жки. Механик поймал его взгляд и рассмеялся. - Не смущайтесь: не вы первый, не вы последний. - Ты говоришь это так, словно... укоряешь нас. - Укоряю?.. - Старик пожал плечами. - Стоит ли, директор? Чему это поможет, что поправит? Разве от моих укоров что-нибудь стало бы на место? Если я кого-нибудь и стану укорять, так только самого себя. - Уж ты-то ни в чем не виноват, старина! - В том-то и беда, директор, что виноват, крепко виноват! Пойми я несколько лет тому назад, где настоящая правда, не бывать бы тому, что происходит. - Ишь ты! - насмешливо проговорил Кропачек. - Достаточно было бы одному такому орлу, как Ян Купка, взяться за дело и... - Не смейтесь, пан директор, - с укоризною проговорил механик. - Вы, небось, понимаете, что я говорю не об одном себе. Таких старых ослов, как я, оказалось, к сожалению, очень много. Но вам не к лицу смеяться. Всю жизнь вы провели среди рабочего люда и ничего не поняли в происходящем. Это простительно мне, простому механику, а не такому образованному человеку, как вы, пан директор. - Куда ты клонишь, старина? - настороженно спросил Кропачек. - Оба мы не углядели настоящей дороги, по которой следовало итти, чтобы не стать дермом, которое Хенлейн теперь топчет ногами. Вспомните-ка, директор, время, когда мы с вами покидали социал-демократическую партию. Что говорил тогда нам обоим он? - При этих словах механик кивком указал на молча сидевшего Яроша. - Эх, сынок, сынок, стыдно тебе, небось, за своего старика! - Перестань, Ян! - Кропачек сердито топнул ногой. - Не хочешь же ты сказать, будто раскаиваешься, что не пошел с коммунистами? - Да, директор, именно это-то я и считаю своей виной. Вам-то, конечно, было бы со мною не по пути... - Что ж, старина, - Кропачек обиженно надулся, - значит, теперь наши дороги разошлись. А ведь когда-то... когда-то мы с тобою были социал-демократами... Механик прервал его протяжным свистом: - Фью-ю! О тех временах я и думать не могу, не краснея. Да и немудрено покраснеть, вспоминая, что всю жизнь ты, как баран, на веревочке ходил по указке жуликов, уводивших тебя от настоящего дела. - Кажется, ты не можешь пожаловаться на то, что плохо поработал в своей жизни. - Поработал-то я не хуже других, но все в чужую пользу. - Мы с тобою трудились на одного хозяина! - не без гордости произнес Кропачек. - Этого-то мне и стыдно. Вот этими руками всю жизнь подкидывал кроны в карман каких-то акционеров, которых даже в глаза не видел. - Ну, в этом-то отношении мы с тобою в одинаковом положении. - Не совсем, уважаемый пан директор, не совсем. Вы-то, по крайней мере, были участником в деле. Кропачек насторожился. - Что ты имеешь в виду? - Только то, что вы за свою службу получили от хозяев хорошую пачку акций, а я вот что, - и старик состроил комбинацию из трех пальцев. - Да я тужу не об этом. Мне многого и не нужно. Ярош в наследстве не нуждается, у него своя голова. А вот плохо, что, работая на толстосумов, я забыл о своем настоящем рабочем деле, о том, что я не единственный рабочий на свете. Вот что, директор! Кропачек с усмешкою положил руку на плечо Яроша: - Вижу - твоя работа! Хорошо, что я в своем доме запретил тебе говорить о партийных делах. А то бы ты и меня распропагандировал так, что, чего доброго, и я стал бы коммунистом. - Может быть, и плохо, что этого де случилось, директор! - сказал старый Купка. - Не бежали бы вы теперь из своей страны, как крыса с тонущего корабля. - Но, но, ты, старина, полегче! Тебе-то на меня грех жаловаться. - Если не считать того, что вы всех нас крепко обманывали. - Ты в уме? - Кропачек побагровел от негодования. - Всю жизнь вы толковали нам, что мы работаем на нашу республику, а вот теперь мы вдруг узнали, что дело не столько в нашей Чешской республике, сколько в американских биржевиках, которые сцапали контрольный пакет Вацлавских заводов. - Кто сказал тебе такую чепуху?! - крикнул Кропачек, но в голосе его звучало больше смущения, чем решительности. - Уж кто бы ни сказал... - Тоже, может