коридоре  раздались шаги.  Костров отпрянул  от  порога и,  картинно
щелкнув каблуками, выкрикнул:
     --  Товарищ  генерал,  только  что  закончили  посвящение раба  божьего
Алексея в царство славного бога Нептуна.
     --  Подождите, шутники, дайте  раздеться,  --  услыхал Горелов знакомый
голос.
     И он тоже, как был мокрый с головы до пят, выбежал навстречу. Несколько
удивленный той вольностью, с какой  Костров обратился к командиру  части, он
решил все же не отступать от уставных норм и громко доложил:
     -- Товарищ  генерал,  старший лейтенант Горелов благополучно  прибыл  в
часть.
     -- Благополучно ли? --  под общий смех переспросил генерал. -- Идите-ка
лучше переоденьтесь, Горелов.  А  на  ребят  не сердитесь. Не вы первый  под
такой душ попадаете.
     --  Иначе  нельзя,  --  заметил Костров,  --  когда  создается  войско,
создаются и традиции. А наш отряд особый.
     Мочалов покачал головой и добродушно погрозил:
     -- Смотрите, Володя, не попадайте мне со своими традициями под  горячую
руку. Влетит!
     Потом  все  дружно  устремились  к  столу. Задвигались  стулья, комната
наполнилась стуком ножей и  вилок. Не успели наполнить рюмки, как в коридоре
прозвучали новые звонки.
     Горелов  удивился,  услыхав  в  прихожей женский смех.  "Вот  тебе  на,
объявили мальчишник,  и  вдруг..."  Космонавты  оживленно задвигались,  даже
генерал улыбнулся:
     -- Это наши девчата. Им по уставу положено опаздывать.
     Две девушки вошли  в  комнату. Было им не  более чем по двадцать два --
двадцать три  года.  Одна  в  вязаной розовой  кофте,  другая  -- в  голубом
шерстяном платье, отороченном изящной белой полоской, обрамляющей воротник и
небольшой вырез на груди. Девушка в розовом была ниже своей подруги ростом и
полнее в талии. Смуглое широкоскулое  лицо с  большими,  как  бы в удивлении
разбегающимися в разные стороны глазами нельзя было назвать красивым. Была в
ее взгляде покоряющая застенчивость часто смущающегося человека. В руках она
держала  букетик живых цветов.  Каштановые волосы,  коротко  подстриженные и
просто, без выдумки, зачесанные  назад, еще  больше подчеркивали неброскость
ее лица. Зато подруга в голубом платье никак на нее не походила. Стройная, с
хрупкими нежными кистями  рук и  волной  светлых,  высоко взбитых волос, она
смело  оглядела стол  сероватыми подвижными глазами.  Ее  чуть продолговатое
личико с острым носом дрогнуло в усмешке. Девушка шутливо погрозила сидевшим
за столом тонким указательным пальцем: без нас, мол, хотели начать?
     --  А  вот  и  наши  сестренки появились!  -- обрадовался  Костров.  --
Мариночка, Женя, знакомьтесь с новичком.
     -- А мы его уже видели! -- почти в один голос сказали девушки.
     -- Это когда же, проказницы? -- засмеялся Мочалов.
     -- О!  -- звонко воскликнула стройная Женя. -- Он так важно шествовал к
новому  своему  местожительству в  сопровождении капитана  Кольского, что не
обратил на нас ровным счетом никакого внимания.
     Марина через весь стол протянула Горелову букет.
     -- Получайте  от женского подразделения, Алексей  Павлович,  и цветы, и
наше сердечное тепло, и обязательство постоянно над  вами шефствовать до той
поры, пока у вас не появится избранница.
     -- Спасибо вам, девушки, -- сказал Горелов, принимая букет, -- а теперь
познакомимся. Меня уже вам представили, а вас...
     --  Лейтенант Бережкова.  Для  вас  просто Марина,  -- сказала девушка,
передавшая цветы.
     Вторая с одобряющей улыбкой протянула Алеше тонкую длинную руку:
     -- Женя Светлова. Тоже лейтенант.
     Девушкам  освободили  места,  и  веселый  ужин  продолжался.  Горелов с
интересом наблюдал за космонавтками. Это  были  те самые  девушки, о которых
спрашивали: "А кто полетит следом за Терешковой?!
     "Ну что в  них "звездного"? -- весело подумал Алеша. --  Ничего.  Самые
обыкновенные  девчата.  Если  бы  я  с  ними  встретился  в  городском  саду
Верхневолжска, ни  за  что  не  подумал  бы,  что  это  космонавтки".  Он  с
любопытством наблюдал за ними.
     Марина склонилась  к генералу Мочалову и с серьезным видом о чем-то его
расспрашивала, а Женя отчаянно хохотала. Ей сразу двое -- Локтев и Карпов --
рассказывали что-то интересное.
     Костров вилкой постучал о бокал.
     -- Дорогой Алеша, -- громко  произнес он,  --  даже в присутствии наших
милых сестренок мы все тосты будем адресовать тебе.
     -- Почему же? -- воскликнул Горелов, краснея от неловкости.
     Костров назидательно поднял руку.
     -- Не  нами это заведено, не нам и отменять. Новоселье есть  новоселье.
Так  вот  я предлагаю выпить этот  шестидесятиграммовый по объему  бокал  за
новую страницу,  которая  открылась в  биографии  старшего лейтенанта  Алеши
Горелова.  Он уже не летчик-истребитель, он пришел в маленький наш отряд. Но
еще и не космонавт. Чтобы стать космонавтом, надо много еще ему потрудиться.
Мы, конечно, верим, что это ему по плечу. Но  вот о чем  хочется  с  первого
раза предупредить тебя, Алеша. Видишь, друг, нас здесь восемь человек. Шесть
парней и две девушки. Нас готовят к выполнению особо  важных  полетов. О них
не  за  столом  говорить. Возможно, потребуется  лишь два,  три  или  четыре
человека, а не восемь. Привыкни к  мысли, что  можешь и не  полететь. Сразу,
чтобы не было обидно потом. Понял?
     Женя Светлова обеспокоенно задвигалась на своем стуле.
     --  Подождите, Володя, вы  не  так  говорите. Не с этого надо начинать.
Можно, я к сказанному прибавлю?
     -- Пожалуйста, Женя, -- мягко согласился Костров.
     Светлана  встала  и,  прижимая  к груди  ладони,  горячо и взволнованно
начала:
     -- Мы, здесь присутствующие, -- космонавты. А  кто такие космонавты?  Я
считаю, что космонавты -- это разведчики будущего.
     --  Почему  же  только космонавты?  -- заметил  Субботин,  накладывая в
тарелку салат. -- А  геолог, ищущий нефть? А строитель новой железнодорожной
трассы? А кибернетик, творящий  в тиши кабинета? Они чем хуже?  К чему такая
исключительность, Женя?
     Светлова вызывающе встряхнула головой.
     -- Да,  конечно,  и геолог,  и строитель,  и кибернетик -- все это тоже
разведчики будущего. Но мы, космонавты, в особенности. Мы первыми  видим то,
чего  никто еще не видел.  Вы  только  подумайте,  что  нас ждет в недалеком
будущем. Монтажные работы в  космосе, строительство орбитальных лабораторий.
Звездные старты к другим планетам. Но чтобы стать настоящим  космонавтом, не
только знания  нужны. Нужно  и душу иметь  чистую, светлую.  Если ты  хочешь
стать космонавтом только  для того, чтобы после финиша  пройтись по ковровой
дорожке на Внуковском аэродроме да по  заграницам постранствовать, -- нечего
тебе делать в  нашем отряде.  И в космос незачем тебя  пускать. Вот я и хочу
поднять   бокал  за  то,  чтобы  Алеша  Горелов  стал  настоящим  тружеником
космонавтики.
     -- Превосходно, Женя! -- похвалил генерал.
     -- Я тоже хочу два слова добавить, --  встрепенулась Марина Бережкова и
покраснела. -- Я, конечно, не могу так красиво, как Женя. Она -- поэзия, а я
-- проза. Но знаете друзья, о чем часто думается? Космонавтов всегда будут с
почетом встречать.  Но с каждым годом число  их растет, и  не  за горами  то
время, когда они уже  не смогут  помещаться на трибуне Мавзолея, и  тогда по
Красной площади будет на торжествах проходить взвод, потом рота. Так  я буду
безмерно счастлива, если  стану когда-нибудь рядовым  такой роты. И Алексей,
надеюсь... Вот за это и давайте...
     --  Давайте, а поскорее, -- вставил Локтев, -- рука у меня устала, ведь
целые шестьдесят граммов держу.
     -- Пожалейте малютку, -- под общий смех сказал Субботин.
     И все дружно выпили.
     Живя в  соболевском гарнизоне, Алеша не однажды  бывал  на  холостяцких
вечеринках. Там летчики-реактивщики тоже вели счет выпитым граммам, но рюмки
со спиртным  поднимались  чаще,  да  и  подвыпившие  за  столом  нет-нет  да
объявлялись. Здесь все было по-другому: космонавты больше  поднимали рюмки и
чокались, ставя их на  стол, нежели  пили. Да и рюмок со спиртным на каждого
пришлось  только  две.  Зато  в  комнате было на  редкость  шумно  и весело.
Разговор то сливался воедино, то дробился  на мелкие  ручейки,  и  гости  на
разных  концах  стола  спорили  и  говорили  о  своем. Встряхивая  белокурой
головой, Женя  Светлова  обсуждала  с  Локтевым недавно просмотренный фильм.
Алеша  не  расслышал,  какой именно.  Она его разносила,  Локтев  добродушно
защищал.
     Генерал Мочалов, заметив, что  Алеша напряженно за ними наблюдает, тихо
сказал:
     -- Вы не шутите,  Горелов, Женя у нас, знаете... Она  не только звонкие
тосты  произносит.  Второй  год  сидит  девчонка   над  специальной   темой.
Торможением космического  корабля и  системой  спуска с  орбиты  занимается.
Так-то.
     Игорь  Дремов чертил вилкой  на  скатерти непонятные воздушные кривые и
горячо доказывал спокойному, неторопливому Сергею Ножикову:
     --  Что ты мне  говоришь? Ну как с тобой, парторг,  можно  согласиться?
Если на  пять секунд будет задержка, знаешь,  куда корабль  отнесет во время
посадки... и кривая снижения совсем не так будет выглядеть.
     -- А  я тебе говорю, что ручная система ориентации и в этом случае дает
возможность исправлять ошибку. И значительно, мой друг,  -- гудел в ответ не
соглашающийся  с ним Ножиков.  --  И  на  орбите  маневрировать  будет можно
гораздо больше, чем ты предполагаешь.
     А на другом  конце стола  Андрей Субботин,  даже приподнявшись, убеждал
Кострова:
     -- На зайцев сейчас самое время, когда же еще, позвольте спросить, если
не теперь? В  первое  воскресенье отправимся. Только бы  генерал разрешил. И
новичка  заберем.  Пойдешь,  Олеша  хороший?  --  передразнил  Субботин  его
волжский выговор.
     -- Конечно пойду! -- оживился Горелов. -- Если разрешат.
     -- Что такое? -- прислушался Мочалов.  --  На зайцев? Пожалуй, разрешу,
Субботин, только для вас, разрешу охоту.
     Андрей налил в стакан виноградного сока и блаженно улыбнулся:
     --  Только  для  вас...  только  для  вас.  "Для  вас  специально  сады
расцветут, только во Львове..." Знаете такую древнюю песенку?
     -- Такую многие из нас знают, --  согласился  Мочалов, -- а вот другую,
что во время войны в нашем штурмовом полку сложили, едва ли кто слышал.
     --  Спойте,  товарищ  генерал,  --  попросил  Костров.  --  За  чем  же
остановка?
     Мочалов отрицательно покачал головой:
     --  Какой из  меня  солист.  Все  прекрасно  знаете, что  я  из  породы
безголосых.
     -- Тогда прочитайте, а мы споем, -- предложила Марина.
     -- Это можно.
     Генерал  чуть  сдвинул  над  переносицей   густые   брови,  мечтательно
посмотрел в задубелое от  мороза окно. Глаза его стали задумчивыми. Он видел
сейчас  вовсе не празднично накрытый стол, а то далекое, что никогда ему  не
давало  почувствовать  себя  старым  и всегда освежающим  ветром врывалось в
память. Он  вспоминал душное от полыни и  мяты  поле  фронтового  аэродрома,
всполохи огня в патрубках "илов", косяки боевых машин, исчезающих в небе.
     -- Это было подо Ржевом, в сорок  втором. Летал я в ту пору на  "илах".
Как  только их не  звали: и "горбатыми", и "утюгами", и "черной смертью". Но
машина  эта действительно  на совесть  послужила  фронту. Мы штурмовали Ржев
перед  наступлением  наших войск  и,  надо сказать,  несли  большие  потери.
Зениток,  "мессеров" и  "эрликонов" там  было  --  пруд пруди.  И вот, чтобы
развеять  мрачное  настроение  у  летунов,  наши  полковые  остряки  пародию
сочинили  на  ту  песенку  о  львовских  садах.  Прижилась  пародия, во всех
эскадрильях ее напевали.  А  слова, ребята,  такие... Песня ведется  от лица
фашистов:

        Для вас специально зенитки стоят,
     Ждем вас во Ржеве.
     Их жерла на небо зловеще глядят,
     Ждем вас во Ржеве.
     Летите скорей, летите скорей,
     Горбатые наши враги.
     Вас встретит зенитных огонь батарей,
     Достанется вам, "утюги".
     Уже загорелся бензиновый бак,
     Ждем вас во Ржеве.
     Вот прыгает с "ила" какой-то чудак,
     Его во Ржеве мы ждем.
     Он будет у нас кирпичи развозить,
     Здесь же, во Ржеве,
     Он будет о милой ночами грустить
     В бараке во Ржеве.
     Но парень упрямый, и парень уйдет
     Из вашего Ржева,
     И снова на крыльях вам смерть принесет
     Ждите во Ржеве.
     Как видите, поэзии тут никакой, -- несколько смущенно  прокомментировал
свою декламацию  Мочалов, -- но чувство, как говорится, есть.  А главное  --
злая ирония.
     Все  молчали. Женя  сосредоточенно рассматривала свои  руки.  У  Марины
шевелились пухлые  губы, поросшие мальчишеским пушком. Космонавты не глядели
друг на друга. Наконец Игорь Дремов не выдержал:
     -- Это же так интересно, Сергей Степанович! -- черные большие глаза его
засверкали,  взволнованно вздрогнули  крылья  длинного с горбинкой  носа. --
Какие вы все-таки все замечательные...  вы и ваши ровесники. Я  часто думаю,
что если  бы  не вы,  то  ничего  бы сейчас не  было. Ни  новых городов,  ни
нейлона, ни  первых полетов в космос и даже во всем сомневающихся мальчиков,
вечно спорящих в кафе и ресторанах, не было бы!
