Близстоящих "припадочных"(21) людей довела до замешательства. Стали они об обратном вояже думать, об удовольствиях и рассеянности для царицы. Надумали: "Сданных в корпус певчих к возвращению государыни обучить тражедии и представлению ее". Ахнули "дубы", погнулись... Спавшими голосами "Синава и Трувора" зашелестели. Однако наставники их в Москву повинились - из семи только двое, мол, на людей походят, - Евстафий Сичкарев да Петр Сухомлинов. Лучше тому обучить ярославских комедиантов, что при корпусе ныне находятся. К декабрю все было справлено в совершенстве возможном, а в феврале указ: "Российских комедиантов Федора да Григория Волковых в корпус определить к разным наукам, смотря кто к какой охоту и понятие оказывать будет". Февраль пришел на Москву ночными ветрами, метелями да зорями, что, не разгораясь, в сумерках таяли. Отгуляв масленицу, жители за ум взялись: березовыми вениками, в хлебном квасу настоенными, парились в банях до одури. Под колокольное бряканье снетками переславскими торговать принялись, а также грибами, редькой, иконами - всяческим, что в великий пост к праведной жизни близило. Итальянцев в Петербург увезли. За ними и русские дансерки в путь тронулись, Григория с собой захватив. Французы отъездом позадержались, но Префлери подушки уже примерял. Розимонд же вдруг объявил: "В монахи идти собираюсь". Да и верно, какое житье комедиантам в великопостные дни! Гаврила в Ярославль уехал: на суд и расправу Матрены зван был. Остался Федор один. За последние дни, словно дубок молодой стал, что морозы да непогодь выстоял, - окреп, распрямился, звенит по ветру. Попробуй сломай! Сдружился с французами, запоминал их игру. За многое, осуждая, сердился. С Розимондюм споря, в крик впадал - мириться потом на неделю хватало! Тот ведь шальной, то в шутку да в смех, словно скворец на скворешне беззаботничает, то вдруг, как свеча на ветру потухнет, - в монастырь собираться начнет. К Мольеру Федора приохотил, о Вольтере мог без конца толковать... Слов по-русски почти не зная, возмещал их игрою. И Федора принуждал к тому ж. Так вот, бывало, всю ночь друг для друга каждый на свой лад и играли. Таясь ото всех, начал Федор песни слагать. На клавикордах музыку к ним подбирал. Ты проходишь мимо кельи, дорогая, Мимо кельи, где бедняк-чернец тоскует... Начал так, над Розимондом смеясь, а потом как в крутень-водоворот попал. Затянуло печалью: Где пострижен добрый молодец насильно Словно дым с костра полевого до глаз дошел, отуманил... Приложи ты свои руки ко моей груди, Ты послушай, как трепещет мое сердце. Умилялась красна девица над старцем(22), Утирала горючие его слезы, Унимала старца в келейке спасаться... А дальше... Хоть самому жалко было добра-молодца, а все ж сгубил: Ты спасайся, добрый молодец, во келье, Позабудь о нашей суетной о жизни! Под окном синь сумеречная нищенкой ходит. Не то клюкой в ставень стучит, не то капель с крыш обрывает... Потом случилось иное: актерка французская Беноти померла. Муж с горя в петлю полез. Ну, от того уберегли! Сел Волков элегию писать на такую оказию. Покой потерял, места себе не находит, более мужа горюет о без возврата ушедшей. Наконец дописал. Счастливый впервые за три недели, уснул накрепко. Розимонд поутру чуть добудился: "Вставай, на свадьбу идем!" Вышло-то как! Пока Федор элегию писал, удавленник, из петли вынутый, на другой жениться затеял. Ну что ж... свадьба так свадьба. Улицей шли... Розимонд балагурит, Федор, руки за спиной держа, бумажку на кусочки рвет, на ветер бросает... x x x В конце марта отлетела последняя стая комедиантов. С ними, как с гнезда неуютного, поднялся и Федор. Опять возок, в возке окно слюдяное, за окном дорога... Едет Федор в корпус к наукам охоту выказывать, а в голове иное: ".Как же так? О самом простом да нужном запамятовал: почему на русском театре актерок нет? В балетах дансерки, мастерицы такие, все превзошли! В опере птицы-певуньи - век бы слушал! А на трагедии? Ваня Дмитревский, бороду поскоблив, Оснельдой притворяется. А что если... дансерок к началу поставить? Способных к трагедии не мало сыщется. И к театру уж свычны... Будет им ногами-то думать!" - засмеялся Федор и, навалясь на Розимонда, затормошил, обцеловал его в радости, что додумал. x x x Григорий, ожидая брата в корпусе, склонность к наукам не обнаруживал. Ночами "Похожденья Жиль Блаза"(23) почитывал, днем мысли пряжками томпаковыми да чулками шелковыми заняты были. А как вечер, шел тихим проулком к зеленому дому, где жили дансерки под строгим присмотром "мадамы". Колыхнет кисея за окном - знает: смеются над ним озорницы... Пусть! Машенька никому ни о чем ни полслова, да разве от них укроешь! Каждая по-своему Машеньке счастья желает. Жизнь такая - вперед и смотреть не хочется, а что позади, лучше не вспоминай! И чужое счастье, бывает, душу греет. Нелегок путь первых дансерок русских... Был в столице Шпалерный дом, где крепостные руки с утра до поздней ночи ковры - гобелены ткали. Казна крепостных умельцев, где только могла, для того дела сыскивала. У крепостных дети рождались, а куда их девать в таких малых годах? Кормить - казне расчета нет. Ну и... у Синего моста, на Мойке-реке, продавали ребят в любые руки, а то сдавали в "прокат" или уж "насовсем" в танцевальную школу, чтоб, когда время пройдет, обучась всему, отслужили б казне за такую заботу о них. Что уж тут вспоминать! Ходит Григорий под окном, хмурится. С самого приезда сюда с Машей слова не молвил, не свиделся. Придумать не может, что дальше делать. Вон и свет в окне угас. Идет Григорий назад в корпус, три копейки караульному на табак одалживает, башмаки да чулки снимает, босиком по коридору крадется, от лунного света прячась... Настоящий Жиль Блаз! x x x Приехал Федор в столицу веселый, улыбчивый, каждого встречного обнять готов. В молодости все ведь так: поверишь во что, и жизнь хороша, и силы на все, кажется, хватит. Григорий с радости тормошить его принялся. Скромница Ильмена - Ваня Дмитревский - румянцем зарделась, Лешка грамматику в угол швырнул - в пляс пустился. Глядят друг на друга - не наглядятся... Как да что. Разве переговоришь! К ночи устали. Лежат, шепотом о том да о другом переспрашивают. Поведал им Федор, что об актерках удумал. Григорий руками всплеснул, Лешка сидит на постели, рот раскрыл - это да! Ваня головой качает: "Не пойдут". - Ну, там увидим... Яков-то как? - Вроде как поп без прихода жил, - натощак больше... Завтра свидишься. На рассвете Григорий Федора в бок толкает: - Слышишь, Федя, я одну актерку уже сыскал, теперь за другими дело. x x x С утра Федор надел камзол да штаны из сукна немыслимого цвета, шляпу гамбургскую нахлобучил, глаз прищурил: "Ничего. Нечего на рожу пенять, коли зеркало криво!" С утра, отпросясь у начальника, пошел к Сумарокову на дом. Сугробы талые да лужи синие обходя, от ветра в плащик кутался... Весна в столице не больно ласкова, а на душе у Федора светло. О Сумарокове вдруг заскучал, опять же театр, - вот-вот тут где-то днями этими будет! Ребята все те же, даже лучше. Хорошо! Грачи прилетели, над Летним садом шум да гомон подняли... В сени навстречу ему девушки выбежали, в передний покой провели, втроем шляпу да плащ снимать принялись, на оленьи рога, что в углу торчали, развешивать стали. Слышит Федор: шумит в горницах голос, чей - не опознать... На весь дом грохнул вдруг смех, аж хрусталики люстры зазвякали. Фыркнули крепостные девчонки, озорно враз потупясь... "Тише ты, варвар! Весь дом порушишь!" - слышит Федор, как выговаривает кому-то Сумароков. И верно, будто вот-вот громыхнет еще раз - посыплются потолки да стены. Вошел Федор смущенный да робкий, - среди шума такого уберегись от беды!.. На широченном диване полулежит грузный мужчина, громыхая смехом, вытирая на глазах слезы. Насупротив Александр Петрович, без парика, в комзоле распахнутом из-за духоты... - Батюшки, Федор! - удивленно воскликнул хохочущий, и сразу в дом тишина ворвалась, снизу доверху все затопив. В клетке на окне, словно тому радуясь, враз залилась канарейка. - Федор Григорьевич... Федя! - обнял Волкова Сумароков. - Ну, вот и приехал! - Здравствуйте, Александр Петрович, не помешал? - Садись, садись! Чего помешал... заждались! Земляка-то что ж, не признал? Глянул Федор вдругорядь на улыбающегося мужчину: - Иван Степанович! - В горле защекотало, слеза на глаза напросилась. - Майков Иван Степанович! - А тот уж облапил его, как медведь, целует, смеется, бормоча что-то нескладное, доброе... - А Василек где, Иван Степанович? - У... он теперь в гвардии!.. Гимназию-то не то он не преодолел, не то она его преодолела. В гвардию ушел... В Семеновский полк... Ты-то как? - А я тоже вроде как в дворянскую гвардию... в корпус определен. Как живете, Иван Степанович?.. Как там у нас в Ярославле? - Преогорчительно, сударь мой... подьячие одолели. Матрена твоя, сказывал мне Гаврила, завод у вас оттягала? - Ну и бог с ним!.. - махнул рукой Федор. - Надобен он мне. Купоросу и без него в жизни достаток. Опять загрохотал Иван Степанович: - И не говори! - Отгрохотав, закручинился: - Помер мой попугай-то! - Помер? Эх, бедняга! С чего бы? - Шут его разберет. На благовещенье окна открывать стали - птиц выпускать... Сквозняка, что ли боялся. Обругал меня так, что я сроду не слыхивал! Обругавшись, помер. - Такого, Иван Степанович, уже не добыть. - И не говори, Федя такого ругателя больше не сыскать. Вон гляди, канарейка-то... верещит! На кой черт она тебе, Александр Петрович? - Да все Бестужев... Ему патриарх разрешил постами грибного не есть... вот он с радости и отдарил маменьке... а маменька мне... Ну вот и терплю... Для комедий мысли вольные надобны, а в таких обстоятельствах мысли иметь никак невозможно! Нет, уеду под Таруссу, в деревню, тут разве жизнь? - С вашим характером, Александр Петрович, - улыбнулся Федор, - в деревне не усидеть... Нам с вами театр строить должно, а не грибы солить на всю зиму! - Много ты смыслишь... Пройди, Иван, к маменьке... Заждались, поди, беседою... Да полегче там, лампадки от тебя гаснут - грех! Ну, Федор... кадетом стал? Ученье - дело не лишнее. Оно искусству надобно не меньше таланта. К тому же окажу доверительно: приедет царица, придворный театр делать будем... Черт его знает, что за табак стали теперь продавать, - перебил сам себя, осыпая камзол табачной пылью. - Конечно, не сразу... народ надо собрать. От певчих пользы нет. Актеров же - Дмитревский, Попов да ты с братом... еще кто? - Шумского, Александр Петрович, забыли. - Не забыл... нет! Пойми: придворный театр! А этот черт, словно он весь в бороде да в лапти обут... Что ни скажет - на глупость похоже, смешно, а обидно. - Все, что народ ни скажет, Александр Петрович, многие за глупость считают, а то ж ведь и с умными речами господ получается... - Я не про тех... Разве мало среди господ таких, что и умом и вкусом богаты. Вот их-то и именую "цветом дворянства". Об них забота должна быть. - Опять дворянство. А народу-то что остается, Александр Петрович? Чем ему жизнь скрасишь? - Науки и художества, знатные ремесла возвысят его. О том дворянство заботу будет иметь. - Уже возвысили! Просвещенный Олсуфьев в усадьбе своей балет завел. Пристрастен к искусству тому до того, что за провинность велел драть на конюшне дансерок не розгами, а лаврами. То-то Терпсихорины(24) дочки довольны остались! - Разное мыслим с тобой, Федор. - Разное... Ты, Александр Петрович, и театра хочешь дворянского, придворной науки, придворного обхождения... Расин да Корнель из ума не выходят. А мне бы Шекспира пригреть на сердце... Да чтобы в рядах сидели не фижмы да мушки, не ленты да звезды, а картузы да рубахи латаные, да чтоб, слушая, от восторга такие, прости господи, слова шептали, что крысы дворцовые дохли бы!.. Актер, Александр Петрович, не в реверансной науке силен, а в гневе да смехе