пустился на донецкий аэродром в два с минутами. Не успел
Дробышев сойти по трапу, как из мрака огромной тенью надвинулась на него
какая-то фигура.
-- Иван! Чертушка! -- воскликнул Рындин, тиская друга. Был полковник в
штатском, ветерок шевелил на непокрытой голове густую шапку волос. -- Идем
на свет, дай разгляжу.
-- Постой, Егор, ребра пощади, -- смеялся Дробышев.
Они зашагали к ярко освещенному аэровокзалу по сухой донецкой земле,
пахнущей горьковатой полынью и мятой. Годы мало изменили Рындина. Все тот же
горбоносый профиль и худощавое лицо.
-- В управление не поедем, -- командовал Рындин, -- это только в плохих
кинофильмах чекисты ночи напролет проводят в своих кабинетах и туда же
доставляют с аэродромов друзей, с которыми долго не виделись. Ситуация,
дорогой Иван Михалыч, такова. Я временный холостяк. Дочь старшая от нас уже
отбилась. Отрезанный ломоть, что называется. Кончила нефтяной институт и
упорхнула на Сахалин. Жена с сыном в Евпатории. Так что приму я тебя
по-царски. Ужин и бутылка коньяку нас уже ждет.
В квартире полковника Рындина царствовали нерушимый покой и порядок --
видать, даже в отсутствие жены старательно поддерживались хозяином. Стол был
уже накрыт. Ужин в основном состоял из холодных блюд. В чугунном котелке
дымилась картошка в мундире.
-- Это самое главное, Иван, -- похвастался Рындин, чтобы дым
партизанских костров не забывался.
Выпили, поговорили о боях и походах, сосчитали седины и морщины.
-- Знаю, что ты теперь у космонавтов, -- тихо сказал Рындин.
-- Там, Егор, -- подтвердил Дробышев.
-- Занятное дело. Ну а на Луну скоро кого-нибудь отправишь?
Голубые глаза Ивана Михайловича потеплели.
-- На Луну придется обождать, дружище. Но и этот вариант, вероятно, не
за горами. Доживем и до такого дня.
-- Вот тогда от того космонавта, который Луну облетит, обязательно мне
фотографию пришлешь с автографом.
-- Непременно пришлю, Егор, -- заверил Дробышев.
Рындин вновь наполнил небольшие хрустальные рюмочки, весело тряхнул
головой, отчего черные волосы рассыпались.
-- Врешь ведь, Воробышек. Небось на второй же день забудешь о своем
обещании. Ты и так мне пишешь в год по столовой ложке.
-- Так же, как и ты, -- отпарировал Дробышев.
-- Это, пожалуй, верно, -- сдался полковник и, поднимая высоко рюмку,
предложил: -- Знаешь что... давай за дружбу! Ведь не от того она, окаянная,
зависит, кто кому в год по сколько писем пишет. Лично я дружбу так понимаю.
Ты можешь два и три года мне не писать. Но вот случилось у тебя какое-то
осложнение, дело серьезное возникло, требуется немедленное разрешение, и,
если ты ко мне обратился за помощью, я, как говорят футболисты, полностью
должен выложиться, а тебе помочь. Вот как!
Они выпили, и Рындин, хрустя огурчиком, спросил:
-- Кстати, что у тебя за дело ко мне?
Дробышев по-мальчишески присвистнул.
-- Ты же сам предупреждал -- о делах утром.
Рындин, не соглашаясь, покачал головой.
-- То я шуткой, дружище. Если хочешь ускорить, рассказывай сразу.
-- Хорошо, Егор, -- согласился майор, -- я же знаю твою деловитость. И
выпить не дашь спокойно.
...Рындин слушал внимательно, полузакрыв глаза. У него была особая
такая манера: если слушал человека, которому безгранично верил, то -- только
так, не глядя на него, смежив веки. Егор утверждал, что так лучше думать,
оценивать услышанное и сразу прикидывать мысленно возможные варианты
решения.
-- Да-а, -- сказал он, когда Дробышев замолчал, -- очень неприятная
история. Тут дело вовсе не в формуле: сын за отца не отвечает. Мы прекрасно
убедились, что ценность человека определяется его делами и поступками, а не
родственными связями. Но ты и с другим посчитайся. Полетит в космос этот
самый твой майор, мы опубликуем его биографию, а враги наши вытащат на свет
подлинную историю его родителя. Представляешь, какой шум они поднимут?
Кстати, как фамилия этого товарища?
Дробышев расстегнул воротник армейской рубашки, помедлив, ответил:
-- Костров. Майор Костров Владимир Павлович. В порядке информации,
Егор, сообщаю, что фамилии будущих космонавтов не афишируются.
-- Это я знаю, Ваня, -- тихо согласился Рындин. -- Дай-ка бумагу.
Он внимательно прочитал короткий текст, всмотрелся в подпись и штамп
поселкового Совета.
-- Постой, постой! -- воскликнул он неожиданно. -- Костров Павел
Федорович... Как же, вспоминаю... У нас действительно был такой человек в
подполье. Павел Костров... тысяча девятисотого года рождения. Кличка его
Агроном. На подпольную работу пришел из деревни Ольховка. Там был колхозным
агрономом, действительно. Поэтому и кличку такую дали.
Дробышев в ожидании пододвинулся к полковнику.
-- Дальше, Егор... дальше, -- умолял он, -- у тебя же изумительная
память. Такую деталь, как год рождения, через столько лет не забыл.
Электронный мозг... Что еще вспомнишь? Не томи.
Но Рындин сделал досадливый жест:
-- Подожди, Ваня, с комплиментами... Дальше след в этой самой
электронной, как ты сказал, памяти теряется. Но ты тоже был в Ольховке и
прятался у нашего знаменитого деда Телеги. Неужели дед ни разу ничего не
говорил о семье Костровых: Это же коренная ольховская семья.
-- Нет, -- вздохнул огорченно Дробышев, -- ты же знаешь, какой он был,
дед Телега. Из тех говорунов, у каких и слова-то клещами не выжмешь. Муций
Сцевола по сравнению с ним ноль без палочки.
-- Да, осложняется дело, -- пробормотал Рындин и погрузился в долгое
молчание.
Дробышев терпеливо ждал, зная, что старый друг призвал сейчас на помощь
всю свою память. И не ошибся.
-- Вспомнил! -- негромко воскликнул Рындин. -- Агроном вышел из моего
подчинения в феврале сорок третьего. Тогда отобрали самых стойких, в том
числе и его, для работы в гестапо и горловской командатуре. Дальше мы с ним
связь потеряли... Кажется, был слушок, что в тех местах перед самым своим
уходом гитлеровцы расстреляли группу русских и украинцев, сотрудничавших с
ними. Был ли в их числе Павел Костров, не знаю. Остался ли он честным
советским человеком, нашим подпольщиком, или стал предателем, как утверждает
эта бумага, тоже не знаю.
-- Но ведь ниточка уже протянулась, Егор, -- обрадованно прервал
полковника Дробышев.
Рындин вмиг сбросил задумчивость:
-- Что такое? Ниточка? К черту ниточку! Мне канат нужен! Канат,
понимаешь? Иначе Рындин не привык работать. А теперь спать. Утро вечера
мудренее.
Вскоре они затушили свет.
Двое суток прожил майор Дробышев на квартире у своего старого друга.
Полковник ни разу за это время не пригласил его к себе в управление, не
обратился с каким-либо вопросом, хотя бы отдаленно связанным с делом, по
которому приехал майор. Чтобы Ивану Михайловичу не было скучно, нашел для
него и занятия и развлечения. На полдня отправил майора в гости к шахтерам,
заставил там провести беседу о партизанском прошлом донецкого края, а потом
спустился под землю и своими глазами посмотрел, "как теперь рубают уголек".
