лектуально и создали такую высокую цивилизацию, что
к  нам отнесутся, как  к муравьям. А может, они и на нас чем-то похожи, и мы
установим  с ними  дружбу.  Вы  сейчас,  ребята,  посмеетесь  и  скажете  --
фантазирую. Но ведь если бы во время войны какому-нибудь нашему асу сказали,
что  в шестьдесят  первом  году  летчик облетит по космической орбите земной
шар,  тот бы  тоже  назвал  вас фантазерами. Или  возразил:  "Что ты парень!
Чкалов и тот только мечтал "вокруг шарика махануть".
     --  Я  тоже  так  фантазирую,  -- застенчиво промолвил  плечистый  Олег
Локтев, -- но ведь от фантазии до реальности один шаг.
     -- И мы  его сделаем, -- убежденно продолжал Костров. -- Наша профессия
станет тогда самой интересной и самой мужественной профессией. Мы вот сейчас
пожимаем плечами, выходя из сурдокамеры. Подумаешь, провести несколько суток
в  одиночестве. А я полагаю, что  это  одна  из самых  ответственных для нас
тренировок.  Вы,  ребята, только  вообразите,  каким  надо  быть  закаленным
психически, если тебя отправят в годичное, а то и в двухлетнее путешествие в
космос,  и ты, может, не всегда будешь иметь связь с Землей. Вот какие мысли
навеяла мне эта встреча...
     -- А он по двигателям или кораблям?
     --  Кто  его  знает,  --  улыбнулся  Костров,  --  мы не уточняли.  Что
двигатели,  что  корабли -- вопрос, Алеша, сам  должен понимать, деликатный.
Этот ведь конструктор -- один из многих. Талантливый, скромный,  умница. Мне
кажется, если бы  ты повстречался с ним в фойе Большого театра  или на улице
Горького, ни за что бы не  подумал, что этот человек причастен к космической
технике.  Костюмчик на нем не крикливый, орденов и знаков различия  никаких,
изъясняется без всякой высокопарности.
     Костров  смолк и  потянулся за  остатками  воблы.  Дремов  взглянул  на
Рогова.
     -- А шестая держава сегодня не заговорит?
     -- А почему бы и нет,  -- откликнулся Леня, -- я как раз забавную штуку
вспомнил. Дело было еще до  полета Гагарина. Однажды пришел к нам в редакцию
старик пенсионер,  чем-то напоминающий складной метр, только что  вынутый из
древнего сундука. Стихи принес. Были там строчки, которые я вовек не забуду.
Дедок этот еще тогда предвидел  запуск  человека  в космос.  Знаете,  как он
выразился по этому поводу?
     <i>Мы запустили в небеса
     Не только спутник, но и пса.
     И уж теперь не пьяной дракой =
     Наукой славен мой народ.
     О! Я хотел бы стать собакой,
     Чтоб залететь за небосвод!</i>
     --  Вот  это  дедусь,  --   захохотал  Андрей,   --  вот  так  теоретик
космонавтики!
     Гости стали  прощаться.  Горелов  ушел одним из  первых.  Ему  хотелось
тишины и одиночества.  Морозный  бодрящий воздух плеснулся  ему  в лицо.  От
дома, где жил майор Дремов,  до  его  семнадцатого, было немногим более  ста
метров. Но  Горелов не спешил возвращаться в пустую квартиру. Долго ходил он
в этот  вечер по дорожкам городка,  любуясь рябым от  звезд небом. Тревожные
мысли теснились в  разгоряченном сознании. Он  теперь уже многое знал о них,
своих новых друзьях по службе.  Знал и самого себя спрашивал: "А я? Смогу ли
я стать таким, догнать  их, заслужить их  признание?" Спрашивал и не находил
ответа. Ночью,  беспокойно ворочаясь под одеялом, он  продолжал  сам с собой
рассуждать: "Космонавт --  это очень  высокое  звание. Это  не  только комок
мускулов и  мышц, не только сгусток мужества и воли. Космонавт -- это прежде
всего  огромная  интеллектуальная  культура".  Вот бы  о  чем  надо было ему
сказать на "большом сборе"! Но разве имел сейчас на это право Алеша Горелов?


        x x x

     Термокамера,  известная   всему   миру   по  многочисленным  очеркам  и
фотоснимкам, находилась в цокольном  этаже учебного корпуса. Два низких окна
снаружи  почти  совсем  не  заметны,  зато света  для  лаборатории  они дают
достаточно. Если мимо проходят люди, они видны по  пояс. Зимой прильнувшие к
окнам сугробы едва позволяют увидеть из комнаты черные стволы сосен. Комната
большая, тесно заставленная столами, на них размещены приборы. Каждый день к
началу  рабочего  дня приходит сюда худощавый  немолодой подполковник Сергей
Никанорович Зайцев и вместе со своей помощницей, лаборанткой Олей, готовится
к опытам. Если нет опытов (как  их называет Зайцев),  или тренировок (как их
называют космонавты), работы у  него все равно  хватает. Надо расшифровать и
систематизировать записи  осциллографов,  приводить в порядок  документацию,
анализировать данные  опытов, чтобы по ним составить точное  представление о
физической сопротивляемости космонавтов высоким температурам.
     Просто тут все. Кушетка под белоснежней простыней, над нею аптечка, где
на всякий случай хранятся  противоожоговые средства  и лекарства. На вешалке
кислородная   подушка,   шинель  Зайцева   да  пальтишко  лаборантки.  Рядом
медицинские  весы.  Весь  этот уголок  отгорожен матерчатой ширмой.  За  нею
обычно раздеваются космонавты, прежде чем укрепить  на себе электродатчики и
уж  потом,  облачившись поверх них в  обычные хлопчатобумажные комбинезоны и
унты, ступить в камеру.
     На самом большом столе смонтирован пульт управления. На  щите несколько
рядов  кнопок, снабженных лаконичными надписями, часы, указатели температуры
и влажности в камере.  На  другом стенде приборы,  показывающие  температуру
кожи  и тела испытуемого. За их показателями с обостренным вниманием  следит
белокурая, всегда очень серьезная лаборантка Оля.
     Сама  термокамера разделена на  два  отсека:  одиночный и  двойной. Три
человека могут одновременно очутиться за ее жароустойчивыми стенами. Мрачное
впечатление производят массивные тяжелые двери с  ручками, как у банковского
сейфа, с квадратными окошечками,  затянутыми  толстым  плексигласом. Легко и
бесшумно отворяются они.  Перешагни порог -- и ты окажешься в мире  огромных
температур.
     Сегодня такой  шаг предстояло сделать старшему лейтенанту  Горелову. Он
войдет  в термокамеру впервые. Потом появится Женя Светлова, продолжающая по
программе свои тренировки. Сергей Никанорович обожает новичков, с ними можно
поговорить о всех тонкостях любимого им дела, уж они-то будут  ловить каждое
его слово.
     Алексей  ожидался  в термокамере в четверть  десятого. Ровно в девять в
дверь  лаборатории постучали.  Зайцев открыл  задвижку замка  и разочаровано
отступил.  Порог  перешагнул  Леня   Рогов.  Журналист  сразу  заметил,  как
вытянулось лицо у Сергея Никаноровича.
     -- Я  вижу, мое  появление  не  вызвало  восторга,  --  усмехнулся  он,
протягивая руку.
     -- Да нет, отчего же, -- глядя в сторону, ответил Зайцев.
     -- А я-то торопился, боялся опоздать на сеанс Жени Светловой.
     -- Сеансы бывают в кино, -- сухо заметил  Зайцев,  -- а у нас  опыты. И
между прочим, опыт с Евгенией Яковлевной назначен на одиннадцать тридцать.
     -- Вот как, -- огорченно протянул Рогов. -- А что же будет сейчас?
     -- Будем проводить пробу с Гореловым.
     Рогов вздохнул:
     -- С вашего разрешения я подойду к одиннадцати.
     --  Пожалуйста,  -- ответил Зайцев и  попросил  лаборантку: -- Оленька,
закройте за товарищем дверь...
     Не успел  Зайцев сесть  за свой столик, как снова постучали, и на  этот
раз в лабораторию вошел  Горелов.  Синий спортивный костюм  делал его фигуру
еще худощавее, строже.  Алеша поздоровался, потом подошел  к  Оле и  положил
перед ней букетик желтых цветов.
     -- Японская мимоза! Ой какая прелесть! -- воскликнула девушка.
     -- Почему японская? -- возразил Алексей. -- Самая настоящая московская.
Вчера у метро "Динамо" купил.
     Зайцев  искоса  на  них  поглядывал. В  чуточку выпуклых блеклых глазах
хмурости  как не  бывало. Сергей Никанорович любил все  красивое. Сам он был
садоводом,  немножко  фальшивя,  но  зато самозабвенно  играл на скрипке.  В
оценке  космонавтов у  него  был  свой  особый критерий.  Зайцев считал, что
физическая закалка, теоретическая подготовка -- это, конечно,  очень  важно.
Но не менее важно и  другое -- личные, чисто человеческие качества: доброта,
душевность, умение держать себя, то есть все то, что называют иногда коротко
обаятельностью.  "Чем покорил весь мир после  своего первого полета Гагарин?
Конечно  же  своим  подвигом, но  и  обаятельность  сыграла  тут  далеко  не
последнюю роль", -- говорил он.
     С  первого  взгляда  новый  космонавт  пришелся  Зайцеву  по душе.  Ему
нравились  и  его чуть  курчавившиеся волосы,  и курносое, открытое, истинно
русское  лицо,  и белозубая улыбка,  и эта  простота  и  непринужденность  в
обращении, без малейшего налета развязности, с какой он подарил Оле цветы.
     -- Ну, Алексей Павлович, настало нам время и поговорить.
     -- Я слушаю вас, Сергей Никанорович.
     -- Садитесь-ка  напротив,  -- указал Зайцев на стул. Жиденькая  цепочка
его бровей над выпуклыми глазами пришла  в движение. -- Вы сейчас находитесь
в лаборатории, именуемой  термокамерой, --  начал  он  торжественно. -- Наша
космическая  медицина  --  наука еще молодая, и  некоторые ее  представители
утверждали,  что  человеческий  организм для  перенесения  высоких  тепловых
нагрузок якобы  нельзя тренировать.  Лично я всегда придерживался иной точки
зрения.  Я  считаю, что разумно  спланированные  тренировки в термокамере не
только позволяют выяснить возможности организма, но и закалить его.
     В глазах Горелова мелькнул какой-то огонек. Зайцев заметил это.
     -- Вы, кажется, хотите что-то спросить?
     -- Да, Сергей Никанорович, -- заерзал на  стуле  Горелов, -- я подумал:
когда  космический  корабль  входит  в   плотные  слои  и  у  него   сгорает
термообшивка,  сколько градусов  по  Цельсию бушует  за  его  бортом? Больше
десяти тысяч, кажется? Так если такая температура даже на секунду ворвется в
кабину, никакая закалка в термокамере не спасет.
     -- Это  верно,  --  бесстрастно  подтвердил  Зайцев, -- было  бы смешно
рассчитывать,  что термотренировки тут  пригодятся.  Они  предназначены  для
другого.  Представьте  себе, откажет система терморегулировки или, еще хуже,
корабль потеряет управление. Значит, снижение пойдет по естественной орбите,
корабль  тогда сделает  несколько  лишних  оборотов вокруг Земли, прежде чем
войдет  в плотные  слои.  И  тут  температура может  повыситься.  Закаленный
организм ее выдержит, слабый -- погибнет. Поняли?
     -- Понял, -- кивнул головой Горелов.
     -- У нас в полетах этого не было, -- продолжал Зайцев, --  термосистема
на кораблях работала  идеально. А вот  Гленну  и  Карпентеру -- тем пришлось
попариться. И лучше поэтому на земле готовиться к разным неожиданностям, вот
за этими дверями,  -- показал Сергей Никанорович на отсеки, -- так надежнее.
Да закалка и в других случаях важна.  Будете лучше себя чувствовать, проходя
плотные  слои,  когда температура в  кабине  может  подняться.  И  частичная
разгерметизация тоже возможна.
     Зайцев  умолк  и некоторое  время  испытующе смотрел на Горелова. Алеша
сидел спокойно и ждал. Тогда Сергей Никанорович попросил Горелова обойти все
стенды,  ознакомиться с оборудованием кабины, хотя это  оборудование Алексей
уже изучил  на занятиях. Только после  этого  Зайцев произнес  опять тем  же
торжественным голосом:
     -- Переходим к опыту. Он продлится у нас сегодня двадцать минут.
     -- Так мало! -- воскликнул простодушно Горелов. -- Дали бы хоть сорок.
     --  Дух  соревнования здесь  неуместен,  -- осадил его Зайцев, -- это я
раньше по неопытности ему поддавался. Однажды до беды чуть не дошло.
     -- Как же это случилось, Сергей Никанорович?
     -- Довольно-таки банально.  Пришли на опыт два дружка, сели в отсеки  и
начали меня, что называется, заводить. Одному было назначено пятьдесят минут
сидеть, он час выпросил. Другой --  час десять.  Потом все больше  и больше.
Сидел в отсеке капитан Слава Мирошников спокойно и никому в голову не  могло
прийти, что держится он из последних сил. А вышел из отсека и упал, не дойдя
до кушетки.
     -- Я  знал  Славу  Мирошникова, -- сказал Алеша.  --  Провожал  его  из
городка, а теперь в его квартире живу.
     --  Достойный был  юноша,  -- вздохнул  Зайцев,  любуясь  добрым  лицом
Алексея, -- жалко вот только подкачало здоровье... Ну а что касается вас, то
я уже слыхал о  ваших хороших  показателях на физподготовке.  Сорок минут не
обещаю, а до тридцати увеличу. Вы все же мужчина, Алексей Павлович.  Это вот
Женечка Светлова придет, ей после перерыва больше двадцати ни за что не дам.
     Алешу  проводили за  ширму.  Там  на него были  наложены многочисленные
датчики:   одни  в  виде  электродов,  другие  приклеивали  прямо  на   тело
лейкопластырями.  В мохнатых унтах и сером летном комбинезоне вышел он из-за
ширмы.
     Тем  временем  в  лаборатории  появились  еще  трое:  техник-приборист,
дежурный врач и лаборант  Федя. Под  наблюдением Зайцева  Горелову  замерили
давление крови, температуру. Сквозь зубцы осциллографа побежала синяя лента,
на ней возникла длинная линия кардиограммы.
     --  Исходные данные в  порядке, -- отметил Зайцев. -- А теперь, Алексей
Павлович, в камеру.
     Он  открыл  дверь одиночного  отсека  и  глазами указал  космонавту  на
вмонтированное в пол самолетное кресло.