своем! А ты ему на рога доску привешиваешь, - не забодал бы кого, не обидел. Надобен он кому небодливый! - Замолчи, варвар! Что за день у меня!.. А кажись, ведь день Пантелеймона-целителя... Вона как лечит! - Не буду, не буду, Александр Петрович, - смирился Федор. - О другом говорить хочу! - Ну что там еще... Да замолчи! - вскинулся вдруг на канарейку. - Договаривай, о чем ты... - Актерок надобно сыскать на русский театр, Александр Петрович. Выронил табакерку из рук Сумароков, на Федора уставился. Париком, что в руках держал, как веером, замотал: - Откудова? - Из тех же дансерок! Что, среди них актерки не сыщутся, что ли? Их с малолетства ремеслу отдавали учить без ведома их... А у всех ли душа к нему лежит, заботы никому нет... Может быть, среди них ваша Клерон(25), Александр Петрович, укрыта, Ильмена ваша в плену безысходном! Опять же дансерки к театру привычны... Это вам не певчие! Отошел Сумароков к темнице канареечной, о прутья пальцем постукал, в карман за табаком полез. - Вольтер, Александр Петрович, - не унимался Волков, - сам Дюменилей взрастил... Лекенов в юбки не обряжал... Кто говорил, что нам в задней надобности плестись не тоже! А? Сумароков к Волкову подошел, в глаза посмотрел, обнял: - Тебе бы при уме и сердце твоем в дворянском звании быть! - Избави бог, Александр Петрович, совсем заскучаю! - Дерзость свою оставь! Завтра поедем к Шувалову, потом к дансеркам. Упрям ты, Федор, - горстями малыми сбираешь гору высокую... x x x Хоть и по-барски, с вельможного верха своего, но доброго немало сделал Шувалов Иван, находясь в фаворе у царицы Елизаветы. Людей, к художествам склонных, изыскивал всюду, где только мог: в полках воинских, в хорах певческих, среди истопников дворцовых и средь крепостных людей тож... К наукам уважение и надежды питая, покровительство оказывал Михайле Ломоносову, богатырю русскому, что пришел в академию наук в истертом камзоле и туфлях стоптанных, умом и дерзновеньем богатый. Сумароков и Федор застали Шувалова лежащим на розовом канапе, листающим страницы французской книги. Иван Иванович по обычаю своему скучал... День начался как всегда. Пришел куафер. Привели борзую. Камер-лакей доложил, что государыня, кофе откушав, в зимний сад выход предполагает. Потом граф Сиверс зашел, - вчера, мол, в "ломбер" государыне десять червонцев изволили проиграть, когда дозволите получить?.. Хуже нет быть одной из главнейших персон в государстве! Иван Иванович спустил ноги с канапе, книгой автора Монтескье в борзую кинул, на Сумарокова вскинулся: "Ты зачем?" Поди объясняй! Одно спасенье - любителем был большим Шувалов табака с донником и прочими неведомыми травами. Сумароков ему в тот же миг: - Одолжайтесь, ваше превосходительство! - А ну, покажи табакерку. - Посмотрел, повертел в руках, вздохнул: - Не то! Издан вчера указ... Государыня усмотрела, в гостином дворе прадают табакерки. Железные, крытые лаком. На них пять персон мужских и одна женская, в одной рубахе, а половина оной - нагая. С подписью тех персон неприличнейших разговоров... Повелела табакерки у всех воспретить. Для любопытства велел я скупить остальные все, для осмотра... Так что ж... не нашли! И у тебя тож - суета и однообразье! Сумароков борзую гладит, молчит. Федор, как стегнутый плетью конь, на дыбы: "Ваше сиятельство, с просьбой великой! Надобны нам для театра дансерки - в актерки русские. Муза театра, ваше сиятельство, женщина. Что ж ей средь нас в женском стеснении и одинокости быть!" Подошел Иван Иванович к шкафу, книгу, переплетом с застежками стянутую, с полки снял, полистал: - "Како зла вещь есть плясание, колико есть мерзко пред господом в сем видении являться"... Об комедиантках же здесь и того хуже сказано! Комедиантки - это, брат, женщины, а церковный собор неделю меж собой пререкался: есть ли душа у женщины или нет? Еле признали... - Иноземные комедиантки немалый путь прошли до театра, а наш театр русский с первых же лет душу в актерке признает. Вот славно-то, ваше сиятельство! - не сдавался Федор. Лег Иван Иванович на розовое канапе. Глаза закрыл. Хуже нет - быть одной из главнейших персон в государстве! - Ладно, бери дансерок. Ступай! x x x Дворянство - всегда дворянство! Даже в малом отличать себя требует. Камергер Шляхетного корпуса и обоих российских орденов кавалер, князь Юсупов в сенат репертовал: "Шпаги, кои по форме кадетам определены, привешивать ярославцам не надобно, то дворянами за обиду сочтется и в умах их неестественность породит!" Вспомнил Федор школу свою в Зарядье, Пантелея-солдата... Тот пустяками Сенат не утруждал - пошехонских дворян маковым маслом кормил, прочую мелкоту - конопляным. В розгах табель свою о рангах ввел. В столице же дворянство особой статьи. Вспомнился Федору и Чоглоков. Был такой. В школе танцмейстера Ланде первейшим из первых был, да, видно, талантом своим себе же наскуча, в придворные лакеи полез. В гору карабкаться начал, за дряхлую фрейлину государыни ухватясь... Женился на ней. Трех лет не прошло - обер-гофмаршалом князя великого стал. Ходит теперь, даже супругу свою презирает, что уж там остальных... Встретил их Федор как-то на прогулке в Летнем саду. Не утерпел, вымолвил слово... Графиня от этого слова качнулась вбок, так и пошла набекрень по аллее. Чоглоков за ней, шпагой бренча, оглядываясь в перепуге. Ласковы, бархатны кочки в трясине, звезды на лентах поярче, чем в небе, потянешься к ним - пропадешь! x x x В науках, что в корпусе преподаются, Федор "прилежен и впредь надежду дает". Помимо них, и других дел много: то струн к клавикордам нужно купить, то зеркало для "обучения жестов", как в книгах о ремесле актерском указано, то к рисованию уклониться, в музыке сердце пригреть. На театр "немецкий" сходить обязательно надобно: Яков там в иные дни со своей ватагой играет. Не поймешь только - хорошо или плохо? Кажись, больше плохо, а иной раз глядишь - хорошо! Ребята все не из знатных персон - каких-то "чернильных дел мастера", студенты да писчики... Всякие, к делу сердцем льнущие. Смотрит на них Федор, словно воздухом ярославским дышит... Опять же Яков... Ох, этот Яков! Придет, на Федора набросится: "Дал бог отца, что и сына родного не слушается! Что ты в зеркало смотришься? Что ты в нем видишь? Стекло и стекло... Вот вчера на Сенной мужика за противность плетьми награждали. Кончили, встал мужик - губа рассечена, кровь на рыжую бороду каплет... "Ну что, говорит, православные, удовольствовались?! Будя с вас?!" Тихо так сказал, словно только послышалось, а у всех, что стояли тут, мороз по коже... Вот, Федор, героя играя, хоть раз бы уметь так сказать". Смутил Федора Яков надолго, - Александр Петрович иному учит. Может, с ним накоротке, на привязи живешь? Что ж... в чужой монастырь со своим уставом не суйся! x x x С дансерками забот прибавилось. Обучать комедийному делу надобно, а их не одна, а пятеро: Елизавета Зорина, Авдотья Михайлова, сестры Ананьины - Ольга да Машенька, Аграфена Мусина-Пушкина... Управься тут, попробуй! С Авдотьей совсем беда: неграмотна, чуть по складам читает, писать совсем не умеет. Яков ей с голоса роль начитывает день, другой, третий... А она одно: "Как же, Яшенька, я это упомнить смогу!" Все же запоминала и приступала сама читать... Тут начиналось такое, что Яков, книгу выронив, слушает, вздохнуть боясь. К Федору прибежит: "Ну и актерка! Словно буря, рвет и мечет, молниями слепит! А кончит сцену - ну, дура-дурой! Зря, говорит ты со мной маешься... Актерки из меня не бывать... Утоплюсь! Да в слезы... Как же это, Федор?" А Федор и сам в смятении. Ильмену с ней готовя, Трувора изображал. В беспамятство вдохновенное впал. Недаром еще Розимонд попрекал: "Настоящий характер твой, Федор, - бешеный!" А тут Авдотья, видать, такая же. Послушав их, Сумароков из театра убежал, накричав на обоих всячески. Варварами обозвал. Буало помянул. Яков, озлясь, ему вслед: "Тебе обедню архиерейскую слушать надобно вместе с твоим Буало, а не на театре быть... Ишь, кричит: "В любви загубленной голову Плавно опускай, как лебедь белая, руки уроненными вдоль держи!" Тьфу, да ведь Ильмена, Федор, - наша русская девка! В горе заголосит, запричитает, волосы рвать почнет, по земле кататься... тоже мне, лебедь!.." И верно... По Сумарокову "лебединую голову" надо клонить - Авдотья ж голову вверх вскинет, в глазах муки омут глубокий, - горем, видать, захлестнуло, жить уже нельзя человеку! Вот это актерка! x x x Белые ночи в столице в наказанье даны... Рассвет не рассвет, сумерки не сумерки, томленье одно... Федор от окна к подушке мечется, как слепой, на ощупь, в памяти перебирает: Федра - француженка Сериньи - и Авдотья с Шпалерного дома, у Синего моста проданная, - сестры родные! Розимонд говорит - крылья нужны! Нужны-то нужны, да не у всех они отрастают. Иные век проживут, не зная силы своей... x x x Царица вернулась в столицу вдруг всем довольная, ко всему благосклонная. На троицын день сама березки в покое своем уставляла, к вечеру бал объявить повелела и сама в пляс пустилась. В оперном доме трагедию "Синав и Трувор" ей представили. И тут осталась довольная, повелела: четырех ярославцев да двух певчих в Зимний дворец перевести для подготовки придворного театра. О тех, что уже представляли, указала: в классы ходить не понуждать. Забот стало втрое. Александр Петрович сияет. Решил сам себя превзойти - оперу написать. Сидит ночи и дни. Елозину одно за другим диктует. У Федора в голове тож всякий вздор: "шишаки с перьями", матросское да "минервино" платье, казацкие свитки, сады с "большими проспектами", дворы с "прохладными дверьми", какой-то "барашек с травою..." Пока театр при дворе не устроен, играть приходилось то в оперном доме, то на "немецком" театре, откуда Яшку с его ватагой согнали. Хлопочет Федор за Якова, Сумароков опять за свое: "Лаптям при дворе хода нет!" Упрям дворянин на Парнасе своем. "Вот слушай, - кричит, - что Демаре(26) написал: "Я пишу не для тебя, невежественный и тупой простолюдин, я пишу для благородных умов, и я был бы огорчен, понравившись тебе..." Хорошо, а?" Поглядел Федор на Сумарокова: "Видать, этот Демаре нашему Чоглокову сродни!" Труден был день после спектакля для Федора. И начался-то нескладно. Его высочество Петр во всеуслышанье государыне объявил, что надобность видит в том, чтобы после русских спектаклей в зале кресла душили и ароматы курили. Потемнел лицом Федор от гнева. Тоска обуяла. Впервые назад оглянулся, подмоги ища. А теперь Сумароков со своим Демаре. Не помнил Федор, как день прожил... А вечером снова с милой дурищей этой, Авдотьей, сцену играл. Как в лес заколдованный шел, сквозь трущобу, где кустарник колючий царапает душу, напролом, без пути-дороги, без Буало, без Сумарокова, к черту на рога пробирался и счастлив был. Яков, голову охватив, молчит... Леша Попов Авдотье лишь шепчет: дыхание береги! Маша, к Григорию припав, плачет. Нет тяжельше и слаще того, как поплакать молча. x x x С января 1755 года начался первый русский придворный театр... Преодолели дворяне! Для них и мастера того дела теперь сысканы, свой трагедийный пиит нашелся к услуге... Столица! Братья Федора, Алексей да Гаврила, пытались в Ярославле театр продолжать, покуда хватило сил, да попробуй свали воеводу с Кирпичевой Матреной. Матрена в магистрат жалуется: "Зачем заводских да работных людей в комедии пользуют?" Судом грозит. А Алексей да Гаврила не ровня Федору... Малодушью подвержены. И замер театр ярославский на долгих пятнадцать лет. Федор в столище сам не свой. Яков с ватагой по углам где-то нищенствует, о дансерках с пренебреженьем забыли, словно те и людьми не числились. В феврале "Хорева" играли... Опять Ваня Оснельду изображал... Авдотья, вызвавшись его обряжать, за кулисой стоит, не то смеется над ним, не то плачет. Тот ей даже кулак показал... А Федор, Хорева играя, грех на душу взял - подумал: "Какого черта в ней Хорев нашел, в этой Оснельде - Ване!"