о. За зеленым дощатым забором угасало солнце, озаряя малиновым светом стволы берез и елей. За его спиной электрическими огоньками загорался городок. Гремела в гарнизонном клубе радиола. Проходя по дальней аллейке, Горелов увидел скользнувшую навстречу ему тень, услышал хруст гравия. Он сразу все понял и растерянно улыбнулся: -- Это ты, Марина? -- Я, Алеша... Она подошла и доверчиво посмотрела на него. -- Здравствуй, Алеша. Там, в сурдокамере, было много людей, и я даже не могла с тобой толком поздороваться. Ее маленькие сильные руки были горячими. Марина их долго не отнимала. Легкий ветерок ласкал непокрытую голову. Едва слышно шуршал на девушке плащ. -- Ты гулял, Алеша? Давай посидим. -- Давай, Марина. Скамейка была чуть влажной от вечерней росы. Одетые сумерками, они не видели друг друга, но Горелов чувствовал, как она волнуется. Он и рад был и не рад этой неожиданной встрече. Он твердо знал, что если будет молчать, девушка заговорит первая. Все равно от этого разговора не уйти. Что он ответит? Да, Марина ему нравится, и больше всего боится Алексей обидеть ее холодным словом. Но разве это честно -- подать ей надежду, вскружить голову, а потом горько разочаровать? Плечо Марины было рядом, и, если бы он сделал одно движение навстречу, слова стали бы ненужными. Но он не сделал этого движения. -- Тебе не зябко? -- спросил он довольно спокойно. Она промолчала, лишь покачала отрицательно непокрытой головой. -- Зачем ты рисовал меня в сурдокамере? -- промолвила она тихо. -- Чтобы дать Субботину тему для острот. -- Неправда, Алеша. Зачем? Я была просто поражена. И я, и не я. Ты нарисовал меня гораздо лучшей, чем я есть. -- Нет, -- горячо запротестовал Алеша, -- ты в жизни еще лучше, Марина. -- Чепуха, -- глуховато рассмеялась она. -- Выдумщик, да и только. Что ты вообще обо мне знаешь? -- Все и ничего, -- пожал он плечами. -- Вот именно -- все и ничего, -- грустно повторила девушка. -- Я часто думаю: какие у нас коротенькие биографии! Зимнего не брала, с басмачами и кулачеством не сражалась, у Доватора в кавалерии не служила, знамя над рейхстагом не водружала... А если разобраться, то как много в этих биографиях и радостей и потрясений. Я, например, даже родителей своих не помню. Считают меня сибирячкой, а если по правде говорить, то какая я сибирячка! Родилась подо Ржовом, потом война. Смутно помню столб огня перед глазами. Это когда фашистская бомба в наш дом угодила. А потом чужие руки меня из огня вынесли. Отец и мать погибли. А дальше -- детдом, интернат, техникум, парашютный спорт. Дальше, как у всех. Жаль только знаешь чего, Алеша? Вот прошла я по своей коротенькой жизни, все ко мне хорошо относились. Но ни разу материнской ласки и отцовского тепла не почувствовала. Думаешь, я ожидала, что ты мой портрет в сурдокамере нарисуешь? Конечно, нет... Это для меня как самая лучшая ласка. Вот и спрашиваю поэтому, отчего меня для портрета выбрал? У нее жалко дрогнул голос. Алеша понимал, как хочется сейчас Марине ласки и сочувствия. И ему захотелось ее утешить. Только утешить. Алеша нашел в темноте ее горячие ладони, взял в свои. -- Чудачка! У тебя же чудесное лицо, Марина. В нем столько доброты, отзывчивости. Я часто о тебе думал за теми стенами. -- А я о тебе все время здесь, Алеша, -- шепнула она в ответ. Веселый ветер тугим парусом выгнулся над городком. Смутными фиолетовыми огоньками трепетали над землею звезды. Марина всматривалась в них, угадывая знакомые астрономические сочетания. -- Спасибо, Марина, -- Алексей крепче сжал ее руки. Им овладело странное и грустное чувство. Словно он теряет что-то самое дорогое, а не потерять не может. "А если не так? -- озадачил он себя. -- Если поцеловать, приласкать эту искреннюю в своем порыве, в сущности еще совсем-совсем девчонку? Ведь небезразлична же она тебе? -- Но целая буря протестующих мыслей метнулась в ответ. -- Как ты смеешь, если знаешь, что не можешь полюбить ее по-настоящему! Пойти на сделку с совестью, обмануть и себя и Марину?" Он долго молчал. Плечо девушки придвинулось к его плечу, и даже в темноте различал он наполненные ожиданием ее глаза. Марина вздрогнула. -- Тебе холодно? -- Нет, это от звезд. -- Почему от звезд? -- Чудной ты, Алешка! Просто я на них загляделась, и только. Далекие, стылые. Понять не могу, почему со звездами люди всегда связывают самое святое и нежное -- объяснение в любви. Для меня звезды -- это далекие безлюдные тела, к которым надо лететь через страшные радиационные пояса, опасаясь на пути метеоритов... Как хорошо на Земле! -- Значит, тебе и в космос не хочется? -- Что ты! -- отстранилась она настороженно. -- Космос для нас -- самое заветное. Теперь и для тебя и для меня это цель жизни. -- Помолчала и прибавила: -- Только звезды от этого не станут ближе и теплее. И опять Алексею стало грустно. -- Хорошая ты, Маринка! -- Я бы очень хотела, чтобы мы когда-нибудь попали в один космический экипаж, Алеша, -- тихо заговорила она. -- И полетели куда-нибудь далеко, далеко... Не по орбите... -- С такой, как ты, я куда угодно, -- сказал Горелов, -- и если какая беда, я бы тебе весь свой кислород отдал! -- Вот как! -- засмеялась она счастливо. Ее было зябко в легком нарядном плаще, но скорее не от сырой весенней ночной прохлады, а от волнения. -- Алеша, -- спросила она переставшими слушаться губами, -- ты кого-нибудь любил? Он ссутулился, отрубил коротко, как выстрелил: -- Нет. Не любил и не люблю. -- И сразу почувствовал, как легла между ними холодная тусклая межа, хотя плечо девушки все еще касалось его плеча. И не разумом, а скорее сердцем понял он, что надо немедленно эту межу убрать, только тогда они останутся настоящими друзьями и много времени спустя будут легко и благодарно вспоминать эти минуты, когда не обманули друг друга. -- Ты пойми меня, -- заспешил он, -- слишком еще короткая у меня жизнь. И такая торопливая. Совсем как лента в кино. Что в ней было, я тебе по пальцам пересчитаю. Детство без отца, сгоревшего в танке. Обиды от отчима. Мама. Живописи немного. И вот наш городок... Так что места для любви в этой жизни попросту не осталось. Понимаешь, Маринка, я это тебе самым честным образом. А ты... ты -- настоящий мне друг, Маринка, -- закончил он сбивчиво. Девушка отодвинулась и выпрямилась. Алеша увидел большие печальные глаза, боль в складках у рта. -- Это все, что ты хотел мне сказать? -- Все, Марина. -- А других слов ты для меня не найдешь? -- Нет, Марина. -- Тогда прощай. Спасибо за правду. Она встала и медленно пошла по аллейке, неестественно прямая от того, что была придавлена первым в ее короткой жизни горем. Алеша сорвался с места и догнал ее в конце аллеи. -- Маринка, ты только не сердись. Ты пойми, у меня никогда ни сестрички, ни брата не было, и мне больно потерять в тебе друга. Хочешь, Маринка, я тебе сейчас портрет этот подарю? -- просительно протянул он. -- Давай сейчас же ко мне зайдем. И чаю попьем. Ладно? Она обернулась, и по лицу ее было видно, что она уже овладела собой. Лишь в больших глазах горела обида. -- За портрет тебе большое спасибо. Сейчас же его заберу. Да и чаю у тебя выпью, -- отчаянно махнула она рукой, и тогда Горелов обхватил ее за плечи, привлек, несопротивляющуюся, к себе и поцеловал в мягкие теплые губы, но совсем не тем поцелуем, какого ожидала Марина. x x x Прошла неделя. Апрель бушевал над затерянным в подмосковных лесах городком космонавтов. Кроны деревьев сделались вызывающе яркими, зазеленели цветочные клумбы и даже одинокое вишневое дерево, что стоит за проходной, начало покрываться белым цветом. Днями ярко светило солнце, а по ночам, ему на смену, выходил месяц и безмолвно сторожил звездные стада Вселенной. К полуночи воздух становился холодным, сырым -- Алексей закрывал окно. Но и сквозь гладкое темное стекло он видел загадочное лунное сияние и невольно ловил себя на мысли, что любуется им совершенно профессионально, не забывая, что далекая холодная Луна стала теперь его целью, так же как и целью всех других космонавтов их маленького отряда. Когда не спалось, Алеша вспоминал недавнюю беседу с генералом Мочаловым. Тот вызвал его как-то к себе в кабинет и очень доверительно, как равный у равного, спросил: -- Вы знаете, Горелов, какая задача стоит перед нашим отрядом? Алексей не совсем уверенно кивнул головой: -- Учиться, готовить себя к космическому полету. -- А точнее? -- улыбнулся Сергей Степанович. -- К каким космическим полетам? -- Вероятно, об этом я узнаю позднее. -- Это верно, -- подтвердил генерал, -- но вы, Алексей Павлович, уже сейчас должны знать, какая задача стоит перед отрядом. Это знают все ваши коллеги. -- Кроме меня. -- Не удивительно, -- успокоил его Мочалов. -- Вы пришли в отряд позднее других и только сейчас заслужили право об этом узнать. -- Мочалов снял чехол с большого глобуса, стоявшего на сейфе. Горелов настороженно следил за его действиями. -- Знаете, что это такое? -- продолжал генерал. Алеша чуть было не брякнул: "Конечно, знаю. Еще с третьего класса", но вдруг понял: в руках командира отряда был вовсе не тот глобус, с каким каждый знаком со школьной парты, а глобус Луны. -- Вот цель, поставленная перед нашим отрядом, -- тихо продолжал генерал, и Алеша, все уже понявший, оцепенел от удивления. -- Я не знаю, когда это произойдет и кто поведет первый космический корабль: Костров или Дремов, Субботин или вы. Но именно наш отряд пойдет к этой цели. Мы не будем участвовать в программе обычных орбитальных полетов. -- Генерал замолчал и щелкнул по голубому глобусу. Маленький лунный шар с легким скрипом пришел в движение. -- Что мы знаем о Луне, Алексей Павлович? Много и слишком мало, потому что многое может легко меняться и оборачиваться в свою противоположность при ближайшем знакомстве, ибо ничто не вечно под Луной. До нее, голубушки, меньше чем четыреста тысяч километров. Днем там сто двадцать градусов жары, а ночью сто пятьдесят градусов холода. К этой характеристике можно было бы прибавить и многое другое. Не так ли? -- Совершенно верно, Сергей Степанович, -- бодро подтвердил Алеша, -- но разве это так просто -- сразу на Луну? -- Чудак человек, а кто же сказал, что сразу? -- пожал плечами Мочалов. -- Еще не однажды будут стартовать космонавты, прежде чем мы решимся на высадку человека на другой планете. Сначала надо разведать радиационные пояса на больших высотах, метеоритную деятельность и действие солнечных взрывов, магнитные поля Луны, облететь ее, а уж потом... Но любой полет, который будет осуществлен нашим отрядом, входит в план "Луна". Сейчас Алеша вспомнил эту беседу с генералом и, глядя на желтоватый серп месяца, встревоженно подумал: "Неужели и на самом деле придется когда-нибудь пролететь над морем Спокойствия или лунным полюсом? Просто не верится..." Рано утром Горелова разбудил телефонный звонок. Говорил дежурный по штабу: -- Алексей Павлович, к семи ноль-ноль к генералу. -- Чего это в такую рань? -- поинтересовался Горелов, но получил в ответ лаконичное "Не знаю". В назначенное время в кабинете у Мочалова он застал помимо самого генерала майора Ножикова, полковника Иванникова, замполита Нелидова и еще одного незнакомого человека в штатском, черноволосого, с подвижными, глубоко посаженными глазами и загорелым лицом. Был он в светлом лавсановом костюме и летних туфлях. -- Старший лейтенант Горелов явился, товарищ генерал, -- доложил с порога космонавт. Мочалов озабоченно кивнул головой и спросил: -- Вы сегодня хорошо отдохнули, Алексей Павлович? -- Хорошо, товарищ генерал, -- ответил Алеша и посмотрел на незнакомца. Люди в штатском часто навещали городок космонавтов и удивления у него не вызывали, но этот появился очень рано, и, значит, неспроста. Штатский сдержанно улыбнулся, перехватив его взгляд. -- Товарищ Горелов, -- медленно заговорил Сергей Степанович, -- вам предстоит пройти ответственное испытание. Подробно объяснит его условия Станислав Леонидович, -- кивнул он на штатского, -- с ним вы и уедете. -- Слушаюсь, -- по-военному коротко откликнулся Горелов, -- с собой брать ничего не надо? -- Не надо. Я вас всем обеспечу, -- пояснил штатский. Ножиков и Нелидов как-то очень серьезно поглядели на Алексея, и