--  в тот день  на Покровском бугре
никого не было. Видно, встреча Гагарина была тому причиной.
     Алексей  подошел  к   самому  берегу  и  замер,  завороженный  красками
наступающего вечера. "Нет, такого мне на полотне не  изобразить!" -- грустно
признался он самому себе.
     Под подошвами его коричневых запыленных полуботинок с  легким шуршанием
осыпался грунт.  Пыльные  струйки убегали вниз и  терялись в  высокой траве.
Справа и слева стояли литые,  как свечи, сосны -- словно подпирали  бугор. А
впереди,  ровная и раздольная, распахнулась матушка-Волга. Было заметно, как
под  бугром, на ее  серой поверхности, закипают  струйные заверти,  оставляя
след. Солнце уже  успело перебросить через реку, прямо от обрыва и до левого
низкого берега, поросшего ивняком  и осокой, широкий золотой мост. Где-то за
излучиной, еще  невидимый,  три  раза прогудел пароход, а потом показался  и
сам,  белоснежный и  сияющий  огнями  всех трех палуб, совсем не  похожий на
своих отцов, дедов и прадедов, что  еще лет пятнадцать назад шлепали плицами
по волжской глади. На большой скорости приближался  пароход к городу, следуя
куда-то к Ярославлю, Горькому, а потом, видимо, и к самой Астрахани. С самой
верхней палубы  любовались волжскими пейзажами десятки пассажиров,  и, когда
пароход  поравнялся с бугром, Алеша, как в прежние годы, созорничал, рупором
сложил у рта ладони и крикнул во всю мочь:
     -- Э-ге-й! Люди! Доброго вам пути!
     Эхо  подхватило  его  басок,  услужливо  донесли  до  самого  заречья и
замерло.
     -- Небось и не услыхали, -- засмеялся Алеша.
     Но  кто-то  из  стоявших  на  палубе, очевидно,  заметил  его невысокую
плотную фигурку  и помахал приветственно белым платком.  И  уже с опозданием
эхо доставило:
     -- И тебе тоже богатырем быть волжским!
     -- Ишь ты! -- польщенно покачал головой юноша.
     В   это   время  пароход   попал   на  солнечную  дорожку  и  мгновенно
преобразился, весь,  от  верхней палубы  и  до самого  низа, засиял золотыми
бликами.
     -- Красотища-то какая! -- прошептал Алеша.
     И  он подумал о  том, какая поистине  могучая и  сильная  русская  река
Волга, сколько селений и городов обосновалось на ее берегах, сколько великих
людей родилось, выросло, совершило подвиги  и  навеки  закрыло свои глаза, а
она  все течет и течет, такая же юная и древняя, неспособная растратить свою
красоту и мудрость.
     "Великие люди... -- размышлял про себя Алексей. -- Как много их связано
с Волгой!  Ленин, Горький, Степан Разин, Пугачев, Чкалов... А вот я, простой
российский парень Алешка  Горелов.  Ну что  из  меня выйдет,  какой  дорогой
пойду, если не постою за свое заветное?"
     Покровский  бугор  был  для  него  не  только  любимым  местом,  откуда
открывался взору волжский пейзаж. Разве забудет он, например, ту ночь, когда
целым  классом, взявшись за руки, долго бродили они по улицам Верхневолжска,
пока не перепели все им известные песни, какие только можно было петь хором.
Потом  вчерашние десятиклассники,  но с этого  вечера  уже не  школьники,  а
взрослые люди, которым предстояло самим решать  свою судьбу, сбились веселой
стайкой на  этом  бугре.  Розовело  утро,  и горизонт  за левым берегом  уже
подернулся нежным сиянием, звезды  начали  тускнеть, одна только  луна  была
такой же безжизненно выразительной и висела низко-низко над ними...
     Володька  Добрынин прутиком  помешивал в  костре золу  --  там  пеклась
обугленная  в  мундирах  картошка, каждому  по штуке.  Посмотрев  на  ночное
светило, изрек:
     -- Ишь как близко от нас проплывает! Кажется, рукой достать можно.
     --  Видит око,  да зуб  неймет!  -- говаривал  в  таких случаях дедушка
Крылов, -- засмеялась востроглазая, щуплая Леночка Сторожева.
     -- Да на кой она вам черт сдалась! Вот  не понимаю, -- пожал равнодушно
плечами  Алеша,  -- огромная стылая глыба, и только. Горы  и пропасти на ней
небось  безлюдные,  и  ни одного живого  существа. Даже  и рисовать-то ее не
неохота.
     --  Эй,  ребята! --  закричал в эту  минуту  Володя Добрынин, угреватый
высокий парень в нескладно сидевших на переносице роговых очках. -- Картошка
поспела!
     -- А соль? -- послышался почти испуганный голос.
     -- Порядок, -- хлопнул себя по карману Алеша, -- в наличии.
     --  Запасливый  ты,  Горюн,  -- засмеялась  Леночка, -- с  тобой  и  на
необитаемом острове не пропадешь.
     --  А ты  попробуй,  останься,  -- хохотнул рыжий  Васька  Сомов,  явно
намекая на то, что Леночка неравнодушна к Алеше, -- с милым рай и в шалаше.
     -- Ладно, ребята,  давайте  без банальностей, -- строго  остановил  его
Добрынин, -- принимайтесь за картошку.
     --  И  за  песню!  --  воскликнула звонкоголосая необидчивая  Леночка и
первая затянула:
     <i>Эх, картошка, объеденье, денье, денье,
     Пионерский идеал,
     Тот на знает наслажденья, денья, денья,
     Кто картошки не едал.</i>
     Припев,  всем  классом  подхваченный,  дружно  взлетел  над  притихшей,
объятой рассветом  рекой, и ему  испуганно откликнулся  за  перекатом сонным
коротким  гудком  невидимый буксир-плотовоз.  Потом  они  втроем -- Алексей,
Леночка и Володя --  отбились от ребят, сели на  край оврага и стали швырять
вниз  мелкие  камешки.  Алеша смутно угадывал, что  нравится Леночке, но  не
знал,  что  подслеповатый  нескладный Володя  Добрынин давно  уже любит  ее.
Поэтому  они  и  ходили  всегда втроем,  снискав  у  одноклассников  звонкое
прозвище "триумвират".
     --  Ребята!  -- остановил  их  Добрынин.  --  В сторону все! Давайте  о
будущем своем говорить.
     -- А как это? -- наивно спросила Леночка.
     -- А вот так, -- приподнимаясь продолжал Володя. -- Десять школьных лет
нам твердили: дети -- цветы  нашей жизни. Нам вытирали носы, штопали носки и
ставили заплаты на штанишках. Нас кормили супами, котлетами, пирожками, а по
праздникам -- сладостями. Мамы и папы снисходительно гладили нас по головкам
или  угрожали ремешком, смотря по  их  настроению и по нашим проделкам. Наши
любимые педагоги Наталья  Петровна  и Сергей  Алексеевич выставляли  нам все
баллы от двух до  пяти -- в зависимости от заслуг.  Это были десять чудесных
лет,  ребята. Но  они  промелькнули. Нам уже  никто не скажет:  цветы  нашей
жизни. Нас  уже  будут спрашивать.  Сперва потихоньку,  легонько, ласково, а
потом все строже и строже: а  как ты вступил в жизнь? А что ты собираешься в
ней  сделать, чему  отдать силы? Мы  же  не разочарованные в жизни Онегины и
Печорины. Мы пойдем вперед. По этой вот звонкой рассветной росе пойдем.
     -- Сказал  тоже! -- добродушно  ухмыльнулся Алеша,  которому  вообще-то
понравилась пылкая Володина речь. -- Откуда ты взял, что роса -- звонкая?
     -- Алешка, не перебивай! -- прикрикнула Леночка. -- Он хорошо говорит.
     Добрынин снял очки, посмотрел благодарно близорукими глазами на Леночку
и стал протирать стекла.
     -- Звонкая роса -- это, конечно, образ, -- поправился он. -- но лично я
свою судьбу уже решил. Буду сдавать не геологический.
     -- Я тоже решила, -- поспешила Леночка. -- Поеду на Сахалин. Постараюсь
пройти в педагогический.
     --  Эка  у  вас  все  в  рифму  получается,  --  засмеялся  Горелов, --
педагогический, геологический...
     -- А ты что надумал? -- мягко окликнула его девушка.
     -- Нашла кого спрашивать, -- снисходительно бросил  Володя Добрынин, --
у  нашего  Горюна все  как по  нотам  расписано. Первый дипломант  областной
художественной   выставки.   Звучит?  Его  примут   в   какое-нибудь  высшее
художественное,  а  то и  в академию живописи.  Лет десять  пройдет, а  там,
гляди,  при встрече и шляпу снимать не будет. Станет каким-нибудь знаменитым
пейзажистом, заслуженным деятелем искусств и тэпэ и тэдэ...
     Алексей выплюнул изо рта камышинку, рассмеялся:
     -- Все как  по нотам, говоришь? Ой, Добрыня, не угадал. Я действительно
уже определился. Но только...
     Не в художественный? -- воскликнули оба в один голос.
     --  Нет, не в  художественный. Хотя не  скрою, наш Павел Платоныч  даже
осерчал, узнав об этом.
     -- Так куда же?
     -- Сегодня был в райкоме, --  издалека повел  речь Алеша. -- Ну  вот  и
они, райком комсомола то есть, рекомендацию обещали дать...
     -- Куда же, Алеша?
     -- В школу военных летчиков. Ни больше, ни меньше.
     Леночка бурно захлопала в ладоши:
     --  Алешка! Ты будешь  военным летчиком? Вот здорово! Вот прелесть! Это
же действительно звучит, мальчики: военный летчик Алексей Горелов. Только не
обманешь? Слово сдержишь?
     -- Сдержу, -- засмеялся Алеша.
     ...И он не обманул.
     Вскоре в поздний  вечерний  час  пришел  он домой, позвал  мать  в свою
маленькую комнатку.
     -- У меня к тебе дело, мама. Важное.
     Она   хлопотала  у  печи,  готовя  ужин.  Пришла  сразу,  будто  сердце
подсказало,  что  разговор  предстоит  действительно  серьезный.   Грустными
задумчивыми  глазами  смотрела  на  еще  более  возмужавшего  сына. "Уже  не
школьник. Скоро упорхнет куда-нибудь. Разве удержать?"
     -- Я тебя слушаю, сынок.
     -- Мама,  помнишь,  ты говорила,  что  пора  бы  мне  и  к делу  какому
прибиваться серьезному?
     -- Я тогда не понимала, сынок, что твои рисунки тоже серьезное дело, --
тихо вымолвила Алена Дмитриевна и,  словно ища себе поддержки  и оправдания,
обвела глазами стены, увешанные пейзажами и портретами Алешиной работы.
     --  Так  я  и определился, мама, -- торжественно  возвестил Алексей. --
Меня в летную школу берут. На, почитай.
     Он  протянул ей  небольшой  листок с  машинописными  строчками.  В  них
говорилось,  что сын погибшего офицера-фронтовика Алексей  Павлович  Горелов
"должен явиться в военное училище летчиков для сдачи экзаменов и прохождения
медицинской комиссии не позже десятого августа..." Стояла подпись: начальник
авиаучилища Герой Советского Союза гвардии полковник Ефимков.
     Мать побледнела, поднесла к лицу сухие натруженные ладони.
     -- Не пущу! Отец в танке  сгорел,  а  ты  на самолете разбиться хочешь.
Знаю я эти реактивные! Их и на картинке смотреть-то жутко.
     -- Мама, -- укоризненно остановил ее Алексей, -- ты еще ремень со стены
сними.
     -- И сниму! -- угрожающе выкрикнула она. -- Ни разу в жизни не снимала,
а сейчас сниму.
     Алеша еле дал  ей договорить. Кинув на стол бумагу, он  схватил  ее  за
руки и закружил по комнате.
     -- Ну, бей мама! --  кричал  он в радостном  исступлении. -- Всыпь  как
следует своему  непутевому  сыну,  только  прости.  Все  равно уже ничего не
изменишь.
     --  Да постой, сумасбродный!  -- оттаявшим  голосом воскликнула она. --
Давай лучше сядем да поговорим обо всем толком.
     -- Вот это уже деловой подход, мама.
     -- А  как же  твои картины, сынок? Я-то  уж думала,  в  художниках себя
будешь пробовать.
     -- Этого у меня никто не отберет, мама, -- улыбнулся  Алексей,  -- даже
если  до   генерала  дослужусь,   все  равно  рисовать  буду.  А  реактивные
истребители -- это же мечта! Скорость за тысячу,  пушечки такие, что никто в
наше  небо не полезет. А форма,  мама, у военных летчиков какая!  Да и оклад
притом ничего. Тебе помогать как следует стану...
     -- Так-то оно так, сыночек, -- грустно согласилась Алена Дмитриевна, --
только кто еще из твоего класса в летчики пошел?
     -- Никто, мама.
     -- Значит, ты один?
     -- А  какое мне дело до других! -- кипятился Алеша. --  Каждый  по душе
должен выбирать себе место в жизни. Ох и трудно же тебя агитировать, мама!
     Они  долго просидели за этим разговором. Электрическая лампочка  горела
уже зря, потому что лез  в окна без спроса веселый верхневолжский рассвет, и
мать, поцеловав сына в лоб, сказала ему, как маленькому:
     -- Ложись спать, сынок. Угомон до тебя придет.
     ...Кажется,  совсем  недавно  все  это   было.  А  потом?  Словно  сон,
промелькнула бурная  курсантская жизнь с подъемами  и отбоями,  тревогами  и
занятиями,  с полетами на учебных и учебно-боевых острокрылых машинах и даже
с двумя внеочередными нарядами, полученными за пререкания со старшиной.
     Из застенчивого  паренька превратился Горелов в крепкого,  обветренного
аэродромными  ветрами  юношу.  Его  выносливости  и  способности  переносить
безболезненно в воздухе перегрузки завидовали товарищи.
     Алексей закончил школу  с отличием, получил назначение  в один из южных
гарнизонов и тридцать суток отпуска. Все шло гладко, размерено. Он и подарки
матери привез, и новенькой,  хорошо пригнанной формой  лейтенанта поразил. И
вдруг это краткое посещение Гагариным их городка... "Вот и прощай, мечта, --
грустно подумал он, -- завтра в часть".