... x x x Две Анны и Елизавета боялись голштинца, в жилах которого все же текла кровь Петра I. В голове у голштинского черта пустота, сам нрава злобливого и опрометчивого, а вот поди ж ты - наследник короны, да не одной, а двух: шведской да русской... Русским царицам, что на трон почти крадучись в эти годы всходили, не по себе было... Елизавета, дочь Петра, и та опасалась: права ее на престол из-за рождения до брака многие не признавали! Но умнее других оказалась: заманила голштинца в Россию и при себе оставила, наследником объявив. Тем самым себя от многого оберегла... Наследника в купели святой окрестили, Петром нарекли, на ангальтцербской принцессе, тож окрещенной, женили. Живи под присмотром. Пока Елизавета не отойдет с миром под райские кущи, престола ему не видать! Петр орать: "Затащили меня в эту проклятую Россию, тогда б как сидел я в Голштинии, был бы теперь королем цивилизованного народа!" Оловянных солдат наделал, лежит на полу, войско переставляет, командует. Потом пристрастился к английскому пиву, а больше к уродине Елизавете Воронцовой, старшей дочери канцлера. В фаворитки ее произвел. Екатерину, жену, возненавидел враз и навсегда. Та его. Тот с криком да с бранью, она же молча, с умом. Фридрих Прусский, России сосед беспокойный, сети плел: мать Екатерины своей подручной при русском дворе содержал, Петра, словно чарами, околдовал... Тот, перед портретом его на колени становясь, другом и братом своим называл. Екатерина же нет! Умеючи вдаль глядела. От Фридриха отреклась, с Бестужевым-канцлером, врагом его русским, другом стала. Елизавета спокойна. Наследник на привязи. У Екатерины прав на престол никаких, пока Петр на него не взойдет... А когда это будет? После меня хоть трава не расти! Одно не так... Дворяне то в ту сторону смотрят, то в эту... Время такое было... Дворцовые перевороты свершались мимоходом, дворянским хотеньем... Назавтра в народ манифест: так, мол, и так... А народу с того что? Толпясь вкруг Елизаветы, дворяне разное на уме держали. Опять же гвардия... Голштинец, не по душе ей пришелся, - опять бы при нем немцы, что с верха попадали, в фавор не вошли! Иные же дальше смотрели: Елизавета в годах и болезненна. Что будет при Петре Третьем? Мрак, темнота, невежество, тиранство и деспотичество. И кинулся Сумароков заранее с "деспотичеством" и тиранами воевать, вооружась трагедийным пером гусиным. Елизавета вольность к себе в том увидала, охладела к Александру Петровичу. Екатерина же, воркуя о просвещении, о науках, искусствах, о рае земном при просвещенном монархе, сердце его привлекла. Да его ль одного! И стало при дворе надвое: у Елизаветы свои, пришедшие к власти с ней вместе, ею пригретые - Воронцовы, Шуваловы, Разумовские... У Екатерины свои - Бестужев, Панин, Елагин, Сумароков, Ададуров, Орлов и другие. А Петр где-то там... При дворе свой двор завел. Голштинцами себя окружил... Из русских одну Воронцову к себе приблизил да Чоглокова, возведя его из камер-лакея прямо в гофмаршалы... В этом чаду и стал жить Федор, "придворного театра первый актер..." ПЕРВЫЙ РУССКОГО ТЕАТРА АКТПР Став на придворном театре "первым актером", Федор иной раз только за голову хватался. Вся жизнь на свой, на особый лад при дворе. Царица сидит трагедию слушает, да вдруг во весь голос: "В малом покое стол для ломбера поставить"! Тут Синаву на полуслове умолкать надобно. Молчать положено, пока голос императрицы по залу слышен. Петр на трагедию с собакой приходит. В особливо трогательных местах собаке на хвост башмаком давит - та воет, округ всем от того смешно. Ну, это, конечно, когда государыни нет. Екатерина садится всегда поодаль, либо с княгиней Дашковой, либо с канцлером, стариком Бестужевым. Нравится Екатерина Федору величавым покоем своим, умным взглядом внимательных глаз. Вчера комедиантов, идущих по залу, к себе подозвала, доброе слово об игре их молвила. Мольеровскую комедию готовить присоветовала. Петр подбежал: "Я и собака ждать вас устали, ваше высочество! О тебе, сударь, - взъерепенился вдруг на Федора, - наслышан от графа, что ты из заводчиков уволился для театра. Сие есть глупость зазорная!" - Для людей из подлого звания и дерзость к тому же, ваше высочество, - поддержал его Сиверс, собачке за ушами почесывая. - В заводских делах комедиантов и без меня немало, в комедийных же делах, ваше высочество, хочу первым заводчиком быть! Екатерина к Петру повернулась: - Науки и искусства, ваше высочество, к приукрашению будущей державы вашей служат... - Знаю только одну науку - военные экзерциции! И в ней одного профессора - друга и брата моего короля прусского Фридриха! - Философы и поэты, ваше высочество, со времен древнего Рима нужны были империи, - напомнила Екатерина. - Слыхал только про одного филозофа, Лейбница! Дурацкую персону сию Фридрих объявил человеком никуда не годным, не способным даже стоять на часах! Имею удовольствие покинуть вас! Уходя, Петр опять вскинулся, уже на Лешку Попова; - А ты... ты... тоже дурацкая персона! - Так точно, ваше высочество, как во дворец попал, так в дураках и остался! - То-то! - И, ухватив за ошейник борзую, Петр выбежал вон. Екатерина молча погрозила Лешке пальцем, - смотри, мол, добалагуришься! Склонился Федор перед Екатериной: - Благодарю вас за защиту искусства нашего. Скромные дарования умножат славу монарха просвещенного! - Ого, сударь! Волтеровы мысли охотно живут в вашей русской голове. - Задумалась. - Науки... искусства!.. Все это неотделимо от государственного разумения. Театр - школа народная, и государыня в ней старшая учительница. Она одна отвечает за нравы народные... Его высочество далек от искусства, но сам актер неплохой... Как думаешь ты, Алексей Петрович? Канцлер из табакерки щепоть табака достал, нюхнул, глаз прищурил: "Хорошему комедианту память нужна, а великий князь, ваше высочество, на многое непамятлив!" Повернулась Екатерина к Федору: - Ну, а вы, господин актер, что вы скажете? - Не смею судить, ваше высочество, одно скажу: в нашем народе издавна любим театр шутовской, кукольный, но и в нем герой, Петрушкою именуемый, о России плохо не думает! - Неплохое примечание для венеценосцев, ваше высочество, - усмехнулся Бестужев. - Ступайте, сударь... благодарю вас! - Поглядела вслед уходящему Федору. - Умен и не робок... Ты приглядись к нему, Алексей Петрович. Такие люди нам надобны! А Федор шел по двору задумавшись: "Театр - школа народная..." x x x На чужой лад склоняемая Русь оставалась Русью! Дворянство негодовало: мастера и умельцы ко многому сысканы были, за счет казны государства дворянского обучены, - благодарности ждать было бы надобно. Как бы не так! Рыбацкий сын в самой академии противу всех пошел, дворянин захудалый в трагедиях "деспотичество" низвергать принялся, актер, привезенный бог весть откуда в Петербург, мужичество в поведении обнаруживает! Нет, недовольно дворянство... Взять придворный театр. Против Версаля в роскоши и упоении - недостача!.. Недовольна царица - такой ей театр не надобен... пускай будет лучше там... за стенами дворца... И не знала царица, что время само пришло к ней во дворец, за руку царскую взяв, подпись поставить заставило! "...Августа 30 дня сего 1756 году. Учредить русский для представлений трагедий и комедий театр. И для того отдать Головкинский каменный дом(27), что на Васильевском острову близ кадетского дома. ...Поручить тот театр в дирекцию бригадиру Александру Сумарокову, о чем от двора дать реестр!.." Прочтя указ государыни, Сумароков за свой принялся: "Во исполнение Е. И. В. высочайшего указа, сим представляю, чтоб благоволено было обучающихся в корпусе певчих и ярославцев ко мне прислать для определения в комедианты, ибо они к тому надобны. Бригадир Александр Сумароков". - Без Шумского как же на русском театре быть?! - Да ты что! Говорю, у него это... самая... борода! Улыбнулся Федор, хитрую, безбородую рожицу Яшки припомнив. - Ты, Александр Петрович, в бороде, как в лесу, заблудился. Взял все же Сумароков Якова на театр. Указ указом, а с первого же дня трудности и "замешательства" на театре начались. "Дерзаю уведомить вас, что в четверг представлению на российском театре быть никак нельзя, ради того, что у Трувора платья нет никакова. А другой драмы, твердя "Синава и Трувора", никто не вытвердил..." Сумарков из-за стола не встает, пишет и пишет... "С первых же дней на театре одно нищество и сиротство..." Елозин Семен Кузьмич у другого стола приютился. Вкруг него гусиные перья, натыканные в песочницу, - кажется, что эти самые перья из него самого. - Читай, что ты там нацарапал! "Потребна к русскому театру для комедианток мадам и ежели сыщется желающая быть при оном театре мадамою, та б явилась у бригадира и русского театра директора Сумарокова". Не дослушал его Александр Петрович, опять за свое: - Директором быть на театре - одно несчастье! А просить, чтобы я был отрешен от театра, не буду, покамест с ума не сойду! Заглянул второпях Яков: - Надобен в чем, Александр Петрович?.. - Доспел бы в типографию, Яша, ошибки афишные исправить. Готова бумага, Елозин? - Не сумлевайтесь! - Потрудись, Яша. - Какой тут труд. Ну, побегу!.. - А бежать через Неву, ветрище на ней. Плащик на Яшке рыбьим мехом подбит... ничего, побежал... Утих Александр Петрович, у замерзшего окна встал, задумался о своем. Кузьмич из-за перьев своих выбрался, трость от стены за стол убрал, к нему подошел: - Ваше превосходительство! - Ну, что еще?.. - Осмелюсь... милости прошу... не гневайтесь только. Возьмите меня на театр! - Ты как... здоров? Или еще... со вчерашнего?! - Не сумлевайтесь, ваше превосходительство... Пьесы ваши осьмой год счастье имею переписывать... Больше половины наизусть знаю. Пользу принесу, если меня в подсказчики... В актеры стар уж, а к театру словно запой у меня. Так я... в подсказчики... Словно в забвение впал Сумароков. Молчит Елозин, ждет, когда сызнова можно просить. Наконец тихо вымолвил Александр Петрович: - Сие по-французски именуется суфлер, что также обозначает - человек, тяжко дышащий. - Не сумлевайтесь, дохну! Судите сами, Шумский Яков Данилыч непамятлив уродился, Федор Григорьевич горяч, такое порой молвит... А многие по неграмотности до конфуза доходят... Стало быть, надобен подсказчик для вящего украшения! Поглядел на него Сумароков, словно впервые увидел: - Вон ты какой! И давно такое намеренье? - С "Хорева", ваше превосходительство! Тогда его в корпусе впервые играли. Я за кулисою слушал. Господин Бекетов, умираючи, все слова перезабыл... А когда я им из-за стены подсказал, так они от удивления перед смертью приподнялись и долго глядели на стену, за которою я укрытие имел. Потом все-таки сказали и померли. Ещ лучше, чем в другие разы... - Так... Говоришь, к театру вроде запой у тебя? - Смотрит в окно Сумароков. - Ежели бы вместо театра я пошел в отставку, чин мне бы дали. При отставке всем чин датся. От тех, которые обошли меня в чине и в жалованье, далеко я остался. А трудностей и преогорчительных дней!.. Все одно - иного пути не мыслю! И выходит, что ты, малый, по разуму своему мне, российскому Расину, сродни приходишься. - Вдруг закричал, затопал ногами, руками замахал, табак рассыпал. - Ну и ступай! К черту на рога! На театр! Назад с него не уйдешь, мельпоменовский пасынок! К старости лихом не поминай! - Ваше превосходительство... не сумлевайтесь, эх!.. - И с голубых глаз дождевыми каплями слезы... x x x Комедиантов в покоях того же головкинского дома для жительства поместили, а тут такое, что и спать недосуг. Федору роли твердить надобно, других выправлять, и о платьях думать, и шишаки для воинов сделать, мало ли дел! Яков смеется: "Как есть у тебя во дворе, в сарайке... Помнишь, "Грешника" городили?" И правду сказать, не ярославцы бы, гадай там - выжил бы русский театр или нет?.. Дитя народить - еще не все: выкормить, вырастить надо! А тут все заботы указом и кончились... Опять же Александр Петрович в дворянском своем положении брезговал многим: "Я не купец, не подъячий, что-бы деньги подсчитывать. Мне к сочинительству надо мысли иметь, я пиит и к тому же офицер, мне о перьях страусовых да о камардуке травчатом на платье актерам думать совсем не пристало!" Понимает Федор: не в перьях страусовых дело... О придворном театре тоскует Расин наш российский. Как же - из дворца да на Васильевский, в грязь да темь! Ни живописцев придворных, ни освещения приличного... Сальные свечи да плошки вонючие. Тоже... театр! И верно, стал хлопотать у государыни Сумароков дозволенья хоть в иные дни играть на придворном театре. Дозволила: по четвергам, ежели будут праздными от французских комедий и опер. Повеселел Александр Петрович, комедию даже писать принялся. x x x Приняли на театр дансерок, а помимо того, в "Ведомостях" объявление о надобности в комедиантках сделали. Со стороны и актеры новые пришли; Иван Соколов, Михаил Чулков, Михаил Попов.