является казнь короля. Ранее эти правители, возможно, думали о собственной выгоде, которую приносил им революционный паралич французских ремесел, земледелия и торговли. Они, вероятно, воображали, что устранение такого сильного государства с международной сцены укрепит их собственные позиции. Но теперь все изменилось. Франция в ее нынешнем состоянии справедливо воспринимается как рассадник анархии, как опасность для цивилизации. Узурпаторы уже дали понять, что их цель - преобразование всего мира в соответствии с революционными идеалами. А идеалы эти неизбежно найдут отклик в среде отбросов любого общества, ибо дают недостойным возможности, которых те по справедливости лишены в любом цивилизованном обществе. Во Франции самые низкие негодяи, подлинные подонки нации оказались "на коне", а их заграничные последователи уже распространяют яд анархической доктрины в Швейцарии, в Бельгии, в Италии, в Англии. Первое шипение ядовитой гадины уже услышано. Как может здравомыслящий человек думать, что великие державы Европы останутся в стороне? Разве не очевидно, что ради собственной безопасности, ради самосохранения они должны без промедления подняться, объединиться и истребить эту нечисть, освободить Францию от нового рабства, исцелить ее язвы, пока зараза не перекинулась на остальные страны? Агенты его высочества пишут из Англии, из России, из Австрии, отовсюду, сообщая, что дело уже сдвинулось с мертвой точки. Д'Антраг подтвердит, насколько обширно, насколько решительно это движение, которое вскоре поставит революционеров на колени. Как раз сегодня утром д'Антраг получил донесение, что Англия присоединилась к антифранцузской коалиции. Это великая новость, если должным понять ее значение. До недавнего времени Питт считал, что может что-то выгадать на французской революции, подобно тому, как Ришелье выгадал на английской в 1640 году, использовав кризис соперничающей державы для возвеличения своей. И вот теперь из Лондона пришло известие, что Шовелену, республиканскому министру-посланнику отказано в приеме. То есть Сент-Джеймский двор объявил республиканской Франции войну. - Итак, оживите свою веру, мой дорогой Гаврийяк, - призвал в заключение регент. - Отложите решение, диктуемое преходящей нуждой. Если бы я только знал, насколько вы стеснены в средствах, я ни за что не согласился бы принимать вашу ценную помощь как секретаря без вознаграждения. Д'Аварэ учтет это на будущее. Займитесь этим делом немедленно, д'Аварэ, чтобы финансовые трудности впредь не беспокоили нашего доброго Гаврийяка. Смущенный, пристыженный господин де Керкадью все-таки не сразу отказался от дальнейшего сопротивления и дрогнувшим голосом запротестовал: - Но, монсеньор, зная о недостатке средств у вас самого, я не могу принять... Принц перебил его едва ли не сурово: - Ни слова больше, сударь. Я только выполнил свой долг, лишив ревностного слугу серьезного предлога идти против моей воли. Пораженному господину де Керкадью оставалось лишь поклониться и признать себя побежденным. Стук в дверь окончательно поставил точку на дискуссии, которую его высочество и так считал исчерпанной. Господин де Керкадью, отирая лоб, отошел в сторонку. Плугастель открыл дверь. Вошедший слуга в простой ливрее тихонько что-то сказал графу. Тот повернулся к регенту и объявил неестественно торжественным голосом: - Монсеньор, прибыл господин де Бац. - Господин де Бац! - В восклицании принца прозвучало удивление. Мясистое его лицо застыло, и он поджал полные чувственные губы. - Де Бац, - повторил он уже с ноткой презрения в голосе. - Стало быть, вернулся. И чего ради он вернулся? - Может быть, лучше пусть он сам ответит на этот вопрос, монсеньор? - осмелился предложить д'Антраг. Прозрачные глаза регента уставились на него из-под сдвинутых бровей. Потом его высочество пожал круглыми плечами и обратился к Плугастелю: - Ладно. Раз уж он имел дерзость явиться, позвольте ему войти. Глава XI. Блистательный провал На господина де Баца достаточно было бросить единственный взгляд, чтобы убедиться: дерзости ему не занимать. Об этом говорило все - его походка, манера держаться, вся его наружность. Хотя полковник прибыл в Гамм менее часа назад, ничто в его облике не наводило на мысль о недавнем путешествии. Человек аккуратный и чистоплотный, он в гостинице сразу тщательно привел себя в порядок, надел бархатный камзол, короткие атласные панталоны в обтяжку, черные шелковые чулки и туфли с серебряными пряжками. Треугольную шляпу, украшенную белой кокардой, он нес в руке, обнажив голову, чтобы не смять тщательно сделанную завивку. Окинув присутствующих мимолетным взглядом проницательных глаз, полковник де Бац быстро прошел вперед и остановился перед регентом. Мгновение он стоял в неподвижности, ожидая, что принц подаст ему руку; когда же этого не произошло, нимало не смутился. С самым серьезным видом поклонился и, как предписывал этикет, начал молча ждать, пока его высочество соблаговолит к нему обратиться. Регент сидел в кресле, повернувшись к полковнику в полоборота, и разглядывал де Баца безо всякого дружелюбия. - Итак, вы вернулись, господин де