     ...Вдоволь надышавшись  прохладным речным  воздухом, проводив последний
окаемок  солнца,  скрывшийся  за  горизонтом,  Алеша  пошагал  домой. Густые
сумерки  заволокли  Огородную улицу,  когда  он  распахнул калитку. Мать уже
давно пригнала козу  и  успела ее  подоить.  На  столе Алешу  ожидал  стакан
теплого молока, вареники со сметаной и холодные щи.  Мать села в ним вместе,
потом встала, откуда-то из-за печи достала нераспечатанную бутылку.
     -- Может, выпьешь, сынок "столичной"? -- спросила она нерешительно.  --
Никогда раньше этим зельем  тебя не потчевала, но теперь ты  большой. Может,
ради встречи надо?
     -- А ты, мама, выпьешь? -- вопросом на вопрос ответил Алексей.
     Она испуганно отстранилась:
     --  Что ты, сынок! Я ее  никогда не пью.  А ты -- как  знаешь. Говорят,
летчики все пьющие.
     -- Кто это тебе так расписал нас, мама? -- засмеялся Алексей.
     -- Бабка Додониха давеча у колонки говорила. У ней двоюродный племянник
в самолетных механиках служил, так вот она на него ссылалась.
     -- Неисправима твоя бабка Додониха.
     -- А разве не так?
     -- Нет, мама, -- весело пояснил Алеша, -- тот, кто любит эти бутылочки,
долго  в реактивной  авиации не полетает. Они по самому дорогому бьют  -- по
сердцу. А без него, сама понимаешь, какой из человека летчик.
     -- Ну а ты как?
     -- Только по большим праздникам да когда товарищей много собирается, --
признался Алексей, -- один же, ей-ей, в рот не беру.
     -- Вот и  не надо, -- одобрила мать, и он понял,  что предлагая  водку,
она очень хотела, чтобы он отказался.
     Седенькая,  немного ссутулившаяся, нажившая  за эти два  года  одинокой
жизни новые  морщины,  сидела  напротив  мать.  Алеше  стало ее  жалко, и он
сказал, желая доставить ей приятное:
     -- Мне тут  подъемные  выдали,  мама. Целых сто двадцать рубликов.  Это
всем  выдают,  когда к новому  месту  службы  направляют.  Для  расходов  по
переезду. Ну а какие у меня расходы? Ты их возьми, эти деньги.
     -- Что ты, милый! -- счастливо заулыбалась Алена Дмитриевна. -- Мыслимо
ли? Вдруг самому какая нужда!
     -- Хоть половину возьми, мама, -- настаивал Алеша, -- сама же говорила,
осенью крышу крыть.
     -- Половину я, пожалуй, возьму,  если велишь, -- согласилась она. -- На
крышу действительно надо.
     -- Вот и ч<b>удно.
     Алеша хотел уже укладываться спать,  но  она, стараясь  придать  своему
голосу предельное равнодушие, все-таки спросила:
     --  Давеча ночью  ты письмо  какое-то писал перед тем, как на встречу с
Гагариным пойти. -- Она прищурилась и в упор смотрела на него исподлобья.
     Алексей отодвинул от себя пустой граненый стакан.
     -- Сознаюсь, мама.  Я  действительно  хотел  передать это письмо в руки
космонавту. У меня к нему была большая просьба -- взять в их часть.
     --  В  космонавты!  -- всплеснула  руками Алена Дмитриевна. --  Господи
боже, как был дитем неразумным, Алеша, так и остался. Да ведомо ли тебе, что
сейчас  с такими просьбами  к  нему  тысячи  валят?  На  что  же  ты,  лихая
головушка, рассчитывал?
     -- На суворовскую поговорку, мама. Смелость города берет.
     Алена Дмитриевна только вздохнула. Ей понравился даже этот его  наивный
порыв.  Улыбаясь,  она  рассматривала  лицо  сына.  Если  бы  не  вздернутый
отцовский  нос  да  не  вьющиеся  волосы, оно было бы,  возможно, строгим  и
сосредоточенным, но нос и кудряшки делали его добрым и веселым.
     Где-то в темном  углу методично потрескивал сверчок, да комар еще вился
под шелковым абажуром вокруг лампочки. Мать задумчиво вздохнула:
     -- Алешка, Алешка, какой  ты у меня страшный фантазер!  Вот и отец твой
был  таким. Что  ни получим,  трактор или сеялку, -- непременно задумается и
какое-нибудь  из своей головушки усовершенствование предложит. Только у него
фантазия дальше сеялок и комбайнов не  шла,  а ты, мой милый, до самых звезд
хватил. Иди-ка  спать лучше. Небось  замучили  вас в  училище летном ранними
подъемами. Хоть на побывке-то отдохни.


        x x x

     Глубокой  ночью, прогрохотав  на  стрелках,  скорый  поезд  подкатил  к
небольшому  степному полустанку  и,  высадив  единственного пассажира, обдав
белесым паром невысокую кирпичную постройку, важно проследовал дальше.
     Оставшись на перроне, этот единственный пассажир поставил на стертый, с
выбоинами асфальт объемистый чемодан, положил на  него армейскую  шинель  и,
стряхивая остатки  сонливости, потянулся. На больших электронных часах  было
половина четвертого. Вдыхая  предутренний  воздух, пассажир прислушался, как
замирает за поворотом грохот колес.
     Полустанок  был нем, блекло горели на перроне два-три фонаря, и  только
фигура  железнодорожника,   выходившего   встречать   и   провожать   поезд,
свидетельствовала, что здесь все же теплится жизнь.
     --  Товарищ!  --  решительно окликнул его военный.  --  Как  бы  мне до
Соболевки добраться?
     В  руке у железнодорожника почему-то был  старомодный  фонарь, и он, не
доверяя бледному  электрическому  свету,  высоко  его  поднял, чтобы получше
рассмотреть говорившего.
     -- До штаба дивизии, что ли? -- переспросил он ворчливо.
     -- Ну да, -- растерялся Алеша.
     -- Так  бы и говорил, лейтенант, -- засмеялся железнодорожник,  -- а то
темнишь, будто я у тебя военную тайну выпытываю. Соболевка-деревня это одно,
а Соболевка-аэродром -- другое. Деревня -- вправо, а аэродром и штаб дивизии
-- влево. Ты лучше подожди,  пока светать начнет, а то  не туда вырулишь.  У
них  недавно  ночные  кончились. Сейчас  небось  еще  самолеты  по  стоянкам
растаскивают.  Через часок, перед первой утренней сменой, техники  двигатели
станут опробовать. Вот тогда и шагай на шум, лейтенант.
     --  А вы откуда  все  с такими подробностями  и авиационными  терминами
знаете, дядя?  -- не удержался от  вопроса Алеша. -- Можно подумать, сегодня
ночными полетами руководили.
     -- Сегодня не руководил,  --  мрачно ответил  железнодорожник,  а  было
время -- помощником руководителя на старт действительно  выходил. И кажется,
на СКП не был лишним.
     -- А почему же фонариком теперь машешь?
     --  А ты про миллион двести слышал? --  хмуро  спросил  незнакомец.  --
Знаешь, что это за цифра и с чем ее едят?
     -- Да, вроде знаю. На такое количество людей армия наша сокращалась.
     -- Вот и я вошел в это количество.
     Железнодорожник  презрительно  повернулся к лейтенанту спиной, дошел до
двери и сильнее, чем полагалось человеку  в спокойном состоянии духа, дернул
ее  на  себя  так,  что пружины  завизжали.  Но  прежде  чем  сутулая  спина
незнакомца скрылась за дверью, до лейтенанта донесся его сердитый голос:
     -- Желаю тебе, лейтенант, в  катастрофы авиационные  не попадать.  И  в
миллион двести раньше времени тоже.
     Дверь  захлопнулась,  и на перроне  воцарилась  глубокая  тишина. Пожав
плечами, лейтенант  взял свои вещи  и, обогнув  здание полустанка, вышел  на
небольшую,  вымощенную  булыжником  площадь.  Ни  одной   машины,  ни  одной
повозки... Он  сел  на  скамью, дремотно  зажмурил  глаза.  Тихо  и пустынно
вокруг.  "Вот  и  началась  твоя  самостоятельная  жизнь,  Алексей  Павлович
Горелов", -- сказал самому себе лейтенант.
     Мрачный   железнодорожник  оказался   прав.  Едва   лишь  развиднелось,
километрах в  трех слева  от полустанка ожил невидимый  аэродром, наполнился
тонким  свистом турбин, гудом  автомашин, появившихся  на подъездных  путях.
Желтые конусы от фар стали вспыхивать то в одном, то в другом направлении, и
по  ним  да  по  реву  двигателей  лейтенант  точно  определил  расположение
аэродрома.
     За какие-нибудь сорок минут Алеша дошел до проходной и, доложив  о себе
дежурному по гарнизону, получил от него самые точные координаты:
     --  Видите аллейку, лейтенант? Шагайте  по ней  и  упретесь  в  красный
кирпичный дом. Там найдете  всех  -- от комдива и  до начпрода включительно,
который укажет маршрут в летную столовую.
     Алексей усомнился:
     -- Комдива в такую рань все-таки, думаю, там нет.
     Но  разбитной  старший  лейтенант  с повязкой дежурного на  рукаве лишь
усмехнулся:
     -- Другого, может,  и  нет,  а  наш  на месте.  Наш с  утренней зорькой
начинает, с вечерней кончает.
     И Горелов покинул дежурку.
     Чахлые, спаленные за лето жарким солнцем акации росли по обеим сторонам
асфальтовой аллеи.  В конце она  раструбом  упиралась  в длинное трехэтажное
здание,  видимо старое, потому что в  отличие от  рядом стоящих  аэродромных
построек было  оно не из блоков, а из цельного красного кирпича. Над  крышей
возвышалась  такая же красная, с большими окнами для обзора вышка командного
пункта, увенчанная выгоревшим на ветру флагом Военно-воздушных сил.
     Длинный  коридор   первого   этажа  хранил   прохладное   молчание.   У
зачехленного  полкового  знамени  стыла  фигура   часового,  и   Алексей   с
курсантской  старательностью откозырял: не часовому, конечно, а знамени, под
которым предстояло служить.
     Не сведущие в армейской жизни люди  склонны  иной раз иронизировать над
слишком частыми, по их мнению, козыряниями, положениями "смирно" и командами
"Вольно",  без каких и на  самом деле невозможно обойтись в армейской жизни,
подчиненной сухим,  на первый взгляд, уставам и  правилам. Но честное слово,
есть что-то  трогательное, полное глубокого смысла  в том, что, увидев Знамя
части, тянет  молодой человек в  военной форе руку к  виску.  И  безошибочно
можно сказать: значит, глубоко сидит в таком парне  сознание своего долга  и
уважение к багрянцу пролитой под этим знаменем на полях сражений крови.
     Шагая  по  коридору,  Алеша  читал дощечки на плотно  закрытых  дверях:
"Начальник   политотдела  полковник  Ремизов",  "Начальник  штаба  полковник
Савалов".  И только  на обитой  кожей двери было написано  просто: "Командир
дивизии".
     Алеша,  не  раздумывая,  открыл эту дверь и очутился в пустой приемной.
Другая  дверь,  ведущая в  кабинет командира,  была  приотворена,  и  оттуда
доносился чуть-чуть сердитый бас:
     --  Как  вы  поставили   "пятерку"   в   плановую  таблицу,  если  сами
утверждаете, что ее еще в воздухе полагается опробовать! Так дело не пойдет.
Надо,  чтобы  все на  уровне было...  Как  не хватило  времени?.. Что же,  у
командира дивизии кладовая времени,  что ли?  Мне  и  на свои дела  двадцати
четырех часов еле-еле хватает. Но укладываюсь. Так что и вы постарайтесь.
     Стукнул  телефонный рычаг под опущенной трубкой,  и Горелов  понял, что
настала минута действовать. Приоткрыв дверь, он с порога громко произнес:
     -- Разрешите?
     -- Да, да, -- прогудел из комнаты бас.
     Горелов  поднял  голову и чуть  было не протер  ладонью глаза, до  того
фантастическим и  нелепым показалось то, что  он  увидел. За  зеленым сукном
массивного   письменного   стола,  заставленного   пластмассовыми   макетами
стреловидных истребителей и огромным аляповатым  чернильным прибором с быком
из белого  мрамора, сидел  начальник  авиаучилища  полковник Ефимков. Кузьма
Петрович Ефимков,  с  которым ни  дать ни  взять он расстался  месяц  назад,
выслушав его немногословное,  но довольно-таки соленое напутствие о том, как
должен  порядочный  честный летчик  шагать в  двадцатом веке  по авиационным
стежкам-дорожкам.
     Был Ефимков в форменной  рубашке с  матерчатыми  погончиками. На спинке
древнего  резного кресла висел его китель с пестрыми рядами орденских планок
и золотой звездочкой.
     Озадаченный,  Алексей  молча  смотрел на  полковника  широко  открытыми
глазами.  Нижняя  полная  губа  у Ефимкова  потешно затряслась  от смеха,  и
небольшие усики под крупным с горбинкой носом немедленно пришли в движение.
     --   Ну  чего   же  не  докладываешь-то?  --   любуясь  замешательством
лейтенанта,  спросил полковник.  -- Язык к гортани прилип? Или  я  таким  уж
грозным стал, что ли?
     -- Да как же, товарищ полковник, -- замялся Алексей, -- только что меня
провожали  к  новому  месту  службы,  и  к вам же, выходит, прибыл. Вам же и
докладывать о прибытии приходится.
     -- Так и докладывай, не ленись.
     Не зная,  шутит комдив  или говорит всерьез,  Алексей  принял положение
"смирно".
     -- Товарищ полковник, лейтенант Горелов прибыл в ваше распоряжение  для
дальнейшего прохождения службы.
     -- Вот так-то,  --  одобрительно  сказал  Ефимков и вышел  из-за стола.
Огромный,  почти  в  два  метра  ростом, с широкими  плечами,  он дружелюбно
полуобнял Горелова, усадил рядом с собой на дерматиновый диван.
     -- Значит, удивился, Горелов?  Ничего.  Привыкай к тому, что авиация --
это прежде всего скорость. Пока  ты отдыхал месяц на родине, твоего  бывшего
начальника  вытряхнули с насиженного места и принять дивизию приказали, чему
он, откровенно  говоря,  рад. Это,  во-первых.  Ну,  а  во-вторых...  --  Он
задумался, прислушиваясь к  реву выруливающих на старт истребителей, мельком
скользнул  взглядом по циферблату стенных часов,  видимо, проверяя, точно ли
выполняется  плановая  таблица.  -- ...Во-вторых,  был у меня  в свое  время
хороший  командующий  генерал  Зернов. Любил повторять:  "В  авиации дорожки
узкие,  всегда пересекутся".  Как  видишь,  все закономерно, хотя на  первый
взгляд  и необычно. -- Он встал и тяжелыми  шагами из конца в конец промерил
кабинет.  -- Куда же мне  тебя  определить, Горелов? Учился ты хорошо, летал
тоже не  худо. Ладно.  Пойдешь  служить  в  самый передовой  полк, к  майору
Климову.