Ворчливо при этом заметил: "Чтобы ты потом космонавтам рассказал".
После этой поездки Дробышев получил от шахтеров в подарок рыболовные
снасти с подробнейшей консультацией о расположении удачных мест для ловли и
наиболее удобных путях к ним. Вместе с шофером Рындина Дробышев поймал на
второй день с полсотни мелких рыбешек и привез их в садке, пахнущем озерным
илом. Были там и колючие ершишки, и красноперки, и подлещики. Поздним
вечером он отворял хозяину дверь руками, облепленными рыбьей чешуей. Рындин
восторженно зашевелил большими ноздрями, втягивая аппетитный запах.
-- Эка ушицей потянуло. Ай да молодец, Иван! Чую, что не терял времени
зря.
Сняв китель, полковник прошел на кухню, заглянул в чугунный котелок,
отдающий дымом, где варилась рыбешка, посоветовал подбавить перца и положить
несколько ложек сметаны. Потом повторил:
-- Да, да, не терял ты зря времени, дружище.
Дробышев скосил на него настороженные глаза.
-- Не то что некоторые начальники, которые после истечения двух суток
ничего не могут сказать членораздельного.
Рындин сел на табурет, широко расставив ноги, и сцепил перед собой
большие сильные руки.
-- Ну, ну. Эти начальники не так уж плохи.
-- Что-нибудь установил? -- просиял Иван Михайлович.
-- Давай уху хлебать, -- предложил Рындин вместо ответа.
Сели ужинать. Квадрат окна синел плотными сумерками. От большой миски
-- из нее они хлебали по-рыбацки, вдвоем, -- струился раздражающий дымок.
После ужина Рындин закурил и задумался.
-- Как совершенствуются наши функции. Когда-то среди них преобладали
карательные и контрольные, а вот теперь...
-- Что теперь?.. -- не выдержал Дробышев, но Рындин остановил его
холодным взглядом.
-- А то, что теперь вся наша работа действительно только на главное
нацелена -- на охрану Советского государства, на борьбу с иностранными
агентами. Одновременно мы занимаемся профилактической работой. Наши органы
охраняют советского человека, его честь, достоинство и благополучие. Вот
случилась беда у твоего майора Кострова, беда, о которой он ничего и не
знает, и мой аппарат уже третьи сутки только этим и занимается. Все другие
ела в сторону отложил, а они у меня тоже есть. -- Он очень шумно вздохнул и
почесал затылок, сделав вид, что действительно вспомнил об этих самых делах.
-- Ты, быть может, все-таки что-либо расскажешь, Егор? -- обратился
майор. По нахохленному, напускно-суровому виду друга он безошибочно
угадывал, что Рындин уже чего-то добился, но говорить не хочет, считает,
видимо, преждевременным посвящать его сейчас в подробности дела.
Зазвонил телефон, и Рындин мягкими шагами отошел от обеденного стола,
снял трубку. Голос его изменился, стал сердитым, едва только он выслушал
говорившего.
-- Что вы там отсебятиной занимаетесь, Косичкин? Эту записную книжку я
вам еще утром приказал закончить. Все отложите, всех сотрудников лаборатории
мобилизуйте. Понятно? Утром все записи должны быть у меня на столе. К девяти
ноль-ноль.
Полковник сердито бросил трубку на рычаг, словно она была во всем
виновата. Возвращаясь к столу, проворчал:
-- Умники еще мне нашлись...
-- Ты о каких это записях говорил? -- не выдержал Дробышев.
Рындин рассмеялся и потрепал его шершавой рукой по щеке, как
маленького:
-- Все будешь знать, рано состаришься, Воробышек. Завтра к девяти утра
приглашаю тебя к себе в кабинет. Получишь подробную информацию.
Кабинет у Рындина был тесный. Большой письменный стол занимал добрую
половину, мягкая мебель отсутствовала. Несколько стульев, приставленных к
стенам, коричневый сейф -- вот и все. С одной стены пристальным взглядом
проницательных глаз встречает посетителя Дзержинский, с другой -- улыбается
прижмурившийся от солнца Ильич, прогуливающийся по кремлевскому скверику.
Есть большое достоинство у этого кабинета: одна из его стен, остекленная от
пола до потолка, фонарем выходит на улицу, отчего в любое время дня здесь
необыкновенно светло, маленькая комната полна небом и солнцем.
В этот майский день солнце заливало большой донецкий город мириадами
лучей, и на столе у Рындина чернильный прибор и серебряный стаканчик с
карандашами отсвечивали веселыми зайчиками.
-- Садись, Иван, -- кивнул он Дробышеву и нажал вделанную в стол
кнопку. Из приемной явился пожилой старшина.
-- Старшего лейтенанта Косичкина ко мне.
-- Ждет в приемной.
Косичкин оказался худощавым лысоватым немолодым человеком в роговых
очках и синих нарукавниках, надетых на китель. Он молча разложил перед
полковником несколько фотографий, отпечатанные на машинке тексты, пустую
ржавую автоматную гильзу с торчавшей из нее выцветшей бумагой и
металлическую форму, в которой лежала полуистлевшая записная книжка.
-- Самое главное -- патрон, -- сказал он тихо, -- потрясающе! В
записной книжке тоже удалось многое восстановить. Однако особенно
прикасаться к ней не рекомендую. Ветха до того, что может рассыпаться. Я вам
нужен, товарищ полковник?
-- Спасибо, Косичкин, мы сами теперь разберемся. В следующий раз надо
подобные экспонаты пооперативнее обрабатывать. А то целую неделю такие
ценности держите, а начальник и не знает.
-- Так ведь текучка захлестнула, -- развел руками Косичкин.
-- Не слишком ли она вас часто захлестывает? В прессу еще не давали?
-- Нет, товарищ полковник.
-- Денька два-три подождите.
-- Слушаюсь.
Рындин сел в кресло и положил перед собой сцепленные руки.
-- Вот орел! Выдать бы ему по первое число, да что поделаешь,
победителей не судят. Ну а теперь, Иван Михалыч, слушай. Кажется, мы с этой
историей разобрались. И прежде всего потому, что диалектика не отвергает
случайностей, -- проговорил Рындин, стараясь подавить в голосе торжествующие
нотки, -- и случайности эти иной раз бывают таковы, что в их удачное
совпадение даже с трудом веришь. Прежде всего о документе, который был
послан вашему генералу. Председатель поселкового Совета Сизов его не
подписывал.
-- Вот так да! -- подскочил Дробышев, и его глаза округлились от
изумления. -- Фальшивка?
-- Выходит, -- подтвердил Рындин. -- Более того, подпись под этим
документом ни жене Сизова, ни его пятнадцатилетнему сыну тем более не
принадлежат. Из сотрудников Совета тоже никто не обладает похожим почерком.
-- Что ты говоришь! -- ахнул Дробышев. -- Как в детективе. Кому же
понадобился этот грязный розыгрыш?
-- Вероятно, кому-то понадобился. Но я этим вопросом пока не занимался,
дорогой мой майор. Для меня во сто крат важнее было разобраться в самой
версии. Раз документ оказался фальшивым, значит, сомнительность обвинения в
десять раз возрастает. И вот послушай, чего я достиг за эти двое с половиной
суток, пока ты полавливал рыбку да слушал шахтерские байки. Около месяца
назад на окраине города, в котором находилось гестапо, где, по утверждению
мнимого Сизова, работал Павел Костров, строители рыли котлован под фундамент
для нового пятиэтажного дома. Увидели истлевший автомат и гранаты.