тот почувствовал, как в него закрадывается тревога. Но Мочалов добродушно подбодрил: -- Испытание интересное, Алексей Павлович. Ни пуха вам, ни пера. Штатский гулко рассмеялся и неожиданным для него не слишком могучей фигуры басом спросил: -- Это вы кому "ни пуха ни пера" пожелали, Сергей Степанович? Горелову или мне? -- Обоим, -- уточнил командир отряда. У штаба стояла длинная черная машина. Штатский сел рядом с водителем, Горелов -- сзади. Когда машина плавно тронулась, он обернулся и коротко сказал: -- Меня можете называть Станиславом Леонидовичем. -- И тут же спросил: -- Значит, на здоровье не жалуетесь, Алексей Павлович? -- Да нет, -- подтвердил Алеша, -- не хуже, чем у других космонавтов. -- А жена, дети? -- Так у меня же их нет. -- Вот как! -- с удивлением воскликнул штатский и погрузился в долгое молчание. Нет, он не был веселым собеседником. За всю дорогу так больше и не возобновил разговора. Машина бесшумно скользила по широкой окружной автостраде, потом, не доезжая до Москвы, снова свернула в лес и по извилистой узкой дороге примчала их к белому каменному забору. Часовой бегло взглянул на сидевшего рядом с водителем человека в штатском, молча взял под козырек и отворил ворота. "В лицо знают, -- подумал Горелов о своем спутнике, -- не из рядовых необученных этот Станислав Леонидович". Машина остановилась у высокого белого здания, увенчанного куполом, и Алеша тотчас же догадался, что это одна из тех многих испытательных станций, без которых немыслима подготовка космической техники и космонавтов. -- Вот мы и приехали, -- почти весело сказал Станислав Леонидович. На широкой лестнице их никто не встретил, но когда они шли длинным коридором, люди уступали им дорогу, и по тому, с какой почтительностью они здоровались с человеком в штатском, Алексей понял, что здесь он один из главных. В большом рабочем кабинете Станислава Леонидовича все стены были увешаны чертежами и фотографиями космонавтов в скафандрах, в углу на специальной вешалке поблескивал гермошлем, висел голубой теплозащитный костюм. Над широким столом, совершенно пустым, если не считать чернильного прибора, календаря и маленького бюста Циолковского, висела большая картина, не имевшая никакого отношения к космонавтике. Накренившись на левый борт, двухмачтовый фрегат боролся с бушующим морем. Низкое полутемное небо падало на разгневанную поверхность моря, и казалось, что вспененные верхушки волн дотрагиваются до него. У Алеши, не помнившего этого сюжета, манера письма не оставляла никаких сомнений. -- Айвазовский, -- сказал он уверенно. -- Подлинник, -- гордо заявил Станислав Леонидович, -- такой картины нет ни в одном музее. Мочалов говорил, что вы тоже художник. Горелов махнул рукой. -- Да уж какое там... так, балуюсь. -- Ну, ну, не скромничайте. У Сергея Степановича превосходный вкус и чутье... Он сел в кресло и сцепил перед собой руки на зеленом сукне. Горелов отметил -- на правой не было мизинца. Человек в штатском перехватил его взгляд. -- Это подо Ржовом, в сорок втором, -- пояснил он, -- я тогда командовал инженерным батальоном особого назначения. Словом, дела давно минувших дней. -- Живое лицо Станислава Леонидовича на мгновение стало задумчивым, и он продолжал: -- Так вот, дорогой мой Алексей Павлович, теперь давайте к делу. Вы сейчас находитесь в гостях у конструктора космических скафандров. В его пенатах. Что такое скафандр космонавта -- мне вам пояснять не надо. Сейчас практически доказано, что экипаж корабля, приспособленного для мягкой посадки, в состоянии обойтись без скафандров, которые, согласитесь, сковывают и утомляют человека. Вы знаете, что такой полет готовится. Так вот полет еще не состоялся, но некоторые товарищи уже подняли шум: а нужны ли скафандры вообще для космических полетов; а не лучше ли считать устаревшим это облачение, раз доказана полная возможность полета в космос без скафандров? Все это, разумеется, чепуха, -- жестко произнес Станислав Леонидович, и глаза его сузились, -- но давайте оставим в покое дилетантов. Вы, Алексей Павлович, прекрасно понимаете, что исследователю космоса без скафандра не обойтись. -- Это же ясно, -- воскликнул Горелов. -- Разве можно осуществить выход из корабля без скафандра? А защита от космических лучей и радиации? А на другой планете -- там же только скафандр даст возможность двигаться и работать! -- Совершенно верно, -- кивнул конструктор, -- жизнеобеспечение космонавта в дальнем полете невозможно без скафандра. Так вот, Алексей Павлович, мы приготовили новый тип скафандра, предназначенного для пространства, где нет кислорода, а колебания температуры будут достигать ста пятидесяти градусов холода и ста двадцати жары. -- Как на Луне? -- уточнил Горелов. -- Почти так, -- согласился конструктор. -- Этот тип скафандра уже испытывался на людях. Кое-что мы учли. И вот теперь решили привлечь к очередному испытанию вас, космонавта. Все мерки для изготовления скафандра наши товарищи с вас уже взяли. Скафандр готов. Я надеюсь, что все получится отлично, Алексей Павлович. Вашему сердцу, нервам и мышцам сам Илья Муромец смог бы позавидовать. Короче говоря, за дело. Несколько дней изучал Горелов новый скафандр, долго обживал эту не совсем удобную и привычную одежду. Потом Алеша поступил в распоряжение врачей. В субботу вечером, пройдя обследование, он освободился и был направлен на отдых в гостиницу -- маленький двухэтажный коттедж, светлые стены которого прятались в ельнике. В закатный час он долго сидел на широком балконе, любуясь падавшими на лес синими сумерками и далеким заревом подмосковных огней. Ему было досадно, что не может он подавить непонятного внутреннего волнения перед предстоящим испытанием. Шутка ли, первым из всего отряда ему доверяют побывать в обстановке, напоминающей пространство, окружающее другое небесное тело. И пусть это сходство будет приближенным, все равно от него, Алексея Горелова, облаченного в новый скафандр, потребуется необыкновенная выносливость и хладнокровие. Конструктор так и сказал: "Если выдержите это испытание, Алексей Павлович, большие перед вами перспективы откроются". "А если не выдержу?" -- вдруг подумал Алеша, и у него дрогнуло сердце. Но крепкий здоровый сон убил эти сомнения, и утром он явился на испытательную станцию свежим и бодрым. Врачи снова замерили пульс и дыхание, зубцы самописца вывели на бумаге зыбкую линию кардиограммы. Седой подполковник поглядел на нее и похлопал Алешу по обнаженной спине: -- Отличные показатели. Вы посмотрите-ка, Станислав Леонидович, -- сказал он вошедшему в комнату конструктору, но тот с непроницаемым, озабоченным лицом прошел мимо и даже не кивнул Горелову, словно и не был с ним знаком. Лишь с порога требовательно кинул: -- Поторопитесь, Лаврентьев. Через полчаса начинаем. Появился еще один подполковник с узким, в складках лицом и коротко пригласил: -- Идемте, товарищ Горелов, наш час настал. Возможно, он хотел пошутить, но голос прозвучал сухо и скованно. Следуя за ним, Горелов поднялся на второй этаж, вошел в светлый зал с высокими сводчатыми потолками и увидел огромное сооружение, похожее на ажурный белоснежный дирижабль. -- Это и есть опытная термобарокамера, -- не оборачиваясь, пояснил подполковник. -- В термокамере я уже побывал... -- протянул было Алеша, но тот его сдержанно перебил: -- Это совсем не то. Но Алеша и так уже понял, что отсеки в лаборатории Сергея Никаноровича Зайцева ничем не напоминают этот дирижабль. Опутанный сетью проводов и труб, он производил внушительное впечатление. У массивной двери из белого металла стоял Станислав Леонидович в белом хрустящем халате. Сейчас он посмотрел на Алексея ласково и ободряюще, будто спрашивал: "Ну как?" И Алексей, чуть улыбнувшись, ответил: -- Я готов. -- У нас есть десять минут в запасе, -- произнес конструктор, -- идемте, соседние залы пока покажу. Конструктор быстрыми шагами провел его в два соседних помещения, и Алеша увидел сложный лабиринт приборов, вакуумных насосов и электронных устройств. Потом они прошли на пульт управления, с которого при помощи телевизоров велось наблюдение за самой камерой. -- На эти приборы можно положиться, -- рассказывал конструктор. -- Трудно придумать более точные. Они и биотоки, и частоту дыхания, и пульс, и температуру -- все берут. -- Конструктор несколько нервничал и не скрывал этого от космонавта. -- Вы волнуетесь? -- спросил он неожиданно. -- Чуточку, -- засмеявшись, сознался Алеша. -- А я здорово, -- прошептал он. -- Так и вы же держите испытание. -- И еще какое! -- воскликнул Станислав Леонидович, и на его осунувшемся лице исчезла улыбка. -- Сколько бы не пережил на своем веку человек, в каких бы переделках ни побывал, а каждое новое испытание рождает новые сомнения и тревоги. А сегодня... Хотя меня и называют в шутку "главным закройщиком космической одежды", но, понимаете, космический скафандр не так просто кроить, как модный костюм. -- Понимаю, -- окнул Алеша. -- Вот и хорошо, волжанин, -- передразнил его Станислав Леонидович, и оба улыбнулись. -- У нас в Верхневолжске так не окают, -- поддел Алеша, -- это только плохие киноактеры так окают, когда Максима Горького играют. -- Так я же не киноактер, я к-о-онструктор, -- протянул Станислав Леонидович. -- Теперь слушайте дальше. Космонавт в термобарокамеру допускается после того, как скафандр уже проверен на испытаниях. Вам будут даны три режима. Первый режим: вы проходите сквозь разреженное пространство, заполненное светящимися частицами. Их температура временами бывает очень высокой. Но частицы находятся в постоянном движении, проносятся с большим интервалом, поэтому воздействие их на организм должно быть незначительным. Потом мы включим режим два, и вы попадете в устойчивую температуру плюс сто двадцать градусов в условиях отсутствия кислорода. Представьте себе, что вы на Луне. Режим три -- тоже пребывание на Луне, но уже ночное, когда там господствует космический холод в минус сто пятьдесят градусов. Запомните эти три режима. -- Запомнил, Станислав Леонидович. -- Тогда в камеру. Под руководством конструктора два молодых техника облачили Горелова в новый скафандр. Жесткая его оболочка была не очень тяжелой. Она состояла из многих слоев: теплоизоляционного, герметического, силового и других. В скафандр непрерывно поступал кислород для дыхания, а вентиляционная система подавляла избыточное тепло. Новый гермошлем был не похож своей формой на предыдущие, открывал перед космонавтом хороший обзор. Горелов сел в просторное кресло, и его накрепко привязали. Затем на руки надели мягкие перчатки, и он услышал щелчки замков. Динамик над головой доносил в камеру голоса. -- Красавец, -- поощрительно сказал руководитель опыта, а конструктор ласково похлопал ладонью по стеклу гермошлема. Потом голоса стихли и Алеша услышал удаляющиеся шаги и легкий скрип, догадался: это закрыли внешнюю дверь, закрыли наглухо, и мощные насосы сейчас возьмутся за свое дело. Теперь за пределами его костюма создавалась такая воздушная среда, что, если на мгновение высунуться из скафандра, кровь закипит в жилах. Непослушное сердце забилось гулкими толчками. -- Алексей Павлович, -- донесся голос конструктора, -- не утомляйте себя мыслями об испытании, постарайтесь отвлечься. "Ах вы, подлые доносчики! -- подумал Горелов о самописцах, успевших сообщить на пульт, что пульс у него несколько нарушился. -- Ерунда, справлюсь как-нибудь с собой. -- Мысли бежали быстро и нестройно. -- Тебе будет трудно, -- убеждал он себя, -- но ведь ты же еще не в настоящем космосе, а на земле. За каждым твоим движением наблюдает добрый десяток специалистов. Чего же волноваться?!" -- Вот так, -- послышался снова голос конструктора. -- Теперь можно и начинать. Через две минуты даю первый режим. Положение корпуса и головы не менять. Движения будете производить по моей команде. -- Есть, -- откликнулся космонавт. Бежали секунды, а он не ощущал никаких изменений. Белый металл шарообразной термобарокамеры окружал его во всех сторон. Спокойно подрагивали на приборах стрелки. Легкий звон улавливался в окружающем пространстве. Бас конструктора возник в ушах: -- Режим номер один, Алексей Павлович... сорок