Он слишком хорошо знал Купку, он потребовал у Эгона доказательств. Тот не был уверен, что они есть и у самого Штризе. Поэтому он решил устроить встречу Кропачека со Штризе и направился теперь к директору, жившему на уединенной вилле неподалеку от завода. Кропачек был симпатичен Эгону. Живой, энергичный толстяк с приветливым розовым лицом, розовою лысиной и такими же пухлыми, как весь он, розовыми руками, он обладал веселым и покладистым нравом. Его суждения отличались ясностью и прямотой, от которых Эгон успел уже отвыкнуть на родине. Как делец, Кропачек был полной противоположностью Винеру, раздражавшему Эгона мелкой скаредностью, подозрительностью и нетерпимостью к людям. Винер неизменно и настойчиво требовал одного: служения его - и только его - интересам. Эгон сразу увидел, что эта пара не сможет сработаться. Кропачек, как всегда, приветливо встретил Эгона. Усадив его в кресло и пододвинув к нему коробку с папиросами, директор заговорил быстро, взволнованно: - Чем больше я думаю об этой истории, тем неприятней она мне представляется. - Нужно ее распутать. - Мне, старому патриоту завода, пятно на его репутации кажется непереносимым! Но пусть меня покарает господь, если я соглашусь уцепиться за первый попавшийся предлог, чтобы свалить вину на того, кто виноват не больше нас с вами. - Штризе уже расследовал дело. - О, я его знаю: этот тянуть не любит! - Говорят, он уже раньше работал здесь? Кропачек ответил не очень охотно: - Да, он учился в Чехии. Карьеру инженера начал на моем заводе. - Говорят, - осторожно начал Эгон, - будто он приходится вам родственником. - Очень дальним, по жене. Было заметно, что Кропачеку не хочется поддерживать эту тему. - Этого вполне достаточно, чтобы вы могли ему безоговорочно доверять, - заметил Эгон. - Пауль сильно изменился, - уклончиво проговорил толстяк. - Он перестал понимать нашу жизнь. В это самое время Штризе сидел на заводе, в застекленной клетушке механика по выпуску Фрица Каске - небольшого вертлявого человека с яркорыжей головой и измятым лицом. Каске не пользовался на заводе популярностью. Когда он появлялся, когда слышался его злобный фальцет, большинство рабочих, и далеко не одни только чехи, пренебрежительно отворачивались, не желая вступать с ним в ссору. Но чем крепче становилась на ноги судетская поросль национал-социализма, тем увереннее чувствовал себя Каске, тем громче и грубее делались его окрики. Пауль Штризе был едва ли не единственным человеком на заводе, при виде которого Каске мгновенно умолкал. В данный момент рыжий механик почтительно стоял перед инженером и, насколько мог, внятно, стараясь скрыть сильную шепелявость, говорил: - Даю вам слово, я сумею обвинить Купку. - Ваш способ выводить из строя самолеты никуда не годится. - Мне кажется... - робко начал было Каске, но Штризе оборвал его: - Пусть вам кажется только то, что кажется мне! Нужно найти такой способ выводить из строя сданные самолеты, чтобы ничего не было заметно. Они должны разваливаться в воздухе при первом полете в чешской воинской части. Тогда каждая авария не только будет выводить из строя машину, но будет гибнуть и летчик... Поняли, Каске? - Вполне, господин Штризе, но ведь если это будет обнаружено... В стране чрезвычайное положение... Брови молодого инженера угрожающе сошлись. - Уже поджали хвост?! Вы, что же, представляли себе работу для фюрера как забаву, за которую на вас будут сыпаться только награды? - Я готов служить фюреру. - Он требует не готовности, а службы! - строго сказал Штризе. - Понимаю, господин Штризе! - И заодно уже запомните: я для вас не Штризе, а господин штурмбаннфюрер! - По мере того как инженер говорил, руки Каске все послушнее вытягивались по швам. - Завтра доложите мне, что вы придумали для вывода самолетов из строя в воздухе. - Забыв, что он находится в каморке Каске, Штризе крикнул: - Все, можете убираться! Каске послушно повернулся кругом и вышел. Через пятнадцать минут Штризе входил в кабинет Кропачека. В прежнее время жизнерадостность Пауля всегда заражала Эгона. Теперь же он думал, что здесь, в Чехии, у Штризе появилась излишняя самоуверенность, даже развязность, которой не было в Германии. Мысленно Эгон определил это так: "Стал похож на завоевателя". Эгон настороженно прислушивался к его голосу. У молодого инженера не было доказательств виновности Купки. Кропачек был доволен. Разговор перешел на частные темы: - Мне говорили, вы любите музыку, - с интересом осведомился Кропачек. - Это необыкновенно кстати! Да, мы можем составить отличное трио: вы, Пауль и моя виолончель! Это будут отличные вечера... Вы должны чувствовать себя здесь, как дома. Да, да, именно так: у нас все чувствуют себя, как дома, говорю вам прямо! Он несколько раз тряхнул руку гостя, и его усы задорно-весело топорщились, когда он смотрел на него поверх старомодных золотых очков. - Нам по дороге, - сказал Эгон Штризе, но Кропачек удержал молодого человека. - Ты мне нужен. Когда Шверер ушел, Кропачек несколько раз пробежался по комнате, быстро перебирая коротенькими толстыми ножками, словно катаясь на маленьких колесиках. Так он подкатился к письменному столу, побарабанил по нему пухлыми пальчиками и, резко обернувшись к Штризе, поднял очки на лоб. - Ты меня сильно огорчаешь! - крикнул он, но при этом тон его был почти веселым. - Да, да, именно огорчаешь! Говорю тебе прямо. Пожалуйста, не смотри на меня глазами изумленного ангела: я все заметил, решительно все... - Он понизил голос почти до шопота и таинственно проговорил: - Ты якшаешься с этим рыжим Каске. Брось! Он дрянь. Это я тебе прямо говорю, настоящая дрянь. Я его непременно выгоню с завода! Штризе насторожился: - Что вы против него имеете, дядя Януш? - Где бы ни появилась эта рыжая пиявка - крик, ссоры. Да, да, ты не поверишь: он устраивает даже настоящие драки. - Кропачек угрожающе поднял свой розовый кулачок. - Пусть отправляется туда, где хотят видеть хенлейновских башибузуков. Мне они не нужны. Не нужны, это я прямо говорю. - И совершенно напрасно! - проговорил Штризе. Директор удивленно вскинул на него глаза: - Что ты сказал? - Кое-что следует держать про себя. - Ах, вот что: держать про себя! Только этого еще недоставало: бояться у себя дома говорить правду. Когда и где это было видано, чтобы я боялся говорить правду, а? - Он подбежал к Штризе, приподнялся на цыпочки и погрозил: - Смотри, не начни и ты вилять хвостом, как вся эта дрянь в белых чулках! - Дядя!.. - Знаю, знаю, что ты не такой. Потому и говорю: держись. Честный человек может жить с открытыми дверями и всем смотреть в глаза. Штризе пристально посмотрел в живые глаза толстяка. - Именно так я и делаю, - сказал он. - Каске тебе не компания, - успокоился Кропачек. - Послушай-ка, Паулюш, вот о чем я хочу тебя спросить... - И вдруг замахал руками: - Нет, нет, ничего, иди. Вечером ждем к чаю. Пауль поглядел на него исподлобья. - Что у вас там такое? - Да, да, именно "такое". Хотел сказать, а теперь не скажу! - Интригуете? - натянуто улыбнулся Штризе. - Интригую, именно интригую! - Кропачек подпрыгнул на носках и щелкнул Пауля в лоб. - Эх, ты!.. - Он повернул его за плечи к двери и ласково шлепнул по спине. - Вечером потолкуем. О, я старый интриган! - и рассмеялся. Он долго еще смотрел на затворившуюся дверь, словно ждал, что она снова отворится и он услышит то, о чем хотел спросить Штризе. Его вывело из задумчивости появление жены, пани Августы, большой дородной женщины с еще красивым моложавым лицом, увенчанным тщательно сделанною прической из высоко, по-старомодному, взбитых и завитых седых волос. - А, королева! - радостно приветствовал ее Кропачек. - Ты умеешь появляться в тот момент, когда мне именно тебя-то и недостает. - Он с нескрываемым удовольствием поцеловал ее полную руку и немного виновато продолжал: - А я ведь так и не решился заговорить с Паулем. Тебе бы следовало самой, а? В конце концов он твой племянник или мой? - Мой племянник?! - Слегка подрисованные брови пани Августы грозно шевельнулись. - Может быть, ты скажешь, что и Марта моя дочь, а не твоя? Кропачек стремительно описал по комнате круг и с разбегу остановился перед женой. В его голубых навыкате глазах не осталось ни капли веселости. - Да, да, именно это я и хотел сказать! - решительно крикнул он. - Прямо говорю тебе: будь она женой Яроша, все было бы уже в порядке! - Так! - Пани Августа величественно опустилась в кресло с высокою спинкой, стоявшее за письменным столом, и взяла в руки большой костяной нож. Постукивая им по столу, от чего на синем сукне оставались прямые длинные бороздки, она внушительно проговорила: - Вы, пан Януш, повидимому, предпочли бы видеть свою дочь несчастной, чем поломать немного вашу директорскую голову над тем, как помочь ей в беде? Пан Янущ виновато опустил глаза. С напускною небрежностью пробормотал в усы: - Мне больше не над чем ломать голову, как только над любовными делами девчонки... - Вот это отец! - В голосе пани Августы прозвучал пафос, и она ножом указала кому-то невидимому на мужа. - Так вот что: Купка девочке не пара! Кропачек, начавший было снова прохаживаться по комнате, остановился как вкопанный и, моргая, уставился на супругу. - Не смей так смотреть на меня! - крикнула пани Августа. - Не смей смотреть!.. Я не сказала никакой глупости. С неожиданною решительностью директор сделал несколько быстрых шагов к столу и так же громко крикнул: - Глупость, именно глупость! Ярош - это и есть настоящая пара для нее! И ты, моя милая, была того же мнения, пока не вернулся из Германии этот твой Пауль. Именно тут и пошло все кувырком. Да, да, да, я прямо говорю! Пани Августа пренебрежительно молчала, величественно откинувшись в кресле и играя ножом для бумаги. - Я сам спрошу дочь, что она нашла в твоем Пауле, - решительно сказал он. - Как будто любовь - это так... Сегодня Ярош, завтра Пауль, а там не знаю, кто еще... может быть, Каске! Нож с треском опустился на бювар: - Януш!.. Речь идет о счастье девочки, о ее жизни. - Только об этом я и думаю. - Она не может быть женой Яроша! - Это еще почему? - Кропачек даже приподнялся на цыпочки, хотя ему вовсе не нужно было смотреть на нее снизу вверх, когда она сидела. - Это почему же? - В наше время... - Время как время, не вижу ничего особенного! - Он с наигранной наивностью пожал плечами. - Не говори глупостей! Сейчас никто не позволит, чтобы девушка с немецкой кровью в жилах вышла замуж за чеха! И она тотчас же пожалела, что эти слова сорвались у нее с языка. Лицо Кропачека побагровело, и пани Августа испуганно вскочила, отбросив нож. - Что ты сказала?.. Что ты сказала? - раздельно, но очень тихо повторил он, продолжая машинально то приподниматься на носках, то снова опускаться. - Что... ты... сказала? Она подошла к нему и тоном ласкового убеждения быстро заговорила: - Нельзя же, Янушку. - Она попыталась взять его за руку, но он вырвал руку и спрятал за спину. - Сейчас, когда такое... это было бы ошибкой. - Ага!.. Теперь я понимаю: брак с чехом ошибка. Значит, и то, что Марта дочь чешского мужика, тоже ошибка? - И твой брак с чехом, вероятно, тоже ошибка... - Он неторопливым движением снял очки и, совершая ими какие-то неопределенные движения, словно писал в воздухе, продолжал бормотать: - И вообще все, что здесь происходит, тоже одна ужасная, огромная ошибка. Пани Августа обняла мужа за плечи и, припав лицом к его плечу, заплакала. Он продолжал стоять с вытянутою рукой, в которой поблескивали очки. Потом он их выпустил, и очки неслышно упали на ковер. А рука его легла на голову плачущей жены и стала растерянно гладить по сбившимся волосам. - Боже мой, - прошептал он, припадая губами к ее лбу, - откуда все это?.. Хотел бы я знать, откуда это? 5 В Германии Кроне забыл, что такое чувство опасности, привыкнув сознавать себя настоящим немцем и полнокровным наци и чувствуя свою полную безнаказанность. Тем более трудно было ему признаться себе теперь, что ощущение постоянного присутствия за спиною чего-то постороннего есть не что иное, как самый обыкновенный подлый страх. Здесь, на чуждой ему славянской земле, он