Естественно, кто же хочет в зрелом возрасте играть с огнем? Саперов кликнули
-- наших, армейских. Те и завершили раскопки. Оказалось, строители
наткнулись на фронтовую траншею. Мин там не обнаружено, но было найдено
очень много стреляных гильз, десятка полтора лимонок, обрывки солдатских
шинелей, полевая офицерская сумка и в ней вот эта книжица. Посмотри ее, но
поосторожнее, пожалуйста.
Дробышев с волнением взялся за алюминиевую форму. На дне ее лежала
записная книжка. Половина коричневого переплета была оборвана, и слабые
карандашные строки еле-еле угадывались в размытых временем и окопной
сырости. К сохранившейся части переплета прилип кусок земли, и пахло от него
тленом, глубинной сыростью солдатской могилы.
-- Там еще была штатская кепка и колода карт, -- задумчиво прибавил
полковник, -- но большой ценности карты не представляют. Записей каких-либо
на них не обнаружено.
-- А книжка?
-- Книжка свою службу сослужила, Иван. Наш Косичкин, человек очень
медлительный, но недостаток оперативности возмещает исключительным
мастерством. Да и старательностью тоже. Долго не брался за эти документы, --
видишь ли, текучка его заела! А две ночи не поспал -- и посмотри, какой
прекрасный результат. Все восстановленные записи перепечатаны на этих двух
страничках, но по ним "Войну и мир" написать можно. Что, по всей видимости,
произошло? Траншею занял взвод боевого охранения, первый ворвавшийся в
город. Потом его окружили фашисты, и в неравном бою он погиб. Удалось
установить фамилию офицера, которому принадлежала записная книжка. Лейтенант
Пестров из Углича. Вероятно, командир взвода. Тоже двадцать с гаком считался
пропавшим без вести. Но самое главное -- рядом с ними, в этом же самом
окопе, сражались и штатские товарищи. Почему они там очутились, поймешь из
записей.
-- Можно взять? -- почти шепотом спросил Дробышев. Черная шевелюра
Рындина утвердительно заколыхалась.
Майор осторожно приблизил к глазам листки. Четкие строчки
управленческой пишущей машинки были резким контрастом со слабыми следами
карандаша на страницах истлевшей записной книжки, которую и взять-то в руки
было боязно. Сжав губы, майор очень медленно читал текст, и зияющие
пропусками корявые, наспех написанные фразы глухой болью царапнули за самое
сердце. Будто раздвинулись уютные стены рындинского кабинета, и он увидел
выжженную солнцем степную окраину города, исхлестанную струями пулеметного
огня, лезущих на траншею с гранатами в руках гитлеровцев, злобно орущих:
"Рус, сдавайс!" -- и горсточку храбрых людей в родных ему солдатских шинелях
с пятиконечными звездочками на выгоревших от солнца пилотках, худых и
осунувшихся, объятых единственным порывом: не сдаваться! И он стал читать:
"16 сентября.
Наш взвод ворвался на рассвете в город. Успели захватить тюрьму.
Фашисты решили, что мы -- это основная сила, и отступили. Живыми в тюрьме
застали только пятерых. Дерутся сейчас с нами. Старший из них наш подпольщик
Павел Костров по кличке Агроном. Мировой парень. Дерется как лев. Фашисты
опомнились и поняли, что мы резко вырвались вперед. Появились их
автоматчики. Пришлось отступить. Заняли траншею на окраине и ведем бой. Наши
должны перегруппироваться и подойти".
Затертое число, только "бря", оставшееся в первой фразе.
"Нас было тридцать шесть, а теперь восемнадцать. Из пятерых
освобожденных подпольщиков остался один Костров. Вчера подбили с ним три
танка. Гранаты противотанковые кончаются. Нас окружают со всех сторон.
Танков больше не пускают, хотят взять живыми. Огонь -- не поднять головы".
Совсем без числа.
"Где же наши основные силы? Значит, наступление захлебнулось. Слышим
артиллерию, но пехоты и танков нет. Гитлеровцы берут на измор. Сидим без
сухарей и воды. Один только станковый наш напоен. Костров шутит: "Кохаем
его, как невесту". По вечерам фашисты наглеют, в рупор кричат: "Сдавайтесь,
обеспечим гуманное обращение!" Костров отвечает очередью наугад. Ругаю --
так нельзя, патронов мало. Ни одного бесприцельного выстрела -- вот девиз".
И еще без числа.
"Нас всего семеро, и кажется, нам отсюда не выбраться. Вчера вечером
сержант Савиных пополз с флягой за водой и на полпути был убит осколком
мины. Жалко старика. Где-то в Сибири у него осталось пятеро детишек. Вижу из
окопа его распухшее тело, землистое лицо и оскаленные зубы. Отличный был
снайпер. Омню, как весной подо Ржевом он сутки караулил на пасху немецкого
полковника, все говорил: "Ты у меня разговеешься". Тот, основательно
нагрузившись спиртным, в одном исподнем вышел до ветру. Савиных не промазал.
У него на счету было шестьдесят три. Теперь -- сам. Держаться все труднее...
вот это... вечером... они идут с гармошками, во весь рост... уже побежали.
Не сдадимся... если, мама, узнаешь... деремся и погибаем, как коммунисты.
Кострову оторвало... За Родину... нет ничего... прощай!.
Листок дрогнул в пальцах майора. Иван Михайлович бережно положил его на
зеленое сукно письменного стола. С минуту они молча смотрели друг на друга.
За огромным стеклянным окном кабинета, выходившим на людную улицу,
разгорался теплый день. Просинь неба слепила глаза, и витиеватый след
реактивного самолета казался на ней нарисованным. Легкий шум троллейбусов
доносился снизу. Доброе солнце успело нагреть тесную комнату, а ветер,
ворвавшийся в распахнутую форточку, казалось, принес запах степных просторов
и легкий, едва уловимый угольной пыли.
-- Вот и все, Воробышек, -- заключил негромко Рындин. -- Видишь, ак
повернулись события. К ордену надо Павла Кострова представлять посмертно, а
не доносы на него писать. Еще обрати внимание на эту стреляную гильзу. Она
была очень тщательно закупорена паклей, поэтому записка, вложенная в нее,
довольно неплохо сохранилась. Я ее тебе не отдам, разумеется. Но фотокопии
ты получишь. Для космонавта Кострова это бесценный документ.
Дробышев вытащил из проржавевшей гильзы записку, осторожно ее
развернул. Наклонные, химическим карандашом выведенные буквы и рыжие следы
крови.
"Люди советские! К вам мое слово. Нас семеро, и мы погибнем. Смерть
встречаю в бою, и враг не увидит моей спины. Отдаю жизнь за Родину!
Воспитайте сына Володю и расскажите ему обо мне. Павел Костров".
И опять они замолчали. Рындин растроганно моргал глазами. Дробышев
медленно свернул записку.
-- Какое тебе спасибо, Егор! Дорогую правду добыли твои работники.
-- Стараемся, -- усмехнулся Рындин и виновато прибавил: -- Только
скоро, видать, на пенсию пора. Чекист, а слеза прошибла. -- Он встал и
прошелся по кабинету. Повернувшись спиной к другу, смотрел в голубое окно.
-- Какое солнце, а! Но и на нем есть пятна. Вот и в этой всей истории еще
осталось белое пятно. Кто сочинил эту фальшивку? Зачем? У Сизова остался
только один родственник, подпись которого пока нам неизвестна. Дядя Сысой.
Тоже тысяча девятисотого года рождения. Ровесник отцу твоего Кострова. В
тридцать третьем был раскулачен. Из Сибири возвратился уже после войны. В
Ольховке поселяться больше не стал. Сейчас работает гардеробщиком на
вокзале. Место хлебное.
