как сейчас, то вторжение в Австрию начнется сегодня вечером вдоль всей границы. Если мы получим сведения о том, что сейчас же вы назначаетесь канцлером, то приказ о выступлении будет отменен и войска останутся по нашу сторону границы. Вам лучше всего издать декрет о немедленном восстановлении партии со всеми примыкающими к ней организациями, с тем чтобы национал-социалисты возвратились в города во всей стране. Вызовите их повсюду на улицы. Генерал-лейтенант Муфф пойдет с вами к Микласу. Я сам дам Муффу указания на этот счет. Если Миклас не смог понять смысл создавшегося положения в течение четырех часов, то ему придется понять его сейчас за четыре минуты. Зейсс: - Хорошо, понятно. Усилитель умолк. Минуту или две Геринг сидел, уперев кулаки в жирные колени. Потом с кряхтеньем растянулся на диване и закрыл глаза, как будто собирался спать. Находившиеся в комнате генералы и чиновники растерянно переглядывались. Гауссу хотелось возмущенно крикнуть, топнуть ногою, прекратить унижение, которому подвергали его - генерал-полковника Бернера фон Гаусса. Но вместо этого глаза его опустились, руки вытянулись по швам и ноги словно приросли к полу плотно сдвинутыми каблуками лакированных сапог. Он был рад, когда в усилителе раздался голос: - Алло, алло, у аппарата Кепплер. - Пусть говорит, - ответил Геринг. Кепплер: - Я только что говорил с Муффом. Его демарш шел параллельно моему, и я ничего о нем не знал. Он только что виделся с президентом, но тот снова отказался. Я позвоню наверх, чтобы узнать, не захочет ли президент поговорить теперь со мной. Геринг: - Где сейчас Муфф? Кепплер: - Муфф снова спустился вниз. Его демарш не увенчался успехом. Геринг: - А что сказал президент? Кепплер: - Что он не пойдет на это. Геринг: - В таком случае Зейсс-Инкварт должен сместить его. Идите наверх и скажите этому дураку напрямик, что Зейсс-Инкварт вызвал национал-социалистскую гвардию и что не пройдет и пяти минут, как я дам приказ войскам о выступлении. Дайте мне тотчас же Зейсса. Кепплер: - Он здесь как раз. Сейчас он будет говорить с вами. Зейсс: - Зейсс-Инкварт слушает. Геринг: - Как дела? Зейсс: - Простите меня, господин фельдмаршал, я не слышу вас... Геринг: - Как идут дела? Зейсс: - Президент еще не изменил своего мнения. Он ни на что не решился. Геринг: - Как вы думаете: решит ли он что-либо в течение ближайших минут? Зейсс: - Я думаю, что это займет не больше шести-десяти минут. Геринг: - Теперь слушайте. Я согласен подождать еще несколько минут. Вы должны сделать все живо и энергично. Я не могу взять на себя такую ответственность, мне нельзя ждать ни одной лишней минуты. Если за это время ничего не произойдет, то вы прибегнете к силе. Понятно? Зейсс: - Если он станет угрожать? Геринг: - Да. Зейсс: - Доктор Шушниг хочет объявить по радио, что германское правительство предъявило Австрии ультиматум. Геринг: - Да, я слышал об этом. Зейсс: - Нынешний кабинет добровольно вышел в отставку. Генерал Шилавский принял командование армией и отдал приказ об отводе австрийских войск с границ. Здешние господа решили сидеть и ждать вторжения. Геринг: - Другими словами, вам не поручили составить новый кабинет? Зейсс: - Нет. Геринг: - Но вас отстранили? Зейсс: - Нет. Никого не отстранили, но кабинет, так сказать, сложил с себя все обязанности и предоставил все самотеку. Геринг: - И вы не назначены? В вашем назначении отказано? Зейсс: - Да. На это они никогда не согласятся. Они держатся той точки зрения, что события и без того назреют, - я имею в виду вторжение. Они полагают, что когда произойдет вторжение, исполнительная власть автоматически перейдет еще к кому-либо. Геринг: - Теперь все ясно. Я тотчас же отдам войскам приказ о выступлении. Вы сами должны взять власть в свои руки. Известите всех руководящих деятелей о том, что я вам сейчас скажу: всякий, кто окажет сопротивление, будет передан затем нашим судам - военным трибуналам войск вторжения. Ясно? Зейсс: - Да. Геринг: - Невзирая на положение и ранг. В том числе и руководящие лица. Зейсс: - Да. Но они уже отдали приказы об отказе от сопротивления. Геринг: - Не имеет значения. Президент не назначил вас - это тоже есть сопротивление. Зейсс: - Ах, вот как?! Геринг: - Теперь все в порядке. Вы получили официальные директивы? Зейсс: - Да, сударь. Геринг: - Повторяю: мы считаем, что нынешний кабинет вышел в отставку. Но сами вы, Зейсс-Инкварт, ведь не подали в отставку. Следовательно, вы продолжаете осуществлять свои функции и должны принимать все нужные меры официально, от имени австрийского правительства. Вторжение произойдет тотчас же. Отряды австрийских национал-социалистов, эмигрировавшие в Германию, присоединятся к нашим войскам в любой момент, или, вернее, выступят вместе и под прикрытием наших регулярных войск. Вам, Зейсс, надлежит следить за тем, чтобы все шло гладко. Тотчас же возглавьте правительство. Да, да, сформируйте его и быстро доведите дело до конца. А для Микласа было бы лучше всего, если бы он сам ушел в отставку. Зейсс: - Он этого не сделает. Мы только что пережили драматическую сцену. Я говорил с ним минут пятнадцать, и он заявил мне, что не уступит силе, несмотря ни на что, и не назначит новый кабинет. Геринг: - Значит, он не уступит силе? Зейсс: - Да. Геринг: - Что ж это значит? Что его придется фактически устранить? Зейсс: - Я полагаю, что он будет настаивать на своем. Геринг: - Отлично. Уберите его к дьяволу. Пусть будет так. И скорее формируйте правительство. Передайте трубку Кепплеру. Кепплер: - Докладываю о происшедших событиях. Президент Миклас отказался делать что бы то ни было. Кабинет министров, однако, перестал выполнять свои обязанности, распорядившись, чтобы австрийская армия не сопротивлялась ни под каким видом. Таким образом, перестрелки не будет. Геринг: - Очень хорошо, но все это не имеет значения. Теперь слушайте меня: самое главное сейчас в том, чтобы Зейсс-Инкварт принял на себя все функции правительства, обеспечил бы возможность пользоваться радио и прочее. Затем запишите: "Временное австрийское правительство, образованное после отставки кабинета Шушнига, считает своим долгом восстановить в Австрии законность и порядок, для чего настоятельно просит германское правительство способствовать ему в этом деле и помочь избежать кровопролития. Исходя из этого, оно просит германское правительство послать в Австрию возможно быстрее немецкие войска". Вот текст телеграммы, которую мы должны получить. Кепплер: - Слушаю. Геринг: - Да, еще одно. Зейсс должен закрыть границы, с тем чтобы нельзя было вывозить деньги из страны. Кепплер: - Слушаю. Геринг: - Прежде всего он должен взять на себя министерство иностранных дел. Кепплер: - Но у нас еще нет никого для занятия этой должности. Геринг: - Не имеет значения. Пусть Зейсс возьмет это на себя и пригласит пару лиц себе в помощь. Ему нужно выбрать из тех, кого мы предложим. Теперь совершенно неважно, что подумает об этом президент. Кепплер: - Слушаю, сударь. Геринг: - Сформируйте временное правительство по плану Зейсса и известите остальные страны. Кепплер: - Слушаю, сударь. Геринг: - Зейсс сейчас единственное лицо в Австрии, располагающее какой-либо властью. Наши войска перейдут границу сегодня же. Кепплер: - Слушаю, сударь. Геринг: - Отлично. И пусть он поскорее пришлет телеграмму. Скажите ему также, что мы хотели бы... Впрочем, пусть он не посылает телеграмму. Пусть он только скажет, что послал ее. Вы понимаете меня? Все в порядке. Для доклада об этом вы позвоните мне к фюреру или прямо ко мне. Теперь идите. Хайль Гитлер! Впрочем, постойте! Еще одно: немедленно арестуйте Шушнига и доставьте сюда. Зейсс: - Шушниг бежал. Геринг: - Как бежал?.. Куда бежал?.. Так схватите его жену, детей. Шушниг должен быть у меня. Его бегство считаю предательством. Да, да, это предательство! Теперь меня не интересует, что они приказали своим войскам не сопротивляться. Поздно! То, что президент не утвердил вас канцлером, и то, что Шушниг бежал, я считаю сопротивлением!.. (Геринг снова перешел на крик.) Уполномочиваю вас действовать. Вот и все. Приказываю от имени фюрера... Наши войска перейдут границу до полуночи. Они в вашем распоряжении. Можете действовать со всей решительностью. Никакой пощады сопротивляющимся! Довольно! Геринг решительно отвернулся от адъютанта, изображавшего подставку для микрофона, и, поддернув спадающие штаны пижамы, пошел к выходу. У двери он наткнулся на окаменевшую фигуру Гаусса. - А, генерал!.. Хорошо, что вы пришли. Нам нужно поговорить о важной операции. - Насколько я понял, операция "Отто" уже осуществилась. - Да, и без единого выстрела! - весело воскликнул Геринг. Он взял Гаусса под руку и повел впереди толпы почтительно следовавших за ним офицеров. - Фюрер в восторге от того, как идут дела! На очереди - "Зеленый план". Пора браться за чехов. Мы скрутим их в два счета! Мы не очень полагаемся на Шверера в практических делах. Хотите взяться за эту операцию?.. За глотку чехов, а?.. В 22 часа 25 минут 11 марта телефонная станция имперской канцелярии произвела запись следующего разговора Гитлера с принцем Филиппом Гессенским, германским послом в Риме. Филипп: - Я только что вернулся из Палаццо Венеция. Дуче воспринял новости весьма благоприятно. Он шлет вам свои наилучшие пожелания. Он сказал, что слышал историю с плебисцитом непосредственно из Австрии. Шушниг рассказал ему об этом в прошлый понедельник. На это Муссолини ответил, что такой плебисцит представляет собой явную бессмыслицу, невозможность, блеф и что нельзя поступать подобным образом. Шушниг ответил, что он ничего уже не может изменить, так как все теперь обусловлено и организовано. Тогда Муссолини заявил, что если это так, то австрийский вопрос его больше не интересует. Гитлер: - Передайте Муссолини, что я никогда этого не забуду. Филипп: - Слушаю, мой фюрер. Гитлер: - Никогда, никогда, никогда. Что бы ни произошло. Я готов также подписать с ним любое соглашение. Филипп: - Да, я уже сообщил ему об этом. Гитлер: - Поскольку австрийский вопрос разрешен, я готов теперь пройти вместе с Муссолини сквозь огонь и воду. Все это для меня сейчас безразлично. Филипп: - Слушаю, мой фюрер. Гитлер: - Послушайте, подпишите с ним любое соглашение, какое он пожелает. Я уже не чувствую себя в том ужасном положении, в каком мы находились еще совсем недавно, с военной точки зрения. Я имею в виду возможность вооруженного конфликта. Передайте ему еще раз, что я сердечно благодарю его. Я никогда не забуду этого. Никогда, никогда! Филипп: - Слушаюсь, мой фюрер. Гитлер: - Я никогда не забуду этого. Что бы ни произошло, я никогда его не забуду. Когда бы ему ни случилось попасть в нужду или в опасность, он может быть уверен, что я окажусь подле него. Что бы ни произошло... Если даже весь мир восстанет против него, я сделаю все, что смогу... Не забуду никогда, никогда. И, наконец, еще через день произошел телефонный разговор между Герингом и находившимся в Лондоне Риббентропом. Геринг: - Вы уже знаете, что фюрер поручил мне руководство правительством, и я решил позвонить и дать вам него необходимую информацию. Восторг в Австрии неописуем. Риббентроп: - Это прямо фантастично, не правда ли? Геринг: - Конечно. Это событие полностью затмило наш последний поход - занятие Рейнской области, особенно в отношении народного ликования... Фюрер был глубоко тронут, когда я говорил с ним прошлой ночью. Вы должны понять, ведь он впервые вернулся на родину. Но я хочу рассказать вам о политических делах. Разумеется, история о том, что мы предъявили Австрии ультиматум, - чепуха... Фюрер полагает, что вы, поскольку вы уже в Лондоне, могли бы рассказать англичанам, как, по-нашему, обстояли дела, и особенно внушить людям, что если они думают, будто Германия предъявила Австрии ультиматум, то они введены в заблуждение. Риббентроп: - Я уже сделал это во время своей продолжительной беседы с Галифаксом и Чемберленом. Геринг: - Я только прошу вас еще раз сообщить Галифаксу и Чемберлену следующее: Германия не предъявила никакого ультиматума Австрии. Все это ложь. Поясните, что