        x x x

     Нигде,  пожалуй, не  встречают  так  спокойно  нового человека,  как  в
авиации, где летная жизнь не замирает ни днем ни ночью.
     Те,  кому  приходится  по  должности принимать новичков, давно к  таким
встречам привыкли и редко придают  им какую-либо торжественность. Просто они
стараются  окружить человека заботой и вниманием, чтобы тот как можно скорее
ощутил себя своим среди ветеранов.
     Комендант  гостиницы,  отданной   в  распоряжение  офицеров-холостяков,
заставил Горелова подняться на третий этаж, выдал ему ключ и сказал:
     -- Это запасной. Другой -- у второго жильца, лейтенанта Комкова.
     Комната была  маленькая,  метров двенадцать,  не больше. Стол, платяной
шкаф, две койки.
     Горелов разделся, прилег отдохнуть,  но  тотчас же провалился в крепкий
сон.  Сказались и  длинная  ночь  --  он  провел  ее не  сомкнув глаз, --  и
волнения, и дорога пешком с тяжелой поклажей...
     Когда он очнулся, то сразу почувствовал, что в комнате не один. Глаз не
открыл,  услышал  легкое  поскрипывание стула.  Вероятно,  второй  обитатель
комнаты  сидел  за столом.  Сначала Алеша  предположил,  что  тот  пишет или
читает.  Но минуту спустя  до его слуха дошло шуршание бумаги, стук твердого
предмета о стенки стакана и шорох, не  оставляющий теперь никакого сомнения,
-- его сосед бреется. Делал он это спокойно и деликатно, стараясь не шуметь.
Но потом  вдруг стал греметь стулом, бритвенной  утварью и вдобавок ко всему
засвистал какой-то сумбурный мотивчик, нечто среднее между "тореодор, смелее
в бой" и футбольным маршем.
     Алеша  открыл глаза и тоже подчеркнуто  откровенно заворочался на своей
койке,  так  что сетка, провисавшая под  его телом,  отчаянно  взвыла. Перед
собой  он  увидел  голую спину незнакомца, сплошь  покрытую крупными  рыжими
веснушками. Спина заворочалась, и зоркие любопытствующие глаза посмотрели на
Алексея из-под рыжего чуба.
     -- Проснулись, товарищ лейтенант! -- весело окликнул его незнакомец. --
А я здесь умышленно шумел, чтобы вы обед не проспали. Собирайтесь.
     Горелов,  смахнув  с  себя простыню,  вскочил  с  койки  на  прохладный
паркетный пол.
     Оба они стояли в одних трусах, с интересом рассматривая друг друга.
     --  Давайте познакомимся,  -- предложил  сосед,  --  все-таки  я  здесь
абориген. Лейтенант Василий Комков, старший летчик.
     -- Лейтенант Горелов,  младший летчик,  -- засмеялся Алеша.  -- Видите,
какая между нами дистанция!
     -- Чепуха, -- быстро возразил Комков, -- помните, что  говорил Наполеон
о  маршальском жезле,  который в ранце у  каждого  солдата. А жезл  старшего
летчика добывается гораздо проще.
     Алексей разглядел  на  столе  броскую  фотографию.  В  густых  зарослях
мандариновой рощи, весь окруженный ветвями, согнувшимися под тяжестью спелых
плодов,  стоит  летчик в довоенной форме.  В петлицах  --  шпала.  Волосы --
спелая рожь. Грудь в орденах.
     -- Какой яркий снимок! -- вырвалось у Горелова.
     --  Это отец,  --  мрачно  сказал  Комков, -- на отдыхе  в конце  сорок
первого снялся.  Его в Цхалтубо  лечиться после ранения послали.  А потом, в
конце того же сорок первого, он погиб под Севастополем.
     -- А у меня отец в сорок третьем погиб... на Днепре.
     -- Вот как, -- потеплевшим голосом откликнулся Комков, -- значит,  и вы
сиротой росли? Я о своем отце всего и помню, что запах армейского  ремня  да
золотой краб на летной фуражке. Рябинки вот еще на лице у него были.
     --  А я вообще  ничего не  помню, -- грустно признался Алеша, -- совсем
тогда маленьким был.
     -- Да, -- вздохнул Комков, -- скоро сами отцами станем.
     -- Не рано ли? -- усмехнулся Алеша. -- Лично я так нет.
     -- О! -- засмеялся Комков. -- И оглянуться  не успеете, как все придет.
Сначала любовь, потом взаимность, загс и прочее.
     -- Так у вас же всего этого еще нет. Вы на три-четыре года каких-нибудь
меня старше.
     --  Вот  чудак, разве же  это по  заказу происходит?  Любовь --  это не
пенсия за выслугу лет. Положитесь  на мой личный опыт.  Через полгода будете
гулять у меня на свадьбе. Хорошая девушка. Честное слово, хорошая.
     -- Как зовут-то хоть? -- спросил Алеша, тронутый счастливым блеском его
глаз.
     --     Любашей,     --    охотно    ответил    Комков,    --    здешний
финансово-экономический техникум кончает. Сейчас у них самые горячие денечки
-- экзамены  идут. Жаль, сегодня ночные  полеты. Я бы вас познакомил. Однако
чего мы стоим, как два голых петуха? Пора одеваться и -- в столовую.
     После обеда они сразу  возвратились домой. Жаркая погода вынудила обоих
раздеться. Комков перед вечерними полетами прилег, как и полагалось летчику,
но сон  не  шел,  и  он с  удовольствием продолжал  расспрашивать соседа  об
авиаучилище,  из которого  тот прибыл, об  однокашниках  -- среди  них могли
оказаться  и  его  знакомые.  Алеша  рассказал, как  добирался в  Соболевку,
вспомнил мрачного ночного железнодорожника.
     -- Это  капитан Савостин, -- усмехнулся Комков.  -- Он  в нашей дивизии
служил. В прошлом году уволили.
     --  Плохо летал? -- осведомился  Горелов. -- Или  по пословице:  четыре
раза по двести, суд чести и миллион двести?
     Василий пожал плечами:
     --  Да  нет.  Просто наступил  кому-то на  мозоль.  А потом  в  порядке
сокращения личного состава стали нас омолаживать. Полагалось людей физически
слабых  и старшего возраста с летной работы уволить. Ну а  омолаживанием кто
занимался в нашей части?  Одни старички, которым, моя бы воля, давно пора на
пенсию. Вот они  вспомнили  строптивость этого  капитана  и  записали его  в
"миллион двести".  Теперь ходит по  перрону, фонариком  машет,  дежурный  по
станции, так  сказать.  Впрочем,  не  будем  обсуждать, лейтенант,  действия
старших. По  уставу не положено. -- Комков замолчал, но всего на минуту-две.
-- Подойдите к окну, Алеша, и посмотрите на аэродром, -- позвал он внезапно.
     Горелов  встал у раскрытого  настежь окна. Отсюда,  с  третьего  этажа,
летное поле производило внушительное впечатление. Над выгоревшей, вылинявшей
за  лето  травой  господствовал  белый  цвет  металла.  Самолеты с  длинными
фюзеляжами  и непропорционально короткими острыми  крыльями рядами стояли на
бетонных   дорожках.  Техники  и  механики  хлопотали  около  восьми  машин,
выведенных на первую  линию. Этим  машинам с наступлением темноты предстояло
раньше других подняться с бетонированной полосы, и Алеша  подумал, что среди
них, вероятно, стоит и машина его соседа по комнате.
     -- Ну как? -- разомлевшим голосом спросил Василий.
     -- Нравится.
     -- Эффектное зрелище. Вы на какой матчасти кончали школу?
     -- На "мигарях". Но потом летал немножко и на этих.
     -- И что скажете?
     -- Еще не разобрался как-то. По=моему, эти сложнее.
     -- Люблю летать  на "мигарях", -- задумчиво резюмировал Василий. -- Для
меня  они ясная и четкая  конструкция. А эта труба  все пожирает: и знания и
силы. Из нее после  полета выходишь  мокрый как мышонок.  А в  воздухе  чуть
зевнул, и кажется, что не ты ею управляешь, а она тебя таскает. Иногда идешь
на полеты такой усталый... Вот, как сегодня.
     Горелов с каким-то жалостливым чувством посмотрел  на Комкова. Зачем он
так  мрачно?  Полузакрытыми  были глаза  соседа, и на  веснушчатом его  лице
лежала печать невеселого раздумья. Тревога проникла в Алешино сердце.
     -- Я вас не понимаю, Василий.
     -- А чего же тут понимать? --  ответил тем же дремотным голосом Комков.
-- Что сказано, то и сказано.
     -- Но позвольте откровенно...
     -- Давайте  на самых максимальных оборотах  откровенности. Мы же соседи
и, думаю, скоро станем настоящими друзьями.
     -- Вот поэтому я  и хочу, Василий, --  нескладно начал  Алеша.  --  Мне
кажется,  если вы  хотите летать на "мигах"  и чувствуете,  что вот этот тип
самолета вам противопоказан, откажитесь от полетов на нем.
     Комков пошевелил сухими губами.
     -- Отказаться? Да вы что,  Алеша. У нас все-таки воинская часть,  а  не
кружок художественной самодеятельности. -- В его  усталом  голосе прозвучала
грустная усмешка. -- Да и притом, что обо мне в полку подумают...
     -- Ничего  не подумают!  -- запальчиво  воскликнул Горелов, и  кудряшки
зашевелились на его голове. -- Да как же можно ложное самолюбие приносить  в
жертву здравому смыслу?!
     -- А вы бы отказались? -- прозвучал контрвопрос.
     -- Я бы?.. -- Алеша запнулся.
     -- Вот то-то и оно! -- вяло заметил Василий. -- Два  ноль в мою пользу.
Самое  трудное -- это победить самого себя. Многие полководцы именно поэтому
и обрекали свои армии на полный разгром, а народы на страшные жертвы, что не
могли  в критическую  минуту победить  себя, выйти и сказать: вот я  такой и
сякой. Вы  мне верили и верите.  Но  вы не знаете  самого главного: раньше я
мог,  а  теперь  не могу,  освободите  меня...  Ладно,  перестанем  об  этом
говорить, -- закончил Комков примиряюще.
     Но сон к нему не шел, и усталый мозг снова настраивал на разговор.
     --  Я  очень  часто  думаю  о  сегодняшней нашей авиации, --  продолжал
рассуждать Василий. -- Огромные скорости. Перегрузки, от которых мельтешит в
глазах,  а  лицо  уродуют  гримасы. И  вместе  с  тем  кабина  -- это  целая
лаборатория.  Как  же много  требуется  от  тебя,  чтобы  пилотировать такой
самолет! И силенки сколько, и знаний. Попробуй сейчас сядь в кабину, не зная
физики,  алгебры,  теоретической  механики.   Не   много   налетаешься.  Мне
вспоминается, как нам новый наш командир, Кузьма Петрович Ефимков, про войну
и поршневую технику  рассказывал. Тогда, говорит, иные воевали  по принципу:
или грудь  в  крестах,  или голова  в кустах.  Гашетка,  ручка, сектор газа,
педали -- вот и все. Он, конечно, утрирует, но многое верно.  Разве сейчас с
семиклассным образованием сядешь на истребитель?
     -- И  все равно так  же, как и  в  войну,  кроме  знаний  и  физической
подготовки, нужно еще одно условие, чтобы летать.
     -- Какое же?
     -- Призвание, -- тихо произнес Алеша.
     -- Лирика это, -- отмахнулся Комков,  -- об  этом  призвании  хорошо  у
поэта одного сказано, вот забыл его фамилию:
     <i>Земля нас награждала орденами,
     А небо награждало сединой.</i>
     А  впрочем, давайте  лучше завтра договорим. Мне и впрямь пару часочков
не грех соснуть. Боржоми не хотите? В  наш военторг позавчера завезли, так я
пять бутылок взял.
     Горелов поблагодарил и отказался. Дождавшись, когда Василий  заснет, он
вышел из гостиницы. Надо было сдать в политотдел открепительный талон, стать
на вещевой учет, зайти к замполиту полка.
     Когда через два  часа он возвратился, Комков встретил его на пороге. На
нем была уже летная куртка песочного цвета с поблескивающей "молнией".
     -- Вот и хорошо, что пришли. Я с собой ключ брать не буду, зачем он мне
в кабине.
     -- Отдохнули хорошо? -- поинтересовался Горелов.
     Василий дружелюбно похлопал его по плечу.
     -- Да что вы меня,  как замполит или полковой врач, исследуете?  Это им
по штату положено такие вопросы перед вылетом задавать.
     --  Я  ваш  сосед,  --  с улыбкой  напомнил  Алеша,  но  Комков  и  тут
отпарировал:
     -- А дистанцию между старшим и младшим летчиком забыли?
     -- Не  забыл, Василий. Только вы  мне очень усталым сейчас кажетесь. Не
надо бы вам сегодня на ночные. И задание сложное небось?
     -- Э-э-э, бросьте-ка  причитать батенька, -- как говаривал один хирург,
вскрывая совершенно здорового  пациента.  Задание  как  всегда:  перехват  в
стратосфере. Наберу высотенку, атакую в стратосфере цель -- и домой. Так что
гуд  бай,  генносе,  если перейти  на  помесь  английского  с  немецким,  --
засмеялся  Василий. Он  пытался  произвести на Алексея впечатление  бодрого,
уверенного в  себе  человека, но тени  усталости  лежали полукружьями  у его
глаз. Поняв,  что  обмануть  соседа не  удалось,  он  вздохнул --  хочешь не
хочешь, а идти надо.
     Двери бесшумно затворились,  и  вскоре  быстрые  шаги Комкова замерли в
лестничном пролете.
     Оставшись один, Горелов распаковал свой чемодан с  нехитрым холостяцким
имуществом. Потеснив в платяном шкафу вешалки соседа, нашел место для шинели
и двух военных костюмов, штатских  брюк и рубашек. Потом написал коротенькое
письмо матери, сообщив, что доехал благополучно и вполне прилично устроился.
Покончив с делами, разделся и в одних трусах сел у окна.