всем своим существом ощущал собственную враждебность не только людям, но, казалось, и самой природе. А сохранившееся чувство реальности говорило ему, что единственной правильной реакцией на эту его ненависть ко всему здешнему может быть только ответное неприятие его самого как темной и враждебной силы, пришедшей предавать и разрушать. Порой он пытался доказать себе, что чехи не должны питать неприязни к нему, американцу, мистеру Мак-Кронин. Но эти утешительные мысли быстро тонули в трезвом сознании того, что он давно уже даже в сокровенных тайниках своей души не чувствует себя частицею собственного народа, природному здравому смыслу которого и доброй воле он, Мак-Кронин, противопоставлен. Он не пытался анализировать силы, по воле которых оказался враждебен и собственному народу. Наличие в его жизни сил ванденгеймовского золота и власти Говера стало чем-то столь же органическим, как для верующего божественная воля. Лишиться этих движущих сил было бы для него равносильно тому, чтобы очутиться в безвоздушном пространстве. Атмосфера нравственной чистоты, бывшая для миллионов людей кислородом, явилась бы для него чем-то вроде углекислоты, в которой он должен был бы задохнуться. Мысль о принадлежности к американской нации показалась самому Кроне несостоятельной, почти вздорной. Разве сам он мог отделить свое американское "я" от второго - благоприобретенного, немецкого? Это второе, немецкое "я" давно уже перестало для него быть маской. Оно гармонично и полно сливалось с его природою американского разведчика. Не существовало никакой разницы в целях, которые он преследовал как агент Ванденгейма - Говера и как гестаповец. А это было главное - цель, цель его хозяев и его собственная. Они совпадали. Да, в Чехословакии Кроне испытывал чувство обыкновенного страха. Страх следовал за ним неотступно. Кроне сделал открытие: он трус. Прохаживаясь по лесной тропинке с Августом Гауссом, которого он вызвал на свидание, Кроне крепко сжимал кулаки, засунутые в карманы. Страх подкрадывался к нему из-за каждого дерева. Враждебными казались эти деревья, лесная темень. Закрадывалось чувство зависти к той беззаботной легкости, с которою держал себя Август. - Мы должны получить в свои руки и Зинна и Цихауэра, - мрачно ответил Кроне. - Оставить их здесь - значит иметь удовольствие не сегодня - завтра снова услышать голос "Свободной Германии". - В первый же день, как Судеты станут немецкими, мы накроем всю компанию. - Вы должны помочь мне теперь же! - Я не могу компрометировать себя. А такая игра не осталась бы тайной, - возразил Август. - Потерпите, потерпите, Кроне. И лучше будет, если вы не станете меня таскать на эти любовные свидания. Это может дорого обойтись нам обоим. Кроне в задумчивости потрогал носком ботинка светившуюся возле пня гнилушку, молча повернулся к Августу спиной и пошел прочь. Он ждал, что за спиной его послышится смешок патера, и знал, что тогда он обернется и крикнет что-нибудь грубое, чтобы сорвать накопившееся раздражение и прикрыть боязнь всего окружающего. Но Август не только не издал ни звука, он даже не взглянул в сторону Кроне. Как ни в чем не бывало он стал закуривать сигару. Кроне шел, вздрагивая от каждой хрустнувшей под ногой ветки, и все крепче стискивал зубами папиросу. Прежде чем постучать в дверь показавшегося среди деревьев домика, он обошел его кругом, прислушался, посмотрел на все окна. Он боялся засады даже здесь, в жилище Каске, служившем конспиративной квартирой агентуре гестапо. Когда Кроне вошел, Штризе сидел за столом и, разглядывая потрепанный альбом, потягивал пиво. Он тотчас откупорил новую бутылку, но Кроне с гримасою сказал: - Нет ли тут чего-нибудь крепкого? Штризе рассмеялся: - У вас такой вид, словно на улице мороз. Кроне и вправду едва удерживался от того, чтобы не ляскнуть зубами, и нервно повел лопатками. - Действительно... холодно! Штризе, распоряжаясь, как дома, обыскал буфет Каске и налил полстакана анисовой водки. Кроне медленно выцедил ее и некоторое время сидел, прижав ладонь к глазам. Наконец, не отнимая руки от лица, негромко пробормотал: - Что у вас там? Штризе никогда не видел его таким. - У меня?.. Вы же сами хотели меня видеть. Кроне отнял руку, и на лице его отразилось напряжение мысли. Он медленно проговорил: - Нам нужны заложники, чехи. - Мы держим кое-кого на прицеле. - Их нужно... туда! Фюрер желает иметь их под рукою. Могут понадобиться расстрелы. - Прежде чем мы войдем сюда? - удивился Штризе. - Именно для этого. Может быть, нужно будет вызвать чехов на эксцессы. - А-а... - Штризе понимающе кивнул. - Много нужно? - Мелюзга не нужна. Вы должны перебросить в Германию Кропачека. Пауль удивленно моргнул и переспросил: - Директора Кропачека? - Поскорее и без шума. Лучше всего, чтобы он поехал сам, по каким-нибудь делам, что ли... На лице Кроне появилась гримаса усталости. - С семьей? - спросил Штризе. Кроне подумал. - Кого-нибудь из двух - дочь или жену. Другая пусть остается тут. Пауль понимающе кивнул. Они помолчали. Кроне, нахмурившись, с неприязнью смотрел на молодого инженера. Почему и Штризе и патер Гаусс - оба чувствуют себя здесь, как рыба в воде? Они не боятся или научились скрывать страх? Чтобы нарушить возбуждающее зависть спокойствие Штризе, Кроне сердито спросил: - Все поняли? Дело должно быть сделано. Я не потерплю никаких отговорок. - Все, что смогу... - К чорту! Я должен знать: когда Кропачек вылетит в Германию? Штризе пожал плечами: - К сожалению, пока еще директор тут он, а не я. - Если вы будете так работать, то вам не видать директорского кресла, как своих ушей. "Все, что смогу..." - передразнил он. Крепко сжатые кулаки Штризе лежали на столе по сторонам пивной кружки. От его лица отхлынула краска, брови сдвинулись, подбородок угрожающе выпятился. Можно было подумать, что он удерживается от искушения схватить тяжелую кружку и опустить ее на голову собутыльника. Но на Кроне его угрожающий вид не произвел никакого впечатления. Ему были страшны не такие, не свои, не немцы. Он боялся темноты чешского леса, закоулков чешских городов, загадочной глубины чешских глаз... - Проводите меня до отеля, - сказал он, не заботясь больше о том, как поймет это приглашение Штризе. Но, подумав, как бы невзначай прибавил: - В этих трущобах я не найду дороги до городка. Он старательно застегнул пальто, переложил пистолет в наружный карман и кивком головы приказал Штризе погасить лампу. 6 Корт был окружен пожелтевшими буками. Совсем недалеко, за деревьями, слышался шум набухшей от осенних дождей реки. Возгласы играющих не нарушали, а еще больше подчеркивали тишину, заполнявшую уединенный уголок парка. Это не была звонкая, горячая тишина лета, состоящая из неуловимого жужжания насекомых, шороха трав и неугомонной возни птиц, а усталый покой увядающего леса, уже не сопротивляющегося приближению неизбежного октября. Быстрые движения белых фигур игроков то и дело прорезывали яркую желтизну площадки. Игра Марты была ничуть не менее стремительной и точной, чем удары ее противника. Ослепительный смэш, данный ею к самой сетке, заставил Яроша сделать длинный прыжок. Но зато и ей пришлось, в свою очередь, мчаться что было сил, чтобы взять коротко срезанный мяч. Она приняла его и с возгласом торжества послала противнику, но, прежде чем успела опомниться, отраженный молниеносным драйвом мяч прочертил по песку и плоско ушел за линию, едва не заставив Марту растянуться и бесплодной попытке отрезать ему путь. - Два - один! - негромко, словно смущаясь своего выигрыша, крикнул Ярош. Марта сбросила козырек. - Только, пожалуйста, не делай вида, будто это само собою разумелось. Он улыбнулся. - Хочешь реванш? - Пауль возьмет его за меня, - сказала она, устало опускаясь на скамью. Веселость Яроша сняло как рукой. Он хмуро осмотрел ракетку и стал с ненужной старательностью укладывать ее в чехол. Прошло еще несколько мгновений тишины. Ярош, наконец, не выдержал: - Сказать правду, это перестало доставлять мне удовольствие... Она посмотрела исподлобья на его нахмуренное лицо. - Все Пауль и Пауль... - пробормотал он. - Право, ты рискуешь стать смешным! - Она закурила. - Я всегда думала, что такого рода чувства у мужчин принято держать про себя. - И посмотрев ему в глаза: - Разве это не наша женская привилегия - вцепляться в волосы сопернице? - Именно из-за того, что у нас делают любезную мину там, где следует дать в зубы, эти господа и лезут во все щели. - Пауль все-таки мой двоюродный брат! - Я говорю вообще о хенлейновцах. - При чем же тут Пауль? Я никогда не видела его в белых чулках. Ярош присвистнул: - Вот в чем дело! Может быть, ты по-своему и права: он действительно не совсем такой, как здешние громилы. - Ярош! - Марта сердито смяла сигарету. - Ведь тут его родина! Он поэтому и вернулся. - Именно таких они и посылают сюда. - Зачем думать нехорошее, если... Он не дал ей договорить: - ...если некоторым наивным чешкам хочется видеть своих в тех, кто явился только для того, чтобы убивать и разрушать? - Разрушать свою родину? - В ее голосе прозвучал испуг. - Да, разрушать страну, давшую им жизнь, вскормившую их. Все это для них жалкие условности! - Ты... ревнуешь. - Конечно. - Пауль стал трезвее смотреть на вещи - вот и все. Он вернулся, наученный жизнью. - Этих молодцов учила не жизнь, а их атаман, которого они называют фюрером. Пауль не тот, что был. Это совсем другой человек. С другой душой, с другой психологией. Он еще улыбается, он еще прячет когти, но недалек день, когда он выпустит их! - Ты говоришь глупости! - И тогда ты узнаешь настоящего гитлеровца. Такого, каких мы видывали в Испании. Их там и дрессировали. - Не смей! Не смей так говорить о Пауле. Он был там совсем не за тем. - Я-то знаю, зачем он был там! - Я не хочу тебя больше слушать. Марта отвернулась и стала собирать рассыпавшиеся волосы. Взяла сумочку и посмотрела в зеркало. Да, вот здесь и вся разгадка. Самая обыкновенная ревность! Именно поэтому наших молодых петухов будет труднее примирить, чем самых яростных политических противников. Впрочем, Марте это только льстит. Она из-за сумочки украдкой взглянула на Яроша: - Ну... отошел? Он молчал, насупив брови. - Не делай из мухи слона. Ты сходишь с ума от какой-то необъяснимой ненависти. - Да, от этой ненависти действительно можно сойти с ума! Только она вовсе не необъяснима. Я и все мы отлично знаем, за что ненавидим эту проклятую гитлеровскую саранчу. Она пожрет все, что посеял чешский народ. Марта резко отстранилась от него. - Ты, наконец, забываешь: я тоже наполовину немка. - Но между тобою и Паулем большая разница. Он из тех, кому не должно быть места на чешской земле! Он опустился на соседнюю скамью. Закурил. - Давай переменим тему, - неохотно сказал он. - Так-то лучше! Они сидели, глядя на багровеющее закатом осеннее небо. Тени деревьев изрезали песчаную плоскость корта. В ветвях осторожно суетились птицы, устраиваясь ко сну. Время от времени они стайками перелетали с дерева на дерево. Когда стихали шум крыльев и возня на ветвях, становилось слышно отдаленное дыхание завода. Это не был ясный, определенный звук, а лишь ритмический гул, который нельзя было назвать иначе, как симфонией большого промышленного предприятия, слишком сложной и монолитной, чтобы в ней можно было выделить звучание отдельных инструментов. Впрочем, ухо Яроша не было ухом дилетанта: прислушиваясь к доносящимся из долины голосам завода, он отчетливо представлял себе их происхождение. Его связь с заводом не ограничивалась теми пятью годами, которые он провел тут летчиком-испытателем. Все его детство прошло в домике отца - машиниста силовой станции Вацлавокого завода. И здесь же, на заводе, протекали месяцы его ежегодных студенческих практик. Ярош не мог представить себе жизни вне завода... И если уж говорить откровенно - без Марты. А ведь Марта - дочь здешнего управляющего. Доктор Ян Кропачек пришел сюда вместе с первым заводским машинистом Яном Купкой. Значит, и старый инженер так же неотделим от завода, как сам он, Ярош. Ему кажется, что старый управляющий так же хорошо, как он сам, понимает, зачем