        x x x

     Горелов опустился на сиденье, придал ему небольшой наклон. По рассказам
Кострова  и  Суботина он уже знал,  что  в таком положении  легче переносить
жару. В огромной черной трубе, что была за его спиной и  поднималась от пола
вверх,  коленом изгибаясь у  потолка, бушевал горячий  воздух. Под  сиденьем
кресла  находилась термонепроницаемая  прокладка. Горелов поудобнее  вытянул
ноги в мягких унтах.
     -- Все?
     -- Все, -- откликнулся Сергей Никанорович  и  показал на  висевший  над
входной дверью динамик, -- у нас многие любят при этом музыку. Включить?
     -- Не стоит, -- сказал Горелов. -- Все хорошо, Сергей Никанорович.
     Дверь захлопнулась,  и Алеша  остался  в отсеке  один. Он  с  интересом
осматривал прочные  стены, не пропускающие  сюда извне воздух.  Посмотрел на
белую кнопку переговорного устройства,  позволявшего  всем, кто находился за
дверью, слышать каждое слово, сказанное космонавтом.
     Взгляд  его  остановился  на  щитке  приборов.  В  круглые гнезда  были
вставлены окончания  проводов  от  датчиков, укрепленных  на  его  теле. Они
соединяли  каждый толчок его сердца с умными машинами, производящими запись.
На щитке --  кнопка  сирены.  Нажми  ее,  и на  пульте  управления  тревожно
замигают  красные  лампочки,  а в лабораторию ворвется зуммерящий сигнал. Но
еще  никто  из  космонавтов  не  прибегал  к  услугам  этой  кнопки  --  все
выдерживали испытание.
     Свободно откинувшись  в кресле, Алеша глядел  в  затянутое плексигласом
окошко. За дверью у окошка  хлопотал дежурный  врач. Он откинул  вделанный в
дверь с внешней стороны  столик, положил на него медицинский  дневник,  куда
должен был заносить записи о своих наблюдениях  за Гореловым. Из лаборатории
за  космонавтом  следили  сейчас  все.  В  квадратном  окошке  возникало  то
сосредоточенное  лицо  дежурного   врача,  торопившегося  сделать  очередную
отметку в журнале, то  белокурые локоны Оленьки, то сам Зайцев, одобрительно
кивавший головой.
     В камере было жарко, но эта жара, сухая и устойчивая, не действовала на
Горелова изнуряюще, и он решил, что его  лишь готовят к высокой температуре,
и удивлялся,  почему прошло так много времени, а настоящую  большую  жару он
еще  не почувствовал. Зашел  Сергей  Никанорович, замерил  давление  и вышел
настолько  быстро, что Алексей даже не  успел его  спросить, когда же  дадут
настоящую большую температуру.
     В дверное оконце он видел, что три человека -- лаборантка Оля, дежурный
врач и Зайцев -- о чем-то оживленно беседуют, жестикулируют,  улыбаются.  По
рассказам того  же  Кострова  он знал, что обычно человек,  впервые  попав в
термокамеру,  сначала  обильно  потеет, потом бледнеет,  под глазами у  него
появляются  отечности,  а к  концу опыта лицо  иногда  приобретает синеватый
оттенок.  У Горелова  губы были  все  еще  сухи,  и лишь  на  лбу  появилась
испарина. Когда  Зайцев  зашел  к  нему  вторично  измерить давление  крови,
Алексей спросил:
     -- Сергей Никанорович, когда же вы настоящую температуру дадите?
     -- Батенька  вы  мой, -- засмеялся  Зайцев, -- да у меня  наушники  так
накалились, что,  того гляди, ожоги получу, а вам все мало. Вы  уже двадцать
восемь минут под термовоздействием, и на довольно суровом режиме.
     -- Не может быть! -- удивился Горелов.
     Ему вдруг вспомнился полет наперехват, отказ  двигателя и та одуряющая,
туманящая сознание жара, что хлынула тогда в кабину реактивного истребителя,
едва не  лишив  его сознания. Разве  ее  можно сравнить  с этой тренировкой?
Только в последние минуты почувствовал Алексей некоторую тяжесть. Его одежда
стала тяжелой от пота, но дышать  было все  же  нетрудно, никаких для  этого
усилий не требовалось.
     Внезапно  шум  в  черной  трубе  смолк,  дверь распахнулась,  и  Зайцев
провозгласил:
     --  Опыт  закончен,   Алексей   Павлович.  Поздравляю   с  крещением  и
превосходными результатами!
     В лаборатории Горелова взвесили -- сначала  в пропитанной потом одежде,
затем без  нее. Оказалось,  он потерял  семьсот  граммов. Температура  после
тренировки была чуть повышенной. Оля захлопала в ладоши.
     --  Алексей Павлович, браво!  С таким организмом хоть  на Марс, хоть на
Луну...
     Обследованный врачами Алексей покинул лабораторию. Зайцев был настолько
обрадован  удачным опытом, что Женю Светлову  встретил  довольно  рассеянно,
чего с ним никогда не случалось. Сама Женя едва ли обратила на это внимание.
Здесь она уже  не считалась  новичком. А  короткое, всего в двадцать  минут,
пребывание  в отсеке  ей  запланировали  потому,  что  у нее  был перерыв  в
тренировках.  С  помощью  Оленьки  она быстро приготовилась к опыту  и вышла
из-за ширмы  в  кирзовых  сапогах,  с  ног  до  головы  окутанная  проводами
датчиков. На  ее голове был черный  шлемофон. В  левой руке девушка  держала
пучок проводов.  Федя  расстегнул  рукав ее комбинезона и  закатал  его выше
локтя,  чтобы  наложить жгут.  Ему  надо  было замерить  кровяное  давление.
Худенькая тонкая  рука  лежала послушно на столе. Женя сидела, чуть ссутулив
хрупкие плечи.  На  остроносом лице  пробивались  веснушки.  Шлемофон,  этот
суровый головной убор летчиков, никак не сочетался с нежностью ее лица.
     Появился   чуть  припоздавший  Рогов.  Решив  не  смущать   Женю  своим
присутствием,  он сел на круглый табурет в  самом  дальнем углу. На какое-то
мгновение  их глаза  встретились, и Рогов  неуверенно  кивнул.  Тонкие  губы
девушки едва приметно дрогнули.
     Зайцев ласково потрепал ее по плечу:
     -- Женечка, нам пора.
     Она встала, придерживая левой рукой пучок проводов, в правой руке у нее
была книга.
     -- Концерт Чайковского в камеру дать? -- осведомился Зайцев.
     Девушка отрицательно покачала головой:
     -- Ничего не надо. Читать буду.
     Тяжелая дверь в камеру захлопнулась.
     Спустя минут пять Рогов подошел к окошку. Увидел часть отсека и  кресло
с  космонавткой. Женя  сидела,  откинувшись на  спинку, на ее коленях лежала
раскрытая книга. Вот лицо ее порозовело: давала себя знать температура. Женя
полотенцем отерла пот. Вскоре ей снова пришлось взяться за полотенце... Леня
Рогов стоял в стороне и думал: "Как бы узнать название книги? Это же здорово
можно  обыграть  в  очерке!  Блестящая  деталь. Девушка  среди  адской  жары
спокойно   читает...   ну   кого...   Пушкина,   Тургенева,   Блока,  может,
Маяковского".
     Незаметно истекло время опыта, и Женя с книгой в руке  проследовала  из
камеры мимо Рогова.  Сопровождаемая Олей,  она скрылась  за  ширмой,  откуда
вслед  за  тем  донеслось  легкое  шуршание  сбрасываемой  одежды.  Один раз
лаборантка  неосторожно  приоткрыла край  ширмы,  и Леня увидел голую  спину
девушки. Ему стало неловко, он встал и вышел из лаборатории.
     Когда Рогов возвратился, Светлова была уже одета.
     --  Последняя  формальность, Женечка, --  попросил Зайцев,  --  еще раз
термометр под язычок.
     Девушка согласно кивнула головой, придвинула к  себе стул. Оля протянул
ей тонкий градусник. Светлова взяла его в рот, и вдруг лицо ее страдальчески
исказилось.
     -- Что такое? -- всполошился Федя.
     -- Неужели градусник попал в раствор Ц? -- воскликнула Оленька, которой
часто мерещились ужасы.
     -- А ну-ка, дайте его мне, -- решительно распорядился Зайцев и протянул
руку.
     Продолжая морщиться,  Женя положила  на  его  ладонь  термометр. Зайцев
сунул его тонким концом в рот и произнес:
     -- Ничего особенного... это же спирт. Чистейший медицинский спирт.
     В лаборатории грянул дружный смех.
     -- Да ну вас, -- отмахнулась космонавтка, -- откуда же мне  было знать!
Чуть не задохнулась... я за всю свою жизнь ничего такого не пробовала, кроме
шампанского.
     Рогов  вышел из комнаты. Прохладный  коридор цокольного этажа был пуст.
Шаги гулко впечатывались в тишину. В раздевалке он не торопясь снял пальто с
вешалки. Ему уже некуда было спешить. Кое-что он обязательно запишет сегодня
вечером в блокнот. Сцена в термокамере -- это живой материал...
     Рогов  разматывал красный широкий шарф.  Шорох за спиной не привлек его
внимания. Мало ли кто мог одеваться рядом... Рогов обернулся и замер. В двух
шагах  от  него  надевала свое  белое  меховое пальто Женя. Они были одни  в
раздевалке, и  пройти  молча  мимо  нее Рогов  посчитал  неловким. Он  решил
дождаться, пока она выйдет из раздевалки. Но и Женя не торопилась. Подошла к
зеркалу,  поправила  выбившиеся  из-под  теплого  платка  светлые  волосы  и
внезапно улыбнулась.
     --  Между прочим, я читала сейчас  вашу книгу "Тропы Алтая", -- сказала
она.
     -- Ну  и  как?.. --  совершенно растерянный,  никак этого не ожидавший,
спросил Леня.
     -- Очень вы скучно написали о  целинниках:  ни  людей,  ни природы,  ни
сюжетов интересных...
     У  Рогова  поплыли перед глазами зеленые круги. Собрав не без труда всю
свою выдержку, он проговорил:
     -- Ну что же, спасибо за откровенность.
     Светлова быстро прошла мимо опустившего руки журналиста, остановилась в
дверях и мягко закончила:
     --  Только  вы  не обижайтесь,  товарищ  Рогов.  Ваши  очерки  об Алтае
действительно слабые... а вот репортажи с южного полюса и путевые заметки об
Индии замечательно написаны. Ну, извините, я побежала на астрономию.


        x x x

     Запоздалый  московский  рассвет  вползал  в  комнату  сквозь  давно  не
глаженные  пыльные занавески. На часах  было  семь, и  металлический  корпус
будильника  сотрясался  от  звона.  Рогов  стремительно  вскочил  с  мягкого
широкого дивана,  зажег ночник. Комната  наполнилась  бледным  светом. В ней
ощущалась  сумятица,  свойственная  обычно  жилищам,  где  женская  рука  не
прикасается  ежедневно  к  мебели  и  некому  убрать  лишние,  не  на  месте
оказавшиеся предметы.  Тонким  слоем лежала  беспощадная пыль на телевизоре,
коричневой крышке пианино, на подрамниках картин, слабо освещенных ночником,
свет  которого смешивался  с  серым и  тусклым светом  наступающего  дня.  В
дальнем темном углу  стояло белое чучело. Было оно  когда-то живым пингвином
Васькой,  вывезенным  с Южного  полюса.  Походил, походил  смешной  и важный
посланец антарктических льдов по квартире, да не выдержал тоски по собратьям
и унылой  московской зимы  с  мокрыми снегопадами.  Нашел его хозяин однажды
лежащим на  полу  с  распахнутыми крыльями. Но расстаться не захотел. Вот  и
стоит он теперь белым чучелом в углу.
     Рогов не спеша  оделся, напился чаю, потом убрал постель и как человек,
у которого много неясностей, присел на мгновение на диван и задумался. Мысли
его были о Жене Светловой.  Вот  уже несколько раз порывался он набросать ее
литературный портрет. Однако все выходило как-то тускло.
     И  вдруг  незаметно  для  самого  себя  Рогов  впервые  подумал  о Жене
Светловой не как о будущей космонавтке и героине его  очерка, а просто как о
понравившейся ему девушке.  Вспомнил,  как  Женя играла  в бильярд. Кажется,
тогда  от нее можно  было  ждать любой  дерзкой выходки.  Игорю Дремову,  во
всяком случае, досталось. И тут  же представил ее в термокамере: тихую,  всю
какую-то собранную,  терпеливо переносившую адскую жару. Память подсказала и
другое:   обнаженную  спину  Жени,   мелькнувшую  за   занавеской  ширмы   в
лаборатории. "Уж не влюбился ли я?" -- подумал Леня. Он встал  и прошелся по
комнате.  Искоса  посмотрел  на  свое  отражение в  зеркале.  Лысоватый  лоб
бугрился под  редкими волосами,  глаза были  сосредоточенные и  грустные. Он
покачал  головой:  "Тебе  ли ловить такую  жар-птицу! Нет,  у этой Джульетты
будет другой Ромео".