-- Но какое отношение мог он иметь к судьбе Кострова-старшего, если не
был в этих местах в годы войны?
-- На первый взгляд, никакого, -- пожал плечами Рындин.
-- И все-таки... -- настороженно поднял брови Дробышев.
Рындин обернулся, подошел к нему.
-- Что "все-таки"?
-- Все-таки я съезжу в Ольховку повидать нашего деда Телегу.
-- Вот это правильно.
Из Ольховки Дробышев возвратился утром следующего дня. На рассвете
прошел короткий робкий дождичек, какие выпадают иной раз в конце мая в этой
степной полосе. Он прибил пыль у подножий терриконов, умыл шахтеров,
направляющихся на смену, и оставил капли на алых розах в городском парке.
Бледное облачко застенчиво вилось в голубой выси. Оживали троллейбусы и
трамваи, а с аэродрома уже взлетел первый пассажирский самолет и взял курс
на Москву.
Дробышев провел бессонную ночь. Лишь на обратном пути в тряском
"газике" немного подремал, но, разбуженный яркой, как лезвие, полосой
восхода, очнулся и не смыкал уже больше глаз. Утро принесло ему бодрость и
свежесть. Почему таким ясным было сознание, Дробышев хорошо знал: потому что
уже не оставалось загадок. Ровно в шесть он поднял с постели Рындина длинным
звонком. Полковник отворил дверь, проворчал:
-- А еще раньше разбудить не мог, Иван? Ну, каковы успехи? Деда Телегу
видел?
Майор внес в комнату небольшой мешок, бережно опустил на пол. В мешке
что-то звякнуло, и любопытный Рындин уверенно прокомментировал:
-- Его дары, конечно. -- Облачаясь в синюю пижаму, поторопил: -- Ну,
показывай, чем дед Телега нас угощает.
Дробышев деловито вынул из мешка белый пышный деревенский каравай, жбан
с черным густоструйным нердеком, пару рыбцов, огурцы и поллитровую бутылку с
синеватой пенящейся жидкостью.
-- А это! -- развел Рындин руками и отступил назад. -- То-ва-рищ
Дробышев, стыдитесь. Общаетесь с космосом на "ты", а приняли в дар от
какого-то деда бутыль с самогоном, а?
-- Положим не от какого-то, -- прервал его со смехом Иван Михалыч, -- а
от партизанского деда Телеги, когда-то нас с тобой спасавшего. Не так ли?
-- А! -- будто на расслышал полковник.
Дробышев весело развел руками:
-- Егор, не ворчи. Я его тоже пытался воспитывать. Говорю, это же
беззаконие, твой самогон. А он меня остановил и засмеялся в бороду. Она,
Егор, у него совершенно седая... толстовская по форме. Засмеялся и говорит:
"А ты у меня змиевик видел, бисов сын? Опять яйца курицу учат. Я этим делом
не занимался и не занимаюсь. А вот три бутылки по дешевке приобрел, чтобы
кости старческие растирать, так думаю для костей останется, если одну Егору
подарю. Он начальник большой, ко мне в три года раз заезжает. Пусть
попробует нашей донецкой крепости да и о том пусть не забывает, что гонят
еще по нашим селам данный напиток".
-- Не дед, а Талейран, -- захохотал Рындин, -- всегда выкрутится.
Ладно, Иван. Самогон его оставим для коллекции, а рыбца за завтраком
испробуем. Пока буду на стол собирать, докладывай о результатах поездки.
Майор порылся в карманах:
-- Прежде всего, Егор, обрати внимание на этот вот документ.
Полковник развернул листок со штампом приходной кассы.
-- Что это? Счет за квартиру? Ну и что же? -- морща лоб, он
всматривался в каракули химического карандаша. -- Постой, постой, это чья же
подпись? До чего знакомая. А ну-ка, дай мне бумагу о Кострове. Похоже, один
и тот же почерк.
-- Совершенно верно, Егор, та грязная бумага и этот самый квартирный
счет подписаны рукой одного и того же человека. Бывшего кулака Сысоя Сизова.
А его племянник, председатель поселкового Совета Сизов, повинен лишь в том,
что позволил своему дядюшке, которого не слишком уж часто пускает к себе в
дом, утащить пустой бланк со штампом.
Рындин сличил подписи, удовлетворенно кивнул головой и возвратил своему
другу обе бумаги.
-- А теперь, Иван, -- за завтрак с рыбцом, и ты мне расскажешь, что
заставило пойти на эту подлость Сысоя Сизова.
-- Сначала я тебе немного про деда Телегу расскажу.
У них на загляденье получился завтрак. Рындин с настоящей сноровкой
разделал отсвечивающую жиром рыбину, обложил ее на тарелке зелеными
перышками лука, подвинул соль. От вареное картошки столбом вставал белый
парок. Отыскалась и заветная бутылка кваса.
-- Оно бы, конечно, что-нибудь покрепче было бы более к месту, --
усмехнулся полковник, -- но это, если бы не было впереди рабочего дня. Если
бы вечером...
-- Вечером я уже буду в Москве, Егор, -- улыбнулся Дробышев, -- сойдет
на дорожку и квасок. Он тоже под такого рыбца хорош. У нас не завтрак, а
поэма!
-- Как ты сказал, чревоугодник? -- засмеялся Рындин. -- Поэма? А ведь
верно. Картошка с огурчиками и лучком -- поэма. Квас холодный -- поэма.
Рыбец -- и того больше. И вообще, дружище, я за то, чтобы находить
эстетическое решительно во всем. Даже в этом перышке зеленого лука. Погляди,
как на нем капелька играет. Будешь искать во всем красоту -- долго не
состаришься. Ну, рассказывай теперь про деде Телегу. Как встретились?
-- Я бы заблудился сейчас в Ольховке, -- задумчиво признался Дробышев,
-- совсем не такая. Помнишь, раньше -- село как село. Сто пятьдесят дворов.
Центр на бугре. На окраине ставок небольшой. Повыше ставка дедово подворье
-- "обитель купца первой гильдии", как он шутил. А дальше ветла у левады.
Потом дорога в лес убегает. Дома под крышами соломенными -- как
братья-близнецы. И каменых всего три. А вчера под вечер с твоим шофером
въехал, глазами повел -- все новое. Школа, Дом культуры, кирпичный завод,
два блочных дома со всеми удобствами. У колхозного правления садик с
клумбами отгрохали сельчане. А на той улице, по какой нас раненых Кондратий
Федорович сам вместо лошади на телеге тащил, теперь девчонки в капронах и
самых моднейших кофточках щеголяют. Помнишь ту улицу?
-- Помню, -- негромко отозвался Рындин.
Полузакрыв глаза, он действительно вспоминал прошлое. И взрыв эшелона,
и то, как они отходили. Было их всего четверо, и было условлено твердо, что
двое из них, запалив шнур, уйдут в другую сторону от насыпи, а он и Дробышев
-- в сторону Ольховки. Тех двоих надежных своих друзей они больше не
увидели. Погибли. А они, раненные при отходе, достигли поросшей камышами
узкой илистой речушки, выбиваясь из сил, долго брели по ее течению вверх, до
самого рассвета отсиживались потом в густой куге, слушая то приближающийся,
то замирающий лай немецких овчарок. У Рындина болело плечо, простреленное
разрывной пулей, и, впадая в забытье, он стонал, а Дробышев умоляюще просил:
"Ну, помолчи, Чалдон, совсем немного помолчи. Мы с тобой обязательно должны
выбраться". На рассвете, сам обессиленный от потери крови, Дробышев вытащил
товарища к окраинным ольховским избам. Кондратий Федорович Крыленко, крепкий
высокий старик, давно их ждал. "Двоих сразу не донесу, -- зашептал он. -- А
по очереди опасно. Светает быстро. Здесь бричка. Сидайте на нее, хлопцы, а я
без коняки попробую обойтись".