Бац. Мы вас не ждали. - Он выдержал паузу и холодно добавил: - Мы вами недовольны, господин де Бац. - Честно говоря, я и сам собою недоволен, - сказал барон, которого ничто не могло привести в замешательство. - Мы удивлены, зачем вы взяли на себя труд вернуться к нашему двору? - Я обязан представить отчет о своих действиях, монсеньор. - Не стоило беспокоиться. Недавние события говорят сами за себя. Они представили исчерпывающий отчет о вашем провале. Гасконец сдвинул брови. - Покорно прошу меня простить, монсеньор, но я не в силах остановить рок. Я не могу сказать судьбе: "Halte-l`a! Идет де Бац!" - А! Так вы вините судьбу? Что ж, она известный козел отпущения для каждого недотепы. - Я не из их числа, монсеньор, иначе меня бы здесь не было. К этому минуте я уже просунул бы голову под раму парижской гильотины. - Похоже, провал не умерил вашего самомнения. - Не считаю, что провал в данном случае - подходящее слово, монсеньор. Я пытался сотворить чудо, но оно оказалось не по силам обыкновенному человеку. - Однако, вынуждая нас поручить вам это задание, вы были уверены, что сопособны его выполнить. - Высказывание вашего высочества подразумевает вопрос? Но разве сради двадцати тысяч изгнанников, последовавших за вами, нашелся другой, кто просил вас поручить это задание ему? - Нашелся бы. Я несомненно искал бы его, если бы не ваша самонадеянная уверенность. Даже перед лицом такой чудовищной неблагодарности и несправедливости де Бац сохранил самообладание. Но, вопреки всем усилиям, его ответ прозвучал, пожалуй, излишне сухо. - Намерение вашего высочества поискать такого человека свидетельствует лишь о том, что вы считали задание выполнимым. Но это не означает, что монсеньор нашел бы добровольца. А если бы таковой и нашелся, он непременно потерпел бы неудачу. - Непременно?! Позвольте спросить почему? - Потому что ее потерпел я. Уверяю ваше высочество, никто не мог бы преуспеть там, где я терплю неудачу. Кто-то в группе у стола рассмеялся. Барон де Бац вздрогнул, словно ему дали пощечину, но больше ничем не выдал своего состояния. Мосье разглядывал его с холодным скептицизмом. - Что бы ни случилось, хвастун-гасконец остается хвастуном-гасконцем! Это было уже слишком даже для самообладания де Баца. Он не дал себе труда прикрыть почтительностью бесконечную горечь своего тона. - Вашему высочеству доставляет удовольствие бранить меня. Неявное обвинение в несправедливости вызвало раздражение принца. - А разве вы не заслужили упреков? Разве вы не обманули нашего доверия своими настойчивыми заверениями, своими хвастливыми замечаниями? Не вы ли дали мне слово, что вывезете короля из Парижа целым и невредимым, если я снабжу вас необходимыми средствами? Я великодушно дал вам все, что вы требовали. Я выделил золото из казны, хотя нам так отчаянно его не хватало. Это золото мы могли бы сегодня использовать на поддержку французских дворян, умирающих в изгнании от голода. На что вы его потратили? Все просто услышали, как у барона перехватило дыхание. На отважном лице проступила, несмотря на загар, заметная бледность. - Могу заверить ваше высочество, что я не потратил ни луи на свои собственные нужды. - Я не спрашиваю вас, на что вы денег не тратили. Я желаю знать, на что вы их потратили! - Ваше высочество требует отчета? - А разве не с этой целью вы вернулись? Барон сделал полуоборот и теперь, чуть повернувшись, мог видеть всех присутствующих. Его взгляд остановился на мертвенно-бледном лице д'Аварэ. Фаворит по-прежнему стоял, опершись на подоконник, и лицо его походило на маску. Взгляд гасконца двинулся дальше. Флашланден и Плугастель излучали угрюмую суровость. Лицо Керкадью выражало умеренное сочувствие. Д'Антраг ухмылялся, и барон вспомнил, как с самого начала этот господин - ревностный противник любой секретной деятельности, если только сам не был ее вдохновителем и руководителем, противился дерзкому плану, называя его безрассудной авантюрой, и возражал против выделения средств. После минутного молчания барон заговорил подчеркнуто спокойно. - Я не предполагал отчитываться в мелких подробностях. Не думал, что это потребуется. Я не торговец и не веду гроссбухов, монсеньор, да и дело это - не торговая сделка. Но я постараюсь, как сумею, подготовить отчет по памяти. А пока могу заверить вас, монсеньор, что потраченная сумма более чем вдвое превосходит ту, что я получил от вашего высочества. - Что вы такое говорите, сударь? Опять гасконада? Откуда вы могли достать такие деньги? - Если я утверждаю, что они у меня были, значит, я их достал. Хотя я и гасконец, никто до сих пор не усомнился опрметчиво в моей честности и не допустил, что я могу запятнать себя ложью. Я потратил золото на подкуп нескольких продажных каналий. На них, кстати, сегодня лежит ответственность за управление Францией. Я давал взятку любому чиновнику, который мог мне пригодиться, кто мог помочь воплощению моего замысла. А что до остального, монсеньор, то мой провал обусловлен двумя факторами, которые я не принял в расчет, когда пускался в это трудное и, смею заверить, опасное предприятие. Во-первых, когда я прибыл в Париж, король