появилась на заводе эта группа немцев во главе с бородатой жабой Винером. Очень жаль, что Марта не хочет серьезно отнестись к тому, что перестало быть секретом для кого бы то ни было из желающих смотреть правде в глаза. Что это - простая девичья беспечность или?.. В калитку, соединявшую корт с парком, вошел Луи Даррак. - Все философствуешь? - с улыбкою сказал француз. - Вот, вот, - воскликнула Марта, - с ним невозможно говорить! - Сейчас я его расшевелю! Новости, Ярош! - Ты никогда не приносишь хороших. - Да, тяжелая рука, - Луи как бы в подтверждение этого поднял было худую руку с узкой длинной кистью музыканта, но тут же смущенно спрятал ее за спину. Он все еще не мог привыкнуть к тому, что на ней нехватало трех пальцев. Именно на левой руке и именно тех, которые больше всего нужны скрипачу. - Сегодня на витрине булочной старухи Киселовой появился плакат: "Немцы покупают хлеб только у немцев". - Подумаешь, новость! - сердито проворчал Ярош. - И на пивной Неруды и на колбасной Войтишека тоже. - Негодяи! - В этом, конечно, нет ничего неожиданного, но странно: полиция не позволила нам сорвать эти плакаты! - Наши полицейские? Они не позволили?.. Казалось, Ярошу нехватало воздуха. - Говорят, чехословацкое правительство обещало Англии не давать немцам никаких предлогов... - Предлоги! - воскликнул Ярош. - Это называется у них предлогами! Когда с нас будут стаскивать рубашку, когда нас будут бить сапогами по животу, мы тоже будем избегать предлогов? - Еще год таких порядков, и немцы будут чувствовать себя тут, как дома, - пожимая плечами, сказал Даррак. - Год?! - Ярош расхохотался. - Это случится через месяц! Не больше, чем через месяц, Пауль Штризе будет бить чехов по морде только за то, что они чехи. И его нужно будет называть господином штурмбаннфюрером... через месяц! Он в бешенстве отшвырнул ракетку, порывисто поднялся и пошел прочь. - Ярош - крикнула Марта. - Ярош!.. Ярош не обернулся. - Он невыносим! - сказала Марта, стараясь казаться рассерженной, но в действительности едва сдерживая слезы. Луи пожал плечами: - Он не может не принимать это близко к сердцу. - Я поверю чему угодно, - в отчаянии воскликнула девушка: - тому, что Гитлер хочет проглотить наши Судеты, даже тому, что говорят, будто он хочет пробить себе сквозь Чехию дорогу на юг, к Балканам, но этим глупостям насчет уничтожения славян поверить нельзя, нельзя! - У хенлейновцев уже заготовлены списки тех, кто должен будет покинуть завод. - Когда? - Как только придут немцы. - Я вас не понимаю! - Тут не останется чехов. - Какие глупости! - Марта пренебрежительно пожала плечами. Быстро собрав ракетки и мячи, она пошла к дому. Луи молча глядел ей вслед. Когда фигура девушки скрылась между деревьями, Луи вышел с корта и медленно побрел в глубину парка. Он долго шел, задумавшись, когда вдруг увидел среди деревьев сидящего на земле Яроша. Он подошел к другу и, присев рядом, положил ему руку на плечо. Ярош молча указал в сторону запада, где над синими силуэтами гор еще пылало зарево заката. - Да, - сказал Луи, - как пожар! - Он идет на Чехию, - негромко проговорил Ярош. - Кто его остановит? - Если нужно будет - мы, грудью! - Ярош вскинул голову. Его голос звучал твердо. - Мы зальем его своею кровью! - Своею кровью? - В ласковых больших глазах Луи блеснул гнев. - Нет, мы будем заливать его кровью цаци! - А!.. При чем тут ты?! - в раздражении воскликнул Ярош. - Можно подумать, будто ты забыл, где мы с тобою встретились!.. Тогда ты поехал к испанцам, теперь они приедут помогать сюда. - И немного смущенно добавил: - Вообще все мы... Ярош грустно улыбнулся: - Опять интернациональная бригада? - Если будет нужно... - Я знаю, - уверенно сказал Ярош, - нам на помощь придут славяне: сербы, болгары, словенцы, черногорцы. - На пилсудчиков не надейся, - скептически проговорил Луи. Ярош в нерешительности посмотрел на француза: - Но, может быть, придут и русские. Даже наверно придут. - Русские? - Луи подумал. - А ты знаешь, в этом нет ничего невероятного. Только бы Даладье не довел свою подлую игру до того, что сорвет и для русских возможность выполнить обязательства в отношении вашей республики. - Впрочем, ведь речь идет о Чехословакии, - продолжал Ярош, - и заботиться о ней должны мы сами. Никто не полезет в пекло ради нас! Молодцы русские: они никогда не полагаются на других! Луи хотел ответить, но его внимание привлек звук приближающегося по лесной дороге автомобиля. Из-за деревьев вынырнула маленькая, похожая на серую черепаху "татра". За рулем сидел худощавый брюнет с подвижным лицом, моложавость которого резко контрастировала с седыми висками. Затормозив, он поспешно выскочил из-за руля. Заметив его возбуждение, друзья в один голос крикнули: - Что с вами, Гарро? Он смотрел на них с удивлением: - Как, вы ничего не знаете?! Чемберлен торгуется с немцами. Для отвода глаз он послал сюда какого-то лорда. - На кой нам чорт этот лорд! - гневно воскликнул Ярош. - Он "изучает положение". - Послушайте, капитан, - проговорил Луи, - не с ведома ли Даладье Чемберлен торгуется с немцами? - О, Даладье! - воскликнул Гарро. - Это хитрый кабатчик! И этот его длинноносый Боннэ тоже. - Тоже жулик первой статьи, - зло проговорил Лун. - Но, но! Вы увидите: эти двое проведут и Гитлера и англичан. - Или нас с вами... Это скорее! - Да, расплачиваться-то, повидимому, будут все же нашею шкурой, - с горечью сказал Ярош. - Перестаньте, Купка! - Гарро с жаром ударил себя в грудь. - Когда запахнет порохом, вы увидите, где будут французы. - В воздухе уже попахивает этим снадобьем, - сказал Даррак и вопросительно посмотрел на своего соотечественника, как будто ожидал от него разъяснений. Как член французской военной миссии, прикомандированный к Вацлавскому заводу, Гарро располагал данными, которых не было и не будет в печати. - Я заехал к вам, - сказал он, - с совершенно мирными намерениями: вы обещали отвезти меня в Либерец, на демонстрацию независимости. - Сейчас сговорюсь с Мартой, послезавтра мы едем, - отозвался Ярош. - Стоит ли? - с сомнением произнес Луи. - Граница, немцы... Но Ярош уже не слушал, он бежал к дому. Одним прыжком взлетел на веранду и уже открыл было рот, намереваясь позвать Марту, но слова замерли у него на устах: развалившись в шезлонге, перед ним сидел Штризе с книгой в руках. Оживление Яроша погасло. - Где Марта? Пауль подвинул ему кресло. - Садись... - Мне нужна Марта. Штризе отбросил книгу и поднялся. - Ты не можешь ее видеть. Не сдерживая себя, Ярош крикнул: - На этот счет меня интересует мнение Марты, а не твое! Он шагнул к двери, ведущей в дом, но Штризе загородил ему путь. - Ты не можешь ее видеть, - повторил он. Яроша одолевало желание ударить его. Охрипшим от ярости голосом он сказал: - Сойди в сад!.. Пауль с усмешкой пожал плечами. - Тебе действительно лучше сойти и... больше никогда сюда не подниматься. Не помня себя, Ярош бросился к Паулю и поднял руку. Он не заметил, как Штризе сунул руку в карман и на его пальцах блеснула сталь кастета. Дверь за их спинами распахнулась, и на балкон выбежала Марта. Она в испуге остановилась между молодыми людьми. Оба сразу, как по команде, приняли, насколько могли, непринужденный вид. Ярош напрасно пытался придать своему голосу спокойные интонации, когда обратился к Марте: - Я к тебе. Послезавтра мы едем в Либерец. Штризе не дал ему договорить: - Марта не поедет! - И добавил, стараясь придать своим словам как можно более обидную окраску: - С тобой она никуда не поедет! Гнев снова залил сознание Яроша. Он шагнул к Штризе, но Марта загородила Пауля собою. - Ты с ума сошел! - Ты дала ему право распоряжаться собою? Марта покраснела и опустила голову. Ярош ждал. Наконец он хрипло спросил: - Уйти? Она продолжала стоять с опущенною головой и молчала. Ярош медленно повернулся и, шаг за шагом, спустился по ступеням веранды. Отойдя немного, он приостановился в раздумье, но удержался от желания обернуться и, подняв голову, быстро пошел, глядя прямо перед собой. Марта так и стояла с опущенной головой. Слезы стекали по ее подбородку, и темные пятнышки отмечали их падение на полотне блузки. - Ты не должен был... - нерешительно проговорила она. - Вот еще! - воскликнул Штризе. - Пора все привести в ясность! Он стукнул кулаком по барьеру веранды. Кастет, все еще надетый на его пальцы, издал громкий звук. - Что это? - спросила Марта, боязливо притрагиваясь к стальным шипам. Пауль коротким ударом расщепил край балюстрады. Марта в ужасе передернула плечами. - Ты... ты мог бы... Он взял ее за руку и сильным движением посадил в кресло. - Поговори с отцом, пусть он уберет его отсюда. - Яроша?.. Он же работает здесь с детских лет! - Ему здесь не место... Ему и всей этой банде! - Банде? - Чехам. - Но это же чешский завод! - В прошлом! - Папа тоже чех... - Тем хуже для него! - Ты держишься так, словно ты тут хозяин." - Да! Если дядя Ян хочет избавиться от неприятностей, он должен уехать. И как можно скорей! - Я не понимаю, о чем ты говоришь. - Тебе нечего и понимать. Пусть уезжает завтра же. - Можно подумать, что мы не у себя дома... Он нагнулся к ее лицу. - Я хочу добра тебе и всем вашим, ты же знаешь! Марта не могла смотреть ему в лицо, когда он говорил. - Тут может произойти такое, чего не сумею отвратить ни я, ни кто-либо другой. Потом, когда все уляжется, отец вернется и все пойдет по-старому. Мы найдем ему место и дело... Ты же знаешь, чем я ему обязан. Неужели я оставлю его! Но теперь он пусть уезжает. Если ты его любишь, уговори его. Он испытующе вглядывался в ее помертвевшее лицо. - А мама? Она не оставит ело. - Я достану пропуска им обоим. - Я знаю: папе нужно было во Францию, у него там много разных дел. - Пусть летит во Францию! - обрадованно сказал Пауль. - Он получит пропуск через Австрию. - Как странно! - прошептала она, оглядываясь так, словно смотрела на все, что окружало ее, в последний раз. - Нужно уходить из дома... Не понимаю, как могла бы я уйти. Мне, чешке, уйти из Чехии? - Ты чешка?! - в деланном ужасе Штризе всплеснул руками. - Сколько тебе твердить: забудь, забудь, забудь! Ты рождена немкой. Пойми свое предназначение, Марта. Пойми высокую миссию, которую возлагает на тебя наш великий народ и наш фюрер. - Я не знаю его, я не хочу его знать, - в страхе прошептала она. - Тебе дано стать проводником наших идей в этой стране, нашим передовым бойцом. Мы пойдем с тобою рядом. - Я не могу! - крикнула она, сбрасывая его руку со своей. - Я не могу оттолкнуть папу! - Человек нашей крови может все! - Мой отец - чех. - Забудь его, отрекись от него. Она вытянула руки, защищаясь от его слов. - Пауль! - Иметь отца славянина! Это достойно жалости. Кровь твоя должна возмутиться. Я не был бы тут с тобой, если бы не знал, что ты можешь стать нашей, забыть свое чешское прошлое! - Он торжественно поднял руку. - Я верю: наше великое северное начало возьмет верх над тем низким, что вошло в тебя с кровью славянина. Он постарался скрыть раздражение, когда Марта, покачав головой, сказала: - Папа не бросит заводов. - Он предпочтет, чтобы его вывезли на тачке? - Он не верит тому, что немцы придут сюда. - А кто им помешает? - спросил Штризе заносчиво. - Русские. - Сказала - и сама испугалась. Пауль смотрел на нее с удивлением. - Кто распространяет такие сказки? - Папа верит русским. - Вот когда большевики повесят дядю Януша, он будет знать, как им верить! А они его непременно повесят, если придут сюда. - Он им ничего не сделал. - Он директор завода, инженер... Этого достаточно. - Я поговорю с папой. Он с облегчением рассмеялся. - Пойми же, мне было бы легче сидеть спокойно, ни о чем не заботясь, но я люблю тебя! Ей так хотелось верить этому... 