     Быстрые южные  сумерки плотно обволакивали степь, принося с собой после
душного дня прохладный ветерок. Картина ночного аэродрома волновала. Алексей
пожалел, что не захватил с  собой этюдник, подрамник, краски,  кисти. Ночной
аэродром  так  и просился на  полотно! Т-образные  раздольные бетонированные
полосы были окаймлены гирляндами зеленых электрических лампочек. Эта дорожка
приветливо горевших  огоньков  бежала вперед, к самому  краю летного поля, и
казалось, дальше тоже отрывалась от земли, устремляясь вместе с  самолетом к
голубому,  ровно  мерцающему  звездному  куполу  ночного неба...  То ласково
зеленым, то предостерегающе красным, запрещающим посадку светом загоралось и
гасло  электрическое   стартовое  Т  --  издревле  знакомый  всем  авиаторам
посадочный знак. Очевидно,  это электрики опробовали  световую  сигнализацию
перед полетами.
     Почти   бесшумно,  как   большие  светлячки,  двигались  вовсе  стороны
тягачи-буксировщики,   специальные   машины,   полуторки,   выделенные   для
обслуживания   полетов,   и  немногочисленные  легковушки,  развозившие   по
аэродрому  старших  начальников.  Прожектористы  дали  яркий  желтый уч.  Он
постоял   несколько   секунд  почти  вертикально,  не  в  силах  достать  до
безоблачного звездного неба, а потом, разрубив надвое летное поле, лег почти
на бетонированную взлетно-посадочную полосу. Стойкий,  не  колеблющийся свет
выделил ровный ряд стоявших на линии  предварительного  старта истребителей.
Черные фигурки летчиков, техников и механиков суетились около них с завидной
муравьиной старательностью. Горелов подумал, что там среди них расслабленной
походкой  шагает  и  его  сосед  лейтенант  Комков.  "Не понравился  он  мне
сегодня... -- вздохнул про себя  Алеша. --  Почему он  такой утомленный?.. А
говорит любопытно. Интересный парень".
     Алеша включил настольную лампу, к которой моментально устремилась целая
эскадрилья комаров, взял со стола фотографию летчика в гроздьях мандаринов и
на оборотной стороне прочитал  выцветшую  надпись: "Родная Катя! Энное время
ты  можешь за  меня  не  волноваться. Очень  трудно дался в  бою тринадцатый
"мессер".  Не  зря  говорят, что  тринадцать  -- чертова  дюжина.  А на  том
"мессере"  был  действительно  нарисован  рогатый  черт,  и пилотировал  его
какой-то  ас, барон, что ли. Я получил в том бою легкое ранение и теперь  не
столько лечусь, сколько  отдыхаю  в Цхалтубо.  Природа  здесь чудо.  Видишь,
какие мандарины вымахали. Вот бы Ваську нашего сюда -- дал бы  им жизни. А о
тебе и не говорю. О  тебе можно  только мечтать. Обнимаю и целую. Вечно твой
Виктор".
     Алеша  бережно  поставил  фотографию  на  место,  еще  раз  полюбовался
худощавым  лицом Комкова-старшего и тотчас же с грустью вспомнил обелиск над
Днепром, белозубую улыбку отца на фотографии, хранившейся у матери. "Значит,
мы оба выросли без отцов, -- подумал он, -- с Василием стоит подружиться".
     Он  выключил  свет. Тем временем на аэродроме ночные полеты  шли  своим
чередом.  На стоянках  запели турбины.  Сначала  послышался  тонкий  плавный
свист, но вскоре обрел он силу и  превратился  в рев, водопадом обрушившийся
на окрестности.  Грозные языки  пламени вспыхнули  за соплами  самолетов,  и
загудел на  все голоса ночной аэродром. Одна за другой стали взлетать боевые
машины. По мере их удаления гул турбин становился мягче и  тоньше. К голубым
звездам полуночного неба прибавились новые: красные и зеленые. Это горели на
плоскостях истребителей заветные огоньки АНО.
     Потом на летном поле наступило затишье.  Только желтый  глаз прожектора
иногда вспарывал темень над широким полем аэродрома.
     Сонная  истома  одолела Горелова, и  он задремал. Алеше  снился  родной
Верхневолжск, яркий летний день после дождика.  Он, маленький, шлепая босыми
ногами, смеясь, убегает от настигающей  его матери.  Впереди крутой волжский
берег. Он  смело кидается  с обрыва  в реку,  долго  летит вниз  головой,  а
прохладная вода  все  не  прикасается и  не  прикасается  к  нему.  И  вдруг
небывалой силы взрыв наполняет уши режущей болью. Все уплывает в сторону:  и
мать, и река, и дождевые лужи. Горелов  открывает глаза  и  видит непонятные
багровые  отблески,  мечущиеся  по  стенам  комнаты. Вскочив  с  кровати, он
бросается  к окну и каменеет. Его  сон  действительно был  прерван  страшным
взрывом. За окном -- аэродром,  но таким еще никогда не видел его Горелов за
короткую свою службу в авиации.
     По тем же рулежным дорожкам, оглашая сиреной южную  ночь,  мчится белая
"санитарка". Впереди -- успевшая ее обогнать пожарная машина. Зябко сник луч
прожектора,  застыл неподвижно над восточной  окраиной  летного  поля,  и  в
блеклом  его свете Алексею  представилась зловещая картина. Он увидел  яркий
костер. Пламя корежило  упавший на землю истребитель  и так  быстро пожирало
легкий металл, что пожарная машина была уже явно ненужной.
     В  желтой   полосе  рассеянного  света  прожекторов  показались  темные
силуэты.  Это люди со  всех стоянок  бежали к  месту взрыва. Бежали изо всей
мочи,  хотя твердо знали, что случившегося уже не поправишь и они совершенно
бесполезны человеку, погребенному под грудой горящих обломков.
     Охваченный  смутным  беспокойством, Алеша  стремительно  оделся и  тоже
побежал  на  аэродром.  Ветер   свистел  у  него  в  ушах,  фары  обгоняющих
автомобилей слепили  глаза, а он бежал все  быстрее и быстрее,  еле  успевая
переводить дыхание. Когда он приблизился к месту падения самолета, шаги  его
стали   медленнее,  а  дыхание  тяжелее.  Пламя,  угасающее  под  струей  из
брандспойта,  уже  долизывало высокий стрельчатый киль. Пожарники разгребали
обломки. Горелов, втиснувшись в кольцо людей, увидел, как один из пожарников
положил что-то на развернутые носилки, а другой негромко, но так, что многие
расслышали, произнес:
     -- Здесь еще кисть с часами.
     И Алексей понял -- речь шла о  человеке. Нехорошее предчувствие сдавило
грудь.   В   отсветах   угасающего   пламени   появилась  фигура  замполита,
коренастого, со шрамом во всю щеку, подполковника Жохова, которому несколько
часов  назад представлялся Горелов. Замполит, подойдя,  скользнул горестными
глазами по лицу новичка и глуховатым голосом курильщика проговорил:
     -- Зря пришли, лейтенант. Не надо бы вам...
     Алексей почувствовал, как свинцовой тяжестью наливаются ноги. Мимо него
на санитарных носилках пронесли  небольшой  комок, накрытый белой простыней,
--  так  мало  осталось от  человека, находившегося  в  кабине  истребителя,
дышавшего и говорившего несколько минут назад.
     На   огромной   скорости   примчалась   "Волга".  Из-за  руля  выскочил
всклокоченный  и злой комдив. Он сегодня не  был на ночных  полетах и только
что приехал из города, расположенного в восьми километрах от летного поля --
там находилась его квартира. Кольцо людей разомкнулось, словно разрубленное,
и по образовавшейся  просеке Ефимков  тяжело  и угрюмо прошагал к обугленным
останкам  самолета.  Безмолвными тенями  его  сопровождали  замполит  Жохов,
инженер и командир полка -- щеголеватый,  с тонкой талией, черноглазый майор
Климов. Не оглядываясь на них,  огромный,  как монумент, Ефимков  односложно
спросил:
     -- Климов, вы все время держали с ним связь?
     -- Да, товарищ командир.
     -- Что он радировал?
     -- На  двенадцати  тысячах метров,  после  выхода  из  атаки,  передал:
чувствую  тряску. Потом  на две минуты связь прервалась. Я несколько раз его
запросил -- почему  молчите? В наушниках  сначала послышался стон,  затем он
очень отчетливо, хотя и слабым голосом, ответил: "Мне плохо".
     --  Это  я  знаю!  -- грубо перебил  Ефимков.  --  Еще какие детали вам
известны?
     -- Надо прослушать ленту магнитофона.
     -- Спасибо за совет! -- отрезал комдив, и даже в полумраке огромные его
белки гневно  блеснули.  -- Я  вижу,  майор, на  вас очень  плохо  действует
бессонница, если даете такие само собой разумеющиеся рекомендации. Почему не
проконтролировали лейтенанта Комкова перед допуском его к ночному полету?
     -- Он  недавно прошел  ВЛК <i>(врачебно-летная  комиссия)</i>, -- тихо  сказал
замполит Жохов, -- кардиограмма была хорошей, да и  все другие показатели на
месте.
     -- На месте, на месте, -- грозно проворчал Ефимков, -- а где теперь это
место? На кладбище, вот где.
     Он повернулся к ним всей громадой своего мускулистого  тела  и медленно
зашагал к "Волге". Неведомая сила оторвала в эту минуту тяжелые Алешины ноги
от земли.
     -- Товарищ полковник!
     Ефимков  уже  у самой машины удивленно попридержал шаг, открыв  дверцу,
скосил на Алешу глаза:
     -- Ты-то откуда здесь взялся, Горелов?
     --  Товарищ  полковник, -- заглатывая  слова  и  от  этого  еще  больше
волнуясь,  заговорил  Алексей,  -- виноват... Я виноват. Он перед полетом не
усталость  мне пожаловался, а я не настоял, чтобы он от задания отказался, и
командиру сообщить стыдным посчитал. Виноват!..
     -- Ну и спасибо за откровенность, -- отмахнулся досадливо полковник. --
Час от часу не легче.
     Хлопнула дверца. "Волга"  с места взяла скорость  и  помчалась  поперек
аэродрома к слабо освещенным ночным окнам штабного здания.


        x x x

     Горелов  не  спал до рассвета. Лежа на  спине, он  воспаленными глазами
смотрел в давно не беленный потолок.
     Почему  командир  дивизии его не  выслушал и  не  расспросил подробнее?
Почему  даже  не выругал  столь же  резко, как майора  Климова  и  замполита
Жохова?  Ведь  он,  лейтенант  Горелов, больше всех виноват, только  он  мог
предотвратить  катастрофу,  и не сделал этого. Почему он  не  забил тревогу,
узнав о  настроении Василия, не пошел к командиру  полка или его  замполиту?
Пусть  бы отстранили от полетов  Комкова и тот  бы надолго с ним из-за этого
вмешательства рассорился. Но ведь он остался бы жить. Смеялся бы и рассуждал
о полетах, женился  на  студентке  Любаше, допил  бы свой  боржоми,  которым
запасся  в военторге.  Словом, носил  бы по  земле свою молодость,  а  потом
зрелость и старость еще долгие годы.
     А  теперь обгорелые его  останки, из каких и  поклажи-то  для  гроба не
соберешь, унесли санитары.  Как  же это все  так?  Почему на него, Горелова,
никто не обрушился как на виновника, почему он должен терзаться один?!
     Алексей вскочил,  зажег свет и  заходил  по  комнате. Ему было тоскливо
среди вещей,  хранивших  на себе прикосновения Комкова, согретых  теплом его
рук, расставленных в порядке, в каком он любил. Виски трещали от боли.
     -- Василий, прости! -- прошептал Алеша.
     "Нечего сказать, хорошо  же ты  начал свою  летную службу! -- казнил он
себя. -- А в  чем,  собственно говоря,  твоя вина?  -- возник в его сознании
другой, уверенный  голос.  -- Что, собственно, произошло? Твой однополчанин,
еще не  успевший даже стать тебе другом, доверчиво открыл душу. Он  поставил
тебя в известность, что не  хотел бы летать  на истребителях этого типа, что
его  тянет  назад, к  "мигам", что на  новых машинах он устает  и  уходит на
полеты расслабленный. Ты  посоветовал ему отказаться от очередного полета  и
был им  же  за это высмеян. Мог ли  ты после  всего этого,  вопреки согласию
Василия,  идти  к командиру  полка  и  настаивать, чтобы  его  исключили  из
плановой таблицы, доказать, что этот человек, совершенно здоровый физически,
не должен летать? Что бы сказал о тебе  тот же майор Климов, замполит Жохов,
сам  Комков? Они бы посчитали  твое заявление наивным и  несерьезным. Где же
правда? Виноват я или нет?"
     За окном  серый рассвет.  Мелкий  неожиданный дождик  прибивает  тугими
брызгами  травку, а на обгоревших обломках разбившегося самолета капли дождя
как слезы.  Мрачно молчит аэродром.  В штабе полковник  Ефимков перечитывает
коротенькое донесение на имя командующего:
     "В ночь на  7  июля  1961 года во время полетов на отработку  перехвата
воздушной  цели старший  лейтенант  Комков В.В.  с  высоты двенадцать  тысяч
метров  передал о появлении тряски в самолете. Через три минуты сообщил, что
ему плохо. На  этом связь с летчиком прекратилась. Самолет упал на восточной
окраине аэродрома и взорвался. Старший  лейтенант Комков В.В. погиб. Причина
катастрофы:  потеря  летчиком  сознания.  Мною  отдан  приказ  о  проведении
тщательного расследования".
     Ночь  плывет  над страной.  Ночь приносит  радости  влюбленным,  победы
писателям  и  ученым, избравшим для своего  творчества  это  тихое  время. В
Соболевке  она  принесла смерть  молодому человеку,  рядовому летчику нашего
Военно-воздушного флота. Василий Комков с огромной высоты  падал на землю на
тяжелом,  уже не управляемом истребителе. Он сгорел в  одиннадцать  ночи. Но
огромна страна наша.  И где-нибудь,  в  одном из больших городов, в этот час
гремела  в   городском  саду  музыка,  и  какой-нибудь  замшелый  обыватель,
увидевший,  как летчик  в возрасте Василия Комкова легко и красиво кружит  в
вальсе партнершу, наверно, произнес затрепанное:
     -- Ох и везет этим  военным! И оклады,  и пайки, и  обмундирование.  Не
жизнь, а малина.