находился уже под усиленной охраной на положении узника. Я опоздал всего на несколько дней, но их оказалось достаточно, чтобы задуманный мною план стал неосуществимым. И если вы, ваше высочество, желаете проявить справедливость, перенеситесь мысленно в Кобленц, где я впервые изложил свой план, и вы поймете, что вина за промедление, стоившее успеха, лежит на господине д'Антраге. Д'Антраг вздрогнул и вскричал возмущенно: - На мне, сударь? Как это?.. - На вас, сударь, - отрезал де Бац, обрадованный, наконец, возможностью запустить зубы в противника, не защищенного титулом. - Не вы ли отнеслись к моему плану с пренебрежением? Не вы ли оспоривали его перед монсеньором и называли безрассудной тратой денег? Если бы не вы, я выехал бы тремя неделями раньше. Я оказался бы в Париже в то время, когда король пользовался относительной свободой в Люксембурге. В моем распоряжении осталось бы еще целых две недели на подготовку побега, который стал невозможен после заключения его величества в Тампль. - Об этом нам известно только с ваших слов, - сказал д'Антраг, кривя губы и искоса поглядывая на принца. - Вот именно, и надеюсь, вам достанет мудрости не подвергать их сомнению, - ответил барон резко - так резко, что регенту пришлость постучать чем-то по столу, чтобы напомнить обоим о своем присутствии и о надлежащем почтении к своему титулу. - Ну а вторая причина вашего провала, господин де Бац? - осведомился он, возвращая барона в основное русло обсуждаемой темы. - Предательство, опасность которого я всегда сознавал. Но у меня не было выбора, и пришлось пойти на риск. Обнаружив, что заключение его величества разрушило мой первоначальный замысел, я встал перед необходимостью составить новый план кампании. Правильно или ошибочно, но я решил, что спасение в последнюю минуту дает наилучшие шансы. Я до сих пор убежден, что сделал верный выбор, и, если бы не предательство, добился бы успеха. Осуществление побега требовало сугубой осторожности, безграничного терпения и кропотливой подготовки. Все это я сумел обеспечить. Я собрал небольшой отряд роялистов и поручил каждому из них завербовать нескольких других. Скоро в моем распоряжении оказалось пятьсот человек, и все мы постоянно поддерживали связь друг с другом. Я проинструктировал, снарядил и вооружил их под самым носом у Конвента и его Комитета безопасности. Я не жалел денег. Когда стало ясно, что его величество предстанет перед "судом" и приговор предрешен, мой план действий был уже разработан окончательно. Ни у кого не вызывало сомнений, что только самый отъявленый сброд приветствует казнь короля, тогда как основная масса народа охвачена страхом и отвращением к палачам. Но это большинство не могло оказать сопротивления агрессивному крикливому меньшинству. Только прозвучавший в нужную минуту смелый призыв мог вывести его из оцепенения. Особа миропомазанника окружена неким ореолом Короля воспринимают не столько как личность, сколько как символ, воплощение идеи. Любому, хоть сколько-нибудь наделенному воображением или чувствами человеку насилие над королем отвратительно. На это и возлагал я надежды: я собирался расставить свои пячь сотен в удобном месте, мимо которого короля должны были везти на казнь, и, когда карета поравнялась бы с нами, подать сигнал. Мои люди с криком "Жизнь королю!" бросились бы на охрану... Барон перевел дыхание. Семеро, зачарованные рассказом, казалось, старались не дышать. Все глаза были устремлены на гасконца. - Может ли ваше высочество сомневаться, может ли сомневаться кто-нибудь вообще, в том, что должно было последовать вслед за тем? Мои пятьсот человек составили бы ядро массового бунта противников казни его величества. Они стали бы режущей кромкой топора, который обрушился бы на палачей. Парижане стряхнули бы с себя оцепенение. - Полковник вздохнул. - H'elas! Если бы любой из вас был там, стоял вместе со мной в назначенном месте на углу улицы Луны у бастиона Бон-Нувель, если бы вы видели благоговейный ужас толпы, собравшейся посмотреть на королевскую карету, направлявшуюся на площадь Революции (как теперь называется площадь Людовика XV), если бы вы слышали гробовое молчание тысяч людей, вы не усомнились бы в моей правоте. Когда я стоял там и ждал, я не только не сомневался в успехе плана - я был почти что уверен в нем, почти уверен, что вызову пожар, который каленым железом выжжет семя революции. Наш лозунг мог поднять тысячи людей, не доверяющих новому режиму. Ведь сколько французов с ужасом смотрят на распространение анархии и хаоса! Им не хватает только решительного руководства. Мы могли бы поднять такую бурю, которая навсегда смела бы Конвент вместе поддерживающей его чернью и вновь вознесла бы короля на трон. Де Бац снова остановился и криво улыбнулся, видя всеобщее внимание. - Но я, как вы, монсеньор, изволили заметить, гасконец. Что пользы продолжать? Я потерпел неудачу. Вот о чем надлежит помнить. Умно составленный план искусство комбинации, энергия и мужество исполнителей - какое значение имеют они, если цель не достигнута? Если тонкую черту, что отделяет иногда успех от провала, так и не удалось