(28) Скажи вот... словно сама судьба всех на театр вела. За уходом Елозина в ноябре был определен на театр в должности писчика и копииста Александр Аблесимов.(29) Кто знал, что пригрет тем самым будущий сочинитель любимых комедий русских. Может, у Федора глаз был особый?! Елозин пришел на театр, словно годы на нем прожил. Табуретку с собой из дома принес. Поставил в сторонке, сел на нее, красным фуляром голову повязал от простуды... Из-за пазухи пьесу достал, носом шмыгнул, трагедию забубнил, зачитал. И так хорошо стало всем и удобно, словно Кузьмич с них тяжесть какую великую снял... Так полста лет и просидел на своем табурете первый русский суфлер. Богаче душой со дня на день становился Федор. Понял, что главное сделано - глыба тысячелетняя от ключа-родника отвалена! Зазвенела струей вода - холодна, чиста! Ковш из бересты рядом в траве-мураве положен, черпай да пей в зной, в духоту нестерпимую... Пусть десятки сиверсов не раз копытами скотскими родничок затемнят, порушат, - ничего, теперь он дорогу нашел - течет, журчит, хлопочет. Новые друзья пришли рядом с Федором стали - на доброе слово не скупы, в беде вместе брови хмурят. Через Сумарокова стал Федор знаком и дружен до конца дней своих с Козицким Григорьем Васильевичем(30), что в академии философию и словесность преподавал и многие книги на русский язык переводил. "Обымчивый разумом" Федор многим ему обязан. Козицкий его с Мотонисом(31) свел и сдружил. Тот, Николай Николаевич, нрава был горячего и прямого, неукротимого в правде своей. Козицкий рассказывал про него Федору. "Однажды дворянские вертопрахи заспорили. Один другому толкует: "Дворянство должно по чину даваться: достиг по службе чина - будь дворянин". Другой в крик: "Подлому сословию ни по службе, ни по чинам дворянства давать нельзя!" Вскочил Мотонис, глаза горят: "Подлого нет у меня никого! Земледелец, мещанин, дворянин - всякий из них честен и знатен трудами своими... Подлы только те, что имеют дурные свойства, производят дела, законам противные!" Ох, тут поднялось!.. Словно медведь без огляда лапу свою в гнездо осиное сунул!" Сказывая это, Козицкий смеялся, лукаво посматривая на Мотониса... Нрава веселого был Григорий Васильевич, не унывал никогда. Мотонис молчал, молчал и сам хохотать принялся... Как-то вечером шли вдоль Невы-реки. Мотонис обо всем спорит посмеиваясь, а то в досаде через край, перекипая, плещется... Козицкий смеется: - Философы больше надеются, нежели желают. Как, Федор, а? - Из меня философ плох, - голова курчава. Копыта по мостовой зацокали, ражий молодец конной гвардии проскакал, рукой махнул... - Алешка Орлов. Этот "в люди" выйдет. Красив сатана! - Конь его красит, - опять закипел Мотонис, - вон она грива да хвост какой! - Быть при дворе в фаворе ему! - Кому, коню?! - Какому коню... Алешке! Не вытерпел Федор: Всадника хвалят хорош молодец, Хвалят иные хорош жеребец! Полно, не спорьте и конь и детина Оба красивы, да оба скотина! Ну и хохотали же... И они и луна - бесстыжая баба, - речи скоромные слушая, рот до ушей растянула. - Молодец, Федор! Из тебя не только актер великий, но и пиит, может статься, когда получится! - И будет всех знатных пиитов у нас на Руси трое! - Как это так? Смеется Козицкий: - Вчера Сумароков к Баркову Ивану Семеновичу, что в академии не званьем, а больше похабством в виршах своих знаменит, пристал: "Кто в России лучший пиит?" Ну, думаю, льстя ему, скажет Иван Семенович: "Сумароков!" Как же бы не так! Первый в России пиит, говорит, - Ломоносов, а второй буду я. Сумароков и слов не сыскал на ответ, ушел. И опять хохотали и шли, держась за руки, вдоль реки Невы, молодые да озорные... x x x Несмотря на все трудности, неустанной заботою Ломоносова университет в Москве учредили. В Москве, где, как говорил Александр Петрович, "улицы аршина на три невежеством вымощены". Года еще не прошло, русский театр в столице открыли, а еще год миновал - Академию художеств... Сиверсы разные в крик: "Немцы-де русских во всем превзошли, надобно русским ума у них одолжаться, свой в пренебрежении кинув!" Федор смеется: "Якова из лаптей добротных русских так и не вытряхнули. Сам, когда надо будет, переобуется... Богатства в народе край непочатый! А в пустых головах никому надобности нет - пусть гудят на ветру". Херасков да Мелиссино, те, что когда-то сами, в корпусе обучаясь, в "трагедии" выступали, назначены были ведать университетом московским. В нем театр открыли да, мало того, актерскому ремеслу обучать студентов начали наряду с другими науками. Время другое настало! Яков наседает на Федора: "Расин нам как прошлогодний снег надобен, а Мольер вроде нас с тобой - не во дворцах начинал, а по ярмаркам. Вот бы его к нам - наделали б дел!" Ну и "взяли" Мольера в ватагу. У подъезда карет не видать, в креслах звезд да париков не приметить. Сиятельные в операх да на французской комедии, без них веселей. Озорно грохочет народ бесчиновный, глядя на плутни Скапена. Клянет Тартюфа почем зря, на Журдена плюет - эка невидаль в дворянах ходить! x x x Наслышав об актерках университетских, повелела царица лучших привезти в Санкт-Петербург. Средь московских умельцев актерка театра университетского - Татьяна Михайловна Троепольская. Кончили пьесу, занавес опустили, а Федор стоит, словно все еще голос далекий слушает... Очнулся, смотрит - сидит девчонка изнеможенная, обессиленная, словно птица, насмерть подбитая. Авдотья у ног ее приютилась, руки ей гладит, плачет несуразно и горько... Обнял Федор Татьяну, поцеловал: здравствуй, наша первая русская актерка! x x x Разноголосица хороша лишь на птичьем базаре, там снегири да пеночки заливаются, скворцы по-своему, щеглы по-особому, канарейки совсем не по-русски стараются. Не понять птичью бестолочь, а хороша! Так то птицы, а тут... Сумароков и Федор от разноголосицы меж собой в изнеможенье впадали. Дворянин в крик: "Театр партикулярный - кому он нужен!" Опять Демаре поминает - хуже этого Федору нет ничего. Ну, слово за словом - опять война! Яков сидит доволен, слушает... Передохнет Александр Петрович, и сызнова все: - Я в службе ея величества нахожусь, о театре мыслю не на аршины, как купец, а иною мерою! Я дворянин и офицер, и стихотворец помимо того. Деньги со смотрителей высчитывать бесчестием для себя считаю! - А ты, Александр Петрович, проси, чтоб на театр всех безденежно пускали. - Засмеялся Федор, а Сумароков вдруг стих, взад-вперед заходил. Табаком обсыпаясь, за стол сел, подумал, начал пером по бумаге скрипеть, прошение сочинять... Один о мечте своей так, словно в шутку, сказал: плохо ль было бы! Другой по-другому все понял: "Если безденежно, стало быть, от двора, от придворной конторы средства дадут, как на французов да итальянцев. Тем самым станет театр придворным, а не партикулярным, черт бы совсем его взял!" Стал театр содержаться придворной конторой, смотритель безденежно шел. Одного не учел Сумароков - придворной конторой граф Сиверс ведал. Ну, стало быть, в "отцы" к театру русскому по должности определили его... Потемнел Федор, сведав о том, а Сумароков в неистовстве шумел: "С главным злодеем моим я никак дела иметь не хочу!" Вот тебе и разноголосица! А дни за днями, как капли дождя за окном, в месяцы, в годы стекались. Трудное наступило для Федора время - крылья выросли, а высоты и простору для размаха нет! x x x Придворный брадобрей, он же куафер, укрыл голову его сиятельства графа Сиверса париком и, уложив завитки и локоны, как того мода требовала, принялся осыпать их пудрой, на что по тому времени и двух фунтов бывало мало. Трудов и терпения на украшение придворной головы не счесть, однако граф Сиверс то время к пользе государственной употреблял: слушал доклад регистратора придворной конторы. Федор, явившийся тож с утра для просьб о театре, любопытствуя в своей простоте, держался поодаль от облака, поднявшегося над графской головой. - Плетей вам дать, вот что! - сипело его сиятельство на регистратора. - Государыня повелела к посажению в головкинский дом котов набрать до трехсот... а вы что?! Опять на комедии крыса государыню в забвенье ввела! - Ваше сиятельство, вот как перед богом, исполнено! Только коты те, рационом своим - говядиной да бараниной - довольные, к крысам чувств не высказывают. - Опять дураки! Котам говядину и баранину не отпускать. Вместо того впредь давать дичь - рябчиков и тетеревей! Ступай ко всем чертям! - Его сиятельство, отмаявшись, расположился в кресле, уже на Федора осердясь: - Слыхал? Коты и те к вольнодумству склонность выказывают! И ты туда же... Назойливость твоя утомляет! - Что делать, ваше сиятельство... Карнавал до последних дней масленицы прошел без представлений от русского театра за неимением платья... - Вздор! Господа чужеземные министры и прочие большие персоны предпочитают французский театр и оперу. Тобой недовольны - первый придворный актер, а несведущ в иноземной поступи и в возвышенности речи, почему и почитаешься некоторыми за мужика. - Справедливо, ваше сиятельство. Я их за дворян, а они меня за мужика... Что делать, в иных головах пудры на париках больше, чем... - Вольнодумства, сударь мой, не терплю! - Встал его сиятельство с кресла. - Иду на доклад! Его высочеству великому князю надоели мужчины на театре. Просит указа у государыни, чтобы на сцене не было мужчин, - роли их должны исполнять женщины в мужских костюмах. Жду на это решение государыни. - Будьте ходатаем за русский театр, ваше сиятельство! - Русский театр - вздор! Глупая выдумка для развращения народа. На Васильевском острову ваши смотрители - купцы, чиновники, мещане, мужики и как это... подмастерья! У подъезда ни одной кареты... И это театр! Позор! - Сторона глухая, ваше сиятельство. Какие там кареты. Осенью - грязь непролазная, фонарей нет... темь. Пешком идут... По колено в грязи, а идут... - Куда идут? Не должны идти! Ступай, братец, впредь поменее надоедай мне с театром... - Старание приложу, ваше сиятельство! - усмехнулся Федор. Вышел от графа, задумался: "Что, братец, российского театра первый актер, как жить-то будем?" x x x В день зимнего Николы гостили у Сумарокова. Беспокойно ту зиму было в столице. Царица, наскуча тревогою о себе, повелела арестовать Бестужева, Елагина, Апраксина, Адаурова и многих других, что близ Екатерины держались. Петр, весьма тем довольный, орать принялся: "Катьку эту... в монастырь отправить! Павла тоже куда-нибудь! Женюсь на Воронцовой!" Даже матушка Елизавета на дурость такую ахнула. Екатерину для разговора вызвала... Ничего, обошлось. А у друзей Екатерины смятенье: дальше что ждать? Мотонис в угол отсел, скучный стал. Александр Петрович, наказав гостям дожидаться его, к Панину за новостями уехал. Козицкий пришел, парнишку какого-то