     Ночь   плывет  над  притихшим  авиационным  гарнизоном,  заглядывает  в
тридцатую комнату  гостиницы,  где  мечется  еще один  тоскующий  человек  и
пересохшим от горя голосом самого себя спрашивает: "Кто же скажет -- виноват
я или нет?"


        x x x

     Еще не  было  и семи утра,  когда побледневший и осунувшийся  лейтенант
Горелов остановился  возле  знакомой  ему,  обитой  кожей  двери с дощечкой:
"Командир  дивизии".  Нет,  у  молодого  летчика  не  дрожали  колени  перед
предстоящей встречей. Спокойно и уверенно толкнул он дверь.
     Незнакомый лейтенант,  дежуривший  в  приемной  комдива,  вопросительно
поглядел на Алексея:
     -- Я вас слушаю.
     -- Мне надо видеть командира дивизии.
     -- Вас он вызывал?
     -- Нет, но у меня серьезное дело.
     -- Полковник занят в связи со вчерашним. Вы же знаете.
     -- Знаю. Я тоже в связи со вчерашним.
     Дежурный пожал  плечами и  скрылся за дверью кабинета.  Возвратился  он
очень скоро, почти тут же, и развел руками.
     -- Должен вас огорчить. Сказал: "Я в курсе, но принять сейчас не могу".
     С низко опущенной  головой поплелся Горелов в гостиницу. Что же делать,
если полковник Ефимков,  знавший его на протяжении двух лет, даже видеть его
сейчас не хочет? Значит, слишком велика его вина.
     Приближалось  время завтрака, но Алеше и думать было  противно  о  еде.
Ощущая слабость, поднялся  он  к себе на третий этаж, не  раздеваясь, лег. С
фотографии, стоящей на  столе, на него укоризненно глядел военный  летчик со
шпалой в петлицах и, казалось, говорил: "Не уберег. Как же ты это? А?"
     --  Да не  мог  же я. Честное слово, ничего больше не  мог сделать,  --
прошептал Алексей, чувствуя звон в висках и сухость во рту.
     Как  он заснул --  не смог бы сказать. Видимо, сон был хрупок,  как и у
всякого возбужденного человека. Гулких шагов  по коридору Алеша не  услышал.
Но  когда  еле-еле  скрипнула дверь, вскочил  и  замер  от  удивления.  Чуть
пригибаясь  в  дверях, в  комнату  вошел полковник  Ефимков.  Снял с  головы
фуражку, обнажив  на лбу дорожку  бисерного  пота,  глазами поискал на столе
место, куда бы  ее положить. Мохнатые,  с проседью брови его  сомкнулись над
переносицей,  отчего озабоченность на загорелом лице комдива  проступила еще
больше. Подвинув к себе стул, Ефимков сел.
     -- Ну, здравствуй, -- спокойно произнес он, оглядывая Горелова. -- Чего
же это ты на кровать в брюках да еще  обутым  взгромоздился? Я, кажется,  не
этому тебя обучал. Конец света, что ли, пришел?
     -- Кошки на сердце скребут, товарищ полковник.
     --  Кошек гони, -- мрачно изрек Кузьма Петрович, -- конца света тоже не
предвижу.  А ну-ка, дай  лоб. Что-то ты  мне  не  нравишься, парняга. --  Он
положил тяжелую ладонь на лоб лейтенанту, потом потрогал  его щеки. -- Так и
есть. Градусов тридцать девять,  не меньше. Небось южную лихорадку подцепил,
да и нервишки сдали. Врача  к  тебе  пришлю, чтобы все на  уровне было. Ну а
теперь рассказывай, зачем ко мне в кабинет ломился?
     Горелов сел на койку и откровенно поведал комдиву о своих мучениях.
     -- Полагается  в авиации по закону,  установленному самой  жизнью: если
чувствуешь, что не готов к полету, заяви об  этом и от полета откажись. Если
знаешь, что твой товарищ не готов к полету, тоже скажи об этом командиру.
     -- А я вот не сказал, -- признался Горелов.
     -- Юридически к тебе нельзя предъявить никаких претензий. А вот с точки
зрения человеческой совести...
     --  Надо  меня  судить,  --   перебил  комдива  Алеша,   но  полковник,
поморщившись, мотнул головой.
     -- Надо бы, конечно, -- сказал он спокойно, -- если бы ты промолчал.
     --  А разве  я не  промолчал!  -- горько воскликнул  Алеша. -- Разве  я
сказал о своих сомнениях командиру полка, вам или врачу?..
     -- Чудачок,  --  усмехнулся  Ефимков и зачем-то потрогал  усы. --  Врач
немедленно  бы  подтвердил,  что  Комков  физически  здоров  и  нет  никаких
оснований не допускать его к ночному полету.  Вот  ведь  фабула-то какая! --
Полковник побарабанил пальцами по коленке, потом, помолчав немного, спросил:
-- Так, говоришь, он и стихи тебе читал?
     -- Читал, товарищ полковник.
     -- Какие же?
     -- "Земля нас награждала орденами, а небо награждало сединой".
     -- Неважнецкий симптом. -- Ефимков достал из кармана старомодную трубку
с  искусно вырезанным чертом в том месте, куда кладут  табак, набил ее и, не
раскуривая, отвел влево руку. -- Если летчик выходит на полеты, как тореадор
на  корриду,  его нельзя и близко  к  боевой машине допускать.  Жаль только,
прибора такого нет, чтобы определять неуверенность.
     -- Мне  он дал в руки такой прибор, -- быстро возразил Алексей, -- свою
откровенность.
     -- Хрупкий прибор, -- хмыкнул Ефимков, -- и не всегда верный.
     -- Почему же?
     -- Да потому,  что я тоже  иной раз в кабину  усталым сажусь. Только  я
себя в этих случаях переламываю  и никому об  этом ни гугу.  Но попытался бы
кто-нибудь отстранить меня  от полета! Вот, брат,  какая она штука, жизнь...
тонкая!
     -- Значит, я все-таки виноват...
     -- Чудак, -- покачал головой Ефимков,  -- сказано чудак,  чудак и есть.
Существуют  такие  ситуации, которые не только  законом, но даже собственной
совести -- более тонкому инструменту -- неподсудны. Дай-ка лучше огонька.
     Откинувшись  на спинку  стула, комдив выпустил в низкий  потолок тонкую
струю дыма.
     -- Вам теперь  плохо,  товарищ  полковник,  --  сочувственно  промолвил
Горелов, -- только дивизию приняли -- и катастрофа... могут и выговор.
     -- Выговора посыпятся, -- подтвердил комдив, -- за этим дело не станет.
Да что -- выговора. В них разве  дело?  Человека нет. Понимаешь, Горелов  --
человека. А что такое человек? -- спросил он разгоряченно. -- Что может быть
выше  и  сложнее?  Мы  придумали  истребители,   летающие  на  сверхзвуковых
скоростях, кибернетику, в  космос забрались. Но какой  Главный конструктор в
состоянии  изобрести  человека?  Ни  один.  Потому  что  нет  в  мире  более
утонченного существа, чем человек. Одна нервная система чего стоит. Я уже не
говорю о таком необыкновенном аппарате,  как мозг.  --  Полковник снова сел,
покосился на застеленную кровать Комкова. --  На фронте у нас традиция была:
если летчик  не возвращался из боевого вылета, никто на застеленную  кровать
не ложился. Пусть и его койка так постоит.
     -- Хорошо, -- шепотом откликнулся Алеша.
     Ефимков вздохнул:
     --  Каково  его  матери... Ей за пятьдесят.  Для  слабого  материнского
сердца  такое известие... сам понимаешь...  --  Докурив в  молчании  трубку,
полковник встал, с хрустом разминая спину, прошелся по комнате. -- Вот ведь,
черт. Тебя-то я выслушал, а о своем деле позабыл. Я же к тебе тоже пришел по
делу.
     -- По де-лу? -- удивился Горелов.
     Ефимков ласково потрепал его по плечу:
     -- Вот что, Алеша. По училищу знаю тебя как способного художника. Здесь
у нас этого  сделать  некому. Ты  видел  Василия  Комкова.  Ты  получишь его
увеличенные фотографии. Комков  был честным человеком. Погиб как солдат. При
расследовании катастрофы выяснилось, что он  до самой  последней секунды  за
машину боролся.  Даже в полусознательном состоянии. О катастрофе и не думал.
Так ты вот что. Должен срочно большой портрет его написать.  Я сейчас к тебе
врача пришлю, пусть он тебя микстурами заморит, а потом за дело. Кисти и все
прочее тебе из клуба доставят. Сможешь до вечера сотворить?
     -- Смогу, товарищ полковник.
     -- Вот и спасибо. Мы этот портрет над его гробом повесим.  Через час на
самолете мать его к нам ожидается.


        x x x

     До самого обеда просидел  Алеша над  мольбертом, воскрешая  по памяти и
фотоснимкам простое, бесхитростное  лицо  лейтенанта Комкова с мечтательными
глазами и рыжим, густо на них  падающим  чубом.  На душе было  тоскливо.  Он
зябко  ежился -- то  ли  от  малярии,  то  ли от всего  перечувственного.  И
возможно, поэтому Василий  получился на портрете  более грустным, чем  был в
короткой  своей  жизни.  Алеша  нарисовал  Комкова  в   расстегнутой  летной
курточке, именно  таким,  каким  он  ушел из  этой комнаты в свой  последний
полет.  Посыльный по штабу принес в котелках  обед,  но Горелов  только супу
похлебал немного да пол-ломтика хлеба съел, запив боржомом.
     Зашел   замполит  Жохов,  неторопливо,  то  приближаясь,  то  удаляясь,
всматривался в портрет, одобрительно сказал:
     -- Как живой получается.
     Алексей кивнул головой.
     -- Ну и хорошо.
     После ухода  замполита  Алеша нарисовал над  головой  погибшего  легкие
облака, нежно  тронутые солнцем,  и,  как ему показалось, выражение печали в
глазах Комкова смягчилось.
     Под  вечер  портрет  был  вывешен  в  прохладном  и  длинном  вестибюле
гарнизонного Дома  офицеров. Его  поместили на стене, между двумя знаменами,
приспущенными  над  красной  крышкой  гроба. Алеша  отстоял  свою  очередь в
карауле.  Видел  он  седую плачущую женщину,  старавшуюся из  последних  сил
держаться на людях. И еще одна  скорбная фигура в черном была рядом. Бледная
девушка с неброским продолговатым лицом.  И  он понял,  что  это  о  ней так
ласково говорил ему, уходя в свой последний полет, Василий.
     Медные трубы  духового оркестра, игравшего в зрительном  зале, наводили
грусть, и Алеша потихоньку ушел.


        x x x

     --  Лейтенант  Горелов, --  объявил  майор  Климов  на  предварительной
подготовке. -- Сегодня пойдете на  перехват  воздушной цели ночью  в простых
метеорологических условиях. Будете атаковать в стратосфере.
     Три  десятка  по-разному  подстриженных голов одновременно обернулись к
Алеше,  сидевшему на  задней  скамье.  В распахнутые  окна  учебного  класса
вливалось южное утреннее солнце. В руках у сосредоточенного, умевшего всегда
с шиком носить  армейскую  форму  майора Климова была тонкая и  длинная, как
бильярдный кий, указка.
     -- К полету готовы?
     -- Так точно, товарищ майор.
     Горелов чувствует на себе подбадривающие взгляды однополчан и понимает,
в чем дело.  По сравнению с другими молодыми  летчиками комдив дал ему очень
сжатую  программу ввода в  боевой строй. Осторожный  и  уравновешенный майор
Климов попытался  было  запротестовать. После  катастрофы  он  стал  заметно
перестраховываться и не перегружать молодых летчиков сложными заданиями.
     -- Может, подождем с Гореловым? -- осторожно спросил он у комдива.
     Но полковник бурно обрушился на Климова:
     -- Горелов в нашей  части  уже  не  новичок. Мне  истребители,  которые
кислое  молоко возят,  не  нужны.  Смелость,  настойчивость, разумный  риск.
Только  при этом  рождается  настоящий воздушный боец...  да  и  авиационный
командир тоже, -- уколол он Климова, но тотчас же подсластил пилюлю: --  Это
я  не о вас,  майор.  Мне сейчас  случай из собственной практики вспомнился.
Прислали  к нам как-то в авиаучилище из  одной  дружественной  страны группу
молодых людей для обучения. А надо  сказать, страна эта хоть  и маленькая по
территории,  но люди в ней настоящие. Приказал я  по  всем нашим авиационным
канонам пропустить их через медкомиссию. Оказалось,  что у троих зрение ниже
среднего, а  двое  так  вообще  книжный текст только  с  очками читают.  Что
прикажете  делать?  Сообщили  по  всем  правилам  через  МИД,  что  обучение
командированных  в  Советский Союз молодых  офицеров дело рисковое в связи с
такой-то  и  такой=то  причиной.  Изложили все  аккуратно,  как  положено  в
дипломатической  переписке. И  вдруг  депеша  из  этой  страны. Знаете,  как
премьер их ответил: "Если по  земле ходят и не разбиваются, смогут и летать,
не разбиваясь.  Революция требует, чтобы они стали летчиками".  И что же  вы
думаете?  Стали-таки  летчиками.  Стали.  Летают  сейчас  на  "мигах"  А  вы
говорите, с Гореловым воздержаться...
     Присутствующие при этом  разговоре офицеры заулыбались,  а майор Климов
только головой покачал.
     --  Ну, товарищ командир,  вы всегда под  корешок  рубанете, когда и не
ждешь. Включаю Горелова в плановую таблицу.
     И вот теперь,  под одобрительные реплики летчиков, майор Климов  ставил
перед Алешей сложную для него задачу.  Это был  первый в  его  жизни  ночной
перехват.  Горелов  волновался.  Он  до  самых  мельчайших деталей  продумал
задание, повторил  расположение всех наземных ориентиров, какие только могли
понадобиться, более часа  просидел в тесной  кабине,  репетируя  предстоящие
действия -- от взлета и до  самой посадки. Словом, когда в сумеречный  вечер
он появился у подготовленного к взлету истребителя, вся динамика полета была
для него  предельно ясна.  Приняв рапорт  от техника  и  тщательно  осмотрев
машину, Алексей поднялся по лестнице-стремянке в кабину.
     Кто не видел кабины современного реактивного истребителя,  вооруженного
ракетными подвесками, тот удивился бы: как  может размещаться в ней человек,
затянутый  в  тяжелый  высотный  костюм,  увенчанный  неуклюжим гермошлемом,
делающим его похожим то ли на водолаза, то ли на древнего рыцаря? Но человек
не только помещался на узком пилотском сиденье, а еще подстегивал парашютные
лямки, соединял себя шнуром с радиосетью,  чтобы вести  переговоры с землей.