перешагнуть. Сарказм барона уязвил слушателей. Однако его высочество, захваченный рассказом, попросту не заметил насмешки. - Но как вышло, что вы потерпели неудачу? Как? По лицу де Баца пробежала тень. - Я уже сказал. Нас предал один из тех - кто именно, мне неизвестно, - кому я вынужден был довериться. - Это было неизбежно, раз вы посвятили в план стольких человек, - проскрипел д'Антраг. - Следовало бы предвидеть такую возможность. - Я ее предвидел. Не такой уж я законченный глупец, как вам, господин д'Антраг, видимо, представляется. Но иногда предвидение не позволяет избежать опасности. Человек в горящем доме несомненно предвидит, что, прыгнув из окна, может сломать шею. И тем не менее он прыгает, поскольку не хочет сгореть заживо. Я понимал опасность и сделал все возможное, чтобы оградить нас от нее. Но я вынужден был рисковать. Иного выхода не было. - И что произошло потом? - нетерпеливо спросил принц. - Вы не рассказали до конца. - Вас интересуют подробности, монсеньор? - Де Бац пожал плечами и возобновил рассказ. - Так вот, повторюсь: в целом Париж не желал смерти короля. Парижан напугал приговор, граничивший со святотатством, их мучил неосознанный страх перед ужасными последствиями этого злодеяния. Как я уже сказал, ни один человек, побывавший в то январское утро на улице в толпе, не испытывает на этот счет никаких сомнений. Знал об этом и Конвент, и комитеты. От Тампля до площади Революции выставили двойную цепь солдат, движение карет и повозок было там запрещено. Короля конвоировали не только полк Национальной жандармерии и полк гренадер Национальной гвардии, но и артиллерийский дивизион. Охранники окружали королевскую карету тесным кольцом. Закрытые окна, из страха, что мимолетный взгляд простого люда на лицо его величества может привести к взрыву, замазали мыльной пеной. Власти прекрасно понимали, какое настроение царит в толпе. Топот печатающих шаг конвоиров, грохот и дребезжание лафетов да барабанная дробь - вот единственные звуки, оглашавшие улицы. Гробовое молчание тысяч людей, в последний раз видевших своего короля, было настолько впечатляющим, настолько неестественным, что только свидетели этого зрелища способны понять всю его невыразимую и мрачную торжественность. Монсеньор, я так подробно останавливаюсь на этом, чтобы показать вам, сколь далек я от ошибки в оценке общественного настроения, от которого мы зависели. Власти сознавали, что само их существование в этот день поставлено на карту. - Барон возвысил голос и произнес с неожиданной горячностью: - Я не колеблясь утверждаю, что, посылая короля на казнь, они рисковали куда силбнее меня, человека, пытавшегося его спасти. Он швырнул эту фразу, словно перчатку, и мгновение выжидал, не примет ли кто его вызов. Откровенно неприязненный взгляд де Баца был при этом обращен на д'Антрага. Но никто не возразил, и, вернувшись к прежнему, довольно печальному тону, барон возобновил свое повествование. - Не было еще и семи часов, когда я пришел на условленное место на углу улицы Луны. Я забрался на бастион и начал ждать. Время шло. Толпа позади солдатских рядов росла и уплотнялась. Люди стояли в безмолвном оцепенении, не столько из-за стужи ненастного зимнего утра, сколько скованные ужасом. Я с возрастающей тревогой вглядывался в толпу, но не мог обнаружить никого из своих. Наконец, когда в отдалении раздалась барабанная дробь, ко мне присоединились два участника нашего заговора - маркиз де ла Гиш и Дево. Узнав, что других еще по непонятной причине нет, они тоже пришли в отчаяние. Впоследствии, когда все было кончено, я выяснил, что произошло. Ночью Комитет общественной безопасности, снабженный - без сомнения, тут постарался наш предатель - списком имен и адресами пятисот заговорщиков, принял меры. Каждого роялиста дома поджидали два жандарма. Они взяли моих помощников под домашний арест, который продлился до полудня, то есть до того часа, когда ничто уже не могло помешать исполнению приговора. Других мер против заговорщиков принимать не стали. Пятьсот человек нельзя обвинить на основании показаний одного предателя, а других улик против них не нашлось. Мы были слишком осторожны. Возможно, и момент для судебного преследования людей, пытавшихся предотвратить преступление, потрясшее всю нацию, был не слишком подходящим. Вот и весь мой рассказ. Когда королевский экипаж поравнялся с нами, я потерял голову. Такое, хоть я и гасконец, случается со мной нечасто. Я спрыгнул с бастиона. Дево и де ла Гиш последовали за мной. Я пытался прорваться сквозь толпу, махал шляпой, кричал. Вопреки всему, я продолжал надеяться, что мы втроем сумеем расшевелить толпу и выполнить свою задачу. Я кричал что было мочи: "Свободу королю!" Наверное, мой одинокий голос потонул в грохоте барабанов. Меня услышали лишь те, кто стоял рядом. Они в ужасе отпрянули от меня, но все же никто не предпринял попытки схватить смутьяна. Это еще раз доказывает, монсеньор, насколько прав я был в своих расчетах, на которых строил весь замысел. Не пытались мне помешать и когда я уходил с двумя товарищами, которые, как и я провели предыдущую ночь не под своей