Так и отвез их окровавленных, на свое подворье, за что и получил
впоследствии у партизан и подпольщиков прозвище дед Телега. Вот какой была
правда об этом удивительном молчаливом старике и селе Ольховка, где ныне по
вечерам поют звонкоголосые девчата в капронах и парни в самых модных
свитерах выходят к ним после страдной полевой работы на гулянку, а над
крышами хат тонкими иголками встают телевизионные антенны.
-- Как же не помнить? -- повторил Рындин. -- Это же самое лавное в
жизни... Продолжай, Иван, продолжай.
Дробышев сделал вид, что не заметил взволнованности полковника.
-- Так вот, Егор, село стало новым до неузнаваемости. Это факт. Только
добрые старые дела в народе не забываются. Спрашиваю у первого же
шпингалета, которому лет четырнадцать-пятнадцать от роду, не больше, где
старый Крыленко проживает, а он мне без запинки так и режет в ответ: "Это
вам партизанский дед нужен. Дед Телега?" -- "Он", -- говорю. Парнишка
показал на новый домик под шиферной крышей. Мы развернулись и -- к зеленым
железным воротам. И что же ты думаешь, Егор? Сам навстречу вышел.
-- Каков же? Я его действительно три года не видел. С тех пор как орден
Отечественной войны первой степени вручал.
-- Белый как лунь. Около восьмидесяти уже. Но крепкий такой же, ни
капельки не согнулся. Глаза только слезиться стали. Прищурился, на меня
посмотрел и глуховатым баском своим: "До нас будете, товарищ майор?" -- "До
вас", -- говорю. "А кто ж вы такой будете, чего-то не признаю". -- "А ты, --
говорю, -- получше посмотри, дед Телега!" Он тогда попятился, еще раз
прищурился и пошел на меня с растопыренными руками. "Ой, Иване, ой, дитятко
мое неразумное! Воробышек! Вот ты какой вымахал!" Руки у деда еще крепкие,
обнял -- кости захрустели. Растрогался дед. Достал из сундука солдатскую
гимнастерку, орден Отечественной войны надраил да к ней привинтил. Внук его
Федяша подошел с поля. Ты, Егор, его помнишь? Тихий тогда был, все к нам в
подполье молоко да хлеб носил. Так вот отца его на фронте убили. А Федяшка
давно уже не Федяшка, а тридцатидвухлетний молодец. В лучших трактористах на
селе ходит. Жена у него Оксана на седьмом месяце дите носит. Словом, радости
на полсела. До рассвета с Кондратием Федоровичем проговорили. Вот и всплыла
полностью история с Павлом Костровым и Сысоем Сизовым. Когда дед Телега
приготовился рассказывать, я его упросил на магнитофон записать, голос,
говорю, твой на память сохраню.
-- Ну и что же он? -- засмеялся Рындин.
-- Полюбовно согласились, -- прищурился Иван Михайлович. -- Я эту
пленку Володе и всем нашим космонавтам проиграю. А сейчас показывай, где у
тебя розетка, и слушай нашего друга. Лечше его я все равно не расскажу.
Рындин помог майору включить магнитофон и оба с застывшими лицами,
позабыв о завтраке, стали слушать чуть покашливающий старческий голос:
-- О Павле Кострове спрашиваешь, Воробышек? Как же, знавал его, даже
очень хорошо знавал. И сынишку Володьку знавал. Шустрый был паренек, не
знаю, где только он теперь. Павлик Костров был ровесником Сысоя Сизова,
кулацкого сынка. От его батьки, Сизова-старшего, вся Ольховка трепетала. Из
трех каменных домов самый лучший, что под железной крышей, ему принадлежал.
Лучшие сенокосы в Ольховке чьи были? Сизовские. Пахотные земли чьи? Тоже
его. Коров, свиней и прочей живности хоть отбавляй. А какую упряжку держал!
Пронесется бывало на масленицу, все потом неделю вспоминают. Молотилку в
последнее время завел даже. Стали в нашей Ольховке колхоз создавать -- и
пошло тут все вверх дыбарем. Младший сын Сизова Данила в комсомол подался,
от родного отца отрекся и на шахту к самому Алексею Стаханову наниматься
поехал. Прямая дорога получилась у него и дальше. В кавалерию попал, против
фашистов сражался и в честном бою голову свою честно сложил. Сын вот его,
Петяшка, ныне в поселковом Совете председательствует. И тоже худого слова об
нем не скажешь. Справный парень. Честный, самостоятельный. А Сысой --
падалица. По пословице взрос: яблоко от яблони далеко не упадет. Кгм...
кгм..."
Пленка зашелестела, и голос деда Телеги на несколько секунд пропал.
-- Прибавь громкости, Егор, -- попросил Дробышев.
И опять голос невидимого рассказчика возник в комнате.
-- А Сысой -- батина тень. Ни на шаг от отца-мироеда. Лучшая гармонь на
селе -- у Сысоя. Шаровары, синим пламенем полыхающие, да жупан -- тоже у
Сысоя. Деньги отцовы в обоих карманах всегда звенят. А когда молодой агроном
Павел Костров влюбился в первую ольховскую певунью Настю Блакитную, встретил
его однажды в тихом переулке Сысой, свинчаткой на ладошке поиграл, а потом
самогонным перегаром в лицо дохнул и глаза зверские сделал: "Слушай, парень,
отступись от Настьки, пока не поздно, по-хорошему тебя прошу. А не то на
узкой дорожке не попадайся!" Но и Павлик был не из трусливого десятка.
Бровью не повел в ответ на эти слова, лишь усмехнулся презрительно. "Чем
грозишься, пустая башка! Люди уже и эсминцы и самолеты придумали, а ты все,
как пещерный человек, свинчатку показываешь". "Я тебя и пулей угостить
могу", -- пообещал Сысой. Павлик пожал плечами и говорит: "Ну что ж, давай
поспорим, кто лучше стреляет". А в ту пору в нашей Ольховке действительно
передвижной осоавиахимовский тир находился. Вот и пришли туда молодые парни.
За Сысоем моментально хвост. Все гуляки-парубки, которых винищем угощал,
выстроились. За агрономом -- дружки его по ликбезу, первые колхозники.
Бравый Сысой был парубок -- ничего не скажешь: и осанкой вышел, и ростом
гвардеец. Крепкие мускулы да зеленые насмешливые глаза. Их он на всех с
презрением пялил. Послал он в мишень три пули -- двадцать восемь очков. У
дружков до ушей улыбки. Кто-то затянул песенку обидную:
Под ногтями чернозем,
Цим-ля-ля, цим-ля-ля,
Это значит -- агроном,
Цим-ля-ля, цим-ля-ля,
Но Павлик Костров и тут обиды не выказал. Мелкокалиберное ружьишко этак
легонько взял да на руке подкинул. "Эх, Сысой Гнатыч, -- говорит, -- хошь и
хорошо ты стрелял, а все-таки не дюже точно. Только одну пулю в яблочко
посадил, а две в черный круг послал. А для хорошего стрелка это все равно
что за козьим молоком послать. Смотри!" И с этими словами наш дорогой
агроном все три пули подряд в самое яблочко всадил. Ажник ахнули его
ватажники. А Павлик демонстративно руки в карманы засунул, плюнул под ноги
кулацкому сыну да еще раз уколол: "Вот как надо стрелять. А что касается
Насти, так будет, как она захочет. Кого выберет из нас, тот на ней и
женится". Потемнел Сысой, крикнул на прощанье: "Ну, ну! Подумай, пока не
поздно над моими словами". Настя Блакитная вышла за агронома, и свадьба, дай
бог память, была хорошей. А через неделю после их свадьбы кулака Гната
Сизова выселяли из села. Агроном тоже принимал участие в раскулачивании,
даже яму с зерном одну нашел на подворье у Сизовых. А потом, когда с
комсомольской ячейки поздним вечером домой возвращался, кто-то пулю в него
из обреза послал. Только не суждено, видно, было той пуле ему навредить.