     --  Да,  --  присоединился к  нему Костров, -- если  бы этим  мальчикам
пришлось  с оружием в руках стоять в сорок втором  подо Ржевом, наша история
не намного бы обогатилась.
     --  А ну их  к лешему,  -- отмахнулся  Локтев, --  давайте,  ребята,  я
шампанское открою.
     -- Не слишком ли ты разошелся, Олег? -- покачала головой Марина. --  Не
у тебя ли в понедельник вестибулярные пробы?
     -- Ого! Да  ты точнее моей жены  считаешь  выпитые  рюмки, -- засмеялся
Локтев.  --  Пощади,   Мариночка.  Шестьдесят  граммов  крепкого   и   бокал
шампанского --  это же мелочь. А завтра еще и воскресенье. На лыжах походим,
в шахматы поиграем,  и никакой осциллограф не определит, что я  в  субботу у
Алексея на новоселье был. Хозяин, можно пробкой в потолок салютовать?
     -- Определенно, -- одобрил Алеша.
     Веселье разрасталось, словно снежный ком, катящийся с горы. Вскоре стол
отодвинули   в   сторону.   Виталий   Карпов   включил   принесенный  кем-то
проигрыватель. И в Алешиной квартире под звуки старинного вальса закружились
пары. Локтев и Карпов, кружась, с притопами завертелись в соседней  комнате.
Костров,  Ножиков  и  генерал  Мочалов,  отодвинув  стулья  к  стене,  чинно
наблюдали  за танцующими. Приятно  было смотреть, как гибкий Андрей Субботин
изящно водит чуть улыбающуюся Марину, а Игорь Дремов, сосредоточенный и весь
какой-то  нахохлившийся,  сверкая  белками  черных глаз,  кружится  с  Женей
Светловой.  Именно  кружится,  боясь  сделать  хоть одно  неверное движение,
только успевая за партнершей, такой легкой и искусной в танце: казалось, она
почти не касается паркета.
     --   И  по  ковру   скользит,   плывет  ее   божественная   ножка!   --
продекламировал Костров, нежно глядя на Женю.
     -- Что, что? -- рассмеялась она. -- Я не расслышала, Володя. Повторите.
     Горелов увидел ровную  полоску молочно-белых ее  зубов и добрые, совсем
не капризные губы.  Мелкие веснушки, покрывающие личико Жени, делали его еще
более привлекательным.
     "Если такая побывает в космосе, -- внезапно подумал он,  -- ее портреты
будут хватать парни всего мира. Всех кинозвезд забьет девчонка!"
     Странная была эта Женя! Вроде  и  глаза совсем обычные, светло-серые, и
зубы мелковатые, вовсе не такие, как у идеальной красавицы, и светлые волосы
хоть  и взбитые  по моде,  не так уж хороши цветом --  льняные, и подбородок
слишком узкий и острый... А вот вся она, со своей манерой сочетать быстрые и
плавные  движения,  говорить то громко, то тихо,  задумчиво, слушать  всех и
сразу  всем  отвечать  с  какой-то  доброй  смешинкой  в  глазах, была очень
привлекательна, не схожа со многими.
     Вальс окончился, и пары разошлись. Отвесив Жене  низкий поклон,  Дремов
сделал утомленное лицо, достал платок.
     -- Ну, Женя, я от второго танца с вами отказываюсь.
     -- Вы меня, Игорь,  этим не  напугаете,  --  засмеялась  она. --  Меня,
возможно, Алексей Павлович пригласит на следующий.
     -- С удовольствием, Женя, -- с готовностью отозвался Горелов.
     Пластинку  сменили, и  снова закружились  пары.  Но это был  уже другой
танец,  более медленный  и  плавный.  Генерал  Мочалов  пригласил  Марину  и
танцевал с ней  очень скованно,  далеко от нее  отстраняясь, словно опасаясь
прикоснуться к туго облегающей ее  грудь розовой  кофте. Девушку смешила эта
подчеркнутая корректность. Алексей танцевал с Женей неуверенно. Неожидано он
заметил, что она стала тихой  и  вялой, будто  весь свой  задор выплеснула в
предыдущем  танце. "Или ей  со мной  очень  скучно, или устала..."  -- решил
Горелов. После танца он ей поклонился, Женя сухо сказала "спасибо" и отошла.
     Шел уже двенадцатый час. Генерал пошептался с Костровым, и  тот, словно
заправский массовик, трижды хлопнул в ладони.
     -- Ребята, приготовиться  к последнему тосту. Рано  или поздно  хозяину
надо дать и покой.
     -- Я не устал, -- запротестовал раскрасневшийся и оживленный Алеша.
     --  А мы тебя, Алеша, и не спрашиваем, --  мягко потрепал  его по плечу
Ножиков. -- Ты хоть и лейтенант старшой, но среди нас не самый главный. Делу
время, потехе час. Нам действительно всем пора.
     -- Ребята! -- закричал в эту минуту  Костров. -- У всех налито?  Сергей
Степанович хочет сказать последнее слово.
     -- Вот какое дело, друзья, -- заговорил генерал, пытливо всматриваясь в
лица космонавтов. -- Собрались  мы здесь сегодня всем отрядом. Шесть... нет,
уже не шесть, а  семь космонавтов и две девушки-космонавтки. Девять человек.
Каждый  мечтает  о  космосе  и о  звездах.  Каждый  упорно трудится.  Годами
трудится, -- поправился он. -- Я не  убежден на  сто процентов,  что каждому
удастся осуществить свои заветные мечты  о  космическом полете, потому  что,
как говорится, звезды еще не близко. Но, как старший ваш товарищ и командир,
я твердо  знаю,  что именно кто-то из вас, уже  минуя орбиту, как пройденный
этап, первым устремится к звездам. Может быть, этим космонавтом будет Володя
Костров, может,  Виталий Карпов  или  Сергей  Ножиков,  наша Милая Женя  или
рассудительная Марина.  Но кто  бы ни стал этим  человеком, его  полет будет
победой  всего  коллектива.  Как  бы высоко  вы ни стартовали  с космодрома,
сколько  бы  ни  пробыли  в  состоянии невесомости, какие  бы перегрузки  ни
перенесли, вернетесь  на тот маленький,  если  смотреть  из космоса, голубой
шар, что именуется Землей и является нашим домом. Так вот и предлагаю я этот
последний тост не за старшего лейтенанта Горелова и его квартиру под номером
тринадцать,  а за нашу дорогую Землю, за то, чтобы  жить на ней и  трудиться
дружно.
     "...Да, чудесный был вечер", -- думал Алеша, глядя на неубранный стол.


        x x x

     С тех  пор, как древние  изобрели  колесо, движение стало основой жизни
человечества. Не только от века к веку или от десятилетия к десятилетию,  но
и от года  к  году  меняются  его формы  и  скорость. В наши  дни даже самые
престарелые  люди  и те летают  в  самолетах со  скоростью звука. Ну а  если
говорить о  космонавтах, так кто  с  ним может  сравниться:  их скорость  --
восемь километров в секунду!
     Однако не только на орбитах, но и на земле жизнь летчиков-космонавтов и
тех, кто имеет к ним прямое отношение, всегда наполнена движением.
     Каждое  утро два голубых  автобуса  подкатывали  к  проходной  городка,
высаживая десятки людей, торопившихся на службу. Городок строился, и еще  не
всем хватало  квартир. Многие инженеры,  врачи,  лаборанты жили  в ближайшем
отсюда подмосковном местечке и пользовались услугами этих голубых автобусов.
Предъявив в проходной развернутые пропуска, они расходились  по корпусам,  и
рабочий день начинался.
     В  реактивной авиации  --  сопоставлял Горелов  --  на одного  летчика,
поднимающего в  небо сверхзвуковой самолет, работали десятки людей. Здесь же
число самых  тонких, высокоэрудированных специалистов,  занятых  подготовкой
одного-единственного  полета  в году,  было  гораздо  больше. Это  не считая
ученых,   инженеров   и   техников,   которые   трудились   на   космодроме,
счетно-вычислительных центрах, узлах связи, электронных устройствах.
     Само  расписание  занятий  подчеркивало   своей   пестротой  постоянное
движение,  в  котором пребывали  обитатели  городка.  Даже небольшая  группа
космонавтов  и та далеко  не всегда уходила на  занятия  вместе. Бывало, что
девушки и Алеша с утра шли на консультацию  по математике, другие космонавты
-- в физкультурный  зал,  а третьи -- на  вестибулярные тренировки. И только
после обеда все они встречались  в учебном классе на лекции по аэродинамике,
метеорологии или астрономии.
     Привык Алексей и к  другому. Раньше, в училище и тем более в Соболевке,
он почти  не ощущал  медицинского контроля. Изредка  полковой  врач  задавал
перед  полетом односложные вопросы:  как питался и отдыхал, не употреблял ли
спиртных  напитков. Да еще через положенное  время проходил  он  медицинскую
летную комиссию.
     Вот, пожалуй, и все.
     Здесь  же врач вырастал в фигуру  первого плана.  Как-то Алеша увидел в
стенной газете  дружеский шарж  "Три богатыря". В  образе  русских богатырей
были изображены ученый, конструктор и врач. Он засмеялся  и  спросил Виталия
Карпова:
     -- Ну, конструктор и ученый -- я понимаю. А врач?
     -- Подожди, и это поймешь, -- последовал ответ.
     И  скоро  он  понял.  Он  думал,  что  тренировками  в  термокамере, на
центрифуге и в сурдокамере управляют  самые что ни на есть искусные летчики,
принесшие в  мир космонавтики свой огромный авиационный опыт, и вдруг узнал,
что  всем  этим  ведают врачи.  В  своем  кабинете  генерал  Мочалов  как-то
познакомил его  с худощавым  немолодым подполковником, на лацкане у которого
Алеша разглядел значок мастера спорта.
     --  Это  наш новенький,  --  представил его Мочалов.  -- Как вы на него
смотрите?
     --  Смотрю,  как  на  будущего пациента, -- засмеялся врач, оказавшийся
самым главным по испытаниям в термокамере.
     Через час Алеша узнал, что и камерой молчания, или сурдокамерой, как ее
именовали  официально,  руководит  врач  Василий  Николаевич  Рябцев.  А  на
центрифуге командует тридцатисемилетняя кандидат наук Зара Мамедовна.
     ...Жизнь в городке шла своим чередом. Зимние дни с нудными рассветами и
досрочными закатами сгорали, как магний на фотосъемках. Горелов уже пообвык,
уверенно ходил по  коридорам  штаба и  учебного  корпуса,  знал,  где  какие
находятся лаборатории,  -- правда, двери многих из  них  оставались для него
пока  закрытыми.  С  завистью читал  он красной или  черной тушью написанные
таблички:  "Тихо!   Идет   опыт",  "Не  входить!  Тренажер  включен!,  "Идут
занятия!".  Особенно  привлекали  Алексея четыре  комнаты  на  втором  этаже
учебного корпуса. Двери  их  были постоянно закрыты,  да еще и задрапированы
изнутри.  Но  однажды,  когда  кто-то выходил  из комнаты,  Горелову удалось
подсмотреть белый шарообразный остов, и у него учащенно забилось сердце. Это
была кабина  --  не  макет, а настоящая кабина космического корабля, та, что
уже  поднималась  к звездам  и благополучно  вернулась на  землю.  Теперь ее
превратили в  тренажер  космонавтов,  и далеко не  все  из  тех, кто населял
городок, допускались в эти  заветные комнаты.  Алеша в тот же день спросил у
Кострова:
     --   Володя,  скажи  мне  по-честному.  Космический   корабль   --  это
действительно потрясающее зрелище?
     -- Ты имеешь в виду момент, когда он стартует с космодрома?
     -- Нет. Когда он на земле или в наших учебных классах.
     -- Ах, ты про тренажер? Про кабину космонавта?
     -- Ну да.
     Костров пожал плечами и ничего не ответил.
     -- Почему ты молчишь?
     -- Видишь ли, -- задумчиво начал Костров. -- мне, например,  эта кабина
примелькалась. На заводе я  видел уже кое-что и получше из нашей  завтрашней
космической  техники. И если я стану распространяться о  своих впечатлениях,
то могу тебя  разочаровать:  надо мной,  как  говорят, довлеет сравнительный
метод...
     -- Ну а все-таки, -- настаивал Горелов, -- ты на свое прошлое оглянись,
Володя. Вспомни, как впервые входил в эту кабину.
     Костров сдвинул прямые брови, наморщил лоб.
     --  Одно скажу, Алеша,  пусть даже это  будет больше из области лирики.
День, когда я впервые сел в настоящее кресло космонавта, мне показался самым
чудесным днем моей жизни. -- Он помолчал немного и прибавил: -- Только ты не
торопись; не за горами этот день и у тебя.
     Горелов  огорченно  вздохнул.  Полковник  Иванников  не бросал  слов на
ветер.  Он действительно  засадил  новичка  за  напряженную учебу,  допустил
только к  физподготовке  да вестибулярным  тренировкам. Все остальное  время
Горелов проводил  за  учебниками.  Недавно  прошли вступительные  экзамены в
академию. Он сдал их довольно успешно и теперь вместе с другими космонавтами
два раза в неделю ездил в Москву.
     Группа у них  была очень неоднородна. Володя  Костров  окончил академию
еще до  зачисления  в  отряд  и  теперь  сдавал кандидатский минимум.  Самый
пожилой, Сергей Иванович Ножиков, одолевал последний курс, остальные учились
на  третьем, и только Алексей вместе  с Мариной  и  Женей  были зачислены на
первый.  Когда они  расселись  в голубом автобусе, чтобы  ехать  в Москву на
первое  занятие, бойкая Женя под общий одобрительный смех так окрестила всех
троих первокурсников: "Наша  женская группа во главе  со старшим лейтенантом
Гореловым".  Название  закрепилось.   Когда  они  собирались  для  следующих
поездок, не было случая, чтобы кто-нибудь не пошутил:
     -- Как там группа товарища Горелова?
     -- Это какая же? -- невинно отвечали ему. -- Женская, что ли? В сборе.