секунд... тридцать... десять... Легкий звон стал нарастать и крепнуть, вся камера заполнилась им. И вдруг яркие имитационные вспышки, совсем такие, какие возникают при автогенной сварке, резанули по глазам, сначала больно, потом все слабее и слабее, будто накал их постепенно спадал. Стало жарко, и шарообразная кабина неестественно осветилась. "Так будет, когда я выйду в космос из корабля, -- догадался Горелов. -- Так будет, когда человек один на один останется с черным бездонным космосом". Прошла минута, другая, он постепенно привык и к жаре, и к бушевавшему вокруг яркому свету, они перестали его раздражать. Горелов спокойно выполнял движения, подсказанные с пульта управления, отвечал на вводные, передавал показания приборов, расположенных на специальной доске перед его глазами. Прошло запланированное время, и голос Станислава Леонидовича, но уже на такой торжественный, как перед началом испытания, сообщил: -- Начинаем режим номер два... Вспышки исчезли, и неестественный свет в термобарокамере померк. Снова ее стены и вмонтированные в гнезда приборы обрели устойчивость и не подрагивали перед глазами. Жара резко спала, и Алеша обрадованно вздохнул. Конструктор задал несколько стереотипных вопросов: "Какое сегодня число?", "Жмет или не жмет скафандр?", "Сколько минут прошло на первом режиме?". Потом стало тихо. В камеру проник желтый холодный свет, совсем такой, какой излучает Луна. Он не резал глаз; скорее, был даже приятен тем, что казался ровным. Но вот Горелов явственно почувствовал, что ему становится в скафандре все жарче и жарче. Резким голосом конструктор запросил: -- Повторите условие режима номер два! Сделав глотательное движение, Алеша четко ответил: -- Устойчивая температура плюс сто двадцать градусов при отсутствии кислорода. -- Правильно, -- одобрил Станислав Леонидович. "Сто двадцать градусов жары, -- проносилось в голове Алексея, -- это температура дня на Луне. А день там длится пятнадцать суток. И скафандр все это держит. Вот это одежка!" Он больше не ощущал нарастания жары. Казалось, она остановилась, дышалось без больших усилий. Так можно было держаться и сутки, и больше, если привыкнуть к температурному режиму. В этом Алеша теперь не сомневался и совсем не удивился, когда услышал восклицания с пульта управления: -- Смотрите, как выдерживает! Пульс и дыхание вошли в норму. -- Потише, товарищи, -- прогудел бас конструктора, -- не отвлекайте космонавта. Еще прошла минута, и Станислав Леонидович изменившимся голосом, будто ему самому в совершенно нормальных условиях недоставало кислорода, врастяжку скомандовал: -- Режим номер три... последний. Желтый устойчивый свет дрогнул на мгновение и снова покрыл стены испытательной камеры ровным слоем. Горелов ощутил толчок, его плотно прижало к спинке кресла. Потом тяжесть прошла, он свободно, по команде конструктора, поднимал то руку, то ногу, отвечал на его вопросы. Все же это утомляло его, и он очень обрадовался, когда вопросы прекратились. Наступила тишина. Неприятная и липкая, она обволакивала сознание. Какое-то новое ощущение непривычно коснулось Алеши. Дыхание! Он ясно почувствовал, с каким трудом давался каждый новый глоток воздуха. Для этого приходилось напрягаться, высоко поднимать отяжелевшую под скафандром грудь. Каждый вздох вызывал в легких покалывание. На контрольном приборе стрелка уперлась в цифру сто пятьдесят. Минус сто пятьдесят градусов нагнали в испытательную камеру специальные насосы. При этой фантастической температуре окаменевало все живое. Только невозмутимая Луна выдерживала ее в длинную свою ночь. "Что за чертовщина?! -- озадаченно спросил себя Алексей. -- Минус сто пятьдесят, а мне кажется, что становится очень жарко. Неужели так влияет на организм космический холод? Но я выдержу. Я обязательно должен выдержать, иначе испытание сорвется". Мелкие капли пота проступили у него на лбу, губы, наоборот, пересохли, как во время жары. Тело каменело, клонило в сон. Он старался угадать, сколько еще минут осталось до конца испытания. "Не может быть, чтобы много. Значит, надо собрать всего себя в единый упругий комок и молчать, ни одним мускулом не проговориться, что тебе трудно. А самописцы? Они все фиксируют. Ну и что же? Разве есть пределы, способные остановить мужество? Скоро они иссякнут, эти последние минуты испытания, и я останусь победителем. Только почему слабеет свет?" Из пультовой донесся обеспокоенный голос конструктора: -- Если чувствуете себя плохо, немедленно доложите. -- Докладываю, -- нетвердо начал было Алеша, -- чувствую себя хоро... -- Стены поплыли куда-то в сторону, лунный свет исчез, и тяжелая, сковывающая лицо и тело плита навалилась на него. Больше он не смог ни слова прибавить и уже не слышал, как на пультовой конструктор изменившимся голосом рявкнул: -- Испытание прекратить! Он очнулся от легкого шороха -- это с головы снимали гермошлем. Прежней слабости как не бывало. Стены камеры были на своем месте, но теперь их не заливал таинственный желтый свет. Они были ажурно белыми, как обычно. Стрелки на приборах не подрагивали. Близко от себя Горелов увидел встревоженное лицо подполковника Лаврентьева. Врач держал его за руку. -- Я что? -- сбивчиво спросил Алеша. -- Обморок продолжался минуту и двадцать три секунды. Сейчас пульс нормальный... Самостоятельно прошагать сможете? -- Конечно, смогу, -- холодея от неясной тревоги, сказал Алексей. Техники освободили Горелова от скафандра. Лаврентьев повел его в медицинский кабинет мимо пультовой. В дверях Алеша увидел сумрачного Станислава Леонидовича. Тонкие пальцы конструктора безжалостно стискивали потухшую папиросу. -- Не выдержали, Алексей Павлович... -- горько вздохнул он. -- А как я надеялся! -- Значит, не получилось? -- шепотом спросил Алеша. -- Совсем? -- Совсем, Алексей Павлович, -- мрачно подтвердил конструктор. x x x Домой он возвратился глубоким вечером и был рад, что на пути от проходной и до самой квартиры ни с кем, кроме часового, не встретился. Никогда еще не испытывал Горелов такой подавленности. Забыв закрыть на замок дверь, он прошел на кухню, долго пил из-под крана холодную воду, будто она могла успокоить. Потом снял с головы фуражку и с ожесточением забросил ее в смежную комнату на кровать. Тужа же с размаху полетел и китель. Оставшись в тенниске и брюках, Алеша распахнул окно и долго стоял у подоконника. Над городком космонавтов простиралась тишина. В дальнем лесу одинокий филин попытался соревноваться с соловьем и не смог, умолк. Впервые за прожитые в городке месяцы полупустая квартира тяготила Алешу, и он недобро подумал: "Вот тебе и подсунула фортуна тринадцатый номер! Правильно Мирошников говорил, что здесь ни пера жар-птицы, ни маршальского жезла не уготовано". И ему вдруг вспомнились ссутулившаяся, мрачная фигура капитана Мирошникова и пятеро космонавтов, провожающих его до проходной. "Похоже было на похоронную процессию. А у меня не будет похоронной процессии! -- подумал он. -- Сам конструктор сказал: испытания не выдержал. Так чего же остается ждать? Какой из меня космонавт, если я не мог в течение каких-то считанных минут перенести режим космического холода. В настоящем полете такой режим надо выдерживать часами!" Непонятное возбуждение владело Гореловым. Ему все еще мерещился матово-желтый свет термобарокамеры, голос Станислава Леонидовича звучал в ушах: "Не выдержали, Алексей Павлович..." "Ну и пусть! -- ожесточенно решил Алеша. -- Лучше сам сделаю вывод. Сам разрублю узел!" Он кинулся к письменному столу и на чистом листе бумаги неровными крупными буквами написал: "Рапорт". Перо авторучки быстро покрыло лист мелкими строчками. Но дописать Горелову не пришлось. Им овладело необыкновенная слабость. Алеша шагнул к постели и, бессильно на нее повалившись, тотчас же забылся в тяжелом непрошеном сне. Он проснулся оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Комната была наполнена прохладой раннего утра. За окном щебетали птицы. Алеша уже знал, что около семи часов этот щебет дружно, как по команде, смолкает. Он привстал с подушки и увидел над собой хмурое лицо майора Ножикова. Над темными его глазами сердито дыбились густые брови. Крупные губы были сердито сжаты, и все его выбритое, успевшее загореть лицо выражало осуждение. -- Сергей... вы? -- протянул Алеша пораженно. -- В этакую рань в моей квартире? -- Надо входную дверь на ночь закрывать, молодой человек, -- сурово сказал Ножиков, -- это во-первых. А во-вторых, что это за литературное произведение? -- В толстых сильных пальцах майора вздрагивал листок, покрытый мелкими строчками. Медленно, с издевательскими паузами Ножиков прочел: -- "Командиру отряда генерал-майору авиации Мочалову. Рапорт. Прошу меня отчислить из отряда летчиков-космонавтов и отправить в прежнюю летную часть. Вчерашнее испытание убедило меня в том, что для длительных сложных полетов в космическое пространство я не подхожу". -- Ножиков отвел от себя листок и покачал головой. -- Здорово написано, ничего не скажешь, и слог-то какой... Ни дать ни взять "Песнь о Гайавате" в переводе Ивана Бунина. -- Уж как сумел, -- буркнул Горелов. Ему сделалось вдруг стыдно оттого, что вчерашний недописанный рапорт попал в руки другого человека. -- Заглядывать в чужие письма тоже не следовало бы! -- Нет, следовало! -- резко прервал его Ножиков и помахал перед лицом еще не проснувшегося окончательно Алексея листком бумаги. -- Такое произведение -- не только твое личное дело. Это всех нас касается, товарищ Горелов. -- Так вы пришли ко мне заседание партийного бюро проводить? -- издевательски остановил его Алеша. -- Тогда почему же без других его членов? Где же графин с водой? Протокол? -- Партийное бюро здесь ни при чем, -- еще больше насупился Ножиков. -- Я с тобой хочу по душам, как старший... -- Ах, по душам! -- протянул Горелов. -- Оказывается, заседания бюро не будет, а товарищ Ножиков прибыл ко мне на квартиру проводить, так сказать, индивидуальную работу, наставить на путь истинный заблудшую душу. Ну, давайте. -- Перестань кривляться! -- угрожающе сказал Ножиков. -- Представь на минуту, как ты будешь выглядеть, если этот рапорт прочтут все наши ребята. Давай поговорим серьезно. -- Серьезно! -- зло воскликнул Алексей и стал быстро одеваться. -- Давайте говорить серьезно, Сергей. Я не буду ссылаться на этот еще не до конца мною осмысленный и отредактированный рапорт. Я о другом -- о вчерашнем испытании. Послушайте внимательно меня, Сергей, и постарайтесь понять. Зачем я рвался в отряд? Зачем отдавал всего себя для учебы и тренировок? Вы скажете -- все это наивно сформулированные вопросы. Может быть, не спорю. Но служить космонавтике для меня -- цель. Всего себя готов я отдать новому делу. И все шло гладко. А вот вчера... -- Что же вчера? -- насмешливо спросил Ножиков и присел на стул. -- Вчера я понял, что не смогу стать настоящим космонавтом, -- тихо признался Алеша. -- Почему? -- Испытание доказало, Сергей. Вчерашнее испытание. Я всю жизнь буду помнить Станислава Леонидовича, конструктора скафандров. Сколько в нем скромности и сердечности! Как он на меня надеялся, когда посадил в кресло испытателя в термобарокамере! -- Ну и что же? -- смягчился майор. -- Как что! -- горячо воскликнул Горелов. -- Да разве вы еще не знаете позорных подробностей? Мне дали три режима. Последний, самый тяжелый, -- испытание при низких температурах. Огромная цифра минусовой температуры, а сидеть всего несколько минут. Понимаете, несколько. И я не досидел, как ни крепился, не смог выдержать, потерял сознание. Это на земле, не отрываясь от нее ни на метр, когда вокруг тебя десятки людей, когда каждый твой вздох записывают десятки самописцев. А что же будет в космосе? Ведь если понадобится лететь к той же Луне, например, такую температуру нужно будет выдерживать часами! Так я же в ледяную мумию в скафандре превращусь, Сергей! Какой из меня, к черту, летчик-космонавт! -- Он внезапно умолк и, горестно махнув рукой, договорил: -- Или мне, как Славе Мирошникову, ждать, пока пройдут десятки медицинских обследований и медики вынесут приговор -- в космонавты не годен! Зачем же, Сережа? Ведь я духом не пал, воля у меня