крышей. Вот, монсеньор, полный отчет о моем провале, о моей гасконаде. А что до денег, которые я потратил... - Оставим это, - сварливо перебил его регент. - Не будем о деньгах. - И, погрузившись в свои мысли, надолго замолчал. Его грузное тело обмякло, двойной подбородок уткнулся в грудь, глаза опустели. Рассказ барона устыдил графа. Он испытывал неловкость за огульное осуждение гасконца. Даже критически и враждебно настроенный д'Антраг смущенно молчал, понимая, что перегнул палку. Но в недалеких, тщеславных людях стыд зачастую сменяется негодованием против тех, кого они стыдятся. Вскоре его высочество оправился от смущения. Он распрямился, уселся в кресле поудобнее и, высокомерно подняв голову, сказал напыщенно-официально: - Мы благодарны вам, господин де Бац, за объяснения, равно как и за вашу деятельность, которая, к нашему сожалению, не увенчалась успехом, которого она заслуживала. Пожалуй, это все, если только... - Он вопросительно посмотрел на д'Аварэ, потом на д'Антрага. Господин д'Аварэ в ответ молча покачал головой и сопроводил свое качание слабым протестующим жестом. Рука у него была изящная, едва ли не прозрачная. Д'Антраг чопорно поклонился. - Мне нечего сказать господину де Бацу, монсеньор. Барон посмотрел на них с искренним изумлением. Им нечего сказать! - Я, конечно, сознаю, что не заслуживаю похвалы, - заметил он таким ровным тоном, что они могли лишь подозревать насмешку. - Судить должно лишь по результату. - Движимый мстительным желанием уязвить совесть регента, ответить добром на зло, он продолжал: - Но моя служба делу восстановления французской монархии далека от завершения. Моя маленькая армия верных людей пока на свободе. Мне не следовало покидать Францию, но я счел своим долгом лично предстать перед вашим высочеством. Теперь же я покорнейше прошу разрешения вашего высочества вернуться и ждать приказаний, которые, возможно, последуют от вас. - Вы намерены вернуться? В Париж? - Как я уже сказал, монсеньор, я бы не покинул его, если бы не сознание долга перед вами. - И что вы собираетесь там делать? - Возможно, если я не полностью потерял доверие вашего высочества, вы дадите мне какое-нибудь новое задание. Регент растерялся. Он повернулся к д'Антрагу. Но на хитроумного графа внезапно тоже нашло затмение, и он с излишней многословностью признался в отсутствии каких-либо идей. - Мы подумаем, господин де Бац, - изрек регент. - Подумаем и известим вас. Сейчас же не смеем вас задерживать. И, словно желая смягчить сухость последних слов, Мосье протянул ему пухлую булую руку. Барон низко склонился и поднес ее к сложившимся в легкую усмешку губам. Выпрямившись, он круто повернулся на каблуках и, не замечая придворных, чеканным шагом вышел из невысокого, тесного и убого обставленного приемного зала. Глава XII. Уязвимое место На следующее утро, спускаясь по гостиничной лестнице, барон де Бац лицом к лицу столкнулся с господином Моро. Оба удивленно застыли. - А! - сказал барон. - Наш друг Паладин! - А! - в тон ему ответил Андре-Луи. - Наш гасконский любитель опасностей! Барон рассмеялся и протянул руку. - Честное слово, не всегда. Недавно я подвергся худшей опасности из всех, что только могут угрожать человеку - опасности поткрять самообладание. Вам такая когда-нибудь угрожала? - Бог миловал. Я не питаю иллюзий по поводу отношения ко мне других людей. - Вы не верите в справедливость? А в благодарность принцев? - Вера в справедливость - это все, что мне остается, - последовал мрачный ответ. Андре-Луи пребывал в унынии. Оказалось, что приехал из Дрездена он напрасно. Сопротивление регента отъезду господина де Керкадью покончило с неопределенностью. Заверенный в скором возвращении на родину, крестный приободрился и стал настаивать на том, чтобы подождать со свадьбой до возвращения в Гаврийяк. Андре-Луи пытался спорить, но тщетно: господин де Керкадью считал себя связанным словом и отказывался слушать крестника. Правда, Алина была на стороне жениха, и ее дядюшка согласился на компромисс. - Если в течение года дорога домой не будет открыта, я подчинюсь любому вашему решению, - пообещал он и, желая их приободрить, добавил: - Но, вот увидите, вам не придется ждать и полгода. Однако Андре-Луи его слова не убедили. - Не обманывайте себя, сударь. Через год мы только станем на год старше и печальнее, потому что надежды останется еще меньше. Как ни странно, благодаря унынию встреча с бароном принесла Андре-Луи неожиданные плоды. Когда оба перешли в гостиную и заказали графин знаменитого старого рупертсбергера с сухими колбасками, де Бац повторил (на сей раз не скупясь на подробности) свою парижскую историю. - Просто чудо, как вам удалось спастись, - выразив восхищение хладнокровием и героизмом рассказчика, заключил Моро. Полковник пожал плечами. - Клянусь честью, никакого чуда. Все, что требуется человеку на моем месте, - это здравый смысл, осмотрительность и немного мужества. Вы, живущие здесь, за границей, судите об обстановке в стране по донесениям да отчетам. А поскольку они пестрят сообщениями о насилии и произволе, вы считаете, будто насилие и произвол стали