быть, господа коммунисты? - Может быть, и коммунисты, - с улыбкою ответил механик. - А если бы это и было правдой, так что тут плохого? - подбоченясь, спросил Кропачек. - А что хорошего, ежели чешскими заводами распоряжаются янки?.. Сегодня заводы, завтра банки, послезавтра парочка-другая министров, а там, глядишь, и вся Чехословакия окажется в кармане иностранных торгашей. Может быть, так оно уже и вышло. Оттого и очутились мы теперь в таком положении, что сами себе не принадлежим, а? Кропачек сумрачно молчал, отведя взгляд от собеседника. Тут впервые подал голос Ярош. Он говорил негромко, сосредоточенно глядя себе под ноги. - Нет, отец, тут ты не прав. Сколько бы усилий ни прилагали иностранцы к тому, чтобы захватить нашу страну, она никогда не будет им принадлежать. Ее единственным законным хозяином всегда был, остается и будет во веки веков чешский народ. Старый Купка лукаво покосился в сторону Кропачека. - И те, кто бросает родину в эти дни, они тоже будут хозяевами? - спросил он. Ярош молча покачал головой. - Я тоже так думаю, сынок, - сказал механик. - И убей меня бог, ежели я поверю, что праздник будет на их улице. Никакие американцы, ни кто бы то ни было другой, кто заинтересован в наших нынешних делах своим карманом, не поможет им спасти свои шкуры. Уж это как пить дать. Верно, сынок? Ярош ответил таким же молчаливым кивком, и в сторожке наступила напряженная тишина, в которой отчетливо слышалось сердитое сопение Кропачека. Внезапно дверь порывисто распахнулась и на пороге появился Гарро. Он сумел сохранить не только бодрость духа, но и вид человека, уверенного в себе, в будущем, в жизни. Его смуглое сухое лицо не отражало даже усталости, хотя именно на его долю выпали все хлопоты с визами и пропусками друзей. Он вошел в сторожку, потрясая над головой пачкою бумаг. - Я вам говорил: все будет в наилучшем порядке. - Французская виза? - бросился к нему Кропачек. - Я ни минуты в ней не сомневался. - Еще бы! - сразу приободрясь, воскликнул Кропачек. - Мое имя достаточно известно деловой Франции. - К сожалению, нет времени, чтобы достать визы для иного пути, как только через Австрию. - Полетим хотя бы через ад. - Мне такой путь не очень нравится, - усмехнулся Гарро. - Я предпочел бы отправить вас кружным путем. - Не имеет значения, не имеет значения, - твердил Кропачек, рассматривая документ. - Ярош! Как быть с бензином? - Бензин есть, - сказал Ярош, - сейчас заправим. Он поспешно вышел, чтобы не оставить директору времени для вопросов. Пришлось бы признаться, что бензин он решил перекачать из собственной машины, которая должна была перевести самого Яроша в Прагу. Пришлось бы сказать, что ему вообще не нужно лететь в Прагу, так как он остается здесь, записавшись добровольцем в армию, которой предстояло защищать родные горы. Он остается вместе с товарищами, которые стали ему ближе всей родни, ближе дяди Яна и даже... да, даже ближе и дороже Марты. Это были Гарро, Даррак и Цихауэр, уже оформившие переход в чехословацкое подданство ради того, чтобы иметь право сегодня же вечером явиться на армейский сборный пункт. Выйдя из сторожки, Ярош по привычке оглядел серый горизонт и в сомнении покачал головой: погода не внушала доверия. Тем не менее самолеты садились и взлетали. Ярош направился к своей машине. Через полчаса бензин был перекачан, и Гарро повез к самолету на своей "татре" Кропачека с грудою чемоданов. От возбуждения лицо директора раскраснелось, усы растрепались. Сопя и смешно семеня короткими ногами, он помогал грузить багаж. Ярош вместе с пилотом в последний раз осматривал машину. - Можете прогревать моторы! - крикнул Крсшачек летчику в крайнем возбуждении. - А пани Кропачек? - удивился пилот. Кропачек сделал решительное лицо: - Я ей сказал: один час. - Не хотите же вы сказать... - в нерешительности начал было Ярош, но директор перебил его: - Именно это я и хочу сказать! Да, да, не смотри на меня, как на сумасшедшего. Кропачек пытался закурить сигару, по руки его так дрожали, что он