     Летели километры  под колесами автобуса, мелькали в заиндевелых окошках
подмосковные  деревни  с  низкими,  придавленными снеговыми шапками  избами,
белыми громадами возникали кварталы новых  блочных зданий, все настойчивее и
настойчивее  теснили  старые  дряхлые  домишки.  А  потом  как-то  незаметно
возникала Москва, почему-то казавшаяся слишком официальной в холодной зимней
дымке, со своими шумными улицами и площадями.
     В академии  на лекциях и консультациях  космонавты держались  замкнуто.
Авиаторы народ дотошный и на первых порах Алексею трудно  было отвечать, кто
он и что, почему не живет в  Москве, а наезжает неведомо откуда на  занятия.
Однажды,  когда  его особенно  стали  донимать  разными расспросами, выручил
Андрей Субботин.
     -- Ну чего вы пристали к человеку? Кто да откуда! Разве не знаете -- он
сын  министра. На лекции  приезжает  на собственной "Волге", --  добавил  он
колко, -- да и вообще как будто не рвется сойтись с вами...
     Слушатели отчужденно отхлынули  от Горелова, а  Субботин тут же толкнул
его в бок:
     -- Здорово я их отшил, а?
     Учеба давалась Алексею не то  чтобы легкоЮ  но и большого напряжения не
требовала. Бывали,  правда, и осечки. Так случилось, когда он не смог решить
задачу, связанную с аэродинамическим расчетом крыла. Взъерошив свои курчавые
волосы,  он с ожесточением бросал на пол листок за листком.  За окнами давно
уже посинело,  вспыхнули  первые  звезды. А задача -- ни с места. Отчаявшись
добиться результата, Алексей  решил обратиться за помощью. Но к кому? Этажом
выше жил Андрей Субботин. Его жена уехала с девятилетним сыном на каникулы в
Торжок к матери, и Андрей холостяковал. К нему, кажется,  удобнее всего было
зайти, и Горелов стал  собирать со  стола  листки.  Субботин встретил  его с
таким  видом, будто давно  ждал. Полез тут же  в холодильник,  потряс  перед
глазами бутылкой портвейна, горестно заметил:
     --  Три  месяца  храниться  непочатая.  Если  бы  у  меня   завтра   не
термокамера...
     -- Да я  не за этим,  -- отмахнулся Горелов, -- у меня расчет  крыла не
получается.
     Субботин поставил бутылку в сторону, сбегал на кухню и  включил чайник.
Короткие рукава шелковой  синей  тенниски  обнажали  его  сильные  руки, еще
сохранившие летний загар.
     --  Это  мы  сейчас...  проще пареной  репы,  --  сказал  он, берясь за
логарифмическую линейку.
     Прошло несколько минут. Андрей пыхтел, морщил лоб, вздыхал. Лист бумаги
был весь исписан цифрами,  формулами. Линейка  в его руках  то раздвигалась,
то, щелкнув, сдвигалась. Наконец он сознался:
     -- Слушай, могу тебя обрадовать: у мня тоже не выходит.
     -- Так бы сразу и говорил, -- помрачнел Горелов.
     Однако Субботин был вовсе не тем человеком, кого могла смутить неудача.
     --  Позволь-ка! -- возмутился  он.  -- А  ты чего,  собственно  говоря,
хмуришься? Я на него, чудака, драгоценное время трачу, а он еще и недоволен.
Пойди тогда с этой своей тетрадкой к Жуковскому.
     -- К какому еще Жуковскому?
     -- А  к  тому, что у нашей  проходной  напротив Константина Эдуардовича
Циолковского стоит. Так, мол, и так,  скажи,  дескать, я,  старший лейтенант
Алексей Горелов, будущий  покоритель Вселенной, запутался  в  трех  соснах и
потерпел полное фиаско в  расчете крыла. Не можете ли  вы, Николай Егорович,
сойти с  пьедестала  и оказать мне  аварийную помощь?  Он старик отзывчивый,
поймет сразу.
     -- Не надо мне  к Жуковскому, -- забирая тетрадь, насупился Алексей. --
Найдется кто-нибудь и поближе. Пока!
     -- Постой, -- бросился за ним Субботин, -- а чаек?
     --  Выпей  его с  Жуковским,  -- посоветовал Горелов, закрывая за собой
дверь.
     Медленно спустился он  на второй  этаж  и, стоя на лестничной площадке,
несколько минут  раздумывал, поглядывая  на дверь соседней с ним двенадцатой
квартиры: позвонить в такой поздний час или нет? Все-таки решился.
     Дверь  быстро открылась,  и  на пороге  в  клеенчатом кухонном  фартуке
появилась Вера Ивановна, жена Кострова.
     -- Вы к нам? -- спросила она  удивленно: Горелов за  все  время жизни в
городке еще ни разу не был у своих соседей.
     -- Извините, что так поздно,  -- сбивчиво объяснил он. --  Мне к вашему
мужу надо.
     -- Проходите, проходите, -- распахнула дверь Вера Ивановна. -- Володя в
той комнате.
     Горелов  прошел, куда ему  указали, и увидел на диване Кострова. Поверх
одеяла, которым тот был укутан, лежала еще теплая летная куртка.
     --  Кажется, я заболел, Горелов. Знобит, -- виновато признался Костров.
-- Вера, дай водички.
     Уже  успевшая  снять  кухонный  фартук,  Вера  Ивановна принесла стакан
крепко заваренного чая. Вероятно,  она только-только  отстиралась: руки были
красные, и на них просыхали водяные брызги.
     --  А   врача  вызывали?  --  спросил  Алеша,   чтобы  хоть  как-нибудь
откликнуться на сказанное.
     -- Зачем врач? --  улыбнулся Костров.  -- Я и  сам силен в диагностике.
Ходили на лыжах. Дистанция десять километров. Распалился и выпил воды из-под
крана -- вот и вся история болезни. Чуточку потрясет, к утру буду здоров.
     --  Вероятно, я  зря  к  вам  зашел,  -- сказал  Горелов, --  вам  надо
отдыхать, а я тут...
     -- Да ты рассказывай, что случилось?
     -- Расчет крыла не получается. Зашел к Субботину, он  взялся помочь, да
тоже не осилил.
     -- Вот так блондин, --  покачал головой Костров, -- совсем в математике
обанкротился.   Верочка,  принеси   авторучку,  логарифмическую   линейку  и
подложить что-нибудь.
     Костров сел, положил на колени Алешину тетрадку и углубился в расчеты.
     --  Чудак  ты! Это же  все равно, что  семечки  щелкать!  -- добродушно
приговаривал он, безжалостно черкая гореловский вариант. -- Здесь квадратный
корень  ни  к  чему,  здесь  К надо  возвести в  степень, здесь  уберем знак
равенства.
     Задача и на самом деле была сложной. Лоб у Кострова покрылся складками.
Он  целиком ушел в мир алгебраических  знаков, бесшумно  раздвигал и сдвигал
линейку,  выписывал  на  черновик  колонки  цифр.  И  все-таки  за  какие-то
пятнадцать-двадцать  минут проверил  и  поправил  всю  многочасовую  Алешину
работу и, ничуть не рисуясь, сказал:
     -- Неси теперь хоть в Академию наук!
     -- Как же это вы  сумели так быстро?  -- спросил Алексей, с восхищением
пробегая исписанный  листок и удивляясь в душе тому,  что такой же, как и он
сам, летчик-истребитель в недалеком прошлом и космонавт в настоящем, Костров
так блестяще владеет сложными математическими  выкладками. То, что он сделал
с  вырванным из  тетради листком бумаги, полным  ошибочных  цифр, показалось
Горелову волшебством.  Алеша пристально  наблюдал  за  Костровым, когда  тот
безжалостно перечеркивал его цифры, надписывал над ними новые, чуть улыбаясь
при этом доброй,  прощающей улыбкой. Это  был  совсем не тот майор-заводила,
что  ворвался  в  его  квартиру  в тот день, когда он  появился  в  городке,
командовал космонавтами, когда те ставили Горелова под холодный душ, а потом
выкрикивал тосты. Сейчас перед ним сидел чуть усталый, очень сосредоточенный
человек,  в  темных глазах  его,  обращенных на  Алексея,  было  внимание  и
доброта.
     -- Ну и ну! -- проговорил Алексей. -- Быстро вы...
     --  Погоди,  научишься...  --  засмеялся  Костров.  --  Для  меня   это
пройденный этап. Я сейчас бесконечно малыми и теорией вероятности занимаюсь.
Верочка, сооруди нам по чашечке кофе.
     На  маленький письменный стол, заваленный  чертежами  и тетрадями, Вера
Ивановна поставила кофейник и две чашки.
     --  Пейте,  Алексей  Павлович.  Может,  вы  с  вареньем   любите?  Могу
предложить  кизиловое и клубничное. Вы же такой редкий гость, хоть и  сосед.
Хотелось бы почаще открывать вам дверь.
     -- Смотрите, -- повеселел  Костров, -- я уже начинаю ощущать, что такое
соседство   молодого   холостяка   со   стариком.  Тут   поневоле  долго  не
разболеешься.
     -- А почему со стариком? -- улыбнулся Горелов.
     -- Ну а кто же я  по сравнению с тобой? -- сказал  Костров. Его  лицо с
блестящими от жара глазами  вдруг  посерьезнело. -- Тебе-то  еще и  двадцати
пяти нет,  а мне тридцать седьмой пошел. Я  начинал  знаешь когда?  Вместе с
Гагариным к полету готовился.
     -- Значит, вы его близко знаете?
     --  Еще  бы. Был  группарторгом, когда намечался  первый полет.  А жили
тогда  знаешь  как?  Разве о  таком  городке  могли мечтать?  Первая  группа
космонавтов только  зарождалась.  Единственной комнате  были рады.  Один  из
наших друзей  "Москвича" купил, так  мы шапку по  кругу  пускали,  чтобы  на
бензин  собрать.  Летчики  из   соседних  частей  посмеивались:  вот,   мол,
экспериментаторы  завелись!.. Потом -- первый полет. Тогда "готовность номер
один" сразу нескольким дали. И мне в том числе. Помню, привезли нас на Ил-18
на космодром --  жарища, пыль. Степь необъятная во все стороны расстилается.
И ходим мы  по ней каждый со своею думою. А чего там скрывать -- дума у всех
одна: "Вот бы мне  приказали быть первым".  Человек, Алеша, есть человек: от
обиды  и  боли  --  бежит,  к  подвигу  и  славе,  как  к  огненному  цветку
папоротника,  что расцветает  по поверью  в ночь под Ивана Купала,  -- готов
потянуться. Понял я по себе, какое настроение  ребятами владеет,  и зло меня
тут взяло.  Неужели я  настолько  слаб  духом, что победить  самого  себя не
сумею? -- Костров тряхнул головой,  прядка черных волос упала  на лоб.  Вера
стояла  в  дверях.  Горелов  подумал,  что она  уже не однажды слышала  этот
рассказ и все же не может отойти, раз уж муж снова заговорил о незабываемом.
     --  Ребят бы, мать, шла укладывать, -- ласково  посоветовал Костров, но
она не двинулась.  -- Самое главное, Алеша, и  самое трудное для человека --
это победить самого себя.
     -- Я уже слышал эти слова, -- сказал Горелов, вдруг вспомнив Соболевку,
свой первый день жизни на аэродроме.
     -- От кого же? -- заинтересовался Костров.
     -- От своего  товарища и соседа по комнате. Он тоже говорил  об этом. А
вот победить себя не смог. Ушел на ночные полеты больным и разбился.
     Костров задумался.
     -- Бывает, конечно, и так, -- протянул  он. -- Все бывает... А вот наши
ребята себя победили. И я победил. Собрал их всех и говорю: товарищи, считаю
открытым наше небольшое собрание. Повестка дня: "Клянусь  с честью выполнить
задание  партии  и  Родины". И продолжаю свое  выступление в  таком примерно
духе: "Сейчас каждый из  нас мечтает о  полете. Но корабль космический один,
кресло в нем пилотское одно, и полет рассчитан тоже на один  виток. Все ясно
как  божий  день. Следовательно,  полетит  кто-то  из  нас  один,  остальные
останутся на земле. Полетит тот, кому прикажет ЦК... Так вот  что, товарищи.
Не  буду цитировать отрывки из  бессмертной поэмы Шота Руставели  "Витязь  в
тигровой  шкуре" о  рыцарской  дружбе и  верности. Мы --  советские летчики,
первые космонавты.  И  потому  должны с  самым  горячим сердцем проводить  в
космос того, кому будет поручено выполнить это задание". Когда  окончил свою
речь, гляжу,  у  ребят  глаза  разгорелись.  Стали  выступать  один  другого
горячее. Помню очень ясно, Юра Гагарин говорил: "Вся  моя жизнь до последней
капли крови  принадлежит  партии и Родине. И  если этот полет будет  доверен
любому моему товарищу, я буду гордиться им так, словно я сам нахожусь на его
месте".  Взволнованно  говорил,  хорошо.  А вскоре  стало  известно  решение
Государственной комиссии. Ему, Юре,  приказано было  быть первым космонавтом
Вселенной...
     -- А как же другие реагировали?
     Костров усмехнулся:
     -- Реагировали! Слово-то какое.  Сказал бы  просто: пережили.  Пожалуй,
пережили -- тут больше всего подходит. Конечно, каждый ждал, что назовут его
фамилию. Но затаенной зависти я ни в ком не уследил. Не было ее. Помню, один
из наших товарищей  все же  внушал нам некоторую тревогу. Он как-то особенно
загрустил, когда было объявлено решение. А настал день пуска, ушла ракета на
орбиту, Юра доложил о  том, что хорошо  все перегрузки перенес, так этот наш
хлопец, как  ребенок, прыгал: "Гагарин,  Юра, давай жми!" -- кричал что есть
мочи от радости.
     -- Кажется, вчера все это было... -- вздохнула Вера Ивановна.
     -- От  этого  "вчера" нас с тобой, Верочка,  отделяют годы, -- поправил
Костров. Он вновь лег, удобно вытянув под одеялом ноги.
     -- Тебе что-нибудь принести? -- спросила она.
     Костров покачал  головой. Горелов посидел  еще немного,  потом встал и,
поблагодарив за помощь, ушел.
     -- Смотри же, -- сказал Костров, -- заглядывай почаще. Впрочем, я и сам
к тебе дорогу найду.


        x x x

     У Леонида Дмитриевича  Рогова,  или просто Лени, как все его называли в
редакции большой московской газеты,  была за плечами  не слишком большая, но
насыщенная  событиями  жизнь.  Куда только не забрасывала  его журналистская
судьба! На исходе января он приехал в городок космонавтов с черным от загара
лицом, и  это никого не удивило. Из газетных репортажей все знали, что Рогов
более  двух недель  провел  на  Южном полюсе  с научной экспедицией. Передав
оттуда по радио все свои корреспонденции и  репортажи, выехал на целый месяц
в Индию и лишь после Нового года возвратился в Москву.