7 Деревья проплывали в свете фар, ажурными золотыми башнями. Несмотря на холодную осень, листва еще только начинала опадать. Лемке казалось, что густой аромат ее увядания проникает даже к нему в кабину автомобиля. Лемке любил осень, любил ее запах, любил эти глухие уголки Грюневальда. Но сейчас его внимание было сосредоточено на том, чтобы не пропустить условленное место встречи. Он напряженно следил за поворотами, в которых мог разобраться только человек, хорошо знающий эти места. Перекрестки были донельзя похожи один на другой, и в Лемке уже несколько раз закрадывалось сомнение: не пропустил ли он тот перекресток, где следовало повернуть, чтобы выбраться в самую заброшенную часть леса? Нет, этого не могло быть! Слишком долго он ждал этой встречи, слишком хотел ее, чтобы... Но снова червь сомнения заставлял его придерживать ход машины, чтобы дать себе время приглядеться к подробностям лесного пейзажа. Нет, он не ошибался! Рука уверенно повернула штурвал, и машина углубилась в узкую темную просеку. Лемке погасил большие фары и включил только одну горную, дававшую короткий, широкий пучок света. Лемке нужно было видеть обочины дороги. Наконец-то! Наконец Клара! Его Клара! Он сразу различил ее маленькую фигурку, прижавшуюся к стволу огромного дерева. Первым движением Лемке было нажать тормоз, выскочить из машины и бежать к жене, сжать ее в объятиях. Ведь он не видел ее столько времени! С того самого дня, как оставил в Любеке на таком опасном посту... Но он тут же пришел в себя: молодец Клара! Она даже не пошевелилась у своего дерева. Только он, знавший, что она его тут ждет, и мог различить серую фигурку в мгновенно промелькнувшем луче фары. Никто другой и не заметил бы. Молодец, молодец Клара, - ни одного движения, серый плащ, серый платок на голове... Лемке погасил свет и, проехав еще несколько шагов, остановился. Когда его глаза привыкли к темноте, он еще несколько времени приглядывался к дороге, потом постоял и прислушался. Наблюдение могло быть и за ним и за нею. Ни один из них не должен был подвести другого. Но за ним можно было бы уследить только на автомобиле, значит с этой стороны все спокойно. А у нее? Смешно! Разве Клара остановилась бы тут, разве стала бы его ждать, если бы допустила хотя бы малейшее подозрение, что за нею следят?! Лемке смело пошел в ту сторону, где он заметил ее фигуру. Это было их личное свидание. Это был их час. Один час после месяца разлуки и перед расставанием неизвестно на сколько времени. Только когда они, обнявшись, подошли к автомобилю, Лемке решился сказать, что из плана Клары увидеться еще разок, прежде чем ей придется ехать дальше, на запад, куда партия перебрасывает ее для подпольной работы, - что из этого чудесного плана... ничего не выйдет. - Завтра утром я уезжаю в Чехию. Она ни о чем не спросила, только подняла на него взгляд - такой лучистый, что казалось, глаза светились даже в лесной тьме. Лемке сказал сам: - Везу генерала Шверера. - А ты не мог отделаться от этой поездки? - спросила она. И, заметав, что он пожал плечами, пояснила: - Ведь для работы тебе, наверно, лучше быть здесь? - Я не могу вызвать и тени подозрения, что мне это нужно, - сказал он. - А без каких-нибудь веских причин генерал меня не оставит. - И со смехом прибавил: - Он меня очень любит... Я его лучший шофер. - Я боюсь этой любви, Франц, - тихо проговорила она, - твоего генерала боюсь. Всех Швереров боюсь... - Ну, ну... - неопределенно пробормотал он. - Наверно, мы скоро вернемся. Вряд ли наци решатся на военный поход против чехов... По крайней мере сейчас. - От этих разбойников можно ждать чего угодно. Клара подставила циферблат ручных часиков слабому лучу месяца, прорвавшемуся сквозь облака и вершины деревьев. - Ого!.. Пора! Франц привлек ее к себе и после долгого поцелуя сказал: - Садись рядом со мною... Она в испуге отпрянула: - Что ты! - Я хочу довезти тебя. - В этом автомобиле?! - Тем в большей безопасности ты будешь, эти десять минут. Кому придет в голову... Она, не слушая, перебила: - А если придет, если уже пришло?.. Если кто-нибудь узнает меня на первом же светлом перекрестке?.. - Клара заметно волновалась. - Позволить им поймать меня в твоей машине? Допустить твой провал из-за нескольких минут моего страха?!. Ты подумал о том, какой опасности подвергаешь себя, свое место, эту явку, которую так ценит партия?!. Лемке опустил голову, как провинившийся ученик, взял руку Клары и прижал к губам. Она ласково погладила его по волосам. - Мне хотелось... еще несколько минут, - виновато сказал он. - Знаю, все знаю, Франц... - прошептала она. - Верь мне, все будет хорошо, очень хорошо... Мы будем вместе, всегда вместе... Она приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы. - Иди! И сама отворила ему дверцу автомобиля. ...Лемке ехал, ссутулившись за рулем, как если бы был очень утомлен. Вокруг его рта лежала глубокая-глубокая морщина. Но вот автомобиль выехал на ярко освещенную аллею - и снова за рулем сидел прямой и крепкий человек, с сухим лицом, не отражавшим ничего, кроме профессионального внимания. Это был снова товарищ Лемке, которого партийные руководители считали образцом выдержки и человеком, особенно пригодным для конспиративной работы. Они были совершенно уверены, что у товарища Лемке не существует личного "тыла", может быть, даже не существует понятия семьи в том смысле, как это принято у менее целеустремленных и менее дисциплинированных людей... А по темным аллеям Грюневальда, бессознательно оттягивая минуту - неприятную, но неизбежную, - когда нужно будет появиться в полосе яркого света, на улицах, где снуют чужие и часто враждебные люди, где на углах торчат шупо и где на каждом шагу может привязаться шпик, по аллеям Грюневальда пробиралась маленькая худенькая женщина с усталым лицом. На этом лице ярко, так ярко, что казалось, они светились в ночи, горели большие синие глаза... Клара сняла с головы серый платок и повязала его кокетливым жгутиком вокруг тугого узла пепельных волос. Да, волосы ее были совсем-совсем серые и в лучах редких фонарей казались серебристыми, как седые. В тридцать лет?.. Завидя впереди синий свет у входа в подземку, Клара приостановилась, будто собираясь с силами. Глубоко вздохнула и, кинув последний взгляд на оставшуюся за спиною темную массу деревьев, решительно зашагала по площадке... Лейке, как всегда, спокойно и уверенно вел свой автомобиль на юг. Пелена удушливого дыма от выхлопов стояла над дорогой, стекала с насыпи и голубоватыми полосами повисала над полями, застревала среди деревьев. Насколько хватал глаз, по дороге тянулись машины: автомобили - легковые, грузовые и бронированные; тягачи и транспортеры; моторизованная артиллерия и зенитные пушки. Все, что стояло на резиновом ходу, шуршало баллонами по асфальту. Сотни фургонов, покрытых причудливыми пятнами камуфляжа, тащились, похожие на злых насекомых. Без всякой видимой причины все это останавливалось, выдыхало тучи синего зловония и снова, неожиданно рванувшись, устремлялось на юг. Под хлопающими на ветру брезентами виднелась плотная серо-зеленая масса солдат: глубокие стальные каски, винтовки между коленями, гранаты у пояса, ранцы и скатки - все, как на образцовых маневрах. За стенками бронетранспортеров, словно ряды поставленных доньями вверх котлов, виднелись шлемы мотопехоты. Заглушая шорох шин, гудки автомобилей и крики солдат, лязгали гусеницами тянувшиеся по обочинам танки и тяжелые пушки. Все двигалось, грохотало, все стремилось на юг. На юг, на юг!.. Там вставал мираж еще невидимых, но вожделенных массивов Богемского леса. На юг, на юг! - Вы видите, - в восторге воскликнул Шверер, - это непреодолимо! Лицо лорда Крейфильда не отразило ни малейшего удовольствия. Ему был отвратителен этот грохот, и эта вонь, и вид людей, словно сросшихся с массой некрасивого, неуклюже склепанного, уродливо раскрашенного железа. Бен считал войну весьма полезным и действенным средством в руках правительства его величества. Но это относилось к тем случаям, когда в войне можно было столкнуть другие страны с таким расчетом, чтобы плоды победы любой из них достались Соединенному королевству. Да, тогда Бен считал войну положительным явлением в жизни народов. Так же, как голод и некоторые эпидемии. Война в Южной Африке, голод в Индии, холера в Бирме - все это были факторы, полезно влияющие на состояние Сити и на могущество Британской империи. Но непременным условием своего благожелательного отношения к войне Бен считал то, что она должна была протекать за пределами достижения его, лорда Крейфильда, зрения и слуха. Бен отдавал себе ясный отчет в целях своей нынешней миссии: оценить все "за" и "против" в большой игре, которую вел премьер. Прежде всего надлежало сказать, представляет ли немецкая военная машина силу, способную справиться с чехами, если тем взбредет в голову ослушаться рекомендаций своих могущественных друзей - Англии и Франции - и оказать сопротивление Гитлеру. Знать это было необходимо, чтобы не очутиться а глупейшем положении, когда вдруг оказалось бы, что потерявшие терпение чехи нокаутировали фюрера, на которого была сделана главная ставка министров его величества. Такой оборот дела мог бы иметь для Англии еще более далеко идущие последствия: неожиданное усиление континентальных позиций Франции. И, наконец, произошло бы то, о чем Бену доверительно рассказал Гаусс, - приход к власти в Германии генералов, которые с их фетишизацией планов и отработкой деталей еще отодвинут военное столкновение с Советами. А ведь к этому столкновению Германии с Советской Россией и сводился для Англии весь смысл сложной и опасной игры. Правда, некоторая поспешность в натравливании немцев на русских заключала в себе риск провала, но ведь рисковали-то немцы, а не англичане, - тут можно было и рисковать. Если немцев побьют, можно будет наскоро поставить их на ноги и снова пустить в дело. Да, Бен сознавал значение своей поездки, но то, что ему пришлось нос к носу столкнуться со всеми этими железными принадлежностями войны, от соседства с которыми у него разболелась голова, вывело лорда из равновесия. По восторженному виду Шверера и по тому, с какой уверенностью тот называл ему номера корпусов и дивизий, названия специальных частей и их назначение, Бен догадался, что его нарочно потащили в эту гущу войск. Он решительно ничего не понимал и не поймет в их истинной ценности; он даже не в состоянии был ответить себе на вопрос: много ли тут войск или мало? Являются ли они последним словом техники или военной архаикой? Но чем дальше его везли, чем больше войск они со Шверером и Монти обгоняли, тем сильнее разбаливалась у него голова, тем подавленней делалось настроение и тем легче он готов был поверить, что разговоры о военных приготовлениях Гитлера не были пустыми сплетнями. Он готов был согласиться с тем, что нацистская армия способна раздавить несчастную Чехословакию и, если прикажет фюрер, через сутки вступить в Прагу. А Шверер, стремясь подавить англичанина зрелищем непреодолимой мощи германского оружия, сам приходил в восторг и, забывая о спутниках, то и дело приказывал Лемке остановиться, чтобы с часами в руках проверить прохождение контрольных пунктов теми или другими частями. Он приходил в раздражение от того, что "дурацкий балахон", как он называл штатский пиджак, лишает его возможности стать на сиденье автомобиля и обратиться к войскам с восторженным приветствием, какого заслуживали, по его мнению, эти серо-зеленые колонны. Он гордо вздергивал голову, видя, как час в час, минута в минуту войска проходили пункты, намеченные им самим в тиши берлинского кабинета. Да, всю жизнь ему не везло, не повезло и тут: чего доброго, наступление начнется раньше, чем он успеет вернуться из Чехословакии. Прусту достанутся лавры подготовленной им, Шверером, победы. Усатый негодник Пруст родился в рубашке. Всегда-то ему достаются плоды чужих трудов! Шверер с таким же искренним восхищением отмечал четкость отрегулированной им гитлеровской машины убийства, с каким "мэтр Пари" проверял, вероятно, остроту ножа гильотины. По мнению Шверера, нужно было быть совершенным трусом или истерическим пессимистом, чтобы утверждать, будто в Европе есть сила, способная остановить эту машину войны, когда она двинется на восток. - Трум-туру-рум, трум-туру-рум... Германское оружие, ты победишь весь мирр... германское... Он поймал себя на том, что напевает в присутствии англичан. Покосился на Бена и почувствовал облегчение: тот был погружен в