только раскрошил ее и раздраженно бросил. Тут раздался испуганный возглас пилота: - Кто-то выкачал масло из моего бака! Ярош побежал к зданию склада. Вернувшись, он, не обращая внимания на протянутый Кропачеком бумажник, обратился к Гарро: - Кладовщик предлагает масло в обмен на вашу "татру". Кропачек возмущенно закудахтал, но Гарро вскочил в автомобиль и умчался с Ярошем. Они вернулись с маслом в запломбированных бидонах. За рулем "татры" сидел немец с налитой кровью физиономией, - такою же красной, как шарф вокруг его шеи. Как только бидоны были вынуты, он, не сказав ни слова, угнал автомобиль. Гарро добродушно расхохотался: - Даже не извинился в том, что ограбил нас. - Вы так и не сказали мне, сколько стоит ваша "татра"? - обеспокоенно проговорил директор, все еще держа в руках бумажник. Гарро беспечно отмахнулся: - Рассчитаемся, когда я приеду в Париж. Ярош давно уже не следил с таким трепетом за стрелками приборов, как в те минуты, когда пилот грел моторы. Привычные прикосновения к рычагам управления казались Ярошу полными нового смысла: быть может, он касается их последний раз в жизни... И кроме того... кроме того, в душе его еще не угасла надежда на то, что пани Августа вернется с Мартой. Марта улетит с родителями прочь от всего, что может ждать ее тут, прочь от ненавистного Пауля. Марта придет!.. Она не сможет не прийти! На аэродроме послышались шум и крики. Толпа беженцев заволновалась. В ней замелькали каски полицейских. Из уст в уста передавалась невероятная весть: власти очищают аэродром от чехов. Таково требование англо-французской комиссии. Сюда будут садиться только ее самолеты. Отправлять отсюда будут только иностранцев. Беженцы яростно сопротивлялись полицейским, выкидывавшим их чемоданы за забор. Женщины пускали в ход зонтики, мужчины - палки и кулаки. Людей было слишком много, чтобы полиция могла что-нибудь сделать. В распахнувшиеся ворота въехали грузовики с войсками. Но когда солдаты узнали, зачем их привезли, они принялись со свистом и бранью ударами прикладов выгонять полицейских с аэродрома. Беженцы в восторге приветствовали солдат. Ярош понял, что нужно спешить. - В вашем распоряжении считанные минуты, - сказал он Кропачеку. - Что делать с пани Августой? Кропачек, еще несколько минут тому назад уверявший, что не станет ждать ни одной секунды сверх назначенного часа, теперь совершенно растерялся. Его пугали не опасности, которым мог бы подвергнуться он сам, оставшись здесь. Нет, страшно было подумать, что могут остаться неулаженными все дела, связанные с переходом завода к немцам, нарушиться его связи с французскими деловыми кругами. Он растерянно смотрел то на Яроша, то на Гарро и, бессмысленно суетясь, бегал вокруг самолета. Внезапно он преобразился. Растерянность как рукой сняло. Он широко расставил коротенькие ножки, заложил руки за спину и с видом победителя уставился в поле. - Один час и ни секундой больше! - торжествующе воскликнул он к общему удивлению. - Прошу готовиться к старту. Но стоило Ярошу посмотреть в направлении его взгляда, как он понял все: по грязи поспешно шагала Августа. Тут и Ярош едва не вскрикнул от радости: за матерью следом шла Марта... Значит, Марта летела с родителями! Когда женщины подошли к самолету, винты уже медленно вращались под мелодичное позванивание моторов. Избегая устремленного на него взгляда дочери, Кропачек сам приставил к борту стремянку и протянул руку, намереваясь помочь жене войти. Но Августа решительно повернула его лицом к Марте. Отец и дочь стояли друг против друга, опустив головы. - Ну же, Марта, - сказала Августа. - Пауль сказал, что... - начала было Марта. Но отец не дал ей говорить: - Пауль сказал?! - Он едва не задохнулся от гнева. - Пауль сказал! Передай, что он может убираться ко всем чертям. Я даже не хочу знать, что он сказал. - Он в отчаянии схватился за голову. Шляпа покатилась в грязь. Махнул рукой жене: - Садись! - Видя, что она колеблется, гневно повторил: - Садись же! - И обернувшись к пилоту: - Старт!.. Прошу старт! Он схватил за руку Августу и потянул ее к стремянке, но она вырвалась и, рыдая, прильнула к Марте. - Ты должна лететь... ты должна лететь... - бормотала она, захлебываясь слезами. Марта стояла неподвижно, устремив пустой взгляд в пространство - мимо отца, мимо самолета, мимо стоявшего около него Яроша. А Ярош едва сдерживал желание схватить ее и бросить в отворенную дверцу. Он никогда не представлял себе, что человек может являть собою такое яркое олицетворение душевного опустошения, каким была стоявшая перед ним Марта. Наконец она нерешительно потянулась к отцу. - Прости меня... И заплакала. Ярош привык видеть Марту сильной, уверенной в себе, иногда даже немного высокомерной. Ему было невыносимо смотреть, как она стоит с протянутой, словно нищенка, рукой и слезы текут по ее ввалившимся, побледневшим щекам. И он с удивлением подумал: как это может Кропачек стоять и смотреть на нее и не протянуть ей руки? Впрочем, Кропачек недолго сумел выдержать суровый вид. Он обеими руками схватил голову дочери и прижал к своему плечу... Плечи его вздрагивали, так же как плечи Марты. Он взял Марту под руку, подвел к лесенке и подтолкнул к самолету. Его губы дрожали, и он только мог прошептать: - Ну... - Я не должна, не должна... - лепетала она, вцепившись в поручни. Не помня себя, Ярош подхватил Марту сзади и втолкнул в пассажирскую кабину. Судорожно всхлипывая, протиснула в дверцу свое грузное тело и пани Августа. Последним проворно взбежал Кропачек. - Вот так, вот так... - бормотал он, сквозь слезы улыбаясь Ярошу. Ярош захлопнул дверцу и махнул пилоту. Тот дал газ и медленно зарулил к старту. Но еще прежде чем он вырулил на бетонную дорожку, дверца самолета отворилась и из нее выпрыгнула Марта. Она упала, сделала попытку подняться, чтобы отбежать в сторону, но пилот уже дал газ. Поднятый винтами вихрь грязи ударил Марту, она снова упала. Самолет побежал. На секунду вихрь брызг скрыл от Яроша и удаляющийся самолет и распростертую на земле, рыдающую Марту. 19 Чемберлен сидел усталый, равнодушный. Его длинное худое тело так глубоко ушло в кресло, что голова оказалась много ниже высокой готической спинки. Ему было неудобно, хотелось откинуться, но прямая спинка мешала. От этого он совершал головой странные, беспомощные движения. Взгляд бесцветных старческих глаз был устремлен прямо на желтое лицо Флеминга, но тот не мог бы сказать с уверенностью, что премьер его видит. Временами голос Флеминга повышался, тогда во взгляде Чемберлена мелькало что-то вроде испуга и выражение его лица делалось несколько более осмысленным, но по мере того, как снова затихал голос секретаря, черты лица премьера принимали прежнее отсутствующее выражение. Премьер старался сдерживать одолевавшую его нервную зевоту. Насколько хватало сил, он внимательно слушал нового секретаря, которого ему подсунул Бен. Бен уверял, будто, имея рядом с собой этого человека, можно отказаться от собственной памяти. Будто бы однажды сказанное при Флеминге или прочитанное им может быть воспроизведено им в любой момент и в точном контексте. Перед тем как отправиться на совещание, Чемберлен хотел освежить в памяти все, что относилось к чехословацкой проблеме, восстановить содержание переговоров и тексты решений, предложений и нот, посланных чехам и полученных от них. - Слава всевышнему! Сегодня этой возне со строптивым народцем будет положен конец! Взгляд Чемберлена равнодушно скользнул по массивной фигуре Флеминга, по его большому, с нездоровой желтой кожей лицу с резко выдающимися скулами и темными мешками под глазами. - Вы нездоровы, Флеминг? - ни с того, ни с сего спросил премьер, прерывая доклад, от которого ему неудержимо хотелось спать. - Тропическая лихорадка, сэр. - Где вы ее подцепили? - На Новой Гвинее, сэр. - Стоило ездить этакую даль за таким товаром. - Я привез еще отличную коллекцию бабочек, сэр. При этих словах взгляд Чемберлена заметно оживился, и он выпрямился в кресле. - Вы говорите: бабочки? - Совершенно удивительные