с собой привез. Смеется: "Ну что, заговорщики? И ты, Федор, в нашей компании?.. Э, пустяки... обойдется! Бестужеву на старости лет в деревне пожить неплохо... Мне Аленку бы... где она?" На другую половину дома прошел, к матери Сумарокова, вернулся с девушкой крепостной лет семнадцати. Взглянул на нее Федор, глаз отвести не может. А Григорий Козицкий шумит: - Хвались, хвались новым художеством каким, Аленушка, красота моя! - Полно, сударь... скажете тоже!.. Какое художество... так. - Вот, Евграф, смотри... Я, Аленушка, Евграфа привел... Он чуть постарше тебя, а в художествах толк понимает! Евграф плат, принесенный Аленкой, по столу расстелил, любуется. Мотонис тож из угла поднялся, так и замерли все, над столом наклонясь... Козицкий Федору шепчет: - "Воздух" алтарный в Успенском соборе, дар императрицы, - ее работа! Ну, а этот плат куда же отдан будет, Аленка? - Не знаю... дело господское... кому-нибудь. - Руки Аленки плат расправляют нежно, словно прощаясь навек. - Недосуг мне закончить его... к смотрению за канарейкой приставлена... Птица заморская... мало ли что... с ног сбились в услугах ей... Пойду я, сударь, старая барыня гневаться будет.... "Эх, Аленка, Аленка, - подумал Федор. - Сотни лет дар царицы в соборе хранить, прославляя, будут, а Аленка свой краткий век крепостной, безымянной рабой проживет в услугах канарейкиных..." - О чем задумался, Федор? - Так... Сумароков вернулся встревоженный, ни о чем не дознавшись у Панина. Тот, из дому выходить опасаясь, сам больше обо всем расспрашивал. - Сказывал, мной недовольны... Власть, дескать, данную богом, в трагедиях колеблю... Должно полагать, от театра буду отставлен! Не разумеют того, что не монаршью власть низвергаю, а деспота, тирана, его вред государству обличаю. Вспомнил Федор Аленку, вздохнул: - В некотором царстве, в некотором государстве... - А хоть бы у нас, - зашумел, зафыркал Александр Петрович, - да что с тобой говорить... Что, Евграф, как у тебя? - В Академию художеств определен, Александр Петрович! - Молодец, Чемесов! Вот, гляди, Федор, из дворянства тебе назло таланты идут... - Ладно, молчу, Александр Петрович. Дай бог теляти волка заесть! x x x Улицы в сумерках затерялись. На площади ни души. В дворцовых окнах темно, - значит, не в духе царица, в дальних покоях с одной лампадой сидит... А по дворцовым залам и коридорам, темнотою укрытые, караулы стоят, лай борзых из спальни Петра слушают... Остановился перед дворцом Ф дор: "Театр - школа народная", - вспомнилась вдруг Екатерина, - может, ее судьба с судьбой театра связана?.. Что тут в сумерках разберешь, - ночью все кошки серы!" x x x Декабрь шестьдесят первого года был суров и безжалостен. Намело снегу у гранитных углов и стен. Улицей ветер гудит. Нева не застыла, чуть пеленой ледяною сверху укрылась. Последние дни, часы доживает царица... При двух свечах, что поставлены в беспорядке мыслей прямо на пол, за две комнаты от умирающей, на старчески зыбких ногах, шаркают взад и вперед два старичка - любимцы Петра Первого - знаменитый сенатор и конференц-министр Иван Неплюев и генерал-прокурор князь Шаховский. Старые, тощие, как хищные птицы, двигаются взад и вперед, колебля на стенах огромные тени. У окна, вцепившись пальцами в штофное драпри, замер в бессилии князь Трубецкой. Вот оно, вот... нависла глыбою над головами немилость Петра - будущего императора и самодержца "всея России". С другой стороны покоя шепчутся Воронцовы: "Петра долой! Екатерину вон из пределов России! Павла на престол, мы регентами при нем!" К дверям, за которыми гаснет свечою хилою Елизавета, - накрепко караул. К ней - никого! Петр, остановленный окриком, только рукой махнул беззаботно и увел за собой свору борзых да голштинских баронов из проходимцев. Веселый и довольный, попойку устроил и всю ночь гулял, не заметивши во хмелю ни часа смерти Елизаветы, ни тяжести короны императора русской державы. Слушая хохот и пьяную брань из покоев Петра, шепталась дворцовая стража. И кто знает, что могло бы случиться в ту ночь, если бы Екатерина, ждать не умея, своей судьбе навстречу сама не пошла. Вместе с девятнадцатилетней княгиней Дашковой и изнемогшей от страха Олсуфьевой, никем не примеченные, крадучись, вышли из дворца. Братья Орловы, Григорий да Лешка, коней подготовили... Ветер по улице. Ни огня вокруг, ни души... - К казармам гвардейским, Григорий! x x x Ох, холодна ты, река! За рекою крепость. Поперек улицы, небу грозя, рогатки. На рогатках фонарь. Под фонарем солдат. Ни о чем не знает солдат. Солдату знать обо всем не положено! Да и к чему - без срока служба солдатская, все одно: знай не знай - ничем не поможешь... Как за барами житье было привольное, Сладко попито, поедено, похожено... Вволю корушки без хлебушка погложено... Босиком снегу потоптано... Спинушка кнутом пообита... Во солдатушках послужено... Что в Сибири перебывано... Кандалами ноги потерты... До мозолей душа ссажена... Подошел Федор к солдату: - Добрая песня!.. Где научен? Испугался солдат: - Кто таков, человек? Что ночью бродишь? Гляди, за караул возьму! - Ладно, служивый, серчать-то. Не побродяга и не подьячий я... что ж тебе. - Ночью спать надобно. - Долга нынче ночь, служивый. Глянешь на реку - холодна! За рекой крепость... Ты тут песней своей... - Песня что... песней про жизнь свою сказываю. - Горька доля, служивый? - Не слаще слез... В нашем доме всего довольно, наготы и босоты изнавешены мосты, а холоду и голоду - амбары стоят... Вот ты скажи мне, как оно выходит - поп полковой поясняет про святителей наших... Один на столпе всю жизнь простоял, другой в келье своей усердствовал к богу, третий в пустынь от народа подался, и всем им за то венцы мученические и чином навек наградили! И ни одного святого из солдат нету. А жизнь солдатская горше столпа святительского... Выходит, бог солдат не любит!.. - Выходит, так... Давно службу несешь? - Не помню, когда начал... Молодой был, без отца и матери... В степи у казаков табуны гонял. Ничего... иногда сыт был... Ну... приходят как-то трое. Один спрашивает: "Ты Сапронов?" - "Эге, говорю, Сапронов". - "И батька твой Сапронов?" - "Эге, говорю, должно, и батька-покойник Сапронов". - "И дед твой Сапронов?" - "Эге, говорю, не иначе, как и дед, царство ему небесное, Сапронов". - "Ну, коли так, вяжите ему руки!" Связали. Выходит, стало быть, какой-то Сапронов лет с полста назад от помещика Куратова убегом жил. Где - неведомо. А по закону и дети его и внуки все же остались крепости зависимы и при сыске подлежат детям Куратова. А мой ли дед убежал, али какой другой, пес его знает. Может, чужой мне жизнь загубил... Сдали меня в крепость какому-то Куратову... Эге, думаю, коли верно, что дед мой беглый, я от него не отстану... Только споймали меня. Острог да Сибирь... Потом обратно к барину. Кинулся тогда воли искать в рекрутах... Закон такой был, не могли баре препятствовать... Ну... Сунули в гвардию... Который год служу... - Хрен редьки не слаще, служивый! - Зато детей на кабалу не народил. Понимать надо. Поглядел Федор на солдата: "Умница!" Издрогший звонарь за полночь усмотрел с колокольни: с той стороны фонарем закивали. Свет чуть приметный, озябший... Завтра тысячей свеч окружат отошедшую, а сейчас что - тусклый фонарь на том берегу и все!.. Снял шапчонку звонарь, перекрестился, за веревку тронул... Бум-бум-бум!! "Со святыми ее упокой матушку Лизавету". Перекрестился и Федор на другом берегу, - преставилась царица. Солдат тоже крестится. - Царство небесное. Кончился наш ротный... Она у нас в роте капитаном была... - И вдруг шапку оземь: - Кончилась моя присяга! Можа, теперь я вольный! - Вольный?! Э-эх! Ступай в казарму - на миру и смерть красна, и правда виднее! - Нет, барин... это еще подумать надо... Кончилась присяга и стало быть... все! - Ступай к ребятам, служба; в одиночку пропадешь! Задумался солдат, - ин быть по-твоему! Не помни лихом! Ушел солдат, остался Федор один. Тоска, ночь, поземка метет... Думает Федор, стоя один на ветру: "Сейчас во дворце тишина! Свечи затеплены к панихиде. По углам шепчутся. Мыши грызут железо. А русская земля молчит!" Обрадовался, снова увидя солдата: - Ну что, служба, назад пришел? - За хвонарем... казна все же... у нас в полку драть здоровы! x x x Не "обошлось" Александру Петровичу! От театра указом с насмешкою отставлен был: "Будет статься, имея свободу от должностей, усугубит свое прилежание в сочинениях..." С того дня все заботы о русском театре легли на Федора и Дмитревского... Сумароков в театр ни ногой. Не на царицу в обиде, а на Федора и Дмитревского: "Мои труды по театру более, нежели то, что Волков "шишаки" сделал! У Волкова в команде мне быть нельзя... У Дмитревского тож!" Обо всем позабыл Александр Петрович в дворянском ущербе своем... x x x Евграф Чемесов(32 ) ближе всех стал Федору в эти дни... Придет, сядет к окну, делом своим займется - рисует. Черточки малые одну за другой друг к другу близит. И получается удивительно! Да еще над Федором посмеивается: - В гравировальном деле терпение надобно как нигде! А ты что в терпении смыслишь, бурелом ты этакий! Вот они, черточки-то... Ты их так, а они, рассердясь, тебя раз, они тебя два... стоишь, руками разводишь, - сызнова начинай! Упрямство есть у тебя, а терпенья... - Я, Евграф, с мальчишества на кулачках бился... Ежели, скажем, мне... раз, да ежели два, да ежели в третий, - с обоих берегов смеяться начнут... Опять посидят, помолчат, каждый своим занят. И опять... - Упрям ты, Федор... а что с того? Петр ваш театр не нынче так завтра закроет, а вас всех в солдаты... и поделом! Буду на площадь ходить, на тебя смотреть, как ты артикулы выкидывать станешь... - Ходи. Художнику все видеть надобно. Упрямство упрямству рознь! Отчим мой, Федор Васильевич, мыльню во дворе строить начал. Лесу свезли, заготовили ладного. Ну и скажи - одно бревно ни туда, ни сюда... Само по себе! А лесу еще прикупить скупость не позволяет. Всунули бревно кое-как... Пойдет отчим в мыльню - плечом или головой обязательно стукнется! Черта стал поминать, что с ним отродясь не бывало. В суеверие впал! В мыльню входя, нарочно об дверь или что ударялся, - бревна избежать надеясь... не помогало! А менять бревно теперь уже не из-за скупости - из-за упрямства не захотел. И я, видно, Евграф, бревно, что без размеру втиснуто, переупрямить хочу. А ведь, кажись, разумом бог не обидел. x x x Театр на траур по Елизавете закрыт. Пустота, безделье... Мотонис с Козицким все шепчутся. Федор злится: - Что шепчетесь, что? - Сущего града не имам, - смеется Козицкий, - грядущего взыскуем!