     Рогов  не  только  интересно и  живо  писал,  но был настоящим мастером
фоторепортажа.  Его снимки, сделанные то на  Крайнем Севере, то на юге или в
средней  полосе  России,  украшали  многие  столичные  выставки.  В  городке
космонавтов его  хорошо  знали:  Рогов присутствовал на запуске "Востока-2",
писал в свое  время о Гагарине и Титове.  Позднее многие газеты перепечатали
его  интервью  с одним  из космонавтов под игривым заголовком: "Нужен  ли  в
космосе букетик ромашек?" Космонавта, к которому Леня обратился  за сутки до
старта,  взволновал  этот  вопрос.  Леня  старательно  оснастил  его простой
утвердительный  ответ двумя десятками красивых звучных  фраз, и с его легкой
руки это интервью пошло гулять по страницам газет, журналов и даже книг.
     Успел Рогов побывать на целине и выпустил сборник  очерков о молодых ее
покорителях. Назывался он  "Сказы  нового  Алтая".  Однажды  в  физзале Леня
спросил  у  космонавтов,  прочли они эти  очерки или нет. Ответы  прозвучали
сдержанно. Костров сказал:  "Ничего", Локтев признался, что еще  не  прочел.
Ножиков,  похлопав  Леню  по  плечу, заметил:  "Пиши,  пиши, тема, брат, сам
понимаешь,  какая  перспективная",  а  Субботин,  пока  шел  этот  разговор,
подтягивался на кольцах,  переходил с них на  турник. Повисая головой вниз в
трудном  упражнении, успевал чутко  прислушиваться.  Потом  быстро соскочил,
обтер руки, как это делают  спортсмены, кончая  заниматься  на  снарядах,  и
громко продекламировал:
     <i>Я прочел, мой друг, икая,
     "Сказы нового Алтая",
     Встретился бы их редактор,
     Он бы у меня поплакал.</i>
     Дружный хохот взорвался под сводами физкультурного зала.
     -- Андрейка, ай да экспромт! -- вскричал Виталий Карпов.
     -- Бросьте зубоскалить. Человек к  нам в гости приехал, а вы! -- сказал
Костров, обнимая Рогова.
     Насмешки смолкли, но сам Леня ничуть не  обиделся на Субботина. Чуточку
заикаясь от волнения, он проговорил:
     -- А знаете,  я с вами  согласен. Она мне тоже не  нравится, эта книга.
Очерки, каких много. Разве так надо сейчас писать?
     -- Вы напишете, Леонид Дмитриевич, -- ободряюще сказал Костров, --  вот
увидите,  напишете.  Помните,  ребята,  какой  у  него был  чудесный  очерк:
"Восемьдесят пережитых минут"? Читаешь, и слезы навертываются.
     Рогов благодарно посмотрел на Кострова:
     -- Значит, вы мне верите?
     -- Верю.
     -- Вот  за это спасибо.  А шутки и  каламбуры  -- это неплохо.  Без них
невозможно в любом деле.
     Космонавтов  влекло к  Рогову, но  вовсе  не потому, что  он был свежий
человек  в  городке. Видели  они в нем интересного рассказчика.  Когда  Леня
начинал повествовать о своих скитаниях по Африке, о том, как попал однажды в
землетрясение, наблюдал в Бразилии ловлю  гигантской анаконды, путешествовал
с геологами, искавшими в Якутии алмазы, его нельзя было не слушать. Скупыми,
точными  фразами рисовал он  портреты  индейцев,  изображал бурю  в  тундре,
рассказывал о панике на тонущем танкере.
     В  сущности,  был  он  добрым  покладистым  малым.  Но  если  требовали
обстоятельства и надо было  постоять за свою честь, Рогов становился жестким
и непримиримым. Как-то сопровождал он  космонавта в поездке по дружественной
стране. Выдался жаркий день.  После шестого выступления  у космонавта голова
раскалывалась от усталости... Скорее хотелось на отдых. На большой  портовой
город  упали черные  южные сумерки, когда  закончилась  последняя встреча  в
летнем театре. Под аплодисменты направился космонавт к своей машине.  Но  ее
обступили  десятки людей, тянули портреты  и блокноты, выпрашивая автографы,
журналисты пробивались с фотокамерами.
     -- Товарищи, -- взмолился основательно охрипший космонавт, -- уже очень
поздно, поэтому никаких автографов и никаких интервью. Завтра, завтра.
     В эту минуту откуда-то вывернулся запыхавшийся полный пожилой человек с
"лейкой" на боку и клеенчатой тетрадью в руках.
     --  Товарищ, -- бросился он к гостю, -- всего несколько слов. Несколько
слов для газеты "Рабочее дело". У нас  это такая же газета, как  в Советском
Союзе "Правда". Всего несколько слов.
     Жмурясь от наведенных на него "юпитеров", космонавт недовольно прервал:
     -- Я же сказал, никаких автографов и бесед.
     Хлопнула  дверца,  и  черная  машина  с  космонавтом скользнула  плавно
вперед,  выстрелив  в  журналиста  хлопком  дыма.  И  остался он  растерянно
топтаться  у фонарного столба. Рогов, ехавший  с  кинооператорами во  второй
машине, махнул ему рукой.
     -- Садитесь, помогу встретиться с космонавтом.
     Они несколько запоздали в домик  у моря,  и Рогов догнал космонавта уже
на лестнице.
     -- Вы чего-то  подзадержались, друзья, -- окликнул их тот, -- а это кто
с вами?
     -- Журналист из "Рабочего дела".
     --  Что? -- неожиданно  вспылил космонавт. -- Я  же сказал, что никаких
интервью сегодня не будет.
     -- Пойми, это же из партийной газеты товарищ, из их "Правды".
     -- Все равно не состоится беседа.
     -- Это же их "Правда",  понимаешь! -- взорвался вдруг  Рогов. -- Да кто
ты в  конце концов, чтобы отмахиваться от представителя  "Правды"! Ты ведешь
себя, как мальчишка.
     -- Вот как! -- вскипел космонавт. -- Если бы я знал, что ты таким тоном
будешь со мной разговаривать, я бы попросил не посылать тебя со мной.
     -- И я бы с тобой не поехал, если бы знал, что ты такой! -- закричал  с
обидой в  голосе Рогов. --  Подумаешь, персона грата.  Могу  хоть  завтра  в
Москву улететь. Надоело писать о твоей обаятельной внешности и добром голосе
и видеть тебя таким.
     Он яростными шагами метнулся к себе в  комнату, захлопнул дверь.  Кровь
стучала в висках. Леня открыл кран в ванной и плеснул в лицо пригоршню воды.
С досадой  подумал: "Черт возьми,  вот и  сорвался!  Разве  можно терять над
собой  контроль в зарубежной поездке?" У  него была  давняя привычка -- если
нервничал и хотел  успокоиться,  делал подряд  несколько  быстрых  движений:
распрямлял  руки, доставал ими носки,  прибавлял к этому  два-три боксерских
выпада.  Проделав весь этот комплекс, он  почувствовал, что успокаивается, и
вышел в коридор. Лестница вела вниз, в  холл.  Оттуда доносились два голоса:
усталый, охрипший -- космонавта  и мягкий, как у  всех  южан, -- журналиста.
Леня услышал, как журналист сказал:
     --  Большое  вам спасибо.  Я очень  вас благодарю  от имени всех  наших
читателей  за  эту подробную  беседу.  А  теперь  вам  действительно пора  и
отдохнуть. Вы сегодня здорово устали.
     -- Ерунда,  ничуть  не устал,  -- возражал космонавт. -- Откуда вы  это
взяли, дорогой? Расспрашивайте сколько хотите. Для "Рабочего дела" я времени
не пожалею. Это  же какая газета... Она и в подполье вашу партию объединяла,
и партизан ваших  на борьбу с фашистами призывала. Она -- как наша "Правда".
А что такое для нас "Правда", сами знаете. Она  мое поколение людьми сделало
и в космонавтами, в том числе. Так что не стесняйтесь, задавайте вопросы.
     Сдерживая  сияющую улыбку, Леня Рогов  спустился неслышными  шажками  в
холл  и  многозначительно  переглянулся с космонавтом.  Когда  журналист  из
"Рабочего дела"  уехал,  космонавт  подошел  к  Рогову,  дружески ткнул  его
кулаком в мягкий бок:
     -- Ну ты... король пера. Тащи-ка пару махровых полотенец, пойдем в море
окунемся.  Тебе  полезно  нервную  систему  укреплять,   товарищ  творческий
человек.
     -- Тебе тоже не вредно этим заняться, хотя ты и космонавт, -- незлобиво
огрызнулся Леня.
     Сегодня Леня Рогов появился в городке космонавтов рано утром.  Он успел
побывать  и  у  генерала  Мочалова,  и  у  полковника  Иванникова,  а  потом
отправился  разыскивать  Светлану, о  которой  должен был  для  своей газеты
готовить  материал.  Это  привело  его  в  так  называемый  профилакторий --
двухэтажное  каменное  здание,  находившееся  поблизости. Профилакторием его
именовали  потому,  что  здесь,  на  втором  этаже,  в  отдельных  комнатах,
подчиняясь самому строгому  режиму, жили  перед  каждым  космическим полетом
космонавты и  их дублеры.  В  этом  здании были все  удобства: и душевые,  и
столовая,  и  две  библиотеки: одна --  с  научно-технической, другая  --  с
художественной  литературой.  Самым   бойким  местом  в  профилактории  была
биллиардная,  оборудованная  в  холле,  где  на   зеленом   сукне  постоянно
разыгрывались ожесточенные баталии.
     Рогов хорошо  знал дорогу в профилакторий. Открыв  стеклянную  дверь на
тяжелой  бесшумной  пружине,  он  впустил  в  коридор,  устланный  ковровыми
дорожками, целое облако морозного пара. Сбив с толстых подошв снег, небрежно
закинул на вешалку бобриковую шапку, повесил пальто и вошел в холл.
     Был обеденный перерыв, и космонавты толпились у бильярдного стола. Леня
услышал щелканье шаров и чье-то горестное восклицание: "Ну и ну!" Увлеченные
созерцанием  бильярдного поединка,  космонавты  сдержанно  ответили  на  его
приветствие. Один только Андрей Субботин подошел к нему.
     -- Приветствую, старик! И опять загорелый! Пока мы в космос собираемся,
ты  уже,  наверное, к  центру земли  успел  пропутешествовать.  А репортажик
соответственный появится?
     Рогов не успел ответить.
     --  Посмотри, Леня,  --  тихо  посоветовал ему Ножиков, -- такое и  нам
редко приходилось видеть.
     Рогов осмотрелся и сразу  же установил причину, заставившую космонавтов
столпиться  у биллиардного стола. Прямой, как кий, Игорь Дремов,  морща лоб,
готовился к удару. Черные глаза его были озабочены, на лбу блестели капельки
пота.  Наконец Игорь облюбовал два близкорасположенных от лузы шара, ударил,
но неудачно. Один из них остановился перед самой лузой.
     -- Женя, есть пожива! -- воскликнул Олег Локтев.
     Высокая худенькая девушка в синих спортивных брюках и таком  же свитере
с  белой  каймой на  воротнике отделилась  от  стены. С  кием наперевес  она
воинственно прошла на то место, где секунду назад высился Дремов.
     -- Какой там счет? -- поинтересовалась  она не без кокетства. -- Два --
два, кажется, товарищ король бильярда?
     -- Давай, давай, играй, -- нервно ответил Дремов.
     -- Будет четыре -- два, -- пообещала девушка.
     -- Цыплят по осени считают.
     -- Мои цыплята инкубаторные. Их можно и в январе подсчитать.
     Девушка склонилась над столом и каким-то необыкновенно точным движением
послала шар вперед. Он  медленно  подкатился к другому,  стоявшему у лузы, и
следом за ним упал в белую сетку.
     -- Кажется, четыре -- два.
     --  Кажется,  четыре --  два,  королева подставок, --  пробурчал  Игорь
Дремов, которому ход этой игры  страшно  не нравился. В сражениях на зеленом
сукне Игорь обычно побеждал всех своих друзей, лишь иногда  уступая Кострову
да генералу Мочалову. И вдруг эта девушка, впервые на их глазах взявшаяся за
кий, оказала такое сопротивление.
     --  Значит, королева  подставок? -- уточнила Женя,  --  Могу и  без них
обойтись, дорогой Игорь Борисович. Получайте шар номер пять в левую лузу.
     -- Свежо придание, -- хохотнул Дремов.
     Девушка на цыпочках обошла стол, гибко склонилась над ним и вдруг самым
далеким шаром ударила  в другой шар, мирно  стоявший на середине. Ударила не
сильно,  без треска, каким обычно сопровождаются  эффектные  удары. Но  едва
только посланный ею издалека шар  столкнулся с другим, все закричали "есть",
до того точным был этот ее удар.
     --  Вот и  пять  --  два,  --  спокойно  отметила  Женя,  --  возможно,
гроссмейстер  все  же  вынет  мой  шарик и  поставит  на полочку? За  дамами
положено ухаживать.
     Дремов молча вынул шар и поставил на полочку.
     -- Вот это уже по-рыцарски, -- игриво заметила Женя.
     Дремов яростно натирал кий, не сводя черных  глаз  с  разбежавшихся  по
зеленому сукну шаров. Леня Рогов стоял  рядом. Он никогда не  увлекался этой
игрой,  редко брал в руки  кий  и  почти  всегда равнодушно  проигрывал.  Но
красивая  игра  всегда его притягивала. Сейчас он был уже настолько  покорен
этой  спокойно-насмешливой  блондинкой,  что  на  первых  порах  не  обратил
внимания  на  другую  девушку,  менее  привлекательную,  в  таком  же  синем
спортивном костюме  -- униформе всех космонавтов. Рогов сразу понял, что обе
они --  космонавтки. Об одной из них  ему  предстояло  готовить  очерк. Лене
очень захотелось, чтобы это была высокая блондинка. Он склонился к Субботину
и тихо спросил:
     -- Андрюша, скажи, какая из них Светлова?
     -- А  вот та, что с кием  в руках, -- громко объявил Субботин.  -- Что?
Понравилась? Могу представить.