        x x x

     Рогов  взбежал  по лестнице  учебного корпуса  на  второй  этаж.  Дверь
радиокласса была украшена табличкой: "Идут занятия", но он не обратил на нее
внимания.  Приоткрыл дверь  и вошел.  В  совершенно пустом классе за  первым
столиком  сидела Женя  Светлова  и выстукивала  на  быстроту заданный текст.
Тонко и ритмично позвякивал ключ. Как ни старался Рогов двигаться тихо,  но,
садясь, в дальнем  конце класса за столик, он скрипнул стулом.  Женя  быстро
обернулась, хмуро кивнула ему и продолжала  выстукивать. На Лене был сегодня
строгий черный костюм. К лацкану пиджака привинчена его единственная награда
-- медаль  "За отвагу".  Вечером Рогову  предстояла встреча с  товарищами, с
которыми он служил в полку: вот почему он был сегодня такой торжественный.
     Светлова  внезапно  поперхнулась коротким смешком. Звуки морзянки стали
четче.  Ключ  под  ее  рукой  так  и  пел:  "Ти-та,  ти-та,  та-ти-та". Леня
внимательно  вслушивался  в передачу, карандашом  быстро  записал  слова  на
бумагу. Вот Женя закончила передачу и  обернулась  всего на секунду. В серых
глазах  ее  мелькнула  усмешка.  Лене  не  надо было разгадывать  смысл этой
усмешки. На столе перед  ним лежал текст, который передала Женя:  "Смешной и
напыщенный корреспондент. Сидит с  индюшиной важностью и ничего не понимает.
Передачу вела Светлова".
     Рогов, стараясь держаться серьезным, быстро перевел на своем столе ключ
в  рабочее положение, и, пока девушка готовилась  к передаче  нового текста,
застучал -- четко и уверенно. Точки и тире посыпались градом. Женя удивленно
пожала плечами и стала принимать. Через три минуты мочки ее ушей уже пылали.
Она расшифровала текст, принятый от Рогова.
     "Дерзкая   девчонка!   Я  делаю   вам   замечание  за   непростительную
самоуверенность и словесный мусор в эфире. Передачу вел Рогов".
     Женя отбросила карандаш и повернула к нему смеющееся лицо.
     --  Товарищ  Рогов,  вы  меня убили наповал.  Только не  обижайтесь  на
меня...
     --  Да  что вы! --  улыбнулся Леня. -- Я не  сердитый.  Но  как видите,
вынужден был наказать вас за непочтение к старшим.
     -- Да, -- согласилась Женя. -- Никогда бы не подумала, что вы так чисто
работаете.  Наш преподаватель  безусловно поставил бы вам пятерку.  Один  --
ноль в вашу пользу...
     Леня  потрогал  узел  галстука  и,  пользуясь  ее хорошим  настроением,
решительно произнес:
     -- Победитель требует в знак капитуляции выполнить некоторые условия.
     --  Сколько  же  их,  этих условий?  -- поинтересовалась  Светлова.  --
Надеюсь, не слишком много?
     -- Только одно. Первое и последнее. Сорокаминутная беседа.
     -- О чем же я должна беседовать с вами?
     -- О своей жизни, Женя.
     Светлова поднялась из-за столика и подошла к Рогову.
     -- Хорошо, я согласна, --  ответила она коротко, -- но если я потерпела
поражение,  то хочу в свою очередь  знать и его причину. Где вас так научили
морзянке?
     --  В  армии, --  объяснил  Рогов, --  я  же  был стрелком-радистом  на
бомбардировщике.
     -- А медаль "за отвагу"?
     -- Тоже в армии.
     -- Странно, --  протянула  она, нахмурив  лоб. --  На  вид вам  едва ли
больше тридцати. Значит, на войне вы быть не могли.
     -- В мирное время иногда тоже награждают.
     -- Да. Но чтобы получить медаль "За отвагу", эту отвагу надо проявить.
     --  Очевидно, те,  кто меня  награждал,  сочли,  что я  ее  проявил, --
улыбнулся Леня.
     -- Как же это случилось? -- спросила Светлова, садясь напротив.
     --  Очень  и   очень  просто.  Я  летал  стрелком-радистом  на  дальнем
бомбардировщике. Гоняли новые  машины на предельную дальность. Под крылом --
то  берега  Северного Ледовитого  океана,  то  приамурские  степи,  то  горы
Кавказа...   А  в  официальном  наградном  документе  сказано  было   весьма
лаконично: "За освоение новой авиационной техники наградить сержанта  Рогова
медалью "За отвагу". Вот и все.
     -- Боже мой, как вы скучно рассказываете!
     --  Что  поделаешь,  --  вздохнул Леня, -- вероятно,  журналисты  могут
только  задавать вопросы, но не отвечать на  них. Вот я и приступаю теперь к
этому, Женя.  Расскажите о своем детстве и о том, как  жили  вы до приезда в
этот городок.


        x x x

     В  детстве женя  Светлова  очень  любила цветы  и  стихи. После  летних
каникул  она  приносила в  школу богатые  гербарии.  Между плотными  листами
альбомов  можно  было  найти  красные лепестки  рододендрона, редкие  цветки
бамбукового дерева, белые листья магнолии, огненные маки, скромные васильки,
пышные субтропические гортензии.
     Поэзией она увлекалась так же  самозабвенно, как  и  цветами.  Наизусть
знала  многие стихи Блока,  Есенина, Маяковского, Пушкина... Когда  школьные
подружки охотились в десятом классе за тонкими  книжечками некоторых  модных
молодых  поэтов,  она пожимала плечами и говорила  им  словами Есенина: "Все
пройдет, как с белых яблонь дым".
     В  небольшой комнатке, где стояла  ее  кровать,  она повесила  на стене
портреты  самых разных поэтов. Маяковский  соседствовал с Есениным, Пушкин и
Лермонтов  попали в окружение Байрона  и Гейне.  Задумчивый  Фет  смотрел  с
противоположной  стены   на  своего  "визави"  --   Некрасова.  Когда   Женю
спрашивали, почему она не пишет стихи сама, девушка отвечала:
     --  Зачем  менять   прочную   позицию   читателя   на  шаткую   позицию
автора-неудачника? Разве от этого, ребята, что-нибудь выиграешь?
     У нее  была добрая  мать и такой же добрый отец -- Яков Прокофьевич, со
спокойным взглядом серых бесхитростных глаз, чуть сутулый  оттого, что много
времени  на  своем  веку  провел  за станком. Женя родилась  в начале  сорок
второго, но Яков  Прокофьевич увидел ее лишь в августе сорок  шестого, когда
вернулся в свой маленький домик с войны.  Отдохнув, он пошел работать на тот
же  самый  "Красный металлист", с  которого  уходил на фронт.  Снова его имя
стало появляться на Досках  почета, а иногда и на столбцах городской газеты.
И  на  одном  из  собраний директор  "Красного металлиста" Ветлугин,  сам  в
прошлом  кадровый  рабочий,  сказал,  что  на таких,  как  Яков  Прокофьевич
Светлов, не только завод -- Советская власть держится
     После войны Женин отец с десяток лет проработал в цехе. Однажды вызвали
его в горком партии, спросили, что делал на фронте. Помялся Яков Прокофьевич
и довольно-таки определенно ответил:
     -- Все, что приказывали.
     -- А что же приказывали? -- заинтересовался первый секретарь.
     -- Всякое.  Сначала  рядовым  был.  Назначили командиром  отделения  --
отделение принял. Убили  в  атаке командира взвода --  на его место встал. В
сорок третьем послали на шестимесячные курсы политработников. Вернулся с них
и  до  самого  конца  войны  в  замполитах командира  стрелкового  батальона
проходил.  В смысле  опасности -- разница маленькая. В пехоте не спрячешься.
Что комбат, что заместитель по политчасти, что боец рядовой -- в наступлении
все равно в одной цепи идешь.
     --  Вот и  останетесь в  рабочей  цепи,  --  серьезно  заключил  первый
секретарь, -- парторгом ЦК на завод пойдете.
     В том же  месяце перешел Яков Прокофьевич на новую работу. Забот теперь
прибавилось, и нередко он возвращался  домой в  поздний час, даже с Женей не
успевал переговорить.  Училась девочка прилично, но отца  и  мать беспокоило
какое-то  дерзкое выражение  в  ее глазах, какого  они  не примечали  за ней
раньше.  Она  смеялась,  если мать просила  ее  пораньше возвращаться домой,
потому что на их  заводской окраине еще не перевелись хулиганы, отмахивалась
от родителей, если они убеждали ее не заплывать далеко, когда она купалась в
быстром, широком Иртыше.
     Яков Прокофьевич в субботние дни и дни получек любил  вместе с прежними
дружками по цеху забрести иной раз по пути  домой к  голубому ларьку, выпить
одну-другую кружечку  янтарного пивца. В  один из  таких  дней  его окликнул
седой  как лунь  табельщик  Петрович, которого четвертый год не  могли  всем
заводским  коллективом уговорить выйти на пенсию. На  седых  усах  Петровича
таяла пивная пена.
     -- Яша, а Яша, -- поманил он Светлова.
     --  Чего  тебе Петрович? -- чуть насмешливо  спросил Светлов. -- Пену с
усов отряхнуть, что ли?
     -- Пену я и сам отряхну, -- хмыкнул  старик,  -- а вот ты бы того... за
дочкой своей присматривал.
     -- А что? -- встрепенулся Яков Прокофьевич, ощутив неясную тревогу.
     -- Мост через Иртыш знаешь?
     -- Какой -- железнодорожный или автотранспортный?
     --  Железнодорожный  охраняется. Я  тебе про  автотранспортный  толкую.
Сколько там, по-твоему, от верхних перил и до воды будет?
     -- Не считал. Около двадцати, наверное.
     --  Так  вот прыгала  с тех  перил  твоя Женька  в воду. Своими глазами
видел.
     У Якова Прокофьевича захватило дух.
     -- Да я ей!..
     Домой он вернулся туча  тучей. Женя  сидела за  письменным столиком над
учебником  геометрии. Тоненькие  свои косички за то, что они  плохо отрасли,
она отрезала и стянула жидковатые волосы на затылке. Мать это одобряла, отец
-- нет: косы ему нравились. Сейчас это  ему показалось совсем нетерпимым. Но
Яков Прокофьевич сдержался и, насупив лохматые брови, спросил:
     -- Ты что же,  дочка, в воздушные  гимнасты собралась  поступать  после
десятилетки.
     --  Нет, папа, -- не  отрываясь  от тетрадок, кротко ответила  Женя, --
если  не  срежусь  по геометрии,  в  пединститут,  на  физико-математический
факультет пойду.
     -- Ты мне своими факультетами зубы не заговаривай! -- прикрикнул он. --
Мать, пойди-ка  сюда! Ты  знаешь,  какой  нам  сюрприз доченька преподнесла?
Вчера с автодорожного моста в Иртыш пригнула.
     -- С этого высоченного? -- всплеснула руками мать.
     --  Вот  именно,  с него. Кто  же  тебе  это разрешил,  героиня  нашего
времени? А?
     Женя  закрыла  лежавшую  перед ней тетрадь  и, встав со стула, спокойно
посмотрела отцу в глаза.
     -- Ты, папочка!
     -- Я? -- Яков Прокофьевич от такой дерзости даже попятился.
     -- Да, ты, -- повторила  Женя. --  Помнишь свои три заповеди? Я тебе их
напомню. Заповедь  первая: если  растерялись  или  дрогнули товарищи  и надо
показать  им  пример, будь впереди.  Заповедь вторая: никогда на полпути  не
останавливайся. Заповедь третья: всегда говори правду... Твои  слова это или
не твои?
     -- Кажется, мои.
     -- Вот я им и последовала, -- быстро заключила Женя.
     На мосту  же произошло вот что.  Готовясь к очередному экзамену, ребята
устроили  перерыв  и убежали  на песчаную  речную  отмель  купаться.  Оттуда
любовались  проплывающими теплоходами, поездами,  что с грохотом проносились
по  железнодорожному мосту. Одноклассники  Жени -- Миша и Жора -- заспорили,
что прыгнут с такого же  высокого,  как и железнодорожный, автотранспортного
моста  в реку. Мост находился поблизости  от того места,  где они  купались.
Женя и ее подруга  Ленка стали  над мальчиками  подтрунивать.  Тогда ребята,
наскоро  одевшись,  направились к  мосту.  Жора первым  заглянул  вниз через
перила.  Иртыш  бурлил  и  пенился,  хотя  и  был  в  этом  месте  несколько
поспокойнее.
     -- За чем  же стало  дело? Раздевайся и  прыгай, -- предложила Женя, но
Жора отпрянул от перил и пробормотал:
     -- Пусть Мишка первый.
     Однако Мишка отрицательно покачал головой.
     -- Эх вы! А еще мужчины! -- сказала Женя презрительно. -- Хвастуны вы и
трусы, вот кто!
     -- Может быть, ты прыгнешь? -- огрызнулся Жора. -- Храбрая!
     -- Я? -- Женя уничтожающе взглянула на них. -- А вот и прыгну.
     На  глазах у ошеломленных ребят она сбросила с себя ситцевый сарафанчик
и туфли.  Смело вскарабкалась  на перила.  Свежий  теплый ветер  обрадованно
плеснул ей в лицо, а высота будто звала.
     -- Женька, сумасшедшая, остановись! -- донесся испуганный Ленкин голос.
     Женя  увидела  далеко внизу  серую,  рябую  от  солнечных бликов  воду.
"Метров  пятнадцать,  не меньше", -- мгновенно оценила она. Железные перила,
нагревшиеся  на  июньском  солнце,   обжигали  ноги.  По  мосту  с  грохотом
проносились  грузовики.  Водители  с  удивлением  высовывались  из  кабин  и
смотрели на хрупкую девичью фигурку, приготовившуюся к прыжку.
     --  Раз,  два -- пли!  -- решительно  выкрикнула Женя и оттолкнулась от
перил.
     Она  прыгнула ногами  вниз,  вытянув  руки по  швам.  Ветер  устрашающе
загудел в ушах. На мгновение Жене показалось, что она теряет равновесие. Она
инстинктивно развела руки в стороны и скорее почувствовала, чем увидела, что
Иртыш  рядом.  Наконец  он  все закрыл  перед  ее  глазами.  Женя  не видела
решительно ничего, кроме его серой бурлящей поверхности, и поняла, что самое
ужасное мгновение наступило. Девушка сильнее прижала  руки в бедрам и в этот
миг ноги ее коснулись воды. Обжигая бедра и плечи, она глубоко погружалась в
нее. Но теперь уже было не  страшно. Открыв  глаза и задержав  дыхание, Женя
увидела совсем близко всполохнувшийся косяк рыб, зеленый подводный мир реки.
Инстинкт подсказал  ей, что надо раскинуть руки. Зеленое  мелькание в глазах
прекратилось, и новая сила потянула ее вверх.  Молоточками в  голове стучала
мысль: "Ничего,  река. Ты вовсе не страшная,  река. Ты не возьмешь меня, как
взяла в свое время Ермака в тяжелой кольчуге. Неужели мне не хватит дыхания?
А как же охотники за жемчугом? Им же труднее".
     Работая руками и ногами,  она  всплыла на поверхность,  увидела голубое
свежее  небо и  облегченно  вздохнула. Иртыш  бережно пронес  ее между двумя
каменными быками. Лежа  на  спине и слабо  шевеля руками, Женя увидела своих
друзей, перебежавших на другую сторону моста. Они ей махали,  ошеломленные и
встревоженные. Она  также  помахала  им из воды и,  собрав  силы,  поплыла к
берегу вразмашку, не противясь уносившему ее течению.
     Примерно в  полукилометре  от  моста  Женя  выбралась на  берег. Голова
кружилась. Издали черный мост  казался великаном. "Неужели это я с самой его
верхотуры?" -- подумала Женя, и  у нее захолонуло сердце от страха. Но  лишь
на секунду,  не больше. А затем пришла радость, огромная радость  покоренной
высоты, и мост уже не казался страшным.
     По берегу к ней во весь опор  бежали ребята.  Ленка отстала, долговязый
Жора,  лучший в школе волейболист, и боксер Миша пришли первыми.  Запрокинув
голые гибкие руки, Женя поправляла мокрые волосы. Небрежно спросила:
     --  Ах, это вы, мальчики? Ну что,  нытики-хнытики, барахлишко принесли?
Давайте его сюда, рыцари вы мои милые.
     История с ее прыжком наделала в школе много  шуму. Педагоги отнеслись к
Жениной выходке по-разному.
     -- И она осталась жива? -- спросил флегматичный учитель естествознания.
     -- Какая  метаморфоза! -- воскликнул  более эмоциональный химик. -- Кто
бы мог подумать, что эта хрупкая девочка способна на такое!
     --  У  этой  Жени  Светловой  характер  Жанны  д'Дарк!  --  воскликнула
черноглазая историчка Вера Иосифовна.
     -- Ради бога, -- развел  руками  директор, -- не говорите  так ребятам,
иначе  сумасбродная  выходка  Жени станет у нас эталоном  мужества для  всех
старшеклассников.
     Осенью   Женя   поступила   в  педагогический   институт,  но   не   на
математический факультет, как предполагала, а на литературный. Той же осенью
ее приняли и в аэроклуб.
     О  первом прыжке с  высоты восемьсот  метров с парашютом она никогда не
вспоминала. Слишком  он показался будничным.  Все было  обычным, столько раз
прорепетированным на земле.
     Не  прошло  и  года, как  Женя  Светлова  выдвинулась  в  число  лучших
парашютисток аэроклуба. На майские праздники несколько ее подруг должны были
совершить групповой прыжок. Жене Светловой и инструктору аэроклуба Владимиру
Гребневу поручалось показать затяжной.
     --  Высотенка у вас  будет на сей  раз  приличная,  -- напутствовал  их
начальник аэроклуба,  -- три  тысячи метров. Прыгать будете  с  интервалом в
одиннадцать секунд. Гребнев, как более опытный, раскрывает парашют на высоте
шестьсот метров. Светлова -- на  высоте восемьсот метров.  Накануне получите
полный штурманский расчет.
     Женя плохо спала в  эту ночь. Снился  ей черный мост через Иртыш,  она,
босоногая, прыгает  сверху в быстротечную реку  и летит, летит, не  достигая
поверхности...
     На  аэродром  она  приехала  рано, с твердым  решением, известным одной
только ей.
     Маленький  зеленый  Ан-2  поднял  их  в воздух и долго набирал  высоту.
Начальник  аэроклуба, сидевший  в пилотской кабине на правом кресле, вышел к
ним. Борттехник  распахнул дверцу. Гребнев и  Женя встали, поправляя на себе
зеленые мешки,  проверяя  в  последний  раз  кольца  основного  и  запасного
парашютов.
     -- Пошел, -- громко сказал начальник  аэроклуба,  и Гребнев,  подмигнув
Светловой, исчез за овальным отверстием люка.
     Оставалось еще одиннадцать секунд. Женя почувствовала, как по всему  ее
телу мурашками пробежало волнение.
     -- Светлова, пора!
     Головой вниз  устремилась Женя в  необъятное пространство голубого дня.
Под собой она видела широкое поле ипподрома и черный, такой маленький с трех
тысяч метров,  прямоугольник людей, пришедших туда на досаафовский праздник.
Точными движениями рук  и  ног управляла  Женя падением. "Чем же я  хуже? --
весело думала  она. -- Почему мне  дали высоту раскрытия парашюта не  такую,
как Гребневу? Потому что я девчонка? Еще посмотрим".
     Земля надвигалась широким  разливом речной поймы,  панорамой  беленьких
чистеньких городских улиц. Фигура парившего внизу Гребнева с  растопыренными
руками и ногами казалась похожа на лягушку. "Так некрасиво", -- решила Женя.
Она  высвободилась  из струйного течения и теперь падала отвесно, тоненькая,
как свечка.
     Над  головой  Гребнева  золотистым  от  солнечного   освещения  цветком
вспыхнул купол, а Женя продолжала  мчаться вниз. Она уже  обогнала в падении
своего инструктора. Потом медленно отсчитала до десяти и рванула  кольцо. Ее
встряхнуло,  и  тотчас  же  всем существом  девушки  овладело  то  блаженное
состояние,  которое охватывает  человека, осознавшего, что опасность  уже за
плечами.  Под  звуки  духового  оркестра  и  аплодисменты она опустилась  на
маленькую  площадку,  очерченную  белым  кругом,  как  было задано.  Гребнев
приземлился вторым. Отстегнув ремни и погасив купол, подошел к Светловой.
     -- Давай  лапу,  Женька, --  сказал он  грубовато.  -- Ты  же  раскрыла
парашют  в   трестах   метрах   от   земли.  Смотри,  влетит  тебе  за   эту
самодеятельность.
     Гребнев  оказался  прав.  За  нарушение  дисциплины  Светлова  получила
строгий  выговор, но  за  точность приземления и  смелый технический  прыжок
присутствовавший на досаафовском  празднике  спортивный  комиссар отобрал ее
кандидатом в сборную команду страны.
     Осенью Женя выступала на  больших  соревнованиях под Москвой. Выступала
успешно,  оказавшись в пятерке  победителей. Она была уверена,  что  получив
грамоту и приз, с первым пассажирским самолетом возвратится домой. Но именно
в  эти часы ее вызвал к  себе  представитель  ВВС и  предложил идти  в отряд
генерала  Мочалова. Ну  кто  же  из девушек-парашютисток мог  отказаться  от
такого предложения!
     Вот и вся недолгая жизнь Жени Светловой. Конечно, в разговоре с Роговым
она обо всем  рассказывала  сухо  и  многое пропускала, опасаясь  показаться
нескромной, но это была одна только правда.
     --  А  вы почти  ничего  и  не  записали? --  с удивлением спросила она
журналиста.
     -- Это мой метод, Женя.
     -- Метод? -- приподняла она брови.
     -- Если  делаешь записи во время  разговора, ты этим как бы отпугиваешь
собеседника,  --  пояснил  Рогов,  -- он теряется.  А если по ходу  рассказа
начнешь уточнять или переспрашивать, получается еще хуже. Поэтому я стараюсь
слушать и запоминать, а дома, после беседы,  в полном одиночестве записываю.
Конечно,  какие-то детали  забудутся.  Нам,  Женя,  еще  раз  надо  было  бы
встретиться для уточнения.
     Девушка смущенно пожала плечами:
     -- Вы же к нам, вероятно, еще будете приезжать?
     -- Конечно буду,  Женя,  -- подтвердил он  с  готовностью,  -- но  дней
пятнадцать  теперь  мне  придется провести в  городе. А тянуть  с уточнением
записей не хочется.
     -- Так как же быть?
     -- А вы, Женя, за это время в Москве не появитесь?
     -- Пожалуй, да. В воскресенье собираюсь в Третьяковку.
     -- Вот и чудесно! -- обрадовался Рогов. -- Я от нее недалеко обитаю. На
Комсомольском проспекте. Если сможете, позвоните. Я весь день буду дома.
     -- Постараюсь, -- пообещала Светлова не совсем уверенно.