единственным занятием парижан. Так люди, читая исторические хроники, воображают, будто прошлое - сплошная цепь сражений и битв, ведь периоды мира и порядка, куда более длительные, чем войны, не привлекают внимания хронистов. Рассказали вам случай с каким-нибудь аристократом, которого, загнав на улице, повесили на фонарном столбе, услышали вы о нескольких других, отвезенных в телеге на площадь Революции и там гильотинированных, - и, пожалуйста - все думают, что каждого аристократа, высунувшего нос из дома, непременно либо повесят, либо обезглавят. Я сам слышал подобные утверждения. Но это чепуха. Сегодня в Париже, должно быть, сорок или пятьдесят тысяч роялистов разного толка, то есть пятая часть населения. Еще одна пятая, если не больше, не выражает никаких политических пристрастий, хотя готова подчиниться любой власти. Естественно, они, чтобы не привлекать к себе внимания, не совершают безрассудных поступков. Не размахивают шляпами и не кричат на каждом углу: "Жизнь королю!" Они спокойно занимаются своими делами, ибо жизнь идет своим чередом и на обывателях перемены почти не сказались. Правда, сейчас в Париже действительно неспокойно. Общую тревогу усугубляют взрывы народного негодования, сопровождаемые насилием и кровопролитием. Но тут же, рядом течет нормальная жизнь большого города. Жители ходят за покупками и торгуют, развлекаются, женятся, рожают детей и умирают в собственных постелях. Все, как обычно. Многие церкви закрыты, и служить позволено только священникам-конституционалистам, зато театры процветают, и политические взгляды актеров никого не заботят. Если бы дело обстояло иначе, если бы положение хотя бы напоминало то, как его представляют себе за границей, революция закончилась бы очень быстро. Она пожрала бы самое себя. Несколько дней полного хаоса, и перестали бы циркулировать жизненные соки города, а парижане начали бы умирать голодной смертью. Андре-Луи кивнул. - Ясно. Вы правы. Должно быть, все эти слухи - недоразумение. - Нет, они намеренно поддерживаются. Контрреволюционные слухи призваны соответственно настроить общественное мнение за границей. А фабрикуются они в деревянном шале, где у Мосье резиденция и канцелярия. Агенты регента под руководством изобретательного господина д'Антрага, главного кляузника и склочника, старательно разносят слухи по всему свету. Андре-Луи воззрился на собеседника с некоторым удивлением. - Что я слышу? Уж не сделались ли вы республиканцем? - Пусть мои слова вас не обманывают. Судите по моим поступкам. Я всего лишь позволил себе роскошь высказать презрение к господину д'Антрагу и его методам. Не нравится он мне, и сам оказывает мне честь, отвечая взаимностью. Подлый и завистливый человек и с непомерными амбициями. Он метит на первое место в государстве, когда монархия будет восстановлена, и потому боится и ненавидит любого, кто способен приобрести влияние на регента. Особую же ненависть и страх вызывает в нем д'Аварэ, и, если сей фаворит как следует не обезопасится, то скоро при помощи д'Антрага уронит себя в глазах принца. Д'Антраг подкрадывается осторожно и следов оставляет мало. Хитер и коварен как змея. - Но мы уклонились от темы, - заметил Моро, не слишком озабоченный происками господина д'Антрага. - Я все-таки считаю ваше спасение чудом. Как вам удалось после всех приключений вернуться к тому, что вы называете нормальной жизнью? - Конечно, я был осмотрителен и не часто допускал ошибки. - Не часто! Но и единственная ошибка могла стоить вам головы. Де Бац улыбнулся. - У меня было чудодейственное средство, охраняющее жизнь. Его высочество перед моим отъездом снабдил меня тысячью луи на расходы. Я сумел добавить к ним столько же, и в случае необходимости мог бы добавить больше. Так что, как видите, я был хорошо обеспечен деньгами. - Как же деньги помогли бы вам в таких чрезвычайных обстоятельствах? - Я не знаю ни одного чрезвычайного обстоятельства, в котором деньги не могли бы помочь. И как оружие защиты, и как оружие нападения сталь не выдерживает никакого сравнения с золотом. Золотом я затыкал рты тем, кто иначе донес бы на меня. При помощи золота я притуплял чувство долга тех, кто обязан был мне помешать. - Барон рассмеялся, увидев округлившиеся глаза Андре-Луи. - Aura sacra fames! Жадность вообще присуща человеку, но более алчных мздоимцев, чем санкюлоты, я не встречал. Полагаю, алчность и есть источник их революционной лихорадки. Кажется, я вас удивил. - Признаюсь, да. - Ага. - Де Бац поднял свой бокал к свету и задумчиво всмотрелся в слабое опаловое мерцание. - Вы когда-нибудь размышляли о стремлении к равенству, о его главной движущей силе и истинном значении? - Никогда. Ведь это химера. Равенство невозможно, и его не существует. Люди не рождаются равными. Они рождаются благородными или низкими, умными или глупыми, сильными или слабыми в зависимости от того, как сочетаются черты тех, кто произвел их на свет. А сочетаются они случайно. Барон выпил вино, поставил бокал на стол и вытер губы носовым платком. - Это метафизика, а я человек практики. Условия равенства можно постулировать. Они и были постулированы апостолами