экземпляры, сэр. - С Новой Зеландии? - С Новой Гвинеи, сэр. Чемберлен посмотрел мимо уха Флеминга на видневшуюся за высоким окном светлую голубизну осеннего баварского неба. Он мечтательно улыбнулся. - Я вам признаюсь, Флеминг: в раннем детстве я любил бабочек. - В этом нет ничего предосудительного, чтобы делать из этого тайну. - Да, но понимаете, - Чемберлен бессмысленно хихикнул, - мне тогда казалось, что мальчику должно быть очень стыдно носиться по полям с сачком и потом восхищаться красотой насаженных на булавки крохотных разноцветных существ... Честное слово, из-за этого стыда я отказывал себе в удовольствии ловить бабочек. Это было моею тайной, никогда не удовлетворенной страстью, хе-хе... А вы их много наловили?.. Да вы садитесь, почему вы стоите? - Благодарю, сэр. Отличную коллекцию. Когда я преподносил ее в дар Ботаническому музею, то мне сказали, что у них никогда еще не бывало такого экземпляра. Troides meridionalis Rothsch. Чемберлен приставил ладонь к уху: - Как вы сказали? - Troides meridionalis Rothsch, изумительный вид. Чемберлен оживился и заерзал в кресле. - Очень интересно, Флеминг, чрезвычайно интересно! - Если это вас действительно интересует, сэр, я буду рад поднести вам мою печатную работу о бабочках Гвинеи. - Флеминг скромно потупился. - Она удостоена Малой бронзовой медали Королевского общества. - Это все необыкновенно интересно! - Чемберлен сделал попытку приподняться с кресла. - Как только мы покончим с этими скучными делами и вернемся в Лондон, вы непременно должны показать мне вашу работу. - Вы очень любезны, сэр. - Может быть, я займусь еще бабочками, а? Как вы думаете, Флеминг? - Это очень увлекательно, сэр. - Действительно, что может мне помешать заняться тем, что мне нравится?.. Жаль, что у меня не будет времени побывать на Новой Гвиане. - Гвинее, сэр. - Я и говорю: Гвинее, у вас неладно со слухом... Но я думаю, что при удаче и в Англии можно поймать недурные экземпляры. Я видел бабочек даже в Ричмонде... Я вам очень благодарен, Флеминг, вы вернули меня в далекое детство... Он не договорил: без доклада, как свой человек, вошел Нельсон. - Несколько слов, сэр. - Прошу, Гораций, прошу. Нельсон повел глазами в сторону Флеминга. - Вы свободны, Флеминг, - послушно промямлил премьер. - Прилетел господин Даладье, - сказал Нельсон, когда Флеминг вышел. - Я передал ему ваше желание повидаться в частном порядке, прежде чем начнется конференция. - Я выражал такое желание? - Сегодня утром. - Ну что же... это очень умно, очень. - Кому прикажете присутствовать, сэр? - Нет, нет, Гораций. Никаких секретарей, никаких записей, совершенно частная и доверительная встреча. - Если позволите, я проведу Даладье сюда так, что о встрече, кроме нас троих, никто не будет знать... - Именно так, Гораций, именно так... Вы одобряете мою идею, Гораций? Чемберлен беспокойно заерзал в кресле. - Мне нужно несколько минут, чтобы переменить воротничок. В последнее время у меня стала потеть шея. - Вы уже говорили мне, - с досадою, морщась, сказал Нельсон. - Я советовал вам поговорить с врачами... - С врачами? Прекрасная идея. Пусть врач придет, я должен с ним поговорить. Это отвратительно: вечно мокрый воротничок. Нельсон терпеливо ждал, когда он кончит болтать, потом невозмутимо сказал: - Через пять минут я приглашу господина Даладье. - Даладье? Ах, да, Даладье, а я думал - вы о враче. Когда Нельсон вернулся с Даладье, на Чемберлене был свежий стоячий воротничок необыкновенной вышины, казавшийся все же слишком низким для его морщинистой желтой шеи. Даладье старался придать значительность выражению своего неприветливого мясистого лица, которое считал похожим на лицо Наполеона. Каждое движение его тяжелого, грубо срубленного тела было исполнено сознанием важности миссии, определенной ему историей. Едва обменявшись с ним несколькими словами приветствия, Чемберлен заговорил о беспокойстве, которое ему внушает предстоящее свидание. - Что еще может выдумать Муссолини? - Какие бы предложения он ни