Мимо уха прожужжала. И еще говорили: будто, когда Сысой вместе с отцом на
выселку выезжал, так передавал через своих дружков, что обиды своей ни за
что не простит и даже под землей агронома разыщет, если тот раньше помрет.
Вот она, кулацкая ярость, какая, Иване! Только на кого же он ее теперь
направит? Костров, сказывают, или погиб, или пропал где-то без вести, о
Насте тоже ничего в нашей стороне не слышно. Что же он, будет могилу, что
ли, Павликову искать, чтобы на нее нагадить?"
Пленка кончилась, и голос деда Телеги растаял в устойчивой утренней
тишине, наводнявшей все эти минуты комнату. Рындин, пытаясь скрыть волнение,
долго и медленно набивал табаком трубку, а набив, отложил в сторону. От
почти не тронутой картошки по-прежнему поднимался дымок, тольк был пожиже.
Два старых подпольщика, ставшие теперь чекистами, молча смотрели на
этот дымок и одновременно думали о других, давно потухших, но незабываемых
дымках партизанских костров.
-- Мудрый человек наш дед Телега, -- сказал наконец полковник, -- и до
чего же это он метко насчет кулацкой неистребимой злости выразился и попытки
даже могилу загадить.
-- Змея с вырванным жалом, -- жестко отметил Дробышев.
-- Змея, говоришь? Нет, дорогой Иван Михалыч. Ошибаешься. Такие, как
Сысой Сизов, всего-навсего тени, исчезающие в полдень.
У генерала Мочалова была привычка: если в его кабинет набивалось сразу
несколько человек, он выходил из-за стола и выслушивал всех стоя, причем в
первую очередь тех, кто хотел как можно меньше задерживаться. Так было и в
этот день. Придя на службу, генерал обнаружил, что в приемной его ожидают
уже четверо: полковник Иванников, капитан Кольский, начальник сурдокамеры
Рябцев и лаборантка Соня.
-- Здравствуйте, товарищи, -- бодро окликнул их Мочалов, чувствовавший
себя необыкновенно свежим в это утро. -- Догадываюсь, что вы все ко мне.
Проходите.
В кабинете он снял летную фуражку, поправил расческой волосы, хотя в
этом не было никакой необходимости. Потом положил тонкую рабочую папку на
стол и обернулся к вошедшим. Сразу же определил, что сначала выслушает
работников сурдокамеры, -- по его мнению, они должны были оказаться самыми
кратковременными посетителями. Затем займется комендантом гарнизона и
последним предоставит слово начальнику штаба, у которого, должно быть, к
нему дел побольше, чем у других. Распланировав все подобным образом, Мочалов
уже готовился обратиться к Рябцеву, как вдруг дверь отворилась, и голос
пятого посетителя громко прозвучал с порога:
-- Разрешите войти, Сергей Степанович?
Глаза генерала, ясные еще минуту назад, смотрели удивленно.
-- Иван Михалыч?! -- вскричал он. -- Собственной персоной. А как же
Черное море и те самые двенадцать градусов воды, при которых вы рискуете
плавать?
-- А-а, ерунда, -- засмеялся весело Дробышев и крепко пожал ему руку.
-- Надеюсь, что в первой декаде июня этих градусов будет уже не двенадцать,
а пятнадцать. Вы долго будете заняты?
Мочалов по веселому виду майора уже понял, что тот прибыл с какой-то
доброй новостью и что новость эта касается "костровского дела", как он про
себя и в разговоре с Нелидовым называл бумагу, касающуюся космонавта.
-- Вы не уходите, Иван Михалыч, -- поднял руку Мочалов, -- я быстро с
товарищами разрешу все вопросы. Посидите.
Пришлось Дробышеву, сидя на диване, выслушивать все дела и просьбы, с
которыми явились в это утро к генералу три офицера и лаборантка Сонечка.
Мочалов был верен слову. В какие-нибудь двадцать минут он разрешил все
неувязки и осложнения, подписал все бумаги, а Иванникову, пытавшемуся
завести длинный разговор о методических неточностях в планировании
тренировочных полетов, просто и вразумительно внушил:
-- Подработайте этот вопрос получше, Прохор Кузьмич. И докладную
коротенькую набросайте. Мы потом с участием инструкторов и космонавтов
обсудим.
И они остались одни. Пристально смотрели друг на друга.
-- Не томи, Иван Михалыч, -- сказал наконец генерал. -- Письмо
проверил?
-- Проверил, -- улыбнулся Дробышев.
-- И!..
-- Вот, посмотрите. -- Он расстегнул "молнию" на своей желтой рабочей
папке и достал продолговатую открытку, на глянцевой поверхности которой
виднелись наклонные, явно увеличенные при фотографировании буквы.
-- Что это такое? -- нетерпеливо воскликнул генерал.
-- Фоторепродукция с подлинного текста.
Генерал двумя пальцами взял открытку за белое поле, отодвинул ее от
себя и, чуть сузив глаза, шевеля губами, стал читать, произнося одни слова
вслух, другие про себя. Когда он дошел до последней фразы, голос его
дрогнул, и эту фразу он прочел полностью и очень громко:
-- "Воспитайте сына Володю и расскажите ему обо мне. Костров". Что это,
Иван Михалыч?
-- Фотоснимок с подлинника той записки, которую за несколько минут до
своей гибели в окопе написал отец нашего космонавта подпольщик Павел
Федорович Костров по кличке Агроном.
-- Позволь... ничего не понимаю, -- растерялся Мочалов, -- а как же та
бумага? Из поселкового Совета?
-- Та бумага была написана грязными руками кулацкого подонка.
В кабинет генерала торопливыми шагами вошел полковник Нелидов. Он с
порога расслышал последнюю фразу и даже поздороваться с майором позабыл.
-- Иван Михалыч! =воскликнул он вместо приветствия. -- Значит, все
разъяснилось?
-- Разъяснилось, Павел Иванович, -- за майора ответил радостный
Мочалов, -- только он подробности еще не изложил, наш черноморский
курортник.
-- А мы их потребуем! -- засмеялся Нелидов.
-- Подождите, Павел Иванович, -- взмолился Дробышев, -- если вопрос
ставится таким образом, надо и самого Кострова позвать.
Володю нашли где-то в коридорах учебного корпуса. Он готовился
заниматься в классе астрономии, но еще не успел разложить книги. Пришел с
тяжелым портфелем, набитым учебными пособиями. С Дробышевым поздоровался
запросто и, не скрывая любопытства, спросил:
-- А я думал, вы, Иван Михалыч, в каком-нибудь солярии блаженствуете...
и вдруг здесь.
-- Садитесь, Владимир Павлович, -- мягко заговорил генерал, --
предстоит очень серьезная и, прямо скажу, трудная беседа.
-- За последнее время я уже привык к таким предисловиям, -- напряженно
улыбнулся майор.
Мочалов положил руку ему на плечо, и этот жест подействовал на офицера
успокаивающе.
-- Тем не менее у космонавта всегда должны быть крепкие нервы, --
шутливо заметил он. -- Разговор, повторяю, будет очень серьезным. Начнет и
закончит его Иван Михалыч.
Костров, недоумевая, опустился в мягкое кресло, поставил себе на колени
тяжелый черный портфель и положил на него ладони. Дробышев достал из рабочей
папки листок со штампом далекого от Москвы поселкового Совета.