Зейсс-Инкварт, а не кто-либо иной, просил нас послать войска. Риббентроп: - Мои совещания здесь, в Лондоне, подходят к концу. Если я буду болтаться здесь без уважительных причин, то могу оказаться в смешном положении. Между прочим, Чемберлен произвел на меня наилучшее впечатление. Геринг: - Рад слышать это. Риббентроп: - Я имел с ним недавно длинную беседу. Я не хочу повторять ее по телефону, но у меня сложилось бесспорное впечатление, что Чемберлен честно старается сблизиться с нами. Я сказал ему, что сближение между Англией и Германией окажется гораздо легче после разрешения австрийского вопроса. Я полагаю, что он того же мнения. Геринг: - Хорошо. Теперь послушайте. Поскольку вся эта проблема разрешена и ликвидирована всякая опасность волнения или возбуждения - ведь это и был источник всякой реальной опасности, - люди в Англии и всюду должны быть благодарны нам за очистку атмосферы. Риббентроп: - Совершенно верно. Если эта перемена и повлечет за собой некоторое возбуждение, то это пойдет лишь на пользу англо-германскому сближению. Под конец нашей беседы я сказал Галифаксу, что мы честно стремимся к сближению. На это он ответил мне, что несколько обеспокоен относительно Чехословакии. Геринг: - Нет, нет. Об этом не может быть и речи. Риббентроп: - Я говорил ему время от времени, что у нас нет ни интересов, ни намерений предпринимать что-либо в этом направлении. Я заявил ему, что если с нашими немцами там будут прилично обращаться, то мы, безусловно, придем к соглашению и никогда не покусимся на Чехословакию. Геринг: - Правильно, я тоже уверен, что Галифакс весьма благоразумный человек. Риббентроп: - Мои впечатления от обоих - Галифакса и Чемберлена - превосходны. Галифакс полагал, что в данный момент здесь могут возникнуть некоторые затруднения в связи с тем, что в глазах общественного мнения все происшедшее покажется решением, навязанным силой, и прочее. Но у меня сложилось такое впечатление, что каждый нормальный англичанин, человек с улицы, спросит себя: какое дело Англии до Австрии? Геринг: - Разумеется. Это совершенно ясно. Есть дела, которые касаются народа, и другие, которые его не касаются... Риббентроп: - Знаете ли, когда я последний раз беседовал с Галифаксом, у меня сложилось впечатление, что он не возражал бы на какие мои аргументы. Геринг: - Отлично. Мы встретимся здесь. Я очень хочу повидать вас. Погода здесь, в Берлине, чудесная. Я сижу, закутанный пледом, на балконе, на свежем воздухе, и пью кофе. Вскоре мне предстоите выступать. Птицы кругом поют... Это грандиозно! Риббентроп: - О, это чудесно! 7 Бережно, методически Энкель брал из папки лист за листом и, держа его за угол, поджигал от поленьев, догоравших в полуразвалившемся очаге пастушьей хижины. Это был последний привал бригады, до которого ей удалось довести свой транспорт. Дальше - через перевалы и пропасти Пиренеев - предстояло итти пешим порядком: в баках автомобилей не осталось ни литра бензина. Разведывательный эскадрон Варги был спешен, кони расседланы. В самодельные люльки уложены раненые... Нелегко было жечь собственное сочинение, плод походных раздумий и бессонных ночей, но рука Энкеля не дрожала и черты его лица сохраняли обычное выражение спокойной сосредоточенности. Он не торопился и не медлил, прежде чем взять очередной лист. Он совершенно точно знал, сколько времени есть еще в его распоряжении, чтобы уничтожить свое детище, - на то он и был бессменным начальником штаба бригады. По мере того как бригада пробивалась к северу, ее движение становилось все трудней. С момента выхода в Каталонию она дралась, чтобы выполнить решение о выводе из Испании иностранных добровольцев, не складывая оружия к ногам франкистов, пытавшихся отрезать им выход. В то время, когда бригада стремилась вырваться из окружения, борьба на фронтах Испании продолжалась с неослабевающей силой, и ее конечный результат все еще не был ясен, несмотря на усилия мировой реакции помешать защите республики. По соглашению, достигнутому в лондонском Комитете по невмешательству, ни одному из уходящих из Испании иностранных добровольцев республиканской армии не угрожали репрессии фашистов, но все отлично знали, что ни испанцы, ни подданные "дуче" и "фюрера", - будь то итальянцы, немцы, мадьяры или новые "возлюбленные дети" Гитлера - австрийцы, - не избегнут тюрем и концлагерей. Поэтому для людей семнадцати национальностей из двадцати одной, входивших в состав бригады, этот поход был не столько борьбою за их собственную жизнь, сколько битвою солидарности, битвою за свободу товарищей. Батальоны Чапаева, Андрэ, Ракоши, Линкольна, Жореса и Домбровского совершали тяжелый горный поход к французской границе во имя боевой дружбы с батальонами Тельмана и Гарибальди. Энкель понимал, что на нем лежит ответственность за то, чтобы все эти люди благополучно достигли французской границы. Там им будут обеспечены неприкосновенность жизни и свобода, дружеский прием, пища и кров. Лично для себя он не предвидел ничего хорошего и во Франции. Там у него не было ни близких, ни друзей, ни возможности получить какую бы то ни было работу, - ведь он не знал французского языка. Что такое литератор, не знающий языка страны, в которой живет? Листы его сочинения, с таким нечеловеческим спокойствием сжигаемого на огне, который Энкелю, быть может, в последний раз удалось развести на испанской земле, были для него едва ли не самой большой личной жертвой. Он был старым солдатом я знал, на что идет; он не собирался цепляться за жизнь. Но мог ли он подумать, что не сумеет сдержать слово, данное генералу Матраи, - довести до последнего дня повесть - дневник бригады, - сделать то, на что сам генерал не считал себя вправе тратить время?.. Огонь осторожно лизал листы, нехотя сворачивал их в трубку, словно не желая показать писателю, как закипают чернила написанных им слов, как исчезают, сливаясь в одну черную рану, строки. Один за другим сгоревшие листы либо уносились комком в черный зев очага, либо, выброшенные обратно порывом ветра, опадали прозрачными, красными, как раскаленный металл, лепестками. Энкель притрагивался к ним концом штыка, и они распадались впрах. Он не хотел, чтобы врагу, если он придет сюда, досталось хоть одно слово. Ветер пронзительно взвизгивал над крышей и постукивал грубо сколоченной дверью. В хижине было темно. Только огонь очага бросал красные блики на черные от копоти стены, на серое одеяло в углу, мерно вздымавшееся от дыхания лежавшего под ним человека. Когда вспыхивал очередной лист, блики делались ярче, потом тускнели, укорачивались, гасли. Так до следующего листа. Энкель был уверен, что лежащий в углу командир штабного эскадрона, ставшего теперь, как и вся бригада, пешей командой, спит. Он не знал, что Варга внимательно следит за каждым его движением. Не видел, каким негодованием горят глаза мадьяра, не видел, как сдвинуты его брови, как сердито топорщатся знаменитые на всю бригаду гусарские усы Варги. Когда распался пепел последнего листа, Энкель взял переплет и после секунды раздумья аккуратно переломил его на четыре части и тоже бросил в очаг. Не глядя на то, как огонь охватывает картон, он застегнул походную сумку и перекинул ее на ремне через плечо. При свете последних языков пламени посмотрел на часы. - Не тужи, Людвиг, - неожиданно послышалось за его спиною. - Я верю, что настанет день, когда мне удастся вернуться в Венгрию и ты приедешь ко мне! - Если буду к тому времени жив. - Будешь, - уверенно бросил Варга и, поднявшись на локте, принялся скручивать сигарету. - Я отведу тебе комнату наверху, с окном на виноградник, за которым видны горы. Ты будешь смотреть на них, потягивать вино моего изделия и, слово за словом, вспоминать все, что сжег сегодня! Энкель слушал с сосредоточенным лицом. Он редко улыбался, и даже сейчас, когда слова Варги доставили ему искреннее и большое удовольствие, он не мог воспринять их иначе, как с самым серьезным видом. Подумав, он сказал: - Это неверное слово, Бела: "вспоминать". И я и ты тоже - мы оба, наверно, будем думать о том, что происходит здесь. Ибо мы уходим отсюда, но сердца наши остаются здесь, с этим замечательным народом. Варга с удивлением посмотрел на всегда холодного немца: слово "сердце" он слышал от него в первый раз. - Хорошо, что ты так думаешь, Людвиг. Если испанцы будут знать, что все мы, побывавшие здесь, душою с ними, им будет легче. - А разве они могут думать иначе? Какой залог мы им оставляем: прах наших товарищей - немцев, и венгров, и болгар, и итальянцев, и поляков - лежит ведь в испанской земле. Я верю, Бела, мы еще когда-нибудь вернемся сюда, чтобы возложить венок на их могилы. И не тайком, а с развернутыми знаменами. - Да будет так! - торжественно воскликнул Варга. - Мы уходим, но это не значит, что прогрессивное человечество бросает испанскую революцию на произвол судьбы. Помнишь? Гражданская война - это "тяжелая школа, и полный курс ее неизбежно содержит в себе победы контрреволюции, разгул озлобленных реакционеров..." Временные победы! - Энкель по привычке поднял палец. - Временные, Бела! Конечная победа непременно будет за нами. So! - Я никогда не отличался терпением. - Тот, кто делает историю, должен видеть дальше завтрашнего утра. - Может быть, ты и прав, ты даже наверно прав, но я всегда хочу все потрогать своими руками. Я думаю, что мы будем свидетелями полной победы над фашизмом. - А ты мог бы усомниться в этом? Варга не ответил. Они помолчали. - А Зинна все нет... - Варга обеспокоенно взглянул на часы. - Куда он мог деться? - Он с Цихауэром ищет скрипача, - помнишь, того, что аккомпанировал певице. - Француз, которому оторвало пальцы? - Они хотят держать его ближе к себе, чтобы не потерялся в горах. - Надо пойти поискать Зинна. Вокруг нашего лагеря всегда шныряет разная сволочь. Того и гляди, пустят пулю в спину! Варга сбросил одеяло и с неожиданною для его полного тела легкостью поднялся на ноги. Словно умываясь, чтобы разогнать сон, потер щеки ладонями. Раздался такой звук, будто по ним водили скребницей. - У тебя, видимо, нет бритвы? - спросил Энкель. - Не буду бриться, пока не попаду в Венгрию! И Варга рассмеялся, потому что это показалось ему самому до смешного неправдоподобным, но Энкель не улыбнулся и тут. Поддев штыком уголек, Варга старался прикурить от него сигарету. - Проклятый климат, - ворчал он между затяжками. - Или пересыхает все до того, что мозги начинают шуршать от каждой мысли, или отсыревает даже огонь... А у нас-то, в Венгрии... - мечтательно проговорил он. Сигарета затрещала и выбросила пучок искр. Варга в испуге прикрыл усы и рассмеялся. - Все фашистские козни... Петарды в табаке! И рассмеялся опять. В противоположность Энкелю он мог смеяться постоянно, по всякому поводу и в любых обстоятельствах. - Пойду поищу Зинна, - повторил он, когда, наконец, удалось раскурить сигарету, и, подобрав концы накинутого на плечи одеяла, вышел. Его коротенькая фигура быстро исчезла из поля зрения Энкеля, стоявшего у хижины и молча смотревшего на север, стараясь восстановить в памяти сложный рельеф тех мест, по которым предстояло итти бригаде. Он был ему хорошо знаком по карте. Ветреная и не по-весеннему холодная ночь заставила его поднять воротник и засунуть руки в карманы. Он стоял, слушал рокот горного потока, доносившийся так ясно, словно вода бурлила вот тут, под самыми ногами, смотрел на звезды и думал о печальном конце того, что еще недавно рисовалось им всем, как преддверие победы. Они думали, что многое простится их несчастной родине за то, что они, тельмановцы, водрузят свое знамя рядом с победным стягом Испанской республики... Тельмановцы! Сколько человеческих жизней! Неповторимо сложных в своей ясности и простоте. Сколько больших сердец! Тельман! Для многих из них он был олицетворением самых светлых мечтаний о жизни, которая придет за их победой, - он, носитель идей, завещанных Лениным, идей Сталина... Он, знаменосец, которого они мысленно всегда представляли себе идущим впереди их батальона... В темноте послышались шаги, стук осыпающихся камней. Энкель хотел было по привычке окликнуть идущего, но услышал перебор гитары и хриплый голос Варги: Товарищи, мы обнимаем вас. Прощаемся с испанскими друзьями Возьмите чаше боевое знамя, Шагайте с ним в сраженье в добрый час Во имя братства, что связало нас... Из темноты вынырнул силуэт Варги. - Посмотри-ка, что за инструмент. - И Варга придвинул к самому лицу Энкеля гитару, на которой тускло поблескивала инкрустация из перламутра. ...