к ее сердцу. Итак, Шабо во всеуслышание объявил, что влюбился, и присутствующие сделали вывод, что эта важная птица сменила будничное оперение на празничное ради благосклонного внимания избранницы - так сказать, линька, знаменующая начало брачного сезона. Лирическую часть выступления оратор завершил обещанием, что ни священник, ни отжившие свое церемонии не осквернят его свадьбы. Тем самым он показал, как хорошо знает аудиторию. Если коллеги-законодатели встретили его заявление сдержанными хлопками, то галерка разразилась овацией. Наконец народный представитель перешел к деловой части, но сказал так мало, что стало ясно: он попросту воспользовался предлогом лишний раз появиться на трибуне. Слушая его, Андре-Луи испытывал гнев вперемешку с презрением. Он жалел Леопольдину, и в эту минуту рассчитывал на успех своего замысла не столько в надежде восстановить власть Бурбонов, сколько ради избавления девушки от необходимости связать жизнь с негодяем. На трибуну поднялся Жюльен - еще один продажный отступник, и Андре-Луи подался вперед, чтобы лучше расслышать пламенную речь, обличающую Индскую компанию. Он ведь сам вложил ее в уста марионетке. Но Жюльен договорился с Делонэ усовершенствовать ее и отошел от первоначального текста. Он довольно долго и цветисто рассуждал на тему добродетели и чистоты в общественной и частной жизни. В последнее время Конвент все глубже погрязал в подобном празнословии, и в этом словесном потоке едва не утонул вскользь брошенный намек на Индскую компанию - одну из тех, что, по словам оратора, злоупотребили доверием государства и руководствовались целями, отнюдь не всегда выгодными этому самому государству. Однако намек достиг ушей слушателей, и внезапно в зале, где только что стоял гул, повисла напряженная тишина. Кто-то потребовал выражаться яснее и, если у оратора есть в чем обвинить компанию конкретно, изложить факты, не то как бы его самого не обвинили в клевете. - Упрек справедливый, - спокойно произнес Жюльен. - Вообще-то я не собирался касаться этой темы, иначе вооружился бы подробностями, необходимыми для полного разоблачения злоупотреблений, о которых, вероятно, многие из вас и сами догадываются. Ведь для наиболее наблюдательных и ревностных борцов за свободу не секрет, что Индская компания одалживала значительные суммы бывшему королю, сильно тормозя освобождение Франции от оков деспотизма. Ловкий намек на ревностность и наблюдательность заткнул рты возможным оппонентам. Никто из депутатов не решился, рискуя признаться в отсутствии названных качеств, противоречить Жюльену и требовать немедленно представить доказательства. На это он и рассчитывал и не стал развивать тему. Позже, когда Базир, тоже захваченный врасплох выступлением Жюльена, спросил его, в состоянии ли он доказать свое утверждение, тот цинично улыбнулся и пожал плечами. - Что толку в доказательствах? Важен результат. Вот завтра посмотрим, попала ли моя стрела в цель. Следи за ценой на акции. Два дня спустя, когда цена на акции Индской компании упала от полутора тысяч до шестисот франков, попадание в цель уже не вызывало сомнений. Среди держателей акций началась паника. Неделей позже Делонэ сделал следуюший ход. Его речь всполошила Конвент. Голословные обвинения тулузского коллеги, заявил народный представитель, побудили его пристально присмотреться к делам компании. И то, что он обнаружил, его ошеломило. Далее последовали скандальные разоблачения. Делонэ подробно объяснил, каким образом компания уклонялась от налога, справедливо учрежденного нацией. Обманом лишить республику денег, принадлежащих ей по праву, значит обескровить ее, перекрыть жизненные соки. Подобный обман можно без колебаний объявить кощунством. В этом месте речь была прервана рукоплесканиями. Желчной лицо Робеспьера скривилось хищной усмешкой. Ее заметили в зале и сочли знаком одобрения. Но тут Делонэ остудил накалившиеся благодаря ему страсти неожиданным предложением: он потребовал суда над директорами Индийской компании и ее самоликвидации. Предложенное наказание столь не соответствовало степени вины, что депутаты Конвента, ахнув от удивления, граничившего с гневом, вступили в бурный спор. Председатель энергичным звоном колокольчика призвал собрание к тишине. На трибуну взошел Фабр д'Аглантeн. Чуть выше среднего роста, изящно сложенный, ухоженный, он двигался неторопливо и уверенно. Этот человек перепробовал в жизни множество поприщ - он был и актером, и писателем, и рифмоплетом, и художником, и композитором, и вором, и убийцей, и арестантом, но главное - он был и оставался негодяем. Впрочем, в любой своей ипостаси он оставался верен первому, актерскому призванию, поэтому и его повадки, и речи всегда были театральны. Собрание было ему под стать, и благодаря сценическому дарованию и неистребимому позерству Фабр добился в нем высокого положения и завоевал популярность среди масс, падких на дешевые эффекты. Хотя, помимо внешнего блеска человек этот не был лишен и способностей. Как раз сейчас он продемострировал Конвенту умение быстро разобраться в сути дела. Звучным, хорошо модулированным голосом Фабр поблагодарил Делонэ за бдительность и разоблачение махинаций злополучной компании, но одновременно выразил сожаление по поводу непродуманности предложенного наказания виновных. - Если ликвидацию компании поручить собственным ее руководителям, они найдут способы затягивать этот процесс до бесконечности. Делонэ, уже знакомый с этим доводом из уст Андре-Луи, прекрасно сознавал его справедливость и ждал именно такого возражения. Не вмешайся Фабр, его привел бы Базир, еще один участник заговора. Выступление Фабра не было запланировано, поскольку он не был сообщником. Конечно, никто и не рассчитывал на то, что в комиссию войдут только свои, но все же такое вмешательство могло привести к неожиданным последствиям. Между тем Фабр, распаляясь, становился все безжалостнее. Он выразил недоумение по поводу того, что Делонэ не потребовал полной и немедленной ликвидации компании. По его мнению, не существовало чересчур сурового наказания для этой шайки негодяев. Он потребовал немедленной конфискации имущества преступников. Дело зашло немного дальше, чем рассчитывали заговорщики. Но вскоре оказалось, что мнения депутатов разделились. Представитель Шабо высказался в том духе, что требования Фабра чересчур радикальны и подобные меры повлекут в коммерческом мире большие потрясения, а те в свою очередь нанесут ущерб интересам нации. Потом на трибуну потянулись другие депутаты; все они не столько говорили по сути, сколько кичились своим патриотизмом, срывая рукоплескания галерки, и дебаты грозили затянуться до бесконечности, если бы не вмешался Робеспьер. Давно уже миновали дни, когда депутаты вздыхали и зевали от скуки, завидев невзрачного представителя от Арраса, спешащего поделиться мыслями с Собранием. Благодаря своему молодому союзнику Сен-Жюсту он вошел в силу, и это ярко отражалось в благоговейном, едва ли не трепетном замирании зала всякий раз, когда Робеспьер вставал с места и начинал бубнить что-то тихим, монотонным голосом. Даже наглецы с галерки, давно завоевавшие свободу от всяческих условностей вроде уважения к личности, и те, казалось, затаили дыхание. Невысокого роста, хилый на вид триумвир отличался почти маниакальной аккуратностью в одежде. В тоот день он предстал перед публикой в облегающем небесно-голубом сюртуке, надетом поверх полосатого атласного жилета, в черных панталонах до колен, шелковых чулках и туфлях с пряжками. Туфли были на очень высоких каблуках, чтобы обладателю казаться выше. При полной тишине зала он выдержал долгую паузу. Близорукие глаза на худом изжелта-бледном лице с нелепым курносым носом и широким, почти безгубым ртом, пристально всматривались в лица сидящих. Наконец самый могущественный человек в государстве решил, что ему должным образом внимают, и начал говорить. Он выразился в том смысле, что Собранию надлежит непременно тщательнейшим образом взвесить предложение Фабра, но сначала требуется расследование, которое подтвердит выдвинутое обвинение. Вообще-то этим должно заниматься не Собрание целиком, а комиссия, которую лучше всего назначить сейчас же. Комиссия должна не только изучить обстоятельства, но и выработать необходимые меры к пресечению мошенничества. Высказвшись, Робеспьер все так же холодно и спокойно вернулся на свое место. Его слова воспринимались в те дни как указания к неукоснительному исполнению. Никто не осмелился бы поставить их под сомнения, разве что бесстрашный титан Дантон, но тот пока наслаждался медовым месяцем в Арси-на-Обе. Раз Робеспьер требует, комиссия будет создана. Настал час Шабо. Между заговорщиками было условлено, что требование назначить комиссию для расследования будет исходить от Делонэ. Вмешательство Робеспьера с его авторитетом оказалось только на руку. Шабо поднялся на трибуну сразу вслед за Робеспьером, формально поддержал непререкаемого вождя и предложил назначить в состав комиссии Делонэ. На самом деле этим выходом на сцену он преследовал и другую цель - напомнить о себе, чтобы его тоже назначили в комиссию. Тут неожиданности не произошло - его имя сразу же после этого и назвали. Но вот затем ход событий снова отклонился от намеченной линии. По плану теперь должны были выступить и выдвинуть друг друга Жюльен и Базир. Таким образом, своих людей стало бы в комиссии четверо из пяти, то есть подавляющее большинство. Однако в результате своего выступления на роль первого кандидата выдвинулся Фабр, и его назначение было неизбежно. Потом кто-то назвал Камбо, выступавшего после Фабра и пытавшегося смягчить резкость последнего, к ним добавился Рамель, тоже участвовавший в дебатах, и на этом вопрос был наконец закрыт. В тот же вечер заговорщики, несколько напуганные таким поворотом, собрались на улице де Менар, чтобы посоветоваться с Андре-Луи. Андре-Луи был вне себя от негодования. Он обрушил всю свою язвительность на Базира и Жюльена за то, что они пренебрегли благоприятной возможностью и не вмешались сами в обсуждение. Особенно просто было попасть в комиссию Жюльену, которого депутаты уже мысленно связывали с делом Индской компании. - Это Фабр все испортил, - оправдывался Жюльен. - Ладно, не будем ссориться, - сказал де Бац. - Какая разница? Неужели кто-нибудь верит в неподкупность этого фигляра? Вы знаете его биографию? Ба! Да за сотню тысяч франков он душу продаст. - Барон извлек из глубин секретера очередную пачку ассигнаций. - Вот, Шабо. Купите его. Тогда, чего бы ни пожелали Камбо с Рамелем, большинство в комиссии вам обеспечено. Де Бац действовал по внезапному вдохновению. Когда четверо торговцев своими мандатами удалились, он посмотрел на Андре-Луи и рассмеялся низким грудным смехом. - Все вышло даже лучше, чем ты думал. Впутать Фабра д'Аглантина - на такое я и не надеялся! Он стоит Жюльена, Делонэ и Базира вместе взятых. Боги сражаются на нашей стороне, Андре. Да оно и понятно, ведь все боги - аристократы. Слухи, что Индская компания будет ликвидирована по приказу Конвента, немедленно распространились среди акционеров. За двадцать четыре часа паника достигла апогея. Акции упали даже ниже самого низкого уровня, предсказанного Делонэ. Чудо, что на них вобще находились покупатели. А покупатели, как ни странно, были. Когда цена акций, огромной массой выброшенных на рынок, достигла одной двадцатой номинальной стоимости, все они были немедленно скуплены. Вскоре стало известно и имя покупателя. Им оказался банкир Бенуа. Собратья по ремеслу смеялись ему в лицо и называли сумасшедшим. Только безумец способен скупать бумагу, которая годится лишь на то, чтобы заворачивать в нее хлеб. Но Бенуа хладнокровно сносил насмешки. - Вам-то какая забота? Я игрок. Мои шансы не так уж и плохи. Судьба компании еще не решена. Не так уж много я потеряю, если наступит крах. Зато при благоприятном исходе наживу состояние. Действовал он, разумеется в интересах Делонэ, Жюльена и Базира. Шабо в последний момент не хватило мужества. Делонэ уговаривал его вложить половину суммы, полученной за согласие участвовать в махинации, но тот не рискнул из опасения потерять их. Вдруг он не справится с