еще есть, чтобы вернуться назад в кабину реактивного истребителя, хотя и горько все это. Ножиков встал со стула, подошел к Горелову и положил ему руку на плечо. Темные глаза майора уже не сердито, а с доброй насмешкой заглянули старшему лейтенанту в лицо. -- Эх ты, Олеша, -- произнес Ножиков, окая, -- и как же тебе не совестно! Что же ты думал, дорога к старту для тебя розами будет усеяна, а? Первая осечка, и ты уже за рапорт взялся. Тебе разве кто-нибудь сказал, что вчерашнее испытание зачеркнуло тебя как космонавта? -- Не-ет, -- протянул Алеша. Ножиков подошел к столу, взял раскрытую, в пожелтевшем переплете книгу. -- Пока ты спал, я на этой странице один римский афоризм обнаружил: "Сделал что мог, и пусть кто может, сделает лучше". Так, по-моему, римские консулы говорили в древности, когда отчитывались и передавали власть другим. -- Разве плохо сказано? По-моему, блестяще. -- Блестяще, -- согласился равнодушно Ножиков, -- вот ты и решил последовать этому девизу. Раз не выдержал испытание -- значит, надо уходить. Пусть, мол, другие пробуют. Шаткая логика. Ты -- коммунист, Алеша, и должен помнить, что формула "сделал все что мог" для коммуниста неприемлема. Коммунисты делают и невозможное. Если бы не это, вряд ли была бы победа над фашизмом, атомная энергия, полет Гагарина и многое иное. А ты раскис. Я знаю детали вчерашнего испытания... Горелов недоверчиво покосился на Ножикова. Простые слова Сергея, тихий его голос странно обезоруживали. И Алеше теперь хотелось только одного -- чтобы Ножиков не уходил. -- Не твоя вина, что скафандр не выдержал критических температур. Но в том, что ты не нажал красную кнопку, когда стало не по себе, -- виноват. -- Самолюбие, -- опустив голову, признался Алеша. -- думал, дотерплю. -- Это все закономерно, -- улыбнулся Ножиков, -- со многими так бывает. Самолюбие часто становится для космонавта препятствием. Надо уметь на него наступить и обезоружить самого себя, если необходимо. Тебе это еще не под силу. Вот и берешься за подобные рапорты. -- Ножиков снова сел, положил на колени широкие ладони. -- Нас в отряде немного, но почти у каждого были срывы и даже суровые испытания. Только воля да дружба помогали их выдерживать. Взять хотя бы Игоря Дремова. Ты знаешь Дремова? -- Полгода почти в одном отряде, как же не знать! -- пожал плечами Горелов. -- Ну а что ты о нем знаешь? -- Как что? -- неожиданно запнулся Алеша, потому что сам себя в это мгновение спросил: "А что я действительно о нем знаю?" -- Игорь Дремов, -- сбивчиво продолжал он, -- сильный парень, немножко гордый. Помните, Сергей, мы же вместе на квартире у Дремова были, когда все рассказывали, как стали космонавтами, когда "большой сбор" проводился. -- И что же о себе рассказал тогда Игорь? -- прищурился Ножиков. Горелов поморщился. -- А он ничего не рассказал. Промолчал. -- Вот то-то и оно, -- подтвердил Ножиков, -- ты правильно сказал -- гордый Игорь. И волевой, надо прибавить. Ему эта воля с детства понадобилась, если хочешь знать. Да садись, в ногах правды нет. Горелов снова опустился на кровать. В раскрытом окне появилось заголубевшее от солнца небо, совсем не такое бледное, каким было несколько минут назад, когда Горелова будил Ножиков. Медленный голос майора наполнял комнату: -- Отец Игоря, Игнат Дремов, с Котовским белых крошил. После гражданской два ромбика в петлицах носил -- комдив. Военным округом командовал. Игорю не было и одиннадцати месяцев в тридцать седьмом году, когда к ним на квартиру ночью ворвались незнакомые люди в штатском, предявили ордер на арест и увезли отца. Это было в тридцать седьмом году. В газетах и по радио было объявлено, что он враг народа, японский шпион. Жена Игната Дремова, Роза Степановна, женщина молодая, красивая, потужила, потужила, да и вышла снова замуж за горного инженера Орлова. Отчим был умный, честный. Как только Игорь подрос, все ему рассказал. Когда Игоря привели записываться в школу, учитель спрашивает фамилию, мать говорит: "Орлов", а сам он брови сжал, губы стиснул и громко: "Дремов, а не Орлов". Мать на него: "Перестань глупить, отлуплю", а он снова: "Дремов, а не Орлов". Так и записали его в школу Дремовым, и никогда он не боялся этой фамилии, дрался за нее с мальчишками не раз, когда те начинали говорить про отца его плохо. В пятьдесят третьем отца посмертно реабилитировали. Игорь попал в отряд. Шел сначала в числе первых, но случилась с ним такая беда, что, если бы не воля и самообладание, не был бы он сейчас с нами. -- Что такое? -- вырвалось у Горелова. -- Подожди, -- осадил его Ножиков, -- не суйся поперед батьки в пекло. На прыжках парашютных случилось. Мы с Ан-2 в заволжских степях прыгали. Дремов -- парашютист что надо. С ним по красоте эволюций одна Женя Светлова может спорить. Точность приземления тоже у парня была высокая. Но в тот час, когда он прыгал, смерч прошел над степью. Игоря отнесло, он опустился на крутой склон оврага и при толчке поломал ноги. Здорово поломал. Три месяца лежал в госпитале на вытяжке. Будем прямо говорить, Алексей, не то чтобы он пал духом, но мысленно уже прощался со своей профессией. Так нам и сказал однажды: "Кто же меня теперь оставит в космонавтах?" Мы на него: "Да как ты смеешь, кто тебе дал право самому себе приговор выносить? Мы лучших врачей мобилизуем, у койки твоей сутками будем дежурить, все новости об отряде рассказывать. Но ты не имеешь права раскисать ни на секунду". Выслушал нас Игорь, губы сжал, по всему чувствуется, растрогали мы его. "Хорошо, ребята, -- говорит, -- больше не услышите от меня таких слов". Короче говоря, через полгода он снова у нас появился, потихоньку в строй начал входить. Наш бог физкультуры Баринов стал ему уже турник и брусья разрешать, пробежки небольшие, батут. Все шло гладко. И наконец позволили после перерыва вновь к парашютной подготовке приступить. Вместе с Карповым должен был прыгать Игорь. Погода что надо -- ни ветра, ни дождя. Но штурман умудрился рассчитать точку приземления по прошлогодней карте. Получалось, что наши ребята должны были в конце аэродрома приземлиться. По карте все правильно, но ведь карта прошлогодняя. За это время на краю аэродрома дровяной склад выстроили с покатой крышей. И так случилось, что наши ребята должны были опуститься прямо на склад. Карпову повезло -- у забора приземлился. А бедному Игорю пришлось садиться прямо на крышу. Когда до нее оставалось метров пять, он похолодел: "Вот это уже настоящий конец карьере космонавта! Теперь уже точно!" Собрал себя в комок, все что смог постарался сделать, чтобы ослабить удар. Опять же по римскому афоризму действовал: "Сделал что мог, пусть другие сделают лучше". Ударился, почувствовал боль, стал гасить купол. Встал на ноги -- держат. Спустился с крыши на землю, снова упал, стараясь, чтобы на бок удар пришелся. Опять встал: шаг, второй, а перед глазами мурашки. "Когда же я упаду, -- думает Игорь, -- сейчас? Нет, на следующем шаге, на пятом, десятом". Себе не верит, что идет и ноги повинуются. Его на рентген -- ни одной трещины. После этого Дремов всегда шутит: "Два раза не умирать. Я теперь на любую Венеру и Марс приземлюсь с парашютом". Вот какие у него кости! Алеша слушал, не проронив ни одного слова. -- Это не кости, Сергей. Кости тут ни при чем, это -- воля! -- Воля, говоришь? -- захохотал Ножиков. -- Так я же умышленно это слово опустил. Иначе ты опять бы сказал, что я тут партбюро провожу. На-ка, возьми лучше, -- закончил Сергей, протягивая Алексею его рапорт. Горелов взял рапорт, порвал его на клочки... x x x Горелов часто думал о том, как встретится с Юрием Гагариным. Но так случалось, что космонавт-1, наезжавший иногда по служебным делам в их отряд, появлялся здесь в те дни, когда Алексей или бывал на занятиях в академии, или на учебных полетах, в сурдокамере, или на вестибулярных тренировках. Однако встреча эта состоялась неожиданно и до крайности просто. Ранним утром шел Горелов в штаб по широкой асфальтовой дорожке и у цветочной клумбы наткнулся на веселую группу людей. В центре с непокрытой головой стоял генерал Мочалов, рядом щурился на солнце замполит Нелидов. Их окружали космонавты, что-то наперебой рассказывавшие под одобрительные раскаты генеральского смеха. В центре группы Андрей Субботин совсем вольно обнимал крепко сложенного молодого полковника. Подошел Алексей, всем откозырял да так и ахнул: это же Гагарин! Удивительно солнечными были глаза первого космонавта, а на губах трепетала та самая "гагаринская" улыбка, которая столько раз была воспета на всех языках мира и только здесь, в городке космонавтов, среди своих, была такой по-домашнему простой. Андрей Субботин совсем фамильярно подергал Гагарина за локоть и, перекрывая голоса других, сказал: -- Юра, а вот это наш новенький. Старший лейтенант Горелов. -- А я знаю, -- просто сказал знаменитый космонавт. -- Но он настолько неуловим, что езжу, езжу, а застать не могу. Здравствуйте, Алексей Павлович. Рад с вами познакомиться. -- А уж меня и не спрашивайте о радости, Юрий Алексеевич! -- воскликнул Горелов и потряс его руку. Поправляя встрепанную ветром шевелюру, генерал Мочалов напомнил: -- Это он пробивался к вам, Юрий Алексеевич, с рапортом в Верхневолжске, когда вы проезжали этот город. -- Ах, Верхневолжск! -- оживился Гагарин. -- Это где нас колокольным звоном встречали. Помню, помню.. Что же, Алексей Павлович, не удалось тогда рапорт вручить? Серые глаза Горелова брызнули смехом: -- Куда там, Юрий Алексеевич. Даже за дверцу вашей машины подержаться не пришлось. -- Верю, -- засмеялся первый космонавт, -- придет время, сами еще не раз убедитесь, что далеко не всегда легко бывает космонавту быть доступным и внимательным, когда его встречают тысячи. Гагарин, перестав смеяться, посмотрел на часы. -- Ну вот что, -- сказал он, обращаясь к Горелову. -- Делу время -- потехе час. Сейчас мы будем совещаться, а в пятнадцать десять заходи в кабинет начальника штаба. Потолкуем, волжак. Алеша явился в назначенное время. Юрий Алексеевич без кителя сидел за столом полковника Иванникова, что-то писал. Сильные его лопатки туго обтягивала офицерская рубашка. Судя по подстриженным вискам, он недавно побывал в парикмахерской. Метнув на Горелова беглый взгляд, одобрительно отметил: -- А-а, пришел, волжак. Отлично. Сядь подожди. Минуту спустя он закрыл записную книжку, спрятал в карман авторучку -- и потекла беседа. Сначала Юрий Алексеевич заставил Горелова рассказать о себе. Слушал терпеливо, подперев рукой подбородок. Потом заговорил сам и незаметно увлекся. Вспоминал первые тренировки космонавтов, первых тренеров и врачей, руководивших опытами, приводил разные смешные истории, которые произошли либо с ним самим, либо с Титовым, Быковским, Николаевым. Горелов смотрел на его молодое, свежее, будто росой умытое, лицо и дивился: сколько энергии таится во взгляде веселых глаз космонавта, в росчерке рта и его точных, выдающих ловкость и силу движениях! И, глядя на него, думал Алексей: "Вот сидит передо мной человек, которому суждено навечно остаться в истории. Будут проходить десятилетия и столетия, совершаться революции и землетрясения, уходить в прошлое и сменяться более совершенными социальные системы, а имя Юрия Гагарина вечно будет жить в истории, точно так же, как и имя Главного конструктора, создавшего первый космический корабль. А ведь всего на неполных семь лет старше меня Гагарин". Неожиданно улыбка сбежала с лица Юрия Алексеевича, и он спросил: -- Значит, обжился, говоришь, и в отряде понравилось? -- Понравилось, товарищ полковник, -- подтвердил Горелов, почувствовав, что сейчас надо отвечать деловито. И действительно, Гагарин заговорил строже, даже на подчеркнутое "вы" перешел, и подумал Алеша, что таким суровым и требовательным едва ли представляет Юрия Гагарина кто-либо из тех, кто знает его только по портретам, газетным очеркам да кинофильмам. -- С вашей подготовкой меня генерал Мочалов ознакомил, -- продолжал Гагарин, -- видел я и отчеты, и расшифрованные кардиограммы. Хорошие показатели, товарищ старший лейтенант. Значит, надо еще упорнее над собой работать. Профессия летчика-космонавта среди героических профессий