Два жарких года схваток и побед Мы с вами честно шли сквозь смерть и пламя, В сердцах боев жестоких выжжен след. И где могил любимых братьев нет! Так жили мы, так умирали с вами... Варга умолк, прислушиваясь к утихающему звону струн. Негромко повторил: И где могил любимых братьев нет!.. И Энкель так же тихо: И горе у живых в груди теснится, Нам незачем сегодня слез стыдиться... - А Варга неожиданно резко: - Слез нет!.. Нет, и не будет!.. - Нет... не будет... А где Зинн и другие? - Тащат своего цыпленка. Варга исчез в хижине и через минуту сквозь звон гитары весело крикнул: - А ты знаешь, Людвиг, моего эскадрона прибыло! Они ведут сюда еще и того чешского летчика Купку, которого, помнишь, вытащили из воронки... - Он расхохотался. - Бедняга тоже безлошадный, как и я. Говорит, что, как только вырвется отсюда, раздобудет новый самолет и перелетит обратно в Мадрид... Вообще говоря, неплохая идея, как ты думаешь? - Вопрос о выводе добровольцев решен, - размеренно произнес Энкель, - и мы не можем... - Ты не можешь, а мы можем! - нетерпеливо крикнул Варга. - Чорт нам помешает!.. Вернемся - и больше ничего... Плевать на все комитеты! Только бы вывести отсюда немцев, а там, честное слово, вернусь в Мадрид! Непременно вернусь! - Верхом? - иронически спросил Энкель. - Чех возьмет меня с собою на самолете. Пальцы Варги проворней забегали по струнам. - Эх, нет Матраи!.. Без него не поется. Из темноты хижины до Энкеля донесся жалобный гул отброшенной гитары. Он пожал плечами и сказал: - Пожалуйста, минуту внимания, майор... Я изменяю порядок движения бригады. Твои люди поведут лошадей с больными. В дверях выросла фигура Варги. - Мы условились: эскадрон отходит последним. Мы прикрываем тыл! - Нет, - голос Энкеля звучал сухо, - последними идут немцы. - А что, по-твоему, мои кавалеристы... - начал было Варга, однако Энкель, не повышая голоса, но так, что Варга сразу замолчал, повторил: - Последними идут тельмановцы... So! Варга шумно вздохнул. - "So", "so"! - передразнил он Энкеля. - Значит, мы... госпитальная команда?! Он хотел рассмеяться, но на этот раз не смог. Это был уже третий пограничный пункт, к которому французские власти пересылали бригаду, отказываясь пропустить ее через границу в каком-либо ином месте. И вот уже третьи сутки, как бригада стояла перед этим пунктом. Полосатая балка шлагбаума была опущена; в стороны, насколько хватал глаз, тянулись цепи сенегальских стрелков, виднелись свежеотрытые пулеметные гнезда. Вдали, на открытой позиции, расположилась артиллерийская батарея. Истомленные горными переходами, лишенные подвоза провианта, в износившейся обуви, ничем не защищенные от ночного холода, даже без возможности развести костры на безлесном каменистом плато, бойцы бригады с недоуменной грустью смотрели на ощетинившуюся оружием границу Франции. У сенегальцев был совсем нестрашный вид: забитые, жалкие в своих шинелях не по росту, в ботинках с загнувшимися носами и в нелепых красных колпаках, они часами неподвижно стояли под палящим солнцем. В их глазах было больше удивления, чем угрозы. Даррак, Лоран и другие французы пытались вступить с ними в переговоры, но африканцы только скалили зубы и поспешно щелкали затворами. С испугу они могли и пустить пулю... Энкель и Зинн третьи сутки напрасно добивались возможности переговорить с французским комендантом. Он передавал через пограничного жандарма, что очень сожалеет о задержке, но еще не имеет надлежащих инструкций. Солнце село за горы. Энкель, упрямо поддерживавший в бригаде боевой порядок, лично проверил выдвинутые в стороны посты сторожевого охранения. А наутро четвертых суток, едва край солнца показался на востоке, посты, расположенные к северо-востоку, донесли, что слышат приближение самолетов. "Капрони" сделали три захода, сбрасывая бомбы и расстреливая людей из пулеметов. Не обращая внимания на ухавшие с разных сторон разрывы и визг осколков, Варга подбежал к Зинну. Багровый от негодования, с топорщившимися усами, венгр крикнул: - Посмотри!.. И показал туда, где на открытой вершине холма стояла французская батарея. Зинн навел бинокль и увидел у пушек группу французских офицеров. Они все были с биноклями в руках и, оживленно жестикулируя, обсуждали повидимому, зрелище бомбежки бригады. Со всех сторон к этому наблюдательному пункту мчались верховые и автомобили. - Знаешь, - в волнении произнес Варга, - мне кажется, это они и вызвали "Капрони"! - Все возможно. - Посмотри, они чуть не приплясывают от удовольствия после каждой бомбы! Если бы здесь могли появиться еще и фашистские танки, те сволочи были бы в полном восторге. - Ты не считаешь их за людей? - Люди?!. - Варга плюнул. - Вот!.. Если бы они были людьми, республика имела бы оружие. От них не требовалось ни сантима, - только открытая граница. Они продали фашистам и ее. Проклятые свиньи! Ты мне не веришь, я вижу. Идем же... - И он увлек Зинна к группе бойцов, прижавшихся к земле между двумя большими камнями. Когда Зинн спрятался за один из этих камней, первое, что он увидел, были большие, удивленно-испуганные глаза Даррака. - И эти негодяи называют себя французами! - сквозь зубы пробормотал Даррак. За его спиною раздался неторопливый, уверенный басок каменщика Стила: - Посмотри на их рожи - и ты поймешь все. Увидев комиссара, Даррак поспешно сказал: - Прошу вас, на одну минутку! - и потянулся к биноклю, висевшему на груди Зинна. Он направил бинокль на ту же группу французов, на которую показывал Зинну Варга. Он смотрел не больше минуты. - И это французы... это французы!.. - растерянно повторял он, опуская бинокль. Лоран сидел, прижавшись спиною к камню и молча глядя прямо перед собой. Все так же неторопливо раздался голос Стила: - А тебе, Лоран, это еще один урок: теперь ты видишь, что если в Испании фашизм официально и носил итало-германскую этикетку, то, содрав ее, ты мог бы найти еще довольно много других названий - от французского до американского! Фашизм, дружище, - это Германия Гитлера и Тиссена, Франция Фландена и Шнейдера. Это Англия Чемберлена и Мосли... Это, наконец, Америка Дюпона и Ванденгейма!.. - Тошно!.. Помолчи!.. - крикнул Лоран. - Эх ты, простота! Дай нам попасть во Францию... - Я мечтаю об этом, мечтаю, мечтаю! - кричал Лоран. - Дай нам только пробраться за эту проклятую полосу с черномазыми - и ты увидишь, что такое Франция, ты увидишь... В волнении он было поднялся, но Стил сильным рывком посадил его за камень. Зинн перебежал к единственной палатке, сооруженной из одеял. Здесь было жилище и штаб командующего бригадой. Энкель стоял у палатки во весь рост и, что удивило Зинна, тоже внимательно разглядывал в бинокль не удаляющиеся итальянские самолеты, а все ту же группу офицеров на французской земле. - Смотри, - сказал он, увидев Зинна, - они спешат к холму даже на санитарных автомобилях, но ни одну из этих машин они не подумали послать сюда! Но Зинн его не слушал, он спешил организовать помощь бойцам, раненным во время налета. - Что я говорил? Ага! Что я говорил?! - услышал Энкель торжествующий возглас Варги и, взглянув по направлению его вытянутой руки, увидел на дороге, ведущей к пограничной заставе, колонну конницы. Накинутые поверх мундиров бурнусы развевались, подобно сотне знамен, за спинами всадников. - Стоило им дождаться спектакля, который сами же они и устроили, - захлебываясь, говорил Варга, - как они, повидимому, готовы открыть границу и выразить сожаление, что опоздали на полчаса. О, это они сумеют сделать! Скоты, проклятые скоты! - Меня интересует другое, - проговорил Энкель. - Чтобы задержать нас, они не решились поставить на границе ни одного французского пехотинца. Смотри: сенегальцы и спаги. Я не удивлюсь, если следующих, кто идет за нами, здесь встретит иностранный легион. Между тем автомобиль, мчавшийся впереди конной колонны, подъехал к пограничному столбу. Прибежал жандарм и пригласил Энкеля для переговоров с французским комендантом. Переход мог состояться только на следующий день. - Помяни мое слово, - сказал Варга. - Сегодня вечером опять прилетят "Капрони"! Энкель не спорил. Он отдал приказ рассредоточить людей и надежно укрыть раненых. Но оказалось, что на этот раз ошибся Варга. Вечером прилетели не "Капрони", а "Юнкерсы". Они точно так же проделали три захода и ушли безнаказанно, провожаемые проклятиями добровольцев. На следующее утро, ровно в десять тридцать, - время, назначенное французами, - первые солдаты интернациональной бригады (это были раненые французы из батальона Жореса) ступили на землю нейтральной Франции. Собственно говоря, про них нельзя было сказать, что они ступили на землю родины, так как ни один из них не был способен итти. Их носилки лежали на плечах товарищей. У пограничного столба даже самые слабые раненые приподнимались и сбрасывали к ногам французского офицера лежавшую рядом с ними в носилках винтовку. Офицер отмечал в списке имя солдата. Рядом с ним стоял другой француз, небольшого роста, с гладко зачесанными черными волосами на обнаженной голове. Словно нечаянно отбившаяся прядка спускалась на висок почти скрывая резкий белый шрам. Этот человек был в штатском. Он держал другой список и ставил в нем крестики. Он поставил крестики против имен Цихауэра, Варги, Энкеля, Зинна и всех других немецких коммунистов... И вот границу перешел последний солдат бригады - ее временный командир и начальник штаба Людвиг Энкель. Шлагбаум опустился. Французы приказали добровольцам построиться побатальонно. По сторонам каждого батальона вытянулась конная цепочка спаги. Сверкнули обнаженные сабли. Растерянные и злые добровольцы запылили по горячей дороге. Теперь первым шел Людвиг Энкель. За ним, судорожно ухватившись за ус, тяжело шагал кривыми ногами Варга. Прошло довольно много времени, пока он смог выдавить из себя первую шутку. Но и она была больше похожа на старческую воркотню. Ехавший рядом с Варгою спаги ткнул его концом сабли в плечо и что-то крикнул. Молодые добровольцы не поняли его слов, но догадались, что говорить и смеяться воспрещается. А те из старых солдат, кто нюхал порох двадцать лет назад, разобрали слова спаги: - Tais toi, tu la!.. Moscovite! И сразу перестало казаться удивительным то, чему они удивлялись до сих пор: и сенегальцы, и колючая проволока, и даже "Капрони" с "Юнкерсами". Их встречала не Франция Жореса, имя которого было написано на знамени одного из батальонов бригады, а Франция Шнейдера и Боннэ, Петэна и де ла Рокка... Тут были люди двадцати одной национальности. Они видели ремовских штурмовиков и эсесовцев Гиммлера; они видели карабинеров и чернорубашечников Муссолини; они видели полузверей из румынской сигуранцы и польской дефензивы; хеймверовцев и куклуксклановцев; они побывали в сотнях тюрем и концлагерей. Здесь они поняли еще, что такое французские гардмобили. Лагерь, в котором третью неделю содержали бригаду, - все национальности, офицеров и солдат, здоровых и раненых, молодых и старых, - представлял собою каменистый пустырь без всякой растительности. Единственным, чего правительство Франции не пожалело для своих вольнолюбивых гостей, была колючая проволока. Она трижды обегала пустырь, - три высоких ряда кольев, густо перевитых проволокой. Между этими рядами расхаживали все те же гардмобили - существа в мундирах и касках, утратившие человеческий образ и дар речи. Они только рычали и угрожающе просовывали сквозь проволоку дула карабинов по малейшему поводу. В лагере не было пригодного для больных жилья. Чтобы укрыть от ночного холода раненых, офицеры отдали свои одеяла. В лагере не было воды. Чтобы наполнить котелки из мутного ручейка, пересекавшего угол