        x x x

     Если сухощавого подполковника медицинской службы Зайцева, руководившего
испытаниями в  термокамере,  заглазно именовали "хозяином пара  и вара",  то
Василия Ивановича Рябцева, работавшего в  сурдокамере, называли "начальником
одиночества".  Небольшого  роста, с  нервным очерком рта на  полном  смуглом
лице, с резкими складками, избороздившими большой лоб, слыл он за вдумчивого
и очень корректного человека.
     Алешу  Горелова,  пришедшего уточнить  сроки пребывания в  сурдокамере,
Рябцев неожиданно спросил:
     -- На гауптвахте когда-нибудь сидели?
     -- Не приходилось, -- ответил озадаченный Алеша.
     --  Ну а  в тюремной одиночке тем более, -- весело продолжал Рябцев, --
значит, опыта переносить  длительное одиночество у  вас никакого.  Тем лучше
для меня, врача-психолога. Я получу самые точные данные о вашей  способности
переносить  тишину. Зачем космонавту  проходить сурдокамеру,  вы уже знаете.
Космические полеты с каждым годом удлиняются по времени. Не за  горами день,
когда будем стартовать куда-нибудь подальше, чем в околоземное пространство.
А в любом полете космонавт одинок.  Черный воздух, бешеная скорость корабля,
ощущение невесомости  --  все  это  по-разному  отражается  на  человеческой
психике.  Значит,  нужна  закалка. Здесь,  у  нас,  так  сказать,  публичное
одиночество, --  указал он на тяжелую,  окованную металлом дверь,  ведущую в
сурдокамеру,  -- космонавт ничего  не видит и не слышит,  его  же видят все.
Каждый шаг  и  каждый вздох на  учете.  Вот эти  приборы,  -- кивнул  он  на
многочисленные  осциллографы, --  будут  записывать решительно  все:  работу
вашего сердца, дыхание, биотоки мозга, состояние нервной системы. Так что вы
постоянно будете помнить, что подконтрольны, а следовательно,  и вести  себя
станете  соответственно,  совсем не так, как вели бы себя, будучи уверенным,
что за вами никто  не подглядывает. А знаете, Алексей Павлович, как это было
бы интересно понаблюдать  за  человеком, который знает,  что его одиночество
никто не контролирует. Даже самые великие в таком одиночестве проявляют себя
необычно.  Кто-то  подсмотрел,  что Наполеон прыгает на одной ноге, один  из
наших  русских писателей-классиков  выкрикивал  по-петушиному и так далее. У
вас же будет публичное одиночество, -- назидательно повторил Рябцев.
     -- Василий Николаевич,  -- перебил его Горелов. -- Я читал, будто Титов
выучил в сурдокамере главу  из  "Евгения  Онегина". Может, и  мне чем-нибудь
запастись, чтобы скрасить свое бытие?
     Рябцев подтвердил:
     --  Да,  да... журналисты  этим  очень  умилялись. Это,  конечно,  было
эффектно -- учить  стихи. Но мы сейчас против того, чтобы космонавт приходил
в  сурдокамеру  с  книгой. Чтение  снижает суровость  испытания.  М  притом,
уважаемый  Алексей  Павлович,  позволю  себе  уверить  вас,  что  в реальном
космическом  полете  парить  с книжкой  в руке в  малогабаритной  кабине  --
удовольствие не из больших.
     -- Стало быть, пойду в камеру с голыми руками.
     -- Нет, я этого не  сказал. Кое-что мы  разрешаем. Например, лобзик для
выпиливания  и  кусок дерева в придачу. Карандаш и бумагу также... Но вы же,
говорят, живописью увлекаетесь. Что может быть лучше? Берите краски и дело в
шляпе.
     -- Значит, рисовать можно? -- оживился Горелов.
     -- Можно, можно... Да  вот посмотрите, сейчас в камере капитан  Карпов.
Чем он, однако, занимается? -- Щелкнула кнопка на  пульте, и на  голубоватом
экране  телевизора возникла часть сурдокамеры и расхаживающий по ней Карпов,
у которого уже выросла солидная борода. Карпов походил немного, потом уселся
за рабочий столик,  что-то  записал в  журнал-дневник  и откуда-то снизу, из
невидимой части  сурдокамеры, достал вытесанную из деревянного бруса  модель
трехмачтового  фрегата.  Раскрыв  перочинный  нож,  он  деловито  подстрогал
изогнувшийся, словно  под напором ветра, деревянный  парус, отдалив  от себя
игрушку,  пристально посмотрел  на  нее  и  под  нос себе  пропел  фальшивым
баритоном:
     <i>Суждены нам благие порывы,
     Но свершить ничего не дано.</i>
     --  Эк его на Некрасова  повело, -- прищурился Рябцев, -- бедняга еще и
не знает, что сегодняшняя ночь у него здесь последняя. Настроился подольше у
нас пожить.
     Карпов  положил на место модель фрегата, нажал на столе кнопку.  Резкий
скрежет  зуммера  наполнил  лабораторию,  и  на  пульте  управления  погасли
лампочки,  удостоверявшие,  что  телевидение работает нормально. Изображение
камеры и  сидевшего за  рабочим столом Карпова  мгновенно  пропало на  обоих
экранах.
     -- Зачем он выключил телевизор? -- поинтересовался Горелов.
     Лаборанта  смущенно  отвернулась.  Рябцев  дружески  взял  Горелова  за
локоть, отвел в сторону от пультовой установки.
     --  Дорогой  Алексей  Павлович, иногда  космонавт имеет право выключить
голубой экран. Когда ему э-э-э... это очень нужно...
     Вскоре лампочки снова зажглись, и Горелов  опять увидел на экране часть
сурдокамеры  с  креслом,  столиком  и  полочкой над  ним.  В соответствии  с
распорядком  дня  Карпов  писал  плакат:  "Тише,  нас  подслушивают!"  Потом
приблизился  обеденный  час, и он деловито,  как  истая домохозяйка,  гремел
посудой, наливал  в тарелку из термоса борщ.  Его гибкая фигура  неторопливо
двигалась на экране, из камеры отчетливо доносился стук ножа и вилки.
     -- Ну  что, Алексей  Павлович, общее представление о нашей  лаборатории
получили? -- осведомился Рябцев.
     -- Общее имею, -- согласился Горелов, -- остановка за детальным.
     -- Скоро и детальное получите -- пятница не за горами.