сделал, - меланхолически заявил Даладье, - я заранее с ним согласен. - Давайте условимся, - несколько оживившись, сказал Чемберлен: - обещаем дуче принять всякое его предложение. А в дальнейшем будет видно, что из наших обещаний стоит выполнить. - Выполнить придется все, без чего нельзя умиротворить Гитлера, - с важностью произнес Даладье. - Да, да, именно так: умиротворить его, умиротворить во что бы то ни стало. Я совершенно убежден: если мы не достигнем соглашения, он завтра откроет военные действия. - И вместе с тем я верю в искренность его желания установить твердый порядок в Средней Европе, что вовсе не противоречит и нашим намерениям. Твердый порядок! - А возражения чехов? Морщины, собравшиеся вокруг рта и носа Даладье, превратили его лицо в безобразную маску. У французского премьера это называлось улыбкой. - Известен ли вам в юридической практике случай, когда суд спрашивал у приговоренного согласия быть обезглавленным? Но Чемберлену было не до шуток. Ему не давал покоя страх, испытываемый перед реакцией английского народа на происходящее. Ведь с этой реакцией ему придется столкнуться по возвращении в Лондон. Он не был уверен в том, что рядовой англичанин, воспитанный на парламентско-демократической фразеологии, простит ему преступление, замышляемое сегодня против Чехословакии. - Канцлер не понимает, что я не могу вернуться в Лондон с решением, которое хотя бы внешне не будет приемлемо для общественного мнения Англии, - пожаловался Чемберлен. - Гитлер не хочет этого понять. Он требует все больше и больше, - ворчливо проговорил он. - И я вынужден уступать и уступать, не считаясь ни с чем. - Надеюсь, в этом смысле дуче будет на вашей стороне. Я восхищен его идеей собрать нас тут, в Мюнхене, для решительного разговора. - Я все же сожалею, - сказал после некоторого молчания Чемберлен, - что Гитлер не пригласил сюда ни одного чеха, с которым можно было бы посоветоваться в случае затруднения. - Никаких затруднений нет и не должно быть. - Даладье разрубил воздух решительным движением смуглой, поросшей черными волосами руки. - Если мы скажем "да", то о чем же спрашивать чехов? - Речь идет о важнейших укреплениях в Судетских горах! Отдав их немцам, мы делаем чехов совершенно беззащитными. - Эти укрепления были нужны нам не меньше, чем чехам. Недаром же французы называли их "южной линией Мажино". И если я решаюсь отдать их, при чем тут чехи? - Даладье высоко поднял толстые, словно набитые ватой, плечи. Он пошевелил в воздухе короткими волосатыми пальцами, как будто пытаясь ухватить ускользавший от него довод. - Разве мы не были правы тогда, в деле с Испанией, когда вас меньше всего интересовало мнение самих испанцев? - Он исподлобья посмотрел на Чемберлена, но, не дождавшись ответа, продолжал: - Мы с вами до сих пор не были бы уверены, что испанский вопрос исчерпан, если бы стали слушать Альвареса дель Вайо и других... Не хотите же вы повторения такого спектакля и с этими... с чехами!.. Все складывается чрезвычайно удачно; дело можно, повидимому, закончить - трик, трак! - И он, как фокусник, прищелкнул пальцами: - Трик-грак! - Прага может заупрямиться. Бенеш в отчаянии может броситься в объятия русских. - К счастью, аграрии достаточно сильны, чтобы не допустить такого оборота дел. Даладье встал и прошелся, без стеснения потягиваясь. Он остановился напротив британского премьера, расставил толстые ноги и, засунув одну руку сзади под пиджак и без церемонии почесывая поясницу, другою похлопал себя по губам, желая показать, как ему скучно от этих разговоров. - Будем откровенны, - с развязностью проговорил он. - Важно, чтобы все было решено как можно быстрей, прежде чем чехи действительно успеют сговориться с русскими. - Вы правы: главное - как можно быстрей, - согласился Чемберлен. - Нужно отдать Гитлеру Судеты, прежде чем он придумает еще какие-нибудь требования, которым мы уже не сможем уступить. - И Даладье снова решительно рубанул воздух. 