загородки, две тысячи человек с утра до вечера стояли в очереди. В лагере не было дров. Не на чем было сварить фунт гороху, выдававшегося на день на каждых четырех человек. - Ну что, простота, ты все еще ничего не понял? - иронически спрашивал Стил Лорана каждое утро, когда они, раздевшись, пытались вытряхнуть песок из складок одежды, куда он набивался под ударами пронзительного ветра. Песок был везде: в платье, в обуви, в волосах, в ушах, во рту. А так как воды едва хватало для питья, то уже через несколько дней этот песок был настоящим бедствием. Он закупоривал поры, разъедал кожу. Единицами насчитывались люди, у которых глаза не были воспалены и не гноились. Лорана, который уже многое понял, удивляло теперь другое. - Ну, хорошо, - грустно говорил он, - я понимаю, что со мною, французским подданным, они могут делать, что хотят... - Ты еще не знаешь до конца, чего именно они хотят! - вставлял Стил. - Я понимаю, что они могут безнаказанно издеваться над тельмановцами, за которых некому заступиться, над гарибальдийцами, которым не с руки обращаться к Муссолини, но вы-то, американцы, англичане, мексиканцы, швейцарцы, поляки и все остальные?.. У каждого из вас есть родина. Америке, например, стоило бы сказать слово... Стил рассмеялся: - А я, брат, вовсе не уверен, что это было бы за слово. Может быть, и лучше, что она молчит. Энкель и Зинн неутомимо писали во все организации, которые казались им мало-мальски подходящими адресатами: от Красного креста до Комитета по невмешательству включительно. Но письма их и телеграммы оставались без ответа. И они даже не знали, идут ли письма куда-нибудь дальше французской комендатуры. Издевательски медленно тянулась процедура, которую а комендатуре называли опросом желаний. Добровольцев по одному вызывали в канцелярию и заставляли заполнять длинную и бесцеремонно подробную анкету. Только на исходе пятой недели у ворот лагеря появились первые грузовики. Они забрали часть раненых и больных. На следующий день, и через день, и еще несколько дней подряд, пока грузовики и санитарные фургоны увозили больных, в лагере происходила тщательная сортировка людей. Комендатура делала вид, будто отбирает их в зависимости от того, куда они хотят отправиться, но добровольцы заметили совсем другое: немцев, австрийцев, итальянцев, часть венгров и саарцев - всех, в чьих анкетах значилось подданство стран фашистской оси, комендатура отделяла от общей массы эвакуируемых. Это вызывало подозрения. Зинн и Энкель протестовали, но комендант даже не дал себе труда посмотреть в их сторону. Тогда Зинн высказал свои опасения добровольцам. По лагерю пробежал тревожный слух о том, что немецких и итальянских товарищей намерены выдать фашистским властям. В ту ночь бригада не спала. А утром в лагере вспыхнуло восстание. Нары нескольких жалких бараков оказались разобранными на колья и доски; решетки окон превратились в железные прутья. Под командою своих офицеров добровольцы атаковали караулки. Беспорядочно отстреливающиеся мобили были мгновенно выброшены за ограду, и колонны добровольцев, словно план сражения был разработан заранее, принялись за постройку баррикад вокруг доставшихся им нескольких пулеметов. Сунувшиеся было к лагерю отряды мобилей и жандармов были быстро обращены в бегство восставшими интернационалистами. Двинутый против восставших полк сенегальцев залег на подступах к лагерю, и когда политработники бригады объяснили черным солдатам смысл событий, полк отказался стрелять в добровольцев. Растерявшиеся французские власти прекратили попытки силой овладеть лагерем и вступили в переговоры с восставшими. Из переговоров сразу же выяснилось, что восстание не имеет никаких других целей, кроме гарантирования политической неприкосновенности всем добровольцам, без различия национальности и партийной принадлежности. В таких условиях открытие настоящих военных действий против тех, кто лицемерно был объявлен "гостями Франции", было бы политическим скандалом таких масштабов, что на него не решились даже французские министры. Из Парижа примчались "уполномоченные" правительства с заданием любою ценой замять дело. Они добились этого: сносная пища, медикаменты для больных и гарантия честным словом правительства личной неприкосновенности - это было все, что требовали интернированные. Вокруг лагеря в один день вырос городок палаток, задымили походные кухни. В ворота потянулась вереница окрестных крестьян, женщин из ближних городов и даже парижанок, несших добровольцам подарки - пищу, одежду, белье, книги. Каждый нес, что мог. На следующий же день наново началась процедура отбора. На этот раз она протекала с лихорадочной быстротой. В комендатуре снова появился маленький брюнет в штатском, с белым шрамом на виске, которого писаря почтительно называли "мой капитан", но род службы которого знал только комендант, именовавший его наедине господином Анря. На этот раз Анри привез с собою уже проверенные списки немцев. Он лично наблюдал за тем, как подали закрытые фургоны и погрузили в них первую партию добровольцев. Среди них были почти все офицеры: Энкель, Зинн, Цихауэр, Варга и десятка три других. Колонна машин с этой партией уже запылила по дороге на север. Нахмурившийся Лоран долго смотрел ей вслед покрасневшими глазами. Может быть, они и не были краснее, чем у других, но Стилу показалось, что эльзасцу не по себе. - Ну вот, - сказал каменщик, - теперь-то ты понял, небось, все. - Да, - тихо ответил Лоран и провел заскорузлой рукой по лицу. - Пожалуй, я действительно все понял... Все до конца! 8 Эгон Шверер отложил газеты и посмотрел на часы. Сомнений не было: курьерский Вена-Берлин опаздывал. Это воспринималось пассажирами как настоящая катастрофа. Правда, поезд мчался теперь так, что кельнеры, пронося между столиками чашки с бульоном, выглядели настоящими эквилибристами, но лучшие намерения машиниста уже не могли помочь делу. Всю дорогу поезд двигался, как в лихорадке. То он часами стоял в неположенных местах, то несся, как одержимый, нагоняя потерянное время. Пресловутая пунктуальность имперских дорог - предмет подражания всей Европы - полетела ко всем чертям с первых же дней подготовки аншлюсса. Южные линии были забиты воинскими эшелонами. На станциях неистовствовали уполномоченные в коричневых и черных куртках. Нервозная суета сбивала с толку железнодорожников, терроризированных бандами штурмовых и охранных отрядов, бесчисленными агентами явной и тайной полиции. Царили хаос и неразбериха. Только у самой границы, в зоне, занятой войсками, сохранялся относительный порядок. Находясь в Вене, Эгон не предполагал, что все это приняло такие размеры. Профаны могли поверить тому, что Третья империя действительно намеревалась воевать за осуществление аншлюсса. Эгон расплатился и перешел из ресторана в свой вагон. Его сосед по купе сидел, обложившись газетами. Это был чрезвычайно спокойный, не надоедавший разговорами адвокат, ехавший так же, как Эгон, от самой Вены. Его звали Алоиз Трейчке. Он был специалистом по патентному праву и имел бюро в Берлине. Очень деликатными намеками Трейчке дал понять, что если Эгону понадобятся какие-либо справки по патентам, по промышленности и тому подобным делам - он всегда к его услугам. Установленная теперь связь с Веной позволит ему ответить на любые вопросы. Эгон спрятал карточку адвоката в карман. При входе Эгона Трейчке молча подвинул ему часть своих газет, и Эгон так же молча взял одну из них. Он и не заметил, как заснул с газетою в руках. Его разбудили толчки на стрелках. Мимо окон мелькали дома. Внизу, по блестящему от недавнего дождя асфальту, сновали автомобили. Эгон без обычной радости окунулся в шумную толчею вокзала. Берлин казался особенно неприветливым после Вены, еще не утратившей своей легкомысленной нарядности. Эгон ехал с надеждой, что никого, кроме матери, дома не будет. Но, к своему неудовольствию, попал прямо к завтраку. Все оказались в сборе. Эрнст сокрушался, что ему так и не удалось принять участие в "завоевании" Австрии. Генерал был тоже недоволен: австрийский поход его не удовлетворял даже как обыкновенные маневры. Не удалось испробовать ни одного вида вооружения. С таким же успехом Австрию могли занять кухарки, вооруженные суповыми ложками. Эгон пробовал отмолчаться, но генерал интересовался, как реагирует на аншлюсс средний австриец - интеллигент, бюргер. - Как всякий немец, - вставил свое слово Эрнст. - О том, что происходит в Австрии, если это тебе самому недостаточно известно, я дам тебе более точные сведения, чем наш уважаемый господин доктор. - Ты был там? - иронически спросил генерал. - А ты не слышал по радио музыку, сопровождавшую триумфальное шествие фюрера? - Каждая дивизия располагает, по крайней мере, тремя оркестрами. Силами одного корпуса можно задать такой концерт, что мертвые проснутся! - рассмеялся генерал, к очевидному неудовольствию младшего, сына. - Расскажи, Эгон, откровенно, что видел. Еще минуту назад Эгон не собирался поддерживать опасную тему, но бахвальство Эрнста его рассердило. - Если бы вы не ввели в Австрию своих полков, фюрер никогда не вернулся бы на свою родину. - Не говори глупостей, Эгон, - недовольно возразил генерал. - Австрия завершила свой исторический путь, вернувшись в состав великой Германской империи. - Ни в одном учебнике истории не сказано, что Берлин был когда-нибудь столицей этой империи. - Не был, но будет, - запальчиво сказал Эрнст. - Довольно этих марксистских намеков! - Мария-Терезия никогда не возбуждала подозрений в причастности к марксизму, - сказал Эгон. - Между тем эта дама во время войны тысяча семьсот восьмидесятого года заметила, что опасность, угрожающая Австрии, заключается не столько в неблагоприятном для Австрии исходе войны, сколько в самом факте существования "прусского духа", который не успокаивается, пока не уничтожает радость бытия там, где он появляется. Она писала дословно так: "Я глубоко убеждена, что для Австрии, самым худшим было бы попасть в лапы Пруссии". - Мой милый Эгон, - наставительно произнес генерал, - эта старуха была не так глупа, как ты думаешь, а только жадна. Тогда еще мог возникать вопрос: кто из двух - Австрия или Пруссия будет носительницей германизма. Живи она на полтораста лет позже, этот вопрос для нее уже не возник бы. - А мне кажется, что если бы оба ее последних канцлера не были слизняками, - заметил Отто, - Австрия и теперь оставалась бы Австрией. - Это зависело от Вены гораздо меньше, чем от Лондона, Парижа и Ватикана, - возразил Эгон. - К счастью, и там начали понимать, что им нужна сильная Германия, - сказал Эрнст. - Когда речь заходила о борьбе с Россией, Австрия и Пруссия тотчас забывали свои споры! - заключил генерал. - Кто бы из нас двух ни спасал друг друга от напора славянства - Австрия ли нас, или мы Австрию, - важно, что на этом фронте мы должны быть вместе! - Зачем же тогда нужен аншлюсс? - Чтобы вдохнуть в австрийцев новый дух - дух новой Германия! - сказал генерал. - Мое сознание и, я надеюсь, сознание всякого порядочного немца уже не отделяет Вену от Германии!.. А что думают венцы? - Я был там слишком мало, - уклончиво начал было Эгон, но неожиданно закончил: - Впрочем, достаточно, чтобы понять: большинство нас ненавидит! Генерал вздохнул: - Да, это делается не сразу! Но Вена, небось, веселится: концерты, опера?.. О, этот Штраус! Та-ра-рам-пам-пам... - Венская консерватория закрыта. Музыканты перебиты или сидят в тюрьмах. Бруно Вальтер вынужден был спастись бегством, оставив в наших руках жену и дочь... - Бруно Вальтер?.. Бруно Вальтер? - удивленно бормотал генерал. - Подчиняться его дирижерской палочке считали за радость лучшие оркестры мира, - пояснил Эгон. - Мне стыдно слушать эту галиматью, папа! - резко сказал Эрнст. - Пусть господин доктор не разводит здесь коммунистической пропаганды! Народу сейчас не до капель-дудок! Эгон не мог больше сдержаться. - Народ! Какое право имеешь ты говорить о народе?.. Вы тащите народ на бойню, вы... - Он задыхался. - Вас не интересует искусство? Ладно. А венская медицинская школа? Она дала миру