самая молодая. Но и она уже имеет два поколения. Побывавшие в космосе -- одно поколение, готовящиеся к запускам -- другое. Первое поколение тем мир удивило, что побороло силы земного притяжения и вырвалось в космос. Вы же пойдете дальше, вам будет интереснее и сложнее. Готовы ли вы к трудностям? Лично вы, старший лейтенант Горелов? Алеша поднялся и твердо, не избегая испытующего гагаринского взгляда, ответил: -- Готов, товарищ полковник. Всегда готов. И первый космонавт снова осветился доброй улыбкой, давая понять, что уводит его от официальной беседы в русло дружеского доверительного разговора. x x x Володе Кострову далеко не всегда было весело. В маленьком отряде космонавтов за ним давно уже укоренилась репутация самого уравновешенного и вдумчивого человека. Даже наиболее строптивый, порою задиристый и острый на слово Андрей Субботин воспринимал любой его совет, как приказ самого высокого начальника. Горелов его попросту боготворил, Дремов и Карпов часто обращались к Кострову за помощью и в житейских делах, и в учебе. Женя и Марина угадывали в его мягких, адресованных им замечаниях трогательную заботу старшего о младших. Сергей Ножиков -- тот, пожалуй, не выносил на обсуждение в партийном порядке ни одного вопроса, не согласовав его с Володей. И когда в самых задушевных беседах космонавты размышляли, кто из них будет кандидатом на очередной полет, рослый Олег Локтев или порывистый, всегда чуть возбужденный Игорь Дремов при всеобщем одобрении говорили: -- Как кто? Конечно же, майор Костров. Но самому Кострову далеко не всегда казалось, что это будет так. У всякого человека есть широкий круг друзей, которым он свободно рассказывает о себе почти все. Есть и более узкий круг, с которым он делится своими тайнами, замыслами. И есть, наконец, своя собственная совесть -- беспощадный и неподкупный судья и советчик. Ты можешь поступать так или иначе, внимать или не внимать ее голосу, но совесть все равно скажет свое беспристрастное слово, скажет одному тебе -- прямо, без обиняков. Володя Костров часто советовался с собственной совестью. Она представала перед ним в образе тихого и с виду застенчивого человека с небольшими темными усиками и мягкой прядью волос на лбу. Этого человека он не видел с июня сорок первого года, но единственную фотографию его бережно хранил и в эвакуации, и потом, когда умерла состарившаяся от горя мать, оставив в немногочисленных бумагах официальную справку со страшными словами: "Пропал без вести". И когда возникала необходимость посоветоваться о чем-то самом сокровенном с собой, он мысленно обращался к этому человеку, как к собственной совести. "Ты меня выслушай, отец. Выслушай и скажи, что бы ты сделал на моем месте. Все ребята намного меня моложе и сильнее. И Карпов, и Дремов, и тем более Горелов. Они сложены не хуже, чем римские гладиаторы, легко переходят с турника на брусья, оттуда на кольца или батуд. А я тихонько отхожу после первого же комплекса упражнений в сторону, потому что учащенное дыхание распирает мне грудь. И отхожу в сторону я только затем, чтобы ничего этого не заметил наш физрук Баринов. Однако он всевидец. Он уже давно отметил, что мои прыжки через голову над сеткой батуда стали тяжелее и падаю я не так ловко, как три-четыре года назад. Но он подходит ко мне и по-братски шепчет в самое ухо -- так, чтобы другие не услыхали: "Ничего, Володя. Мы же старая гвардия. Нам трудно с такими, как они, тягаться. Успокойся. Полторы минуты передышки, и снова к снарядам". Я беру себя в руки и опять, как на поединок, выхожу к снаряду. Но мои тридцать семь! Они никак не хотят соревноваться с двадцатью шестью Игоря, двадцатью восемью Карпова и тем более двадцатью тремя самого молодого и крепкого среди нас -- Алеши Горелова. Так же и в термокамере, на вестибулярных тренировках, когда ты с закрытыми глазами раскачиваешься на качелях или вращаешься на стуле, устроенном в полосатом шатре, а белые и черные полосы, густо нарисованные на холсте, мечутся перед твоими глазами, извиваясь, словно змеи. Выходишь, а потом тебя сдержанно успокаивают: "Сносные показатели". Сносные! Шесть, пять лет назад они были отличными. И чего скрывать: тогда, на рубеже первого запуска, я тоже лелеял надежду занять место в кабине первого космического корабля. Но я не полетел ни тогда, ни в следующий раз. Два года назад меня обнадежили: следующий полет -- твой. Нелепая, совершенно случайная операция, и я на три месяца выбыл из строя накануне стартовой горячки. А годы прибавились. Даже вес стало тяжелее регулировать, чем раньше. Того и гляди, белая прядка засветится в голове. Вот ты и скажи мне, отец, что делать?" -- спрашивал Володя Костров свою собственную совесть, так похожую на отца. Но она молчала, и он ходил погруженный в сомнения. Был у него, правда, и еще один человек, которому он доверял все: жена, Вера. Еще лейтенантом, рядовым летчиком реактивного истребительного полка познакомился он на молодежном балу с нею, тогда студенткой пединститута. Заглянул в глубокие черные глаза девушки и почувствовал: другой не надо. Вызвался проводить ее домой, и за длинную дорогу до городской окраины Вера успела рассказать ему о своей недолгой жизни, увлечениях и привязанностях. В первый же вечер, когда невысокая калитка у заборчика захлопнулась за ней и легкая тень девушки метнулась к крыльцу, он окликнул: -- Вера. Она остановилась, теребя прозрачную косынку, наброшенную на смуглую шею. -- Чего? -- А я на вас женюсь... вот увидите. Она приняла это за шутку и, давясь смехом, убежала. Проводив ее во второй раз, он крикнул на прощание те же слова. Девушка молча ушла. А когда Володя в третий раз грустно и мрачно вымолвил при расставании: "Я на вас женюсь", она кокетливо повела плечом. -- Это что же?.. Карфаген будет разрушен? Знаете такую фразу? -- Знаю, -- отмахнулся Володя, -- не одни инструкции по технике пилотирования изучал. Имел и по Древнему Риму в свое время пятерку. Только я поупорнее Сцинионов. -- Вы странный, -- сказала девушка и, помолчав, добавила: -- Если не боитесь проспать завтра полеты, давайте еще немного побродим по берегу реки. Той же осенью они сыграли свадьбу. А теперь у них уже двое ребятишек: черноглазая, вся в Веру, Тамара и похожий на него Алька. И однажды Володя все рассказал жене. Случилось это совсем на днях. Была светлая весенняя ночь за окном, и он, беспокойно ворочаясь с боку на бок, вдруг заметил, что Вера не спит. Она только притворялась спящей. -- Вера, ты же не спишь, -- усмехнулся он. -- разве заснешь, если ты так волнуешься, -- ответила она. -- Откуда ты взяла, чудачка? Я спокоен. В космосе -- как на Шипке. -- Ты никудышный конспиратор, Володя. Я уже целую неделю примечаю, как ты волнуешься. Даже по ночам два раза стонал. -- Это плохо, -- вздохнул Костров, -- слава богу, мне сурдокамеру больше не проходить. Иначе бы Рябцев к разряду психически неуравновешенных причислил. -- Что тебя мучает, Володя? Расскажи, -- попросила Вера. И он рассказал ей о своих сомнениях, о нарушениях в дыхании, иногда возникающих после трудных физических упражнений. -- Ты понимаешь, Вера, что будет, если я не полечу еще год, другой, третий. Какой я в сорок лет космонавт! Она громко вздохнула. -- Через три года тебе будет сорок, а мне -- тридцать семь. Какая все же короткая у человека молодость!.. Послушай, Володя, -- заговорила она шепотом, -- мы тоже очень хотим, чтобы ты стал космонавтом и чтобы твой корабль так же благополучно, как и все предыдущие, опустился после полета на землю. И чтобы задание ты выполнил самое героическое. Посмотри на Альку. Он уже в третий ходит и кое-что понимает. Как он тобой гордится! Недавно с ним учительница беседу затеяла на тему "Кем быть". Так он знаешь что ответил? Хочу быть, как папа... Но знаешь что?.. -- Вера вдруг отняла руки от его головы, жестко спросила: -- А если ты вообще не полетишь? Он даже вздрогнул от неожиданности и привстал в кровати. -- То есть как это? -- Да очень просто. То ли здоровье подведет, то ли по каким другим причинам. -- Вера, зачем ты так шутишь? Этого быть не может. -- Я не шучу, -- тихо продолжала Вера. -- Ну а если не полетишь? Разве тогда вся дальнейшая жизнь станет для тебя сплошным разочарованием и ты не найдешь себе места? Стыдись, Володя. Ты же прекрасный летчик, авиационный инженер. Какое будущее пророча тебе руководители твоей работы по математике! А мы? Неужели оттого, что ты не полетишь в космос, мы станем меньше тебя любить? Думаешь, нам обязательно нужно, чтобы ты прошагал по ковру на Внуковском аэродроме и отрапортовал секретарю ЦК, чтобы везде, даже на марках и спичечных коробках, красовались твои портреты? Конечно, слава -- вещь заманчивая и мы бы тобой гордились. Но пойми, ты и без славы этой нам дорог. Помнишь, как несколько лет назад мы жили на зарплату рядового летчика? Комнату с окошком на Дон снимали. На двоих -- два чемодана... -- Да, да, -- в тон ей ответил он. -- И любовь наша, которую ни в какие космические габариты не упрячешь... Нет, Верка, за свою судьбу космонавта я еще постою... -- Конечно, Володя, разве мы против? -- Вера придвинулась к нему. -- Ты должен взять себя в руки и освободиться от малейшей неуверенности. Я знаю, ты еще поцелуешь нас перед тем, как ехать на космодром, а потом мы будем ждать, ждать, и слезы я не однажды вытру, пока ты будешь носиться по далекой орбите. А наш Алька -- тот до твоего возвращения даст в школе не одно интервью. -- А может, не будет орбиты? -- мечтательно произнес Костров. -- Может, повыше куда-нибудь. -- К Венере, что ли? -- перебила его весело Вера, и в ней проснулась прежняя озорная девчонка. -- Нет, туда я тебя не пущу, а то еще во второй раз женишься. Эта планета небось вся красавицами заселена. Так и фантасты наши считают. Ты лети лучше на Марс, Володенька... x x x В пятницу Костров возвратился домой озабоченный и чуть усталый. Раскладывая свои рабочие тетради, не переставал хмуриться, и даже трехлетней Тамарочке, вернувшейся из детского сада, ответил односложно. Подошла Вера, пытливо всмотрелась: -- Ты чего такой скучный? -- Тяжелый день завтра, женушка. -- Он встал из-за стола. Темные глаза его глядели настороженно. -- На центрифугу надо ехать. В этом году последняя тренировка. Обойдется благополучно -- смогу рассчитывать на полет... Вот так-то! -- И прищелкнул пальцами над головой дочери, возившейся в углу с игрушками. Вера прекрасно понимала, что он бодрится, пытаясь побороть внутреннюю тревогу. -- Один поедешь на центрифугу? -- Нет, Вера. Полковник Иванников наметил еще Горелова. -- Алешу? -- Так точно, женушка... В передней послышался звонок. Вера пошла открывать. -- Ну и легки же вы на помине, Алексей Павлович, -- донесся из коридора ее голос. -- Володя дома, проходите. -- Кто же меня тут поминал? -- спросил, входя в комнату, Алеша, обычно почему-то смущавшийся при встречах с Верой. -- Мы с Верой о тебе говорили, -- ответил за нее Костров. -- Садись с нами ужинать. -- Спасибо, Володя, -- отказался Горелов. -- Я по делу, и всего на минуту. -- Тогда выкладывай. -- Завтра у нас центрифуга, и прибыть туда надо к двенадцати. -- Совершенно верно. -- Я думаю на часок раньше прийти. Все-таки в первый раз. Хочется еще до тренировки осмотреть это сооружение. Интересно очень. Костров пожал плечами. -- Да разве я против? Но с кем ты уедешь? Машина ровно на одиннадцать заказана. -- Все уже продумано, -- улыбнулся Горелов. -- Я с майором Ножиковым. Он в академию на своем "Москвиче" поедет и меня захватит. x x x Алеша Горелов, волнуясь, вошел в просторное куполообразное здание, напоминавшее своими размерами и очертаниями цирк. Было здесь удивительно светло и тихо. В дверях его встретила моложавая женщина в строгом коричневом костюме с университетским значком на отвороте жакета. Женщина вопросительно взглянула по Алеше темными продолговатыми глазами. Их восточный разрез да густые черные брови сразу убедили Горелова, что перед ним Зара Мамедовна, "хозяйка центрифуги", как именовали ее летчики-испытатели и космонавты. Он подробно объяснил, почему приехал на целый час раньше. Зара Мамедовна внимательно посмотрела на него, кивнула головой: -- Очень