20 Капли падали с бетонного свода с угнетающей размеренностью, как будто где-то там, в многометровой железобетонной толще купола, был запрятан точный прибор, отмеривавший их секунда за секундой. Хотя от места, куда падала вода, до изголовья было сантиметров десять, Ярошу казалось, что капли ударяют ему в самое темя. Вообще ему было трудно привыкнуть к жизни в каземате форта. Легко ли летчику вместо свободного простора неба оказаться в подземелье, на глубине нескольких метров, вместо жизни птицы влачить существование крота! Пусть он пошел на это добровольно, пусть все они, кто сидит в этой норе, поклялись, что форт "Ц" достанется нацистам только с трупами его защитников, - все это не скрашивало неприглядности непривычного жилья. И, право, не будь около Яроша старых товарищей по испанской войне, он, наверно, не выдержал бы - ушел бы на поверхность, проситься обратно в воздух. Жаль, что с ним нет еще и Зинна, не вступившего в отборный гарнизон форта, чтобы не бросать своего передатчика. Люди нервничали. Большая часть их сумрачно молчала, сбитая с толку поведением французов и англичан. Но кое-кто ворчал, Ярош - больше других. - Что за идиотизм! - говорил он сквозь сжатые зубы. - Построить чудесные форты, набить их замечательными орудиями, снабдить самыми совершенными приборами - и забыть о людях, которым предстоит приводить все это в действие. - Люди! - насмешливо проговорил телефонист, сидевший в дальнем углу каземата. - Цена солдату - десять граммов свинца. Тесно, сыро? Подумаешь! Солдат не барышня. - Со всем этим я готов примириться, - сказал Ярош, - но вот эта проклятая капля... Я сойду с ума... - Перестань, - остановил его Цихауэр. - Посмотри на Даррака. И он кивком головы указал на скрипача, лежавшего на койке, закинув ногу на ногу, и сосредоточенно читавшего нотную тетрадь. - Луи?! - воскликнул Ярош. - Ему хорошо. Вокруг него всегда тот мир, который он пожелает создать. Вон посмотри: воображает себя в волшебном лесу или, быть может, в хижине горного короля... А я не могу не думать о том, что, вероятно, сейчас мои товарищи на мною испытанных самолетах идут в воздух... - Брось философствовать, - перебил Цихауэр. - Ты уже сказал себе, что ты простой пехотный солдат, - и баста. - Да, - согласился Ярош, - это так... Если бы только не эта проклятая капля. Луи оторвался от нот. - Ты надоел мне со своею каплей. - Он размял отсыревшую сигарету. - Капля - это в конце концов напоминание о том, что мир не кончается у нас над головою, что над нами есть еще что-то, кроме железа и бетона, пушек и пулеметов, мин и колючей проволоки... - Он привстал на койке и поймал в пригоршню несколько капель, упавших со свода. - Не суп, не водка, а самая честная вода. Оттуда, где под ногами пружинит засыпанная осенними листьями земля, где щебечут птицы... Одним словом, вода из того мира, который еще существует и который безусловно опять будет нашим. Может быть, там дождь шуршит сейчас по ветвям деревьев и ручьи звенят все громче... - Или светит солнце, - мечтательно проговорил Цихауэр, - и высоко-высоко над вершинами кедров, так высоко, что невозможно изобразить кистью, висят легкие мазки облачков... Он спустил ноги с койки и оглядел товарищей. - Даже удивительно думать, что где-то голубеет небо и есть, наверно, люди, которые не думают о возможности войны. - В Чехии таких нет, - раздраженно сказал Ярош. - Чехи хотят драться. Мы не хотим, чтобы нацистские свиньи пришли на нашу землю. Да, я буду драться за то, чтобы ни один кусочек моей земли не принадлежал коричневой сволочи. - Все будет именно так, как ты хочешь, - уверенно проговорил Цихауэр. - Не думаешь же ты, что все правительство покончит самоубийством? - Я не знаю, капитулируют ли наши министры и генералы, - сказал Ярош, - но народ будет драться. Луи в сомнении покачал головою. - Воевать без министров трудновато, а уж без генералов и вовсе нельзя. - Если взамен выкинутых на помойку негодных не явятся такие, которые пойдут с народом и поведут его, - сказал Цихауэр. Каптенармус, рыхлый человек с пушистыми черными