свои мысли и не обращал на него внимания. Генерал перевел взгляд на Отто, сидевшего вполоборота рядом с Лемке и, повидимому, с таким же удовольствием, как отец, наблюдавшего движение войск. Смешно сказать: еще недавно Шверер готов был заподозрить этого отличного офицера чуть ли не в измене по отношению к армии. А за что?.. Да, будем смотреть правде в глаза: только за то, что тот раньше своего старого недальновидного отца определил политическую ситуацию. Именно так: Отто раньше его понял, что нужно веку. Генерал даже не стал задавать сыну лишних вопросов. И отлично сделал! Допустим, что Эрнст не врал и Отто действительно сообщал кое-куда подробности жизни своего отца и шефа, - допустим! Так пусть уж лучше это делает его собственный сын, чем какой-нибудь посторонний лоботряс! По крайней мере, Отто знает, что вся его будущая жизнь связана с карьерой генерала; он не так глуп, чтобы рубить сук, на котором сидит. Да, жизнь становится все сложней. Она заставляет во всем - вплоть до собственной семьи - пересматривать старые нормы. Уж не раз Швереру приходило в голову, что он был несправедлив и к Эрнсту. Конечно, тяжело обнаружить в своем доме вора в лице собственного сына! Неприятно знать, что воришка сваливает вину на его любимицу Анни. Но, пожалуй, еще неприятней было б выдерживать косые взгляды сослуживцев, если бы Эрнст не сумел свалить вину с себя. К тому же он, как отец, должен был тогда же принять во внимание все обстоятельства, вызвавшие дурной поступок Эрни: у парня не было денег на жизнь, соответствующую его положению. Старый колпак! Разве не узостью было с его стороны не понять, что мальчишке хочется лишний раз кутнуть с приятелями из его организации? А он раскипятился из-за каких-то отживших понятий о честности, с которой теперь не заработаешь и лейтенантской звездочки!.. Да, в конце концов он не смеет забывать, что является отцом трех молодых немцев. Впрочем, Эгона можно не считать, - тот уже достаточно твердо стоит на своих ногах. Но Эрнст и Отто - это же молодые немцы, идущие в славянские земли открывать новую эру в истории великой Германии! Не должен ли он поставить их на такие места, где вместе с внешним блеском на их долю выпадет нечто более реальное? Как никак, а ведь одною из задач созданной им армии является утверждение прав германцев на "жизненное пространство". Согнать с земли славян, сесть на эту землю и заставить остатки побежденных служить себе - вот ради чего движется эта стальная махина. И он, Конрад фон Шверер, чей род успел растерять свои земли в Германии, он, ставший парией в среде немецких генералов из-за своего оскудения, теперь за себя и за своих сыновей отрежет такой кусок славянской земли, чтобы не стыдно было взглянуть в глаза внукам. В одну из ближайших ночей должно родиться новое племя германских владетельных баронов, чьи земли, завоеванные огнем и железом, будут тянуться по просторам всей Юго-Восточной и Восточной Европы! Унесшись мечтой в беспредельные русские просторы, где ему мерещились будущие гигантские латифундии Швереров, он забыл о присутствии англичан. Неожиданное обращение впервые заговорившею Бена вернуло его к действительности. - Не кажется ли вам, что было бы приятнее проехать какою-нибудь другой дорогой? - Другой дорогой? - не понял Шверер. - Что вы имеете в виду? - Весь этот шум! - И Бен, презрительно скривив рот, ткнул пальцем в сторону движущихся войск. Потом он страдальчески дотронулся пальцем до лба: - Еще я имею в виду мою голову... Генерал повернулся ко второму спутнику, чтобы узнать его мнение на этот счет, но увидел, что Монти крепко спит. Стараясь скрыть обиду, вызванную необъяснимым на его взгляд отношением лорда-инспектора к лучшему, что создано богом - к немецкой армии, он отдал приказание Отто найти объезд. По мере приближения к границе дорога, выбранная Отто по карте, становилась все хуже - недавнее прохождение по ней многочисленных войск давало себя знать выбоинами и колеями. Шверер не без злорадства косился на Бена, морщившегося от толчков, и с удивлением видел, что Монти продолжает спать, как убитый. Лес ближе подходил к дороге, подъемы и спуски делались все круче. На смену моторизованным колоннам появились горно-стрелковые части. Появилось много конных запряжек. Послышался привычный, милый сердцу Шверера стук обозных фур, звон передков, перебирающихся через каменные ложа потоков. Наконец на смену повозкам пришли и вьюки. Войска подтягивались к истокам небольшой реки, проложившей себе путь в теснинах Лужицких гор. Движение войск делалось все медленней. Крупы лошадей, повозки, брезент санитарных фур и амуниции людей - все было мокро, все блестело, как лакированное. Дождь моросил непрерывно, затягивая серой пеленой лежащие впереди горы, прогалины леса, всю долину реки, в которую спускалась убегающая из-под автомобиля дорога. Войска двигались в молчании, и солдаты угрюмо поглядывали на штатских, перед которыми должны были сходить с дороги. Рука Шверера по привычке то и дело тянулась к голове. Лишь коснувшись полей шляпы, он вспоминал о цивильном одеянии, в котором не мог достойно приветствовать войска. В конце концов и Шверер с облегчением подумал о близком ночлеге. Но из-за того, что они свернули с главной дороги, пришлось остановиться не там, где предполагалось. Вместо подготовленного к их встрече замка они очутились в скромной деревенской гостинице, где их вовсе не ждали. Бен удивленно причмокивал, вытянув губы, пробуя поданное ему крестьянское вино. Шверер краснел, хмурился и вздохнул с облегчением, когда Отто увел англичан в предназначенные им комнаты. Монти зашел к брату, чтобы вместе выкурить вечернюю сигару. Он выспался в пути и, в отличие от Бена, был в прекрасном настроении. - Ну, что скажешь? Бен состроил страдальческую мину: - У меня невозможно режет в желудке от этой немецкое кислятины, которую мы пили за ужином. - Это тебе пришла фантазия свернуть с главной дороги? - Я больше не мог выносить вони этих скрежещущих колесниц. - Да, в кинематографе это выглядит гораздо привлекательней! Беи раздраженно пожал плечами. - Удивительно! - сказал он, с болезненным видом потирая висок. - Хорошие идеи приходят тебе, когда они уже бесполезны. Нужно было послать сюда кинооператора, и мы могли бы все увидеть, не выходя из комнаты. Я уверен, будь тут Флеминг... - ...было бы кому сформулировать твое мнение о виденном? - Всегда получается какая-нибудь глупость, если я послушаю тебя. Бен в отчаянии опустился на постель и принялся расшнуровывать ботинок. Он, конечно, доедет до Праги, но - всевышний свидетель! - он не взглянет больше ни на одну военную машину и не станет разговаривать ни с одним генералом. Все ясно и без того - немцы справятся с чехами и, судя по всему, готовы броситься в эту авантюру. - Послушай, Монти, - Бен с досадою рванул запутавшийся шнурок (только этого еще нехватало: самому развязывать ботинки!) - найди мне бумагу и перо! - Уж не собираешься ли ты писать донесение? - Мне все ясно! Монти расхохотался. - А Флеминг?.. Ты же напишешь нивесть что! - Лучше всего будет, если ты пойдешь спать, - резко сказал Бен и, когда дверь за Монти затворилась, уселся за стол. "Дорогой премьер-министр! Вы, конечно, поверите тому, что мне решительно безразлично, будет ли Судетская область и вся Чехословакия принадлежать рейху или нет, но, поскольку я проникся, с ваших слов, уверенностью, что такой дар Гитлеру является единственным, что может примирить его с нами и послужить основанием для дальнейшего укрепления дружественных отношений, а может быть, и союза между Англией и Германией, все мои мысли направлены к тому, чтобы этот дар был сделан от нашего лица и без затрат для нас. С этих именно позиций я и подходил к решению той тяжелой задачи, которую вы, мой дорогой премьер-министр, поставили передо мной. Мой вывод совершенно ясен: немцы не только решили взять себе то, что им нравится, но они имеют для этого достаточно людей и..." Бен на мгновение задумался. Его познания в военном деле не были так велики, чтобы дать в письме представление о значительности немецкого вооружения. Хотелось вставить какое-нибудь специфически военное слово, что-нибудь лаконическое, но в то же время достаточно внушительное. Он в мучительном раздумье потер висок и быстро дописал: "...холодного и горячего оружия. Считаю необходимым особенно подчеркнуть: если мы не поспешим с нашим даром, немцы возьмут его сами. В этом я убежден. Я решаюсь сказать: поспешите с осуществлением намерения, в которое вы столь великодушно посвятили меня при расставании: поезжайте к фюреру и вручите ему Судеты, а если нужно, то и всю Чехословакию как дар его величества. Да укрепит вас всевышний в этом великодушном намерении! Вспомните пример вашего великого отца, более полувека тому назад предвидевшего необходимость усиления Германии как военного государства, способного выполнить наши планы на востоке Европы. К нашему счастью, теперь в Германии нет человека, подобного Бисмарку, не пожелавшему без всяких условий сделать Германию "гончей собакой, которую Англия натравливает на Россию". Когда вы увидите Гитлера, вы сможете повторить слова старого Рандольфа Черчилля: "С вами вдвоем мы можем управлять миром". Я разгадал эту фигуру: он на это пойдет". Бен уже сложил было листок, намереваясь вложить его в конверт, но тут ему пришло на память признание, сделанное Гауссом. Он подумал, что все планы премьера, клонящиеся к тому, чтобы пустить историю Европы по рельсам, которые надолго уведут ее в сторону от опасности натиска народных масс на существующий порядок, могут вылететь в трубу, если в один прекрасный день Гитлер будет вдруг убит. Чорт их знает, этих генералов, - каково будет с ними сговариваться и захотят ли они драться с Россией, не обезопасив себя с тыла от коварства Англии, попросту говоря, не покончив с нею? У них может оказаться не такая короткая память, как у Гитлера, забывшего заветы "железного канцлера" и уроки, полученные "королем Фрицем" от русских. Бен снова развернул листок и написал постскриптум: "Я не советовал бы передавать фюреру содержание известной нам беседы, ради которой я недавно возвращался в Лондон. Этот выход необходимо резервировать для нас самих на случай провала нашей чехословацкой комбинации. Рекомендую вам назначить фюреру свидание с таким расчетом, чтобы по окончании нюрнбергского съезда он не возвращался в Берлин и пробыл, по возможности, в отсутствии до самого момента победоносного вступления его войск в Чехословакию". Бен заклеил конверт и спрятал на груди. Он надеялся, что уж завтра-то они остановятся в заранее назначенном месте, где его встретит сотрудник британского посольства в Праге. Послезавтра с рассветом письмо будет лежать в сумке дипломатического курьера, летящего в Лондон. Успокоенный этими мыслями, Бен надел снятые было очки, поставил ногу на стул и принялся терпеливо развязывать запутавшийся шнурок ботинка. В маленькой сельской гостинице царила мертвая тишина. Бену показалось, что пружины старого матраца зазвенели, как бубны, когда он улегся в постель. Он заснул, мечтая о том, что завтра сможет уже спокойно заняться изучением свиноводства в Чехии. 