        x x x

     Когда  плохо  писалось,  Рогов любил смотреть в широкое  светлое  окно,
выходившее  на шумный, прямой как стрела  Комсомольский проспект. Там ни  на
секунду не замирало движение. Шли люди, каких много в Москве: озабоченные  и
праздные,  веселые и  грустные,  молодые  и  старые. По  свободному от снега
зимнему стылому  асфальту  проспекта проносились автомашины  разных  марок и
цветов,  шелестели   синие  троллейбусы.  Иногда   в  этом  потоке  мелькали
челноки-мотороллеры.  Это жила Москва, единая в  своем движении, и  картина,
которую Рогов видел за окном, заражала его энергией и свежестью.
     В этот воскресный день людской поток на широком Комсомольском проспекте
отчего-то казался Лене  пасмурным,  лишенным  обычной говорливой  веселости.
Возможно,  так  и  было  на  самом  деле.  Сердитый  март упорно  боролся  с
затянувшейся зимой и никак не мог ее осилить. Словно брюзжащий старик, шипел
он на нее потеплевшим ветром, старался пробить бреши в сером  месиве низкого
неба, чтобы подарить земле  и людям  солнечное  тепло,  но  все  усилия  его
оказывались напрасными. Солнце меркло,  а низкое небо становилось все темнее
и темнее. Во второй половине дня посыпал густой мокрый снег, заставляя людей
шагать быстрее,  поднимать воротники пальто.  Крыши троллейбусов и автобусов
сделались белыми. Было  слышно,  как на улице дворники  со скрипом  сгребают
сугробы.  После четырех часов  промозглые  сумерки, перемешанные  с туманом,
опустились  на холодные глыбы зданий, мостовые и  тротуары. Первые  вечерние
огни, загоревшиеся  над столицей, тоже  казались блеклыми,  им  трудно  было
пробить кромешную мглу.
     Леня в этот день готовил для отдельного издания свои  путевые очерки об
Арктике.  Черная  лента  портативной "Эрики" пропустила  через  себя  десять
страничек с двойным интервалом,  а  на  одиннадцатой запнулась:  она  так  и
осталась недописанной.  Позабыв  об  арктических свирепых  морозах  и  своих
недавних друзьях, осваивавших  там белые просторы, Леня упорно думал:  "Нет,
она не позвонит... Слишком уже поздно, чтобы она  позвонила". Он поймал себя
на том, что волнуется,  и откровенно  спросил: "Да тебя-то, друг, почему это
взяло  за  живое? Ну не придет, сам съездишь в городок. Мало ли причин могло
ее помешать?  Да  и велика ли охота разыскивать в Москве незнакомый адрес? И
все ж таки ты волнуешься больше, чем положено".
     Он  тотчас же себе  признался, что  действительно  очень  хочет,  чтобы
появилась в  этой  комнате девушка, чтобы, выбежав  на звонок, он  увидел ее
румяное  с холода лицо  и  тающие на меховой  шубке  снежинки.  И чтобы  она
застала его именно  за "Эрикой",  рядом с которой  уже лежат первые страницы
нового очерка, названного "Белое безмолвие". Она бы сразу поняла, как удачно
полемизирует он  с Джеком Лондоном,  у  которого умышленно заимствовано  это
название.  Ведь  именно для  этого он  с  утра  наводил  чистоту  в комнате,
продумал все до мелочей, в том числе и  беспорядок на  своем рабочем  столе:
разбросанные  сувениры,  привезенные  им  из  многих стран,  и  выставленный
напоказ толстый фотоальбом с десятками экзотических снимков.
     Но время  шло,  а  никто не звонил.  Сумерки за  окном уже  значительно
погустели.  Рогов включил  телевизор  и, разочарованно  позевывая, впустил в
комнату серенаду какого-то эстрадного концерта. Певец с высокой, смахивающей
на парик шевелюрой меланхолично повествовал о том, что у него во дворе опять
дождик идет. Плакали навзрыд под этот дождик саксофоны, неистовствовал тощий
пианист. Рогов переключил программу.  На экране  заметались  в  залихватском
танце  кавказские  джигиты.  Не успели  они  завершить  последние  отчаянные
прыжки, диктор объявил кинофильм "Верные друзья". Леня выключил телевизор и,
чтобы  получше осмыслить одиннадцатую,  трудно  дававшуюся страницу,  лег на
диван и заложил руки за  голову.  От ненастной, тоскливой  погоды  клонило в
сон. Он зажмурил веки и сладко потянулся.
     Телефон взорвался длинным звонком. Вскочив с дивана, он схватил трубку,
едва не уронив ее, и совсем растерялся, услыхав знакомый звонкий голос:
     -- Это вы, Леонид Дмитриевич?
     -- Ну да, я. Самым подлинным образом я.
     -- Докладываю, что приехала.
     -- Где же вы сейчас, Женя?  Скажите. Я поймаю первое такси  и подскочу,
чтобы вам не терять напрасно времени.
     -- Спасибо, но я совсем рядом. Только что  была в магазине "Синтетика",
потом пошла по проспекту и незаметно очутилась у вашего дома.
     -- Значит, вы у подъезда? -- пересохшим от волнения голосом осведомился
Леня. -- Вы звоните из желтой будочки.
     -- Совершенно верно, из желтой.
     -- Я... я сейчас выскочу вас встретить.
     --  Да  не  надо, Леонид  Дмитриевич,  --  засмеялась  она  совсем  уже
откровенно, -- кнопку седьмого этажа я на лифте и сама в состоянии нажать.
     Он распахнул  дверь и стоял  на  лестничной  площадке до тех  пор, пока
кабина лифта не остановилась.  Женя в белой шубе и теплой лыжной шапочке, со
свертком в руках, веселая и раскрасневшаяся, шагнула к нему.
     -- Подержите мои покупки, Леонид Дмитриевич, и  укажите, где раздеться.
Впрочем, я уже вижу вешалку.
     Она вошла  в комнату, потирая порозовевшие ладони. Маленькими  веселыми
искорками сверкали на бровях тающие снежинки.
     -- Как у вас все здесь интересно! -- нараспев сказала Женя, оглядываясь
по  сторонам. Еще не было случая, чтобы человек, впервые переступивший порог
этой  комнаты,  безразлично  отнесся к Лениному  фотоискусству.  Фотоснимки,
развешанные  в продуманной  асимметричности,  сразу привлекали  внимание,  и
Женя, как первоклассница, захлопала в ладоши.
     -- Боже  мой, до чего же прелестны  эти  тигрята! Где  вы их так удачно
подкараулили?
     -- У  нас на  Амуре,  -- словоохотливо пояснил Рогов, --  специально  с
тигроловами пять дней ходил по тайге. Самку они изловили, а этих, в то время
еще совершенно бес обидных, сирот мы позировать заставили немного.
     Женя долго рассматривала африканские пейзажи, борьбу путешественников с
грозной  анакондой и  тут же рядом фотоснимок широколицего курносого парня в
тулупе на фоне бесконечных ледяных просторов.
     --  Повар полярников Леня  Луков. Мой тезка,  --  представил  Рогов, --
прошу  любить  и жаловать.  Вы и вообразить не можете,  каким  запасом юмора
обладает  этот  человек.  Зимовщики  утверждали,  что  он один  в  состоянии
заменить  эстрадную  программу.  Кулинар первого класса. Работал,  работал в
московском "Гранд-отеле" и -- добровольно  на полюс.  Мы так  и называли там
нашу столовку -- "Гранд-отель". А вот эта белая медведица довольно свирепого
нрава,  -- показал Рогов на соседний снимок, на котором зверь, поднявшись на
задние лапы, шел на объектив. -- Неприятное было свиданьице... радист ее наш
подстрелил.
     -- А вот этого зверя кто подстрелил? -- вдруг засмеялась  Женя, и  Леня
поднял  голову. С  большого цветного  фотопортрета смотрела на них белокурая
молодая женщина, словно удивляясь, что  эти двое  могут  здесь делать  в  ее
отсутствие. Что-то холодное, подчеркнуто правильное было в ее красоте, будто
сошла она с фарфоровой чашки дорогого сервиза.
     -- Это  Нина... моя  жена, --  ответил  Рогов  тихо, и  Женя  перестала
смеяться. Он помолчал и поправился: -- Бывшая жена.
     --  Бывшая,  --  повторила  за  ним  непосредственная  Женя,  --  такая
красивая, и уже бывшая.
     Рогов пожал плечами.
     --  Ей не очень-то  нравилось,  что я  такой  бездомный  бродяга. Да  и
поклонников  было  слишком  много. Один из  них оказался  удачливым.  --  Он
подумал  и  невесело  прибавил:  --  Вероятно, мне надо было  отказаться  от
профессии журналиста. Глядишь, и сберег бы красивую жену.
     Женя не улыбнулась.
     --  А  вот это что? -- воскликнула  она,  подходя к столу и  явно желая
переменить тему разговора.
     -- Зуб акулы.
     -- Что вы говорите! -- воскликнула Светлова. -- Самой настоящей?
     --  Самой  настоящей.  Той,  что  довольно  искусно  хватает на  пляжах
непослушных, далеко  заплывающих купальниц. У меня таких  зубов три. Хотите,
один подарю?
     -- И всегда будете вспоминать, какая была у вас в гостях попрошайка?
     -- Что вы!
     Рогов рад был сейчас перевернуть всю  квартиру, лишь бы вызвать  у Жени
еще две-три улыбки. И вскоре, как Женя ни противилась, пришлось ей принять и
другие трофеи:  расческу  из  настоящей  слоновой  кости, нож для разрезания
книг, ручка которого была обтянута крокодиловой кожей.
     -- Нет-нет,  пора прекратить это ограбление, --  засмеялась Женя, когда
Рогов попытался отдать ей японскую зажигалку. Потом она села за рабочий стол
и,  скользнув  взглядом по  разбросанным  вокруг  пишущей  машинки  листкам,
улыбнулась.
     --  Леонид  Дмитриевич,  "Белое безмолвие"  это  уже не ново.  У  Джека
Лондона читала. Или вы забыли про Джека Лондона?
     -- Нет, Женя. Его я и имел в виду, решив так назвать свой очерк.
     -- Почему?
     -- Да потому, что мой очерк -- это полемика с ним. Вы  помните, Женя, в
чем Джек Лондон видел свое белое безмолвие?
     Рогов  сел  напротив  своей  гостьи на  широкий  диван  и с  увлечением
продолжал развивать свою мысль.  Светлова  смотрела  на смуглое его  лицо, и
полный  искреннего вдохновения,  несколько  сумбурный Леня  казался ей очень
добрым и в сущности довольно несчастливым парнем. Еще раз искоса поглядев на
портрет,  она подумала, что  эта красивая  женщина едва ли когда его любила.
Голос Рогова до Жениного слуха доносился будто издалека:
     --  Белое  безмолвие,  по Джеку  Лондону,  это  огромное  заснеженное и
завьюженное  пространство без конца  и  края. Бредет по нему одинокий герой,
наталкиваясь на тысячи опасностей. Борется за свое существование. Он один во
всем мире. Погибнет он или выживет,  до этого ни одному черту  дела нет. Вот
что  такое  белое безмолвие у Джека Лондона.  И тут же параллельно наши дни.
Вот что на Южном полюсе случилось. Ушел у полярников  на аэродром почтальон,
а  в это время разыгралась пурга. Пять часов бушевала. Пока  восстанавливали
связь, еще час с лишним прошел.  Кинулись -- нет почтальона. От нас ушел, до
аэродрома   не  дошел.  Сбился  с  дороги,  попал  в  бурю  и  остался,  как
джек-лондонские герои, один  в белом  бескрайнем безмолвии.  Но  разве о нем
забыли? Десятки упряжек и лыжников  еще в бурю вышли на поиски. А как только
ветер  утих, все вертолеты  поднялись.  Потом я  его  в  больнице  навестил.
Спрашиваю: "Было тебе  страшно?"  -- "Да, --  говорит,  -- потому что  самое
страшное -- это нелепая смерть". -- "И ты потерял  уверенность, что победишь
в  поединке  со смертью?"  Он  на меня этак насмешливо посмотрел  и говорит:
"Во-первых,  не  было  поединка. А  было  многоборство  всех  полярников  со
смертью,  захотевшей прибрать  меня к своим  лапам. Нас было  много,  она --
одна. А самое главное,  что мне помогло  остаться в живых, так это вера, что
не бросят меня на произвол судьбы. Как я думал, так все и закончилось".
     -- Хороший замысел, --  согласилась Женя, и еще раз ее глаза скользнули
по диковинным фотоснимкам, которыми была украшена комната.
     -- Много же вы поездили по белу свету, Леонид Дмитриевич.
     Рогов одобряюще сказал:
     -- Придет время, вы больше моего поездите, Женя.
     Девушка пожала плечами.
     -- Ой, когда-то это будет! Да и будет ли еще?
     -- Будет, Женя, -- уверенно произнес Рогов, -- непременно будет. Смотрю
сейчас на вас и думаю. Вот вы сегодня бегали по городу, и в потоке пешеходов
никто нигде  вас не выделял. Прошла обыкновенная москвичка, и все тут. А что
будет  через  годик, другой?  Прохода  любопытные  не дадут на этом же самом
Комсомольском проспекте.
     -- Что вы, Леонид Дмитриевич, -- смутилась Светлова. -- К тому времени,
когда я слетаю, космонавтов станет много, они уже не будут в диковинку.
     --  А вы  хотели бы быть обязательно в числе первых? Боитесь, что у вас
получится, как во французском анекдоте?
     -- Как это?
     --  Спрашивает один француз у  другого: "Кто первый перелетел Ла-Манш?"
-- "Блерио". -- "А второй?" Молчание, никакого ответа.
     -- Нет, я этого не боюсь, -- засмеялась Женя. -- И вовсе не мечтаю быть
в числе  первых.  Первые  утверждают,  это  верно.  Но  вторые  и  третьи  в
космонавтике идут  дальше  их  и тоже  утверждают свое,  новое.  Так  же как
Гагарина именуют  сейчас  Колумбом  космоса, кого-то в  свое  время  назовут
Колумбом Луны, Колумбом Венеры, Марса...
     --  Такую дочь Земли, как  вы,  я  бы  на Марс не посылал,  --  неловко
пошутил Леня, -- это небезопасно. Ведь обратно марсиане могут не отпустить.
     Она  посмотрела на крепкие загорелые руки  Рогова  и  подумала: "Ими он
пишет  очерки о добрых людях и о природе. Лицо доброе  и доверчивое.  Такого
легко было обмануть этой женщине".
     -- Чего же я расселся, как пень? А кофе! -- вдруг всполошился Леня.
     Он сварил  кофе, достал из холодильника  торт, тарелку с бутербродами и
красноватую бутылку  рома.  Женя с  интересом рассмотрела  броскую этикетку:
заросли  джунглей и  индеец, переправляющийся на пироге  через узкий  бурный
поток. Когда он поставил на стол  две маленькие хрустальные рюмочки, девушка
предупреждающе подняла ладонь.
     --  Меня увольте,  Леонид  Дмитриевич.  Вы  еще  одной детали  из  моей
биографии  на знаете. Когда  мне  исполнилось  четырнадцать и  пришло  время
вступать в комсомол, я записала в дневник: "Сегодня дала клятву на всю жизнь
никогда не курить, не ругаться и не пить вина". А вы выпейте. Вы же мужчина,
и притом  за окном такая поганая погода. Совсем, что называется, "буря мглою
небо кроет, вихри снежные крутя"...
     -- А я один никогда не пью, -- заявил Леня.
     Светлова  посмотрела  ему  прямо  в  глаза,  тонкие  ее губы насмешливо
вздрогнули.
     -- Ну а если вас попрошу, очень-очень, -- дразня, сказала она.
     -- Тогда вынужден капитулировать, -- развел он руками и налил маленькую
рюмку. -- За ваше здоровье и за ваши будущие успехи, Женя.
     Она подняла чашку кофе в знак того, что с ним чокается, улыбнулась.
     -- О чем вы сейчас подумали? -- спросил он.
     -- Насколько вы  в сравнении со мной мудрее,  --  застенчиво промолвила
девушка,  -- и в армии  уже послужили,  и полсвета объездили. А  у  меня все
впереди: и ошибки, и приобретения.
     -- Вот это и хорошо, -- улыбнулся Рогов, -- и не торопитесь накапливать
этот самый жизненный опыт.
     Леня мельком  отметил:  уже шесть часов. За  окном промозглые  сумерки.
Уличные  фонари  с  трудом  пробивают  туманную мглу.  Он включил люстру. От
яркого  света  сразу растаял интимный уют. Будто застыдившись чего-то,  Женя
беспокойно  поглядела на ручные часики. Ей подумалось  о возвращении.  Перед
глазами встала  дорога  от полустанка  сквозь  молчаливый лес,  без  твердой
уверенности, что в  такой поздний  час  попадется попутная машина. Она зябко
поежилась.
     -- Вот это да! -- вырвалось у Рогова. -- Нам же надо просмотреть запись
беседы.
     -- А там много страничек?
     -- Около двадцати.
     Женя встрепенулась, в глазах ее появился невыразимый испуг.
     -- Пощадите, Леонид Дмитриевич. Неужели вам меня ни капельки не жаль? Я
и  до  дома  тогда  не  доберусь.  А  завтра  в  девять лыжная  прогулка  по
расписанию.
     -- Что же  мне делать? -- вздохнул Рогов. -- Дожидаться, когда вы снова
захотите посетить Третьяковку? Я опять всю неделю не смогу к вам выбраться.
     Снимая с вешалки меховое пальто, Женя весело призналась:
     --   А  я  и  не  попала  сегодня  в  Третьяковку.   Там  столько  было
экскурсантов! Решила отложить на следующее воскресенье.
     -- Это замечательно, -- одобрил Рогов, помогая  ей одеться,  -- если вы
согласитесь, я  с  великим  удовольствием буду  вас сопровождать. А  потом и
запись беседы прочитаете. Идет?
     Женя кивнула.