(33) - По всему видать. Тож мне дворяне!.. Вам Петр Третий вольность дворянскую дал, а вы... Смеется уже и Мотонис: - А мы, дворяне, решили статую его из чистого золота водрузить. На благодарную память потомству. Не согласился: золоту, мол, примененье другое мною может быть сыскано. Мне на ваших потомков плевать! Тем все и кончилось. - По Сеньке и шапка! Вам такого и надо! Притих вдруг Козицкий: - Федор, меня государыня через Григорья Орлова тебя упредить велела... Сказать просила: "Труднейшая изо всех наук - умение ждать!" Потеплело у Федора на душе, - стало быть, верно, не все пропало! x x x Императрица Екатерина, философией вооружась, в суровое одиночество укрылась. Высокомерие Воронцовой куда ни шло - все вспомнится в свое время, но то, что ее, Екатерину, император в пренебреженье постыдном даже при иностранных министрах содержит, - не переносно! Дворянская гвардия затаилась, молчит - тоже ждет своего времени. Старик фельдмаршал Румянцев из Пруссии в сенат отписал: "Опасаюсь, не сделалось бы скоро бунта и возмущения, особливо от огорченной до крайности гвардии .." Опоздал фельдмаршал, примчал письмо фельдъегерь в столицу, не застал уже на престоле Петра. Сенатский чиновник, приняв пакет, на нем написал: "За ненадобностью в делах не числить". И сунул его куда-то в чулан... Привыкли ли все, время такое ли было, но свергли Петра без шума, без крика, без топота экскадронов гвардейских. Так... мимоходом. Друзей у Екатерины в эти дни было немало. Ждали от нее многого. В честь восшествия на престол российский и колокольный звон, и пальба из пушек, и манифест! В нем новая царица всем объявить на Петра велела: "Законы в государстве все пренебрег!" - и за это, дескать, наказан. Петра в Ропшу. В караул к нему братьев Орловых. Петр любовницу свою Воронцову требует, с караулом без просыпу пьет да в карты сражается... Федор с друзьями рядом с Екатериной в эти дни... Та всем понравиться хочет, добра и приветлива с виду. - Вы, господин актер, поможете нам в эти скучные дни... Театральные увеселения, балеты, народные гулянья, смех, песни должны озарить столицу. Народ, который поет, худа не думает! Панин, что стоял рядом, поспешил добавить услужливо: - Скорбных лиц, ваше величество, ни на улицах, ни в домах не приметишь... Майор голштинской роты, осерчав на вас, богу душу отдал. Так и о том сказывая, все только смеются. Бестужев, что при том разговоре был, левый глаз прищурил: - Примечайте, ваше величество, смеются! Веселый переворот! Екатерина ему пальцем чуть погрозила и к Волкову: - Ну, сударь мой, помните: отныне попечение о театре во многом от вас зависит! Вышел Федор в тот день из дворца надежд полон. Размолвка, словно дым, что в ненастье по полю стелется с костра позабытого... Кому с него радость!.. Пошел Федор к Сумарокову. Больше года не виделись... У Александра Петровича жизнь поломалась: царей поучал - ни одну из цариц научить не смог, только в немилость впал и осмеянье. Театр любил - от театра отставлен. Одна неурядь и отрава! Пошел к нему Федор, глядит - ни семьи, ни дома, ни друга! Сидит давненько небритый, в помятом шлафроке, водку пьет: "Ты!" По сизой щеке слеза. - Я, Александр Петрович! - Ну, что же, садись! Словно вчера лишь виделись. Рюмку подвинул: - Пей! Как это ты! Теперь ко мне никто ни ногой... брезгуют!.. Один Елозин "не сумлевается", со мной остался. На театре пьесы мои идут, а я в нищете, забвенье. России бесчестия не сделал, а вот... - голову на руки уронил, смотрит Федор: волосы поседели... ...В доме тишь, на улице тишь... В Летнем саду фейерверки кинули в небо... Зелеными огнями на миг комнату осветило. И опять все то же: свеча на столе догорает, голые стены, стол... Встал Александр Петрович у двери, кликнул: "Аленушка, квасу!" К столу подошел, молчит... Аленка вошла, потупясь, строгая, как всегда, как прежде, красивая, молча на стол штоф с квасом поставила. - Здравствуй, Аленушка... не забыла? - Что вы, сударь, Федор Григорьевич. Как можно! От вас, кроме добра, ничего не видала! Сумароков голову к ней повернул: -Ты что... глаза заплаканы... негоже. Эх, русская красота, - ей и слезы к лицу. - Нехорошо ты молвил, Александр Петрович! - нахмурился Федор. - Горе человека не красит... - Ну, сказал, не подумавши... Аленушка у меня как из нянькиных сказок царевна Несмеяна... - Какой уж тут смех! Сумароков к стене отвернулся, молчит. Федор Аленку за руку взял: - Ну что, Аленушка... Давно не видал тебя... Вон как все изменилось... Кончились навек твои канарейкины услуги... - Кончились, Федор Григорьевич, с того и началось горькое мое... - Как это? - Сдохла канарейка... не знаю с чего.... - Это я ее... - забормотал Сумароков, - жалеючи Аленку. Аленка скатерти край перебирает... молчит... - Ну... не таись, сказывай! - Разгневались барыня... меня в деревню... В бане нетопленой всю зиму держали... С собаками гончими... Что ж, хоть они ночами грели!.. Потом стал приказчик приставать... Житья не стало! Озлясь, как-то цепом по рукам... Вон они, пальцы-то, как чужие... Стоном вырвалось у Федора: - Будь он проклят, какие руки сгубил! - Ну, узнали Александр Петрович... Приказчика согнали, а мне вольную дали... Ко времени поспели... Старая барыня померла, а их самих через месяц за долги таскать да мучить начали. Все от них отреклись... Осталась я с ним горе мыкать... День за днем... Пить они начали... А я... как беспалая... Плачу, еле иглу держу... Спаса нерукотворного чернью веду, серебром травленым, были бы руки послушней, а так... И вот еще - в глазах у него, у Спаса, нехорошо... Не кроткие, а ненавистные, горькие... Тернии в крови, лик светлый, все хорошо, а глаза... - А может, Аленка, теперь и надобно такого... Кончишь труд, - ты мне его отдари!... Для попов он такой ненадобен, а мне помогою будет. Очнулся Александр Петрович: - Елозин где? - Не вернулся еще. В самом деле, куда запропал? Не случилось ли чего... - обеспокоилась Аленка. Засмеялся Федор: - Что с ним сделается! Выпьет, сам шуму прибавит. - Не знаете, какой он... Как написал мне барин вольную, Семен Кузьмич своей охотой, пешком, за сорок верст понес ее в деревню, к старосте... Всю ночь шел, а мороз был, не приведи господи! Вот ведь какой! А что я ему. "Ай да Елозин! - задумался Федор. - Вот живешь с человеком и не ведаешь, что у него на душе, - золото ли, пластом осевшее, то ли тина, где щуки прячутся..." - Пойду я... не забывайте нас. Мне что... я всей жизнью приучена, а им, - кивнула Аленка на Сумарокова, - впервые так... Проводил взглядом Федор Аленку: "Когда же время придет, опомнятся, разглядят тебя..." Не в обычае Федора было тоской голову долго туманить... - Ну вот, Александр Петрович, слушай... Слушать можешь? Такое дело... сказывал мне Панин, близка коронация, на театре готовиться надобно. - Наслышан об этом, - поднял голову Сумароков, - ну, что же... Трагедии, феерии, оперные спектакли... - Ничего такого не надобно, все на площадь выносить нужно!.. Тысячи людей привлечь... Маскарад карнавальный... Шутки, смех, балагуры, кукольники! - Балаганная забава! Ты что... в уме? - Испугался, Александр Петрович, а вдруг Буало(34) обидится? Брось, богаче нас с тобой народ. У меня перед глазами улицы, народом заполненные. В санях, в упряжках, в бубенцах, с гамом великим, смехом, звоном волокут за собой на суд народный мздоимство, крючкотворство, невежество, рабство, спесь... черта в ступе! Вот это театр! - Наговорил... Буйства у тебя, как у Алешки Орлова... Разум восславить должно! Новое царствование надежду вселяет всегда... мудрость! Торжество богини Минервы!(35) - Опять! - рассердился Федор. - Эк тебя на огонь тянет... По-русски сказать правда да кривда, а ты... Минерва! А впрочем, называй, как хочешь. - Времени мало. - А ты исподволь... частями мне на Москву шли... Фимиаму кури помене, - от него только копоть. Ну... как? - Черт с ним. А мы с тобой опять вместе, Федор! А? Задвигался, зашумел Сумароков. Понял Федор: к жизни человека вновь отогрел. - Я на Москву Якова Шуйского да Елозина с собой прихвачу. Елозин у меня в секретарях походит, пока трезвый будет... Да вот еще, - тихо добавил Федор, - Аленку со мной отпусти, надобность в ней, в мастерице такой, будет большая. Вошла, встала в дверях Аленка, слушает. - Аленушка, поехала бы ты со мной на Москву? Нужда в тебе будет театру. - Как Александр Петрович... Приподнялся из-за стола Сумароков... глядит на обоих. Махнул рукой - эх! Опять опустился, поник. На помине легок появился Елозин. - Хорош, - поглядел на него Федор, - на театре траур, а ты сам к погребенью готов... - За благополучное восшествие на престол... Солдатство... Ну и мы, значит... прочие... У виноторговцев напитки ихние в разор пустили, за упокой новопреставленного раба божьего государя Петра Федоровича! - Что! - вскинулись Федор и Сумароков. - Господи! - прошептала Аленка. - Сейчас по улицам объявляют... От гема... геморо... идальных колик... раз и в одночасье!.. x x x Ночь над столицей, а на улицах толпы народа. Множество конных гвардейцев с людьми разных чинов и сословий балагурят вполголоса: "Царство ему небесное, - земного уже не видать!" Екатерина стоит у окна, на площадь дворцовую смотрит. Записку, что утром примчал к ней гвардеец из Ропши, не глядя, рукой расправляет... Алешка Орлов, видать, перепуган и пьян был, - можно ли так на бумажном клочке, вкривь и вкось нацарапать самой императрице: "Не успели мы их разнять, а его уж не стало... Сами не помним, что делали..." - Алексей Петрович!.. - Слушаю, ваше величество! - Что ж, Алексей Петрович. На все воля божья... Привезти покойного в лавру. А дальше как быть, не знаю... Догадлив Бестужев: - Сенат, ваше величество, спокойствия вашего ради, умолять будет вас не присутствовать при погребении... - Ну... если сенат умоляет, тогда... С того дня все без сговора забыли Петра. Словно и не было. Так, снился полгода. Долго ли сны надо помнить? Забыл и Федор, в Екатерину поверя... "Новое царствование всегда надежду вселяет", - сказывал Сумароков. А Федору вспомнилось: ночь в декабре, Сапронов-солдат... Не иначе, как снова присягу принял. x x x Екатерина в те дни с теми, кто в трудное время был с ней заодно. Даже идя в сенат, свиту себе взяла особую - молодую, услужливую, даже драчливую. Сенаторы, коты старые, осевшие, грузные, помнящие не одну царицу, смотрят: эта веселая и всех тех цариц умней! "С мнением моего сената я согласна всегда, ежели оно согласно с моим!" - этак в первый же день котов за ушами погладила. Садясь в карету, Федора подозвала: "Ну, сударь, вам взять ордер и на Москву ехать. Все к будущему представлению в наш приезд туда изготовить из всего, что за лучшее сами почтете". Федор простор крыльям и мыслям своим почуял: "Что за лучшее сам почту!" x x x Лежит Федор, не спит. Руки закинул за голову, спор ведет не то сам с собой, не то с кем иным. - Балаган, говоришь? Пуглив ты, пиит российский, погоди, я тебя тормошить начну! "ТОРЖЕСТВУЮЩАЯ МИНЕРВА" Все началось с того дня, когда Екатерина, сведав о бунтах крестьян на многих заводах, первый указ подписала. Видать, тут согласна была окончательно с мненьем котов сенатских, перепуганных насмерть. "Прежде всего привести крестьян в рабское послушание и усмирить!.. Можно смирять и оружием. Исполнив сие, опросить заводчиков, каким притеснениям они подвергали крестьян. Этим заслушаны будут обе стороны..." "Заслушать" обе стороны отправлен был с войском князь Александр Вяземский. Три дня не прошло, указы, что вот уже двадцать лет писались, опять подтвердила: "Помещику полную власть над своими людьми иметь: хочет в Сибирь сослать - ссылай, с зачетом, конечно, их в рекрута". (Даже в этом выгоду себе не просмотрели дворяне!) А там опять: "Не смеет мужик судиться с барином-дворянином!" А в беседах и бровью не поведет: "Противно христианской вере и справедливости делать людей рабами. Все люди свободными рождены. Рабство есть прямая потеря - оно убивает промышленность, искусства, науки..." Раскрылись у Федора глаза, словно прогнулся: "Дурак! Актерки не разглядел. Это же Тартюф мольеровский взгромоздился на русский трон!" В смятении и горечи надежд обманутых уехал Федор в Москву... x x x Только выбрались из перелеска на полевую дорогу, что шла по шумящему морю ржи, цепляясь усиками знойных стеблей да васильками-цветками за ступицы, глядь, нагнала фельдъегерьская тройка. Тут, конечно, без брани не обойтись. Хоть браниться охоты нет - жара, сушь нетерпимая,- а все ж пререкались. Партикулярный возок в сторону, в рожь подался, казенная бричка, бубенцом прогулькав, вперед протиснулась, ямщик вожжами взмахнул, - умчалась "казенная надобность"! И вот поди ж ты! В сумке курьерской царский указ на Москву везли... Да не один! В одном так и написано: "3а отличную и всем нашим верноподданным известную службу и усердие к нам... пожаловали мы Федора да Григория Волковых в дворяне и обоим семьсот душ". Зря фельдъегерь напослед, на возок оглянувшись, кулаком погрозил и крепкое слово добавил. И Федору невдомек - в ответ ему тоже вымолвил. Пыль осела, слова вместе с пылью легли. Опять тишь да зной, только жаворонок в небе звенит... Едет Федор, о царице не думает. Думает о своем: "...