хорошо, товарищ Горелов! По узкой винтовой лесенке она провела его на железную площадку, с которой хорошо обозревалось все помещение. Это был огромный зал. Голубая яркая центрифуга возвышалась посредине. И оттого, что ее со всех сторон окружало пустое пространство, а в большие высокие сводчатые окна вливался солнечный свет, она казалась еще более внушительной. Тонкие сплетения ферм сверкали своей белизной в тех местах, где не были покрыты голубыми листами металла. Один конец центрифуги был увенчан пилотской кабиной, а другой -- кабиной для испытания грузов и аппаратов, которым предстояло выдерживать большие перегрузки. "Как дальнобойное орудие, -- подумал Алексей. -- Стоит тихо, мирно, будто дремлет. А подвези снаряды, пальни, и все вокруг задрожит от небывалой силы огня и гула". Сотни проводов с черной и красной изоляцией тянулись к центрифуге, оплетали ее агрегаты, уходили наверх к застекленной пультовой, так остро напомнившей Горелову аэродромный командный пункт. Зара Мамедовна терпеливо дала ему осмотреться, потом спросила: -- Понравилось наше сооружение? -- Да-а, ничего, -- протянул Алеша, -- внушительно выглядит. На смуглом лице Зары Мамедовны появился румянец. -- Вы сейчас увидите маленькую центрифугу в действии, Алексей Павлович. Я вас проведу в другой зал. Так как раз через пять минут начнется опыт. Она вас неминуемо разочарует. О! Это не очень приятное зрелище -- наблюдать работу маленькой центрифуги. Ничего эстетического. А моя, большая, -- просто красавица в сравнении с ней. Я так и называю ее: красавица! Движения у нее плавные, сосредоточенные -- залюбуешься. Но это потом. А сейчас пройдемте... По тем же узким железным лесенкам-переходам она провела Алексея в соседнее помещение. Здесь зал был гораздо меньше. Меньше была и площадь, занимаемая центрифугой. На консолях машины располагались маленькие кабины, и Горелов догадался, что предназначены они для животных. Рослый человек в белом халате опускал в распахнутую кабину какой-то неподвижный ком. Мужчина средних лет в штатском, вероятно инженер, приводивший в движение маленькую центрифугу, деловито осведомился: -- Так будем собаку крутить или нет? Она же все равно не выживет. Сколько ей дадим? -- От десяти до сорока, -- флегматично ответил врач и полез в карман за папиросами, -- на режиме сорок подержим пару минут. После операции этот пудель долго не протянет. Надо испытать крепость собачьего организма при сорока Ж... -- Живодерня, а не центрифуга, -- проворчал Алеша. У Зары Мамедовны дрогнули тонкие губы. -- Вы очень жестоко о них отзываетесь, Алексей Павлович. Примите во внимание, что Павел Матвеевич, который сейчас устраивает в кабину этого пуделя, давал в свое время "добро" на космический полет и Белке и Стрелке. Наука требует жертв... Алексей ничего не ответил. Он внимательно следил за тем, что происходит в зале. Вот Павел Матвеевич отошел от центрифуги, а инженер захлопнул крышку кабины, затянутую прочным плексигласом. Потом они поднялись на помост, к столику-пульту, и до Алеши донесся хрипловатый голос инженера: "Начнем?" Алеша посмотрел вниз на два маленьких лотка. В одном из них увидел лохматого пуделя, доставленного из операционной. Окрашенная в кремовый цвет центрифуга мирно дремала внизу. На пульте загорелись разноцветные лампочки. Желтая, две зеленые, еще раз желтая... Инженер сосредоточенно нажимал кнопки. И вдруг центрифуга ожила, ее консоли описали над полом круг, второй, третий. Секунда -- и они быстро завертелись вокруг своей оси. -- Даю пять Ж! -- выкрикивал инженер. -- Десять, пятнадцать, тридцать, сорок! Вся комната от пола до потолка наполнилась гулом. Со стола инженера вихрь сорвал забытые бумажные листки и закружил их по залу. Железный помост, на котором стояли Горелов и Зара Мамедовна, задрожал, охваченный мелким ознобом. Казалось, центрифуга вот-вот разлетится на куски. А какой тяжестью для бедного пуделя были сорок Ж! Каждое Ж -- это нагрузка, равная весу испытываемого существа. Бедный лохматый пес, только что весивший на операционном столе каких-нибудь десять килограммов, находился сейчас под давлением почти полутонны. Но вот реостат был выключен, и ветер, поднятый центрифугой, тотчас же стих. Желтая молотилка сделала несколько последних оборотов и замерла. Пронесли неподвижное тело пуделя, стянутое ремнями, державшими на себе электроды. Врач, разглядывавший над осциллографом кардиограмму, воскликнул: -- Дышит. И не подозревает псина, какую услугу оказала сейчас космической медицине! Зара Мамедовна тронула Горелова за локоть. -- Пойдемте, Алексей Павлович, теперь нашу пультовую посмотрим. Пультовая большой центрифуги была просторнее и уютнее. Тонкий запах краски и металла улавливался в воздухе. На двух столах под стеклянными чашечками приборов дремали стрелки. Белые надписи над кнопками и рычагами напоминали об их назначении. Два реостата управляли вращением центрифуги. Один, вмонтированный в правый стол, позволял плавно или резко включать перегрузки до десяти Ж. Если надо было перегрузку добавить, включалась ручка второго реостата. Слева виднелся экран телевизора. На всем протяжении опыта Зара Мамедовна могла наблюдать за лицом космонавта и по нему судить о состоянии человека, находившегося в машине. Тут же работали два осциллографа, пропуская сквозь свои зубцы длинные ленты, на которые наносился каждый толчок сердца и удар пульса. Существовали и еще два вида связи с космонавтом: по радио и световая. На вопрос "Как себя чувствуете?" человек, находящийся в бешено вращающейся центрифуге, отвечал миганиями зеленой лампочки. Три мигания -- отлично. Два -- хорошо. Одно -- удовлетворительно. Там, в кабине, космонавт на всем протяжении опыта держит в руке шнур с кнопкой. И только в одном случае отпускается палец, если станет ему невыносимо плохо. Тогда в пультовую ворвется тревожный звуковой сигнал, и при помощи реостата вращение огромного механизма будет немедленно остановлено. Времени для этого много не надо. Ведь за пять-шесть секунд центрифуга набирает скорость, обеспечивающую десять Ж. -- А я все равно не снял бы палец с этой кнопки, -- задиристо объявил Заре Мамедовне Горелов, -- пусть хоть сто зеленых чертиков в глазах появилось, не снял бы. Женщина с любопытством посмотрела на него решительно сдвинутые брови и такие мирные и добрые кудряшки. Усмехнулась: -- Оптимизм, конечно, дело хорошее, Алексей Павлович, да только не здесь. Ни за что не отпускать кнопку, говорите? Некоторые так стараются. Но это неверно. Даже нечестно, если на то пошло. -- Порывистым жестом правой руки она указала на телевизор. -- Спасибо вот этому экрану. Если бы не он, я бы однажды взяла, что называется, грех на душу. Горелов с интересом на нее посмотрел. -- Как же это? Зара Мамедовна вздохнула. -- Очень просто, Алексей Павлович. Из-за одного оптимиста. Вы когда-нибудь видели, как человек падает в обморок? -- Не-ет. Я же не в институте благородных девиц учился, а в авиации. -- В авиации это тоже бывает. Неприятно такое наблюдать. Видишь на экране лицо человека. Видишь, как ему становится тяжело от нарастающей перегрузки. Нижняя челюсть отвисает, кривит рот, одни глаза сохраняют осознанность. Ты запрашиваешь о самочувствии, а он тебе в ответ два, а то и три мигания зеленым светом: мол, отлично. И вдруг ты видишь, как его глаза останавливаются, расширяются, а потом делаются мутными, потусторонними. Даже белые яблоки в синеву одеваются и голова заваливается либо влево, либо вправо, либо вперед. Только не назад, потому что спинка кресла не позволяет. Вот мы и испытывали подобным образом одного известного летчика. За плечами у него три войны, грудь в орденах, летать стремится, как юноша. Но голова уже седая, под глазами синие тени, да и по паспорту пятьдесят первый пошел. Довела ему перегрузку до одиннадцати Ж. Вижу и по экрану: плохо человеку. Но как ни спрошу, лампочка загорается трижды. Хотела уже выключать машину, но, спасибо, внутренний голос какой-то добрый подсказал: подержи под нагрузкой еще две-три секунды. И вот голова моего подопечного завалилась влево. Глубокий обморок... И как же хорошо, что я дала ему эти лишние секунды! Ведь иначе все это с ним бы случилось не на высоте в полтора-два метра от пола да в такой красивой кабине, а в стратосфере на высоте в восемнадцать-двадцать километров. Вот и все. А тут написала ему жесткое заключение, что к перенесению больших перегрузок организм уже не приспособлен, и точка. -- И как же он пережил это ваше вмешательство? -- Довольно темпераментно, Алексей Павлович. Сначала настолько рассвирепел, что здороваться перестал. А потом все вошло в свое русло. Мы иногда встречаемся, и бедняга полковник, уже переживший серьезный сердечный приступ, только благодарит за своевременное вмешательство в его судьбу. Бодрый голос Кострова прозвучал в эту минуту с порога: -- Здравствуйте, Зара Мамедовна. Позвольте вас одарить этими вот знаками весны. -- Майор протянул ей букетик цветов. Зара Мамедовна смутилась. -- Благодарю вас, Володя. Давненько мы не виделись. Как чувствуете себя? -- Вопрос весьма широкого диапазона: физически, морально, материально? Смотря, что вас интересует? -- Я врач. Следовательно, здоровье прежде всего. -- Я так и знал, -- Володя изобразил на лице разочарование и с тяжелым вздохом опустил руки. -- Как древний спартанец, воспитанный по законам Ликурга... Она пристально вгляделась в его лицо, отметила легкую синеву под глазами, но ничего не сказала. Кострову замерили давление крови, пульс. Пультовая незаметно наполнилась людьми. Пришла лаборантка и стала настраивать осциллограф. Дежурный врач, готовивший Кострова к тренировке, стал рядом с ним. Появился рослый, спортивного вида инженер -- майор Федор Федорович Захаров, руководивший технической эксплуатацией большой центрифуги. Потом Кострова повели вниз. Горелов вышел из пультовой. Но вниз не стал спускаться, посчитал неловким, и за тем, как Кострова сажали в пилотскую кабину и авали ему перед тренировкой последние указания, наблюдал с верхней площадки. Зара Мамедовна громко сказала: -- Вам ознакомительную нагрузку давать? В пустоватом зале смех Володи прозвучал гулко: -- Ерунда. Давайте сразу основную. -- Смотрите, -- неопределенно проворчал Федор Федорович, -- повторение -- мать учения. -- А ученого учить -- только время терять, -- возразил Костров весело. Потом кабину закрыли, и все поднялись наверх. Так же неподвижно голубела внизу большая центрифуга, но теперь в ее испытательной кабине находился человек. Алексею она показалась большой нахохлившейся птицей, готовой вот-вот замахать крыльями. Он усмехнулся нелепости этого сравнения и снова вошел в пультовую. Резким гортанным голосом Федор Федорович говорил Заре Мамедовне: -- Он просит дать ему сразу одиннадцать Ж. -- Ни в коем случае, товарищ инженер-майор, -- сухо отрезала Зара Мамедовна. -- Костров давно не был на центрифуге. Дать как после перерыва. Сначала двойную, потом пять, восемь и только через минуту после восьми -- одиннадцать Ж. Никаких скидок на опыт. Поняли? -- Я-то понял, а вот он обидится, -- проворчал Федор Федорович и встал к пульту. На голубом, в мелких точечках экране контрольного телевизора появилось лицо Кострова. В шлеме он показался Алеше строже и старше. В динамике раздалось: -- Майор Костров к испытанию готов. Зара Мамедовна нажала кнопку передатчика. -- Раз, два, три... включаем. Федор Федорович повернул кран реостата. Стрелка под стеклом моментально ожила, метнулась от нуля вправо, к крупно нанесенным цифрам "1", "2", и тотчас же пришла в движение большая центрифуга. Словно вздохнула облегченно, затомившись от длительного бездействия, и на самом деле издала звук, напомнивший хлопанье крыльев. Красивыми плавными движениями ее консоль с пилотской кабиной описала несколько кругов, потом Алеша перестал различать сплетение ферм, потому что перегрузка возросла уже до восьми и кабина стала мелькать в круговороте вращения все быстрее и быстрее. Он перевел взгляд на экран телевизора и едва не вздрогнул от удивления. "Это же не Костров!" На экране было уродливо вытянутое лицо со сплюснутым ртом, выпученными глазами и некрасиво раздутыми ноздрями. Только