     Тем временем  Дремов  закончил приготовления и  подошел  к биллиардному
столу.   Желваки  ходили  под  его   крутыми  скулами,   все  лицо  выражало
неподдельное напряжение. Раза два Дремов заносил кий, потом снова задерживал
его над  зеленым суком, стараясь  точнее  прицелиться.  И  наконец  ударил с
грохотом. Шар, в который он метился, влетел в дальнюю лузу. Другой откатился
и  стал   на  краю  в  очень  выгодное  положение.  Игорь   немедленно  этим
воспользовался.
     -- Кажется, четыре -- пять, королева подставок?
     -- Теперь вот этого "своечка"  забей,  --  подсказал  голубоглазый Олег
Локтев.
     -- Вот  этого? -- с  деланным равнодушием  переспросил Дремов. -- Давай
попробую. -- Еще один  удар,  и он торжествующе крикнул: -- Пять -- пять. Ну
что, Женя, что там ни говори, а бильярд -- игра не для слабого пола.
     Он сделал новый удар, но промахнулся.
     -- Может быть, может быть, -- рассеянно согласилась женя.
     "Значит,  это и  есть Светлова... -- думал в эту минуту Рогов. -- Какое
мягкое   привлекательное   лицо!  И  ничего  нет  в  нем  этакого  волевого,
мужественного. Вовсе ничего".
     -- Играю на две лузы, -- громко объявила Женя.
     Не прикасаясь острием кия к шару,  она только наметила точку  для удара
и, вызывающе вскинув остренький свой подбородок, посмотрела на Игоря.
     -- Бильярд -- это тоже психология,  поединок  нервов: один во что бы то
ни стало хочет выиграть, другой -- не проиграть.
     -- Бей, Женя, от твоей философии в дрожь кидает, -- не выдержал Игорь.
     Она поправила прическу.
     -- Я, кажется, и в самом деле увлеклась разговорами. Пора и за дело.
     Кий  в  ее  руках  резко дрогнул.  Легкий  стук  --  и два  шара  мягко
разбежались в противоположные лузы.  Один упал в правую,  а другой тихо-тихо
подкатился к обрезу левой.
     --  Эх,  завис! --  страдальчески воскликнул  Субботин. --  Проиграешь,
Женька!
     В  ту  же  секунду шар  соскользнул  вниз  и  очутился  в  сетке.  Женя
вздохнула, а  болельщики, все как один, включая Рогова, зааплодировали. Один
Дремов стоял неподвижно.
     -- Нет, ей чертовски везет!
     --  Не  знаю, не  знаю,  --  покачала  девушка  головой,  -- я  человек
несуеверный,  надеюсь только на глаз и твердость руки. Будьте любезны, Игорь
Борисович, вытащите еще два шарика. Какой там счет?
     -- Семь -- пять в твою  пользу, Женечка, -- восторженно объявил Виталий
Карпов.
     -- Сейчас будет завершена партия.
     Рука  ее сделал неуловимое движение и внезапным резким ударом послала в
лузу последний, восьмой шар. Снова раздались аплодисменты.
     -- В старом офицерском  собрании в подобных случаях партнера заставляли
лезть  под стол, -- сказала  Женя ледяным тоном. -- Я, Игорь, великодушна. А
поэтому  благодарю  вас, гроссмейстер,  за  игру. --  И  девушка подчеркнуто
театрально раскланялась.
     Марина  Бережкова  повисла  у Жени  на  плече,  влепив в  щеку  подруги
поцелуй.  Андрей не  удержался, привлек Женю на секунду  к себе и  тотчас же
стыдливо отпустил.
     -- Может, еще партию сыграем? -- нерешительно предложил Дремов, но Женя
насмешливо покачала головой:
     --  Суп стынет. А потом, я  берусь за кий не чаще чем два раза в месяц.
Пошли, ребята, в столовую.
     "Она сейчас в хорошем настроении" -- подумал Леня Рогов.
     Космонавты гурьбой двинулись в столовую. Марина и Женя отстали от общей
группы.   Рогов  решительно  направился  к   девушкам  и   жестом  остановил
победительницу.
     -- Простите,  мне обязательно  надо с  вами  поговорить. Всего  две-три
минуты.
     Светлые  Женины глаза  озадаченно скользнули по  грузной фигуре Рогова,
отметили и его пестрый модный галстук и ярко-зеленый шерстяной свитер.
     -- Мариночка, закажи мне на первое суп  с фрикадельками. Я тебя  сейчас
догоню.
     Бережкова  кивнула головой и ушла. Женя,  прищурив глаза,  разглядывала
Рогова.
     -- Я вас слушаю.
     -- Вы  космонавт Светлова? --  спросил Рогов  официально, и  когда  она
утвердительно  кивнула,  протянул короткую  загорелую  ладонь:  -- Журналист
Рогов.
     -- Слыхала, -- сдержанно заметила девушка.
     -- Видите ли, -- продолжал  он, --  я  давно  знаком  со многими вашими
товарищами. Знаю и Гагарина, и Титова, и Быковского...
     -- Да,  но какое  это  имеет отношение ко  мне? --  сухо  прервала  она
Рогова.
     -- Самое непосредственное, -- пояснил Рогов,  -- в свое время я писал о
Гагарине и  Титове. Теперь  главный редактор поручил мне готовить материал о
вас.
     -- И на  какую же тему?  --  с иронией спросила Женя. -- Я пока никаких
подвигов  не совершила.  Едва  ли  читателей  вашей газеты заинтересует  моя
скромная биография.
     -- Это вам  только так кажется, Женя! -- воскликнул Леня, и оттого, что
он впервые назвал ее по имени, Светлана  удивленно вскинула брови.  Но Леня,
не заметив этого,  наступал: -- Поймите,  что, если мне  официально поручено
готовить о вас материал, значит, вы скоро... то есть в недалеком будущем, --
поправился он, -- будете готовиться к полету.
     -- Вот как, -- пожала плечами девушка, -- а мне об этом пока что ничего
не известно. Нас в группе двое. Вы о Марине собираетесь писать?
     -- Пока нет, -- ответил он чистосердечно.
     -- В таком случае я не вижу повода для беседы, -- жестко отрезала Женя,
и глаза ее стали колючими. --  Это было бы просто не этично, если я стала бы
что-то рассказывать  для  печати о  себе, а  Марина  осталась  в стороне. Мы
вместе с нею сюда пришли, вместе проходим подготовку, и еще неизвестно, кого
и когда пошлют в полет. С  моей стороны было бы просто  не по-товарищески...
так что извините.
     И она ушла, оставив обескураженного журналиста одного.


        x x x

     Не  останавливая попутные  машины, Рогов медленно  брел  к  станции  по
звонкой морозной дороге.  Лес потрескивал, жалуясь на январь.  Голые  березы
стыли на обочинах шоссе.  Впереди у поворота  чернел дуб, год назад разбитый
грозой. Сейчас его изуродованный комель был занесен снегом.
     Сугроб,  навалившийся на верхнюю часть комеля, чем-то напоминал древний
островерхий  шлем,  а  черный  зазубренный ствол  был  похож на человеческий
профиль.  Голые прутья кустарника,  заслонявшие снизу  искалеченное  дерево,
издали  могли  сойти за длинную, свисающую до самой  земли бороду. И все это
вместе казалось головой огромного русского богатыря, по самые плечи зарытого
в  землю.  До  того броским  было  сходство,  что  Леня остановился и  долго
всматривался в неожиданно им подмеченную картину.
     --  Ни  дать ни  взять  говорящая  голова из  "Руслана  и Людмилы",  --
произнес он вслух, снимая перекинутый через плечо "контакс", -- не проходить
же мимо такой прелести.
     -- Эй, милейший, -- услыхал он за спиной, -- на поезд опоздаете.
     Оглянулся и совсем близко увидел капот  подъехавшей черной "Волги".  Из
открытой дверцы на него смотрел Мочалов.
     --  Садитесь,  Леонид  Дмитриевич. Еду на аэродром и  вас на полустанок
подброшу. Поезд  на  самом  деле  скоро  будет. А что  вы  здесь без  спроса
фотографировали?
     --  Объект, не имеющий отношения к  космической  технике, --  засмеялся
Рогов, --  останки придорожного дуба. Вглядитесь, товарищ генерал,  они  вам
ничего не напоминают?
     Мочалов прищурил глаза:
     -- Черт побери, а ведь голова какая-то!
     -- Вот-вот... Только  не какая-то, а классическая говорящая  голова  из
"Руслана и Людмилы".
     --  Действительно,  --  согласился Мочалов.  --  Наблюдательность у вас
поистине  журналистская. Вы  на  этом снимке большой гонорар можете  нажить,
если его  пушкинистам  покажете...  Говорящая  голова  у  врат  космического
царства. А! Хороша текстовка? Однако, садитесь.
     Не прошло и десяти  минут, как Рогов был уже на перроне. Подошел поезд.
Ни один человек не вышел из поезда, и, как только Леня очутился на подножке,
электровоз  обрадованно вскрикнул.  В вагоне  было жарко.  Леня  разделся  и
устало прислонился головой  к ребристой стене,  отделанной  ходким  на  всех
железных дорогах ленгрустом. "Противная самонадеянная  девчонка", -- подумал
он о Светловой, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Как и многие люди его
профессии, Леня Рогов считал, что человек никогда не должен  отказываться от
внимания,  оказываемого ему журналистами. Только ломаки,  бестактные гордецы
либо  люди, до  чертей  избалованные славой, по  его  мнению, поступали так.
"Если бы  у  нее  этот отказ  был  естественным  и непринужденным, я  бы  ее
простил, -- подумал Леня, --  а то ведь все от позы, от рисовки. Ах, какая я
благородная,  отказалась  беседовать  с журналистом лишь потому,  что  он не
проявил внимания к подруге. Но  и ты тоже хорошо, -- оборвал он  себя, -- не
сумел уговорить".
     Леня  вздохнул, подумав о  девственно-чистом своем блокноте. Это вконец
испортило  настроение.  Рогов  достал  примятую  пачку  сигарет  и  закурил.
Пассажиров в вагоне было мало. В его купе сидели только старик в распахнутой
старой шубенке да пожилая женщина с  хозяйственной сумкой на коленях. Колеса
ритмично отстукивали,  за  окном тянулись  темные  леса, кое-где разорванные
заснеженными полями. Потом небо насупилось и в окне замелькали электрические
огни. На  перрон  московского  вокзала  он  вышел  глубоким вечером.  Москва
встретила обычной суетой и разноголосицей. Леня подумал, что дома его сейчас
никто не ждет, и, грустно вздохнув, отправился в редакцию.


        x x x

     В огромном физкультурном зале было пусто.  Старший преподаватель Андрей
Антонович  Баринов  пропустил  Алешу  вперед  и,  посмотрев  на  секундомер,
скомандовал:
     -- три круга в темпе.
     Оба они: и он, и Горелов -- были в синих спортивных костюмах. Невысокая
жилистая фигура Баринова казалась литой. Зажав секундомер  в руке, он следил
за отсчетами стрелки  и Алешиным  бегом.  После третьего круга заставил  его
остановиться и сделать несколько  движений из сложного комплекса космической
зарядки. Потом подошел и нащупал у Горелова пульс:
     -- Дышите поглубже... так... хорошо. Ну а теперь на батуд!
     Когда Алексей подошел  к  туго сплетенной  огромной  сетке, Баринов без
всякого труда прочитал на его лице волнение.
     -- Хотите  скажу,  о  чем  вы  сейчас подумали?  --  дружелюбно спросил
Баринов.
     -- Скажите.
     -- Вы сейчас вспомнили фотографии космонавтов на батуде.
     -- Отгадали, -- подтвердил Горелов, --  я действительно подумал об этих
снимках. По-моему, еще ни об одном из космонавтов журналисты не рассказывали
без того, чтобы не запечатлеть его на батуде.
     Баринов улыбнулся:
     --   Имейте  в  виду,  Алеша,  батуд  --   снаряд  сложный.   Несколько
вертикальных подпригиваний -- и у вас немедленно подскочит давление крови.
     -- Небось шутите,  Андрей Антонович, -- засмеялся Горелов, -- быть того
не может, чтобы такая мягкая штука и так повлияла.
     Худощавый, жилистый Баринов кивнул головой:
     -- Ну, попробуйте.
     Алеша вскочил на  батуд, недолго на нем раскачивался  и сильным толчком
подбросил  свое тело вверх. Опустив носки,  ударился после прыжка о сетку  и
опять взмыл, смеясь, выкрикнул:
     -- Правда за мной, Андрей Антонович!
     --  Посмотрим,  --  сдержанно  заметил Баринов  своим  чуть  глуховатым
голосом.  После шестого  прыжка  он  заставил Алешу пройти в  его  небольшой
кабинет и  попросил лаборантку  Нину замерить давление  крови.  Она  назвала
цифры.
     --  Вот это да!  --  одобрительно воскликнул  Баринов  и  сел  рядом  в
Гореловым на диван.
     Со стен  на них  глядели космонавты. Быковский в высоком прыжке  застыл
над батудом. Герман Титов тренируется на лопинге.  Вытянувшись пружинисто на
кольцах, улыбался Юрий Гагарин. Терешкова мчалась по льду катка на "гагах".
     --  На моих глазах  их  фотографировали, -- гордо  произнес Баринов. --
Космонавт без физкультурного зала, плавательного бассейна, стадиона и  катка
--  не   космонавт.   Правда,   некоторые  журналисты  утрируют,   изображая
космонавтов как  каких-то  циркачей.  У одного  в статье я, например, так  и
прочитал: "Титов! Да это  же настоящий циркач!" Вот до  чего телячий восторг
дилетантов  доводит.   Столько   сил  вкладываем,   и  так  наивно  все  это
оценивается. Ну  скажите, Алексей  Павлович, вам  бы  понравилось,  если  бы
сказали: космонавт Горелов -- настоящий циркач?
     -- Пожалуй, не обратил бы внимания.
     -- А я обращаю, --  сухо заметил Баринов, -- люблю точность, когда речь
идет о моей работе. Мы здесь готовим, как я понимаю, не артистов цирка.
     -- Андрей Антонович, а вдруг я стану циркачом? -- засмеялся Горелов. --
В космос по каким-либо причинам не пустят, зато освою батуд, лопинг, кольца,
хождение  по  канату.  Кругом  афиши:  в  программе  популярный  канатоходец
А.Горелов.  И вы, Андрей  Антонович, приходите в цирк, садитесь где-нибудь в
амфитеатре или партере на первый ряд. И вдруг видите своего питомца...