Фабром, рассуждал Шабо, а если Фабр не поддастся соблазну, дело будет проиграно. Вмешательство Фабра сделало невозможным издание двух декретов, которые они намеревались представить на выбор директорам компании и вытянуть отступные за тот, что спасет их от краха. Делонэ сообщил Моро о возникшем затруднении. Тот немедленно принял решение: нужно добиться, чтобы Шабо увяз по шею, не оставить ему ни малейшей лазейки, а для этого он должен быть замешан в спекуляции. Но вслух Андре-Луи сказал совсем другое. - Шабо должно быть выгодно сохранение компании, иначе он не станет ради нее стараться. Трусость толкнет его путь наименьшего сопротивления и он удовольствуется своей сотней тысяч. А раз он не хочет покупать акции сам, придется нам сделать это за него. - Моро вручил Делонэ небольшую пачку ассигнаций. - Передайте Бенуа, пусть купит еще на двадцать тысяч и передаст акции Шабо. Упомяните при нем, что в тот день, когда доверие к Индской компании будет восстановлено, эти акции взлетят до полумиллиона. Перед таким соблазном устоит лишь тот, кто лишен человеческих слабостей. А у Шабо, видит Бог, их столько, что и человеком-то его назвать трудно. Шабо конечно же не устоял. Пятьсот тысяч вот-вот свалятся чуть ли не с неба - почему же не взять. Да ради них он был готов даже выступить в роли искусителя Фабра. Миновало десять дней, а комиссия еще не провела ни одного заседания. Пора было форсировать собития. Шабо словно ненароком повстречал Фабра и спросил, когда ему будет угодно заняться порученным делом. Фабру было безразлично. - Назначьте удобный день сами. - Я опрошу всех и дам вам знать, - пообещал Шабо. Советовался он с Делонэ, Жюльеном и Базиром. Из них официально в комиссии был занят лишь Делонэ, но неофициальный интерес был общим. - Действуйте, как сочтете нужным, - сказал Жюльен, - и чем скорее, тем лучше. Мы уже истратили все деньги. Между тем Бенуа, которому Делонэ по-дружески сообщил о подоплеке всей операции, скупал акции и для себя, причем с таким размахом, что интерес банкира многократно усилил его осторожность и проницательность. Поэтому очень скоро он пришел к выводу, что де Бац и Моро - как знал Бенуа, вдохновители махинации - пренебрегают возможностью легкого обогащения и сами как будто воздерживаются от покупки. Банкир осторожно навел справки и выяснил: действительно, ни тот, ни другой не приобрели ни единой акции. Что же, черт побери, это означает? При первой же возможности банкир вцепился с этим вопросом в де Баца. Барон, застигнутый врасплох, недостаточно хорошо взвесил ответ. - Это спекуляция, а я не спекулирую. Я торгую более надежным товаром. - Но тогда какого дьявола вы трудились, разрабатывая эту операцию? Де Бац ответил еще более неосторожно. - Не я. Это проект Моро. - Ах вот как! В таком случае почему не покупает Моро? Барон изобразил неведение. - Разве? Хм. Любопытно. - И сменил тему. Бенуа мысленно согласился с ним: это и впрямь любопытно, чертовски любопытно. Настолько любопытно, что необходимо во что бы то ни стало найти этому объяснение. Поскольку он не мог получить его в другом месте, наутро он отправился к Моро. Страх перед крупными денежными потерями пришпоривает некоторых людей не хуже страха за собственную шкуру, и Бенуа, вся жизнь которого прошла в служении Мамоне, был из их числа. Так что к Андре-Луи явился совсем как будто незнакомый ему Бенуа - воинственный и опасный. Молодой человек был дома один. Банкир сразу же перешел к делу. Андре-Луи, принявший его в салоне барона, выслушал Бенуа, никак не проявив вызванного его словами изумления. Его худое умное лицо оставалось спокойным и неподвижным, словно маска. Прежде чем ответить, он коротко рассмеялся, но его неопределенный смех ничего не сказал банкиру. - Хотя я и не понимаю, почему обязан перед вами отчитываться, я все же удовлетворю ваше любопытство. Мне не нравится состав комиссии, назначенной по этому делу. Если Фабр д'Аглантин будет и впредь придерживаться того же мнения, которое он изложил Конвенту, Индская компания будет ликвидирована. - Тогда зачем, - осведомился побагровевший банкир, сверля прищуренными глазками непроницаемое лицо собеседника, - зачем вам нужно было, чтобы Фабр изменил свое мнение, и вы передали ему сто тысяч франков? Зачем вы пожертвовали такой крупной суммой, если не собираетесь наживаться на акциях? - С каких это пор, Бенуа, я должен объяснять вам свои действия? Какое у вас право меня допрашивать? - Право? Боже милосердный! Я вложил в вашу аферу двести пятьдесят тысяч франков... - В мою аферу? - Да, в вашу. Не тратьте время на отпирательства. Я знаю, что говорю. - Что-то вы чересчур много знаете, Бенуа. - И угрожаю вашей безопасности? - Нет, Бенуа, своей. - И хотя слова эти прозвучали вполне миролюбиво, холодный стальной взгляд молодого человека отозвался в душе банкира внезапным дурным предчувствием. Андре-Луи наблюдал за Бенуа с холодным блеском в глазах. Когда он наконец заговорил, его слова падали медленно и размеренно, словно капли ледяной воды. Заданный им вопрос предвосхитил угрозу, уже готовую было сорваться с дрожащих губ банкира. - Никак, вы намерены поведать Революционному трибуналу о том, что возня вокруг Индской компании - мое изобретение. Я верно вас понял? - Допустим, намерен. И что же? Блестящий глаза Моро ни на миг не отрывались от лица Бенуа, и тот поневоле тоже неотрывно смотрел в них. Казалось, молодой человек удерживает его взгляд какой-то магической силой. - А доказательства? А свидетели? Шайка корыстолюбцев, торговцев собственными мандатами, злоупотребляющих своим положением с целью разбогатеть на шантаже и мошеннических спекуляциях. Да, Бенуа, мошеннических в самом точном смысле слова. Неужели свидетельство этих жуликов, этих воров способно повредить человеку, руки которого чисты настолько, что к ним не прилипла ни единая акция злополучной компании? Пораскиньте-ка мозгами: их показания, если они их дадут, утопят скорее тех, кто нажился на обмане, вложив в акции четверть миллиона. - И Андре-Луи снова засмеялся коротким неопределенным смехом. - Вот вам ответ, которого вы добивались. Теперь вы точно знаете, почему я пренебрег благоприятной, как вы выразились, возможностью сколотить состояние. Лицо банкира посерело, челюсть отвисла и учащенное дыхание с хрипом вырывалось из груди. Его так и трясло. Он действительно получил ответ. - Боже! - простонал Бенуа. - Что за игру вы затеяли? Андре-Луи подошел и положил руку ему на плечо. - Бенуа, - сказал он негромко, - вы пользуетесь репутацией надежного человека. Но даже те, кому вы служите, не спасут вас, если эта афера станет достоянием гласности. Разве что кто-то из них пользуется влиянием подобным влиянию Робеспьера. Запомните это, Бенуа. - Моро чуточку помолчал. - Но я, как и вы, человек надежный. Черпайте утешение в этой мысли. Положитесь на меня, как я полагаюсь на вас, доверьтесь мне, и ваша голова останется на плечах, сколько бы голов вокруг ни попадало. Однако если вы хоть одной душе проболтаетесь о том, что знаете, будьте уверены: не позднее, чем через сорок восемь часов вашим туалетом займется дружище Шарло. А теперь, когда мы обо всем договорились, побеседуем о чем-нибудь другом. Бенуа ушел. Кое-что он понял, но многое по-прежнему оставалось ему неясным. Что-то во всем этом крылось темное, опасное, зловещее. Самое знание того немногого, что уже было известно банкиру, таило в себе угрозу. И все-таки он решил добраться до сути. Но сначала следовало избавиться от доказательств причастности к мошенничеству. Нужно без промедления, пусть даже себе в убыток избавиться от акций. Бог с ней, со сказочной прибылью. А уж когда на руках у него не останется ничего, что могло бы подвести его под гильотину, вот тогда-то Бенуа посмеется над угрозами, из-за которых сейчас он вынужден молчать. Но вот беда - акции уже нельзя было продать ни за какую цену. Все ожидавшие скорого их стремительного взлета, скупив сколько могли, вычерпали доступные источники денег до дна. Глава XXXI. Развитие событий Ci-devant шевалье де Сен-Жюст, сей светоч патриотизма и республиканской чистоты, собирался отправиться с важной миссией в Страсбург, где в ту пору требовалась твердая рука. В партии Горы едва ли нашелся бы человек с рукою тверже, чем у элегантного, красноречивого молодого идеалиста. И он заслужил свою репутацию. Погрузившись в государственные дела, Сен-Жюст, несмотря на возраст, вел безупречную жизнь аскета и славился неподкупностью под стать Великому и Неподкупному Робеспьеру. Молодость, хорошее сложение и красивое бледное лицо, обрамленное золотистыми кудрями, неизменно приковывали к нему внимание людей, а несомненные таланты возвысили к осени 1793 года до положения народного кумира. Робеспьер благодаря его стараниям стал первым человеком во Франции, но Сен-Жюст не забывал и о себе. При всех своих талантах и амбициях он согласился на роль псаломщика, но в мечтах вероятно видел себя в революционном храме первосвященником. Последнее перед отъездом в Страсбург выступление в Конвенте еще увеличило популярность Сен-Жюста. Он предложил принять декрет о конфискации имущества иностранцев; страх перед этим декретом и привел к намерению Шабо и Фреев вступить в родство. Причем предложение Сен-Жюста было изложено в выражениях, бросавших вызов всему миру. Границы Франции нарушают наемники деспотизма; родина истекает кровью, отстаивая священные устои свободы, а в это время подлые агенты Питта и Кобурга истощают страну, перерезая вены торговой и общественной жизни! Нужно быть врага, где бы он ни действовал. Бить здесь, на французской земле. А чтобы лишить его средств борьбы, конфисовать всю собственность иностранцев в пользу государства. Предложение прошло, но, к счастью для Фреев, Шабо успел жениться на их сестре. За несколько дней до названных событий несчастная Леопольдина подчинилась воле братьев, принесших ее в жертву на нечестивый алтарь Мамоны. Пустая бумажка - документ о передаче имущества оградил состояние семьи от посягательств казны, а Шабо превратился из нечистоплотного нищего в первого щеголя и поселился в роскошных апартаментах первого этажа, обеспечив неприкосновенность особняку шуринов. Аппетитная Польдина, маленькая куропаточка, как называл теперь Шабо юную жену, принадлежала теперь только ему. Впрочем, вскоре ее девичья пухлость, так разжигавшая недавно его похоть, и даже приданое, принесшее богатство, потеряли свое значение. Вот-вот Шабо должен был начать черпать богатство из нового источника. Стоит Индской компании восстановить свое положение, а цене на акции снова достичь должного уровня, и деньги потекут рекой. Золото, величие, почести ожидали Франсуа Шабо. Его глаза явственно различали на горизонте их лучезарное сияние. Глупец Робеспьер отвергал возможность сколотить состояние, которую давала власть. Ибо деньги, как недавно понял Шабо, - самая прочная стена, на которую может опереться человек. Власть при желании ее обладателя приносит деньги, но сама пасует перед ними. С деньгами Шабо готов схватиться хоть с Робеспьером, и Робеспьер, не защищенный золотым нимбом, будет вынужден уступить дорогу. А пока Франсуа Шабо старался не упускать ни одной возможности приковать к себе внимание народа. Пусть на него смотрят, пусть ослепляет зрителей его республиканский пыл. Из этих же соображений он присоединился к тем, кто патетическими речами требовал суда над скандально известной австриячкой - вдовой Капет. Конвент не долго думая уступил этим требованиям. Он не посмел бы воспротивиться, даже если бы пожелал. Бывшие подданные настолько озлобились против своей бывшей королевы, что правительство сочло за лучшее прервать тайные переговоры с Австрией об обмене узниками. Казнь короля была по сути опасным экспериментом - Конвент поставил тогда на карту собственное существование. Теперь же положение изменилось. Конвент поставил бы на карту свое существование (и наверняка бы проиграл), попытайся он отложить безжалостную расправу над женщиной, которой вменяли в вину едва ли не все беды народа. И вот, 2 октября в три часа ночи несчастную вдову Людовика XVI перевезли в закрытой карете, под конвоем в приемную смерти - Консьержери. Когда наутро известие об этом