из-под шлема выбивалась всегда упрямая и непокорная прядка. Дежурный врач тронул Алексея за плечо: -- Идемте. Надо готовиться. Пока Алексей переоделся, еще раз прослушал инструкции, как выполнять тренировочное упражнение, шум центрифуги стих и дежурный врач обеспокоенно сказал: -- Мы опаздываем, дорогой товарищ старший лейтенант. Пошли прямо в кабину. Через несколько минут Зара Мамедовна дружески ему подмигнула и осведомилась: -- Кнопки не перепутаете, когда будете тушить контрольные лампочки и отвечать на мои вводные? -- Попытаюсь. -- Тогда усаживайтесь в кресло. Она еще раз ободряюще кивнула головой и приказала закрыть кабину. Крышка над головой Горелова с мягким ударом захлопнулась, и он остался один. Попробовал ремни -- привязан удобно. Осмотрел над головой длинный ряд лампочек. Они буду загораться, а он должен выключать. Перед ним панель с кнопками и экраном. Во время бешеного вращения на экране будут возникать цифры, а он либо голосом по радио, либо нажатием световой кнопки должен будет их называть. Все в отряде, даже тяжеловес Олег Локтев, утверждают, что самое трудное при испытании на центрифуге -- это владеть своим голосом, когда на твое тело обрушиваются огромные перегрузки. Горелов откинулся в кресле, потом собрал тело в единый упругий комок, подал корпус вперед. Но тотчас же вспомнил добрый совет "короля центрифуги" Игоря Дремова: "Пойдешь на испытания, слишком не напрягайся Алешка. Сам ты должен быть собранным, а тело чуточку размягчено". И он поступил именно так. Поглядев на часы, включил передатчик. -- Космонавт Горелов к испытанию готов. -- На-чи-на-ем, -- чуточку нараспев предупредила Зара Мамедовна. -- Раз, два, три... включаем. Он почувствовал небольшой толчок, и сразу же пришло то чудесное ощущение, какое он испытывал всякий раз в полете. Машина устремляется ввысь, распарывая невесомый воздух, а твое тело пружинисто прижимает к жесткому пилотскому сиденью. Немножко сдавлено дыхание, но хочется петь от радости. Однако в полете такое ощущение быстро проходит. Здесь же оно осталось постоянным и только усилилось, как показалось Алеше, немного. -- Включаем пять Ж, восемь, десять... -- услышал он. На экране возникло число "223". Такое же число зажглось над одной из кнопок. Оно несколько подрагивало, но не расплывалось. Горелов не почувствовал, но пришло новое -- ему стало гораздо труднее дышать. Он попытался поднять правую руку, она была неимоверно тяжелой. "Ерунда, осилю!" -- крикнул он себе требовательно, потому что контрольная цифра на экране продолжала гореть. Он сделал новое усилие, вложив в него злость и упрямство. Рука повиновалась, и Алеша загасил кнопку. -- Молодец! -- донесся восхищенный голос Зары Мамедовны. -- Это при одиннадцати-то Ж. Как чувствуете себя? Он хотел ответить, но не смог разжать рта и тогда вспомнил о шнуре с кнопкой. Три раза ее надавил, что означало: отлично. Вероятно, центрифуга вращалась еще быстрее. Ему стало казаться, что на все его тело -- грудь, плечи, бедра -- положили тяжелую холодную плиту и он не в силах ее снять. Он должен покориться, терпеть. Перенести во что бы то ни стало. Спину и грудь ломило, болели плечи, зеленые искорки полыхали в глазах. Сипло дыша, он думал: "Это я в настоящем космическом корабле. Это я прохожу через плотные слои. Впереди черный космос и орбита. Надо терпеть, Алешка!" -- Двенадцать Ж! -- выкрикнула Зара Мамедовна. Человек переносит до двадцати. Значит, в резерве у жизни еще восемь перегрузок... -- Тринадцать Ж! -- сказали в это время над пультом, и стрелка послушно остановилась против этой цифры. Но Горелову стало отчего-то чуточку легче, будто попробовал кто-то столкнуть с него невыносимую плиту и она на мгновение поколебалась, чтобы затем еще прочнее его оседлать. Он сидел сгорбившись, глазами припав к экрану, не в силах поднять чугунной головы. Нет, в авиации такого он не испытывал. Когда же эта голубая, безмятежная с виду машина прекратит свое бешеное вращение? Как она не понимает, что для него, усталого беспредельно, сейчас каждая секунда кажется часом? И машина наконец поняла. Голосом Зары Мамедовны, очень радостным почему-то, она воскликнула: -- Десять Ж... восемь... пять. На экране появилась цифра "123", яркая, четкая, совсем не подрагивающая. Куда-то упала невидимая холодная плита. Он свободно ворочал теперь руками и ногами, даже петь захотелось. Он только не сразу понял, что центрифуга замерла. Он это установил, когда над ним распахнулась крышка кабины и Федор Федорович стал отстегивать цепкими жилистыми руками ремни, привязывавшие его к сиденью. Широко улыбаясь, инженер-майор потрепал Горелова по плечу. -- Жарко было? -- Жарко. -- Голова не гудит? -- Еще не разберусь. Кажется, гудит. -- А то был у нас тут один корреспондент и написал, что после центрифуги космонавты из этого зала бодро-весело уходят с песней на устах. -- Не Рогов ли, наш друг? -- Он самый. -- И как же вы на это отреагировали? -- Весьма просто. Посадили его в это кресло и дали пять Ж. Больше он так не писал. Алеша пружинисто выбросил свое тело из кабины. Зара Мамедовна встретила его в пультовой восторженно. -- Голубчик вы мой! У вас изумительной крепости организм. Я была с вами крайне суровой, довела перегрузку чуть ли не до четырнадцати, а вы таким молодцом из кабины вышли. Алексей рассмеялся: -- Если в свое время Россия выдержала поход четырнадцати держав, почему же мне не выдержать ваши четырнадцать Ж. -- Молодчина! Посмотрите, какая ровная кардиограмма. Не сердце, а перпетуум-мобиле. Он удовлетворенно кивнул головой, внутренне ликуя от всех этих комплиментов, и не сразу встретился с глазами находившегося в пультовой Кострова. Тот уже успел сменить тренировочный свитер на обычный военный костюм. -- Поздравляю, -- негромко произнес Костров. -- А вот у меня, кажется, не все нормально. В светлой пультовой повисла неловкая тишина. Костров держал в руке обрывок белой ленты с записями, оставленными на ней осциллографом. У него было какое-то серое, покрытое мелкими-мелкими бисеринками пота лицо, невероятно бледные губы и очень растерянные глаза. -- Вот... взял на память, -- вымученно улыбнулся он и протянул огрызок ленты. -- Посмотри, как линия жизни пляшет... экстрасистола, так называется. -- Не понимаю, -- недоуменно протянул Горелов. -- И дай тебе бог никогда не понимать. За своим рабочим столиком Зара Мамедовна, лаборантка и дежурный врач сосредоточенно рассматривали ленту и след, оставленный на нее зубцами осциллографа, напоминающий линию горного хребта, с провалами ущелий и остриями вершин. -- Экстрасистола -- это нарушение ритма в работе сердца, -- рассеянно вымолвила Зара Мамедовна, -- чертовски досадно, Владимир, но я обязана докладывать об этом своему начальству. Обязана! -- И подняла на Кострова добрые, все понимающие глаза. x x x Дурная весть -- что перекати-поле. Подхваченный ветром, сохлый сорняк витает над пахотной землей и сеет, сеет во все стороны ненужные семена, которым не радуются ни поле, ни люди. Не успел Володя Костров вернуться в городок, а весть о том, что он не выдержал зачетной тренировки на центрифуге, уже облетела очень и очень многих. Узнали об этом и те, кому, как говорится, не было положено по штату. Стоустый шепоток бежал от человека к человеку. Даже капитан Кольский, комендант гарнизона, и тот вздохнул, повстречавшись с Костровым у входа в штаб. -- Ничего, ничего, Владимир Павлович! Не унывайте... Генерала Мочалова на месте не оказалось, и Костров влетел в кабинет начальника медслужбы полковника Лапотникова. Подслеповато щурясь, тот развел руками. Он не был никогда перестраховщиком, но авторитету больших людей всегда доверял и часто самые категорические их заключения старался преподносить в смягченной форме. -- Ну так что же, -- сложил он руки на груди, -- сдали, батенька мой? Вопрос становится весьма остро. -- Как именно? -- нервно спросил Костров. Лапотников притянул к себе поодаль лежавшие очки и стал их вертеть, держа за конец тонкой оправы. Когда очки сделали третий оборот, он снова положил их на место. -- Вы не подумайте, что я хочу подсластить пилюлю. Зара Мамедовна пыталась вас защищать, высказывалась в пользу дополнительных тренировок, но генерал медицинской службы Заботин непоколебим. Он считает, что человеческий организм, не выдерживающий нагрузок, нетренируем. Разумеется, он будет настаивать на вашем отчислении. Костров вздрогнул и весь подался вперед. Казалось, обычная выдержка вот-вот его покинет. Потемнели глаза, и складки зыбью побежали от уголков рта. -- Меня отчислить... после стольких лет тренировки? Лапотников подавленно вздохнул: -- Все это верно, и я ваше состояние понимаю. Но экстрасистолы -- паршивая вещь, и при наличии их вряд ли разрешит медицина сажать человека в космический корабль, зная, что при проходе сквозь плотные слои человек этот должен переносить большие перегрузки. Где гарантия, что он останется, мягко выражаясь, невредимым? -- Значит, и вы с ними заодно? -- вспыльчиво спросил Володя. Полковник Лапотников нравоучительно поднял указательный палец. -- Генерал Заботин -- ученый с мировым именем. -- В основном исследовавший Стрелок и Белок! -- взорвался Костров. -- А я че-ло-век! Понимаете, че-ло-век! -- Вы еще и летчик-космонавт, майор Костров, -- услышал он за спиной рассерженный бас и резко обернулся. В дверях стоял генерал Мочалов. Костров моментально подобрался, вытянул руки по швам. -- Как вам не стыдно! -- сказал Мочалов. -- Садитесь. -- И сам сел напротив. -- С такой нервной системой, как у вас, майор Костров, вероятно, будет нелегко переносить перегрузки, одиночество и невесомость в настоящем космическом полете. Жизнь вам задала всего один суровый урок, а вы уже готовы пасть духом. -- Неправда! -- вспыльчиво перебил Костров. -- Я готов драться. -- Драться? -- переспросил генерал, и глаза его потеплели. -- Вот это по-моему. -- Он дружелюбно хлопнул майора по коленке, искоса посмотрел на полковника Лапотникова. -- Драться и мне неоднократно приходилось. Только давайте разберемся, против чего надо драться. Как-то на фронте мой "ил" подбили над целью. Пришлось садиться во вражеском тылу. Когда я увидел, что ко мне спешат фашистские мотоциклисты, я твердо знал, за что буду драться, и был готов вести бой до последнего патрона. После войны, уже в мирное время, пришлось мне однажды садиться без горючего в горах, голодать, ждать помощи. Там я тоже знал, за что дерусь, и не спасовал. Но был в моей жизни и другой случай. На учениях. Мы уже на реактивных истребителях летали, и наш начальник штаба, замещавший в ту пору командующего, приказал в воздушном бою против соседнего полка применить массированные атаки. Я вышел из его кабинета, сказал: "Слушаюсь", а сам думаю: "До чего же это дремучая чепуха! Разве можно такой тактикой пользоваться в нашей молодой реактивной авиации, разве она применима? Скорости огромны, групповой маневр чрезвычайно осложнен..." А начальнику штаба ой как хотелось блеснуть перед генерал-инспектором! -- И вы его не послушались? -- вопросительно поглядел на него Костров. -- Не послушался, Володя, -- весело закончил Мочалов, -- мелкими группами ударил. По-своему. -- А потом? Мочалов рассмеялся и встал. -- Дело прошлое. Начальник штаба приказ о моем освобождении от обязанностей командира полка заготовил. А генерал-инспектор за самостоятельное решение благодарность объявил. -- Значит, вы меня учите непослушанию, товарищ генерал? -- невесело пошутил космонавт. -- Твердости, товарищ майор, -- сурово поправил Мочалов, -- и считаю, что каждый советский офицер, если он верит в справедливость своего замысла, должен доказывать свою правоту всеми средствами. Не нарушая наших уставов, разумеется, при этом. Вы вот тут в полемическом запале, так сказать, не совсем лестно о генерале Заботине отозвались, Костров. А так ли это? Заботин действительно крупный ученый, и сводить его роль к исследованиям Стрелок и Белок, как вы тут выразились, это оскорбительно. Я знаю, например, что Орест Михайлович заканчивает интересный труд "Человек и невесомость". Но что поделаешь, космическая наука еще очень молода. Творцы ее производят много смелых экспериментов... И