     --  Прокляну!  -- пригрозил Баринов.  -- И надеюсь,  этого  никогда  не
случится.  У вас блестящие показатели после батуда. Таких  еще не было ни  у
кого.
     -- Вы имеете в виду моих товарищей?
     -- И тех, кто уже побывал на орбите.
     -- И даже Гагарина?
     -- Даже и его.
     Алексей ушел в тот вечер от Баринова в самом отменном настроении, долго
сидел потом у  себя в комнате над  английским  учебником и, время от времени
отрываясь от книги, радостно восклицал:
     -- Лучше Гагарина? А? Это же надо!


        x x x

     Если  человек много и  упорно  работает в будни, он, как никто  другой,
умеет  замечать  свободные   дни.  В  городке  космонавтов  все  воскресенья
начинались  с  тихого утра. Голубые автобусы не подкатывали к  проходной. Не
скрипела входная калитка. Все лаборатории, рабочие  комнаты и учебные классы
были тщательно опечатаны. Лишь неугомонный полковник Иванников и заместитель
по политчасти  полковник Нелидов, у которых  и  в воскресные  дни находились
неотложные дела и заботы, появлялись в опустевших штабных коридорах.
     Нелидов был  в городке таким же старожилом, как и  начальник штаба.  Он
выглядел гораздо моложе своих сорока четырех. Густая шапка каштановых волос,
аккуратно зачесанных назад, нигде еще не дала приюта седине. Спокойные черты
лица и такая же спокойная речь как-то сразу  располагали к нему людей. И еще
были две  запоминающиеся приметы у  замполита, которыми он втайне  гордился:
знак  военного летчика первого класса и косой шрам от зенитного осколка  над
правой крутой бровью.
     Эти два человека даже по выходным не оставляли в  покое космонавтов. По
их планам устраивались  лыжные массовки и  соревнования  в  тире,  шахматные
турниры и концерты художественной самодеятельности. При этом Нелидов считал,
что  он   всего-навсего  "охватывает  личный  состав  партполитработой",   а
начальник  штаба торжествовал  в душе от  того, что  не  отступает  от своей
доктрины:  всегда, во всякие дни давать физическую нагрузку космонавтам.  Но
получалось   так,   что,  хотя   лыжные  кроссы,   баскетбольные   игры  или
гимнастические соревнования  устраивались для космонавтов, участвовали в них
десятки людей.  Разве не интересно было идти по  лыжне за сибиряком  Андреем
Субботиным или  обогнать ловкого,  выносливого Володю  Кострова?  Ведь  если
говорить  откровенно, пройдет не так  уж  и много времени, и  каждый  из них
побывает в  космосе, его имя станет известным. А ты  будешь  вспоминать, как
ходил  с ним  по одной лыжне и,  если не  обогнал,  то  чуть  было не пришел
следом...
     Работала  в  городке, например,  двадцатилетняя лаборантка Наточка. Она
пришла сюда в числе первых из маленького подмосковного села, ничего не умела
и  толком  не знала.  Но, убедившись, что  люди, собравшиеся в  этом большом
лесу, будут готовить  космонавтов, девушка  преобразилась. В  короткое время
она так овладела  своей профессией,  что  самые опытные и  квалифицированные
лаборантки не в силах были с ней соревноваться. Наточка и повзрослела. Когда
же в городке появились две  девушки космонавтки, дух соревнования ожил в ней
со страшной силой.  Где  только можно,  пыталась Наточка соперничать с ними.
Если шло в физзале  сражение в  баскетбол  или волейбол,  она  становилась в
команду,  игравшую  против  той, где  были  космонавтки. Высокая и легкая  в
прыжке, она по-детски  радовалась, если выигрывала мячи у Марины или  удачно
блокировала Женю. Равнодушная к волейболу, Светлова лишь руками разводила:
     -- Вот бы кому в космонавты.
     И не догадывалась  Женя, как  глубоко  сидит  в голове у  Наточки мечта
стать космонавткой. Иногда стремление не отстать от  Марины и Жени приводило
Наточку и к смешному. Полковник Нелидов, первым догадавшийся о ее волнениях,
с  доброй усмешкой  наблюдал  за выходками девушки.  На одном из  воскресных
лыжных кроссов, когда все космонавты вышли на старт, Наточка поставила перед
собой задачу занять в женской группе первое место. Она  успешно обошла Женю,
но никак не  могла справиться с северянкой Мариной. По пятам пришла за той к
финишу и, едва-едва перешагнула заветную линию, потеряла  сознание. Пришлось
подоспевшей Жене "воскрешать" ее при помощи пузырька с нашатырным спиртом. И
опять никто не догадался о подлинной причине, заставившей Наточку драться за
первое место. Вечером в гарнизонном клубе под нестройный туш самодеятельного
духового  оркестра  полковник  Нелидов  протянул ей  приз --  коробку  духов
"Красная  Москва"  и,  пользуясь тем,  что медные  трубы  все еще продолжали
неистово гудеть, шепнул в ухо:
     -- А себя надо пожалеть, дочка. Даже если в космос хочется.
     Наточка ничего не ответила, только покраснела до корней волос.
     Воскресные  дни в городке  космонавтов были особенными. С людей слетала
обычная озабоченность, они становились щедрее на улыбки и шутки.
     Горелов  в это  воскресенье проснулся рано:  никаких  кроссов  и других
соревнований не  предвиделось. Не было  и обязательной ежедневной зарядки, с
которой начиналось рабочее  время космонавтов.  В почтовом ящике Алеша нашел
письмо от матери и медленно начал его читать. Знакомые округлые буквы:
     "За помощь  тебе спасибо, Алешенька. Те пятьдесят рублей,  что  прислал
мне этим месяцем, я израсходовала на ремонт. Домик надо держать  в приличном
виде. Отцово наследство хоть  и не сокровище какое брильянтовое,  но  всегда
пригодится. Будет  час, когда ты и жить, может, в родное гнездо вернешься, и
жену с детишками заведешь. И еще имею  я, старая, к тебе один вопрос. Что-то
ты  стал  присылать  очень много денег,  соколик.  Мне они,  разумеется,  не
лишние, но смотри не обижай себя.
     Ты мне пишешь, что  перевелся теперь в специальную часть. Понимаю, что,
в какую именно, сказать  не имеешь  права. Но  хотя бы намекни, сынок, лучше
это или хуже твоего истребительного полка? Недавно к нам заезжал твой дружок
давнишний по  школе  -- Володя Добрынин. Он уже инженер и начальник какой-то
партии,  располнел, стал таким  важным. Я ему сказала,  что ты в специальной
части,  а он мне ответил,  что,  значит, ты попал  на какое-то  интересное и
важное дело.  И еще я спросила его,  больше  или  меньше теперь у тебя будет
опасностей,  и он, конечно, сначала утешал, а потом сознался, что новое дело
тоже может быть рисковым. Вот ты и развей мою тоску, сыночек. Напиши, все ли
ты  так  же  много  летаешь  на  тех окаянных самолетах  или  тебя к  какому
спокойному делу наконец  прибило. Ты  обещаешь по  весне  пригласить меня  в
гости.  Обязательно  приеду своими глазами  посмотреть, где ты. А после этих
строк обнимаю тебя, своего бесценного, и целую бессчетно".
     --  Ну  и  чудачка же мама!  -- засмеялся  Алеша. --  Все  ей опасности
мерещатся. А Володька  тоже хорошо гусь.  Нет, чтобы успокоить  старуху, так
пустился в свои штатские домыслы.
     Он сочинил матери ответ,  потом сел в  кресло просмотреть газеты. Часов
около двенадцати тишину в комнате  нарушил телефонный  звонок. Веселый голос
Игоря Дремова раскатился в трубке:
     -- Привет, старик. Моя  Надежда уехала с дочкой в Москву, будет завтра.
Я один.  Поэтому ровно в три  у меня начинается  "большой  сбор".  Будь  без
опоздания.
     -- Подожди, что за "большой сбор"?
     -- Ах, ты еще не в курсе! -- засмеялся Игорь. -- "Трубить большой сбор"
--   это  значит  собрать  всех  космонавтов  для   разговора  по  душам  на
какую-нибудь определенную тему. Ну  а сегодня  наших девушек в  городке нет,
поэтому что-то мальчишника получается.
     -- Так мы же недавно мальчишник проводили... -- заикнулся было Горелов,
-- новоселье мое справляли.
     --  Да нет, Алеша,  ты не понял. "Большой сбор" проводится без танцев и
вина,  по-серьезному.   На  сегодня  и  тема  уже  намечена:  "Как   я  стал
космонавтом", понимаешь?
     -- По-моему, это так интересно! -- несколько растерянно сказал Алексей.
-- Только чаек бы еще.
     --  Будет чаек!  --  пообещал  Дремов. --  И получше кое-что  будет.  Я
килограмм воблы раздобыл. Вобла первый класс.
     -- А другие придут?
     --  Все,  кроме  Витальки  Карпова.  У  него сынишка  заболел.  Зато  у
Субботина Леня Рогов обедает, Андрей и его затащит.
     -- А кто такой Рогов? -- спросил Алеша.
     -- Журналист, наш постоянный шеф. Познакомишься, не пожалеешь.
     Когда Горелов, переодевшись  в штатское, прибыл к Дремову,  он застал у
него  всех своих  новых знакомых.  В квартире Игоря  было  даже тесновато: и
мягкие  кресла, и  низкие  стулья  вокруг  журнального столика, и диван были
заняты  космонавтами. Еще в коридоре, вешая  пальто, Алексей услышал музыку.
Черная крышка  пианино  была поднята,  за ним сидел  плечистый Олег  Локтев,
такой  удивительно неуместный за этим инструментом. Голубые  глаза его  были
прикованы к нотам, широкая спина чуть согнута. И самым  странным  было,  что
лицо  Локтева   то   и   дело  менялось,   приобретало   то   грустное,   то
торжественно-спокойное, то строгое выражение.
     Дремов  указал Горелову на  диван, но Алеша, как вошел, так  и застыл у
стенки. "Как играет, -- подумал он, -- словно настоящий музыкант. Никогда не
сказал  бы,  что  он  так  может..." Локтева  слушали  в глубоком  молчании.
Подпирал ладонями голову Ножиков. Вперед подался Костров, и темные глаза его
не  могли  оторваться от  пальцев Олега.  Затаил дыхание Дремов,  и опять на
виске у  него запульсировала  тонкая мраморная жилка. Только Андрей Субботин
слушал стоя, прислонившись  к оконной  раме, но и его зеленые глаза утратили
обычное насмешливое выражение, стали грустными. На диване сидел  грузноватый
мужчина,  которого Горелов уже видел  у полковника Иванникова в кабинете. Он
догадался, что  это и есть журналист  Рогов. Когда Локтев кончил играть, все
долго  молчали. Локтев  достал платок, устало отер пот  со  лба и, смущенный
возникшей тишиной, глуховато сказал:
     -- Вот и все, ребята...
     -- Это же превосходно, Олежка... -- сказал Дремов.
     -- Ты молодец, Олег, -- присоединился Ножиков.
     Костров   затаенно  молчал.  Алеша   тоже  ничего  не  сказал,   только
восторженными  глазами  смотрел  на  Локтева.  А  тот,  чувствуя,  что  всем
нравилась его музыка, неловко встал с круглого стула, вздохнул:
     -- Эх, и влетало же мне когда-то от профессора за этот Двенадцатый этюд
Скрябина!  --  И  чтобы  избежать  новых  похвал,  покосился  на  молчавшего
Субботина. -- Андрей, я утомил их классикой, сядь  теперь ты. У тебя веселее
получится. А мы подпоем. Ладно?
     Субботин отстранился от окна, с опаской сказал:
     -- После тебя и садиться-то жутко.
     -- Ладно, парень, -- сказал Ножиков. -- Не скромничай.
     Подбадриваемый дружными голосами,  Субботин  словно бы нехотя подошел к
пианино, пробежал пальцами по клавишам.
     -- Игорь, давно вызывал настройщика?
     -- Неделю назад, -- ответил Дремов.
     -- После моей игры снова придется вызывать.
     --  Да брось ты авансом извиняться, -- укорил его Ножиков, --  давай-ка
лучше нашу, космическую.
     Длинные  тонкие пальцы Андрея высекли из  клавишей  два бурных аккорда,
потом пробежали слева  направо, и Алеша услышал незнакомый  бравурный мотив.
Чуть хрипловатым голосом, отбивая ногой такт, Субботин запел:
     <i>Эта песня про дни наши быстрые,
     Про отчаянных наших парней.
     Космос помнит ракетные выстрелы
     И маршруты всех кораблей.</i>
     И тотчас же все подхватили припев:
     <i>Не всегда все свершается гладко,
     Не всегда возвращаются в срок,
     Но орбита будет в порядке,
     Если мужества есть огонек.</i>
     Дремов склонился к Алеше, на ухо шепнул:
     -- Это он сам сочинил. Понял?
     Голос  Субботина, осмелевший и поднявшийся на большую высоту, продолжал
петь о том,  как потерпел в космосе катастрофу отважный человек, как корабль
его был ранен метеоритом, но не сдался смертям, не отступил космонавт...
     <i>Все казалось однажды погубленным,
     Наступал последний закат,
     Непрославленный, недолюбленный,
     Умирал во мгле космонавт.
     Метеором корабль его раненый
     Неподвластен движенью руки,
     И склонились над ним марсиане,
     Крутолобые чудаки.
     Отпевать его чинно хотели,
     В марсианскую почву зарыть,
     Чтобы больше земляне не смели
     Марс таинственный навестить.
     Но в скафандре своем белоснежном,
     Нет, не сдался смертям космонавт,
     И опять по просторам безбрежным
     Разнеслось слово громкое "старт".
     Далеко в голубом ореоле
     Ожидала героя Земля,
     Сквозь огромное звездное море
     Устремился он к звездам Кремля,
     Чтобы снова пить воздух полуденный,
     Чтобы девичьи плечи обнять,
     Непрославленный, недолюбленный,
     Нет, не умер во мгле космонавт!</i>
     Бас  Локтева  и  более  слабые  голоса  Дремова,  Ножикова  и  Кострова
повторили две последние строчки:
     <i>Непрославленный, недолюбленный,
     Нет, не умер во мгле космонавт!</i>
     А потом еще раз прозвучал в комнате припев:
     <i>Не всегда все свершается гладко,
     Не всегда возвращаются в срок,
     Но орбита будет в порядке,
     Если мужества есть огонек.</i>
     --  Вот  так-то! -- Субботин захлопнул  крышку и подмигнул Рогову. -- А
что скажет по этому поводу пресса?