такие имена, как Нейман и Фукс. Ее уничтожили. Те из деятелей, кто не кончил так называемым самоубийством, сидят в концлагерях. Впрочем, что я тебе говорю о Фуксе! Для тебя и это такой же пустой звук, как Вальтер!.. Но, может быть, ты знаешь, что такое крестьянин? Так вот, австрийские крестьяне вилами встречают наших инспекторов удоя. Они отказываются понять, как наше крестьянство допустило введение наследственного двора. - Мы им поможем стать понятливее! - сказал Эрнст. - Ах, крестьянин тебя тоже не интересует? Это всего лишь "сословие питания"? Его дело давать хлеб и мясо для ваших отрядов и молчать? Так посмотри на промышленность, - нет, нет, не на рабочих, а на самих фабрикантов. Чтобы подчинить их себе, мы должны были снять австрийское руководство промышленностью. Мы импортировали туда таких молодчиков, как ты. Эрнст выскочил из-за стола. - Я жалею, что не нахожусь там и не скручиваю их в бараний рог! - Еще бы, ты ведь боялся, что вам могут оказать сопротивление! Конечно, лучше было сидеть пока здесь! - Я не могу этого слушать! - Эрнст, мальчик, успокойся. - Фрау Шверер погладила своего любимца по рукаву. - Эгги больше не будет! - Дрожащей рукой она протянула Эгону корзинку с печеньем. - Это, конечно, не знаменитые венские булочки, но ты любил мое печенье, сынок. Эгон рассмеялся: - Венцы, мама, вспоминают о своих булочках только во сне. Они снабжаются стандартным хлебом по таким же карточкам, как берлинцы. - Какой ужас! - вырвалось у фрау Шверер, но она тут же спохватилась и испуганно посмотрела на Эрнста. Эрнст решительно обратился к генералу: - Мне бы очень хотелось, отец, чтобы Эгон не разводил в нашем доме этой нелепой пропаганды. Если ты можешь приказать это доктору - прикажи. Иначе мне придется позаботиться об этом самому! Фрау Шверер не решалась перебить Эрнста. В роли миротворца выступил генерал. Он увел Эгона к себе в кабинет и, усадив в кресло, сказал: - Давай условимся: гусей не дразнить. Особенно когда они молоды и задиристы. Генерал был с Эгоном ласковее, чем обычно. Старику хотелось поговорить откровенно. На службе такая возможность была исключена. Дома говорить было не с кем. С тех пор как Отто, покинув службу у Гаусса, стал его собственным адъютантом, генерал, в интересах дисциплины, прекратил обычные утренние беседы с ним. Эрнст как собеседник ничего не стоил. Эмма?.. При мысли о жене генерал насмешливо фыркнул. Одним словом, он рассчитывал на разговор по душам со старшим сыном, но вместо того, после первых же слов Эгона, жестоко обрушился на пацифизм сына, назвал его трусом. - Когда речь идет о войне, я действительно становлюсь трусом, - согласился Эгон. - Самым настоящим трусом. Я же знаю, что такое война! - Будто я знаком с нею хуже тебя, - сказал генерал. - Но я не устраиваю истерик, не кричу, как полоумный: "Долой войну!" Только пройдя через это испытание, немцы добьются положения народа-господина. - Народу этого не нужно. Дайте ему спокойно работать. Наше поколение слишком хорошо знает, чего стоит война. - Я тоже был на двух войнах! - Таких, как ты, нужно держать взаперти! - вырвалось у Эгона. Шверер был потрясен: сын оскорблял его! Старик нервно передернул плечами, точно его знобило. - Странное поколение! У нас не было таких противоречий... Вы разделились на два непримиримых лагеря. Когда вы встретитесь, это будет хуже войны... А ведь вы - родные братья. Почему это, мой мальчик? - Я и Эрнст? Мы же как люди разных веков. В мое время Германию трясла лихорадка войны и в ней загоралось пламя революции. В такой температуре открываются глаза на многое. А он не знает ничего, кроме трескотни господина "национального барабанщика"! Это для него лучшая музыка в мире. Генерал остановил его движением рука: - Договорим после обеда. Стрелка хронометра подошла к делению, когда, как обычно, открылась дверь кабинета и Отто доложил, что машина ждет. Отто хорошо знал свое адъютантское дело. Школа Гаусса не пропала даром. Правда, с отцом нужно было быть еще более пунктуальным. Между ними не осталось прежних дружеских отношений, - они стали строго официальными, но Отто это не пугало. У него были основания мириться с неудобствами своего положения. Еще раз кивнув Эгону, генерал в сопровождении Отто покинул кабинет. Эгон остался один. Он пробовал понять отца и не мог. Решил пойти к матери, чтобы расспросить об отце. В столовой ее не было. В примыкающей к столовой гостиной тоже царила тишина. Ступая по ковру, Эгон ощущал успокаивающую беззвучность своих шагов. Дойдя до дверей спальни, Эгон остановился. Через приотворенную дверь, прямо против себя, он увидел большое зеркало и в зеркале Эрнста. Молодой человек не мог его заметить. Эгон видел, как Эрнст торопливо подошел к туалету фрау Шверер и открыл шкатулку. Эгон знал, что в этой шкатулке мать хранила драгоценности. Порывшись в ней, Эрнст что-то взял и опустил себе в карман. Не помня себя, ничего не видя перед собой, Эгон шагнул в спальню. Но через мгновение, когда он снова обрел способность видеть и соображать, Эрнст уже спокойно закуривал сигарету. - Ты тоже к маме, господин доктор? - спросил он на. - Ее нет дома. Кури!.. Эгон с отвращением оттолкнул протянутую Эрнстом коробку и поспешно вышел. Эрнст нагнулся и спокойно собрал рассыпавшиеся по ковру сигареты. 9 Всю дорогу от Берлина Эгон не мог отделаться от ощущения физической нечистоты. Стоило закрыть глаза, как вставала фигура Эрнста в тесной рамке зеркала. Он неторопливо вышел на вокзальную площадь Любека. Вещи были сданы комиссионеру для доставки в Травемюнде. Эгон был свободен. Вокзальная площадь в Любеке невелика, но Эгону показалось, что здесь необычайно много воздуха и света. Он любил ее, как и весь этот старый город. Каждый раз, проезжая его, Эгон воображал себя за пределами Третьей империи. Он хорошо понимал, что это ложное впечатление случайного проезжего, не заглядывающего за двери домов, не задающего вопросов прохожим. Но с него было достаточно того, что внешне эти узкие, темные улицы сохранили неприкосновенным облик его любимой старой родины. Он нарочно не задумывался над тем, что делалось за толстыми стенами домов. Глаз берлинца отдыхал на благородных готических фасадах города, накрытых высокими шатрами черепичных крыш. Было хорошо итти, не думая о том, почему так тихи и пустынны улицы, не замечая очередей у продовольственных лавок, нищих на паперти кафедрального собора, молчаливых групп безработных на скамейках набережной против соляных амбаров... Миновав темную арку крепостных ворот, Эгон вошел в просторный квадрат рынка. Можно было не обращать внимания на то, что вывески на большинстве лавок унифицированы и принадлежат одной и той же фирме. Хотелось видеть только вот такие, как этот сапог, протянутый чугунным кронштейном на середину тротуара. Правда, их осталось совсем мало. Но какие-то упрямые последыши потомственных ремесленников, видимо, решили умереть на постах предков, пронесших свое дело через восемь веков вольного города. Крупным фирмам не сразу удавалось сломить упорство мелкого торгового и ремесленного люда. Эгон зашел в пивной зал. Из-за толстой кованой решетки пивной была видна приземистая аркада и круглые высокие шпили старой ратуши. Но пиво стало плохим; за резною перегородкой с цветными стеклышками, разделявшей пивную на две комнаты, слышались полупьяные выкрики, слишком хорошо знакомые всякому подданному коричневого государства. Эгон с досадою расплатился и пошел на Хольстенштрассе. Там находилась небольшая лавка старого Германна: конторские принадлежности, открытки, книги, табак. На дребезжащий звонок медного колокольчика вышла фрау Германн. Эгон был здесь не совсем обычным покупателем и знал, на какой прием может рассчитывать, особенно после длительной отлучки. Но с первых же слов хозяйки он уловил неладное. Разговорчивая и веселая старушка была необычно сдержанна. Когда Эгон спросил о здоровье ее мужа, она расплакалась: - Тсс... тсс, господин доктор! С ним очень плохо... Вы напрасно зашли сюда? Вопросы были лишними. Эгон понял все: хозяин арестован. За лавкой наблюдают. Он действительно зря зашел. Здесь, в Любеке, не так много приезжих, чтобы их нельзя было сразу отличить от своих. Но раз уж он был здесь... - Эльза?! - Она на работе. Ну, если после ареста отца Эльзу не уволили с авиационного завода, значит дело не так уж плохо. Эгон попробовал утешить старушку. Но трудно было найти слова для человека, который не хуже его знал, что такое гестапо. Эгон понимал, что едва ли можно выбраться отсюда так, чтобы никто не видел. Он никогда не занимался конспирацией, но знал, что если есть наблюдение, то ведется оно за всеми входами. Не в его интересах было войти в одну дверь и выйти в другую. Стараясь казаться спокойным, он купил ящик сигар, пачку почтовой бумаги. Фрау Германн не поверила глазам, когда Эгон отложил себе несколько открыток с портретами фюрера и министров и выбрал целую серию фашистских брошюр. Она была в курсе дел своего бедного мужа и знала, что тот по секрету снабжал доктора Шверера заграничными книжками. О, это были только романы немецких писателей, раньше свободно продававшиеся в каждом киоске! Но теперь их приходилось получать через матросов, возвращавшихся из заграничных плаваний. Это всего лишь книги Генриха Манна, Бручо Франка, Бруно Фрея, но раз их запретили продавать, значит, запретили. Сколько раз она говорила мужу: брось это дело. Вот и расплата... Старик хотел заработать несколько лишних марок. Так трудно стало жить! Мало кто покупает эти портреты и брошюры в коричневых обложках. Чего доброго, люди от безденежья скоро перестанут курить! Чем же торговать, скажите, пожалуйста? Разве это уже такое преступление, что старик купил у матросов несколько томиков немецких романистов? Ведь их авторы - немцы! Слезы фрау Германн падали в ящичек конторки, когда она отсчитывала Эгону сдачу. Он вышел на улицу, держа на виду незавернутые книжки в коричневых переплетах. Дома Эгон долго стоял под душем. Ему казалось, что если он хорошенько не смоет с себя нечто невидимое, но клейкое и нечистое, видение Эрнста в рамке зеркала не оставит его никогда. Среди накопившейся почты Эгон нашел короткое письмо без подписи. Он машинально взглянул на него, не собираясь читать, но то, что он увидел, было так оглушающе-страшно, что он в бессилии упал в кресло и просидел неподвижно, пока не вошла экономка. Экономка таинственно сообщила, что какой-то мужчина несколько раз справлялся об Эгоне. Незнакомец не назвал себя и даже, - голос экономки упал до едва различимого шопота, - просил не говорить о том, что был. - Когда он приходил? - спросил с напускным спокойствием Эгон, хотя ему стало не по себе. - Всегда вечером, когда бывало уже темно. Экономка многозначительно подняла жидкие брови. Эгону мучительно хотелось расспросить подробней, но что-то удерживало его. Он не знал за этой женщиной ничего дурного. И тем не менее все в ней отталкивало его. Ему казалось, что под ее внешним благообразием скрывается существо злое и враждебное. Он и сам не мог бы точно сказать, откуда в нем эта неприязнь, но она была и оставалась непреодолимой, несмотря на доводы разума. Глупо было бы, в самом деле, допустить, что он, взрослый и уравновешенный человек, ненавидел старуху только за то, что видел однажды, как она меняла чепец на аккуратно причесанных волосах парика, держа его на коленях. С оголенным, желтым и блестящим черепом, остроносая и морщинистая, она выглядела злым сказочным существом. Кружево воротника вокруг жилистой шеи делало ее похожей на грифа. Эгон с неприязнью посмотрел на экономку. - И вы не помните, как он выглядел? - Я говорю вам, господин доктор: он приходил по ночам. Она обиженно подобрала злые, тонкие губы. Эгон понял: Германн давал показания. Интерес к эмигрантской литературе мог дорого обойтись клиентам старика. Как только удалось отделаться от экономки, Эгон перерыл книжные полки и отобрал всю сомнительную литературу. Когда стемнело, он вынес пачку книг и бросил в траве. На видных местах он разложил коричневые книжки, купленные у фрау Германн. Было