-- Сначала вот это...
Быстрые черные глаза Кострова промчались по тексту, но то, что было
заключено в корявых строчках, не сразу дошло до сознания. Второй раз он
читал уже медленнее, взвешивая и обдумывая каждое слово.
-- Но позвольте, -- произнес он, тяжело дыша, -- здесь на штампе стоит
число... почему же мне две недели не давали читать это письмо? -- Обеими
ладонями он провел по своему сразу осунувшемуся лицу.
-- Потому что надо было проверить, Володя, -- тихо и просто сказал
Дробышев, -- а проверка обнаружила вот что... -- Иван Михайлович передал
Кострову фоторепродукцию предсмертной записки его отца. -- Здесь одна
правда.
Когда горе наваливается на человека, оно побеждает его не сразу, а так
же медленно, как сильный мороз, проникающий через теплую одежду. После того
как Дробышев подробно рассказал о своей поездке, о Рындине и деревне
Ольховка, а потом проиграл на магнитофоне пленку с голосом Деда Телеги,
Володя окончательно поник. Далекие горестные воспоминания задавили тяжелой
болью, и заметивший это Нелидов душевно посоветовал:
-- Ты только не очень, Володя... дело это давнее. Ты же еще с сорок
первого привык к тому, что отца нет в живых.
Костров поднял тоскою сведенные глаза, попробовал улыбнуться, но вышла
улыбка жалкой и ненужной. Тогда он попытался прикрыться, как щитом, шуткой:
-- Так я же все-таки космонавт.
Но и это не получилось. Люди, видевшие его лицо, все понимали. В минуту
не пережить такое. И он, тоже понимая это, сбивчиво сказал:
-- Так я пойду. У меня самоподготовка. Да.
Ему надо было сейчас остаться одному. Только одному.
-- Иди, Володя, -- сказал генерал, редко обращавшийся к подчиненным на
"ты".
Когда верь за Костровым закрылась, замполит обернулся к Дробышеву:
-- Слушай, Иван Михалыч, ты с ним когда-нибудь водку пил?
-- С чего вы это? -- даже обиделся Дробышев. -- Нет, конечно.
-- Детей у него крестил?
-- Тоже нет.
-- А в гостях хоть раз был?
-- Ну собирался, -- смущенно сознался майор.
Нелидов торжественно похлопал его по крепкой спине и подмигнул
генералу:
-- Смотрите, Сергей Степанович. Никаких родственных и даже близких
приятельских отношений не нажил с Костровым. А случилась у человека беда --
и все бросил, отпуском пожертвовал, забыл и про Кавказское побережье, и про
двенадцать градусов воды и выручать помчался. Вот как рождаются новые
отношения.
-- Ну, вот еще, -- грубовато возразил Дробышев, -- вы еще беседу с
личным составом на эту тему проведите, Павел Иваныч.
-- Беседу -- не знаю, -- вставил генерал, -- а вот походатайствовать
перед вашим начальством, чтобы эту поездку считать командировкой и
восстановить пропавший срок отпуска, это мы сделаем.
Потом они, все трое, подошли к широкому окну. Увидели на пустынной
скамейке одиноко сидящего человека, черный портфель на его коленях. Поставив
на него локти, человек ладонями подпирал тяжелую голову и глядел себе под
ноги так, чтобы ни один случайный прохожий не мог увидеть его глаза.
-- Плачет, -- сочувственно сказал Мочалов.
Две недели Алеша Горелов усиленно занимался тренировками. Термокамера
сменялась качелями Хилова и крутящимися креслами, спортивные снаряды
"бегущей дорожкой" или учебными полетами. Еще один раз свозили его на
центрифугу, и опять строгая Зара Мамедовна улыбкой проводила его, как
победителя двенадцати Ж.
Вспоминая ночной разговор с генералом Мочаловым, Горелов ликовал.
Обещание командира отряда включить его в число дублеров будило энергию и
уверенность. Он и по дорожкам городка космонавтов ходил уже не робко и
скромно, как это было совсем недавно, когда первому встречному коллеге Алеша
безропотно уступал дорогу, а смелой пружинистой походкой убежденного в своих
возможностях человека. Значит, если он даже и не полетит в этом году в
кабине космического корабля, то все равно увидит своими глазами космодром,
стартовую площадку и огромную ракету -- она в сиянии белого пламени унесет к
звездам кого-то из его друзей. С космодрома он обязательно привезет
горсточку сухой жаркой земли, с которой стартовали все его предшественники.
Друзья его в эти дни много и горячо говорили о предстоящем полете,
каким он, по их мнению, будет, какие корабли придется изучать, а главное,
сколько еще ждать им.
-- Вы не унывайте, -- рассуждал добрый покладистый Виталий Карпов, --
что нам стоит потерять годок-другой, ведь у нас в запасе вечность.
=Да, вечность, -- скептически тянул Игорь Дремов. -- Вы, ребята, не
забывайте, что на нынешних скоростях к звезде Проксима, что прописана на
жилплощади созвездия Центавра, лететь ни мало ни много как шестьдесят шесть
тысяч лет.
-- А зачем нам в этакую даль забираться? -- басил Олег Локтев. -- Нам
бы к старушке Луне хотя бы на свидание попасть... Да на плазменных
двигателях, чтобы понадежнее да поскорее.
-- У тебя, Олег, даже мысли тяжеловесные, -- вставлял Андрей Субботин.
-- Вот у Жени Светловой и то фантазии больше, даже она выше тебя рвется -- о
Марсе мечтает. Только Рогов не пустит. Он марсиан боится. Они мужики
сурьезные, воинственные, того и гляди, покорят ее сердечко. А вот чего наш
Алеша Горелов молчит, понять не могу? Хитер волжский мужичок. Небось в этом
году нас всех обойти мечтает.
-- Да что вы, ребята, -- пунцовел Горелов, -- я считаю, что в этом году
должен был наш парторг Сережа Ножиков стартовать.
-- Это и мы знаем, -- хмуро останавливал его Субботин, -- да как же он
может стартовать? Ты, что ли, ему свои ноги отдашь?
-- И отдал бы, если бы мог, -- стоял на своем Алеша.
-- Нет, нет, -- допытывался настойчивый Андрей, -- лучше скажи, когда
сам полететь бы хотел?
-- Когда прикажут, -- уклончиво отвечал Горелов и отходил от своих
коллег. Ему было неловко оттого, что слово, данное генералу Мочалову, лишает
его возможности поведать о той ночной беседе, но тут же он думал: "Вот
ахнут, когда услышат, что еду дублером". Он знал, что так думать нехорошо,
но гордость пощипывала, просилась наружу, и Алеша ей уступал. Мечтать о
ближайшем будущем было приятно. Мысленно он уже задумывался над более
практическими вопросами: сколько человек полетит в корабле, понадобятся
скафандры или нет, пошлют ли его вторым пилотом или только дублером. Думал,
как ахнут в Верхневолжске и в Соболевке, если по всем радиостанциям мира
назовут его фамилию, и как будет важно трогать свои усы огромный полковник
Ефимков и всем повторять: "Это же мой кадр. Соболевка плохих не делает!".
С каждым днем разговоры об этом возникали все чаще и чаще. Алеша думал
о том торжественном часе, когда узаконят его положение кандидата и скажут об
этом всем космонавтам. Ему казалось, что это будет сделано как-то особенно
торжественно и необычно, и, когда всем им сообщили, что после окончания
занятий ровно в семнадцать ноль-ноль космонавтов вызывает на совещание
генерал Мочалов, он не придал этому ровным счетом никакого значения.