поверьте, они вам не враги. Даже перестраховка, если она есть, только заботой о вашем здоровье вызвана и стремлением, чтобы все наши космические полеты без ненужных жертв совершались. Ну а вы должны за себя побороться. Словом, считайте, что я на вашей стороне, -- закончил генерал Мочалов. x x x Костров покидал штаб несколько ободренным. У входа его нагнал Олег Локтев, обнял за плечи. -- Дружище, мало ли с кем не бывает... Мы бороться за тебя будем. Сейчас иди к Горелову. Там "большой сбор" трубят. Сережа Ножиков инициатор. Ясный апрельский день властвовал над землей. Зрело на голубом небе щедрое солнце, и нагретый им воздух дрожал и струился совсем как летом. Первые ласточки жадно тянулись к солнцу. Чисто выметенные дорожки городка сияли, словно умытые. На здании клуба красили крышу в ярко-зеленый, такой же, как и первая травка, цвет. Горелов, посланный товарищами встретить Кострова, увидел, что Володя у самого подъезда тихо и мирно беседует с плечистым, небольшого роста майором. Этого офицера Горелов уже видел однажды в спортзале, когда команда космонавтов сражалась в баскетбол с командой штаба. Несмотря на то что за штаб выступал приехавший к ним в отряд Гагарин, отменный баскетболист, они долго вели игру с разрывом в четыре очка. А перед самым перерывом появился этот майор. У него были удивительно цепкие голубые глаза, умевшие как-то быстро схватывать все окружающее. Чуть выпуклые, с маленькими прожилками, они не скользили по сторонам, как это бывает у многих любопытствующих людей, а смотрели как бы в одном направлении и видели все. Офицер этот пришел тогда в меховой шапке. Из-под нее проглядывали пышные белые волосы. Но когда майор шапку снял, оказалось -- он почти совсем лыс. Майор встал на сторону штабной команды вместо выбывшего из игры начальника физподготовки Баринова и за десять минут несколькими бросками выровнял счет. Космонавты в тот день проиграли. Сейчас он, улыбаясь, ободрял приунывшего Володю: -- Что ты, Костров! Я не медик, но тоже понимаю: раз по всем видам ты перегрузки сносишь нормально, а на центрифуге споткнулся, значит, к тебе особый ключик надо искать. И найдут его! -- воскликнул он убежденно. -- Володя, это кто? -- тихо спросил Горелов, когда майор ушел. Костров долгим взглядом проводил собеседника. -- Иван Михайлович Дробышев. Мужик что надо. -- Врач? -- Нет, Алеша. Из госбезопасности. -- А-а! -- понимающе протянул Горелов. -- Меня за тобой ребята прислали. На квартире "большой сбор". Идем. Они вошли в приоткрытую дверь тринадцатой квартиры. За исключением Жени Светловой, которая была на тренировке в сурдокамере, здесь находились все космонавты. На диване с пылающим лицом сидела только что высказавшаяся Марина Бережкова, размахивал руками Андрей Субботин, что-то объясняя Виталию Карпову. Игорь Дремов внимательно слушал. Все сделали вид, что не заметили появившегося Кострова. Заговорил Ножиков: =Марина совершенно права. Разве тут удержишься от волнения? И мы не позволим, чтобы судьба человека решалась в одночасье на основании одной, может совершенно случайной, неудачи. Сейчас же я заправляю свою "антилопу-гну" и поеду к генералу Заботину. Буду с ним говорить от вашего имени и от имени всего партбюро. Добьюсь, чтобы Володю отправили на самое объективное медицинское обследование и чтобы попал он в руки самого лучшего терапевта. Согласны? -- Уполномачиваем! -- загудели космонавты. x x x "Антилопой-гну" Сергей Ножиков именовал свой собственный, недавно приобретенный на двухгодичные отчисления из офицерского оклада автомобиль "Москвич". Ножиков, спокойный с виду и очень рассудительный человек, просто преображался, когда садился за руль. Нет, никто бы не сказал, что это именно он, майор Сергей Ножиков, секретарь партийной организации отряда космонавтов, так лихо гонит машину. При этом Сергей никогда не нарушал режима скорости или правил движения. Просто он так умел этой скоростью пользоваться и так смело обходил впереди идущие автомобили, управляемые нерасторопными водителями, что могло показаться -- едет самый что ни на есть забубенный лихач. Сегодня он особенно торопился, потому что знал -- генерал Заботин принимает только с трех до пяти, а ровно в пять у него начинается методическое совещание и тогда -- прощай: генеральский кабинет превратится в неприступную крепость. Все-таки он успел. Вошел в приемную, когда на часах было без десяти пять. -- У генерала кто-нибудь есть? Секретарша отрицательно покачала головой, и Ножиков, поняв это как разрешение, отворил дверь. Отодвинув от стола старомодное кресло с резными подлокотниками, генерал стоя читал какую-то рукопись. Был он в штатском. Черная без единой сединки шевелюра, остроносое лицо. При появлении Ножикова не оторвал взгляд от рукописи. -- Слушаю вас, товарищ. -- Я по поводу космонавта майора Кострова, -- начал Сергей, -- его отстранили от дальнейших тренировок. Глаза Заботина уперлись в Ножикова. -- Вот как! -- удивленно, чуть в нос пробаритонил генерал. -- Вы что же, командир отряда космонавтов? -- Никак нет. -- Его заместитель? -- Тоже нет. -- Тогда, быть может, начальник штаба? -- продолжал Заботин, подавляя раздражение, вызванное неожиданным вторжением в его кабинет этого широкоплечего майора. -- Нет. -- Тогда вы, быть может, скажете, по чьему поручению задаете мне такой вопрос? -- вкрадчиво произнес Заботин и, опираясь на прочные подлокотники, медленно осел в кресле. -- Скажу, -- отрубил Ножиков. -- По поручению нашей партийной организации. -- Позвольте, -- перебил Заботин сурово, -- ответственность за судьбу Кострова лежит все-таки на мне, и, если ваша партийная организация снабдит его новым сердцем, без явлений экстрасистолы, я охотно оставлю неподписанным документ об отчислении его из группы летчиков-космонавтов. В темных глазах Ножикова вспыхнула буря. -- Послушайте, товарищ генерал, -- почти выкрикнул Ножиков, -- майору Владимиру Кострову не надо нового сердца. У него есть свое -- хорошее и надежное сердце... Если вы даже в нем и обнаружили эту самую экстрасистолу. Генерал Заботин с интересом посмотрел на майора. Он любил людей настойчивых и строптивых. С такими он ожесточенно спорил, если, по его мнению, они защищали или высказывали неверную точку зрения. Но стоило только Заботину убедиться, что правы они, а не он, и он мужественно в этом признавался. -- Чего же вы добиваетесь? -- спросил Заботин тихо. -- Чуткого отношения к Кострову. -- Нельзя ли поконкретнее? -- Чтобы майор Костров был немедленно отправлен на самое глубокое медицинское исследование, под наблюдение лучших терапевтов. -- И вы уверены, что это все нам объяснит? -- Уверен, товарищ генерал. -- Ладно, будь по-вашему, -- согласился вдруг Заботин и усмехнулся: -- Однако и крутоватый же вы мужичок. -- Какой уж есть, - насупившись, проговорил Ножиков. x x x Жене Светловой ужасно не повезло. Даже Первое мая она провела в сурдокамере. Где-то в это время звенели голоса друзей и подруг. Они, возможно, веселились за праздничным столом, а может, их всех увезли в Звездный городок. Туда на праздники всегда приезжали знаменитые артисты и поэты. В Звездный городок наверняка приехал и Леня Рогов, которому замполит Нелидов, наверное, послал пригласительный билет. Рогова Женя не видела уже около месяца. Они провели с ним одно из воскресений в Третьяковке, пообедали в молодежном кафе "Романтика". И в тот же день по редакционной командировке Рогов уехал в Сибирь. Теперь он в Москве и, вероятно, уже навестил их городок. Может, заходил в сурдокамеру и видел ее на экране телевизора. "Видел или нет? -- спросила себя Женя и тут же обрезала: -- А тебе этого хотелось, а?" Усмехнулась, потому что не нашла на этот вопрос ответа. С тех пор как Женя Светлова безошибочно почувствовала свою власть над добродушным, медлительным Леней Роговым, она потеряла покой. Странные превращения происходили с ней. "Ты ему нравишься. Возможно, он тебя любит, -- рассуждала Женя. -- А ты его?" И оставляла этот вопрос безответным, вела бесконечные поединки сама с собой. "Тебе уже двадцать второй год, -- говорил ей серьезный укоряющий голос, -- и ты уже не та сумасбродная девчонка, что бросалась в Иртыш с высоченного моста. Пора бы и разобраться посерьезнее в своих чувствах". -- "Ну и что же? -- возражала этому рассудительному голосу другой, очень веселый. -- Леня очень и очень неплохой человек". -- "Но значит ли это, что он тот единственный, кого ты можешь полюбить?" И веселый озорной голос торжествовал: "А для чего тебе так срочно отвечать на этот вопрос? Ты что, замуж собралась?" Леня... То он казался ей хорошим парнем, то она видела в нем человека, потрепанного жизнью, утратившего самое, по ее мнению, главное -- веру в большое чувство. "А если он и обо мне начнет думать, как о той женщине с фарфоровыми глазами?! Чушь! Ерунда! -- тут же обрывала она себя. -- Он так не может". Когда однажды Марина Бережкова спросила: "Слушай, Женька, неужели ты влюбилась в этого толстячка?" -- она вся вспыхнула и оскорбленно перебила: "Как тебе не стыдно это говорить!" Может быть, так и было на самом деле. Леня ей нравился, но она опасалась принять за любовь обыкновенную дружескую привязанность. А сейчас она хотела его видеть. Очень хотела. Но может, это от тоски по людям, навеваемой камерой молчания, да и только?.. Прошумели майские праздники, а потом настало шестое число. В сурдокамере Женя проводила время по так называемому перевернутому графику: день за ночь. Василий Николаевич Рябцев, напутствуя ее, объяснил, что один из ныне известных всему миру космонавт подобным образом готовился к полету. По ее счету, был поздний вечер, и Женя деловито расчесывала перед зеркалом волосы, готовясь к "отбою", когда внешний мир заговорил с ней торжественным голосом Рябцева: -- Евгения Яковлевна, ваш опыт подходит к концу. Через час мы вас будем поздравлять с успешным завершением задания. -- Вот как! -- воскликнула обрадованная Женя. -- А я спать хотела укладываться. -- О каком сне может идти речь! Утро в полном разгаре. Вы разве забыли об условии своего пребывания в тишине? -- Нет, Василий Николаевич, -- засмеялась Светлова, -- не забыла. Значит, с перевернутым графиком покончено? -- Покончено, покончено, -- подтвердил Рябцев, -- а теперь ждите дальнейших указаний. Женя не знала, что происходило в эти минуты за массивными звуконепроницаемыми дверями. Леня Рогов еще с утра появился в городке космонавтов. Разбудив заспанную лаборантку Сонечку, он уместился на стуле напротив телевизора и неотрывно следил за Женей, задумчиво двигавшейся по тесному пространству камеры. Он нашел ее мало изменившейся. Простенькая прическа делала ее похожей на десятиклассницу. Появился Василий Николаевич Рябцев, старательно, как всегда, выбритый, подмигнул недвусмысленно белокурой Соне. -- Пресса, оказывается, уже здесь. -- Вчера прилетел из Сибири, и вот, как видите... -- сообщил Рогов. -- Вижу, вижу, -- засмеялся Рябцев, -- чуть свет, и я у ваших ног... -- Послушайте, Василий Николаевич, -- пропуская шутку мимо ушей, продолжал корреспондент, -- это правда, что Женя сегодня выходит? -- Абсолютная. Ровно через час я освобожу ее из заточения. Причем, без всяких амнистий. Свой срок она отбыла не только полностью, но даже и оценку отличную заслужила. Рогов ничего не ответил, только вдруг резко повернулся и вышел из лаборатории. ...Когда, освободившись от электродов, пройдя последнее медицинское обследование, Женя вышла из сурдокамеры, майское голубое небо и пышная разросшаяся на густых деревьях зелень заполнили ей глаза. Остановившись у подоконника, она жадно вдыхала родниково-чистый воздух. Бродили в ней острые запахи клейкой ели, смолистых сосенок и осин. Были эти запахи настолько сильными и дурманящими, что ей стало трудно дышать. Женя увидела стены и крыши родного городка, разбегавшиеся во все стороны от учебного корпуса аллейки, редких пешеходов на них. Потом недоуменно стала оглядываться. -- Мы, кажется, погрустнели? -- лукаво заметил Василий Николаевич. -- Это по какой же причине? Или вас не радует вновь обретенная свобода? Или еще что? Ах, знаю. Вы решили, что некий рыцарь печального образа, именуемый Леонидом Дм