около одиннадцати вечера, когда появилась экономка. - Он пришел... - С ним кто-нибудь есть? - Пока никого, - многозначительно ответила она. - Ну что же, впустите. - Он не желает снимать пальто. - Если таковы его привычки... Посетитель вошел и тотчас затворил за собою дверь, оставив за нею разочарованную экономку. Воротник пальто был у гостя поднят. Поля шляпы опущены на лицо. Прежде чем Эгон мог разобрать его черты, гость выглянул за дверь и строго сказал экономке: - Не ближе десяти шагов от двери, уважаемая. Понятно? Ну, раз-два! Голос был хорошо знаком Эгону. Эгон радостно крикнул: - О, это вы, Франц!.. Знаете, за кого я вас принял? Лемке приложил палец к губам и негромко сказал: - Франца Лемке пока не существует. Я - Курц! При виде разложенных всюду коричневых книжек Лемке-Курц рассмеялся: - Вы думаете обмануть их этим? Если бы кошки были так наивны, мышки могли бы спать спокойно. - Чашку кофе, Франц? Может быть, поесть? - С удовольствием, - сказал Лемке, но тут же спохватился: - Для ужина нужны услуги экономки? Тогда отставить. - Кажется, в ее представлении вы - полицейский агент. - Это хорошо! Эгон собрал ужин из того, что было под рукой. - Картофельный пудинг будете есть? - Почему бы нет?.. Для фюрера это плохая шутка истории: опять кригскартофель! - Наше поколение знает, чем это кончится... Давно здесь? - Не очень. - Появление здесь связано с риском? - У меня за кормой чисто. Посещая вас, я могу испортить себе репутацию. - Посещая меня? - Если дядюшка Германн скажет больше, чем нужно. Эгон положил Лемке руку на плечо: - Как хорошо, что вы здесь! - Если б вы не были в отлучке, мы увиделись бы давно. Вы принесли бы нам пользу... - Кому "вам"? - Нам... Вы сами понимаете! При этих словах Эгон испуганно посмотрел на дверь и хотел выглянуть в коридор. Лемке остановил его и приотворил дверь сам. Все было в порядке: экономка не решилась подслушивать. - С полицией шутки плохи! - Лемке кивнул на висящий на спинке стула пиджак Эгона: - Вот что было нам нужно. Эгон не понял. - Отличная почтовая сумка, - пояснил Лемке. - Она к вашим услугам! - К сожалению, поздно, доктор! Мне пора исчезнуть. - Куда? - В Берлин. - Плохое место. - Да. Очень сильно проветривается. Можно схватить насморк... - Без вас я не могу быть тут полезен?.. Хотя бы в качестве почтовой сумки? - Теперь вы не слишком надежный почтальон. Именно поэтому-то я к вам и пришел, рискуя дурным знакомством. Лучше вам куда-нибудь уехать! - Я только что из Австрии. - Знаю. - При желании, конечно, я мог бы туда вернуться. - Гиммлер там, как дома. Вам полезно на некоторое время убраться за пределы нашего рая. - Едва ли осуществимо. - Ваша фирма посылает экспертов в Чехословакию. Я бы советовал вам как можно скорей... - Мне что-нибудь угрожает? - спросил Эгон. - Что может угрожать читателю нелегальных романов? На вас заведут карточку. Вы утратите чистоту репутации. А она может нам пригодиться. - Я рассчитывал немного отдохнуть... Лемке состроил лукавую мину и многозначительно сказал: - Вы были бы там с фройлейн Германн. - С Эльзой? Лицо Эгона говорило больше, чем если бы он стал выражать свое отношение к этому предложению словами самого гневного возмущения. Наконец он с отвращением проговорил: - И обязанности фройлейн Эльзы заключались бы в наблюдении за мной. От неожиданности Лемке сел и молча уставился на Эгона. - Фройлейн Эльза работает в этом почтенном учреждении, - повторил Эгон. - Такие вещи не сообщаются случайным знакомым. Эгон долго сидел неподвижно, опустив голову. Потом достал из стола конверт и бросил перед Лемке. Тот с удивлением прочел анонимное письмо, разоблачавшее Эльзу Германн как агента гестапо при Эгоне. Лемке ласково тронул Эгона за плечо и попытался сказать несколько слов утешения. Но тут он увидел, что они звучат вовсе неубедительно: если в анонимке сказана правда - она отвратительна. Франц постарался переменить разговор. - Что бы вы сказали, доктор, если бы я попросил от вас услуги, требующей большого мужества? - Не думайте, Франц, что я перестал быть мужчиной... - Товарищи вас знают. - Вы преувеличиваете, Франц. - Если в те тяжелые годы капитан Шверер мог не выдать своего механика Лемке, то можете ли вы не быть мне другом теперь? Настали трудные времена для Германии, доктор. На стороне разбойников в черных мундирах - сила государственного аппарата. Это так, но не нужно это переоценивать. Наша задача - помочь народу в борьбе против наци, как бы трудна она ни была. - Она еще не кажется вам безнадежной? - спросил Эгон. - Мы не так легко теряем надежду, доктор! - Но ведь ваша партия потерпела поражение, она перестала существовать. - Уйти в подполье еще не значит быть разгромленным. Эгон в сомнении покачал головой: - Боюсь, что наименее сознательная масса переходит на сторону других вождей. - Нельзя закрывать глаза на то, что мы имеем дело с очень ловким врагом. Еще одна-две таких бескровных победы, как Рейнская область, как Австрия, и Германия повернет за Гитлером. Мы готовы к этому. - На что же вы надеетесь? - Кто же поверит, что народ, родивший Маркса и Энгельса, Либкнехта и Тельмана, безнадежен? Он может заболеть... - Длительно и тяжело, - вставил Эгон. - Но как бы ни была ужасна бездна, в которую Гитлер ввергнет Германию, кризис и выздоровление наступят! Было уже поздно, когда Лемке собрался уходить. Перед тем как проститься, он спросил: - Вы помните мою профессию, доктор? - Бывало вы так часто повторяли мне, что ваша мечта - вернуться к фрезерному станку... Забыть это просто невозможно, - с добродушной усмешкой сказал Эгон. - Нет, нет! - поспешно перебил его Лемке. - Я говорю о той профессии, которой обучила меня война. - Когда-то вы были самым исправным шофером в Германии, - улыбнулся Эгон. - И вы могли бы рекомендовать меня кому-нибудь? - Охотно, но кому? Лемке посмотрел в глаза Эгону. - Мне хотелось бы работать у вашего отца. - Вы не хуже меня знаете, какому просвечиванию подвергнется человек, желающий возить генерала фон Шверера. - Я никогда не решился бы просить, если бы не был уверен в том, что не могу вас скомпрометировать. Я уже сказал вам: за кормой у Бодо Курца чисто, как у самого густопсового наци. Эгон молча протянул Лемке руку. Уходя, Лемке увидел экономку в прихожей. Она мирно спала на стуле. - Заприте дверь, тетушка. И вот что... Я еще зайду кое о чем с вами потолковать. Но, - голос его сделался строгим, - смотрите, ни звука о том, что я был. Понятно? Только когда сигара стала жечь губы, Эгон очнулся. Злобно швырнул окурок и налил себе вина. Выпил все, что осталось в бутылке. Эльза?! А это не может быть клеветой?.. Он не может, не хочет поверить! Нет, он не верит!.. Эльза! Какой бред!.. Он решил больше не думать об этом, но и сам не заметил, как через минуту мысли вернулись к тому же. Зачем Эльзе быть с ними? Она разумная девушка. Эгон с треском отбросил крышку рояля и ударил по клавишам. Бурю листовского отчаяния сменил экстатический ритм равелевского "Болеро". Эгон любил его. Кто пляшет его теперь на окровавленных полях Андалузии, на руинах Мадрида? Не служит ли знойное пение флейт маршем для мавров, бредущих по выжженным плоскогорьям Кастилии? Эта музыка должна быть им понятна... Об африканских песках, о шаге караванов, о тенистой ласке оазисов поют флейты под мерный аккомпанемент барабана... За звоном струн рояля Эгон слышит оркестр. Пальцы ударяют все медленней. Танец становится маршем варваров... Мавры идут расстреливать Европу! Европа! Эльза!.. Эльза!.. Францу Лемке так редко удавалось бывать дома, что теперь, во время этого приезда в Любек, он не без труда приноравливался к жизни, которую приходилось вести его жене. Из типографии она приходила поздно ночью, а иногда и под утро, если цензура "наводила порядок" в полосе объявлений. Все содержание открытой немецкой прессы было давно и достаточно надежно "унифицировано" ведомством Геббельса, и единственным местом, где немцы могли дать свободу своему перу, была последняя полоса газеты: на ней печатались объявления. Но именно эта-то полоса и доставляла больше всего хлопот наборщице Кларе Буш, так как даже в объявлениях цензура искала подвоха и заставляла переделывать их по десять раз. Иногда у Клары даже нехватало сил хорошенько вымыть на работе руки, и она приходила домой с пальцами, перепачканными краской и пахнущими скипидаром. Но это не мешало Францу с нежностью подносить ее руки к губам и ласково гладить ей пальцы, пока Клара отдыхала в старом, потрепанном кресле те несколько минут, что закипал электрический чайник. Потом Франц доставал тщательно завернутую в бумагу, для сохранения тепла, кастрюльку с ужином и заботливо, как нянька, ухаживал за усталой женщиной. Было бы ошибкою думать, что сам он бывал в это время свеж и полон сил. Ночные передачи "Свободной Германии", утомительные путешествия в окрестности Любека, где был скрыт передатчик, постоянное напряжение нервов из-за слежки - все это требовало огромных душевных и физических сил. Только такой крепкий человек, как Франц, мог после всего этого терпеливо сидеть над книгою, в ожидании, пока вернется жена, готовить ужин, заниматься домашними делами. Частенько он откладывал книги, и мысли его вертелись вокруг того, что предстояло завтра: получение через жену нелегальной информации от руководящего партийного центра, нелегкая и опасная задача хранения этой информация до вечера, поездка в лес под Любеком, радиопередача... Передачи не были обычной партийной нагрузкой Лемке. Их поручили ему вести по той причине, что заболел товарищ, работавший с Кларой. Работа эта нравилась Францу, и он охотно променял бы на нее беспокойную, в постоянном движении жизнь, которую ему приходилось вести до того. Товарищ, через которого он теперь поддерживал связь с руководством подполья, сказал Лемке, что, по всей вероятности, ему теперь придется вплотную заняться "Свободной Германией". Но из этого вовсе не следовало, что удастся побыть с женой: ведь именно теперь-то и пришло время перебросить передатчик в другое место, чтобы не дать фашистам запеленговать его. Лемке был старым солдатом партии, и вопросы личных интересов и желаний давно уже стали для него вопросами второй очереди. Не так было в те времена, когда партия была легальной! Да, в те времена открытой партийной работы, открытой борьбы счастливо совмещалась партийная деятельность с личной жизнью. Лемке отлично знал, что Кларе не легче, чем ему, хотя никогда не слышал от нее ни одной жалобы, не замечал тени недовольства. Вот только худела она не по дням, а по часам... Услышав, что в двери повернулся ключ, Франц включил электрический чайник и пошел навстречу жене. Он одним взглядом охватил всю ее фигуру, лицо. Боже мой, как хорошо он знал это маленькое, такое хрупкое на вид, но полное такой необыкновенной силы тело! Как он любил каждую черточку этого бледного, худого лица с такими большими и такими синими глазами, что в каждый из них можно было глядеть, как в бездонную глубину целого неба! Как он любил, положив ей на затылок руки, почувствовать в них теплоту туго заплетенных в косы волос! Он любил всю ее: от кончиков пальцев, наверно жестоко прозябших в плохоньких перчатках, до этого вот такого прямого, такого белого и такого милого пробора на голове, который он сейчас поцелует... Лемке не могла обмануть улыбка, которую Клара поспешила изобразить на своем лице, едва завидев его. По глубокой морщине вокруг рта, по всем ее движениям он угадывал усталость. Как всегда, усадив жену в кресло, он держал ее руку в своей, предоставив ей медленно выкладывать новости, которые удалось узнать на работе. Несмотря на то, что коммунистическая партия была загнана гитлеровцами в глубокое подполье, несмотря на жестокие репрессии, угрожавшие каждому, на кого падало подозрение в принадлежности к ее рядам, коммунисты ни на день, ни на час не прерывали борьбы. Больше того, партия крепла организационно; ее люди закалялись, они приспосабливались к тяжелым условиям подпольной работы, под постоянным пристальным наблюдением тысяч шпиков и доносчиков. В лицо и по имени члены