Несколько позднее передали, что генерал задерживается на аэродроме, и
совещание, назначенное на семнадцать, переносится на двадцать ноль-ноль.
Июньский вечер разбросал уже густые тени, и они постепенно сливались в
теплые сумерки, когда Алеша Горелов вышел из подъезда. Разгоряченный за день
асфальт стыл под ногами. В клубе заканчивался сеанс. Шел старый фильм
"Александр Невский", и Черкасов -- Невский хриплым голосом утверждал на весь
гарнизон: "А кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет".
-- На том стояла и стоять будет земля русская! -- опередив артиста,
сказал за спиной у Алеши нагнавший его Володя Костров. -- Удивляешься? Я еще
с тридцать девятого года концовку эту заучил. Три раза подряд в свое время
"Александра Невского" смотрел. И сынишку послал сегодня. Хорошая вещь.
Они быстро дошли до штаба. У широкой клумбы стояли две черные "Волги",
но это из нисколько не удивило. Ежедневно в отряд приезжали представители с
завода или ВВС, из института космической медицины. Виталий Карпов
подстроился к ним в коридоре, и они втроем вошли в генеральский кабинет.
-- Находите свободные места и присаживайтесь, -- издали кивнул Мочалов.
Только теперь Алеша кое-что начал понимать и оробело посмотрел на Кострова.
Вся немногочисленная мебель в кабинете командира части была уже занята
космонавтами, и им пришлось из приемной вносить для себя стулья. Горелов
устроился у самых дверей и оглядел присутствующих. На венских стульях,
приставленных к обеим стенам, сидели космонавты. Не было ни одного
равнодушного лица. Он увидел, как нервно дрогнул мускул на худощавом лице
Игоря Дремова. Виталий Карпов пощипывал усики, щурился, Олег Локтев сжал
руки в тяжелые кулаки, и эти кулаки неподвижно лежали на подлокотниках
кресла, -- он единственный из всех сидел в кресле. Обычно насмешливо
вздернутые губы Андрея Субботина были плотно сжаты. Женя Светлова (она
пришла в лейтенантской форме) плотно сжала коленки под узкой короткой юбкой.
Марина Бережкова сидела прямая как свеча, отстранясь спиной от стула.
Все виды света -- и обе люстры, и бар, и настольная лампа -- горели в
кабинете. За столом по одну сторону от генерала сидели начштаба Иванников и
замполит Нелидов, а по другую -- Юрий Гагарин и генерал-лейтенант авиации
Каманин. Горелов несколько раз видел Каманина в гарнизоне, однажды был ему
представлен. Он сразу проникся уважением к этому неторопливому в движениях
генералу, лицо которого знал по портретам еще с детских лет. Он тотчас же
подумал: "Если приехал Каманин и здесь же Гагарин, значит, это вовсе не
обычное совещание". Оглянулся на Кострова. У Володи было спокойное обычное
лицо и глаза из-под темных бровей смотрели даже весело. Перехватив взгляд
Горелова, он едва заметно ему подмигнул, что означало: "сиди, ожидай". Алеша
не удержался от взволнованного вздоха. Значит, сейчас... сейчас пойдет речь
об этом. О полете нынешнего года. Он почувствовал необычную сухость во рту.
Генерал Мочалов встал и, сдерживая торжественную улыбку, обратился к
Каманину:
-- Видите, как нас много, Николай Петрович. С такими ребятами кое-что
можно сделать и на земле и в космосе. Разрешите начинать?
Серьезное лицо Каманина осветилось улыбкой, и он слегка наклонил
голову:
-- Пожалуйста, Сергей Степанович. Прошу вас.
-- Товарищи летчики-космонавты, -- заговорил Мочалов, и голос против
его желания взлетел на высокую ноту. Видимо, генерал решил, что такая
патетика не очень к месту, потому что сделал паузу и повторил снова, уже
более спокойно: -- Товарищи летчики-космонавты. Сегодня мы оторвали в наших
календарях пятнадцатый листок июня. Этот день принес всем нам огромную
радость. Сегодня, пятнадцатого июня, утвержден приказ об отборе на
государственную комиссию летчиков-космонавтов из нашего отряда для
совершения очередного космического полета, намеченного на летнее время
нынешнего года.
У Горелова остановилось дыхание. Никогда еще в жизни не призывал он на
помощь с такой силой всю выдержку и волю, чтобы подавить волнение.
"Сейчас... сейчас". -- стучало в висках. "Сейчас... сейчас", -- замирало
сердце. А другой холодный рассудительный голос жестко останавливал: "Какой
же ты космонавт, если не можешь себя сдержать и выдаешь волнение? А как же
там, на орбите?" Но снова билось в мозгу короткое и громкое "сейчас,
сейчас".
Генерал Мочалов взял очки, которые надевал только в торжественных
случаях.
-- Товарищи летчики-космонавты. Приказом Министра обороны от
пятнадцатого июня кандидатами на космический орбитальный полет от нашего
отряда утвержден экипаж в составе первого пилота летчика-космонавта майора
Владимира Павловича Кострова, второго пилота летчика-космонавта майора
Андрея Игнатьевича Субботина.
"Значит, меня не вторым пилотом, -- быстро билась Алешина мысль, --
значит, в дублеры... Все равно превосходно. Сейчас, сейчас".
-- Дублерами космического экипажа назначаются, -- продолжал Мочалов, --
первым дублером майор летчик-космонавт Игорь Степанович Дремов, вторым
летчик-космонавт капитан Виталий Игнатьевич Карпов.
Алеша не выдержал и, не совладав с собою, привстал.
Мочалов строго посмотрел на него поверх стекол очков:
-- Вы хотели что-то сказать, товарищ старший лейтенант?
Алеша запнулся и покраснел, почувствовав на себе колкие взгляды
товарищей. И тогда, вместо того чтобы садиться, он выпрямился во весь рост,
смело и свободно, словно сбросил с себя тяжелую ношу:
-- Да, товарищ генерал. Я хотел от души поздравить всех своих
товарищей.
Генерал широко улыбнулся:
-- А что? Ведь он прав. Присоединимся к нему, товарищи?
И в кабинете возникли громкие аплодисменты. Возвращаясь после собрания
домой, Горелов отстал от веселой ватаги своих друзей. Теплая летняя ночь
висела над городком. От легкого ветерка испуганно трепетала листва на
березах. В небе веселыми табунами бродили звезды. Алеша уже научился
различать многие созвездия и отдельные светила в их пестро-голубой,
непонятной для непосвященного хаотической массе. Запрокинув голову, он
смотрел в темное небо и думал о том, что и сейчас в их сгущенной толчее
нет-нет да и проносятся таким же голубым светом мерцающие тела, созданные из
металла нашими конструкторами и рабочими, только называют их спутниками.
Пройдут дни -- и к этим передвигающимся по небу точкам прибавится еще одна,
в которой полетят его друзья Володя Костров и Андрей Субботин. А он снова
останется на земле, потому что звезды еще не близко. И нельзя к ним идти, не
освободившись от груза самоуверенности, не подготовившись как следует на
земле. Ночь остудила его пылающие щеки. Он уже вернулся в реальный мир и
думал о своем ближайшем будущем и о тех многочисленных тренировках, которые
ожидают его и завтра, и послезавтра и которых еще много нужно будет
перенести, прежде чем его имя назовут в таком же приказе, в каком сегодня
назвали имена его друзей.
"Да. Звезды еще не близко, -- вздохнул Алексей. -- А значит, снова за
тренировки, за учебу!"
Он шел по дорожкам засыпающего городка, жадно вдыхая лесной воздух
ночи. Он знал, что путь в космос начинается с этих дорожек.
Он знал, что его час придет.
Июль 1964 -- июль 1965