разлетелось по городу, Андре-Луи не смог скрыть горечи. Он кисло улыбнулся де Бацу, который сидел, подавленный ужасом. - Итак, - медленно произнес Андре-Луи, - бедную маленькую Леопольдину принесли в жертву напрасно. Она не умилостивила ваших кровавых богов. Им нужна королева. Глаза барона вспыхнули. - Вы еще смеетесь? Моро покачал головой. - Мне не до смеха. Я оплакиваю крушение, бессмысленное крушение надежд юности. Вы говорили, пожертвуем ими и спасем королеву. А я предупреждал вас, что из этого ничего хорошего не выйдет. Де Бац, побагровев, резко отвернулся. - Я говорил не только о королеве, и тут прошу со мной не спорить. А вот почему не вышло - еще вопрос. Все ваша проклятая осторожность! Вы слишком медлили. - Вы несправедливы. Я спешил как мог, желая ускорить сход лавины и спасти Леопольдину. - Леопольдина, Леопольдина! Вы что, ни о ком больше не можете думать? Даже участь королевы не затмила в ваших мыслях судьбу этой девчонки. Какое мне дело до всех Леопольдин мира, если скоро падет эта венценосная голова, а я не умею творить чудеса! И этот жирный болван в Гамме опять будет издеваться, попрекая меня моим гасконством и хвастовством. - Это так важно? Он задел ваше самолюбие? - Это вопрос моей чести! - свирепо прорычал де Бац. Целую неделю после этого разговора барон почти не ел, не спал и появлялся на улице де Менар очень редко. Он рыскал по городу и собирал свою армию роялистов. Проводил совещания, как вызволить королеву, строил планы один отчаяннее другого. Ружвиль, один из его помощников, предлагал даже проникнуть в Консьержери и переговорить с ее величеством, чтобы подготовить почву для побега. Но все усилия были тщетны. Не было даже призрачной надежды отчаянным наскоком отбить узницу по пути на площадь Революции подобно тому, как девять месяцев назад предполагалосьь спасти короля. Времена изменились. У короля были друзья даже среди республиканцев, а королеву все ненавидели - беззастенчивая пропагандистская ложь сделала свое дело. Эта усердная обработка умов продолжалась до самого конца. Когда люди пытаются оправдать свои неблаговидные деяния, их изобретательность не знает пределов. С кем только не сравнивали бедную опороченную королеву - даже с Мессалиной, но все было мало. Заправлял подлой кампанией Эбер. Суд длился два дня и закончился в среду, 16 октября, в четыре часа утра вынесением смертного приговора. Через несколько часов королеву со связанными за спиной руками усадили в телегу. Она была во всем белом, из-под чепца выбивались неровно обрезанные седые волосы (последнюю прическу собственноручно делал палач). Но королевское достоинство не изменило Марии-Антуанетте. Она сидела надменно выпрямившись, ее полные губы австриячки презрительно кривились в ответ на свист и улюлюканье черни, собравшейся поглазеть на кровавый спектакль. Последний королевский выезд выглядел внушительно. В столицу вошло тридцатитысячное войско. Париж наполнился вооруженными солдатами. Гремели барабаны. Конные и пешие гвардейцы выстроились сплошной стеной вдоль всего пути следования ее величества на казнь. На всех возвышениях чернели жерла пушек. О чем думалось королеве в последний час? Сравнивала ли она эту процессию с другой, двадцатитрехлетней давности, когда прекрасная пятнадцатилетняя принцесса, впервые ехала сквозь такую же толпу? Тогда народ тоже неистовствовал, только вот чувства выражал своими криками совершенно иные. Измученный де Бац стоял в толпе, полубезумными глазами наблюдая за происходящим. Под возгласы "Смерть тиранам! Да здравствует революция!" венценосная голова пала. В полном смятении мыслей, не замечая дороги, барон вернулся на улицу Менар к Моро, который в тот день воздержался выходить из дому, хотя и не потому, что ничего не знал о событиях или остался к ним равнодушен. Андре-Луи поднялся навстречу другу. - Итак, все кончено, - произнес он тихо. Барон ожег его пылающим взглядом налитых кровью глаз. - Кончено? Нет. Все только начинается. То, о чем ты слышал, сидя здесь, - только увертюра. Пора поднимать занавес. Самообладание ему изменило. Де Бац производил впечатление пьяного или сумасшедшего и говорил так же бессвязно, понося все и всех, начиная с оголтелой толпы и кончая собой. - Мне стыдно, что в моих жилах течет та же кровь, что и в жилах этих шакалов, - чуть остыв, заявил он. - Ни один народ в мире не скатился бы до такой подлости. Бесчеловечные, звероподобные недоумки. Но ничего, они еще об этом пожалеют, когда узнают, насколько продажны их новые хозяева от Конвента. Даже своими куриными мозгами сообразят что к чему. Вот тогда они найдут, на кого все свалить, и пламя безумной ненависти сожрет самих раздувших его злобных сатиров. Клянусь, все они отправятся той же дорогой, что и королева. Если Андре-Луи и не реагировал на казнь Марии-Антуанетты так бурно, как де Бац, то разделял его решимость. Он держался внешне хладнокровно и сдержанно, но именно потому был еще опаснее. Несколько дней друзья наблюдали только наблюдали за развитием событий и ждали, когда же поднимется занавес и начнется драма, сценарий которой они так ловко состряпали. Меньше, чем через две недели состоялся суд, вернее, пародия на суд над двадцатью двумя жирондистами, томившимися в тюрьмах с июня. Робеспьер решил, что его час пробил. Теперь ни у кого не осталось сомнений, что партия Горы, бесспорым главой которой был этот человек, захватила главенство в государстве. За судом последовала неизбежная казнь - массовая бойня. Подобной площадь Революции еще не видела. После кровавого спектакля к де Бацу отчасти вернулся прежний неукротимый дух. Он даже чуть улыбнулся, сказав со вздохом: - Бедняги! Такие молодые, такие талантливые! И ведь не колеблясь, ради удержания собственной власти послали на эшафот короля. Да, порадовал Конвент монархистов. Настоящий Сатурн, пожирающий своих детей. На это ведь мы и рассчитывали. Если так пойдет и дальше, то в департаментах скоро не найдется храбреца, готового заменить выбывших на гильотину представителей. Конвент сократится до горстки презренных негодяев, которых в конце концов сметут, как сор. - Барон снова вздохнул и спросил: - Как поживает Индская компания? Не дозрела еще? - Скоро дозреет, - ответил Андре-Луи. - На днях комиссия объявила, что ликвидация не получила большинства при голосовании, поскольку противоречит национальным интересам. Скромное извещение об этом решении мигом стало известно дельцам, и доверие к компании уже восстанавливается. Акции поднимаются день ото дня. Получат наши приятели свою прибыль или нет, это уже навряд ли важно. Они свое дело сделали. Сейчас я готовлю подборку фактов для какого-нибудь представителя с достаточно высокими амбициями, чтобы не побоялся рискнуть и кинуть первый камень. - Кто у тебя на примете? - Филиппо. Он славится своей честностью. Кроме того, он из умеренных, а значит, естественный противник крайностей и Шабо. Я уже прощупывал его. Мы беседовали, и я высказал удивление, тем, как быстро многие члены Конвента становятся состоятельными людьми. Я с невинным видом спросил, нет ли у него объяснения этому факту. Он разозлился, назвал все это намеренной клеветой и сказал, что подозревает за подобными слухами заговор в целях подорвать доверие к Конвенту. - Довольно проницательный малый, - заметил де Бац. - Я пообещал выяснить что смогу и составить для него подробный отчет. Как раз сейчас готовлю. Отчет был подготовлен настолько хорошо, что неделю спустя убежденный фактами народный представитель Филиппо поднялся на трибуну и бросил эту бомбу в Национальное Собрание. На время она положила конец дискуссиям на отвлеченные темы, которыми пробавлялся Конвент со дня возвращения Дантона. Непосредственным поводом появления Дантона в Париже послужило убийство жирондистов. Кроме того, его настойчиво призывал вернуться его друг Демулен, весьма страшившийся неуклонно растущей власти Робеспьера. И вдруг Дантон, на котором лежала главная ответственность за резню 10 августа, начал могучим басом проповедовать евангелие умеренности и терпимости. Де Бац даже испугался, считая такую перемену ветра преждевременной. В то же время он видел в ней начало поворота революции вспять и надеялся, что, когда настанет пора, Дантон сыграет во Франции ту же роль, что в Англии Монк. Но расчетам барона не суждено было оправдаться, да он о них скоро и позабыл. Как раз подоспела речь Филиппо; занавес поднялся. Драма, которую Моро с де Бацем столь долго и тщательно сочиняли, началась. Глава XXXII. Развенчанный Филиппо был крупным, грузным мужчиной. Его тягучий голос, медлительная речь приковывали внимание и чуть ли не завораживали слушателей. Не подозревая о том, что Андре-Луи управляет им, словно марионеткой, он произносил вложенные ему в уста слова, наивно считая себя их автором. Андре-Луи так ловко манипулировал им, что, не ведая того, Филиппо повторял те самые фразы, которыми молодой человек, великолепно разыгравший республиканское рвение, поразил депутата накануне. - Пусть маски обманщиков упадут! - Грозная метафора принадлежала Андре-Луи, и Филиппо, плененный этим образом, не постеснялся ее присвоить. - Пусть маски обманщиков упадут! - Свирепо начал Филиппо свою речь к вящему испугу Конвента. - Пусть люди знают, кто из деятелей, называющих себя слугами народа, действительно трудится на благо нации. Строгость к себе и другим - веление времени. Давайте же начнем с себя. Филиппо сделал паузу, а затем швырнул ничего пока не понимающему собранию свою перчатку. - Я требую, чтобы каждый член Конвента в течение недели представил отчет о размерах своего состояния до революции. Если оно с тех пор увеличилось, депутаты должны указать, за счет чего это произошло. Я предлагаю Конвенту принять декрет, по которому любой депутат, не выполнивший это требование в назначенный срок, объявляется изменником. Большинство депутатов выслушали Филиппо довольно-таки безразлично, но для значительного меньшинства его предложение прозвучало как гром среди ясного неба. Трудно передать, какой ужас испытали представители суверенного народа, нажившие богатство неправедным путем. И никого требование Филиппо не потрясло сильнее чем участников махинации с Индийской компанией. Ужас буквально приковал к месту Шабо, Делонэ, Базира и Жюльена. Жюльен, самый проницательный из всех, и, вероятно, самый искушенный мошенник, размышлял над немедленным побегом. Он сразу понял, что все потеряно, и ясно увидел, какое наказание последует за разоблачением. Он был благодарен Филиппо за недельную отсрочку. Через неделю он, Жюльен, будет далеко; там, где когти закона его не достанут. К Делонэ после первого потрясения вернулось самообладание Присущая ему медлительность проявлялась не только в движениях, но и в мышлении. Ему требовалось время, чтобы разобраться в происходящем, рассмотреть дело со всех сторон. А пока он еще не пришел ни к каким выводам. Базир обладал настоящим мужеством. Сломить его было нелегко. Он решил бороться до последнего дыхания. Инстинкт самосохранения Шабо тоже толкал его на борьбу. Но если источником решимости Базира было мужество, то Шабо руководил исключительно страх. Он бросился в драку с отчаяньем загнанного зверя, бездумно, безоглядно. Поднявшись на трибуну вслед за Филиппо, он яростно воспротивился предлагаемому закону. На какую бы тему ни говорил Шабо с трибуны, он всегда кого-нибудь обличал. Именно репутация грозного обличителя принесла ему популярность. Не изменил он себе и теперь. Бледный, запыхавшийся, он обвел слушателей диковатым взглядом и приступил к разоблачениям. - Контрреволюционеры трудятся, не покладая рук, чтобы посеять в Конвенте семена раздора, чтобы бросить на его депутатов тень несправедливого подозрения, - заговорил Шабо, не подозревая, насколько близок он к истине. - Кто сказал вам граждане, что они не ставят перед собой цели отправить вас всех на эшафот? Мне нашептывали, но до сегоднящнего дня я не верил, что очередь дошла и до нас. Сегодня - Дантон, завтра - Бийо-Варенн, так дойдет и до самого Робеспьера. - Шабо не предполагал, насколько точно его пророчество. Называя эти имена, он надеялся только припугнуть Конвент и, возможно, заручиться поддержкой тех, кого перечислил. - Кто