        x x x

     Трое суток прошло с той минуты, как двойная массивная дверь сурдокамеры
захлопнулась за Алексеем Гореловым и  он очутился один в  тесном  помещении,
ограниченном четырьмя звуконепроницаемыми стенами. За дверью остались врачи,
лаборантка Соня, Володя  Костров и  Марина Бережкова. Ему почему-то особенно
запомнилась  Марина. Она  пришла в  синем платье с букетиком  подснежников и
была  подчеркнуто  ласкова  с  ним.  Алеша  не  обратил  внимания,  что  его
спортивный  свитер немного порвался на локте. Марина немедленно  вооружилась
иголкой, заявив, что в таком  виде ни  за  что Горелова  не отпустит.  Алеша
заметил: у нее были короткие и сильные рабочие  пальцы.  Не сильно эффектная
внешне, Марина вся светилась щедрым добрым светом. Голос у нее  был певучий,
полные  губы  таили  ласковую  усмешку,   застенчивые  глаза  с  откровенной
привязанностью глядели на Алексея.
     -- Главное, желаю  вам хорошего крепкого сна, -- шепнула Марина ему  на
прощанье, -- это очень плохо, когда к  тебе  не  приходит в сурдокамере сон.
Особенно на седьмые и шестые  сутки. А я буду ежедневно с вами видеться.  По
телевизору, разумеется.
     -- Это меня будет ободрять, -- сказал, улыбаясь, Алеша.
     Он  вдруг  подумал, что  не испытывает к  девушке никаких чувств, кроме
искренней  благодарности.  Даже  жалко  стало  Марину при мысли  о том,  как
переполнено  ее сердце  нерастраченной  добротой. Горелов понимал --  Марина
стесняется,  что  она  такая внешне  невыразительная и  грубоватая.  Девушка
действительно  стыдилась  своих красноватых крепких рук, широкого  курносого
лица, полноты. Когда в  физкультурном  зале  ей приходилось  вместе  с Женей
Светловой   выполнять   на  лопинге,  турнике   или  брусьях  многочисленные
упражнения, Женей откровенно любовались и прощали ей  срывы. Бережковой, как
должное,  ставили  молча пятерки, ибо  не было в гарнизоне лучшей гимнастки.
Горелов  уже знал, что девушка прошла почти  все виды  тренировок и  даже на
центрифуге обнаружила завидную выносливость. Они  часто занимались  вместе в
библиотеке,  и  Алеша  с  удовольствием  ей  помогал.  "А  вот  полюбить  ее
по-настоящему я бы, наверное, ни за что не смог", -- рассуждал он.
     В сурдокамере царила мертвая тишина. "Вот так, видимо, будет и в кабине
настоящего корабля", -- подумал Горелов. Он медленно обошел сурдокамеру. Она
была  настолько тесной  и  неудобной, что Алексей даже не знал  сначала, где
поместить кисти, краски  и два холста, что  разрешили ему захватить с собой.
Но постепенно  пригляделся и нашел  для  всего  место.  Он не знал,  что так
бывает  с  каждым  человеком,  помещенным  в  сурдокамеру:  опытный  Василий
Николаевич Рябцев называет это "приспосабливанием к окружающей среде".
     Особенно  любил  Рябцев  рассказывать историю  о  том,  как  отсидел  в
сурдокамере франтоватый  Игорь  Дремов. Дома он редко занимался  хозяйством.
Чтобы комнату когда подмел или посуду помыл -- об этом и речи быть не могло.
А  вот к концу  тренировки в сурдокамере до  того  дошел в  своем стремлении
заполнить время, что  начисто собственными руками  вымыл все ее помещение: и
пол, и стены и немногочисленную мебель.
     Алеша Горелов к исходу первых суток прекрасно приспособился ко всему, и
сурдокамера  стала  казаться ему  даже  уютной.  "Это  не самое  трудное  из
испытаний, -- решил он, -- подумаешь, несколько дней одиночества! Переживу".
Он с любопытством опробовал кресло. На нем можно было и сидеть и спать, если
придать  ему  горизонтальное  положение.  Небольшой  рабочий  столик,  косое
зеркало    над   ним,    белая   металлическая   раковина   для    умывания,
шкаф-холодильник,   где   в  одинаковых   отсеках  лежат   суточные   пайки:
концентраты,  термос  с   горячим  супом,  емкость  которого  рассчитана  на
несколько дней, вилки, ложки и чашки --  вот, пожалуй, и все. Раз в сутки, и
всего на несколько минут, ему подавалась горячая вода, чтобы успел заполнить
ею  термос.  На  голове Алексея  белый  матерчатый  шлем,  он  служит опорой
электродам,  а  с  ними Горелов  прочно соединен на  все время пребывания  в
камере молчания.
     В первые сутки  своего "заключения" Алеша чувствовал себя как пассажир,
начавший длительную поездку по железной дороге, едущий, скажем, из Москвы во
Владивосток. Тронулся  поезд,  и  тебе  чертовски все интересно.  Прильнув к
окну,  ты  наблюдаешь  за  быстро  меняющимися  пейзажами; вагон и  все  его
оборудование кажется тебе  до крайности любопытным.  На вторые сутки  ты все
так же увлеченно смотришь в окно. На третьи -- играешь в шахматы и домино...
Алеша  еще  не  знал, что  на пятые и  шестые  сутки  такой  пассажир  резко
меняется. К  этому  времени все  истории уже  рассказаны, партии  в  шахматы
сыграны. Взгляните  на такого пассажира, и  вы  не  узнаете  своего прежнего
знакомца. Оживленность уступают место унынию и апатии. Соседи по купе ему до
чертиков  опостылели,  а  костяшки   домино  он  перемешивает  уже  с  явным
отвращением.
     Но  ведь  это  в  поезде, среди  людей! А  сколько же воли и  твердости
необходимо  человеку,  чтобы  провести  то  же  самое  время  в   абсолютном
одиночестве,  заточенным  в  толстые звуконепроницаемые  стены  сурдокамеры!
Алеша Горелов  решил рисовать. Он  давно не  брался за  кисть  и  сейчас все
свободное время посвятил новой картине. Почему ему захотелось писать портрет
Марины  Бережковой,  он  и  сам бы  не смог  дать  отчета. Очевидно, слишком
большое  впечатление произвело на  Алексея ее  светившееся добротой лицо. На
портрете  Марина  получилась  лучше, чем  в  жизни.  Он  не  придал  ее лицу
слащавости,  искажающей черты,  но сделал чуть  правильнее и  тоньше широкий
вздернутый нос,  чуть погуще  брови, а в глазах сохранил ту самую дымку, что
постоянно туманила  ее  взгляд,  делало  его застенчивым  и  каким-то  очень
доверчивым. Коротко остриженные  густые волосы Марины с двумя гребенками, не
позволяющими  им  рассыпаться,  получились  так  ярко,  что  Горелову самому
захотелось до них дотронуться. Алеша долго работал над линией рта.  Губы  не
удавались,  были  то  слишком бледными,  то  неестественно  яркими. Решил их
сделать  потоньше и аккуратнее, но передумал, опасаясь, что портрет от этого
слишком разойдется с оригиналом.  Когда Алеша устал и надо было отвлечься от
картины,  она  накрыл ее простыней. Взгляд его  упал на белую  широкую стену
шкафа-холодильника.
     -- Черт побери, -- вырвалось  у него,  -- я художник и  до  сих пор  не
догадался украсить свой быт.
     Алеша вырезал из бумаги несколько круглых  листов. На  одном  нарисовал
окорок  с аппетитно зарумяненным бочком, на другом -- овальное металлическое
блюдо, на каких обычно подают в ресторанах самые изысканные яства. Подумал и
наполнил его коричневыми ломтиками шашлыка, окруженного богатейшим гарниром.
Каждый стебелек  зеленого лука,  каждый кусочек помидора и ломтики лимона  и
каждая капля соуса ткемали были выписаны им с такой старательностью, что сам
автор неожиданно почувствовал  вкусный  запах.  На  третьем  листке появился
бочонок вина  с надписью: "Цинандали". Горелов  расклеил все эти рисунки  на
дверцах отсеков, где хранились  суточные запасы  его спартанской пищи,  мало
общего  имевшие  с  изображенными  яствами.  Над  ними   появилась  короткая
выразительная надпись: "Ресторан первого класса "Юпитер".
     Окончательно  повеселев,  Алексей  возвратился  к портрету  Марины  и к
вечеру его закончил. Портрет ему очень понравился.
     Время до отбоя прошло настолько незаметно, что он даже удивился. Удобно
постелив  себе  в кресле,  Алексей заснул крепким сном хорошо  поработавшего
человека, и если бы не будильник, то обязательно бы проспал подъем. Завтрак,
состоявший из поджаренного им на электрической плитке  куска мяса и горячего
чая,  пришелся по  вкусу. Он сел  заполнять  очередную  страничку  бортового
журнала. Авторучка оставляла  на  бумаге короткие ясные строчки. Внезапно он
ощутил на  лбу испарину.  "Отчего бы  это?"  Чувствовал себя он бодро,  но с
каждой минутой становилось почему-то все  жарче и жарче. Он перевел глаза на
термометр и покачал головой:  вот  тебе на, вместо обычных восемнадцати дали
целых  двадцать  восемь.   Очевидно,   Василий   Николаевич   Рябцев   решил
попробовать, что  скажет  его организм энцефалографу в  этом случае. Что же,
посмотрим.  Заложив  руки  за  спину,  горелов  прошелся  по камере,  словно
принимая вызов.
     "Сурдокамера  -- это тот же космический корабль, -- рассуждал он, --  а
там могут быть любые температуры, и я обязан их переносить".
     Двадцать восемь градусов по Цельсию ничего особенного не представляют в
обычных условиях. Но в сурдокамере человек  находится  взаперти.  Забирая из
окружающего воздуха кислород, он  все  время выдыхает углекислоту, и, как бы
хорошо ни  работали воздухозаборники,  какая-то ее  часть  невидимым тяжелым
пластом оседает в сурдокамере и при повышении температуры усиливает нагрузку
на организм.
     Прошло несколько часов. Ртутный столбик термометра оставался  в прежнем
положении. Сидеть, ходить  и стоять Горелову  чертовски надоело. Чтобы легче
переносить новое  испытание, он старался не думать о жаре. Это не удавалось.
Духота все сильнее  и сильнее наваливалась  на него. Несколько раз он брался
за влажное горло с таким видом, словно хотел расстегнуть тесный воротник, но
тесного воротника не было -- пальцы наталкивались на мягкую материю свитера.
Звенело  в ушах, даже ресницы  были  влажными.  Дыхание становилось тяжелее,
казалось, поднимается он в гору, а дороге не видно конца.
     "Но  ведь так  надо, --  убеждал  себя  Алексей, -- предположи,  что ты
летишь  к далекой планете, тебе не час и  не  три надо бороться  с нехваткой
кислорода.  Это трудно, но надо. Какой  же ты космонавт,  если не выдержишь,
а?"
     Алексей достал самый небольшой по размеру лист загрунтованного картона,
снова взялся за кисть. Она добросовестно наметила зимнюю  деревенскую улицу,
длинный строй  нахохлившихся под соломенными крышами избенок, дымки из труб,
отвесно  устремленные в синее  стылое  небо,  и дорогу, заваленную огромными
сугробами.  Потом  подумал  и  прибавил  к  пейзажу  мостик  у  околицы  над
заледенелой речушкой.
     Пока Горелов  писал пейзаж, все время видел перед глазами снег и зимнее
небо, -- в жаркой сурдокамере дышать становилось все легче и легче, даже пот
перестал  проступать  на  лбу  и  щеках.  Отодвинув  пейзаж,  он  критически
вгляделся  в  него.  Рисунок,  по  мнению  Алексея,   ничего  особенного  не
представлял. Почему же так легко ему вдруг стало и так приятно? Он посмотрел
на термометр и  облегченно вздохнул. Вот в чем дело!  Пока он рисовал зимний
пейзаж, испытание высокой  температурой  закончилось, и  в сурдокамере снова
водворились столь приятные восемнадцать градусов.
     Так  прошел  и второй  день.  А  на третий  случилась беда,  которую ни
врач-психолог, ни его  ассистенты, ни сам космонавт не могли и предвидеть. К
вечеру  он  почувствовал  испарину и  легкие  боли  в  желудке.  Боли  стали
нарастать  и беспокоить  сильнее.  Проклиная все  на свете, Алеша ложился то
животом  вниз, то на спину,  когда  экраны на  ночь  временами  выключались,
прикладывал к животу подушку -- ничего не помогало. Удрученный и похудевший,
промаялся он животом и  весь четвертый день.  Чтобы  не вселять подозрений у
наблюдавших  за  ним  медиков,  Алексей  в  назначенное время  добросовестно
принимал пищу, а потом скрипел зубами от новых болей.
     "Черт побери! -- думал он. -- А что, если  тебя этаким образом во время
настоящего космического полета хватит? Каюк". Было и смешно и грустно.