     Рогов встал с дивана, одернул пиджак:
     --  Если  подходить  с точки  зрения литературного мастерства, то  этот
текст...
     --  Не  надо  с  точки зрения  литературного  мастерства, --  взмолился
Ножиков,  -- мы же не на заседании поэтической секции. Подожди,  Леня, я его
сейчас по существу буду критиковать... как космонавт.
     -- Давай, парторг! -- задиристо бросил Субботин. -- Начинай.
     Густые черные  брови Ножикова сомкнулись на переносице, и  он загнул на
правой руке указательный палец.
     -- Во-первых, об аварийности...
     -- А это больше всего беспокоит наше партбюро, -- улыбнулся  Андрей, --
аварийность, так сказать, в космонавтике.
     --  Хотя бы!  -- подтвердил Ножиков.  -- Хотелось бы  спросить,  откуда
уважаемый автор взял  аварийную ситуацию? У нас  ни один космонавт не терпел
бедствия "во мгле". Все благополучно  возвращались. Значит, жизненная правда
уже нарушена? А?
     -- Узкий взгляд на космонавтику, --  презрительно  прищурился Субботин.
-- В вашей логике  налицо  догматизм.  Сколько в мире совершено  космических
полетов? Около двух десятков, если считать и американские? Не так ли?
     -- Допустим.
     -- А высота орбит? Не  свыше пятисот километров. Конечно, мы  к этому в
техническом  и  научном  отношении   настолько  подготовлены,   что  заранее
предусмотрели  любые неожиданности. Перед каждым  полетом  выбираем наиболее
удобное  время в смысле пониженности солнечной деятельности, работаем все на
один  корабль. А представь себе, что будет,  когда высоты полетов возрастут,
станут  измеряться десятками,  а  потом и  сотнями  тысяч километров,  когда
трассы  пролягут  к  луне  и  другим планетам...  Вы представляете,  ребята,
сколько тогда возникнет  сложных  и неожиданных вопросов,  которые  ни  один
ученый и ни  один конструктор не в состоянии сейчас  предвидеть. Начнем хотя
бы  со светящихся частиц. Они с  огромной скоростью проносятся мимо корабля.
Но знаем ли  мы  их температуру,  их происхождение. Еще не полностью.  А  мы
готовим выход человека в открытый космос. Значит, наука уже доказала то, что
казалось  еще  пять  лет  назад  неосуществимым.  Так  и  в  первых  далеких
космических  полетах. Не  верю  я, что  все они будут проходить гладко. И  с
авариями столкнемся,  и потери, может  быть, станем нести, когда  от простых
полетов перейдем к сложным. Значит,  и ситуация, подобная той, что  в песне,
весьма возможна. Оправдался я или нет?
     --  Не совсем, Андрюша, --  засмеялся  Ножиков. -- А  чем ты  объяснишь
другое? В твоей песне космический корабль ранен метеоритом.
     -- Ну и что же?
     -- Практически  вероятность  столкновения  корабля с  метеоритом  равна
нулю, -- вставил Локтев.
     --  А  если уж  и  состоится  встреча,  так метеорит  разворотит  любой
корабль, -- подтвердил Дремов.
     -- Так ведь это пока предположение! -- всплеснул руками Субботин.  -- А
вы знаете, что будет в сфере Луны или на подходе к ней? Вы уверены, что  там
не  встретятся метеориты и что нашим  кораблям не понадобится специальная от
них защита? То-то и оно, что, чем чаще  мы наведываемся в космос, тем больше
о нем узнаем и тем больше встает перед нами вопросительных знаков.
     -- Ладно, ладно, -- прервал споры Дремов, -- прошу в столовую, и начнем
"большой сбор".
     Над  дверью,  ведущей  во  вторую комнату  дремовской  квартиры,  висел
торопливо  написанный  рукой  хозяина  плакатик:  "Добро  пожаловать!" Между
буквами торчали  головки пивных бутылок,  блеклыми  глазами  смотрели на них
осоловелые воблы...  Игорь  широким жестом  распахнул дверь, и Алеша  увидел
покрытый клеенкой стол на котором навалом  лежала вобла, нарезанный крупными
кусками черный хлеб  и стояли четыре бутылки  пива, видно только что вынутые
из холодильника, едва успевшие отпотеть.
     -- Прошу, ребята, занимать места.
     -- Отцы-командиры, нас, кажется, приглашают, -- прогудел Локтев.
     Космонавты расселись.  Дремов  погасил свет,  оставив  включенным  лишь
электрический обогреватель.
     -- Друзья мои, -- заговорил Дремов, -- сколько мы ходим  по одной и той
же жизненной тропе?
     -- Смотря что ты имеешь в виду? -- уточнил Ножиков. -- Если этот отряд,
то не столь много. Здесь мы вместе всего два года.
     -- А знаем друг о друге далеко не все. Так или не так?
     -- Да, пожалуй, так, -- протянул Субботин.
     -- А вот, Алеша, -- продолжал Дремов, -- так тот вообще ничего о нас не
знает.  Поэтому  я решился на такой ответственный шаг,  как "большой  сбор".
Давайте  займемся  воблой и поговорим  о  том,  как  каждый из  нас пришел в
космонавтику.
     Алеша, сидевший на самом краю  стола, почувствовал, что все смотрят  на
него. "А что я могу сказать?" -- в смятении подумал он.
     -- С кого же начнем? -- деловито осведомился Субботин.
     -- Не с Горелова же, конечно. Он новичок.
     У Алеши отлегло от сердца.
     -- Да с тебя, Андрей, раз назвался, -- сказал хозяин квартиры.
     -- Гм... -- промычал Субботин, -- полная неожиданность.
     -- Хозяин имеет право останавливать свой выбор на ком угодно.
     --  Позволь  тогда  хоть  горлышко промочить.  -- Субботин  потянулся к
столу, достал самую  крупную  воблу, предварительно пощупав, с икрой ли она,
отхлебнул глоток  пива. --  Я  вначале  о батьке пару слов скажу. -- Отсветы
падали на его подвижное лицо и смуглый  лоб с залысинами. -- Все  начинается
от печки,  а у меня  от  батьки,  ребята.  Сейчас ему семьдесят  два, но  не
гнется. Высокий, худой,  из  тех,  кому мальчишки  кричат  вдогонку:  "Дядя,
достань воробышка". В семье я был восьмым по счету, а всего ребят -- десять.
Когда  в военные годы  кусок  хлеба попадался --  на части рвали. Да и после
войны не сладко жилось. Батька стал  прихварывать. Ртов в нашей семье много,
рабочих рук мало.  А  в сорок девятом беда нагрянула -- в  тюрьму наш батька
угодил. И кто бы мог подумать,  что так дело обернется. Батька всю жизнь был
тихий: чтобы водку  пить, карты или какое  хулиганство -- ни-ни. Но  была  у
него  одна  страсть:  зверье.  Ох и  нянчился  с  ними,  собаками,  кошками,
козлятами, жеребцами! Если заболевала какая живность, со всех сторон  лечить
к нему несли. Денег с селян он почти никогда не брал. Праведник, словом.
     -- В кого же тогда ты? -- кольнул Костров.
     --  Обожди,  Володя, -- развел руками Субботин, -- не мешай, запутаюсь.
Однажды  мой  батька  увидел  на  колхозной  ферме больного  бычка. Был  там
сторожем  его дружок, шамкающий старикашка по  прозвищу  дед Пихто.  Так вот
этот самый дед  Пихто готовился укоротить дни больного бычка. Батька на него
навалился:  "Ты  по  какому праву?"  Дед  объясняет  --  приказ председателя
колхоза.  Батька к тому. Так, мол, и так, отдай  бычка, на ноги  поставлю. А
председателем  у  нас  был  в  ту   пору   рослый  такой  детина.  Раньше  в
Мелитопольской области райисполкомом руководил, да за какие-то грехи получил
отставку и в  наших краях очутился. Но  заступная рука у  него была,  дружбу
водил  с  некоторым  районным  начальством.   Кому  подсвинка  умел  вовремя
подкинуть,  кого  колхозным  медом  по  государственной цене  задобрить. Сам
плечистый, красный, глаза рачьи.  Что на  сев, что в покос, что на уборку  с
таким винным духом  выходил -- близко не устоишь.  Колхозники, что посмелее,
говорить  ему  в глаза  уже начали: дескать, сильно  злоупотребляешь,  Тарас
Кондратович. А он,  знаете, что в ответ? "Молчите, плебеи! Да вы знаете, как
сам Федор Иванович Шаляпин об  этом  напитке отзывался? Великий певец  нашей
эпохи говорил:  водка  мне бас  шлифует". Мужички наши,  расходясь, иной раз
только затылки чесали:  "Оно  и действительно..." Так вот  стал  мой  батька
просить у этого председателя: "Тарас Кондратьевич, отдай бычка. Не время его
забивать". Тот не поверил: "Ты  что,  Субботин,  белены  объелся.  Ветеринар
смотрел, сказал -- лечить бесполезно. А ты что же, умнее ветеринара?" Батька
смелости набрался и ему в лоб: "Умнее".  Ну, председатель наш был под  шафе,
ему эта выходка  понравилась. Короче говоря,  очутился  бычок в нашей  избе.
Маленький,  теплый, губы парные, глаза  -- пуговки янтарные.  Батька  его  и
молоком,  и обратом, и настоем  из  трав каких-то  отпаивал.  Одним  словом,
сдержал  наш  батька  обещание  и  поставил животину  на ноги.  Естественно,
спасибо  от председателя получил, бычка на ферму  вернули. Батьку услали  на
неделю лес для строительства заготовлять. Возвратился он -- и сразу на ферму
шасть. Встречает его дед Пихто. Батька к нему: "Как поживает мой бычок?" Дед
захохотал: "Эка хватился. Тут к председателю родич приехал, так они третьего
дня  бычка забили.  В аккурат сейчас у него пиршество на завершении.  Можешь
зайти и убедиться, какие из твоего Саввушки котлеты  получились". Батька мой
--  как  мел.  Ничего  не  ответил -- и домой. Прибежал, нас всех растолкал,
топор схватил да к председателю. А у того море разливное: и родич за столом,
и  уполномоченный  райисполкома,  и  еще какой-то начальник. Батька  топором
машет и к самому Тарасу Кондратьичу: "Убью,  подлюга, за колхозного  бычка!"
Председатель его унимает:  как тебе,  дескать, не стыдно, здесь же  районное
начальство.  Отец мой  что-то  непотребное  в  ответ  и  с  топором  к  нему
подступает. Батьку кое-как угомонили, а через неделю не без старания  нашего
председателя и  его дружков целое дело завели. Дескать,  колхозник  Субботин
пытался  привести  в исполнение  террористический  акт  против  председателя
передового колхоза.
     --  Подожди,  -- вдруг  спохватился  Горелов,  --  а  какое  это  имеет
отношение к тому, как ты попал в космонавты?
     Субботин вытащил зеленую гребенку и пригладил редкие волосы.
     -- Ишь ты какой торопыга. Мы же договорились  в ознакомительном порядке
о самом интересном порассказывать. А в отряд я попал довольно просто. Ничего
в этом  сверхъестественного нет.  Понимаешь, Алеша, тебе сразу полезно будет
уяснить,  что  космонавт --  это  не  сверхчеловек, а  просто  человек.  Вот
Чайковский, вероятно, с детства в мире музыки жил, Репин тоже рано к краскам
и кистям потянулся,  а Пушкин, скажем, к  перу.  Все это естественно, потому
что  великие  ученые, музыканты,  художники,  они  рождаются  одаренными.  А
космонавтами не рождаются. Космонавтами становятся. Вот и  я по  воле случая
попал  в  отряд. Служил я на юге в  большом  шумном  городе. После авиашколы
как-то быстро  в старшие летчики вышел.  Летать давали, не зажимали. А охоты
летать  -- хоть отбавляй. Мы  только что познакомились с моей Леной, она там
педагогическое училище кончала. Дело молодое,  известное,  этого один только
Горелов  не  понимает,  потому  что он  холостяк самых  строгих правил.  А я
понимал. В  общем, у нас с Леной роман достиг самой кульминационной точки, и
я пообещал  на ней жениться, когда  приехали  в авиагарнизон два  незнакомых
полковника  в  медицинской  форме.  Беседовали  с моими однокашниками, потом
взялись за меня.  Вызвали  в кабинет и  после нескольких  наводящих вопросов
напрямик спросили: "В космос хочешь?"  У меня мурашки по коже пошли от такой
неожиданности.  Но  взял себя  в  руки и говорю: "Космос? Так ведь там  пока
только  Стрелка  и   Белка   пилотировать   умеют".  Гляжу,  один  полковник
подмигивает  другому:  а  он,  мол, остряк.  И вслух  мне довольно  коротко:
"Хорошо,  лейтенант.  Я  не  настаиваю на немедленном  ответе.  Даю  час  на
размышление". Я в  коридор вышел, и тут меня как серпом полоснуло по сердцу.
А  как же  с Ленкой?  Космос -- дело особенное.  Там небось  и люди нужны  с
особым режимом. А что как прикажут позабыть о моей большеглазой Ленке, лучше
которой нет на всей  планете Земля! На  кой  мне тогда черт все эти Венеры и
прочие небесные  светила!.. Час пролетел, как  реактивный.  Вхожу в  кабинет
снова. Полковник спрашивает: "Ну что, лейтенант, надумал?"  Я его в лоб:  "А
как  у  вас,  жениться  можно?  А  то  ведь  профессия  космонавта  --  дело
особенное". "Можно, можно", -- засмеялся  полковник. И  я решительно заявил:
"Тогда пишите". Ну а остальное сами знаете...
     -- Знаем, знаем, -- засмеялся Костров, -- пот и соль вместе делим.
     -- Так что же? --  тоном старшего распорядился Дремов. -- Теперь пойдем
по солнечному кругу. Очередь за Сергеем Ивановичем.
     Ножиков развел руками:
     -- У меня, друзья, такого юмора, как у Андрея, не получится.
     -- Давай без юмора, -- ободрил его Дремов.
     --  Тогда и я с детства начну. Глаза закроешь -- Азовщина вспоминается.