сказал вам, что изменники не добиваются всеми правдами и неправдами обвинения самых выдающихся патриотов? Шабо обрушивал на Собрание эти риторические вопросы со всей страстью, на которую был способен, и тем не менее его не покидало ощущение, что ему не удается возбудить интерес у коллег. А глухой ропот галерки напомнил ему первый отдаленный раскат грома. Неужели над его головой вот-вот разразится буря? Неужели он вознесся так высоко только для того, чтобы встретить столь бесславный конец? Ужас Шабо достиг пика. Он вцепился в бортик трибуны, чтобы не упасть, провел языком по пересохшим губам и заговорил снова. Но он больше не был великим обличителем. Неожиданно его амплуа изменилось. Теперь он превратился в смиренного просителя. Впервые за все время существования Конвента маленький воинственный экс-капуцин произносил подобную речь. Он умолял Собрание не допускать принятия декрета, который может ударить хотя бы по одному из них. Любого представителя следует выслушать прежде чем выносить ему обвинение. Его перебил голос из зала: - А как же жирондисты, Шабо? Разве их выслушали? Шабо умолк и безумным взглядом обвел ряды законодателей, пытаясь понять, кому принадлежит голос. Его мозг сковало страхом. Он не мог найти ответа, словно кровь убитых жирондистов, восстав, душила его. Тут раздался другой голос, спокойный и властный. Он принадлежал Базиру, который сохранил мужество, а вместе с мужеством - способность соображать. Он встал с места и произнес слова, которые должен был произнести Шабо. - Жирондистов обвинил и приговорил к смерти народ. Тут не может быть никаких параллелей. Сейчас на основании невразумительных обвинений ведется наступление на истинных друзей Свободы. Я поддерживаю предложение Шабо. Я требую, чтобы его приняли. Следом выступил депутат, который поддержал Базира в том, что любого члена Конвента нужно выслушать, прежде чем выносить обвинение, но в остальном согласился с Филиппо. Тех, кто попытается обойти предложенный декрет, следует объявить вне закона. Базиру и тут не изменило хладнокровие. - Нельзя осудить человека, который пытается избежать обвинения. Он действует, руководствуясь элементарным инстинктом самосохранения. Когда жирондисты приняли декрет об аресте Марата, тот счел за лучшее скрыться. Осмелится ли кто-нибудь из присутствующих осудить поведение великого патриота? Никто, конечно же, не осмелился. И тогда Жюльен, вдохновленный мужеством сообщника, дополнил его выступление последним доводом и, тем самым, положил конец дискуссии. - Если частное лицо пытается уйти от обвинения, его не объявляют вне закона. Почему же к представителям народа закон должен быть более суров, чем к частным лицам? Поскольку у многих представителей имелись веские причины воспротивиться расследованию, требуемому Филиппо, Конвент с радостью ухватился за разумный довод Жюльена и закончил дебаты. Предложение Шабо приняли, и нечистые на руку представители вздохнули с облегчением. Казалось бы, Шабо одержал победу. Но человек, вдохновивший Филиппо, сдаваться не собирался. Стоя на балконе, Андре-Луи слушал, наблюдал и подыскивал нового кандидата на роль орудия судьбы. В тот же вечер его видели с голодранцем-адвокатом по имени Дюфорни, который пользовался репутацией выдающегося патриота и был заметной фигурой в Якобинском клубе. На следующий вечер этих двоих опять видели вместе, на этот раз в самом Якобинском Клубе; и там Дюфорни поднял свой голос против вчерашнего выступления Шабо и Базира в Конвенте. Он призвал якобинцев потребовать у Конвента прведения расследования, которое выявило бы мотивы поведения этих двух представителей. Предложение встретили аплодисментами, которые сами по себе показывали, дот какой степени упала популярность Шабо. Шабо, тоже присутствовавший в клубе, почувствовал, что у него подгибаются колени. Он едва не расплакался при мысли, как легко заманили в западню. И худшее еще ждало его впереди. Дюфорни только открыл шлюзы. Отчаянье придало Шабо сил. Он поборол страх и поднялся на трибуну, чтобы представить собравшимся свои объяснения. Неискоренимая страсть к обличениям возобладала и на этот раз. Шабо заговорил об измене, о заговоре, об агентах Питта и Кобурга. Но если раньше его ораторский пыл вызывал у публики воодушеление, то теперь он принес Шабо лишь насмешки. Его перебивали, над ним глумились, требовали говорить по существу, не о Питте и Кобурге, а о себе самом. Шабо, совершенно не подготовленный прошлым опытом к такой враждебной реакции, запинался, потел, мялся, и наконец, приняв поражение, начал спускаться с трибуны. И тут раздался визгливый женский крик, от которого у него застыла в жилах кровь. - На гильотину! Этот ужасный клич подхватили со всех сторон. Шабо замер на ступеньке, лицо его посерело. Он поднял над головой стиснутый кулак, призывая к молчанию, и крики, гремевшие под сводами зала, стихли. - В чем бы ни обвиняли меня враги, я всегда стоял на страже интересов народа! - крикнул он надтреснутым голосом. С этим невразумительным заявлением он спустился на ватных ногах с трибуны и под враждебными и насмешливыми взглядами тех, кто еще вчера считал его полубогом, рухнул на ближайшую скамейку. На трибуну снова взбежал Дюфорни. - И это предатель еще смеет утверждать, что стоит на страже интересов народа! Человек, оскорбивший общественное мнение женитьбой на иностранке, на австриячке, выдает себя за благодетеля родины! Шабо вскинул голову. Это что-то новое! С этой стороны он не ожидал нападения. Значит, прежних обвинений им недостаточно. Значит, существует заговор с целью уничтожить его? Шабо обвел зал безумными глазами и наткнулся на взгляд Андре-Луи, который с любопытством его разглядывал. И было в этом взгляде нечто такое, от чего Шабо пронзило ледяной иглой ужаса. Что делает здесь Моро? Что связывает предприимчивого дельца с негодяем Дюфорни? В Шабо проснулось смутное подозрение, но он тут же забыл о нем, услышав продолжение речи Дюфорни. - Какую наглость, какое презрение к собственному народу и его чувствам надо иметь, чтобы выбрать такое время для такого брака! Он играет свадьбу с австрийкой в тот час, когда Антуанетта стоит перед революционным трибуналом, когда страна, окруженная наемниками чужеземных деспотов, осыпает иностранцев проклятиями; когда наши братья на границах оставляют жен вдовами, а детей - сиротами. И в такой момент Шабо заключает выгодный брак с женщиной из Австрии. Ему не приходит в голову поинтересоваться, не связана ли она узами родства с теми, кто служит интересам врагов Франции. Тут Шабо не выдержал и вскочил с места. По крайней мере на это обвинение он может дать достойный ответ. Он бросился защищать Фреев. Он напомнил собравшимся, что Юний достойный член этого клуба, философ, патриот, первый представитель свободомыслящей Европы, человек, который пошел на значительные жертвы, чтобы жить в благодатной тени дерева Свободы. - На жертвы, которые позволили ему исчислять свое состояние миллионами, - перебил его чей-то насмешливый голос. Несмотря на смятение, в котором пребывали его чувства, Шабо показалось, что он узнал голос Моро. Но ему оставили мало времени на размышления. Зал снова разразился негодующими криками. Теперь Шабо обвиняли в изворотливости, в бесстыдстве, которым только и можно объяснить наглую ложь в защиту австрийского еврея, этого упыря, жиреющего на народных бедствиях. Потом к обвинениям против нации добавились обвинения против человечества. И его снова огласил Дюфорни, дождавшийся тишины, чтобы ни единое его слово не потонуло в шуме. - До женитьбы, Шабо, у тебя была сожительница-француженка, которая недавно стала матерью. Как ты обошелся с ней? Молчишь? Ты бросил любовницу с собственным ребенком, оставил их умирать от голода. - Это известие вызвало новый взрыв негодования. Присутствующие в зале женщины готово были растерзать Шабо. Ему припомнили монашеское прошлое. Теперь отступничество, которое прежде принесло ему славу просвещенного республиканца, приписали потворству порочным наклонностям. Яростные нападки вконец сломили дух Шабо. Сотрясаясь от рыданий, бормоча себе под нос невразумительные беспомощные угрозы в адрес своих обвинителей, он на непослушных ногах вышел из клуба, который стал местом его унизительного поражения. Он отправился домой, в роскошные апартаменты на улице д'Анжу, и недавно желанная роскошь теперь казалась ему проклятием. Теперь он, возможно, поплатится за нее головой. Он шел и спрашивал себя, какой враг так внезапно, без всякого предупреждения, выскочил неведомо откуда, чтобы вцепиться ему в горло. Братья Фрей выслушали рассказ новоиспеченного шурина с тяжелым сердцем. Шабо ничего от них не утаил. Но когда он заговорил о тайном, невидимом враге, испуг Юния сменился презрением. Юний был трезвомыслящим, практичным человеком. Лепет Шабо о мифическом неприятеле и дурных предчувствиях выводил его из себя. - Тайный враг! Фу! Какой тайный враг может у тебя быть? Обманутый муж, жену которого ты соблазнил? Какой-нибудь недотепа, которого ты облапошил? Друг или родственник какого-нибудь бедняги, отправленного тобой на гильотину? Подумай. Ничего подобного не припоминаешь? Шабо задумался. Он знал, что виноват во всех перечисленных грехах, и не только в них. Но он не мог вспомнить никого, кто подходил бы на роль мстителя. - Тогда успокойся и перестань забивать себе голову всякими бреднями. Твой тайный враг - обычная зависть, которую вызывают богатство и успех. Ты - величайший человек во Франции после Робеспьера. Неужели тебя с твоим положением, с твоей популярностью могут уничтожить низкие завистники? Пусть этот негодяй Дюфорни распаляет якобинцев. Якобинцы - не народ. А именно народ правит сегодня Францией. Обратись к нему. Он тебя не оставит. Наберись мужества, дружище. Стараниями не потерявшего присутствия духа Юния Шабо несколько оправился от пережитого потрясения. Ночью он обдумал свое положение и возможную линию поведения и до наступления утра принял решение. Он пойет к Робеспьеру. Неподкупный не останется безразличным к его судьбе. Он, Шабо, представляет слишком большую ценность для партии Горы, а ей предстоит тяжелая борьба. В последнее время ходили упорные слухи о грядущем сражении между Дантоном и Робеспьером, вызванные расхождением их политических взглядов. Робеспьеру понадобится поддержка всех его друзей. И за исключением Сен-Жюста, который в последнее время высоко взлетел, никто не мог оказать Робеспьеру более ценную помощь, чем Шабо. Шабо успокоился и стал обдумывать версию событий, которую изложит Робеспьеру. Едва наступило утро, как он отправился на улицу Сен-Оноре, в дом краснодеревщика Дюплэ, где жил Неподкупный. Глава XXXIII. Неподкупный Гражданин представитель Шабо, утопая по щиколотку в древесной стружке, пересек внутренний двор, заваленный широкими досками кедра, ореха и красного дерева, миновал двух молодых людей, усердно пиливших бревно, и поднялся по лестнице на первый этаж скромного дома на Сен-Оноре. На его стук вышла Елизавета Дюплэ, одна из двух дочерей краснодеревщика, одна из двух весталок, прислуживающих верховному жрецу Республики Максимилиану Робеспьеру. Ни единое дуновение скандала ни разу не коснулось этих отношений. Если Робеспьер боялся денег, то женщин он боялся еще больше. Действительно, его отвращение к представительницам прекрасного пола всегда бросалось в глаза и временами принимало довольно дикие формы. Великий вождь Горы жил просто, доступ к нему был открыт всем. Более того, Елизавета Дюплэ часто открывала дверь представителю Шабо и хорошо его знала. Правда сейчас, в тусклом освещении лестничной площадки она не сразу узнала старого знакомого в нелепом пышном наряде. До сих пор она видела депутата только в красном колпаке и бедной одежде простолюдина. Девушка проводила Шабо в светлую комнату, окна которой выходили на улицу. Простота, строгость и безупречная чистота комнаты точно отражала характер ее обитателя. Голубые шторы на окнах смягчали и приглушали дневной свет, скудная мебель выглядела опрятно и элегантно. Робеспьер стоял перед письменным столом. Издалека его худую фигуру в облегающем полосатом сюртуке можно было принять за мальчишескую. О непомерном тщеславии вождя