        x x x

     Вечером Марина  отыскала  Женю  Светлову в классе самоподготовки.  Женя
сидела  над  толстым  учебником   политэкономии   и   конспектировала  главу
"Прибавочная стоимость". Увидев  встревоженное  лицо подруги, немедленно все
отложила в сторону.
     -- Что с тобою, Маринка?
     -- Понимаешь, -- сбивчиво объяснила Бережкова, -- мне очень не нравится
Алеша Горелов.
     -- Вот как? -- игриво улыбнулась Женя.  --  А  я полагала, что он тебе,
наоборот, нравится.
     -- Да нет, Женя, -- отмахнулась подруга, -- я о том,  какой он сейчас в
сурдокамере.
     -- Похорошел или подурнел? -- все так же игриво спросила Женя.
     -- Да перестань ты! -- возмутилась Бережкова. -- С парнем на самом деле
что-то  неладное.  Может,  заболел,  а  сказать --  самолюбие  не позволяет,
боится, что опыт могут  прервать.  У меня  есть  план.  Сейчас на  дежурстве
Сонечка. Зайдем к ней на полчасика и уточним, что с ним.
     У Жени округлились глаза.
     -- Что ты, Марина! Или забыла, что с тем, кто в сурдокамере, переговоры
запрещены?
     -- Спокойно, Женечка, я все продумала. Соня нас пропустит, и ты пойдешь
к ней. А я задержусь в первой комнате. Там есть  отверстие в сурдокамеру для
киноаппарата.  Оно закрыто черной  металлической  трубой, которая  снимается
лишь в  том случае, если  надо производить киносъемку.  По ней можно пробить
морзянку даже обыкновенным карандашом.
     -- Маринка, ты гений!
     Взявшись  за  руки,  подруги  пробежали  по  снежной  аллее  к учебному
корпусу,  поднялись на третий  этаж. На дверях  сурдокамеры висела  знакомая
всем табличка: "Громко не разговаривать. Идет опыт!"
     Марина, встав на цыпочки, шепнула:
     --  Ты  будешь Сонечке  зубы заговаривать, а  я с  Алешей свяжусь, -- и
нажала на кнопку звонка.
     Как  они и  ожидали,  дверь отворила лаборантка  Сонечка. Вышла  она  с
томиком  Тургенева в  руках, свеженькая, несмотря  на поздний час. Появление
космонавток обрадовало ее.
     -- Девочки, вот не думала!
     -- А мы к тебе, Сонечка, -- затараторила бойкая Женя. -- Понимаешь, шли
мимо, видим, в окнах свет и сразу подумали: давай  проведаем.  Небось скучно
тут одной.
     --  Ой,  какие вы  молодцы!  Я действительно одна.  Василий  Николаевич
встревожился. Ему вид Горелова не нравится. Говорит, болезненное лицо. Пошел
к полковнику Лапотникову советоваться. А я одна. Идемте на Алешу посмотрим.
     --  Идем,  идем,  Сонечка,  --  Женя схватила лаборантку  за  локоть  и
довольно энергично повела к пульту управления. Тем временем Марина юркнула в
маленькую  комнату,  не  зажигая в ней  света,  быстро  нашла  металлическую
трубку,  входящую  в  сурдокамеру,  вынула из кармана своей кофточки  тонкий
напильник и уверенно, четко выбила по Морзе:
     -- Я космонавт-икс, я космонавт-икс. Переговоры храни в тайне.
     Полминуты спустя она приняла ответ:
     -- Чего тебе надо?
     --  Алеша,  -- взволнованно спросила  Марина,  -- что с  тобой?  Ты так
похудел.
     В тишине она ловила ответную дробь, складывала в слова.
     -- А ты бы не похудел, если бы тебя так несло?
     Марина прыснула  со смеху. Это ей-то,  девушке! Хорошо, что нет Женьки,
разнесла  бы  по  всему  свету. Марина  почувствовала,  как  уши и  щеки  ее
запылали. Снова застучал по металлу напильник.
     -- Как питаешься?
     -- По расписанию.
     -- Глупый!  Немедленно прекрати,  -- простучала Марина. -- Делай только
вид,  что  ешь.  Перейди  на  чай  и  сухари,  все  пройдет.  С  незнакомыми
корреспондентами будь вежливее.
     -- Кто со мной  говорит?  --  донесся вопрос Алексея, понявшего, что он
допустил какой-то промах.
     -- Космонавт-икс, -- отстукала Марина. -- Все.
     Она  вернулась  в пультовую  в  тот  момент,  когда  Сонечка  оживленно
рассказывала Светловой о своем последнем платье, заказанном в военторговском
ателье:
     -- Знаешь, Женя, я такое на модельерше видела. Очень, очень прелестное.
Вырезы на спине и  на груди самые скромные, рукавчики -- одно загляденье,  и
цена недорогая. Как ты считаешь?
     -- Недорого, --  одобрила Светлова,  --  только  я  бы на  твоем  месте
покороче его сделала.  Сейчас такая длина не в моде. И притом коленки у тебя
посмотри, какие красивые.
     -- Да ну тебя, Женька, -- смущенно фыркнула Сонечка.
     -- А ты в каком ателье шьешь? -- спросила Марина, чтобы хоть как-нибудь
обозначить свое присутствие. -- На Фрунзенской или в Центральном военторге?
     -- В Центральном.
     -- Я тоже там шью. Там на совесть делают.
     Женя пытливо посмотрела на подругу.
     -- Мы, наверное, пойдем, Мариночка?
     -- Угу, -- ответила  Марина,  -- визит вежливости нанесли, теперь можем
удалиться. Только разреши мне на Горелова взглянуть.
     По голубому полю телевизионного  экрана  неторопливо  двигалась  фигура
Горелова в темном спортивном костюме. Курчавые волосы выбивались из прорезей
белого  шлема. Насвистывая что-то себе под нос, Горелов  деловито отвинчивал
крышку термоса.  В металлический  стакан, булькая, полился  круто заваренный
чай.  Всыпав в него три ложки сахарного песку, Алексей разломил сухарь, и  в
телевизоре раздался веселый хруст.  Бородатый человек самому себе подмигивал
в зеркало.
     -- Ну, мы пошли, -- объявила Бережкова, -- до свидания, Сонечка.
     На улице обняла  Женю  и, не  удержавшись,  рассказала  все  как  было.
Светлова прыснула,  залилась  таким  смехом, что  повстречавшийся  полковник
Неделин не удержался от реплики:
     -- Ну и ну, девушки. Или весну почувствовали?..


        x x x

     Алеша  Горелов уходил  на испытания в сурдокамеру  31  марта. Было  еще
холодно,  снег звонко  пел под  ногами  людей  на утрамбованных  дорожках  и
аллейках.  Днем холодное солнце, а ночью  огромный желтый  месяц плавали над
густыми,  одетыми  в  пышные  снежные  шубы  подмосковными  лесами.   Но  по
трудноуловимым  признакам  опытный наблюдатель мог  уже угадать  приближение
весны:  опадали сугробы,  как-то  легко  струился  днями  на солнце  голубой
хрупкий воздух, смелее чирикали около столовой воробьи.
     Но  все  эти  изменения  в  природе  происходили  за  глухими   стенами
сурдокамеры,  одинаково безразличной  и к теплу, и к холоду,  и  к дождям, и
ветрам.
     Лежа после отбоя, Горелов думал о своих первых месяцах жизни и учебы  в
отряде.  Вспоминал  авиаучилище,  аэродром  в  Соболевке,  друзей. Сравнивал
прошлое с  настоящим, в котором еще  до сих пор  не мог разобраться. Пытался
привести в стройное течение мысли и наблюдения.
     В авиации все для  него было просто  и ясно, он давно почувствовал себя
там своим  человеком, привык к  несколько тяжеловатому ритму ее  жизни.  Там
редко  были  перерывы  на  отдых. Дневные  полеты  перемежались  с  ночными,
классные  занятия  сводились  к  проработке  заданий  на  учебный  полет  да
инструктажи. Там все  было  ненормированным: требовалось -- и он проводил на
ногах любое количество часов в сутки.  Здесь  преобладал  строго  очерченный
рабочий день с началом в десять и окончанием в пять. Там были одни  порядки,
здесь --  другие. Бывалые, видавшие  виды летчики-истребители не считали  за
грех подтрунить над начинающими, иногда больно  раня  их  самолюбие. Здесь к
любой осечке  товарища --  новичка  или ветерана  -- относились с повышенной
обеспокоенностью. Алексей  никогда  не  забудет, как Володя  Костров однажды
сорвался  с  турника,  встал,  прихрамывая. Тотчас же к нему  метнулся  Олег
Локтев:
     -- Плохо, старина?
     -- Нога подвернулась.
     -- Ложись на мат поскорее. Я помассирую.
     К концу занятия Костров был уже снова в строю.
     Там, в авиации, летчик был фигурой номер один, непререкаемый авторитет.
И это  позволяло ему порой покровительственно,  с оттенком снисходительности
относиться к техникам  и механикам. Здесь фигурой номер  один был космонавт.
Но Алеша  ни  разу  не  видел, чтобы  кто-либо  из  его коллег позволил себе
грубость или бестактность по  отношению  к медикам,  тренерам, инструкторам.
Когда  он  отпустил  как-то  не слишком  удачную остроту по  адресу  Василия
Николаевича Рябцева, Игорь Дремов так посмотрел на него, что у Алеши надолго
отпала охота острить.
     -- А ты знаешь, что Рябцев был ранен под Киевом в танковой атаке?
     -- Мой отец тоже сгорел в танке, -- сказал Алеша, и это прозвучало  как
извинение.
     А однажды Горелов был  свидетелем не  очень  приятного эпизода. Все они
сгрудились   вокруг  биллиарда,  наблюдая   за  поединком  Игоря  Дремова  и
Субботина. Неожиданно распахнулась дверь,  и на пороге  появился подвыпивший
Олег  Локтев. Он вошел в шинели  и шапке и стал  бесцеремонно стряхивать  на
паркет снег. По широкому его лицу бродили красные пятна.
     -- Играем, да? -- заговорил он громко, явно рассчитывая привлечь к себе
внимание.  --  А я  вот с дружком отметился. Дружок ко мне в гости,  капитан
Васильев, приезжал.  Сам полковник Иванников  разрешил  его  принять в нашем
городке. Все чин по  чину. Пропуск ему  выписали,  а он бутыль  французского
коньяка  притащил.  За-а-нятная  бутылочка!  К  горлышку маленький  Наполеон
привешен.  Так  мы узурпатора  ножичком --  чик.  И  коньячок тот  -- чик. А
Васильев мне  еще по авиаучилищу  товарищ. Мы трое вместе  кончали: он, я  и
Мирошников. А где сейчас наш Мирошников,  а? По состоянию здоровья из отряда
отчислили,  да?  Место для Горелова освободили.  А за что  именно, позвольте
спросить,  уволили  Славку  Мирошникова?  За  то,   что  у  него  повышенная
чувствительность  кожи  и он  не  выносит  матушку-центрифугу?  Да? А  когда
полетим  на Марс или Венеру,  то,  кто  его еще  знает,  может,  там и будут
выживать именно те человеки, у которых повышенная чувствительность кожи. Кто
за это может поручиться?  Космическая медицина,  что ли? Да? Так  это ж  еще
дитя.
     Пока Локтев произносил весь этот длинный монолог, никто  из космонавтов
не  обращал  на него внимания.  Игра шла своим чередом.  Кое-кто подбадривал
сражающихся, бросал в их адрес замечания. Локтев смолк и поглубже нахлобучил
шапку.
     -- Не слушаете,  да?  -- сказал он  обиженно.  -- Ну и не надо. Я спать
пошел.
     -- В самый раз тебе сейчас это, -- заметил ему вдогонку Дремов.
     А в  понедельник, в  присутствии  всех  космонавтов, секретарь партбюро
отряда Сергей Ножиков подошел к Олегу и мимоходом сказал:
     --  Слушай,  ты,  когда в следующий раз  будешь свои субботние гастроли
давать, предупреждай заранее. Мы тебе побольше зрителей соберем. Весь отряд,
если хочешь. Как на концерт самодеятельности.
     Локтев вспыхнул и быстро отошел в  сторону. Не было  никаких разносов и
разбирательств, но несколько  дней  под  осуждающими  взглядами  друзей Олег
ходил сам не свой, пока тот  же Ножиков не хлопнул его однажды по спине и не
сказал кратко:
     -- Хватит, старик. Простили твой редкий случай.
     Там,  в  истребительном полку,  Горелов  не  смог бы,  пожалуй, назвать
фамилию летчика,  который с таким  обостренным вниманием следил бы ежедневно
за прибором, регистрирующим  давление  крови, за  своим  пульсом,  дыханием,
составом  крови  и  весом.  Здесь,  в   отряде,  фигура  врача  сопровождала
космонавта, что  называется, и  в  будни, и  в праздники. Если у кого-то  из
космонавтов появлялись  отклонения  в  здоровье от обязательных  минимальных
показателей, он немедленно попадал во власть  врачей, медсестер и санитаров,
подвергался процедурам, получал в избытке советы и лекарства.
     Ежедневно в  лабораториях городка изводились десятки метров  бумаги для
записей  кардиограмм  и  регистрации  биотоков,  сотнями появлялись  цифры и
пометки,  сообщающие о  физическом состоянии  космонавтов. А приходил  новый
день с новыми тренировками, и вся эта работа начиналась сызнова.
     В отряде  стала притчей история о  том,  как  однажды  журналист  Рогов
отобедал сразу у двух космонавтов и уехал  в Москву полуголодным.  Случилось
это недавно. Леня провел целый день в городке и пропустил обеденные часы.
     -- Дорогой, -- сказал узнавший об этом Андрей  Субботин, -- за чем дело
стало? В пять мы кончаем, так ты сразу ко мне.
     -- Ты меня давно уже собираешься проведать, Рогов, -- обратился  к нему
через  несколько минут и Володя  Костров, -- приходи сегодня часикам к семи,
раз задерживаешься в нашем городке. Пообедаем, поговорим.
     Рогов, для  которого каждая встреча с космонавтами  давала  так  много,
решил, что не следует отказываться ни от одного из этих предложений. Ровно в
шесть  он  уже  сидел за столиком  у Субботина.  Хлебосольная  хозяйка, жена
Андрея,  выставила  такое  обилие  закусок,  что  у  Лени  буквально   глаза
разбежались.  Была  тут  и  заветная  коробочка  крабов,  и  красная икра, и
холодное,  тонкими  ломтями  нарезанное мясо  лося,  маринованные огурчики и
маслята.  Жирная атлантическая сельдь подмигивала Рогову просоленным глазом.
Андрей сказал "Ладно, ладно" укоризненно посмотревшей на него  жене и достал
небольшой,  граммов  на  двести,  графинчик  водки,  настоенной  на  красных
стручках перца.
     -- Мне  семьдесят пять, тебе сто двадцать пять, -- распорядился  он, --
сам  знаешь, как  говорит наш генерал Мочалов: космонавты живут на земле.  А
раз на земле, значит, и водочки иногда немножечко можно.
     Они выпили, и Андрей с жадностью набросился на закуски.
     -- Ты почему так мало ешь? -- удивлялся он, глядя на гостя.
     А Рогов в эту минуту хитровато рассчитывал: "Сто  двадцать пять граммов
водки я, разумеется, выпью, это не  помешает.  А вот на  закуски нажимать не
буду.  Надо оставить место  на второй  обед. Володя Костров примет не  хуже.
Однако жаль такие грибы и крабы оставлять! Ишь, как  заразительно хрустит на
зубах у Андрея огурец..."
     И не знал Рогов одной небольшой детали: Субботину постоянно недоставало
полутора килограмм в весе, и в эти дни он усиленно питался.
     -- Ты куда же?  -- закричал он, когда Леня собрался уходить. -- А какой
бифштекс впереди ожидается! Пальчики оближешь.
     Но Леня, ссылаясь на дальнюю дорогу, поспешил уйти. Спустившись на этаж
ниже ровно в  семь, он очутился у Кострова. Володя встретил его по-домашнему
просто, в одной пижаме. Жена его, Вера Ивановна, была на собрании женсовета,
и он укладывал детей спать.
     -- Ты извини, мы тут сами будем хозяйничать, -- сообщил Костров.
     Он  долго гремел  миски  и кастрюлями на кухне, потом  внес две тарелки
жидкого рисового супа и сковородку с поджаренной баклажанной икрой.
     -- Вот. Ешь.  Овощи  --  это  очень  полезно,  в особенности  для таких
толстяков, как ты, --  провозгласил он, -- гораздо полезнее  мяса.  Да и мне
надо два килограмма согнать,  чтобы  в весовую  норму прийти. Так что  у нас
отношение к еде одинаковым должно быть. Правда?
     -- Правда,  -- упавшим  голосом  выдавил Леня  и, с  грустью  вспоминая
богатый стол у Андрея, подумал:  "Ну, водочки-то  он  немного нальет,  раз в
гости в такой мороз пригласил. Не может быть, чтобы не налил".
     И как раз в это мгновение Костров хлопнул себя ладонью по лбу.
     -- Вот  голова садовая! Обед-то обедом. Но  запить его надо!  -- весело
воскликнул  он. -- Помнишь, как  там у Маяковского:  "Ну,  а класс-то  жажду
заливает квасом? Класс -- он тоже выпить не дурак!" Так, кажется?
     -- В общих чертах да, -- обрадованно подтвердил Рогов.
     Сопровождаемый его  взглядом,  Костров  метнулся  из  комнаты,  а  Леня
облегченно   вздохнул:  "Вот   оно.  Наконец-то  опамятовался".  Но  Костров
остановился в дверях и, не оборачиваясь, спросил:
     --  Позабыл выяснить, ты чем  запивать будешь: молоком  или нарзаном? Я
спиртного не употребляю, да и тебе не советую. От него полнеешь.
     -- А кефира у тебя нет? -- мрачно спросил журналист.
     Позже он сам со смехом рассказывал всем эту историю.
     Генерал Мочалов, не уставая, повторял:
     -- Вы запомните, вы теперь другие. Авиация  была для вас  только первой
ступенью.  Вторая ступень  --  космонавтика,  и  ой каких  сил  потребует от
каждого, прежде чем кто-то будет допущен к старту!
     Алеша Горелов прекрасно  уяснил смысл  этих слов. Его друзья по  отряду
ушли далеко вперед, и часто во время их бесед он никак не мог себя проявить,
а только слушал и  слушал,  потому что  многое из того, о чем  они говорили,
было для  него еще  недосягаемым. Разве мог он поддерживать беседу с Володей
Костровым,  когда речь  шла  об  анализе  бесконечно  малых величин,  теории
вероятности   или  интегральном   исчислении?  Мог  ли  тягаться  с  Андреем
Субботиным,  если речь  заходила о  вселенной, характеристике небесных тел и
галактик? Игорь Дремов  был не только отличным  биллиардистом и  незаменимым
нападающим  в  гарнизонной  хоккейной  команде.  Он  выступал  с  блестящими
философскими докладами, мог часами говорить о древнегреческих мыслителях,  о
римском  праве,  материалистах восемнадцатого века, о  ленинских философских
работах. Сергей Ножиков  был  не только их партийным вожаком, но и  отличным
инженером.  Вместе  с  Володей  Костровым  он  часто  выезжал на завод,  где
создавались новые космические корабли, вместе с конструкторами  участвовал в
сложных усовершенствованиях.
     Алеша  гордился,  что  попал  в семью  этих  умных,  дружных  людей, по
настоящему чувствовал,  как много ему еще недостает. И он был  рад видеть, с
какой  трогательной заботливостью все ему помогают  учиться и никто при этом
не подчеркивает свое превосходство. Его приняли здесь как равного...