8 Так же как старый Шверер и как лорд Крейфилед, Отто сразу после ужина улегся в постель. Он порядком устал и не видел никакого смысла в том, чтобы одиноко торчать в маленьком зале гостиницы за стаканом кислого вина или тащиться в какое-нибудь место, где развлекались офицеры проходящих войск. Хозяину гостиницы пришлось трижды постучать ему в дверь, прежде чем Отто проснулся. - Господина майора просят к телефону. Уверенный в том, что тут он никому не может понадобиться, Отто хотел было послать хозяина ко всем чертям, но, окончательно очнувшись, сообразил, что в тревожное предвоенное время может произойти любая неожиданность, и, шлепая туфлями, поплелся к телефону. Однако его слипающиеся глаза сразу открылись и сон вылетел из головы при первых же звуках голоса, который он услышал в телефонной трубке. - Шверер?.. Мне нужно вас видеть. - Как вы меня разыскали? - вырвалось у Отто. - За одно то, что мне пришлось вас разыскивать, вместо того, чтобы получить от вас самого сообщение об изменении маршрута англичан, с вас следовало бы снять голову, - сердито ответил Кроне. - Где мы увидимся? - Разумеется, не у вас. Приезжайте сейчас же... - Помолчав, Кроне назвал перекресток дорог в десятке километров от гостиницы и в заключение повторил: - Сейчас же, слышите! Через несколько минут, разгоняя мощными фарами дождливую мглу, Лемке осторожно вел генеральский "мерседес" извилистой горной дорогой. Повидимому, Кроне переоценил возможность езды в такую погоду на мотоцикле. Стук его мотора послышался лишь минут через десять после того, как Лемке достиг условленного места. - Включите малый свет и поднимите внутреннее стекло! - приказал Отто Лемке и, подняв воротник, вылез на дождь. - Можем говорить в вашем автомобиле? - спросил Кроне, пряча свой мотоцикл в кусты. - Вполне. Кабины разделены двойным стеклом. - Отто поспешно распахнул дверцу "мерседеса", так как ему было вовсе не по душе стоять под дождем, забиравшимся за воротник плаща. Он сказал Лемке: - Поезжайте потихоньку, с тем чтобы через полчаса вернуться к этому же месту. Усевшись на место, где обычно сидел генерал, Кроне осмотрел стекло между кабинами шофера и пассажиров и задернул на нем шторку. Лемке не нужно было объяснять значение этих приготовлений. Он понял, что происходящее за спиною не для его ушей, и под ласковое воркованье мощного мотора мягко тронул машину, приготовившись сосредоточить все внимание на трудностях горной дороги. Но каково было его удивление, когда из маленького раструба переговорной трубы, расположенного возле самого его уха, ясно послышался голос подсевшего к ним незнакомца. В первый момент Лемке подумал, что это обращаются к нему с каким-нибудь приказанием, но в следующий миг понял, что в прошлую поездку генерал попросту не заткнул переговорную трубку резиновой пробкой. Значит, будет слышно каждое слово, произнесенное незнакомцем, а может быть, и ответы Отто... Из рупора слышалось: - Похоже на то, что вашему воинственному родителю скоро удастся размять кости. И реплика Отто: - Кажется, он больше всего боится, как бы дело не кончилось миром. - К сожалению, и такая возможность не исключена. - Не вижу предмета для сожалений. - Непременно протелеграфируйте ваше мнение фюреру. - Разве он... - А вы и в самом деле не понимаете, за каким чортом сюда тащатся эти английские селедки? - Я не занимаюсь политикой, - кисло пробормотал Отто. - Я всякий раз забываю, что вы конченый человек, - насмешливо произнес Кроне. - Вы могли вообразить, что все это снаряжение вытащили к границе только для того, чтобы продемонстрировать каким-то двум англичанам? Подумаешь, много толку в том, что испугается какой-то лорд, которого хорошая свинья интересует больше всей Чехословакии. - Откуда вы знаете? - Мы должны во что бы то ни стало опередить этих идиотов, стремящихся поднести фюреру Чехословакию в шоколадной бумажке. - Мы и так уже у границы. - А должны быть за нею раньше, чем англичане и французы окончательно запугают чехов и те поднимут руки. Поняли? - Не совсем. - Одним словом, вы здесь не для того, чтобы спать и вкусно обедать с лордами. - Об этом я догадываюсь. Но отец пока только восторгается войсками и не говорит ничего... такого. - Пусть восторгается на здоровье. Пока дело не в нем. - Но я дурно понимаю по-английски. - Не нужно изъясняться, как Уайльд, чтобы отправить двух английских тупиц на тот свет. Лемке поймал себя на том, что нога его сильнее нажала акселератор. В автомобиле воцарилось молчание. Вот снова говорит Кроне: - Не стройте из себя нервную девицу и поймите, что если бы чехи убили наших английских гостей, мы без долгих разговоров вошли бы в Чехословакию и Бенешу пришлось бы распроститься не только с Судетами, а и с Прагой. Почему же не слышно голоса Отто? Впрочем, и того, что говорил Кроне, было достаточно, чтобы раскрыть страшный замысел нацистов, связанный с поездкой генерала Шверера. Чем дальше Лемке слушал, тем страшнее становились детали плана, излагаемого Кроне. - Не распускайте слюни, Шверер, вам не из чего выбирать. Да, по существу, у вас нет и особых причин волноваться. Поверьте мне: если бы жизнь вашего отца понадобилась англичанам в качестве предлога для вторжения, они не задумались бы поручить его убийство вам самому. Лемке хорошо расслышал испуг в возгласе Отто: - Вы с ума сошли! - Я не вкладываю пистолет вам в руку и не говорю: помните, Шверер, как вы стреляли в Висзее в спину одного человека? В машине наступило короткое, но выразительное молчание. Может быть, дело было в той угрожающей интонации, которую Лемке уловил в голосе Кроне и от которой неприятный холодок пробежал у него по спине. Теперь голос Кроне зазвучал насмешливо: - Вам очень не хочется, чтобы я называл это имя. Пожалуйста, но постарайтесь, чтобы ваша память работала, как хороший фонограф: следующий ночлег приготовлен вам по ту сторону границы, в Рейхенберге... вот тут... смотрите на карту. - Англичане собирались быть завтра в Праге. - Нам удобнее убрать их в Рейхенберге, на чешских картах он называется Либерец. Значит, ваше дело сделать так, чтобы "миссия" застряла там. По соседству есть великолепное свиноводство. Можете свозить туда этого кретина лорда. Ночевать вы должны в отеле "Золотой лев". Гутенбергштрассе, три. Запомните: "Золотой лев". Комнаты англичан и генерала - в бельэтаже, рядом... Подождите, не перебивайте меня. Никто из них не станет возражать: отличные апартаменты, зелень под окнами, вид на старинный замок... - Я не могу поместить отца рядом с комнатами, в которых... - Вы чего-то не договорили? - Позвольте мне поместить отца в другом этаже! - Нет. - Хотя бы в другом конце коридора. - Нет. - Зачем вам это нужно? - Неужели я должен называть все своими словами? В голосе Отто послышалось отчаяние: - Честное слово, я не понимаю. Наступила пауза. Снова заговорил Кроне: - Убийство англичан - хорошо, но если добавить к ним немецкого генерала - будет отлично... Ну, ну, спокойно, Шверер, спокойно! Я уже предупредил: нам не до сентиментов. Лемке содрогнулся, с трудом удерживая руки на руле. Он отлично понимал, что теперь его собственная жизнь зависит от того, заметят ли те двое, что переговорная трубка не закрыта. Если заметят - выстрел в затылок, и все. А он боялся теперь не только за собственную жизнь: он стал обладателем тайны провокации, от предупреждения которой зависело, быть может, спасение Чехословакии. Выбить предлог для вторжения из рук Гитлера - вот что он обязан теперь сделать. Отто продолжал молчать. Говорил один Кроне: - Я знал, что не могу в этом деле положиться на вас с вашими бабьими нервами. Все произойдет почти без вашего участия. Завтра в Рейхенберг приедет иностранная журналистка, француженка. - Кроне громко рассмеялся. - Вы неблагодарный свинтус: я предусмотрел для вас даже то, чтобы вы могли провести приятную ночь с вашей курочкой. - Сюзанн?! - послышался возглас Отто. - А вы не верите в мою любовь к вам... Однако слушайте дальше: француженка приедет, чтобы проинтервьюировать генерала и англичан. Вы должны устроить это свидание. Она "забудет" в комнате одного из них свой дорожный несессер. Если хватятся и будут искать владелицу, ваше дело сделать так, чтобы он все-таки остался на месте. Этого будет совершенно достаточно, чтобы разнести в клочья половину отеля. - А... остальные? Мы... я? - Неважно, это деталь. А вас там не будет. Вы будете у своей подруги, в другом отеле, - по официальной версии, "чтобы вручить ей проверенный текст интервью". Понятно? Чем вы будете заниматься в действительности - ваше дело. Советую при этом не терять времени, так как в тот момент, когда раздастся взрыв, вы будете обязаны застрелить Сюзанн из этого вот маленького дамского "вальтера". Держите же, он не кусается, обыкновенный пистолетик чешского изготовления. Не вздумайте стрелять ей в спину, как... Не нужно и в затылок, как вы стреляли Шлейхеру. Она должна иметь вид самоубийцы. Лучше всего - в висок. Пистолет вложите ей в правую руку. О последствиях не беспокойтесь... Кажется, я еще не сказал, что несессер Сюзанн устроен так, что после взрыва от него должна остаться деталь, ясно обличающая для любого профана, что это была не столько принадлежность дамского обихода, сколько адская машина чешского происхождения. Вот и все. Не забудьте: не следует слишком афишировать, что журналистка прибудет под именем француженки: в подкладке ее чемодана будет спрятан паспорт на имя чешки. Лемке мучительно думал над тем, как скрыть от пассажиров то, что он слышал все... Он резко затормозил и, поспешно выскочив из автомобиля, распахнул дверцу пассажирской половины, чтобы предупредить возможное желание Отто нагнуться к трубке. - Не могу ли я просить господ выйти? Я должен достать инструмент из-под сиденья. - Лемке чувствовал, как дрожали его руки, когда он поднял подушку и, доставая первый попавшийся ненужный ему инструмент, мимоходом заткнул переговорную трубку. - Господа могут занять места. Ровно через минуту мы поедем. Повозившись для вида под капотом, он поспешно сел на свое место и тронул автомобиль. Теперь ему было важно, чтобы дальнейшие указания Отто отдал ему именно по переговорной трубке. Когда Отто потянулся к ней, Кроне встревоженно остановил его: - Тут трубка? Какого же чорта вы не предупредили? - Он не слышал ни звука. - Это нужно проверить! - Кроне приблизил губы к самому раструбу, из которого торчала медная крышка пробки: - Алло, шофер! Лемке не отзывался. Кроне позвал еще громче. - Кажется, в порядке, - сказал он, успокоившись, но через некоторое время, когда они уже ехали обратно, неожиданно крикнул в закрытый раструб: - Стоп!.. Немедленно стоп! Автомобиль продолжал катиться. Кроне окончательно успокоился: шофер действительно ничего не слышал. 9 Кажется, никому, кроме Винера, переезд в Чехословакию не доставлял столь полного удовлетворения. Гертруда с Астой, не заезжая на завод, проследовали из Берлина в Карлсбад. Винер мог пользоваться своим временем, как хотел, - вплоть до возможности в любой день отправиться в Прагу, где можно было недурно "встряхнуться". Но первым делом надо было обеспечить движение дел на заводе в том направлении, какое было указано Берлином. А вторым... вторым делом Винер определил для себя разведку: у кого из чехов и евреев есть картины и какие? Он даже побывал у председателя местной еврейской общины и внес ему некоторую сумму на тот случай, "если, не дай бог, произойдет что-нибудь, что заставит евреев быстро сниматься с места и продавать художественные ценности". Свой взнос он сопроводил списком того, что он готов был приобрести. - Из чисто благотворительных целей, - добавил он, поглаживая черно-синюю бороду, - во имя сострадания к вашему несчастному народу. Одним словом, все складывалось самым приятным образом. Единственным "но" было то, что Берлин до сих пор не пересылал ему контрольного пакета вацлавских акций, как было обещано. Это было тем более удивительно, что скупка их в охваченных паникой чешских деловых кругах не могла представлять затруднений. Впрочем, он и эту задержку приписывал какой-нибудь случайности, так как пока еще не имел представления об истинном положении вещей на бирже, где шла спекуляция чешскими бумагами, скупавшимися по поручению Ванденгейма. Это делалось умело, осторожно. Самый тонкий биржевой нос не мог бы почуять американскую руку за комбинациями французских, английских и немецких компаний, оплетенных путами ванденгеймовских картельных соглашений или прямо являвшихся его собственностью. Джон Третий, зная конечный смысл игры, ведущейся между Лондоном и Берлином, намеревался захватить в Чехии все, что можно, прежде чем туда придут немцы. Чем дальше шло дело, тем меньше ему нравился тон гитлеровской банды. Начиная чувствовать под собой твердую почву, она, кажется, намеревалась вести самостоятельную игру. Нужно было или дать ей по рукам, или крепче затянуть на шее Германии ошейник американских вложений. Во всяком случае, Ванденгейм не намеревался уступать кому бы то ни было, - будь то немцы, англичане или французы, - ни