якобинцев свидетельствовало изрядное множество его портретов, украшавших это святилище. Тут был набросок Давида и портрет писаный маслом, который два года назад висел в Салоне; с каминной полки взирал на свой оригинал бюст, воспроизводивший невзрачное квадратное лицо, неприятно тонкие губы, придающие лицу Робеспьера неизменно злобное выражение, широкий у основания нос с задорно вздернутым кончиком. Когда Шабо вошел, Робеспьер выжимал апельсин в широкую низкую чашку. Он страдал от недостатка желчи и постоянно пил апельсиновый сок. Чтобы рассмотреть вошедшего, он водрузил на нос очки и прищурил близорукие зеленые глаза. Усмешка, которая никогда не покидала его губы, стала немного шире. Она была единственным приветствием, которого удостоился гость. Робеспьер не произнес ни слова. Он лишь поставил чашку на стол, положил половинку апельсина на тарелку рядом с другой половинкой и выжидательно посмотрел на Шабо. Этот холодный прием без всяких слов сказал Шабо, насколько оправданы самые дурные его предчувствия. Экс-капуцин закрыл за собой дверь и прошел в комнату. Сегодня утром его походка не отличалась присущей ему величественностью. Шабо стал приволакивать ноги; намечающееся брюшко, которое он неизменно выпячивал вперед, выдавая свое воинственное самодовольство, сегодня почти не было заметно. Физиономия Шабо осунулась, взгляд затуманился. Даже дерзкий нос Полишинеля, растущий из основания скошеного лба, казалось, уменьшился в размерах. Трус, который прятался в Шабо, как и во всяком задире, показал наконец свое лицо. Шабо провел бессонную ночь, оплакивая свою судьбу. Он винил в своих несчастьях людскую злобу и зависть, всех и вся. только не себя самого. Он так долго лицемерил, что, возможно, обманывал даже самого себя и действительно верил в истинность рассказа, который приготовил, чтобы заручиться поддержкой самого могущественного человека во Франции. - Извини: что так рано тебя потревожил, Робеспьер, но этого требовал мой долг. Я держу в руках нить самого опасного заговора за вся историю Революции. В зеленых глазах, устремленных на обличителя, сверкнул лед. Лед чувствовался и в голосе верховного жреца Свободы, когда он после долгого молчания заговорил. - Что ж, тогда ты должен раскрыть его. - Конечно. Но для этого мне необходимо и дальше поддерживать связь с заговорщиками. Я прикинулся одним из них, чтобы проникнуть в их замыслы. Я сделал вид, что поддался соблазну разделить с ними награбленное, чтобы выяснить, насколько далеко простираются их цели. Теперь я все знаю. Они - контрреволюционеры, и у них чудовищный, невероятный замысел. В моей власти захватить этих мерзавцев с поличным, со всеми необходимыми доказательствами. - Никто не мог бы оказать более великую услугу своей стране. - Ха! Ты видишь это! Видишь! - Это бросается в глаза. - Если в холодном ровном голосе и была ирония, то не слишком утонченный Шабо ее не заметил. К нему стало возвращаться самообладание. - Так оно и есть. Совершенно верно. - Ты не должен колебаться, Шабо, - заверил его Робеспьер и добавил: - ты говорил о доказательсвах. Какого они рода? И тут маленький негодяй сказал истинную правду. Он вытащил из кармана пачку ассигнаций. - Тут сто тысяч франков. Мне вручили их в качестве взятки, чтобы я не выступал против одного финансового проекта. Если бы я последовал естественному порыву, отверг бы с ужасом это чудовищное предложение и немедленно разоблчил сделавших его мерзавцев, я упустил бы возможность выяснить их истинные побуждения. Теперь ты понимаешь, Робеспьер, какой тяжелый выбор стоял передо мной, сколько самообладания мне пришлось проявить. Но дело зашло довольно далеко. Я не осмеливаюсь допустить, чтобы оно зашло еще дальше, иначе я сам попаду под подозрение. Ради своей страны, ради нашей Республики, которая никогда не знала более верного слуги, я пошел на риск. Но теперь я должен отстаивать свою репутацию. Я намерен немедленно сдать эти деньги Комитету Общественной безопасности и назвать имена предателей. - Тогда зачем ты пришел ко мне? Ты тратишь драгоценное время впустую. Комитет Общественной Безопасности, безусловно, с радостью тебя примет и выразит сердечную благодарность, приличествующую такому случаю Шабо замялся и переступил с ноги на ногу. - Поспеши же, мой друг. Поспеши. - Подгонял его Неподкупный. Он отошел от стола и остановился перед стушевавшимся гостем. Движения Робеспьера, его худые ноги в тонких шелковых чулках вызвали в памяти Шабо образ аиста. - Да... но... Черт побери! Я не хочу, чтобы из=за моей связи с заговорщиками меня приняли за одного из них. - Как такое возможно! Кто посмеет высказать такое подозрение в твой адрес? - Но в голосе Робеспьера не было и намека на теплоту. Его тон оставался безжизненно-ровным, слова звучали механически. - Не все подобны тебе, Робеспьер. Не у всех есть твой здравый смысл и чувство справедливости. Они могут сделать скоропалительные выводы, не разглядеть за неприглядной внешней стороной благородства мотивов. Поэтому мне необходима какая-нибудь поддержка. - Ты говоришь, что речь идет о спасении страны. Могут ли патриоту с твоими взглядами помешать какие-то личные соображения, если ставка так высока? - Нет. - С силой сказал Шабо. К нему вернулось красноречие, завоевавшее ему славу трибуна. - Я готов умереть за родину. Но я не хочу погибнуть с клеймом предателя. Я должен подумать о семье, о матери, о сестре. Я нехочу разбить им сердце. Они не переживут моего позора. Особенно сестра. Она настоящая патриотка. Не так давно она сказала мне: "Франсуа, если когда-нибудь ты предашь дело народа, я первая поражу кинжалом твое сердце". - Римский дух - прокомментировал Робеспьер. - О, да, моя сестра - римлянка из римлян. - Тебе повезло с семьей, - кивнул Робеспьер. Он прошествовал обратно к столу, снова взял чашку и половинку апельсина и, не переставая говорить, возобновил свое занятие. - Твоя тревога совершенно необоснована. У тебя нет никаких причин сомневаться в добросовестности членов Комитета. Они пойдут тебе навстречу и окажут любое содействие, необходимое для раскрытия этого заговора. Шабо похолодел. - Конечно. Но если бы у меня была какая-нибудь гарантия, если... - Она у тебя есть, - перебил его ледяной голос. - Твоя гарантия - чистота твоих намерений. Чего же еще ты желаешь? - Твоей поддержки, Робеспьер, и ничего больше. Ты меня знаешь. Твой взгляд проникает в самую суть, поэтому ты ясно видишь мои намерения. Но другие могут заблуждаться, недостаточно тщательно разобраться в обстоятельствах. Робеспьер отложил выжатую досуха половинку апельсина и взял вторую. Он поднес ее к чашке и остановился. Его зеленые глаза смотрели прямо во встревоженное лицо Шабо. - Чего ты хочешь от меня? - Помоги мне спасти страну. Посодействуй мне в этом славном деле, достойном твоего великого патриотизма. Давай возьмемся за руки и вместе сокрушим эту гидру измены. Вот какую задачу я тебе предлагаю. Ее исполнение покроет тебя славой. При всем своем непомерном тщеславии Робеспьер не откликнулся на этот призыв. - Не хочу отнимать у тебя ни единого луча славы, Шабо. Кроме того, я чистоплотен во всех своих привычках. Я предпочитаю соблюдать собственные правила, а ты вышел за рамки. Тебе не следовало приходить ко мне. Ты должен обратиться в Комитет Общественной Безопасности. Не трать попусту время, иди туда. - Неподкупный перевел глаза на чашку с апельсином и начал выжимать вторую половинку. Шабо понял, что проиграл. У него не было никакой уверенности, что Комитет Общественной Безопасности ему поверит. Его охватила паника, к которой примешивалась изрядная доля изумления. Священник в прошлом, Шабо выслушал немало исповедей и глупость и порочность человека не составляла для него тайны. И все же его поразила мера глупости, выказанная сейчас Робеспьером. Неужели этот напыщенный олух в своем высокомерном самодовольстве и вправду не понимал, насколько ценен для него такой человек как Шабо? Или это ничтожество думает, что вознесся на такую высоту исключительно благодаря собственным добродетелям? Неужели тщеславие настолько ослепило его, что он не понимает, кому обязан своим возвышением? Где бы он был, если бы не Шабо, не Базир, не Сен-Жюст? И теперь он смеет отказывать одному из них в защите! Смеет отдать его, Шабо, на съедение львам! Неужели ему не приходит в голову, насколько пошатнется его положение, если он потеряет такого сторонника, как Шабо? Это было непостижимо. Но, наблюдая, как спокойно Робеспьер выжимает апельсин, Шабо больше не мог сомневаться в этой невероятной истине. Он невнятно пробормотал что-то себе под нос. Робеспьер решил, что он прощается, но на самом деле Шабо произнес начало латинской цитаты: "Quem Deus vult peredere..."[17] С этими словами он, пошатываясь, вышел из комнаты. Прямо от Робеспьера Шабо направился в Тюильри, в Комитет Общественной Безопасности. Комитет заседал в составе пяти человек под председательством Барера. По дороге сюда Шабо снова собрал остатки мужества. Он думал о своих прошлых заслугах, о триумфах своего красноречия, о своем величии. Невозможно, чтобы ему не поверили. Он сохранил вновь обретенную уверенность в себе даже когда предстал перед страшным комитетом, вездесущие шпионы которого уже донесли начальству о вчерашних событиях в Якобинском клубе. Члены комитета встретили Шабо холодно, а ведь еще вчера никто из них не посмел бы держаться подобным образом со столь знаменитым человеком. Шабо прибег к пламенной риторике, представив себя истовым патриотом, чуть ли не святым, готовым при необходимости принять мученическую смерть во имя Свободы. Ему не удалось растрогать аудиторию. Перед ним была не толпа, а трезвые, расчетливые чиновники. Даже то обстоятельство, что все они входили в партию Горы, его партию, не расположило их в его пользу. Тщетно Шабо воспевал свою проницательность и ловкость, позволившую ему одурачить заговорщиков, которые поверили, что он готов к ним примкнуть; тщетно восхвалял свою преданность делу Свободы; тщетно жестом величайшего презрения швырнул на стол сто тысяч франков. Напрасно он потребовал у них охранное свидетельство, которое дало бы ему возможность продолжить расследование. Возможно, члены комитета заподозрили Шабо в намерении бежать под прикрытием этого документа за границу. В конце концов их холодная отчужденность убедила Шабо в том, что он проиграл. Оставалось разыграть последнюю карту. - Эти предатели собираются завтра у меня дома в восемь часов вечера. - И он, наконец, назвал имена, думая произвести на комитет впечатление высоким положением заговорщиков. Все-таки трое из них были членами Конвента, представителями Горы, причем один из них был в числе лидеров партии. Итак, жалкий трусишка предал своих сообщников. Он назвал Базира, Делонэ, Жюльена и банкира Бенуа в надежде, что его показания помогут ему спасти свою шкуру. - Пришлите ко мне своих людей завтра вечером, и вы получите их всех. Я позабочусь, чтобы они не скрылись. - И тем докажешь свой патриотизм, - сказал Барер со странной улыбкой. - Но ты уверен, Шабо, что назвал всех? У потрясенного Шабо вытянулась физиономия. Такой вопрос подразумевал, что он не сообщил комитету ничего нового. Значит, он успел сюда в самый последний момент. Еще немного, и за ним бы пришли. - Да, я забыл одного, но он - мелкая сошка. Это некий субъект по имени Моро. - Ах, да, - промурлыкал Барер, с породистого лица которого так и не сошла непонятная улыбка. - Я уж думал, ты пропустил Моро. Что ж, теперь все понятно. Завтра, в восемь часов. Остальные согласно закивали. Озадаченный Шабо переминался с ноги на ногу. Его не поблагодарили ни словом, и все-таки, похоже, отпускали. Невероятно. - Чего ты ждешь, Шабо? - На этот раз вопрос задал Бийо Варенн. - Это все? - спросил Шабо растерянно. - Если тебе больше нечего сказать, то все. До завтра. Шабо неуклюже вышел. Он чувствовал себя не хозяином, повернувшимся спиной к слугам, а скорее отпущенным лакеем. По дороге домой его преследовала загадочная улыбка Барера. Что было на уме у этого наглеца? Может, он считает вчерашнее происшествие в якобинском клубе достаточным основанием для того, чтобы задирать нос перед таким выдающимся патриотом как Шабо? Проклятый