Конечно, и раньше, бывало, особливо на масляной, - забав народных не счесть... Тут же иное. Все воедино собрать, чтобы каждая песня, каждое слово к месту шло. Масок наделать... Петрович, конечно, за своих Аполлонов да Венер с купидонами уцепится, а мы между ними исконных наших целовальников, крючкотворцев, обдирал да кривосудов сунем. Хорошо бы от итальянцев Арлекина да Панталона взять, - неплохие ребята. Опять же гудошников, балалаечников да плясунов... Всех озорников по Москве собрать. Всех, сколько ни есть!" Едет Федор, глаза закрыл, будто дремлет, а одно за другим наперегон в мыслях бежит... Рожь шелестит, над конями оводы вьются, деготком от ямщицких сапог тянет, жаворонки без умолку поют... x x x - Дворянство тебе и 700 душ... а ты что же, сударь, брезгуешь? - Актеру Волкову, ваше сиятельство, надобен трагедийный меч, а именитая дворянская шпага ему ни к чему! Бестужев согнутым пальцем по табакерке постукал, щепоть табака нюхнул. - Вольные мысли, сударь мой, при дворе формы пристойной требуют и немалого береженья! Благоволения сильных обычно кратки бывают... - Знаю, ваше сиятельство. На память один народ бережлив. А я перед ним в долгу! Незаметно вдруг подошла Екатерина: - Э, сударь, мечтатели вряд ли в надобность государству... Если бы я слушала их, мне пришлось бы все перевернуть в моей империи вверх дном... - Простите, ваше величество, не ведал о присутствии вашем... - Пустяки... Теперь, сударь, иные дни наступили... Я жду от вас многих услуг... Идите! "Услугой моей довольна ли будешь..." - подумал Федор, склонясь в поклоне... - Алексей Петрович, - задумалась императрица, - а ну-ка дай табачку! - Холеные пальцы щепоть табаку из бестужевской табакерки взяли. - Хороший табак у тебя, Алексей Петрович... А Волкова, что ж... дело его о дворянстве изъять до времени... Сейчас из него дворянин плохой станется. x x x В герольдмейстерской конторе секретарь Железовский на известии от сената "О пожаловании в российские дворяне Федора и Григория Волковых" в тот день приписал: "Здесь не числить. Нерешенное. Вынуто оное, взято в Герольдию". Пожевал секретарь губами, вздохнул и теми ж словами: "Сейчас из него дворянин, видать, плохой станется!" x x x С утра до вечера с одного конца Москвы на другой меряет версты Федор. Завел лошаденку ледащую, но терпеливую, - неутомимо машет облезлым хвостом от Салтыкова моста, по Немецкой да по обеим Басманным, а там по Мясницкой до Никольского моста, мимо Ильинских ворот по Покровке, до старой Басманной, аж до головинского ее величества дома... Вон он, конь какой! Федор сидит на нем, плащом не согретый, - ветры в ту зиму откуда взялись: начиная с утра и до сумерек дуют. Где остановку делать, где что расставить, где проходить народу - обдумать все надо. Не мало "карнавальных служащих", как их тогда окрестили, - комедиантов, студентов, певчих из разносчиков, фабричных, полковых музыкантов, гудошников, балалаечников. Пять тысяч простого, веселого люда надо было сыскать, обучить, взбодрить. Яков Шумский охрип, Елозин день и ночь переписывает "хоральные песни", господу богу молится, - когда ж все кончится! А Федор с утра на коня - и по Москве. Чертов Яшка обоим, коню и Федору, вслед прозвище кричит несуразное... доволен! И надо же так. Елозину полицмейстер велел по пути карнавальному все кабаки отмечать и о том майору Григорову доложить, с тем чтобы объявление сделать: "Всем в карнавальных костюмах в день карнавала доступу в кабаки совсем не будет!" Ходил Кузьмич от кабака к кабаку. Записывал. Четырнадцать кабаков насчитал, заскучал, в Петербург стал проситься. x x x Хороши вышли хоры фабричные! Федор сам к песням музыку сочинял, а иной раз на старый народный лад сводил. Случалось, и поспорят с кем из певцов, каждый привык к своему. Пошумят разноголосицей, полдня на уговор уйдет, а к вечеру договорятся. Нет лучше песни на свете, от души сложенной. Недаром потом и года прошли, а народ пел по московским фабричным окраинам Федора песни. А уж скоморошьи придумки! Яшка смотрит на ребят, хохочет: "Вас бы с придворного театра всем войском российским гнали! Из пушек по вас палить Сиверс бы начал!" С сентября по январь сколько труда положено! А ведь народ подневольный, днями работою скованный. Словно хлынуло вдруг половодье, берега изломав, поруша... Не похабная песня кабацкая, не угар беспросветный - будто свежим ветром с полей огромных дохнуло. - Ты, Кузьмич, кабаки не считай! - смеются чумазые, бородатые, хилые в нищете своей. - С ними нам жить опосля... - Должность такая поручена, - разводит руками Кузьмич. - На меня одного надежда! Счастливая жизнь пришла в эти месяцы к Волкову. Сумароков в своей обиде утих, совесть пиита что ль в нем проснулась, каждый день шлет с "казенной надобностью" хоральные песни да прибаутки... Федор Хераскова из университета привлек да и сам сочинять принялся - про синицу, что, из-за моря вернувшись, рассказывала, какие порядки за морем: Все там превратно на свете За морем почетные люди Шеи назад не загибают, Люди от них не погибают. В землю денег за морем не прячут, С крестьян там кожи не сдирают, Деревень на карты там не ставят, За морем людьми не торгуют... Полицмейстер, пробу заслушав, вдруг закричал: - Сии мысли вольные петь не дозволю! Шуйский вступился: - Так то ж у них, ваше благородие, за морем-океаном... У нас же другое, свое, свычное! - А... - удивилась власть, - это у них!... Ну тогда давай погромче, а то народ озяб. Хохочет Федор: - Студен день нынче. Видать, полицмейстер до самого мозга промерз! Государыня, на Москву приехав, мало этой потехой народной беспокоилась. Во дворцовом театре свои приближенные тож отличились - трагедию Сумарокова "Гамлет" сыграли. Гамлет - сам Григорий Орлов, что к тому времени впал в фавор окончательный, Офелия - графиня Шувалова. Даже паж Гамлетов - графиня девица Воронцова. "Гамлет - Григорий Орлов?! - плюется Федор. - Ему бы Клавдием быть!" x x x В головинском доме царицы, что на Яузе, играли "Семиру" Сумарокова. Любимая роль в ней была у Федора: Оскольд поднимает народ свой против поработителя. Поражение терпит. Олегом в темницу кинут. Смелый дух преодолевает оковы... Бежит Оскольд из темницы. Снова на битву зовет народ свой и погибает в борьбе неравной. Лучше, дороже не было роли для Федора! Вышел Федор из дворца в морозную ночь. Луна. Тишина глубокая. Занесенные снегом кусты над Яузой. Не ведал Федор в тот час одного: последний раз в тот вечер был он на русском театре. Последний занавес для него опустился, отгородив навсегда от всего!.. x x x А на завтра, 30 января 1763 года, по Москве объявили "Торжественный карнавальный машкарад. "Торжествующая Минерва" - изобретение и распоряжение Ф. Волкова". Старик Андрей Болотов, будучи в Москве в те дни, записал: "Вся Москва собралась на улицах, где простиралось сие маскарадное шествие. И все так этим польстились, что долгое время не могли позабыть, а песни и голоса так всем полюбились, что долгое время и несколько лет сряду увеселялся ими народ, заставливая вновь их петь фабричных, которые употреблены были в помянутые хоры и научены песням этим..."(36) День в феврале недолог. Сумерки сразу в ночь идут. Факелами смоляными да плошками сальными карнавал осветили - чад, гарь, гром погремушек, округ хохот да песни!.. Вот в трех санях хор пьяниц, пьянехоньких, осмеянию преданных, с бубенцами везут: Двоеные водки, водки сткляницы, О Бахус, о Бахус, горький пьяница, Отечеству служим мы более всех И более всех Достойны утех... Под пир, пир, пир, дон-дон-дон, Прочие службы вздор! Чучело тащат в комзоле, расшитом золотой канителью, вкруг чучела (понимай - Обман) цыганы, цыганки, колдуны и колдуньи и несколько дьяволов... К ябеде приказной устремлен догадкой, Правду гонит люто крючкотворец гадкий, Тал-лал-ла-ла-ра-ра И плуту он пара... Из саней рогожей укрытое пальцами с когтями в стороны тянется Мздоимство... Взятки в жизни - красота, Слаще меда и сота... Так-то крючкотворец мелит, Так на взятки крючком целит... И надпись: "Здесь людей опутывают сетями и их стравливают!" За санями разные "пакостники" сыплют семя крапивное и чертополох. Вертопрахи бойчее тройки везут карету, а в ней сидит обезьяна. Для них, вертопрахов, обезьяна и наказ и указ! На обезьяну собаки из подворотни лают. А позади свинья идет, на свиную шею венок ароматный из роз надет. Нюхает свинья розы - всем довольная. Спесь хвост павлиний на две сажени за собой волочит. Рожа дурная, хоть в зеркало не глядись! Слепая фортуна тащится, за ней картежники - бубновый, трефовый да червонный хлапы(37), король и краля. За ними герои верхами, заимодавцы пешком, философы на запятках вельможных саней, хор отроков и отроковиц. А сверх того - торжествующая Минерва в колеснице, убранной лаврами и разными листьями, музыки хор, дикари с ассистентами, флейтисты и барабанщики. Не в праздности и огорченьи Прекрасны юноши цветут, Премудрости богини тут, Минерва их крепит в ученьи! А сзади всего Панталон - пустохват и говорун, метлою березовой след за всем заметает. В народе шепот и удивление: "Минерва! Вот она, значит, какая... блудлива, видать, была!" x x x А день студен. Ветер. Плащ у Федора, хоть по-зимнему куньим мехом подбит, а все ж сиротский - не греет. В заботах и распоряжении - все нараспашку. Иззябся Федор, еле губами шевелит - затемно из дома выехал на коньке-горбунке своем, за полночь воротился. Кузьмич - с того что возьмешь - обогрелся! Тринадцать кабаков стороной обошел, в четырнадцатом стал проповедовать... Яшка на дню раза три забегал Аленку наведать, расскажет ей второпях где, что, как - и бежать. Аленкины руки на все сгодились, маски сатиров лепить помогала, венки виноградные Вакху плела, Минервино платье в богатый узор обряжала... Опять же по дому - всех напоить, накормить надобно. Яшка смеется, жалеючи: - Ты у нас, как в сказке, сестрица Аленушка... Дал тебе бог троих братьев - два ничего, а третий пьяница да суфлер к тому же... Кузьмич молчит, глаза скромно потупил. - Все хороши, - улыбается Аленка... Так вот и жили в те дни - славно и задушевно... А беда, что по улице шляется старухой бездомной, никем не примеченная к дому пришла, на крыльцо взобралась, на всех трех ступенях расселась, клюку рядом поставила, рукой голову подперла, задумалась, уходить не собирается... Ветер по улице снежок по земле, словно играючи, в стружки свивает... Собачий лай издали гасит... x x x Аленка нагар со свечей сальных сняла, тихонько за собой дверь притворила. Ушла в свою горницу, легла, сном забылась... Может, и снилось что, да все тишина в себе потаила. Не спит Федор. В голове шум - словно не стих еще звон да крик карнавальный вокруг, словно все едет и едет на коньке своем средь толпы озорной, полюбившейся навсегда... Кузьмич вернулся домой всех позднее. Напроповедовался насквозь! С постели Федор голос подал: "Кузьмич, дай-ка воды... душно-то как". Голову уронил на подушку, глаза закрыл. Очнулся лишь через три недели. Как прожил их, знали только Кузьмич, да Аленка, да Яшка... Сам ничего не помнил, не знал... И потянулись дни - один другого длиннее и горше... За окном уж капель застучала, Аленка вчера ветку вербы с улицы принесла. Держит веточку Федор - давние весны свои в памяти перебирает. Кузьмич не отходит, горем своим таясь от больного... - Кузьмич, что лекарь сказал? Правду говори! Заплакал Кузьмич: - Дурак твой лекарь, я его на порог пускать не буду! - Не будешь... - задумался Федор. Ветку вербы к щеке прижал. - Какое нынче число?.. Четвертое?! И месяц - апрель уже? - Выходит... - Давно-то как... - Ты... слышишь... не думай ни о чем... Лежи, хворай себе на здоровье. Аленка сейчас сбитень на липовом меду варит... пропотеешь... уснешь... Все как рукой... - Ладно, Кузьмич, ладно. Почитай