        x x x

     Он  всегда спал  крепко, как и  всякий  человек, сменивший много разных
жилищ в своей жизни и привыкший быстро  засыпать  на любой  постели.  Снился
Алексею то родной Верхневолжск и  старая добрая мать, то ровное знойное поле
соболевского  аэродрома  и бронзовое  от  загара  лицо  комдива Ефимкова, то
сосредоточенный  Володя  Костров,  с  которым  он  никак   не  может  решить
математическую задачу.  Сны  были разными, сменялись  быстро  и  неожиданно,
вплоть  до той минуты,  когда  жесткий звонок будильника обрывал  их. Открыв
глаза, Алексей мгновенно возвращался к действительности.  В сурдокамере было
тепло,  на пультовой уже  включили свет, и он видел  четкие часовые стрелки,
показывающие  семь  утра. Алеша включил микрофон,  чуть  хрипловатым со  сна
голосом передал:
     -- Сегодня десятое апреля.  Семь часов две минуты. Температура в камере
плюс восемнадцать, пульс  шестьдесят два. Приступил к выполнению распорядка.
Летчик-космонавт старший лейтенант Горелов.
     Он  зевнул и  стал умываться.  Струйки холодной  воды  лениво  бились в
металлическую  раковину.  Отфыркиваясь, тер  полотенцем  лицо.  И  не  знал,
конечно,  какое  оживление   царит  сейчас  за  звуконепроницаемыми  стенами
сурдокамеры. Голос Василия Николаевича Рябцева настиг его в ту минуту, когда
Алексей просовывал курчавую голову в воротник синего свитера.
     -- Внимание, внимание! Как вы меня слышите, Алексей Павлович?
     Голоса  "оттуда", из внешнего мира, очень редко  проникали в камеру,  и
Горелов  удивился,  что сам  начальник  лаборатории затеял с  ним разговор в
такую рань. Откликнулся:
     -- Хорошо слышу.
     -- Вот и чудесно, --  весело продолжал Рябцев, --  через двадцать минут
мы вас выпустим.
     -- Меня? -- спокойно переспросил Алексей. -- Так скоро?
     --  Ничего  не   поделаешь.  Опыт   завершается.   Каждого  космонавта,
выходящего  из  сурдокамеры,   мы  встречаем  музыкой.  Что  вам   включить?
Чайковского, Шопена, Моцарта? Может, легкой музыкой встретить?
     -- Нет, -- засмеялся  Горелов, -- арию князя Игоря "О дайте, дайте  мне
свободу!"
     --  Обоснованно просите,  -- согласился  Рябцев, и тесная  сурдокамера,
такая непривычная к лишним звукам, наполнилась  голосом певца, восклицавшего
под аккомпанемент оркестра "О дайте, дайте мне свободу!"
     Алексей слушал улыбаясь, ладонями подперев голову.  А за двойной дверью
сурдокамеры  все  нарастало  и  нарастало   оживление.  Дежурная  лаборантка
Сонечка, поправив высокую пышную прическу, крутила регуляторы,  устанавливая
на экранах телевизоров самую четкую видимость. За ее спиной колыхались тени,
гудели веселые голоса врачей и космонавтов, пришедших встречать Горелова. На
стене красовался  боевой  листок. Марина  Бережкова  и  Женя Светлова читали
вслух короткую заметку:
     -- "Дорогой Алеша! Вот и заканчивается сегодня твое нелегкое испытание.
Утром  ты  выйдешь  к  нам  после десятидневного одиночества.  Ты  провел  в
сурдокамере тот срок, которого с лихвой хватило бы,  чтобы пропутешествовать
в космическом корабле к  нашей соседе Луне и вернуться обратно. Мы убедились
за эти  дни, что  ты спокойный, волевой  человек и в достатке обладаешь теми
качествами, которые так нужны человеку твоей профессии".
     За спиной  у Сонечки  подполковник медслужбы Рябцев  кому-то пространно
объяснял:
     --  Обратите  внимание  на  рисунки, наклеенные  Гореловым  на  шкаф  с
провизией, и на шутливые подписи к ним. Алексей Павлович, вероятно, и сам не
предполагает, какой он жизнерадостный парень. Только одиночество  смогло это
выяснить.
     --  А  я  с вами в этом  не согласна, --  вдруг  запротестовала  Марина
Бережкова. -- Мы давно знаем, что он общительный и жизнерадостный.
     Она неожиданно вспыхнула,  и все на нее  посмотрели. Рябцев  недоуменно
приподнял покатые плечи, но не возразил ей.
     -- Однако мы  увлеклись, --  сказал  Рябцев. --  Пора  выпускать нашего
узника.
     Горелов  вскочил  с кресла, едва  лишь  загрохотали тяжелые  двери.  Он
ожидал увидеть только Рябцева и лаборантку  Сонечку  и удивленно  попятился,
когда в суровую его обитель ворвалось около десяти человек. Первым облобызал
его Андрей Субботин.
     --  Алешка! Поздравляю тебя  с  выходом из одиночки. Какие великие идеи
родились  в  твоей курчавой  голове за это время? Гляди, а бородища-то какая
выросла! Может, мне еще раз сюда попроситься суток на двадцать? Вдруг волосы
отрастут, а?
     --  Ну  что! Рад свободе, князь  Игорь?  -- улыбался  более  сдержанный
Костров.
     Широколицый Ножиков тянул издали руку:
     -- А я от имени и по поручению...
     -- Партийного бюро, что ли? -- засмеялся Горелов.
     Женя кокетливо заметила:
     -- А ему очень идет борода. Ты как находишь, Марина? Не  Алеша Горелов,
а этакий Дон Диего рыцарских времен.
     Но  Бережкова  никак  не  откликнулась  на  шутку  подруги.  Подошла  к
Горелову, протянула сразу обе руки.
     -- Здравствуйте, Алеша, -- сказала она  просто, и только  один  Горелов
заметил, как стыдливо опустились ее ресницы.
     Тем временем Рябцев деловито гудел:
     -- Обратите  внимание,  товарищи.  Вот зимний пейзаж. Знаете, при каких
обстоятельствах Алексей Павлович  его рисовал? Усложняя испытание, мы ему на
некоторое  время  создали  довольно суровый  температурный  режим. Ему  было
душновато, и, чтобы  легче  переносить жару, Горелов ушел, что называется, в
зиму.
     -- А  это, интересно,  при  каких  обстоятельствах создано?  --  громко
спросил Андрей Субботин, показывая на портрет  Марины Бережковой. -- Василий
Николаевич! С точки зрения врача-психолога не объясните ли?
     Рябцев, стиснутый со всех сторон,  молча всматривался в портрет. Краски
высохли  и  стали ярче. Смуглое лицо  Марины  было  хорошо освещено.  Добрые
глаза,  согретые застенчивой  усмешкой,  как живые смотрели  на  подошедших,
словно хотели спросить, зачем те нарушили ее уединение с художником.
     -- Да это же превосходно! -- проговорил Володя Костров.
     Рябцев, откидывая голову то влево, то вправо, любовался  портретом, как
завзятый ценитель.
     -- Алексей Павлович... Не нахожу слов.
     -- Я, разумеется,  не  умаляю этого шедевра, -- бубнил Субботин,  -- по
почему автор избрал объектом Марину? Ребята, к этому вопросу надо вернуться.
     Ножиков хмыкнул:
     --  Андрюха, про  таких, как  ты, Козьма Прутков в свое  время говорил:
"Если у тебя есть фонтан, заткни его. Дай отдохнуть и фонтану".
     --  Ребята, а  почему не  высказывается сама  героиня?  --  упорствовал
Субботин,  которого  не  так-то  легко  было  смутить.  -- Мариночка,  оцени
исполнительское мастерство. Где ты, Марина?
     Космонавты, столпившиеся  в  сурдокамере, напрасно ждали  от Бережковой
слова. Никто из них не заметил, как она вышла.


        x x x

     Апрель. Он был необыкновенно теплым и  щедрым в этом году. После душной
сурдокамеры,  притупившей  на какое-то  время  восприятие  красок  и  звуков
окружающего мира,  Алеша Горелов буквально  задохнулся от пьянящего голубого
воздуха и парного запаха просохшей земли. Он уходил в сурдокамеру, когда еще
потрескивал мороз  и на  аллеях городка  лежала ледяная корка,  а  с зеленых
разлапистых елей  сыпалась  пороша.  А сейчас  таким помолодевшим  выглядело
кругом  все: и серые здания,  и  первые листочки на месте недавних  почек, и
серый асфальт под ногами, уже чуть согретый солнцем.
     Вечером  Алексей  вышел  погулять. Даже в  легком  военном  плаще  было
жарковат