Наше Азовское море  хотя  и маленькое, но коварное. Отец  мой  на  колхозном
рыболовецком сейнере  плавал  рулевым. Помню этот  черный  сейнер с красными
буквами на борту -- "Ведьма". Так  его еще  старик  прасол назвал. Потом это
название  перечеркнули и уже  в  колхозе  "Красным  вихрем"  назвали. Такому
возвышенному  революционному прозвищу  эта посудина,  сами  понимаете,  мало
соответствовала.  Я  первую ступень  кончал, когда сейнер этот на  берег  не
вернулся.  Отца  на пятый  день выловили.  Привезли  в  хату  уже  в  гробу,
большого, молчаливого,  распухшего. Мать убивается, а мы с  сестренкой к ней
жмемся. Было это как раз перед войной. А в сорок  втором я в  летное училище
подался. Очень уж на фронт хотелось. В марте сорок пятого окончил училище на
материальной части Ил-2. Попали мы в боевой полк в конце  апреля, а девятого
мая война закончилась. Горевал  я тогда в свои девятнадцать.  Как же  так --
без меня победа  над Гитлером одержана? И вдруг наш полк в полном составе на
Дальний Восток направляют. Пока формировались, пока грузились, время прошло,
и прибыли мы туда  в самый разгар событий. Если перебрать в нашем отряде все
личные дела космонавтов, то на  всех нас записан всего один боевой вылет,  и
совершил его я.
     -- Гордись, Сережа,  -- тихо  сказал Костров, --  хоть один, понюхавший
пороха, среди нас да есть.
     Ножиков мягко улыбнулся:
     -- Но ведь я и не знаю, ребята, считать ли еще этот вылет боевым.
     -- Это почему же?
     -- А вот послушайте, как обстояло дело.
     Ножиков отпил из стакана пива, заел  воблой, которую очистил по-рыбацки
-- в одно мгновение.
     -- Было это в августе сорок пятого, когда с Японией шла война. Получили
мы задание нанести  удар  по  сосредоточению военных кораблей в бухте  Косю.
Бухточка,  даже по карте видно, микроскопическая. Но чего  ни бывает.  Мог в
ней  и  транспорт, и эсминец, а  то и сторожевой корабль  укрыться.  Короче,
взлетаем парой. Настроение возвышенное. Война на исходе, хочется и тебе свой
пыл  в боевые  дела воплотить.  Над сопками нас,  как и  положено,  японские
зенитки обстреляли. А перемахнули линию  фронта -- и никакого сопротивления.
Будто с аэродрома на аэродром в своем тылу перелетаем. Уже и низменность под
плоскостями потянулась, и желтые  заливы отмелей впереди в воду врезаются. А
надо  сказать,  Японское море  по  внешности  своей  суровое,  со  свинцовым
отливом, не наше Черное, что, как бриллиант сверкает и глаз твой радует. Вот
мы и  над целью. Действительно маленькая бухта  под  крылом,  а  у  причалов
черным-черно от судов. Сличаем карту  с местностью: точно, Косю. У  меня был
ведущим  веселый  такой парень  --  старший  лейтенант  Балацко.  На  западе
семьдесят боевых вылетов совершил.  "Давай холостой заход!" -- командует. Мы
до  двухсот метров  снизились. Мотор на  моем "иле" новый, как зверь, ревет.
Море рябит, барашками набегает. Только  что за загадка -- ни одного выстрела
по нашим машинам с земли, ни одного разрыва в воздухе: ни справа,  ни слева,
ни спереди, ни сзади. Спрашиваю  стрелка  своего  по СПУ: "Зенитки бьют?" --
"Нет",  --  отвечает. У меня рука на  секторе газа.  Ставлю машину в  вираж,
чтобы  получше  рассмотреть цель, и  вдруг  -- матушки мои! -- да  там же, у
причалов, ни  одного военного транспорта. Вся бухта забита жалкими рыбацкими
посудинами.  Только  две мало-мальски приличные шхуны. А по берегу в  черных
робах  людишки в панике бегают. Мужчин -- кот наплакал, больше -- женщины да
дети. Верите ли, спрятаться негде -- берег ровный, песчаный. Бедные  детишки
на колени  попадали и молятся своему самурайскому богу или кому  там, может,
самому  японскому  императору.  И  мысль  у  меня: неужели  будем  бомбить и
открывать  по  ним  огонь? Я  даже  похолодел,  и сердце  будто  замерло под
комбинезоном. Слышу по радио от Балацко: "Еще один холостой заход". Снова мы
круг описываем, и я окончательно убеждаюсь,  что в этой бухте одни  рыбацкие
челны. Даже сети для просушки, вытащенные  на берег, вижу. И  тогда, позабыв
код, кричу по радио: "Командир, там бабы да пацаны! Нельзя бомбить". Балацко
помолчал и через секунду коротко приказывает: "Сам вижу. Разворачиваемся  на
обратный  курс".  Прилетели  мы на  свой аэродром  и  садимся с подвешенными
бомбами. Сами понимаете,  ребята, посадка не из веселых. Зарулили, винты еще
на  малом газу хлопают, а  техники уже по крыльям к нашим  кабинам лезут. "В
чем  дело,  товарищ младший лейтенант? Заело?" -- мой спрашивает. "Заело, --
говорю.  -- Только  об  этом  "заело"  я самому  командиру полка докладывать
буду". Подходим с Балацко к штабной  землянке, а наш полковник уже на пороге
стоит.  Бывалый был рубака. Левая щека вся обожженная --  над Лозовой горел.
Семью в оккупации потерял. Смотрит он на нас строго, ждет. Балацко вытянулся
по  команде  "Смирно"  и  докладывает  по всем  правилам: "Товарищ командир,
боевое задание  выполнено. Бомбы не сброшены". -- "Это как же надо понимать,
товарищ  старший  лейтенант?" Балацко замялся, но  тут я не выдержал, вперед
шагнул: "А  так, товарищ полковник, что вышестоящий штаб неверно нам  указал
расположение  цели.  В  бухте  Косю  нет  ни  одного военного  корабля.  Там
действительно скопление, но только рыбацких баркасов, женщин и детей". "И ты
не  бомбил?" --  спрашивает полковник.  "Никак нет,  товарищ  командир",  --
отвечаю.  "А ты  знаешь, что положено за  невыполнение боевого  приказа?" --
"Так точно, товарищ полковник,  трибунал. Но  у меня в  кармане  гимнастерки
билет  коммуниста,  да  и  совесть  человеческая  под  гимнастеркой  тоже  в
наличии".  Положил полковник мне  тогда руку на погон, в самые глаза глянул:
"Жалостливое сердце у тебя, Сережа.  Это хорошо.  С таким сердцем ты путящим
человеком станешь. Значит,  пожалели старух и детишек?" -- посмотрел он и на
Балацко. "Так  точно, товарищ  командир! --  гаркнул мой  старший лейтенант:
понял,  что нагоняя уже  не будет. --  Пожалели". --  "А вот  наши союзники,
господа  американцы, не  пожалели.  Атомную  бомбу  час  назад  сбросили  на
Хиросиму".  Не успел он  это  сказать,  бежит к нам  от  машины-радиостанции
начальник  штаба майор Синенко, полный такой,  солидный. Никогда бы  не  мог
представить, что он в  состоянии столь быстро передвигаться по летному полю.
Подбегает и кричит: "Товарищ полковник, Тихон Васильевич, японцы капитуляцию
запросили". Вот так и завершился мой  единственный боевой вылет, -- закончил
Ножиков.
     Алеша выключил накалившийся обогреватель и тихо спросил:
     -- В отряд как вы пришли, товарищ майор? Тоже, как Субботин и другие...
с вами беседовали, отобрали кандидатом, а потом вызвали?
     -- Нет, -- покачал Ножиков головой, -- у меня свой  путь был. Когда наш
отряд зарождался, я кончал  академию. Последний, самый трудный курс. Увлекся
телемеханикой,  астрономией. У  нас  был  чудесный  доцент  Кирилл  Петрович
Котлов. Большой  специалист. Он-то  первым  и заметил  мое  увлечение.  Стал
присматриваться, будто  бы  случайно  рекомендовал  интересную литературу по
нашим  первым  спутникам и астрономии. Я  ее  читал, как приключенческую,  и
как-то все  больше  и больше узнавал о системе запуска и вывода на орбиту, о
торможении  и возвращении  на  Землю  наших  спутников. Даже о перегрузках в
плотных слоях атмосферы и управления с полигона читал интересные работы. Это
спасибо все ему, Кириллу Петровичу, -- смог добиться для меня допуска к этой
литературе.  Время шло, диплом  писался, и  я уже готовился к защите.  Какие
были планы? Кончить и  снова  в полк на реактивные  истребители. Меня  такая
перспектива  вполне устраивала.  Но все же где-то  внутри  мучило  сомнение,
самому  себе  боялся  даже  признаться,  как хочется прикоснуться  всерьез к
космической технике. Даже в роли инженера. И вот как-то весной засиделся я в
классе  самоподготовки  допоздна.   Вдруг  входит  Кирилл  Петрович,  этакий
торжественный,  пахнущий  тонкими духами.  Надо  сказать,  был  этот  ученый
большим модником в свои тридцать семь. Мы его галстукам особенно завидовали.
Я  поднял  голову на скрип  двери, поздоровался. Кирилл Петрович  и говорит:
"Что же, глубокоуважаемый  Сергей  Иванович, а не пора ли перерыв  на  отдых
сделать?  Глядите,  как  за окном весна  бушует.  Не хотите  ли соблазниться
небольшой прогулкой?" Вышли  мы из корпуса, а на западе уже закат  догорает.
Первые звезды, и луна такая добрая, приветливая. Я еще пошутил:  рукой, мол,
достать  можно. Кирилл Петрович внимательно на меня  посмотрел и без  улыбки
сказал:  "Рукой  не рукой,  а  луну достанем.  Есть для этого более надежные
средства.  И  вы еще  уважаемый Сергей Иванович, будете свидетелем того дня,
когда человек с близкого расстояния рассмотрит нашу соседку, а потом и ногой
на  нее ступит". И такую он мне  интересную  картину первого полета на  Луну
нарисовал, что сердце дрогнуло.  Мы  задержались до поздних сумерек и  стали
прощаться. Я ему сказал "до свидания", а он улыбнулся и поправил: "Вероятно,
не  до  слишком  скорого".  --  "Почему?" --  спрашиваю. "Завтра  я  уезжаю,
глубокоуважаемый,  куда -- сказать не могу, адреса сообщить тоже не могу. Не
исключено,  что и фамилия моя больше открыто упоминаться не  будет". Я сразу
все  понял  -- наш Кирилл Петрович уходит на секретную  работу,  связанную с
запусками спутников. Он  помолчал  и спросил: "Скажите, Сергей Иванович, вот
вы  скоро окончите  академию.  Не  хотели  бы вы попасть в маленькую  группу
людей,  которые  будут  готовиться  к  первым космическим  рейсам?" И  я дал
согласие.
     -- Где же теперь этот Кирилл Петрович? -- поинтересовался Дремов.
     -- Да космической техникой занимается.
     -- Здорово! -- воскликнул Локтев. -- Выходит,  повезло тебе, Сережа, на
знакомство.
     -- Тебе слово, Володя, -- произнес Дремов.
     Костров смахнул со лба черную прядь.
     --  А если я  очень коротенько, ребята? Здесь  и без меня  столько  уже
историй  рассказано.  Вы мой  путь  в  этот  городок  все  знаете.  Авиация,
инженерная академия и отряд. Схема простая, если не вдаваться в подробности.
А настоящее  призвание к космонавтике я  почувствовал  не  в тот день, когда
пришел в отряд, и  не во время тренировок в  термокамере и  сурдокамере. Это
пришло значительно позднее,  после беседы с нашим  конструктором. Собрал  он
нас  как-то  и  стал  рассказывать о  ближайшем будущем космонавтики. Не про
галактики и световые года теоретизировал.  Он  нам жизнь свою рассказал.  Да
так  ярко, что  пошевелиться  боялись:  казалось,  самую  интересную  сказку
слушаем. Была когда-то в матушке-Москве небольшая мастерская, и собирались в
ней молодые  мечтатели, первые инженеры  нашего  советского  ракетостроения.
Именовалось это  объединение  ГИРД, а  если  полностью,  то группа  изучения
реактивного движения. Сами же инженеры, когда их посещало плохое настроение,
по-иному расшифровывали  это название: группа инженеров, работающих даром. И
на самом деле -- заработки маленькие,  а энтузиазма  хоть  отбавляй.  С того
двора  запускались первые небольшие  ракеты  на разных видах топлива. Первые
пусковые  площадки весьма  отдаленно напоминали  наш  космодром.  В ту  пору
некоторые смотрели на занятия этих инженеров, как на забаву. Но наш знакомый
конструктор и его друзья  видели  за  этими опытами будущее:  и спутники,  и
космические  корабли, и полеты во  Вселенную. Очень  образно поведал об этом
наш  знакомец.  А  потом  и  другую  картину  нарисовал,  что  в   ближайшее
десятилетие  произойдет,  как будут совершенствоваться корабли,  создаваться
космические  станции,  как мы  поднимем  орбиту  и  к старушке  Луне  начнем
подбираться.  После этого  я  всю  ночь размышлял  о  космосе. Если  бы  наш
врач-психолог  Рябцев  узнал  о  моей  бессоннице,  он  бы сказал: "По ночам
космонавт должен  спать, а  не о  далеких  мирах  думать!" Но он об  этом не
узнал,  а я  действительно, как  мальчишка, размечтался. О чем? Мы постигаем
космос с азов,  пока  что летаем вокруг оболочки земного шара. Но эти полеты
-- первые шаги, и они никогда историей не будут забыты. Сейчас космос -- это
огромное  пустое  пространство.  Но  оно сравнительно  скоро  будет  обжито.
Представьте  себе такую картину: с космодрома запущено в  один  день десятка
полтора кораблей. Они  выходят примерно на одинаковую орбиту и встречаются в
космосе.  Из  шлюзов  появляются  космонавты  и  выносят   отдельные  детали
сооружения. И голоса  по радио раздаются: "Игорь, дай соединительную скобу",
"Олег,  пройдись  по  шву  автогеном".  Несколько  дней,  и  собрана  первая
орбитальная станция. А потом на нее на  полгода и больше прилетают старшие и
младшие  научные  сотрудники,  ученые,  и  дело  закипает.  Станция  изучает
солнечные  вспышки,  радиацию,  деятельность  метеоритов.  Потом  на  орбите
собирается огромный  звездолет и стартует, скажем, к Марсу,  чтобы проверить
гипотезы старика Уэллса. Будет  это или не будет? Да, конечно  же,  будет. И
человеческие  голоса зазвучат  в  космосе.  А  потом  мы  или  наши  потомки
проверят, есть  ли  жизнь на  более  далеких планетах,  откуда идут световые
сигналы.  Я уверен, что  живые  существа  во  Вселенной есть. Но может,  они
настолько выше нас  интел