Окруженный  десятками сложных  приборов, он должен  был безошибочно  с  ними
работать,  ни на секунду не забывая,  для чего  предназначена каждая кнопка,
каждый  рычаг  и  тумблер.  А  это  тоже  требовало  экономных,  расчетливых
движений.
     Горелов  давно  научился  действовать  в  узком  пространстве пилотской
кабины и ее  теснота  его не тяготила. Все-таки как-никак, а  уже около года
летал он на самолетах нового типа.
     ...Ночь опустилась на аэродром, было безветренно, и звездное небо  ярко
горело  над Соболевкой.  Металлический  корпус истребителя сохранял  дневное
тепло. Тонкий  запах нитролака и  металла наполнял кабину.  Горелов проверил
все агрегаты,  доложил по  радио о готовности. Стрелка,  отмерявшая секунды,
бежала по  циферблату быстро,  и ему показалось, будто команда  "Выруливать"
прозвучала   раньше   положенного   времени.  На   малых  оборотах,   слегка
подпрыгивая, вытащил белый истребитель свое тяжелое тело на ровную бетонку и
уже  оттуда, по команде: "Старт-143", вам взлет", рванулся вперед, мгновенно
набрав необходимую скорость.
     Метнулись  назад две ровные строчки ограничительных огней, темный купол
неба  навис  над  фонарем кабины. Алеша потянул на себя  ручку управленияЮ и
широкий,  как  тубус,  нос истребителя  вздыбился,  становясь в крутой  угол
набора высоты.  Коротких  стреловидных плоскостей  он  сейчас не  видел: они
оставались за его  спиной. Алеша невольно вспомнил Комкова, называвшего этот
тип   истребителя   трубой.   Действительно,  машина,   обладавшая  огромной
скоростью,  чем-то напоминала  трубу. Будто  выпущенная  из гигантского лука
стрела, вспарывая небо, мчалась она ввысь.
     Горелов очень скоро  набрал  заданную высоту и не успел  еще  перевести
машину в горизонтальное положение, как с командного пункта штурман приказал:
     -- "Старт-143", цель выше. Курс прежний.
     Движение рулей -- и большая стрелка описала на высотомере круг. Настали
для  молодого  летчика секунды, когда наводящие  команды  посыпались одна за
другой.  В эту  ночь  перехваты учебных целей  выполняли  и  другие  летчики
дивизии, и Горелов, связанный с  командным пунктом радиоканалом, чутко ловил
свои  позывные. По  этому каналу  он  получал  указания,  докладывал  об  их
исполнении. Эфир кипел пестрыми, малопонятными для непосвященных фразами.
     "Вам  курс триста тридцать, высота пятнадцать" -- это  командовали ему.
"Высота  занята" --  это уже сообщал  он. И снова  ему:  "Цель на встречных,
приготовиться  к  развороту  влево". Потом он:  "Разворот выполнен". И опять
ему: "Цель справа, включите высокое".
     Двадцатый век освободил летчика-истребителя от  необходимости напрягать
зрение, чтобы в ночных  условиях увидеть цель при  сближении и маневрировать
пере  атакой.  Всю   эту   сложную  работу   теперь   выполняет   всевидящий
радиолокационный   прицел,  и   в  кабине  реактивного  истребителя  летчик,
преследующий   противника,  больше  похож  на  инженера,  склонившегося  над
прибором, чтобы произвести опыт, чем на бойца.
     Чуть ссутулившись, следил  Алексей за  пульсирующими метками на матовом
экране, маневрируя в воздухе,  загонял их  в пространство, которое именуется
на прицеле "лузой захвата". А когда верхняя и нижняя метки совпали, радостно
воскликнул:  "Захват  произвел!" Потом  нажал кнопку. Две  метки  на  экране
пропали, и вместо них появилась одна  новая.  Летчики ласково именовали ее в
обиходе "птичкой". Теперь "противник" находился в  центре сетки прицела. Еще
небольшой маневр, и Горелов торжествующе передал:
     -- Цель атакована.
     -- Молодец, возвращайтесь, -- сказала ему земля.
     Он увидел, как резко  отвалил вниз самолет-цель, исчерпавший  полностью
свою миссию в этом ночном полете. Горелов хотел  переключить радиостанцию на
второй канал, связывающий его не с командным пунктом, а со стартом, но вдруг
впереди, повыше себя, заметил  еще один  синий бортовой  огонек.  Охваченный
небывалым азартом от радости, что первая ночная атака увенчалась успехом, он
запросил КП.
     -- Снова вижу цель. На этот раз визуально. Разрешите повторить атаку?
     С командного пункта не сразу дошел до него неуверенный голос:
     -- Если видите, повторите.
     Горелов  увеличил  обороты  турбины  и  потянул  ручку на  себя.  Снова
истребитель  полез вверх. Зеленый  огонь, подрагивая, манил к себе. Кажется,
он  вот-вот импульсами забьется  в  прицеле,  и  тогда можно  будет еще  раз
передать на землю:  "Закончил  вторую  атаку". Но прошли две минуты, три,  а
метки на экране  не появлялись.  "Что за чертовщина?" -- подумал Алеша.  Все
так  же  дразня Горелова, цель не  приближалась и  не удалялась. "Подожди, я
сейчас тебя все-таки  возьму,  -- упрямо  подумал Алексей. -- Быть не может,
чтобы  не  взял  на  таком  сильном перехватчике". Он еще круче  задрал  нос
истребителя и неприятно похолодел от того, что машину, всю, от стабилизатора
до капота,  охватила мелкая дрожь Глянул на  доску приборов -- стрелка давно
уже перешагнула предельную высоту.  В ту же минуту  прозвучал  строгий окрик
земли:
     -- "Старт-143", немедленно снижайтесь!
     А  зеленый  бортовой  огонь  неизвестного самолета  все  манил и манил.
Казалось, набери еще с полтысячи метров, и тогда он никуда не уйдет.
     -- Разрешите еще пятьсот метров набор? -- запросил Алеша.
     -- Запрещаю, -- донеслось с командного пункта.
     -- Вас понял, -- сообщил на землю Горелов и, опустив нос самолета, стал
снижаться.
     Через несколько минут он по всем правилам сел. Подбежал техник самолета
и лаконично спросил, будут ли замечания.
     -- Полный порядок, -- бодро ответил Горелов.
     -- Вас тут посыльный искал, -- сообщил  техник. --  Передал, как только
зарулите -- немедленно к командиру.
     -- К какому командиру? -- уточнил Алеша. -- К командиру эскадрильи?
     -- Нет. К майору Климову велено.
     Пожав  плечами и  предчувствуя  что-то  недоброе,  Горелов  зашагал  по
летному  полю  к  разрисованной в  шахматную клетку  деревянной  двухэтажной
будочке, где  размещался  СКП. Пока он дошел, последние самолеты вернулись с
учебного  задания и,  оглушительно  ревя турбинами,  заруливали на  стоянки.
Электрическое Т и стартовые огни на взлетной полосе были выключены. Сразу на
аэродром навалилась темень. Из приоткрытой двери выбивалась жиденькая полоса
желтоватого света. Алексей  распахнул дверь и скрылся в ее проеме.  По узкой
винтовой лестнице поднялся на второй этаж. В остекленной комнате, откуда был
виден весь, до квадратного метра,  аэродром, майор Климов,  замполит Жохов и
еще несколько офицеров собирались домой.
     --  Товарищ  майор,  --  входя  в  комнату,  отрапортовал  Алексей,  --
лейтенант Горелов по вашему вызову явился.
     Климов,  сгоняя усталость, провел  сверху вниз обеими ладонями по лицу.
Тонкие его губы сжались.
     -- Доложите о выполнении перехвата.
     -- На высоте семнадцать  тысяч  восемьсот получил первую команду с  КП,
стал сближаться с "противником" и атаковал его в двадцать три сорок одну.
     -- А дальше?
     -- Дальше "противник"  ушел маневром вниз, и я на время потерял его  из
виду. Потом  увидел  над собой левый  его бортовой  огонек  и попросил у  КП
разрешения атаковать вторично.
     -- И атаковали?
     -- Нет, -- смущенно признался Алеша.
     -- Почему же?
     -- "Противник" был впереди, выше  меня. Я набрал максимальную скорость,
поднял самолет еще выше и  почувствовал тряску. В  это  время с КП приказали
возвращаться.
     --  Как  вы  думаете, --  кусая губы, поинтересовался  майор  Климов  и
покосился на замполита Жохова, который, отвернувшись, делал руками  какие-то
знаки присутствующим. --  Почему  же самолет одинакового  с вашим типа сумел
подняться выше, а вы нет?
     -- Я до сих пор ломаю над этим голову, -- совсем не по-уставному развел
Алексей  руками.  --  Кажется,  так  близко  до  него  оставалось,  а у меня
двигатель уже не тянул.
     Едва  он  закончил   нескладную  свою  речь,  как  все   присутствующие
оглушительно расхохотались.
     -- Ну и потешил! -- вытирал слезы Жохов.
     Потом,  как  по  команде,  замполит  и  командир  полка с  двух  сторон
приблизились  к Горелову,  обняли его,  растерянного  и  недоумевающего,  за
плечи.
     -- Милый ты  мой,  --  совсем уже по-домашнему  заговорил Климов. -- До
этого  самолета, который ты столь победоносно пытался атаковать, было,  если
верить нашей астрономии, по меньшей мере, всего-навсего несколько  миллионов
километров,  а  система  этого  самолета,  опять-таки  в  нашей  астрономии,
именуется Венерой. Вот за кем ты гонялся, дорогой мой!..
     -- Быть того не может! -- воскликнул Алеша потрясенно.
     Командир полка ободряюще похлопал его по спине:
     -- Ладно, ладно, иди отдыхать, космонавт. Задание выполнил хорошо. И за
дерзость хвалю. А мастерство, оно сразу не приходит ни к кому.


        x x x

     В дружной семье летчиков, жадных до всяких подначек и острот, за Алешей
после  этого ночного происшествия  прочно  укрепилось прозвище Космонавт.  В
эскадрильской стенной  газете появился разрисованный красками  шарж.  Ночное
небо, осыпанное большими и малыми звездами, внизу летит космический  корабль
"Восток-1" с выглядывающим в  иллюминатор Юрием Гагариным,  немного выше его
--  "Восток-2"  с  застывшим в  удивлении  Германом  Титовым,  а  еще  выше,
устремляясь  к  Венере, несется на  своем  реактивном истребителе Горелов  с
лихим выкриком: "Догони-ка попробуй".  Подпись  под шаржем гласила: "По небу
полуночи ангел летал" и дальше стояло обидное многоточие.
     Горелов рассматривая рисунок, хмурился:
     -- Очень банально. Я бы и то изобразил себя лучше.
     --  А  мы  не  знали,  что  ты так  самокритику  любишь,  --  засмеялся
проходивший мимо секретарь комсомольской организации белобрысый летчик  Лева
Горышин,  --  так  что  считай,  что стенгазета  за  тобой. Это  я  от имени
комсомольского бюро.
     Шли дни, такие быстрые, что едва поспеваешь  срывать  листки календаря.
Горелов  прочно  усвоил напряженный ритм, каким жила его вторая  эскадрилья.
Незаметно он налетал уже на сложном самолете много часов. Полковник Ефимков,
повстречавший его как-то на аэродроме, одобрительно пообещал:
     -- Вчера  смотрел полковую документацию. Ты  меня  порадовал,  Горелов.
Такие показатели, что буду ставить вопрос о  присвоении  третьего класса. На
уровне идешь Так-то, парень!
     А потом  пришло время,  и майор Климов зачитал новый  приказ о  несении
боевого дежурства на аэродроме. Попала в него и фамилия Горелова.
     Боевое  дежурство! Чистое  и веселое  небо  часто  видим  мы над  своей
головой.  Под ним  живут,  работают и отдыхают  миллионы. Ночью  над мирными
крышами наших домов плывут звезды, и, засыпая, мы редко думает о том, что  в
эти самые часы на многих приграничных аэродромах люди в  высотных костюмах и
гермошлемах  сидят в  тесных кабинах боевых машин  или  в дежурном домике --
если боевая готовность понижена. По первой же красной ракете могут подняться
они  с  аэродрома. И плохо  приходится  воздушным  пиратам  --  тем,  что  с
потушенными бортовыми огнями пытаются  иногда искать дороги к нашим большим,
нарядно сверкающим в ночной темноте городам.
     Для  молодого  военного   летчика   особо  торжественна  минута,  когда
командир, оглашая  список офицеров, допущенных к боевому дежурству, называет
и его фамилию.
     В  Соболевке летчиков, назначенных на  ночную  вахту в отдаленный домик
дежурного звена, развозили только  на легковой  машине. Такой порядок  завел
Кузьма Петрович Ефимков,  не жалевший для этого своей кремовой  "Волги". Два
летчика  в  гермошлемах  и  высотных  костюмах  несли  дежурство  в  кабинах
истребителей. Машины были развернуты в сторону взлетной полосы и  по первому
сигналу  имели право  взлетать  без  всякой рулежки,  прямо с места. Двое  в
кабинах  постоянно  находились   в  напряжении.  Зато  летчики  второй  пары
самолетов чувствовали  себя куда спокойнее. В дежурном  домике  было  всегда
тепло и светло. Сюда привозили пищу в самом что ни на есть горячем виде.
     Стены дежурного домика были щедро  оклеены лозунгами и  плакатами. Одни
из них требовали соблюдать интервалы и дистанции в групповом  полете, другие
настаивали  на  строгом выполнении  предполетного  и  послеполетного осмотра
материальной  части, третьи просто призывали к высотам боевого мастерства. В
дежурном домике возникали шахматные поединки, стучало домино  и велись самые
сокровенные разговоры, какие вряд ли возможны меж летчиками в другое время и
в другом месте.
     Напарником у Алексея по  первому  боевому дежурству оказался белобрысый
крепыш Лева Горышин. Был он  всего на два года старше Горелова, но уже носил
знак военного  летчика второго класса,  что  зарабатывается в истребительной
авиации нелегким потом и солью; успел уже послужить и на польской территории
и в ГДР. Когда они вошли в дежурный  домик,  Горышин кивнул на две  койки из
четырех застеленных: это наши. Потом обвел глазами пестрые от лозунгов стены
и доверительно сказал:
     --  Когда  я  за  пределами нашей страны служил, мы  однажды совместные
учения с  дружественной  армией  проводили. Их летчики  в  гости  нас как-то
позвали, предложили аэродром осмотреть. Вот у них дежурный домик, это да! На
стенах пейзажи и такая балериночка в наряде Евы -- глаз не оторвешь! А у нас
замполит Жохов столько сюда морали понасовывал, что от нее тошнит.