аристократ! Да, Бертран Барер де Вьезак из Тарля был дворянином по происхождению. Он принадлежал классу, который Шабо ненавидел с юности. Эта была животная ненависть человека низкородного к тем, кто выше его по происхождению. Шабо следовало бы уделить больше внимания господину де Вьезаку. Ну ничего, он исправит это упущение. Скоро подлый аристократишко поплатится головой за свою надменность. И за каким дьяволом ему понадобилось знать, участвует ли в деле Андре-Луи Моро? Если бы Шабо знал ответ на этот вопрос, он был бы менее уверен в своей способности расправиться с Барером. Но бедный экс-монах не подозревал, что на столе Комитета Общественной Безопасности со вчерашнего дня лежит полный отчет о махинациях в деле Индийской Компании, представленный необыкновенно бдительным тайным агентом Комитета, Андре-Луи Моро. Не знал Шабо и того, что Комитет уже обсудил последовательность своих действий, и его визит нисколько не повлиял на их решение. Сценарий Комитета несколько не совпадал с тем, что предложил Шабо. Правда, арест действительно состоялся на следующий день, и даже в восемь часов. Но не в восемь вечера, а в восемь утра. Они не стали дожидаться, пока Шабо соберет заговорщиков вместе, и арестовали их порознь. Увидев пришедших за ним людей, Шабо остолбенел, потом бурно запротестовал, доказывая, что это ошибка, потом вопил что-то о неприкосновенности депутата. Он возмущался, ругался, богохульствовал, но его все равно оттащили от маленькой Леопольдины, которая заткнула уши, чтобы не слышать непристойной брани мужа. Арестовали всех, кого назвал Шабо, за исключением только Андре-Луи Моро. В тот же час забрали еще одного человека - Фабра д'Аглантина, которого Шабо не назвал. Но Андре-Луи не позабыл его в своем отчете. Глава XXXIV. Письмо Торина К полудню лихорадило весь город. Толпы наводнили сады Тюильри. Толпы шагали по улицам и вопили, требуя смерти всем и вся. Толпы захватили холл Якобинского клуба. Толпы ревели у здания Конвента. Рыночные торговки на галерке зала заседаний визгливо выкрикивали оскорбления в адрес отсутствующих законодателей и требовали, чтобы им сообщили, кому они теперь могут доверять. Вопрос этот в то утро был на устах каждого патриота. Если Шабо изменил своему долгу, кому же верить? Если Шабо злоупотребил своим положением, чтобы обманывать народ, кто же честен? В бурлящем людском потоке, затопившем улицы, крутились люди, которые стремились еще больше разжечь гнев толпы и направить его в определенное русло. Их внешний вид - от красных колпаков на головах до деревянных башмаков на ногах - ничем не отличался от внешнего вида патриотов - простолюдинов. Они гневно кричали, что Франция сменила одних тиранов на других, и последние еще более жадно сосут кровь несчастного народа. Озверевшая толпа растерзала какого-то щеголя. Вся вина несчастного заключалась лишь в том, что он напудрил волосы. Какая-то мегера, увидев его подняла крик, что он посыпает голову мукой в то время, когда у людей нет хлеба. Положение оказалось настолько угрожающим, что властям пришлось выпустить на улицы все силы Национальной Гвардии, чтобы восстановить хоть какое-то подобие порядка и защитить членов Конвента от народного гнева. Де Бац оставался в своей комнате на улице де Менар, чтобы любой из его усердных агентов, ведущих подстрекательскую работу на улицах, знал, где его найти. Барон нервно мерял шагами маленький салон, то и дело останавливаясь, чтобы послушать рев разъяренного Парижа. К его возбуждению примешивалось беспокойство за Андре-Луи, который ушел куда-то рано утром, ни словом не обмолвившись, куда и зачем идет. Андре-Луи вернулся вскоре после полудня. Его бледность, поджатые губы и лихорадочный блеск в глазах свидетельствовали о подавляемом возбуждении. - Где ты был? - накинулся на него де Бац. Андре-Луи сбросил плащ. - Принимал благодарность от Комитета общественной безопасности. - И он сообщил, наконец, нахмурившемуся барону об отчете, представленном Конвенту два дня назад. - Это сделал ты? - В недоверчивом тоне гасконца явственно проскользнуло нотка обиды. - Ну, нужно же мне было упрочить свое положение. Агент должен что-нибудь делать, чтобы оправдать свое существование. После вчерашней вспышки в Конвенте я понял, что должно произойти. Я хорошо изучил Шабо. Он неизбежно предал бы сообщников, и мне нужно было его опередить. Так что я лишь ускорил то, что и так должно было случиться, - не без пользы для себя. Я очень предусмотрителен, Жан. - И очень скрытен. - Де Бац не скрывал досады. - Почему ты не поделился своей уверенностью со мной? - Боялся, что будешь возражать. Кроме того, я делюсь ею сейчас. Мог и вообще ничего не сообщать. - Благодарю за откровенность. Кого ты выдал в своем отчете? - Всех, на кого донес Шабо, за исключением Бенуа. С ним, я надеялся, можно повременить, но Шабо предал всех. Это можно было предвидеть. Впрочем, он еще, быть может, сумеет спастись. У остальных же нет ни одного шанса. Потом Андре-Луи объяснился немного подробнее, сумев рассеять отчасти, хотя и не совсем, досаду барона. Де Бац продолжал упрекать друга в излишней скрытности. - Разве я где-нибудь допустил ошибку? - защищался Андре-Луи. - Послушай, что творится на улицах! Боже мой, да мы с тобой, Жан, подняли бурю, которую непросто будет усмирить. И он был прав. В "Мониторе" можно прочесть о волнениях последовавших за тем дней. В Конвенте гремели яростные речи, обличавшие коррупцию. Законодатели всеми силами старались восстановить пошатнувшееся доверие народа, о чем свидетельствует сама формулировка обвинения, предъявленного Шабо и его сообщникам: "казнокрадство и заговор с целью очернить и уничтожить революционное правительство". Но все не утихала. Чтобы умерить ярость обманутого народа, Конвент санкционировал арест за арестом. Не избежали заключения и братья Фреи и даже несчастная Леопольдина. Даже Робеспьера напугала сила землетрясения, до самого основания потрясшего Гору. Он спешно вызвал из Страсбура Сен-Жюста. В этот страшный час архангел революции должен быть в Париже, подле своего божества. Сен-Жюст примчался и направил всю свою энергию и ловкость на восстановление подорванного доверия. Речь оратора производит впечатление на слушателей, только если оратору доверяют. Сен-Жюсту доверяли. Он снискал репутациею аскета. Все стороны его жизни отличала спартанская строгость. Он был примером всех гражданских добродетелей. Он страстно требовал чистоты морали от других, но никто не мог бы обвинить его в том, что он менее требователен к себе. Поэтому, когда Сен-Жюст гневно обрушился на уличенных в коррупции коллег-депутатов, народ решил, будто слышит наконец собственный голос, предъвляющий обвинение Ковенту. Сен-Жюст взялся за дело с такой ловкостью, что ему удалось на только погасить негодование против Горы, но и извлечь для своей партии выгоду из ситуации. Он воспользовался бесстыдным мошенничеством, приведшим к падению Шабо и компании, как предлогом, чтобы списать на них все народные бедствия. Люди голодают, уверял он, потому что шайка низких негодяев присваивала и растрачивала народное добро. Он возблагодарил небо, что все обнаружилось не слишком поздно. Причиненный ущерб можно еще возместить. Стоит только преданным делу законодатям распутать клубок махинаций продажных коллег, как тут же придет конец всем несчастьям. Убежденные его доводами, люди поверили всем обещаниям. Доверие к Конвенту было восстановлено, а с ним и спокойствие и готовность мириться с неизбежными трудностями перехода от тирании к свободе. Победа, которую принес Сен-Жюст своей партии, отчасти объяснялась благоприятным поворотом в ходе военных действий. Сен-Жюст сумел подтвердить свои способности и потрудился в Страсбуре на славу. Правла, Тулон благодаря уловкам вероломного Питта по-прежнему оставался средоточием реакции, но в остальных частях Франции республиканские войска одерживали одну победу за другой и неуклонно гнали врага к границам. А вскоре внимание толпы переключилось на борьбу титанов. Дантон и Эбер сцепились в смертельной схватке. Следует отдать должное неукротимости духа и мужеству Дантона, выбравшего именно это время для того, чтобы померяться силами с человеком, столь влиятельным, сколь влиятельным был "папаша Дюшес ". К словам этого газетчика, одиозной во всех отношениях личности, прислушивались и Коммуна, и полиция, и революционная армия, и даже Революционный трибунал. Он был анархистом, то есть противником всякой власти, он решительнее, чем кто бы то ни был, защищал кровопролитие и способствовал свержению короля, а позже и самого Господа Бога в лице государственной религии. Дантон мыслил конструктивно Он решил, что революции принесено уже достаточно жертв и настала пора восстановления порядка и уважения к власти. Он вернулся и Арси, чтобы проповедовать умеренность, но наткнулся на жесткое противодействие Эбера. Между ними началась война. Робеспьера такое положение вещей вполне устраивало. Он сохранял нейтралитет и наблюдал. Как бы ни опьяняло его растущее могущество, он сознавал, что путь к единоличной диктатуре будет непростым. Впрочем, он был согласен и на триумвират, в котором правил бы совместно со своими прислужниками Сен-Жюстом и Кутоном. А потому соперничество Эбера и Дантона, его собственных соперников, было ему на руку. Пускай один из них разделается с другим, а уж с уцелевшим Робеспьер справится сам, когда понадобится. Де Бац тоже наблюдал и выжидал. Сначала, поняв, что красноречие Сен-Жюста, скорее всего, утихомирит разгоревшиеся страсти, барон испытал острое разочарование. Но постепенно Андре-Луи зарядил его своей неизменной уверенностью в конечном успехе. То, что удалось сделать однажды, всегда можно повторить. - В следующий раз, - заверил его Андре-Луи, - они уже не оправятся. Общественное доверие не вынесет второго такого удара и рухнет окончательно. Поверь мне на слово. - Этому я могу поверить, но я не вижу новой благоприятной возможности. - Возможность подворачивается тому, кто ее ищет. Именно этим я и занимаюсь. Схватка между Дантоном и Эбером способна многое вытащить на свет божий. Я действую заодно с Демуленом в поддержку Дантона, так что нахожусь в самом центре событий. Проникнувшись уверенностью друга, де Бац запасся терпением и засучив рукава взялся за работу. Его лжепатриоты снова смешались с толпой и при каждом удобном случае настраивали граждан против Эбера. Памфлетисты трудились не покладая перьев. Андре-Луи, сотрудничавший со "Старым Кордельером", исписывал пачки бумаги, всячески помогая Демулену. Молодые люди нашли друг в друге родственные души, и совместная деятельность еще усиливала взаимную привязанность. Это сотрудничество приносило Андре-Луи удовлетворение, тем большее, что Демулен не предназначался заговорщиками в жертву. Между тем беспокойный ум Андре-Луи постоянно измысливал пути решения еще одной проблемы: поисков уязвимого места в основании Горы. Демулен, союзник Дантона, тоже готовил почву на будущее. Он не забывал, что Дантону, когда тот избавится от Эбера, предстоит схватиться с Робеспьером. В ходе подготовки к предстоящей борьбе Демулен сделал несколько выпадов против Сен-Жюста. Выпады носили несколько шуточный характер и имели целью лишь вызвать смех в адрес последнего, но одна из этих острот уязвила самолюбие молодого депутата, и он не сдержался, высказав в ответ замечание, весьма напоминавшее плохо завуалированную угрозу. "Он считает свою голову, - писал Демулен, - краеугольным камнем Республики и носит ее на плечал, словно святые дары". Несколько дней спустя, ранним ноябрьским утром Демулен ворвался к Андре-Луи в крайнем возбуждении. Взгляд его светлых глаз казался диким, каштановые волосы растрепались, одежда была в беспорядке. О необычном волнении свидетельствовало и усилившееся заикание. - Этот Сен-Жюст относится к себе чересчур серьезно! Строит из себя кого-то, нечто среднее между Брутом и святым Алоизием Гонзагой. Но я бы сказал, в нем куда больше от Кассия. - И ты воображаешь, что сообщил мне новость? - спросил Андре-Луи, удивленный этой вспышкой обычно довольно спокойного Демулена. Он встал из-за стола, прошел к камину и бросил в угасающее пламя несколько еловых шишек. На