партии знали только тех нескольких товарищей, которые составляли их группу, но от этого связь между организациями не ослабевала, информация оставалась регулярной, директивы от подпольных центров руководства были точны, ясны и своевременны. Клара Буш была одним из тех звеньев партийной связи, через которые поступала информация для подпольного передатчика "Свободная Германия". Поэтому она почти всегда была в курсе жизни партии, в курсе очередных задач, которые нужно было решать в борьбе с гитлеровской пропагандой человеконенавистничества, с нараставшими усилиями фашистских банд разжечь вторую мировую войну. Это были задачи огромной политической важности, и скромная наборщица Клара Буш чувствовала всю ответственность, лежавшую на ее плечах, перед партией, перед всем трудовым народам Германии. Пока Клара, с неохотой очень усталого человека, ела и пила чай, Лемке рассказал ей о визите к Эгону Швереру. - Мне очень хотелось бы восстановить его душевный мир, - сказал он в заключение, - но я не знаю, как это сделать. Клара, подумав, ответила: - Надеюсь, мне удастся установить, действительно ли Эльза Германн доносчица. У нас есть свои люди на заводе. - Я был бы тебе очень благодарен. - Этот Шверер нужен нам? - Он мой старый знакомый и вполне честный человек. - Ах, не верю я в друзей... с того берега. - В том-то и дело, что он не на том берегу... - На нашем? - она усмехнулась. - Не поверю. - Он - между берегами. - Значит, утонет! - Его нужно вытащить, и вытащить к нам. - Подумаешь, ценность! Интеллигентский путаник! - Поможем ему распутать путаницу... - Разве я возражаю! Хорошо, я узнаю все про Эльзу Германн. - С этими словами Клара встала из-за стола, и ее взгляд остановился на лежавшей на краю его книге в дешевом стандартном переплете евангелия. В глазах Клары мелькнуло беспокойство. - Зачем ты ее вынул? - И она с еще большим беспокойством перевела взгляд на угол пола: там был тайник, в котором она хранила кое-какую литературу. - Потому, что, во-первых, мне захотелось это перечитать, а во-вторых, тебе не следует держать это дома, и, в-третьих, я беру это с собой. - Мне не следует хранить, а тебе можно взять с собой? - Она покачала головой. Франц поднял переплет евангелия и скользнул взглядом по заглавию: "Анри Барбюс. Сталин". Потом перебросил листки до заложенного места и, удерживая его пальцем, сказал: - Сегодня утром мы с тобою говорили о том, что можно противопоставить крикливому вранью Геббельса, когда речь заходит о так называемых "национальных" интересах Германии. Я убежден, что народ и сам скоро разберется в том, кто с ним, кто против него. Не верить в это - значит не верить в творческие способности масс. И могу тебя уверить: эти творческие способности родят идеи - ясные и безошибочные, которые укажут народам путь: вперед, только вперед, с нами! - Я очень боюсь, что тем временем может разразиться война. - Устами Барбюса передовая Франция говорит: "Если разразится война, СССР будет защищаться, - он будет защищать себя и все будущее человечества, представителем которого он является. Война эта охватит весь мир и в очень многих пунктах из империалистической превратится в революционную, в гражданскую. Это не столько политическая заповедь партии, сколько историческая необходимость". - Да, это верно, - проговорила Клара. - Каким счастьем было бы, если бы и мы могли от имени всей трудовой Германии так же сказать: мы знаем свое место в предстоящей схватке. - Да, это было бы счастьем, - согласился Франц и, подойдя к Кларе, обнял ее за плечи: - тогда мы могли бы прямо смотреть в глаза всему миру. Но что бы ни таило в себе для нас будущее, мы в нем уверены. Победим мы, коммунисты, - с нами Сталин!.. 10 На другой день, приехав на завод, Эгон с головой ушел в дела. Отчет о поездке в Австрию занял несколько дней. Теперь дирекция не скрывала, что вопрос о передаче австрийского авиационного завода немцам был решен задолго до оккупации. Эгон не заглядывал в проектное бюро, чтобы не встретиться с Эльзой. Она напрасно задерживалась там на лишние полчаса. Придя на работу, он здоровался с нею таким же сдержанным кивком, каким приветствовал остальных сослуживцев. К тому времени, когда служащим было положено расходиться, его уже не бывало в комнате. Эльза опять ждала напрасно. О том, чего стоило Эгону это упорство, знал только рояль. Внезапно Эгон закрывал инструмент и садился за письменный стол. От нот - к интегралам. От симфоний - к теории упругости. Зарывался в расчеты. Работал с ожесточением... Экономка подала письмо. Городская почта. Почерк Эльзы. Эгон почти со страхом бросил конверт на стол. Попытался снова уйти в работу. Он прижал верхний лист расчета логарифмической линейкой. Пальцы ласкали белизну ее граней, такую же гладкую и прохладную, как клавиши. Потянуло к роялю. Эгон встал. На глаза попался конверт. Эгон взял его, подержал, выдвинул корзину для бумаги и... вскрыл письмо. Эльза была обеспокоена его отдалением. Она была огорчена. Она плакала. Каким жестоким нужно быть, чтобы так вести себя. Она думала, что догадалась: он завел себе в этой Австрии другую девушку!.. Эгон с трудом разбирался в овладевающих им чувствах. Ложь, цинизм шпионки? Или он совершил ошибку, поверил грязной анонимке? Так легко позволить разбить свою веру в любимую девушку! "Если ты не придешь завтра вечером, я буду знать, что делать. Я не могу пережить нашу любовь". Нашу любовь, нашу любовь!.. Он напрасно пытался понять, как это могло случиться с Эльзой... Эльза тоже ничего не понимала в происходящем. Вся ее жизнь спуталась, - с того самого времени, как на их заводе появился доктор Шверер. Серьезный, но живой человек, так мало похожий на ее прежних знакомых, он очень нравился ей. Эльзе хотелось принарядиться, а денег не было. Торговля отца шла все хуже. Служба на заводе едва кормила. Доктор Шверер стал ухаживать за нею. Шаррфюрер заводской нацистской организации, заметив ее близость со Шверером, предложил ей помощь: она не должна быть плохо одетой, когда за ней ухаживает видный специалист. Организация даст ей денег на личные расходы. Пусть она сблизится с доктором Шверером и получает свое счастье. Шаррфюрер поставил единственное условие: доктор Шверер не должен и подозревать, что Эльза получает деньги от организации. Эльза не сразу поняла, что шаррфюрер Шлюзинг выпытывает у нее такие подробности жизни Эгона, которые могут интересовать только полицию. Заподозрив дурное, она наотрез отказалась шпионить за Эгоном. Эльзу пытались припереть к стене угрозами написать Эгону, что она сотрудница гестапо. У нее нехватало мужества самой сказать ему обо всем. Узел запутывался. Арестовали отца за распространение нелегальной литературы... Все это было выше ее сил. Промучившись несколько дней, Эльза пришла к решению: как только Эгон приедет, сказать ему все. Но когда он вернулся, Эльза с первого взгляда поняла: он не тот, что был, он не хочет ее знать. Но истинная причина перемены не приходила ей в голову. Наконец она решилась написать Эгону. И вот ее письмо, с буквами, расплывшимися от слез, в руке Эгона. Медленно, через силу разорвал он его, сложил клочки и снова разорвал. Клочки бумаги, как хлопья снега, усыпали пол вокруг кресла. Дни шли тяжелые, длинные, томительные. Как только кончалась работа, Эгон спешил домой. Вечерами он не выходил, боясь, что Лемке может прийти и не застать его. Видеть Лемке стало главным желанием Эгона. Наконец однажды вечером экономка с прежней таинственностью сообщила: - Он!.. Едва поздоровавшись, Лемке первый заговорил об Эльзе: - То, что я узнал, нужно проверить еще и еще раз, но надеюсь, что так оно и есть: анонимка - ложь, она послана Шлюзингом. Пока я еще не знаю, зачем это ему понадобилось, но узнаю и это... Эгон молча отвернулся и отошел к окну. Лемке сделал вид, что очень занят раскуриванием отсыревшей папиросы. Эгона с нетерпением ждали на заводе. Из Берлина приехал начальник снабжения воздушных сил генерал Бурхард с начальником своего штаба полковником Рорбахом, в сопровождении военных и технических экспертов. По растерянному виду директора Эгон угадал неладное. Ему с трудом удалось вытянуть полупризнание директора: по мнению высшего командования, выпуск нового типа пикирующего бомбардировщика слишком затягивается. Бурхард требовал немедленной демонстрации бомбардировщика. Доводы, что машина еще не закончила цикла заводских испытаний, не возымели действия. Генерал настаивал на своем. Эгон знал, что сам генерал мало понимает в авиационной технике. Бесполезно было втолковывать ему что-либо. Эгон попробовал апеллировать к инженерам-экспертам. Те пожали плечами, боясь высказывать свое мнение. Эгон решил не возражать. Он был уверен в своей машине, несмотря на тяжесть предъявленных требований. В небывало короткий срок он создал легкий бомбардировщик нового типа. Эгону казалось, что он справился с задачей. Он даже гордился своим новым произведением. Но если комиссия захочет, то в несовершенстве опытного экземпляра можно увидеть органические недостатки конструкции, даже злой умысел конструктора. При желании можно было придраться к чему угодно. Эгон с тяжелым сердцем ехал на аэродром. Генерал Бурхард пригласил его к себе в автомобиль. Когда они остались вдвоем, отделенные от шофера стеклом, Бурхард отбросил свою неприступность. Он дружески расспросил Эгона о работе, о жизни. Оказалось, что он хорошо знал, что Эгон сын генерала фон Шверера. Наконец, как бы невзначай, Бурхард задал вопрос, в котором Эгон сразу угадал главное: как сам Эгон относится к новому бомбардировщику? Ведь он, насколько известно, не только прекрасный конструктор, но и опытный летчик. Его мнение особенно ценно... Эгон криво усмехнулся: - Бюрократическая инерция вашего военного аппарата губит дело. Когда машина выходит на опытный аэродром - это самолет сегодняшнего дня. Но его так долго проверяют, так боятся в нем каждой новой мелочи, что когда, наконец, решаются дать на него заказ, он оказывается уже устаревшим. А заказ у нас, как правило, бывает большой, изготовляется долго. Пока завод не сдаст его военному ведомству, никто не решится заикнуться, что самолет устарел. - Значит, фабриканты сами не видят недостатков своей продукции? - Какой смысл промышленнику говорить о ее несовершенстве, когда у него запущена серия в несколько сот штук? - откровенно сказал Эгон. - Заводчик не враг своему карману! Бурхард нахмурился: - Я говорю об обороне, а вы - о коммерции. - Для директоров это одно и то же. Генерал ударил себя снятою перчаткой по колену. - Вот что, доктор, - решительно сказал он: - мы избрали ваш бомбардировщик объектом эксперимента. Технические условия, предъявленные этой машине, на мой взгляд, соответствуют самолету, необходимому для работы в горных местностях. В ближайшем будущем нам предстоит провести маневры в Богемии... - Позвольте, - воскликнул Эгон, - это же за пределами империи! Бурхард не обратил внимания на его возглас. - Исходной позицией будут горные цепи вдоль границ Саксонии, Баварии и Австрии. Я говорю с вами откровенно, доктор Шверер, потому что хочу, чтобы вы ясно представляли себе задачу вашей новой машины. Эгону пришлось взять себя в руки, чтобы казаться спокойным. - Район операций не определяет их характера, генерал. - Наступление. Бомбардировка. - Объекты? - В основном - узкие цели, узлы сопротивления - форты, батареи: бетон, сталь, земля... Возможны и населенные пункты. Эгон боялся верить ушам. То, что говорил Бурхард, означало воину. Ни больше, ни меньше. А война с Чехословакией означала и войну с ее союзниками - европейскую войну. Бурхард испытующе смотрел на растерянного Эгона. - Ваше мнение? Эгон впервые с такою реальностью ощутил, что делает не елочные игрушки. С ним еще никогда так просто и ясно не говорили о намерении сбрасывать при помощи его самолетов бомбы, уничтожать города, убивать людей. Цель его работы скрывалась за туманом отвлеченностей, символизированных цифрами и сложной терминологией технических требований. - Я слишком давно отошел от практики полетов, - неопределенно сказал он. - Мне очень