другой любопытной химеры - свободы. Идея равенства - это побочный продукт чувтсва зависти. А поскольку никому не по силам поднять низшие слои до высших, апостолами равенства неизбежно становятся завистники из низов, которые пытаются низвести вышестоящих до своего уровня. Отсюда следует, что нация, признавшая доктрину равенства, будет низведена до морального, интеллектуального и политического уровня самого убогого ее класса. Вот это в границах осуществимого. Но такие качества, как ум, благородство, благодетель и сила, нельзя отобрать у обладателей, бросить в общий котел и поделить на всех, словно похлебку. Единственное, чего можно лишить людей, - материальных благ. Ваши революционеры - бесчестные мошенники, обманывающие невежественные массы химерами свободы, равенства, братства и обещаниями золотого века, который, как им известно, никогда не наступит, и сами прекрасно это понимают. Они отлично знают, что нет власти на Земле, которая смогла бы поднять со дна всех его обитателей. Единственный достижимый способ уравнять всех заключается в том, чтобы отправить на дно остальную часть нации. Правда, тем, кто там обитал и раньше, легче от этого не станет, зато те, кто обманывает ложными идеями, будут процветать. В этом и состоит их истинная цель - стяжать богатство, которое позволит им достичь независимости и праздности, то есть всего того, чему они завидовали. И своей цели они добиваются всеми доступными средствами. - Неужели сегодня во Франции такое возможно? Неужели революционеры действительно извлекают из всего этого выгоду? - Что вас удивляет? Разве Нацоинальное собрание набиралось не из представителей низов, не из полуголодных неудачников-адвокатов вроде Демулена и Дантона, не из нищих журналистов вроде Марата и Эбера, не из монахов-расстриг вроде Шабо? Зачем этим людям, будучи на коне, подавлять вдохновившую их зависть или сдерживать алчность, идущую рука об руку с завистью? Все они бесчестны и продажны, а раз это относится к главарям, то что говорить об их подручных? - Гасконец усмехнулся. - Сомневаюсь, что в Национальном конвенте есть хотя бы один человек, которого нельзя купить. Андре-Луи глубоко задумался. - Вы открываете мне глаза. Подобные мысли как-то не приходили мне в голову, - признался он. - Когда борьба за конституцию только начиналась, когда я сам в ней участвовал, она была борьбой идеалистов против злоупотреблений, борьбой за равенство возможностей и равенство перед законом. - Почти всех ваших идеалистов смел поток со дна, когда они открыли шлюзы. Осталась жалкая горстка жирондистов. Адвокаты не без способностей, они единственные представители Конвента, которые вправе хвастать своими республиканскими добродетелями. Но и они запятнали себя бесчестьем, проголосовав за убийство короля и пойдя против своих же принципов. Только так они могли остаться у власти. О, поверьте, я не совершил никакого чуда, выбравшись из Парижа невредимым. И не понадобится никакого чуда, чтобы снова благополучно вернуться туда. - Вы возвращаетесь? - Разумеется. Неужто я стану ржаветь в изгнании, когда на родине столько дел? Пускай мне не посчастливилось спасти короля. Д'Антраг по своей глупой ревности задержал меня в Кобленце, когда мне надлежало мчаться в Париж. Но с королевой, я надеюсь, мне повезет больше. - То есть вы попытаетесь ее спасти? - Не думаю, что эта задача настолько трудна, что с ней не справятся золото и сталь. - И де Бац беззаботно улыбнулся. Вино кончилось. Андре-Луи встал. Его темные глаза задумчиво смотрели на решительное лицо барона. - Господин де Бац, если вам угодно, можете преуменьшать свои заслуги, но, кажется, вы самый храбрый из людей, которых я знаю. - Вы мне льстите, господин Моро. Лучше скажите, имеете ли вы влияние на регента? - Я?! Конечно же нет. - Жаль. Вы могли бы убедить его в существовании добродетели, которую во мне усмотрели. Он-то не слишком высокого мнения о моей персоне. Впрочем, я надеюсь поправить дело. В тот день они больше не говорили, но на следующий встретились снова. Их словно тянуло друг к другу. На этот раз больше говорил Андре-Луи, а барон слушал. - Господин де Бац, я долго размышлял над тем, о чем вы меня вчера просветили. Если вы точно описали положение, то революционная твердыня, по-моему, имеет несколько уязвимых мест. Признаюсь, мой интерес к данному вопросу коренится в личных делах. Обычно так и бывает, только люди редко в этом признаются. Я искренен с вами, господин барон. Все мои надежды в жизни связаны с восстановлением монархии, а оснований верить, что возвращение власти Бурбонам произойдет в результате европейского вмешательства, я не вижу. Если монархия во Франции и будет восстановлена, то только в результате внутреннего переворота. А благодаря вашему вчерашнему рассказу я, кажется, понял, как придать ему необходимый импульс. - О! И как же? - встрепенулся барон. Андре-Луи ответил не сразу. Он сидел в задумчивом молчании, словно хотел еще раз мысленно убедиться в логичности своих выводов, прежде чем высказать их вслух. Наконец он очнулся, огляделся и поднял глаза к галерее над гостиной. Собеседники были совершенно