улице стоял туман, утро было сырое и холодное. - Ах, но тебе известно, что он заявил? Что пока я пишу, будто бы он носит голову, словно святые дары, он тем временем проследит, чтобы я носил свою подобно святому Дени. Что ты об этом думаешь? Намек на обезглавленного святого был предельно прозрачен. - Хорошенькая острота! - Хорошенькая. От нее пахнет кровью. Он собирается меня гильотинировать, так, что ли? Лишить меня головы в наказание за безобиную шутку? Раз он смеет так открыто угрожать за такую малость, то, похоже, собственную голову он уже потерял. Пока - в переносном смысле, а там кто знает. - Да уж, довольно неблагоразумно с его стороны, - мрачно согласился Андре-Луи. - Гораздо более неблагоразумно, чем он полагает и чем вы подозреваете, мой друг. Я не из тех, кто поджимает хвост, услышав угрозу. Если это объявление войны, я готов. - Демулен из-за пазухи бумагу. - Вот: весьма своевременный подарок судьбы, прочти. Мы сорвем маску с этого лицемера. Посмотрим тогда, как у него получится и дальше строить из себя святого Алоизия. Бумага оказалась письмом от некоего Торина из Блеранкура. Оно было пропитано горечью и злобой против Сен-Жюста, которого автор, явно с недобрым умыслом, величал "бывшим шевалье де Сен-Жюстом ". Торин обвинял Сен-Жюста в том, что тот соблазнил его молодую жену, увез ее в Париж и сделал своей тайной любовницей. И это в то время, когда всему свету известно, что Сен-Жюст обручен с сестрой депутата Леба. "Он истинный отпрыск своего распутного аристократического рода, - писал негодующий муж. - Бывший шевалье Сен-Жюст, который ратует в Париже за преобразования, следовало бы начать с преобразования себя. Он вор и подлец, и я в состоянии это доказать. Мне говорили, что в Конвенте он выступает за чистоту как в общественной, так и в частной жизни. Пусть ему предъявят его собственные требования. Пусть подвергнут его очищению. гильотина - великое национальное чистилище". К вышесказанному автор письма присовокупил, что обращается к Демулену, поскольку по некоторым фразам "Старого Кордельера" сделал вывод о проницательности редактора, который, похоже, заподозрил, какова истинная сущность этого развратного лицемера. Он, Торин, желает не столько отомстить за нанесенное оскорбление, сколько защитить несчастную женщину, которую Сен-Жюст, несомненно, вышвырнет умирать на улицу. Андре-Луи подавил глубокий вздох. Письмо пришло столь своевременно, что он никак не мог поверить несказанной удаче. Если изложенные в нем факты подтвердятся, Сен-Жюсту придет конец. Вот оно, уявзвимое место, которое искал Андре-Луи. При обычных обстоятельствах, несмотря на воспеваемое в последнее время депутатами целомудрие, того, кто увел жену, вряд ли стали бы сильно осуждать. Но, учитывая помолвку Сен-Жюста с сестрой Леба, такой поступок выглядел чудовищным. Помолвка не давала возможности сделать скидку на искреннюю любовь к госпоже Торин. Несчастная женщина представала жертвой беззастенчивой похоти. Капитал, который можно было извлечь из письма, не поддавался подсчету. После аферы с Индской компанией, коснись скандал любого члена Горы, он мог быть огромным. Но, разразившись вокруг Сен-Жюста, народного кумира, первого помощника Робеспьера, человека, разоблачившего Шабо и восстановившего даверие к своей партии, имел бы совершенно непредсказуемые последствия. Письмо действительно было подарком судьбы, превосходящим самые смелые надежды, питаемые Андре-Луи. Но торопиться было ни к чему. Пускай сначала Дантон отправит Эбера и его сторонников дорогой жирондистов, а уж потом, когда расчистится арена неизбежной заключительной схватки между Дантоном и Робеспьером, придет время нанести удар, от которого Робеспьер со своими приверженцами, а с ними и сама революция, уже не оправятся. Андре-Луи вернул письмо Демулену. - Да, - проговорил он задумчиво, - если вы будете действовать осторожно, он - ваш. Неплох оборот "бывший шевалье де Сен-Жюст". Возьмите его на вооружение, вскоре он может вам пригодиться. Он разворошит целый клубок предубеждений, гнездящихся в глубинах патриотически настроенных умов. Да и "истинный отпрыск развратного аристократического рода " - тоже неплохо. Я это запомню. Кажется, этот Торин неглупый парень. Надо бы отправить за ним кого-нибудь - он должен быть под рукой, когда придет время. Возможно, ему известно что-то еще. Помните, он называет сен-Жюста вором и негодяем? Может, он намекает на кражу не только жены? Не теряйте времени, камиль, но соблюдайте осторожность. Демулен последовал всем советам Моро, кроме соблюдения осторожности. Ей он так и не сумел научиться. Он позволял себе говорить почти в открытую, забывая, что Сен-Жюст - по-прежнему кумир толпы. А после низвержения Шабо - даже больше, чем кумир. Плохо завуалированные намеки журналиста передали Сен-Жюсту, и то, очевидно, их понял. Десять дней спустя Демулен снова пришел к Андре-Луи, но на этот раз в подавленном состоянии. - Негодяй поставил нам шах и мат. Торин уже в Париже, но его привезли как арестанта. Сейчас он в Консьержери. В первую минуту Моро помрачнел, но потом рассмеялся. Если это шах и мат, то только самому Сен-Жюсту. Он до такой степени усугубил свою ошибку, что теперь его подлость заметит и слепой. Демулен уныло покачал головой. - Напрасно вы считаете его глупцом. Вы заблуждаетесь. Торин арестован за участие в роялистском заговоре. В противном случае Дантон уже превратил бы Сен-Жюста с трибуны Конвента в лепешку. Для этого достало бы всего двух вопросов, но хитрый дьявол подготовился к ответу. Торин - роялист. История о его жене - ничем не подтвержденная ложь. Они не живут в одном доме с Сен-Жюстом. Он слишком умен, чтобы поступать так безрассудно, и держит ее в тайном убежище. Я порасспрашивал людей. Помимо свидетельства Торина эту пару ничто не связывает. - Черт бы побрал ваши расспросы! - вспылил Андре-Луи. - Они-то и насторожили Сен-Жюста. Да еще этот идиот Торин... Дать втянуть себя в заговор... - Внезапно Моро осекся. - А, собственно, что известно об этом заговоре? - Ах, это! По-моему, дело высосано из пальца. В наши дни это довольно просто. - Да уж. Весьма просто. Человеку в положении Сен-Жюста расправиться с неугодным без суда проще, чем это мог позволить себе какой-нибудь Людовик. Вот во что эти мерзавцы превратили свободу. - Повторите-ка! - воскликнул Демулен, хватая с письменного стола карандаш и бумагу. - Повторю, только не следует это публиковать. До поры до времени. - Когда же будет можно? - После того, как я побываю в Блеранкуре. - А это еще зачем? - Демулен выпрямился и удивленно воззрился на Моро. - Правду надо искать там. Вот я и съезжу, погляжу, нельзя ли ее найти. Но до моего возвращения ни слова, ни единого слова о деле, и упаси вас бог напечатать хоть одну строку в "Старом Кордельере" о Сен-Жюсте. Одно неосторожное, слишком рано сказанное слово, и сен-Жюст заполучит наши головы. Он на это способен, помните! Тому доказательство арест Торина. Он способен на все. Демулен оробел, ибо смелым он становился только с пером в руке, и поклялся молчать. Потом он спросил у Андре-Луи, как тот собирается действовать. - Надо еще обдумать, - ответил Андре-Луи. Он обдумал это позже, вместе с де Бацем, которому Моро изложил план, призванный увенчать долгие труды. - Арестовав Торина, негодяй перегнул палку. Если удастся откопать в Блеранкуре то, что я надеюсь откопать... - Битва будет выиграна, - закончил за него барон. - Робеспьер и его Гора не устоят перед новой бурей, поднятой нами. Ты окончательно расчистишь дорогу, по которой вернется новый король. Глава XXXV. Курьеры За эти дни Андре-Луи похудел и осунулся, но не от скудной пищи. Хотя голод в столице все крепче сжимал свои тиски, тем, кто мог платить, поститься не приходилось. А барон, безусловно, принадлежал к числу людей, платить способных. Андре-Луи истощило умственное напряжение и беспокойная работа, но больше всего - нетерпение, которое, казалось, пожирало его изнутри; нетерпение тем более сильно, что он не получал абсолютно никаких вестей от Алины де Керкадью. Андре пытался уверить себя что ею руководит благоразумие, что она боится доверить письмо кому-нибудь из случайных курьеров, которые курсировали между господином д'Антрагом и его парижским агентом шевалье де Помелем. Он успокаивал себя личными заверениями некоторых курьеров, которые видели мадемуазель де Керкадью в Гамме и утверждали, что у нее все хорошо. Потом произошел любопытный эпизод с Ланжеаком, которого Андре-Луи по чистой случайности встретил в доме Помеля на Бург-Эгалите. Андре-Луи время от времени приходил с визитом к роялистскому агенту, чтобы узнать новости, и вышло так, что один из этих визитов совпал по времени с приездом Ланжеака, прибывшего непосредственно из Гамма. Молодой роялист впервые приехал в Париж после неудавшегося побега королевы из Тампля. При виде Андре-Луи он заметно побледнел, глаза его расширились так, что Андре-Луи воскликнул: - Что такое, Ланжеак? Я что, призрак? - Боже мой! Именно об этом я себя и спрашиваю. Теперь настала очередь Андре-Луи воззриться на него в немом изумлении. - Вы хотите сказать, что все эти месяцы считали меня мертвым? - А что же еще мне мне оставалось считать? - Что еще? Вот так новости! Но Верни последовал за вами в Гамм с разницей всего в несколько часов. Он вез сведения о моем освобождении. Вы никогда не слышали об этом? Лицо Ланжеака приняло странное выражение. Казалось, он чувствует себя неуютно. Под пронзительным взглядом Андре-Луи его глаза забегали, и только после долгой паузы он нашелся с ответом. - А, Верни! Верни задержался в дороге... - Но добрался же он туда в конце концов, - нетерпеливо перебил Андре-Луи. Его всегда раздражала неспешность мыслительных процессов Ланжеака. Он никогда не скрывал от молодого роялиста, что считает его глупцом, на что Ланжеак отвечал свойственной всем глупцам злобой. - О, да, - ответил он, фыркнув. - В конце концов, он туда добрался. Но к этому времени уже уехал я. - Но вы же бывали в Гамме с тех пор? Вы только что приехали оттуда. И вы ни разу не слышали, что я остался в живых? - Насколько я помню, вас ни разу не упоминали, - неторопливо проговорил Ланжеак. И, чтобы еще больше досадить своему недругу, добавил: - Да и зачем бы им упоминать вас? Андре-Луи раздраженно обратился к шевалье де Помелю, который с мрачным видом прислушивался к разговору: - И он еще спрашивает? Полагаю, в Гамме знают, что держит меня в Париже? Полагаю, они отдают себе отчет в том, что я ежедневно рискую головой, пытаясь покончить с революцией и вернуть Францию дому Бурбонов? Им известно это, господин де Помель? - О, конечно же, известно, - заверил Андре-Луи шевалье. - Они помнят и ценят это. Тот разговор состоялся два месяца назад, в сентябре. Господин де Ланжеак задержался в Париже до падения Шабо и массовых беспорядков, которые за ним последовали. Когда разразился скандал, де Бац решил, что регенту следует отправить отчет о событиях, и с этой целью они с Андре-Луи отправились к Помелю. Помель согласился с бароном и, поскольку Ланжеак был под рукой, предложил передать отчет с ним. В этот момент члены Роялистского комитета в Париже несколько сомневались относительно местонахождения регента. Правда, точных сведений о том, что он оставил Гамм, не было, но долг обязывал его высочество отправиться в Тулон, где роялисты при поддержке британского флота и испанских войск оказывали решительное сопротивление республиканской армии. Это противостояние требовало присутствия представителя дома Бурбонов, во имя которого сражались монархисты, и, вероятно, принц уже выехал туда, чтобы лично возглавить войска. Но поскольку ничего определенного на этот счет известно не было, Ланжеаку дали инструкцию отправиться сначала в Гамм, а оттуда последовать за регентом, если он к тому времени будет уже в пути. Ланжеак стал собираться в дорогу. Перед отъездом Андре-Луи зашел к нему и попросил оказать ему любезность - отвезти письмо мадемуазель де Керкадью. Письмо, главным образом, преследовало цель упросить девушку послать ему хотя бы несколько строк, написанных ее рукой. Андре-Луи хотел, чтобы она сама подтвердила, что у них с крестным все благополучно. Господин