     -- Так тебе что -- голую бабу сюда подавай? -- засмеялся Горелов. -- Ну
и комсорг, нечего сказать.
     -- Ты  не утрируй, -- насупился Горышин. -- Я тебе о  чем хочу сказать?
Разве нужно наших ребят день и  ночь  за Советскую власть агитировать? Они и
так за нее, можно сказать, с пеленок, потому что, сам знаешь, от каких отцов
родились.  Зачем мне эти лозунги, когда я на дежурстве, Ты мне тройку картин
хороших  повесь,  свежие   журналы  принеси,  пластиночек  побольше,   а  то
проигрыватель хоть  и  дрянной, но  есть,  а пластинок только две:  какой-то
стамбульский фокстрот да древнее утесовское "Сердце"...
     Он открыл и включил на  всю мощь  коричневый зашарпанный проигрыватель,
поставил   пластинку.  Дежурный   домик  огласился  гортанными  выкриками  и
барабанным боем.
     -- Вот это и есть "Истамбул". Здорово? Его на манер буги-вуги танцуют.
     Через  час  вместе со  своим  командиром  пары  Горелов  пошел  сменить
летчиков,  находившихся в самолетах. Сидеть без  дела  в тесной кабине  было
муторно,  но оба  понимали, что это настоящая боевая  вахта. После  недавних
событий в Карибском море в  мире  все еще было неспокойно, а от Соболевки до
границы рукой подать, и дежурства в готовности номер один оставались  до сих
пор неизбежной необходимостью.
     Возвратились в  дежурный  домик они  уже  вечером,  когда  на  аэродром
опустились сумерки и мелкая сетка нудного предосеннего  дождя пала на землю.
Серые облака заклубились над стоянками и спрятали вскоре от глаз все  живое.
Зазвонил телефон, и Лева Горышин, сняв трубку, доложил:
     --  Командир  дежурной  пары  лейтенант  Горышин.  Слушаю  вас, товарищ
полковник. Дежурство проходит без происшествий. Я вас понял. Исполняю.
     Он бережно положил трубку на рычаг.
     -- Вот  бы кому политработником  быть,  -- произнес  он  восхищенно, --
нашему комдиву.
     -- Почему это? -- недоуменно улыбнулся Горелов.
     -- А потому,  что внимание к человеку у него -- первая  заповедь. И как
только руки  до  всего доходят у полковника! Увидел, что на  аэродром  туман
садится, и разрешение  перейти в  пониженную готовность у высшего начальства
выпросил. Пойду обрадую ребят.
     Вскоре  все  четверо  уже  сидели  у  разгоревшейся  железной  печурки,
слушали, как  за окнами свистит ветер и  сечет по земле косой дождь. Горышин
старым зажарвленным кортиком тесал лучины от сухого  березового полена  и не
торопясь  подбрасывал  их  в  огонь,  любуясь  его  причудливыми  отсветами.
Проигрыватель быстро всем надоел, и летчики  коротали  время в беседе. Алеша
под безобидные смешки товарищей только что рассказал, как  пытался с письмом
в руке атаковать  гагаринский кортеж, как потом разорвал конверт и письмо на
мелкие клочки.
     -- Ну и правильно сделал, -- хмуро сказал обычно неразговорчивый летчик
Семушкин. Уютно поджав  под себя ноги, он примостился  около  печки прямо на
полу.
     --  Почему так считаешь?  -- запальчиво возразил ему Горышин. --  Разве
Горелов не имел права обратиться с такой просьбой к Гагарину?
     --  Иметь-то  имел,  --  хмыкнул Семушкин,  --  да  толку  чуть. Сейчас
охотников до  космоса знаешь сколько? У нас,  когда я был на Курилах, звеном
старший лейтенант Уздечкин командовал. Странный, заумный. Так он еще задолго
до полета  Гагарина  и  Титова, как  только  Стрелку и Белку  в  контейнерах
подняли, не кому-нибудь,  а самому президенту Академии  наук письмо сочинил.
Дескать, так, мол, и так, во имя Отечества,  партии,  народа и  науки  готов
отдать всю  свою энергию, опыт и молодую жизнь и прошу поэтому записать меня
первым  кандидатом  для  полета  в космическое пространство.  Патриотическое
желание у  меня огромное, и к тому  же жена в  последнее время настолько мою
молодую жизнь  заела, что готов полететь на  любую планету, лишь бы  от нее,
окаянной, избавиться.
     --  Ну  ты  и  заливаешь  сегодня,  молчун!  -- одобрительно  засмеялся
командир  первой  пары старший  лейтенант  Иванов,  тридцатилетний  лысеющий
сибиряк, смуглый,  с мелкими,  как кедровые  таежные орешки, зубами.  -- Сам
придумал?
     -- Да нет, товарищ старший лейтенант, подлинный это факт, клянусь.
     -- И чем же кончилось все?
     -- Да как чем? Люди в Академии  наук эрудированные, деликатные. К черту
они  нашего  Уздечкина  не  послали.  Получил старший  лейтенант  бумагу  со
штампом,  и в  той  бумаге  очень вежливо ему  отписали, что,  мол,  дорогой
товарищ  Уздечкин, академик Несмеянов  просил передать, что он высоко оценил
ваш патриотический порыв,  нов настоящее время нет возможности удовлетворить
вашу просьбу. Так и остался он на Курилах, жене на съедение...
     Лева Горышин подбросил еще лучины в  печурку,  послушал,  как затрещала
она, охваченная огнем, и покачал головой.
     -- От  твоего  рассказа,  Семушкин,  все-таки  анекдотом попахивает, --
проговорил он убежденно. -- У Горелова все было не так.
     -- А кончилось чем? -- привстал Семушкин. -- Чем кончилось? Разорванной
петицией? Если завтра Гагарин в наш гарнизон на часок заедет, Алексей к нему
пробиваться уже не станет. Ведь не пошел бы, Горелов?
     Алеша   задумчиво   посмотрел  в   темное  окно,   за  которым   стояла
беспросветная сырая ночь, на  отсветы от печки,  отраженные мокрыми стеклами
окон, и как-то спокойно сказал:
     -- Пошел бы.
     --  Не  верю, --  усмехнулся Семушкин. --  Это ты  в  бутылку сейчас из
чистого упрямства лезешь.
     -- Нет, ребята, -- тихо возразил Алеша. --  Упрямство здесь ни при чем.
Просто попасть в отряд космонавтов -- это цель моей  жизни.  И я все сделаю,
чтобы этого добиться.
     -- На что же ты надеялся, когда искал встречи с Гагариным? -- продолжал
допытываться Семушкин.
     -- На  что?  -- переспросил  Горелов. -- Да на  очень простую вещь.  На
метод  исключения.  Есть  такой  метод.  Им  философы,  следователи,  юристы
пользуются.  Это  когда сразу выдвигается несколько  предположений, а  потом
наиболее бездоказательные отсеиваются. И остается в конце концов правильное.
     Старший лейтенант Иванов,  с  интересом  прислушивавшийся к  разговору,
пожал плечами:
     -- Не понимаю.
     --  Это  же  очень  просто,  --  охотно  пояснил  Алеша.  --  Я  был бы
Иванушкой-дурачком, если  бы, подобно тому Уздечкину, обратился с просьбой к
президенту Академии наук или министру обороны. Там пуды таких писем. Но если
бы  я  передал  просьбу  самому Гагарину,  то  мог  бы  уже рассчитывать  на
кое-какое  внимание. Прежде всего  космонавт  меня  бы  знал лично и  особой
комиссии  мог сказать, как  я выгляжу. Во-вторых, просителей  много, но, как
мне кажется, военных среди них  меньше. Среди военных еще меньше летчиков. А
среди летчиков -- истребителей и того  меньше.  Как  видите, круг сузился, и
многие остались  за  его  пределами, а  я  -- нет. Волжские  мужики  --  они
хитрющие!
     -- Смотри ты, выдумщик... -- протянул Иванов, -- логики не лишен.
     -- Я  и в другом вижу  логику, -- увлеченно продолжал Горелов.  -- Пока
что совершены  лишь первые полеты. Дальше они будут усложняться, проводиться
чаще. Потребуются кадры. Откуда их будут брать? Ясное дело -- из ВВС.
     -- Тогда у  тебя есть  все шансы  в  космонавты попасть, --  рассмеялся
Семушкин.  -- Не знаю,  был  ли еще в авиации  случай,  чтобы кто-нибудь  на
реактивном самолете гонялся за Венерой.
     -- Вы все шутите, -- вздохнул Горелов, -- но должна же у каждого из вас
быть заветная  мечта, своя цель. И она есть. Вот скажите, ведь каждый из вас
что-то очень и очень ждет.
     Старший  лейтенант  Иванов  внезапно   поморщился,  как  это  бывает  с
человеком, когда пришла острая боль и ее надо немедленно погасить.
     --  У меня, например, есть мечта,  --  промолвил он глухо, -- чтобы моя
жена  от  рака не умерла. Для  меня это в  сто раз  важнее  всех космических
запусков. А она умрет. И никто ее не в состоянии спасти. Десять  лет прожили
душа в душу, сына на будущий год в  школу  мечтали повести. А теперь она как
свеча тает, одни только глаза светятся...
     Он  встал с  койки и,  глядя куда-то в сторону, быстрыми резкими шагами
вышел из домика. Печально хлопнула дверь.
     -- Я пойду. Надо утешить старшого, -- вскочил было Семушкин.
     -- Сиди!  --  оборвал его  Лева  Горышин.  --  Нужна  ему  сейчас  твоя
сострадательность, как щуке зонтик. Человек в одиночестве хочет побыть, а ты
ему в душу лезешь. Один он скорее успокоится.
     Горышин  оказался  прав. Примерно через четверть часа старший лейтенант
возвратился и,  как ни в  чем не бывало, стал снимать намокшую одежду.  Лицо
его еще сохраняло  следы недавней возбужденности, но он уже прочно взял себя
в руки.
     -- Ну и погодка,  -- сказал он, присаживаясь у печки и потирая руки. --
Печурку на славу растопили... Давайте теперь чаек погоняем.
     Большой  пестрый  термос,  разрисованный  змеями,  появился  на  столе.
Стаканов  хватало  на всех. Лева Горышин,  как  заботливый  хозяин, отвинтил
крышку, разлил всем поровну  коричневый  от густого настоя чай, еще отдающий
легким  паром, насыпал  сахар  и поставил  в  центре  стола  вазу  с  сухими
пирожными.  Старший лейтенант Иванов взял в руки опустевший термос, повертел
его туда-сюда.
     -- Эк разрисовал-то его  маляр какой-то, --  проговорил он с наигранной
веселостью, и все поняли, что этой репликой он хочет сгладить впечатление от
своей недавней  вспышки.  -- Не  мог,  бедолага,  ничего  получше придумать.
Хочешь не хочешь, будем пить чаек с пирожными и этими змеями вприкуску.
     Семушкин и Горелов вяло улыбнулись, а  Лева  Горышин протестующе поднял
руку.
     -- Что вы, товарищ старший лейтенант! Разве так можно о змеях?
     -- А как же еще о них?
     -- Нет, я с этим  не согласен, -- возразил деловито Горышин. -- Змея --
это умное существо, скажу вам. Я, конечно, исключаю всяких гадюк  и медянок,
но есть змеи, заслуживающие уважения. Недаром в Индии, да и  у нас в Средней
Азии, дехкане  и почтенные аксакалы некоторых змей  священными  считают.  Вы
думаете, я шучу? Самым серьезным образом. Родился  и  вырос  я в  Гиссарской
долине  и  тамошнюю  жизнь знаю. Например, такая змея, как кобра,  во многих
местах почитается.
     -- Это за какие-такие заслуги? -- недоверчиво покосился на него Иванов.
     -- А за повадки свои.
     -- Какие же у  змеи повадки?  -- пожал Иванов плечами. --  Коварство да
злость.
     -- Нет,  не скажите.  Кобра  среди змей --  что  лев  среди зверей,  но
гораздо его благороднее. Она никогда не нападет на  свою жертву  исподтишка,
как гадюка  или гремучая змея. Она  на бой выходит, словно рыцарь. Раздувает
свой капюшон и начинает подниматься. И прямо в глаза вам  глядит, если хочет
броситься. Мне в детстве  мать рассказывала. Была в нашем кишлаке во времена
басмаческих  банд одинокая  старуха.  Ее сыновья ушли  к красным. Старая эта
таджичка  умела  заклинать змей,  и в  ее юрте постоянно кобра  жила. И  вот
однажды прискакала банда местного  бая. Старую женщину за волосы вытащили из
юрты,  паранджу  сорвали,  ноги  баю  целовать велели.  Она была гордой,  от
сыновей не отреклась и баю в лицо плюнула. Тот маузер выхватил и -- наповал.
Ускакали басмачи  в центр  кишлака. В самом богатом доме  устроили  для себя
вечером роскошный плов. Перепились все основательно. Потом раздели и уложили
бая  на самую лучшую кошму, загасили свет. Ночью  бай проснулся от  какой-то
непонятной тревоги. Почувствовал, будто кто-то тонко свистит рядом и струйка
холодная по  лицу. Открыл глаза, а над ним голова кобры. "Змея!" --  завопил
он, но в ту же минуту кобра прыгнула...
     -- А ты не врешь?  --  недоверчиво спросил  внимательно слушавший  весь
этот рассказ Семушкин.
     -- Провалиться  на месте!  -- воскликнул Горышин и совсем по-восточному
поднес к груди скрещенные ладони. -- Но вы послушайте, что произошло дальше.
Пока пьяные  басмачи проснулись, зажгли свет и стали выяснять, что и почему,
кобру как  ветром  сдуло. Они даже сначала  не поверили, решили,  что  у бая
мираж от сорокаградусной, да только видят,  что тот  уже хрипит  и корчится.
"Это меня змея той проклятой старухи покарала,  --  говорит  он басмачам. --
Сожгите завтра ее змеиное гнездо..."  Басмачи решили  сделать, как он велел.