крошки из того, что останется от рушащегося чехословацкого государства. А в том, что оно обрушится, Ванденгейм имел все основания не сомневаться. Он знал все, что должно было произойти на европейской сцене, как актер-кукольник, дергающий за веревочки, знает, что проделают его куклы. Веревки, за которые дергал Ванденгейм, были прочными, свитыми из золотых нитей. То, что Винер не имел представления об истинном смысле махинаций на европейских биржах и пока еще не знал, что он сам является не больше как пешкою в руках американца, делало настроение господина генерального директора отличным. Этого не могли о себе сказать другие, прибывшие с ним из Германии, вплоть до Эгона. Эгона с каждым днем раздирали все большие сомнения по поводу ценности доводов, которыми он пытался оправдать свое пребывание в Чехии. Словно в нем поселились два существа. Одно из них при встречах с такими людьми, как Цихауэр и Зинн, пыталось опровергнуть их пораженческие настроения лжепатриотическими фразами; другое при встречах со Штризе отстаивало то, что первое только что опровергало. Кроме того, его мучили отношения с Эльзой. Привезя ее сюда с твердым намерением начать с нею новую жизнь, он убедился, что сделать это не так-то легко. Оба они продолжали жить обособленно и даже не очень часто виделись. Попав в Чехословакию, Эльза недолго наслаждалась иллюзией свободы. Предположение, что, бежав от Шлюзинга, она вырвалась из пут гестапо, оказалось пустой мечтой. Как только Штризе огляделся на новом месте, он дал ей понять, что пора браться за дело. В выражениях, хорошо ей знакомых по общению со Шлюзингом, Пауль посоветовал выбросить из головы сентиментальные глупости и поставил ей столь же ясную, сколь и неожиданную задачу: добиться дружбы Марты, войти к ней в доверие и добыть данные, которые позволили бы ему целиком взять Марту в руки. - И прошу иметь в виду: если я не услышу от Марты, что вы самая симпатичная из девиц и что она обожает вас, вы поймете: Шлюзинг был всего лишь неповоротливым и мягкотелым малым... Запомните это хорошенько! Если бы при этом Эльза не видела глаз Штризе, она, может быть, и не оценила бы до конца его слов. Но эти глаза!.. При воспоминании о них мороз пробегал у нее по спине. Все это стало источником новых затруднений для Эльзы, испытывавшей к Марте теплое чувство, как к попавшей в беду младшей сестре. Со слов самой Марты она знала о ее сомнениях, порожденных отношениями с Паулем, но не имела права предупредить ее о том, что с его стороны нет ни тени чувства - одна игра, рассчитанная на то, чтобы сделать Марту заложницей за отца. Снова Эльза, как некогда в Любеке с Эгоном, не знала ни дня душевного покоя. Она решилась, хотя и осторожно, предостеречь Марту. Увы, она недооценивала силу влияния, которое Штризе имел на девушку. Даже отдаленный намек Эльзы на нечестность Штризе в его отношении к Марте вызвал со стороны той резкий отпор. Поссорившись с Эльзой, она все рассказала Штризе. В тот же вечер Пауль ласково взял Эльзу под руку и повел в лес. Они шли долго. Пока была вероятность, что их могут видеть, Пауль говорил о пустяках, улыбался. Почувствовав себя вне наблюдения, он перестал улыбаться и замолчал. Эльза напрасно пыталась подавить нервную дрожь в локте, который крепко держал Пауль. И чем больше она старалась совладать с этой дрожью, тем яснее ощущала ее и знала, что чувствует ее и он. Лес становился гуще, темней, а Пауль шел. Эльзе делалось все страшней, но она не смела остановиться или хотя бы замедлить шаг. Она спотыкалась о корни, ветви хлестали ее по лицу, и она в испуге закрывала глаза. Наконец он остановился и выпустил ее локоть. Она почувствовала необходимость опереться спиной о ствол дерева, чтобы не упасть. И в тот самый момент, когда она ощутила сквозь ткань жакета неровность коры, голова ее мотнулась в сторону от пощечины. Она не вскрикнула, не сделала попытки защищаться или хотя бы закрыть лицо. Пауль ударил ее по другой щеке. - Паршивая, глупая курица! - крикнул он. - Забыла, что я тебе обещал? - Он крепко схватил ее левою рукой за воротник блузки у самого горла. Она молчала. Он еще и еще раз ударил ее по лицу. - Вместо того чтобы благодарить меня за то, что я избавил тебя от необходимости следить за твоим милым, решила предать меня? - Он несколько раз тряхнул ее за воротник так, что голова ее билась о дерево. Но она не чувствовала боли, словно все в ней вдруг опустело и нечему стало болеть. У нее нехватило сил поднять руку и оттолкнуть его. Все ее тело обмякло, стало чужим. Присутствие Штризе было единственно реальным, - таким огромным и страшным, что не было смысла ни искать защиты, ни оправдываться, ни хотя бы плакать. Реакция наступила внезапно и именно тогда, когда Штризе думал, что уничтожил волю Эльзы, унизил ее настолько, что она уже не посмеет больше сопротивляться даже в мыслях. Вспышка произошла после того, как он сказал: - Если ты не сумеешь восстановить отношения с Мартой, я заставлю тебя заняться Эгоном. И уж у меня те данные, которые ты будешь приносить, не пропадут, - я сумею обратить их против твоего гуся!.. - Не буду, ни слова не буду тебе говорить! Никому из вас! Ни об Эгоне, ни о Марте... Будьте вы все прокляты! Она с такой силой ударила его кулаком в лицо, что он на мгновение опешил, но в следующий миг она лежала на земле, и удары ногою заставили ее корчиться от боли и ужаса. Пауль понял, что на этот раз она добита. Тяжело дыша, не столько от физических усилий, сколько от переполнявшего его бешенства, он закурил и сказал лежавшей, сжавшись в комок, девушке: - Не думай, что тебе удастся нас провести. Если бы я мог это предположить, уже пять минут тому назад из тебя вылетел бы дух! И запомни: ты доведешь до конца дело с Мартой, и тогда я не буду мешать твоему "счастью" со Шверером, либо тебе придется помочь мне затянуть петлю на его собственной шее. Вот и все. - Он смял недокуренную папиросу и совершенно спокойным тоном, словно заканчивал обычный разговор, произнес: - Завтра я должен знать, как Марта выполнила мое поручение относительно Кропачека... И довольно мелодрам. Отправляйся домой. Но так, чтобы никто тебя не видел. С минуту он стоял, глядя на нее сверху вниз, потом молча повернулся, чтобы уйти. Эльза медленно поднялась. - Никогда... ни одного слова! - хрипло выкрикнула она. - Я ненавижу тебя, ненавижу всех вас! Она собрала силы, словно намереваясь нанести удар, и плюнула ему в лицо. Сквозь застилавшие взгляд слезы она смутно видела, как Штризе поднял руку, но, вместо того чтобы нанести ей смертельный удар, которого она ждала, он только растерянно вытер лицо. Эльза, шатаясь, побрела прочь. И все время, пока она удалялась от него, ей казалось, что вот сейчас, прежде чем она сделает следующий шаг, горячий удар пули в спину швырнет ее лицом вперед... Только горячий удар в спину - ничего больше... Говорят, что пуля долетает раньше, чем звук выстрела... Но не было ни пули, ни выстрела. 10 На следующий день, сидя за рулем, Лемке не мог думать ни о чем другом, кроме слышанного ночью. Что было делать?.. Что делать, что делать? Открыть все генералу? Он сочтет его за сумасшедшего, а Кроне немедленно отправит его, Лемке, к праотцам и организует новое покушение. Сделать сообщение чешским властям? При его положении генеральского шофера, при том, что у него в кармане паспорт на имя Курца? Чешские власти откроют все англичанам. Они постараются оградить себя от возможных случайностей с этою проклятой сумочкой. А как только его, Лемке, участие в этом деле будет открыто, он простится с местом возле генерала, на которое его поставила партия и которое уже никогда не удастся занять ни одному ее члену... Предоставленный себе в таком неожиданном и необычном деле, чувствуя огромную ответственность, которая свалилась на него, Лемке искал выхода. Самым правильным было бы связаться в Либереце с коммунистической организацией и посоветоваться о дальнейших действиях. Дело было большим, политическим, - он не должен был действовать изолированно от партии. Но как быть и тут с его нелегальным положением? Пожертвовать и поставить крест на возвращении в Германию?.. По прибытии в Либерец он бросился на поиски местного комитета коммунистической партии Чехословакии. Но нашел его помещение опечатанным: руководство партии в пограничных районах, приготовившись к приходу немцев, ушло в подполье. Искать его в положении Лемке было бы безнадежным занятием. Приходилось действовать в одиночку. Лемке в подавленном настроении возвращался в гостиницу "Золотого льва", когда увидел впереди себя двух мужчин. Некоторое время он шел вслед за ними, машинально разглядывая их спины. Но чем больше он смотрел на фигуру небольшого коренастого крепыша, тем увереннее мог сказать, что он его знает. Лемке прибавил шагу и, поравнявшись с крепышом, узнал в нем Августа Гаусса, с которым встречался в Берлине как с участником антигитлеровского подполья. При виде Лемке патер было смутился, но быстро оправился и сказал: - Сама судьба посылает мне вас! А его спутник остановился, глядя на часы. - Мне пора, - сказал он и, сделав приветственный жест, исчез за углом. По манерам Роу Лемке сразу определил в нем иностранца и подозрительно спросил Августа: - Кто это? - Английский товарищ. - Антифашист? - Прогрессивный журналист. Надеется "разоблачить здесь двойственную политику британского кабинета в отношении Чехословакии. Лемке уже почти не слушал патера. Он лихорадочно соображал: присутствие здесь левого английского журналиста в тот момент, когда будет раскрыта махинация Кроне, могло бы принести пользу. Но сказать ли обо всем патеру или только намекнуть?.. Он решился: - Мне нужно вам кое-что сказать. - Любое кафе... - начал было патер, но Лемке перебил: - Нет, нет, сядем где-нибудь на бульваре... Дело, знаете ли, такое... - Он настороженно огляделся. Через несколько минут они сидели в уединенной аллейке парка. Лемке, с трудом скрывая волнение, поделился "своими подозрениями" о том, что, "как ему кажется", может быть устроено покушение на англичан и Шверера. Он не ожидал, что его слова произведут на патера такое сильное впечатление: Август изменился в лице, он даже не пытался скрыть, что озадачен. После короткого размышления он предложил встретиться вечером в гостинице, причем обещал привести с собою нескольких местных друзей. Попрощавшись, он поспешно удалился. Сидя в дешевом ресторанчике, Лемке из разговоров местных жителей узнал, что неподалеку расположен Вацлавский самолетостроительный завод - тот самый, на котором служили Зинн и Цихауэр. Какая досада! Как мог он не взглянуть на карту! Лемке помчался на телеграф. Неужели было упущено время, чтобы связаться с товарищами и до прихода террористки вызвать их сюда? Зинн и Цихауэр! Вот кто нашел бы путь к местным товарищам по партии, вот с чьею помощью была бы предотвращена ужасная провокация! Телеграмма, посланная Лемке, была лаконична, но друзья, достаточно хорошо знавшие его спокойствие, должны были понять необычную тревожность ее тона и, бросив все, примчаться сюда. А что, если их нет дома или на заводе? Что, если... Их было столько, этих коварных "если", что, рассуждая хладнокровно, нечего было и надеяться на приезд друзей. Время шло. Лемке поспешил в гостиницу, чтобы не пропустить приход Сюзанн. Он не боялся ошибиться, так как хорошо знал француженку: ему приходилось возить ее с Отто в генеральском автомобиле. Вскоре приехал лорд Крейфильд. Он был в отличном расположении духа: осмотренная им свиноводческая ферма превзошла ожидания и постановкой дела и породами свиней. - Просто не ожидал, что эти чехи так понимают дело, - с удивлением сказал он брату. - Не знаю, что они понимают в свиньях, но в собственных делах их министры понимают не больше свиней! - раздраженно проговорил Монтегю, только сегодня узнавший, что нет никакого смысла ехать на Вацлавские заводы - немцы перехватили их у него под носом и уже хозяйничали там. Бен, блаженно улыбаясь и не слушая брата, продолжал: - Быть может, я даже не поеду завтра в Прагу. Я купил тут изумительную пару. Она словно сошла с полотна Рубенса. Ты