де Ланжеак волей-неволей принял это поручение, и у Андре-Луи не возникло никаких сомнений, что молодой человек его исполнил, поскольку стало известно, что вопреки настойчивой необходимости, требовавшей присутствия регента в Тулоне, его высочество ко времени прибытия Ланжеака в Гамм все еще находился там. Задержка принца вызывала досаду у большинства его сторонников, но никого она не раздражала сильнее, чем графа д'Аварэ, человека честного и искренне привязанного к его высочеству. Мысль о том, что многие приписывают бездействие принца в этот критический час малодушию, не давала молодому графу покоя. Возможно, малодушие и леность, действительно сыграли какую-то роль в нежелании уезжать из скучного, но безопасного Гамма. Но господин д'Антраг придерживался другого мнения, и оно отнюдь не радовало господина д'Антрага. Ему было ясно, что какими бы причинами не объясняли бездействие регента, настоящая причина заключалась в его безрассудном увлечении мадемуазель де Керкадью. Господин д'Антраг, будучи циником по природе, не сомневался, истинное лекарство от этого недуга - в обладании объектом страсти. Поэтому он проявлял терпение. Но время шло. Интересы регента требовали его присутствия в Тулоне. Однако, если он, д'Антраг, даст Мосье совет, не откладывать более поездку, он, возможно, упустит шанс навсегда сместить госпожу де Бальби и окончательно одержать победу над д'Аварэ. Итак, д'Антраг разрывался между противоречивыми желаниями и проклинал в душе целомудренность мадемуазель де Керкадью, которая уже столько месяцев не поддавалась усердным ухаживаниям его высочества. Чего, ради всего святого, хочет эта девица? Неужели у нее нет никакого чувства долга перед принцем крови? Ее даже нельзя оправдать слащавыми сантиментами вроде обязательства перед этим плебеем Моро, поскольку она вот уже четыре месяца считает своего возлюбленного погибшим. И какая муха укусила его высочество что он так долго обхаживает предмет своей страсти? Если Мосье знает, чего добивается, почему он не идет к цели напрямик? Ему нравится, когда его считают распутным. Так какого дьявола он не может вести себя соответственно? Д'Антраг уже начал подумывать, не намекнуть ли Мосье, что он избрал ошибочную тактику, но дело это было столь деликатно, что хитроумный царедворец колебался. А тем временем д'Аварэ не оставлял регента в покое и буквально изводил его разговорами о долге и чести, которые требуют присутствия принца среди тех, кто готов отдать за него жизнь в Тулоне. Таково было положение вещей, когда в Гамм прибыл Ланжеак с новостями из Парижа, где вовсю кипели страсти вокруг разразившегося в Конвенте скандала с Шабо. Ланжеак подробно описал события д'Антрагу, тот отвел курьера к регенту и был единственным свидетелем беседы в длинной пустой комнате шале, в котором его высочество содержал свой сократившийся до предела двор. Брат регента, граф д'Артуа со своими слугами уехал в Россию, просить о поддержке императрицу. В то утро его высочество пребывал в дурном расположении духа. Д'Аварэ больше обыкновенного настаивал на необходимости срочного отъезда в Тулон. Новости, которые привез Ланжеак, отчасти рассеяли уныние принца. - Ну наконец хоть какой-то сдвиг, - одобрительно проворчал он. - Признаюсь, я даже не ожидал такого от этого гасконского бахвала. Возможно, Ланжеак следовал данным инструкциям, а может быть, в нем заговорило подобострастие придворного подхалима, но он поспешил вывести принца из заблуждения, указав на второстепенность роли барона. - Это скорее работа Моро, нежели господина де Баца, монсеньор. - Моро? - Выпученные глаза его высочества округлились в недоумении. Потом из глубин его памяти всплыло неприятное воспоминание. Принц нахмурился. - А, Моро! Стало быть, он все еще жив? - Выражение его лица не оставляло сомнений, что известие это ему крайне неприятно. "Тяжелый человек", - подумал Ланжеак. - Да, он поразительно живуч, монсеньор. Его высочество, казалось, утратил интерес к разговору. Он кратко поблагодарил господин де Ланжеака и отпустил его. Господин д'Антраг пошел проводить посыльного в приготовленные для него комнаты. Нужно ли говорить, что любезность д'Антраг была вызвана не только вежливостью по отношению к гостю? - Кстати, о Моро, - сказал он, когда вывел курьера из комнаты регента, - Лучше вам никому не упоминать о том, что он жив. Этого требуют государственные интересы. Вы меня понимаете? - Никому? - переспросил Ланжеак. Его глуповатое лицо приняло бессмысленное выражение. - Именно так, сударь. Никому. - Но это невозможно. Я привез мадемуазель де Керкадью письмо от него. Если она все еще в Гамме... - Письмо ничего не меняет, - перебил д'Антраг. Вы отдадите его мне. Я прошу вас об этом от имени его высочества. И забудьте, что привезли письмо. - Устремив многозначительный взгляд на озадаченного Ланжеаека, он повторил: - В государственных интересах, которые я не вправе вам объяснить. Возникла пауза. Потом Ланжеак пожал плечами, вручил д'Антрагу письмо и дал требуемое обещание. Возможно, недружелюбное отношение к Андре-Луи помогло ему сохранить безразличие. Граф д'Антраг вернулся к принцу. - Этот Моро снова прислал письмо, - сухо объявил он. - Письмо? - Регент поднял глаза. Его взгляд не выражал никаких чувств. - Мадемуазель де Керкадью. Я принес его сюда. Едва ли мы можем допустить, чтобы его вручили адресату. Тогда стало бы известно и о других письмах. Его высочество быстро сообразил, что подразумевает д'Антраг. - Черт бы побрал вас с вашими советами! Что из всего этого выйдет? Если этот субъект в конце концов останется в живых, ваши махинации с письмами откроются. Как в таком случае мы будем выглядеть? - Мои плечи выдержат этот груз, монсеньор. ВАшему высочеству совершенно ни к чему раскрывать свое участие в маленьком обмане, продиктованном исключительно милосердием. В конце концов, крайне маловероятно, что Моро уцелеет. Рано или поздно удача ему изменит. - Ха! А если нет? Смуглое худое лицо графа, изборожденное, несмотря на относительно небольшой возраст, глубокими морщинами, осталось непроницаемым. Темные глаза смотрели твердо. - Ваше высочество желает выслушать мое мнение? - Вы же меня слышали. - На вашем месте, монсеньор, - отчеканил д'Антраг веско, - я бы устроил так, чтобы новость о спасении Моро, даже если она и достигнет когда-нибудь ушей мадемуазель де Керкадью, пришла слишком поздно, чтобы иметь какое-либо значение. - Бог мой! Что вы имеете в виду? - Только то, вашевысочество, что на мой взгляд вы были чересчур терпеливы. Казалось, регент был шокирован. - Терпение в таких вопросах не всегда означает галантность, - осторожно заметил д'Антраг. Оно не льстит женщинам., которые, скорее простят излишнюю пылкость. Благоразумие поклонника подразумевает, что предмету поклонения недостает очарования. - Черт побери, д'Антраг! Какой вы, оказывается, низкий человек. - Ради вашего высочества я готов стать кем угодно, лишь бы это служило вашим интересам. Но где же здесь низость? Насколько я помню, прежде вы не колеблясь прибегали к решительным действиям, и, как должен показывать вашему высочеству прошлый опыт, ни одна женщина не может перед вами устоять. Почему же вы колеблетесь теперь? Тулон ждет вас с нетерпением, а вы никак не можете решиться и уехать. Я прекрасно понимаю причину вашего нежелания покинуть эти места. Чего я не могу понять, так это зачем вы рискуете всем ради этой - ваше высочество простит мне такую вольность - этой безрассудной страсти. - Тысяча чертей, д'Антраг! - Взорвался его высочество. - Теперь и вы заговорили как д'Аварэ, который только что битый час читал мне проповедь о моем долге. - Вы ошибаетесь, сравнивая меня с д'Аварэ, монсеньор. Д'Аварэ не понимает ваших трудностей. Он предлагает вам выбирать из двух зол. Либо вы изменяете своему долгу, либо своим чувствам. Я указываю вам выход. Отправляйтесь в Тулон, но возьмите мадемуазель де Керкадью с собой. - Ах, легко вам давать советы! Но поедет ли она? Д'Антраг продолжал гипнотизировать взглядом своего господина. На тонких губах графа появилась тончайшая улыбка, которая странным образом подчеркнула жесткое выражение его лица. - При определенных обстоятельствах, безусловно, поедет, - со значением сказал он после долгой паузы. Принц отвел глаза. Он не мог больше выносить взгляда своего министра. - А Керкадью? - спросил он. - Как быть с ним? Что, если он... - Его высочество не мог подобрать слов, чтобы закончить предложение. Д'Антраг пожал плечами. - Господин де Керкадью ставит долг по отношению к особам королевской крови превыше всего. Меня бы удивило, если он не привил то же чувство долга своей воспитаннице. Но, если у вас есть какие-то сомнения, монсеньор, если присутствие господина де Керкадью вас стесняет... - Еще как! Чертовски стесняет. Что еще, по вашему, до сих пор удерживало меня? В чем еще кроется причина моего долготерпения, которое вы считаете достойным сожаления? - В таком случае все легко уладить, - спокойно сказал д'Антраг и объяснил, каким образом. Пусть регент объявит о своем отъезде в Тулон. В конце концов, его нельзя больше откладывать. Принц поедет через Турин и Легорн. Ему нужно будет отправить срочное донесение принцу де Конде в Бельгию, а тем временем господин де Ланжеак, постоянный курьер его высочества, уедет с поручением куда-нибудь еще. Единственный человек из окружения регента, которого его высочество может освободить от поездки в Тулон - господин де Керкадью. Он и повезет письма Конде. Племянница едва ли сможет сопровождать дядю. Присутствие кузины Керкадью, госпожи де Плугастель, устраняет всякие трудности в этом отношении. Регент погрузился в задумчивость. Он сидел, опустив голову и упираясь подбородком в грудь. Багровое лицо отчасти утратило румянец. Соблазн, предлагаемый дьявольским искусителем, был настолько велик, что у принца перехватило дыхание. - А потом? - спросил он. Граф д'Антраг позволил себе цинический смешок. - Я еще лпускаю, что предварительные меры могут вызывать трудности у вашего высочества. Но чтобы монсеньор испытывал затруднениявпоследствии..? Вот так и вышло, что Ланжеак, едва ли успевший отдохнуть после путешествия, в тот же день снова сел на лошадь и уехал из Гамма. На этот раз ему поручили договориться о смене лошадей на протяжении всего пути до Тулона, куда его высочеству предстояло отправиться на следующий день. Едва лишь курьер отбыл, как граф де Прованс обнаружил, что ему срочно необходим еще один посыльный. За неимением других кандидатур пригласили господина де Керкадью и возложили эту миссию на него. Не в правилах сеньора де Гаврийяка было уклоняться от исполнения долга - в чем бы он ни заключался - перед своим принцем. Ему наказали вручить несколько писем де Конде, а по исполнении поручения вернуться в Гамм и ждать дальнейших распоряжений регента. Если Алина и тревожилась за дядю, она ничем не выдала своего беспокойства. А в отношении себя девушка не испытывала тревоги вовсе. Она подождет возвращения дяди в Гамме. Все ее внимание было сосредоточено только на том, чтобы должным образом экипировать господина де Керкадью для поездки. И маленький двор его высочества, и немногие эмигранты, обосновавшиеся в деревне, испытали огромное облегчение. Наконец-то Мосье принял правильное решение и спешит в Тулон. Единственным человеком, которого не устраивал поворот событий был граф де Плугастель. Он воспринял как личную обиду решение регента послать в лагерь принца де Конде господина де Керкадью. Сеньор де Гаврийяк был на девять лет старше графа и уступал ему в физической силе и выносливости. Более того, господин де Плугастель привык ездить по поручениям принцев и часто выступал в роли их посланника. Он разыскал д'Антрага и высказал графу свои претензии. - Честно говоря, я нахожу, что все это очень странно. Мне хотелось бы знать, чем я заслужил неудовольствие его высочества. - Неудовольствие! Мой дорогой Плугастель! Как раз напротив. Мосье так высоко вас ценит, что желает оставить при своей особе в час кризиса. Плугастель просиял. - Значит, я буду сопровождать его в Тулон? - Едва ли это возможно, как бы сильно ни желал его высочество вашего присутствия. Вы должны понимать, что свиту Мосье в эт