Прискакали к  пустой юрте и стали ее поджигать со всех сторон. Двое подожгли
и, отойдя в  сторону, любовались, как она  огнем занимается,  а третий  едва
огонь успел высечь, почувствовал, что затылок от холода сводит. Обернулся, а
кобра уже для прыжка  раскачивается. Он на  весь кишлак заорал от страха, да
было поздно. И  опять, пока двое до него  добежали,  кобры и  след  простыл.
Пришлось им не  по одному  баю, а по  двум бандитам сразу салюты из маузеров
давать. Юрта, конечно, сгорела, басмачи ускакали, наших почуяв. Но старики и
до сих пор  рассказывают, что долго  мимо  того  места  ходить было страшно.
Кобра даже пепелище охраняла...
     Горышин замолчал и с удовлетворением отметил, что еще никто из летчиков
не поднес к губам стакана с чаем.
     -- Товарищи, нектар остынет, -- всполошился он и,  звякая ложкой,  стал
размешивать сахар.
     -- Так кто же виноват,  что уже остыл? -- добродушно усмехнулся Иванов.
-- Не сам ли? Загипнотизировал своим рассказом, что твоя кобра.
     Все засмеялись,  а Горышин, отхлебнув глоток и прикрыв при этом  глаза,
сказал:
     -- А то вам еще одну историю, с коброй связанную, расскажу. Она короче.
     -- Валяй, -- принимаясь за пирожное, согласился Иванов.
     -- Только это уже легенда, -- предупредил Лева.
     Дрова дружно  трещали  в  печурке  и  по всей  комнате распространялось
благословенное тепло, понемногу навевающее на  усталых летчиков  сонливость.
Гудел за окном ветер, и в тон ему приглушенно гудел голос Горышина.
     -- Жила в одном кишлаке красивая девушка по имени Гюльджан. Косы, глаза
-- одним словом, красавица первого  класса. Ее  не трогали  змеи,  а большая
сильная кобра часто приползала в  ее жилище. Приехал в кишлак великий эмир с
многочисленной свитой...
     -- На ЗИМах или на "Волгах"? -- невинным голосом спросил Алеша.
     --  Помолчи, -- сердито осадил его рассказчик, -- то же в девятнадцатом
веке было. Так вот, увидал  великий эмир красавицу  и приказал зачислить ее,
что  называется,  в штат  своего гарема.  Ему не надо  было,  как начальнику
отдела  кадров, писать аттестации, представления, готовить  проект приказа и
прочее.  Указательным  пальцем  пошевелил  --  решение  принято. Девушка  та
отчаянно  сопротивлялась, но слуги связали ее по  рукам и ногам, доставили в
эмирский дворец.  Ночью  к ней  пришел в спальню эмир. "Ты будешь моей самой
любимой женой, только подари мне свои  ласки", -- уговаривал он.  "Никогда!"
--  закричала  девушка.  Тгда  эмир  стал  добиваться  ее  силой.  Вдруг  он
почувствовал, что  сбоку кто-то  пристально  смотрит  на него. Оглянулся  --
кобра. Уже для прыжка изготовилась и капюшон свой до предела раздула.
     -- Словом, готовность номер один, -- вставил Горелов.
     -- Затрясся эмир  в  испуге,  окаменел и  стал  ее  упрашивать дрожащим
голосом: "Послушай,  кобра, ты самая сильная и самая мудрая змея. Пощади, не
отнимай  меня  у моего  народа.  Я не  хочу,  чтобы осиротел этот  дворец  и
подданным некому было платить  дань. Пощади, и  я тебя озолочу". "Хорошо, --
ответила  кобра  человеческим голосом  и перестала раскачиваться.  -- Так  и
быть, я  оставлю  тебя  для  твоего  народа.  Он  сам  в  тебе  когда-нибудь
разберется  и сделает  то, чего не сделала я. Но  за то,  что ты обидел  мою
госпожу, я должна тебя наказать. У  тебя при гареме много евнухов, о великий
эмир!  С  завтрашнего дня их  станет на одного больше". Наутро великий  эмир
распустил свой гарем.
     -- Ай да история! -- всплеснул руками  Иванов. --  Не дай бог оказаться
на месте этого повелителя.
     Семушкин, закрывая поддувало печурки, аппетитно зевнул.
     -- Интересно знать, эти самые кобры спят аль нет?
     -- Разумеется, спят! -- убежденно воскликнул Лева.
     -- Тогда и нам пора на боковую. А то снова в кабины могут усадить...
     Они разделись и загасили свет. Взбивая подушку, Иванов пробурчал:
     -- Ты  бы, комсорг, почаще  такие байки комсомольцам рассказывал. Успех
бы имел.
     Горелов  подумал, что Иванов попал в самую точку. Дважды  Алеша побывал
на  беседах Горышина с комсомольцами и дважды уносил тягостное чувство. Были
эти беседы нудными, вялыми, а  теперь этот же  самый человек раскрылся перед
ним совсем с другой стороны.
     -- Поспим, что ли! -- сказал Иванов.
     Слова  его  прозвучали  как приказание,  и воцарилась  тишина.  Алексей
закрыл глаза и попытался уснуть. Его товарищи по дежурству быстро смолкли, и
комната  наполнилась   ровным  дыханием.  А  ему  не  спалось.  Он  вспомнил
Верхневолжск, домик  на Огородной с голубыми  наличниками,  мать. Тревожась,
подумал: "Почему от нее так давно  нет  писем? Может, заболела?" Потом мысли
его  вернулись  к  Соболевке, аэродрому и  к тем, кто лежал  сейчас рядом на
соседних койках. Как-то  быстро промелькнули эти  месяцы, и он,  сам в то не
веря,  стал  уже  немножко  другим.  В  нем  появилось больше  сдержанности,
уверенности  в своих  силах. "Все-таки  это  здорово --  водить в небе такую
сложную машину! -- признался он себе. -- И ребята здесь все такие хорошие --
и летчики, и техники.  Никто ни разу не  обидел. Если пошутят, то незлобиво.
Если увидят, что споткнулся, -- помогут встать".
     И ему захотелось, чтобы у них всегда все было хорошо. Даже  у замполита
Жохова.  "Вот острят по его адресу, шуточки отпускают  обидные, -- рассуждал
Алеша, -- а у него столько дел своих и забот, разве  сочтешь! И все трудные,
сложные.  В войну он сражался, а сейчас уже постарел  и, наверное, последние
годы  служит.  Все ему  помогать  должны, не  только  критиковать, как  Лева
Горышин... Или вот  лежит  рядом старший лейтенант  Иванов.  Спит или только
затаился, думает о жене. Рак, конечно, дело дрянное.  Люди  изобрели атомную
энергию и космические корабли, а  рак  как  косил их, так и косит.  Но  надо
как-то  потеплее утешить старшего лейтенанта.  Верить бы в выздоровление  ее
заставил...  Да ты  совсем как горьковский  странник Лука, -- оборвал самого
себя Горелов,  но тотчас же самому себе и  возразил: -- А может, лучше, если
от  утешения человеку легче?! Вот и  Семушкин мрачный ходит. Видимо, носит в
себе какую-то боль, ни с кем не делясь. Или Лева  Горышин. Неплохой парень и
летчик стоящий. А с комсомольской работой у него не ладится..."
     Ветер  проносил  над крышей дежурного домика  все новые и новые облака,
бил в  стекла дождем. Незаметно Горелов  уснул. Стало совсем тихо в дежурке,
только  часы громко стучали  на  столе,  да Иванов несколько  раз  бормотнул
что-то во сне.
     Было без четверти шесть,  когда телефон забился длинным звонком. Иванов
вскочил босыми ногами на пол, снял трубку.
     -- Слушаюсь. Занимаем готовность номер один.
     -- Мы пойдем. Ладно? -- попросил Горышин, приподнявшись на кровати.
     Старший лейтенант кивнул головой, в трубку сказал:
     -- Сейчас в шесть тридцать готовность номер один займет пара лейтенанта
Горышина... -- И,  повесив трубку, добавил: --  Собирайтесь, хлопцы, а я еще
доберу немного.
     Алеша пошел за техниками.  С  их помощью он  и Горышин  надели высотные
костюмы  и  покинули помещение. Утренний ветерок обдал  их свежестью.  В нем
неуловимо присутствовала влага  тех самых облаков, что пришли на Соболекву с
моря. На больших телах истребителей оседала сырость.
     На   этом   дежурстве  самолеты   Горелова   и   Горышина   обслуживали
братья-близнецы техники Колпаковы Олег и  Виктор. Они были известны на  весь
военный  округ -- ни о ком так много не писала армейская печать.  Отличники,
кандидаты в военную академию... Горелов к ним  приглядывался с любопытством.
Действительно, если бы не шрам над левой бровью у Олега, их не различить.
     Когда Горелов  и его  командир  подошли к самолетам, там было  уже  все
готово.  Колпаковы играли в шахматы  на  недавно снятых сырых чехлах. Лева и
Алеша  не  спешили садиться в  кабины  истребителей, с удовольствием любуясь
наступавшим утром  и небом,  которое заголубело  в двух или трех  местах. Но
радость их была преждевременной. Буквально через десять  минут  снова косыми
рваными хлопьями поплыли облака и даже не облака, а так  какой-то бесцветный
теплый пар. Мелкая изморось вместе с ветром ударила в лицо.
     -- Вот теперь будешь  знать, что такое близость моря, -- нравоучительно
изрек Горышин.
     Алеша, окая, сказал:
     -- Да... у нас на Верхней Волге такая погода -- редкость.
     -- А у  нас в  Средней Азии так вообще  сложных метеоусловий  почти  не
бывает: пески  да солнышко. Только над горами такая  муть  образуется.  А от
Карши  до  Кызыл-арвата люди  вообще о туманах  слабое представление  имеют.
Стой! -- вдруг остановил самого себя Лева. -- По какому случаю в штабе такая
иллюминация?
     Горелов посмотрел в сторону красного кирпичного  здания.  Действительно
во всех окнах сиял яркий электрический свет.
     -- Вот это да!  -- с  еще большим  удивлением воскликнул наблюдательный
Горышин.  -- Чего это там столько народу сейчас? И кажется, все под ремнями,
ни одного в брюках навыпуск не вижу. Смотри, Горелов, целая кавалькада ЗИМов
на аэродром въезжает -- раз, два, три, четыре, пять... Ох, не люблю я, когда
столько начальства! Давай-ка досрочно по кабинам.
     Они уже забрались по  стремянкам в  свои машины, когда дверь  дежурного
домика распахнулась и на пороге появился Иванов.
     -- Эй, ребята! В гарнизоне тревога!
     Алеша с помощью Олега Колпакова надел парашют, подключил к радиостанции
соединительный провод. Сделал он это вовремя,  потому что не  куда-нибудь, а
прямо  к дежурному домику взяла  курс  кавалькада автомашин. Впереди мчалась
кремовая  "Волга" Ефимкова --  как лидер, указывающий  путь всему каравану в
сложном  лабиринте  аэродромных дорого. Горелов с любопытством  наблюдал  за
приближающимися  машинами.  Они  очень  аккуратно съехались  возле дежурного
домика.  Из  "Волги" вышел туго  перепоясанный ремнями  и от этого еще более
нескладный и  грузный  комдив,  неторопливо,  с  достоинством  приблизился к
первому ЗИМу и отворил дверцу. Показался высокий военный в брюках навыпуск и
сером плащ-пальто. Алеша рассмотрел на погоне большую маршальскую звезду. Он
узнал военного  по многочисленным портретам. Это  был один  из  заместителей
министра обороны.
     "Вот это да! -- подумал Алеша. -- Ну, начнется сейчас кутерьма".
     Едва только  маршал  вышел,  как дружно  захлопали дверцы  всех  других
ЗИМов.  Из машин выходили генералы в форме самых различных родов войск:  два
авиатора, два  артиллериста,  остальные  были  в общевойсковой  форме  --  в
большинстве  с  красными  лампасами.  Твердой,  негнущейся  походкой  маршал
направился к дежурному домику. Он  еще легко носил тело в свои шестьдесят  с
лишним  лет.  Выбежавший навстречу  с  рапортом старшего лейтенанта  Иванова
маршал  прервал  на  полуслове  коротким "вольно". Войдя  в  дежурный домик,
досадливо передернул плечами.
     -- Полковник Ефимков, -- спросил он строго, -- здесь у вас что?
     -- Помещение  для  отдыха  летного  состава  дежурного  звена,  товарищ
маршал, -- немного озадаченный, доложил комдив.
     -- Чепуха, -- громко сказал маршал, -- изба-читальня двадцатых годов, а
не помещение для отдыха. Неужели вы не  могли создать людям, несущим  боевую
вахту, хотя бы минимальный уют?
     -- Я уже думал об этом, товарищ маршал. Руки только не дошли.
     -- Займитесь.
     Маршал неторопливо зашагал  к  самолету,  в котором находился  Горелов.
"Докладывать или не докладывать?"  -- подумал  Алексей. Но  обстановка  сама
собою сложилась так, что докладывать ему не пришлось. Окруженный генералами,
маршал остановился метрах в пяти от его машины, отрывисто спросил:
     -- В этой машине кто дежурит?
     -- Лейтенант Горелов, товарищ Маршал Советского Союза.
     -- Какой у него класс?
     -- Третий. Оформлен на второй.
     -- Не рано ли такого юнца допустили к боевому дежурству?
     -- Обстановка заставила. И потом надо рисковать, -- улыбнулся комдив.
     -- Но обоснованно, -- строго поправил маршал.
     --  В  этом  случае  риск обоснованный,  --  не  сдался  Ефимков, -- за
лейтенанта я ручаюсь.
     Маршал  придирчиво  посмотрел на  командира  дивизии.  Маршал  славился
строгостью и пунктуальностью, но людей дерзких, самостоятельно мыслящих и не
боящихся отстаивать собственную точку зрения  уважал. Чем-то ему  понравился
этот великан-полковник.
     --  Ну,  хорошо, -- произнес он без  улыбки, но добрым голосом,  -- вы,
значит, любите рисковать,  Ефимков?  Похвально. Я  тоже  люблю рисковать.  А
потому... -- Закатав  обшлаг  плаща, он  посмотрел  на часы и договорил:  --
Немедленно поднять лейтенанта на перехват цели.
     -- Есть, поднять на перехват цели, -- повторил Ефимков и бегом бросился
к истребителю.
     Алеша, слышавший весь разговор, уже готовился к запуску.
     -- Немедленно выруливай,  дружок, --  ласково и спокойно сказал комдив,
-- да смотри не  подведи  ни себя, ни меня. Будь готов и к посадке на другом
аэродроме. Погодка -- сам видишь.
     -- Постараюсь, товарищ полковник.
     Фонарь мягк