представляешь себе эту прелесть? А Лемке не отходил от окошка своей маленькой комнатки в третьем этаже. Его взгляд был прикован к подъезду "Золотого льва". Кто появится раньше: Зинн и Цихауэр или Сюзанн? К своему удивлению, он увидел, что напротив гостиницы появился Роу и стал прохаживаться от угла и до угла короткого квартала. А еще через несколько минут появился и патер Гаусс. Он казался идущим в одиночестве, но Лемке тут же понял, что те четверо, что следовали парами в некотором отдалении от него, и есть его друзья. Следом за патером они исчезли в подъезде гостиницы. Но странно: патер и его друзья не поднимались к Лемке... Неужели Зинн и Цихауэр не приедут? Лемке сам не знал, что именно, но что-то ему все больше не нравилось в поведении патера. Если бы Август не знал уже всего, Лемке предпочел бы теперь сохранить тайну про себя и действовал бы один. Лемке глянул поверх крыш на видневшуюся вдали башню магистрата с часами: могут ли еще приехать Зинн и Цихауэр? Едва его взгляд вернулся к улице перед гостиницей, он понял: все кончено. По той же стороне, где прогуливался Роу, шла рыжеволосая Сюзанн. Но что это? Почему Роу с такой нарочитой внимательностью рассматривает витрину? Почему француженка с таким подчеркнуто безучастным видом отвернулась от журналиста? Неужели они знают друг друга? Что все это значит? Новое сомнение вползло в сознание: не кроется ли тут подвох? Ведь если его втянут в какую-нибудь историю, гестаповцам останется только докопаться до того, что он вовсе не Курц. Можно себе представить, какой шум они поднимут тогда вокруг всего дела: "Коммунисты убили британских эмиссаров и немецкого генерала!" Чтобы избежать этого, он готов был отказаться от участия в деле... Но нет, его долг - сделать все для предотвращения провокации! Лемке выбежал в коридор и сразу встретился взглядом с пятью парами устремленных на него внимательных глаз. Патер и все его спутники тотчас вскочили. Август проворно взбежал по лестнице. В конце коридора послышался шум. Отворилась дверь в комнату Отто, и он вышел, предшествуемый Сюзанн. - Угодно вам начать с генерала или вы сначала пройдете к англичанам? - громко проговорил он. Но прежде чем француженка успела ответить, Лемке был перед нею и повелительно проговорил: - Ваш зонтик и несессер. Он видел испуг на ее лице, слышал возглас удивления патера, заметил растерянную физиономию Отто. Едва сдерживая себя, чтобы не выхватить смертоносный снаряд, он осторожно, но настойчиво потянул изящную кожаную сумку из рук Сюзанн. Растерянность ее была так велика, что она остановилась и испуганно посмотрела на Отто. Но и тот не знал, что следует делать, так как не понимал, чему приписать странное поведение шофера. У Отто мелькнула трусливая мысль, что заговор Кроне открыт какой-то другой секретной службой, представителем которой является Курц. Что мудреного в том, что, скажем, Александер или кто-нибудь еще, о ком он, Отто, не имеет и представления, держит возле отца секретного агента в лице шофера? Прежде чем Отто нашелся, что сказать или сделать, Лемке сбежал по лестнице, сопровождаемый четырьмя молчаливыми спутниками патера. На какое-то мгновение он задержался в вестибюле, не зная, куда девать снаряд, но, вспомнив, что патер собирался отвезти его в лес, решил именно так и сделать. Прямо против дверей гостиницы стоял таксомотор. Но когда вышел Лемке, шофер не сделал обычного в таких случаях движения, чтобы услужливо отворить дверцу, пока вслед за Лемке не выбежали те четверо. Только тогда шофер распахнул дверцу, и Лемке почувствовал, как его втолкнули в машину. Это было сделано с тою профессиональной ловкостью и силой, по которой можно было сразу угадать гестаповцев. В следующее мгновение двое из них сидели по сторонам Лемке и платок с хлороформом был прижат к его губам... Роу недоуменно посмотрел вслед такси и пошел следом за вышедшим из подъезда гостиницы патером. - Что за чертовщина? Мне показалось, что они увезли бомбу. Патер раздраженно повел плечами: - Все провалилось! От неожиданности Роу даже остановился. - Что вы сказали? - В дело вмешались коммунисты. - Коммунисты? Эти молодцы с такси были больше похожи на агентов гестапо! - Ах, это какая-то невозможно путаная история. Я ничего не могу понять, - в отчаянии проговорил Август. - Давайте выпьем по кружке пива, а то у меня от досады перехватило горло. - Вечная история, - недовольно пробормотал Роу. - Стоит вам взять дело в свои руки - и оно блистательно проваливается. Все-таки немецкая служба ни к чорту не годится! Август дипломатично молчал. Он пытался решить для самого себя: которой же из двух секретных служб принадлежит большая часть его самого? Но тут же он вспомнил, что, кроме англичан и Кроне, он служит еще Александеру и ватиканской курии... Было бесполезным занятием разбираться в том, которой из четырех разведок он принадлежал, - каждая имела на него ту долю прав, какая определялась числом серебреников, за которые он продавал ей интересы трех других... Двумя часами позже, когда Зинн и Цихауэр подошли к подъезду "Золотого льва", перед ним стоял хорошо знакомый им обоим генеральский "мерседес". - Только не очень афишируй свое знакомство с Францем, - сказал Зинн ускорившему шаги Цихауэру. - Просто попрошу огонька, - ответил Цихауэр, заранее улыбаясь при мысли о встрече с другом. Но улыбка застыла у него на губах: за рулем "мерседеса" сидел незнакомый человек. Однако отступать было уже невозможно. - Не найдется ли огонька, приятель? - И, когда папироса затлелась, тихонько: - Недавно на этой машине? - А тебе что? - подозрительно спросил шофер. - Да ничего... Просто видел на ней утром другого водителя. Шофер подозрительно оглядел Цихауэра и перевел взгляд на Зинна. - А вам, друзья, не нужен ли часом Бодо Курц? - И прежде чем Цихауэр нашелся, что ответить, шофер крикнул в растворенную дверцу гостиницы: - Тут двое спрашивают Курца! Из подъезда поспешно выскочил субъект, с которым ни Зинну, ни Цихауэру не нужно было быть знакомым, чтобы сразу опознать в нем гестаповца. - Вот эти двое, - пояснил шофер. - Заходите, ребята, в отель, - с подозрительней любезностью предложил агент, но, видя, что они не намерены принять его приглашение, сказал. - Ладно, подождите минутку, я сейчас позову Курца, - и поспешно скрылся в подъезде. Зинн и Цихауэр переглянулись. Им не о чем было даже советоваться: Лемке тут не было. Оставалось только поскорее исчезнуть. 11 Цихауэр с увлечением работал над портретом Марты. Этот неожиданный заказ был для него не только подспорьем к заработку на заводе, но и отдыхом. Сангвина отлично передавала золотисто-коричневое освещение осеннего парка, на фоне которого девушка стояла, опершись о балюстраду веранды. Сегодня, прежде чем взяться за работу, художник долго вглядывался в лицо Марты. Неужели он так непозволительно проглядел в ее чертах выражение озабоченности, граничащей с растерянностью? Не может быть! Этой горечи в них прежде не было. Совсем иными стали и глаза. - Вы нездоровы? - спросил он. Она взглянула на него с испугом. - Что вам вздумалось? - Глаз художника - глаз врача. Марта опустила голову. - Это скоро пройдет. Она боялась взглянуть на художника: он угадает, что она лжет. Не могла же она признаться Цихауэру, что не знает покоя от непрестанных атак Пауля! Все, что до сих пор было содержанием ее жизни, он называет ошибкой, чуть ли не преступлением. Он хотел, чтобы она перестала любить тех, кого любит, верить тому, что было для нее святым, забыла родной язык! Пауль стремился разрушить светлый мир ее молодости и заставить ее построить что-то новое, смутное и мрачное. Скажи ей все это кто-нибудь другой, она сочла бы его сумасшедшим, но ведь это был Пауль! В его устах истерические выкрики о мировом господстве расы господ, утверждаемом огнем и железам, звучали для нее мужественным кличем войны. Она сознательно закрывала глаза на то, что Пауль иногда откровенно проговаривался о желании захватить место ее отца, делала вид, будто не слышит или не понимает этого. Когда Пауль был рядом, говорил, держал ее руку, ей казалось невероятным, что она могла когда-нибудь сомневаться в его правоте. Ярош? При воспоминании о Яроше она терялась. Был ли Пауль умнее Яроша? Нет. Красивей? Нет. Может быть, мужественней, сильней? Тоже нет. И все же Пауль был Паулем, - тем, кем он был. Шло время, влияние Пауля вытесняло все остальное из ее сознания. Марта и сама не могла бы уже сказать, действительно ли такой вздор утверждение, будто Пауль призван господствовать над чехами, даже над ее собственным отцом? Уж не совершила ли ее мать и в самом деле ошибки, выйдя замуж за чеха, что сделала ее, Марту, только наполовину немкой? Мысль о чешской крови, текущей в ее жилах, начинала преследовать ее, как кошмар. Чем дальше, тем менее странными и страшными становились для нее напоминания Пауля: - Забудь о своей чешской крови! Было даже приятно слушать, когда он иногда милостиво бросал: - К счастью, ты все-таки дочь немки, - значит, больше немка, чем чешка! Ей и в самом деле начинало представляться счастьем не то, что ее мать - это мать, какою она знала ее и беспредельно любила с детства, а то, что пани Августа немка... - Или вы перестанете думать о том, что у вас на душе, или мне придется начинать новый портрет, - донесся до нее откуда-то из бесконечной дали голос Цихауэра. - Разве у вас не бывает дум, от которых вы не можете уйти? - спросила она. - Но я не могу вложить в один портрет два внутренних мира! Марта подошла к мольберту и вгляделась в свое изображение. С картона на нее глядело ее беззаботное прошлое, то, чего уже не было и никогда не будет. Портрет той Марты, какой она была теперь, нужно было писать сызнова. - Может быть, вы и правы. Лучше вернуться к началу. Она хотела сказать это твердо и весело, как всегда говорит Пауль, но слова прозвучали такой тоской и жалобой на невозможность возврата к потерянному, что Цихауэр отодвинул мольберт. Может быть, потому, что Цихауэр сумел проникнуть во внутренний мир Марты, а может быть, и потому, что после ссоры с Эльзой у нее не осталось никого, кому она могла бы сказать хоть несколько откровенных слов, она рассказала ему кое-что. Разумеется, далеко не все, но достаточно, чтобы понять происходящее с нею. О том, кто такой Штризе, он знал от рабочих завода. "Слава" тянется за людьми, подобными Штризе, как темный шлейф. Короче говоря, Цихауэр вместе с вацлавскими рабочими знал о нем почти все, что было известно и рабочим далеких немецких заводов в Травемюнде. После разговора с Мартой сеансы приняли новый характер: Цихауэр решил объяснить Марте, кто такой Штрчзе и на кого он работает. Но так же, как в случае с Эльзой, Марта и тут подвела своего возможного спасителя. Кое-что в ее словах навело Пауля на мысль об их разговорах с Цихауэром. Как бы случайно, пришел он на один из сеансов. От него не укрылось, что художник умолк на полуслове. Некоторое время Штризе сидел молча, наблюдая за его работой. Пытаясь казаться любезным, спросил: - Вы недавно приехали из рейха? - Хотел поглядеть на чужие края, - небрежно ответил Цихауэр, хотя отлично понимал, что этот человек знает все обо всех, приехавших из Германии. Художника заинтересовало: не захочет ли Штризе поиграть с ним, как кошка с мышью? Но Штризе напрямик спросил: - Вы антифашист? Не будь Цихауэр так уверен, что Штризе заранее выяснил все, что ему нужно, вплоть до того, что художник прибыл сюда почти прямиком из Заксенгаузена, он, вероятно, не ответил бы так, как ответил: - Разумеется! Штризе посмотрел ему в глаза и тоном того же любезного безразличия сказал: - Даже коммунист? Было очевидно, что он не ждет возражений, и Цихауэр в тон ему ответил: - Даже. - Кто-то говорил мне, будто вы дрались добровольцем в интернациональной бригаде на стороне Испанской республики. Цихауэр так же без запинки ответил: - К сожалению... Штризе глянул на него с удивлением: - Значит, все-таки сожалеете? - О том, что меня там уже нет! - А-а... - несколько растерянно протянул Штризе. На следующий сеанс Марта не пришла. Вместо нее явился Штризе. Он вручил художнику конверт с сот