одни. Обитатели Гамма в этот час занимались своими делами и лишь под вечер приходили выпить пива и сыграть в карты, в кости или в трик-трак. Андре-Луи подался вперед, приблизившись к барону через разделявший их стол. Его темные глаза блестели, на скулах проступил румянец. - Вы назовете мою идею безумной. - У меня у самого таких полным-полно. Смелее. - На эту мысль меня натолкнули два ваших вчерашних утверждения. Во-первых, о корыстолюбии и продажности облеченных властью и, во-вторых, о том, что, если бы во Франции царил такой хаос, как думают за границей, то огонь революция пожрал бы ее самое за несколько дней. - Вы сомневаетесь в моих утверждениях? - Нет, господин барон. Я понимаю, что власть в стране перебрасывали, словно мяч, из рук в руки, пока она не оказалась в руках последних ничтожеств. Дальше, ниже перебрасывать некому. - Вы забыли, что отчасти еще сохранили власть жирондисты, - медленно произнес де Бац. - Едва ли они соответствуют вашему отзыву. - Согласно вашим же словам, они будут сметены естественным ходом революции. - Да. Мне это представляется неизбежным. - Национальный конвент держится у власти благодаря доверию населения. Население доверяет им безоговорочно, оно свято уверено в абсолютной честности депутатов. Прежние правительства пали, когда открылось истинное лицо входивших в них продажных карьеристов и грабителей нации. Народ верил, что его собственное нищенское существование вызвано исключительно этой продажностью и грабительской политикой. Но вот все изменилось. Люди верят, что всех мошенников разоблачили, изгнали, гильотинировали, уничтожили; они верят, что вместо негодяев пришли, неподкупные борцы за справедливость, которые скорее вскроют себе вены, чтобы напоить страждущих, чем незаконно присвоят хоть лиард из национальной казны. - Прекрасно сказано и свидетельствует о правильном понимании толпы. Андре-Луи пропустил замечание барона мимо ушей. - Если бы народу открылось, что те, кто составляет их последнюю надежду, еще более продажны, чем предшественники, если бы народ убедился, что эти революционеры навязали ему себя хитростью лицемерием и ложью только для того, чтобы жиреть на развалинах нации, - что бы тогда случилочь? - Если бы это удалось доказать, произошел бы взрыв. Но как доказать? - Правда всегда легко доказуема. - Теоретически - да. Но мерзавцы слишком прочно сидят на своих стульях. С наскоку их не взять. Андре-Луи не согласился. - Не может бесчестный человек прочно сидеть, когда окружающие верят в его честность. По вашим словам регент сидит в своем деревянном шале и сочиняет манифесты, призванные расшевелить Европу. А не лучше ли было бы расшевелить население Франции? Разве так уж трудно возбудить подозрение к власть имущим, даже если их считают честными? Барон просветлел. - Во имя всего святого! Вы совершенно правы, mon petit! Репутация власть имущих куда уязвимее репутации женщины! - Вот именно. Спровоцируйте вокруг мошенников скандал, представьте доказательства их продажности и корыстолюбия, и произойдет одно из двух: либо бунт и переворот с возвратом к власти прежнего правящего класса; либо воцарятся хаос и полная анархия, государственная машина рухнет, неизбежно начнутся голод и разруха и революция пожрет себя сама. - Господи, да будет так! - воскликнул де Бац. Он обхватил голову руками, закрыл глаза и задумался. Моро изнывал от нетерпения, но молчал. Когда полковник поднял голову, его гасконские глаза горели. - Безумная, говорите, идея? И все-таки она осуществима. - Дарю ее вам. Барон покачал головой. - Чтобы разработать детали и наблюдать за их исполнением, нужен ум человека, способного родить такую идею. Это задача по зубам только вам, господин Моро. - Точнее сказать, Скарамушу. Нужен его особый талант. - Называйте себя как угодно. Вообразите, чего вы достигнете, если ваши усилия увенчаются успехом. А ведь это, если взяться за дело с умом, весьма вероятно. Вы окажетесь в положении спасителя монархии. - Скарамуш - спаситель монархии! Де Бац не обратил внимания на его сарказм. - И подумайте о великой награде, ждущей такого человека. - Стало быть, вы все-таки верите в благодарность принцев. - Я верю в способность такого человека добиться оплаты своих услуг. Андре-Луи промолчал. Он грезил наяву. Мысль о том, что люди, обращавшиеся с ним с подчеркнутым высокомерием, будут обязаны его гению восстановлением своего могущества, была удивительно приятна. Не менее приятной была мечта о величии, достигнутом собственными стараниями, величии, которое он с радостью разделит с Алиной. Голос барона вернул его к действительности. - Ну так как? - спросил де Бац хрипло, нетерпеливо и даже тревожно. Андре-Луи улыбнулся. - Пожалуй, рискну. Глава XIII. Отъезд Господин де Бац снова предстал перед регентом в той же простой комнате того же шале в Гамме. Он стоял перед письменным столом его высочества в ромбе света, падавшего через окно на крашеный пол. Плотно закрытые окна и дверь не не пропускали свежего воздуха, и в комнате стоял тяжелый земляной дух горящего в глиняной печи торфа. Утором началась оттепель, и с карнизов частыми каплями падала талая во