неприятно сообщать вам, но у правительственного инспектора завода создалось впечатление, что процесс сдачи вашей машины затягивается. Слишком затягивается! Скажем так. Бурхард видел, как щеки Эгона залились краской. Эгон вспылил: - Он так и сказал? Бурхард предостерегающе поднял руку: - Я говорю с вами совершенно конфиденциально. - Что же, он подозревает меня в умышленном затягивании? - сердито спросил Эгон. - Недостаток рвения. Скажем так... Может быть, виноват кто-либо из ваших сотрудников, ну, хотя бы тот, кто ведет испытания? Эгон молчал. - Вы никого не имеете в виду? - спросил Бурхард. - Мне говорили о какой-то Эльзе Германн... Эгон уверенно проговорил: - Не нахожу в ее работе ни одного пробела, который можно было бы считать хотя бы ошибкой. Если кого-нибудь нужно обвинить в недостатке энтузиазма, пусть это будет главный конструктор группы. - Вы? - Вот именно. - Никогда не будьте слишком уверены в себе, господин доктор. - Я достаточно уверен в своей машине. Автомобиль остановился. Видя, что к ним подходят офицеры, генерал сказал: - Разговор закончим в другой раз... Эгон сам изложил экспертам недочеты, замеченные в машине. Представив свое детище со всех сторон, он устранился от выводов. Когда комиссия закончила работу, Эгон не знал, радоваться ему или огорчаться: эксперты признали, что, помимо основного назначения корабельного бомбардировщика, его самолет пригоден для работы в условиях горной войны. Он должен был быть как можно скорее подготовлен к пуску в серию в сухопутном варианте. Эгон без объяснений понял, что это значило: Рудные горы, Судеты. Может быть, склоны Малых и Больших Карпат. Что они затевают? Руками таких, как он, собираются перекраивать карту Европы? Им мало Австрии? Значит, очередь за Чехословакией. А что за нею? Может быть, Швейцария? Почему Боденское озеро до сих пор не целиком германское? А Скандинавский полуостров? И там война будет горной, и там его машина окажется на месте. А Балканы? Чорт возьми, почему господа инженеры и доктора математики считают себя глубоко мирными людьми? Ведь если бы не они, генералам нечем было бы воевать! Сами генштабисты не могут выдумать простой зажигалки, не говоря уже о порохе. Какую эволюцию возвращения к древности должно было бы совершить военное искусство, если бы господа военные не опирались на инженеров!.. Перед отъездом Бурхард сказал Эгону: - Мы поручим вам ответственную задачу нужно подумать над машиною совершенно нового типа. Для начала поговорим о "мocкитах"... - "Москиты"? - спросил Эгон. - Никогда не слышал! - Когда будете в Берлине, заезжайте ко мне. Я вам кое-что покажу. А пока - это между нами... 11 Когда стало известно благоприятное заключение комиссии, Эльза, не выдержав нервного напряжения, расплакалась у всех на глазах. Она не решилась подойти к Эгону, когда его поздравляли другие сотрудники. С завистью смотрела она, как Эгон взял под руку Пауля Штризе и, дружески беседуя с ним, повел в бюро. Молодой инженер, появившись на заводе, быстро завоевал симпатию Эгона умением схватывать на лету его идеи. Он был исполнительным помощником и способным организатором. Мало-помалу к нему перешла часть работы, мешавшая Эгону: распределение обязанностей между инженерами бюро, наблюдение за выполнением задании. Эгон и не заметил, как Штризе стал его фактическим помощником. В личных отношениях Штризе привлекал Эгона кажущейся непосредственностью. Он не стеснялся выражать свои мнения. Когда Штризе критиковал существующие порядки, Эгону нечего было добавить. Но зато очень часто вслед за этими суждениями следовали другие, резко противоположные взглядам Эгона. Эгон искренно удивлялся: в голове молодого инженера точные технические идеи уживались с очевидным абсурдом, преподносимым министерством пропаганды. Когда Эгон рисовал Паулю картину того, что было бы с Германией, если бы ее западные соседи взялись за оружие, Штризе со смехом возражал: - Но ведь не взялись же! При всем том Штризе знал свое место. Он был скромен, не лез на глаза, вносил в дело свою долю помощи незаметно. Узнав, что Штризе играет на скрипке, Эгон несколько раз звал его к себе и охотно ему аккомпанировал. Эльза ревниво следила за развитием их отношений. Она не любила Штризе и, пока была близка с Эгоном, делала все, чтобы помешать этой дружбе. Может быть, теперь Эгон нарочно подчеркивал свое расположение к Штризе, чтобы досадить ей? Чувствуя свое бессилие, Эльза могла только нервничать и плакать по ночам. Матушка Германн приписывала исчезновение Эгона боязни поддерживать отношения с семьей арестованного книготорговца. Сидя по ночам у постели дочери, старушка бранила трусливого доктора Шверера. От утешений матери Эльзе становилось еще тоскливей, но она не смела возражать. Через несколько дней после отъезда комиссии, когда Эльза, понурая и одинокая, шла к автобусу, к ней подошел блоклейтер. - Тебя ждет Шлюзинг. Она попыталась ускользнуть, но блоклейтер ухватил ее за руку и повел в бюро Шлюзинга. Эльза не скрывала испуга и отчаяния. Она упала на стул перед столом Шлюзинга и, не дав ему произнести ни слова, сквозь рыдания, сбивчиво и путанно объяснила, что не может быть полезной. К ее удивлению, Шлюзинг не закричал, как обычно, не застучал кулаком, не затопал ногами. - Вы глупая курочка, - сказал он, пряча от Эльзы маленькие колючие глазки. - Мы вовсе не собирались разбивать ваше счастье. Только помочь вам, понимаете? Помочь! Но и это доброе слово звучало в его устах, как страшная угроза. Шлюзинг помолчал. Эльза сидела, уронив голову на руки. - Шверер знает о том, что вы работали у нас, - сказал Шлюзинг. При этих словах Эльза содрогнулась. Так вот в чем разгадка охлаждения Эгона! Блоклейтер должен был подать ей стакан воды. Ее зубы стучали по стеклу. Как сквозь сон, она услышала окрик Шлюзинга: - Да перестаньте же наконец! Мы хотим, чтобы вы были счастливы. Мы даже поможем вашему счастью, но... вы должны будете нас отблагодарить: сообщать нам все, что говорит доктор Эгон. - Никогда! - горячо вырвалось у Эльзы. Шлюзинг сбросил маску любезности. Эльза рыдала, уткнув лицо в платок. Шлюзинг обрушился на блоклейтера: - Ты подсунул мне эту дуру! Убери ее ко всем чертям, и чтобы я ее больше не видел! Блоклейтер схватил обессилевшую Эльзу, вытащил в прихожую и вернулся к Шлюзингу. Тот быстро успокоился и коротко бросил: - Эта дура вернется к Швереру, или я спущу с тебя шкуру. - Понял, начальник, - прошептал блоклейтер, бледнея. Крепкий влажный ветер дул с моря, силясь сорвать с Эльзы незастегнутое пальто. Она брела, как пьяная, попадая ногами в лужи. Долго шла молча. Ранние сумерки обволокли город промозглой темнотой. Редкие шары фонарей расплывались в холодном тумане. Усадив Эльзу на скамейку, блоклейтер сказал: - Ей-богу, Шлюзинг хороший парень. Он хотел выдать тебя замуж за Шверера. Эльза откинулась на спинку скамьи. - Я понимаю, - сказал он, - ты втрескалась в Шверера и думаешь, что он с другой. Она отчаянно замотала головой и стиснула зубы. - Это чепуха, - сказал блоклейтер. - Глупости. Он тебя любит, да, да, очень любит. И ты вернешься к нему. Все забудется. - Помолчав, он добавил: - У вас будет ребеночек... Эльза вскочила. Он схватил ее за руки. Она рванулась, но у нее не было сил. Он усадил ее, стараясь скрыть торжество. Ведь он вовсе не был уверен в том, что сказал, а Эльза выдала себя. Она бормотала, глотая слезы: - Убирайся, или я закричу. Слышишь, я буду звать на помощь! Он наклонился к ней: - Я позабочусь о том, чтобы Шверер не забыл, что он - отец. Эльза закричала: - Ты не смеешь! - Она заплакала. - Не ходи к нему, я прошу тебя. Он ничего не должен знать, - жалобно бормотала она. - Дура, это же в твоих интересах! И послушайся моего совета: не ломайся. Ведь он женится на тебе, когда узнает, что у тебя будет ребенок. Эльза сидела неподвижно и слушала, что говорил гитлеровец. Слова его заглушал свист ветра в ветвях еще оголенных деревьев. Ветер делался все холодней. Он гнал с бухты соленую сырость. Эльзу трясло, она слышала, как стучат ее зубы. Вскоре после этого к подъезду дома Эгона подошел Лемке. Мокрый клеенчатый плащ блестящими складками висел на его широких плечах. Прежде чем позвонить, он оглянулся по сторонам. При виде Лемке лицо экономки расплылось в угодливой улыбке. Она поманила его к себе и топотом выложила все, что успела подсмотреть и подслушать со времени его последнего посещения. Эгон несказанно обрадовался Францу. Франц сказал: - Условимся: если вы получите от меня открытку, где будет сказано, что Эльза ни в чем не виновата, - значит это так. После этого Лемке попросил написать рекомендательное письмо к генералу. Разговаривая, друзья не услышали звонка в прихожей. Звонок был очень короток и чуть слышен. Перед экономкой стояли двое. Один из них был Шлюзинг. Его спутник придвинулся к экономке, молча отвернул лацкан пальто и показал значок гестапо. Экономка прошептала что-то на ухо Шлюзингу. - Инспектор? - Шлюзинг поднял брови. - Какой инспектор? - Тот который наблюдает за господином доктором. Я уже давала ему сведения о жизни господина доктора. Шлюзинг и полицейский переглянулись. Полицейский быстро обшарил карманы плаща Лемке, оставленного на вешалке. В них ничего не оказалось. - Стреляный воробей, - сказал он Шлюзингу. Растерянная экономка получила строгий приказ: ни слова мнимому инспектору об их посещении! Шлюзинг быстро зашагал по улице, а шпик нырнул в ворота дома напротив. Закурив папиросу, он приготовился ждать. Дом Эгона был ему хорошо виден. Выйдя от Эгона, Лемке благодаря опыту и постоянной настороженности быстро заметил слежку. Это было неприятное открытие, но если "они" и напали на его след, то еще не могли знать, кому он принадлежит. Франц понимал, что сколько бы он ни плутал по улочкам городка, шпик не отстанет. У фонаря Франц взглянул на ручные часы: ночной автобус в Любек уже ушел. Осталось два часа до последнего поезда. Если он с ним не уедет, то не попадет на утренний берлинский. Франц быстро зашагал по дороге к Реннау. Через пятнадцать минут он вошел в подъезд одиноко стоявшего дома. На лестнице было темно. Франц ощупью взобрался на второй этаж и постучал. За дверью поднялась испуганная возня. Долго не открывали. Франц слышал, как отворилась входная дверь внизу. Вспыхнула спичка, Франц увидел полицейского. - Да открой же скорей, дядя Крауш, - нетерпеливо прошептал Франц. - Это ты, а мы думали бог знает кто! - Ну, ну, все в порядке!.. - Франц поспешно затворил за собою дверь. - Вы бы шли спать, матушка Крауш. Мне нужно переброситься с вашим стариком несколькими словами. Спите спокойно! Крауш неловко топтался под недовольным взглядом жены. - Давай-ка потолкуем на лестнице, - сказал он и взялся было за ручку двери. Лемке едва успел его удержать. Они прошли в кухню, и Франц рассказал о неожиданно замеченной слежке. Высокий, тощий Крауш долго чесал седую щетину небритых щек. Франц включил свет и посмотрел в окно. - Пусть убедится, что я здесь. Это заставит его подождать. - Я думал, ты хочешь спрятаться. Лемке отстранил его от окна. - Тебя ему незачем видеть! Принеси-ка мой плащ и шляпу. Франц задернул занавеску и недовольно покачал головою, слушая, как устало шаркает ногами Крауш. - Ты не мог бы ступать пободрей, отец? - спросил он, когда старик вернулся. Крауш вытащил трубку и стал набивать ее крупным табаком. - Если тебе на шестом десятке придется посидеть год без работы, то и ты тоже не станешь прыгать, как лань... - Примерь-ка мой плащ и шляпу! Крауш отогнал ладонью облако табачного дыма. - Зачем? - Может быть, сойдешь за меня. - Так бы сразу и говорил! - Крауш накинул плащ и надвинул на уши шляпу. - Хорош? Франц оглядел старика: - А ну, пройдись! Крауш послушно сделал несколько шагов. - Поднимай ноги, не шаркай, - командовал Франц. - Так! Еще разок в мою сторону... Так! Все в порядке!.. Теперь слушай, отец. - Франц положил руку на плечо Крауша. - Завтра я должен быть в Гамбурге. Видишь, я не боюсь тебе это сказать. Я тебе верю. При этих словах Крауш пустил густую струю дыма и часто замигал. - Ну, ты меня знаешь, Францле...