мне вслух чего... На репетициях от твоего голоса меня всегда в сон клонило... Взял книгу Кузьмич, поглядел на заглавный лист, прочел: "Цари мудрые и воинственные одинаково знамениты". - Не надо... от царей один бред в голове. Дай-ка сбитню глоток. - Сейчас принесу, - дошел Кузьмич до двери, не удержался, всхлипнул: - Что людям скажу... не уберег, не удержал! - Ничего, Кузьмич... в трагедиях помирать трудней, а так вот... просто! Вернулся Кузьмич к Федору: - Поправишься, пойдем с тобой на вербную на Красную площадь... Народу там в те дни бывает! Свечи затеплят... Ладонями огоньки прикрывают, по домам несут... А на улице весна... Грачи прилетели... Федор на Кузьмича смотрит, шепчет: - Грачи... Гнездовье на березах вить начнут... гомону будет! - Потом словно очнулся, горницу оглядел: - Убери со стены Минерву-то... Это все уже... там... позади... Снял Кузьмич со стены афишу "Торжествующая Минерва", свернул, унес... Аленка вошла, к изголовью подсела. - Сбитню горячего выпейте, Федор Григорьич, легче будет... - Потом, потом... Слушай, Аленушка... Тишина-то какая! Зарею на Волге такая тишина. Слово шепотом молвишь - на том берегу слышат. В такую тишину, говорят, колокола льют... Плавильщики над рудой стоят молча, дыханье тая... А серебра добавлять - так округ по улицам солому стелют, чтобы чей звук не дошел до руды, голос колокола тем не рушил... Может, неправда, а хороша!.. - Хороша, - шепчет Аленка. - В ростовском соборе главный колокол назван Большим Сысоем, этакий мужик в две тыщи пуд... Ласковый, октава... - Задумался Федор, что-то припоминая: - "Спаса"-то кончила? - Кончила, Федор Григорьевич... Поправитесь - отдарю. - Спасибо... Идти в театр тебе надобно! Ежели не умру, помогу... И Александру Петровичу скажи... завещал, мол, мне путь! Молода ты еще... красива... Не только лицом... что лицо! Душа твоя, израненная, избитая, все еще светла и нежна, вон как апрель за окном... - Федор Григорьевич... сказать вам стыдилась... глупая. Татьяна Михайловна мне... Чуть улыбнулся Федор: - А... вон оно что. Ну и дурень же я... Умна Троепольская, не проглядела тебя для театра, как я... А актерка она какая, Аленушка... Слушай, учись! Замолк Федор, в окно глядит, о своем потаенном думает... - Роль-то какую учила? - Ильмену, Федор Григорьевич. - Яков Шуйский ведал про то? - Ведал... Скрывал от вас по просьбе моей. Он мне за Трувора читал... Только смешной уж очень... Какой там Трувор. Его Татьяна Михайловна два раза вон выгоняла... Он старается, про страсть свою сказывает, а выходит... смешно. - Аленка, глянь мне в глаза! - Отвернулась Аленка... - Ну, впервые вижу наконец-то Несмеяна-царевна улыбнулась! Яков Шумский в дверь сунулся. - Входи, входи... Трувор несчастный! Засмеялся Яков: - Знаешь? - Знаю. - Ну вот, - облегченно вздохнул Шумский, - и Александр Петрович знает, стало быть, все хорошо теперь будет. Склонилась Аленка над изголовьем, слеза на подушку упала: - Все хорошо! - Ладно, идите... Может, усну. - Остался Федор один. Дремлет. За окном капель вперебой, словно стая воробьев подоконницу обстукивает... - Эка Сысой Большой гудит: иду... ид-д-д-у! x x x По всей земле весна! Буйным половодьем рек, зеленым дымком берегов, теплеющими далями отдохнувших полей, небом, в котором из-за сине-моря птицы летят... Розовый отсвет апрельской зари на последнем снегу, на лужах, что на ночь ледком укрылись. Ветра отшумели в назначенный срок. Тишина. Аленка стоит у окна, зарей зацелованная, зарей, как невеста, убранная, шепчет: "Спросят дети отцов своих: а кто были они, наши первые актеры? И расскажут им о нас, посмеясь и поплача..." ПРИМЕЧАНИЯ (1) Смотрителями, или "смотрильщиками", в XVIII в. назывались зрители. (2) Тягло государево - подать, налог. (3) Местоположение предполагаемого дома Полушкина-Волковых известно только на основании устных показаний. Впервые они были опубликованы Серебренниковым в Ярославском сборнике 1850г. Эти сведения подтвердил на основании показаний позднейших владельцев дома А. Ярцев. Первоначально дом имел лишь подвальный и первый (жилой) этажи, прежняя планировка дома не сохранилась. Остатки старых стен можно видеть в подвальном этаже. Дом (Э 3) выходит в настоящее время на Советскую (быв. Пробойную) улицу. В конце XIX века он был надстроен, а впоследствии на нем возвели еще два этажа (См. Ф. Г. Волков и русский театр его времени. Сборник материалов. Изд. Академии наук СССР, Москва, 1953, стр. 245). (4) Повытье - "приказ", место, где производились допросы и наказания подозреваемых в чем-либо людей. (5) "Кумирические боги" - идолы (кумиры), которым поклонялись язычники. (6) Петр Михайлов - имя, под которым жил Петр I в Голландии, работая на верфи. (7) Воксал (англ.) - зал для танцев и музыки в местах общественных гуляний и увеселений (в садах, парках). (8) Мой дорогой (нем.). (9) Хорошо (нем.). (10) Так! (нем.). (11 )Взять "за караул" - взять под стражу. (12) Иона Сысоевич - митрополит ростовский (1607-1690). С его именем и деятельностью связано строительство архитектурных ансамблей (например, Митрополичий двор в Ростове) и отдельных сооружений, являющихся ныне ценными архитектурными памятниками Ростова и Углича. При нем была создана известная Ростовская звонница с изумительными по музыкальной тональности колоколами (Сысой, Полиелейный, Лебедь и др.). (13) Бурлацкая артель, или ватага, делилась в работе на передового в лямке, так называемого "шишку", коренных - идущих в середине лямки и косных - в хвосте. (См. Толковый словарь В. Даля, т. , стр. 143). (14) Рогервик (ныне Балтийский порт) - в XVIII веке заштатный городок Эстляндской губ. у Рогервикского залива. На постройке Рогервикского порта широко применялся труд каторжников. (15) Мельпомена (греч.) - муза трагедии. (16) Лекен (1729-1778) - знаменитый французский актер. Ученик Вольтера. (17) Дюмениль (1711 -1803) - знаменитая французская трагедийная актриса. (18) Камер-фурьер - небольшой придворный чин. К.-ф. вел запись всех событий придворной жизни в специальном "камер-фурьерском" журнале. (19) Жак Расин (1639-1699) - поэт и драматург, в произведениях которого система французского классицизма XVII века получила наиболее полное и законченное выражение. (20) Фраза, неоднократно повторяемая Жеронтом - персонажем пьесы Мольера "Проделки Скапена". (21) Так при дворе назывались наиболее приближенные к царице люди. (22) Старец - народное именование инока, монаха вне зависимости от возраста. В другом варианте песни, приписываемой Ф. Г. Волкову, говорится: Ты скажи мне, красна девица, всю правду, Или люди-то совсем уже ослепли, Для чего меня все старцем называют? Разгляди ж теперь ты ясными очами, Разглядев, скажи, похож ли я на старца? (23) "Похождения Жиль Блаза из Сантильяна" - роман Лесажа, вышедший в первую четверть XVIII века. Типичный плутовской роман, написанный свойственным Лесажу ясным и сжатым языком классицистической прозы XVIII века. (24) Терпсихора (греч.) - муза танца. (25) Клерон (1723-1803) - знаменитая французская актриса. (26) Демаре - французский придворный поэт, яростный защитник классицистских литературных взглядов. (27) Дом Головкина был отдан под театр в 1752 году, за четыре года до указа 1756 года (об основании русского театра). В 1752 - 1753 годах он именовался "российским комедиальным домом" (см. объявления в "С.-Петербургских ведомостях", 1752, Э 75, 87; 1753, Э 10 и др.). В указе царицы от 30 августа 1756 года и в определении сената от 1 октября 1756 года снова повторяется указание о передаче головкинского дома под учреждаемый русский театр. (28) Чулков Михаил Дмитриевич (1734-1792) - выдающийся представитель нашей художественной прозы до Карамзина. Был актером театра, во главе которого стояли А.П. Сумароков и Ф.Г. Волков. Попов Михаил Васильевич (год рождения неизвестен, умер около 1790 года) - выходец из городских демократических низов. Учился в Московском университете. Служил актером в театре, руководимом А.П. Сумароковым и Ф.Г. Волковым; родоначальник жанра русской комической оперы. Автор комической оперы "Анюта", которой, по словам современников, "принадлежало первенство в сем роде стихотворений на нашем языке". В пьесе сказалось сочувственное внимание и интерес к народу и любовь к народно-песенному творчеству. Музыка к "Анюте" написана выдающимся русским композитором второй половины XVIII века Евстигнеем Фоминым. (29) Аблесимов Александр Онисимович (ум. 1783г.) - крупный драматург XVIII века, автор пьесы "Мельник, колдун, обманщик и сват". В 1756 году Аблесимов был определен в новоучрежденный российский театр на должность копииста, где переписывал набело для Сумарокова его произведения. Там Аблесимов пристрастился к литературе. Ни одна пьеса XVIII века, за исключением комедии Фонвизина "Недоросль", не пользовалась такой шумной и долговечной популярностью, как пьеса "Мельник, колдун, обманщик и сват", на основе которой Е. Фоминым создана комическая опера того же названия. (30) Козицкий Григорий Васильевич (1724-1775) - один из ближайших друзей Ф.Г. Волкова. Русский писатель и переводчик. Окончил Киевскую духовную семинарию. Слушал лекции в Лейпцигском университете. В 1768 году назначен статс-секретарем Екатерины II. Числился издателем фактически руководимого Екатериной II сатирического журнала "Всякая всячина" (1769-1770), в котором выступал в защиту "улыбательной" псевдо-сатиры, противостоящей сатирическому журналу Н.И. Новикова. Знаток древних и новых языков, зарекомендовал себя хорошим переводчиком. Им переведен на латинский язык "Наказ" Екатерины II и три научных трактата М.В. Ломоносова с латинского на русский, а также "Метаморфозы" Овидия (1772). См. БСЭ, т. 21, а также Ежегодник Императорских театров 1889-1900 гг.). (31) Мотонис Николай Николаевич - литератор и журналист, сотрудник издаваемого Сумароковым первого частного русского журнала "Трудолюбивая пчела". Был известен своим резким антикрепостническим выступлением в Комиссии для составления нового уложения. Близкий друг Ф.Г. Волкова (см. Ф.Г. Волков и русский театр его времени. Изд. Академии наук СССР, М., 1953, стр. 44-45.) (32) Чемесов Евграф Петрович (1737-1765) - выдающийся русский гравер. Родился в Нижегородской губ. в дворянской семье. С 1759 г. учился гравированию в классе Г.Ф. Шмидта. В 1759 - 1760 гг. создал отличный портрет Петра I с оригинала Натье. С 1762 г. академик, руководитель граверного класса. Близкий друг Ф.Г. Волкова. (33) Сущего града не имам - грядущего взыскуем (слав.) - религиозное выражение о бренности настоящей земной жизни и ожидании иной, будущей, обещанной св. писанием. В данном случае Козицкий иносказательно говорит о царствовании Петра III и ожидании прихода к власти Екатерины II. (34) Никола Буало-Депрео (1636-1711) - выдающийся поэт французского классицизма. Вошел в историю литературы как "законодатель" французского классицизма, его признанный вождь и теоретик. (35) Минерва (римск.) - богиня мудрости. (36) Цитируется по книге "Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков", т. II, 1871, стр. 389. (37) Хлап - карта холоп, валет (см. Толковый словарь В. Даля, т. 1, стр. 549). x x x Иллюстрации воспроизведены по книгам "История русского театра" под редакцией В.В. Каллаша и Н.Е. Эфроса, т. 1, М., 1914, изд. "Объединение" и "Ф.Г. Волков и русский театр его времени", изд. Академии наук СССР, М., 1953. Из тех же источников частично заимствованы и примечания к иллюстрациям. ОГЛАВЛЕНИЕ Детство Юность актера Ярославские комедианты Первый русского театра актер "Торжествующая Минерва" Художник В.А. ХЛЕБНИКОВ Редактор Г.А. Мурашев Художественный редактор В.3. Усов Технический редактор В.П. Ходинова Корректор Т.К. Дегтярева OCR - Андрей из Архангельска Ярославское книжное издательство, ул. Трефолева, 12. Полиграфкомбинат Ярославского совнархоза, г. Ярославль, ул. Свободы, 97