усами, закрывавшими половину розовых щек, оторвался от губной гармоники, из которой неутомимо извлекал гнусавые звуки. - Ну, нет, брат, - сердито сказал он, - ты такие разговоры брось. Делать революцию, когда враг у ворот, - за это мы оторвем голову. - Дело не в революции, а в защите нашей страны от врагов, кто бы они ни были - немцы или свои, - проговорил телефонист. - Верно, друг! - воскликнул Цихауэр. - Вооруженный народ сумеет отстоять от любого врага себя и свое государство, которое создаст на месте развалившейся гнилятины. Несколько мгновений в каземате царило молчание, в котором были отчетливо слышны удары капель, падающих с бетонного свода. - Не понимаю я таких политических тонкостей, - проворчал каптенармус. - По мне государство - так оно и есть государство. Мне во всяком государстве хорошо... Только бы оно не было таким, о котором толкуют коммунисты. - Вот что! - Телефонист протяжно свистнул. - Дрожишь за свою бакалейную лавку. - И сквозь зубы зло добавил: - Шкура!.. А впрочем... - задумчиво продолжал он, - я полагаю, что на этот раз не прав и Руди Цихауэр: если французы не помогут нам сдержать проклятых гитлеровцев - крышка! Всем нам крышка! И тем, что сидят на горе в Праге, и нашему брату - простому люду. Гитлер вымотает из нас кишки! - Да что вы, в самом деле, заладили похоронные разговоры? - рассердился Даррак. - Французы одумаются, они заставят своих министров понять, что капитуляция перед Гитлером - смерть для них самих. - Чорта с два! - огрызнулся телефонист. - Одумались они с Испанией?.. Капитулировали - и стригут себе купоны как ни в чем не бывало. Видели мы, как они "одумываются". Господа Даладье и Гамелены могут сдать Гитлеру и Париж. - Никто не посмеет даже в мыслях пустить немцев к сердцу Франции! - запальчиво воскликнул Луи. - Народ им не позволит! Телефонист расхохотался: - Уж не ты ли им помешаешь? - Нас миллионы. - Тошно тебя слушать. Прежде чем вы успеете сообразить, немцы будут маршировать под Триумфальной аркой. - Молчи! Ты не смеешь об этом и думать. - Бросьте ссориться, - вступился Цихауэр. - Каждый прав по-своему; настоящие французы не могут об этом даже думать, но сумеют ли они предупредить катастрофу, которая идет к ним из-за Рейна? - Скажи откровенно, Руди, - спросил Луи, - ты презираешь французов? - Я дрался рядом с батальоном Жореса. - Почему же ты так говоришь? - Я презираю ваше правительство. - А говорят: каждый народ имеет то правительство, какого заслуживает, - усмехнулся телефонист. - И не будут ли сами французы достойны презрения, если станут терпеть правительство, которое продает их на каждом шагу? - Кому это? - спросил каптенармус. - Тем же немцам... Хотел бы я знать, откуда у этих немцев столько денег? Еще недавно они были голы и босы, а теперь, глядите, покупают правительства налево и направо. - Видно, у них нашелся дядюшка с деньгами, - сказал Луи. - Но нынче дядюшки даром ничего не дают. - Ясно, что не даром... Может статься, Германия не единственная фигура в этой темной игре? - Телефонист хитро подмигнул. - А кто же еще, по-твоему? - с недоверием спросил каптенармус. - Американский дядюшка нашелся у фрица. - Скажешь тоже! - А что же тут невероятного? Народ правильно толкует: кто боится Испанской республики?.. Те, у кого денежки плачут, если народ власть возьмет. А чьи там денежки? Знающие люди говорят: английские да американские... А что этот голоштанник Гитлер без богатых дядюшек? Пшик - и нет его!.. - И с нескрываемой ненавистью закончил: - Мало что палач, так еще за чужой счет... А тем-то, американцам, такие и нужны!.. И среди чехов ищут таких же скотов: нельзя ли кого купить, да подешевле?.. Чтобы чужими руками Чехию в американский карман сунуть... - Что бы ни случилось там, наверху, наше дело держаться, - сказал Цихауэр. - Мы пост номер семнадцать - инженерное обеспечение склада боеприпасов форта "Ц". Я стараюсь, чтобы мои мозги работали сейчас в таком масштабе. - Это потому, что ты еще слишком немец, - сказал Ярош. - Небось, не был бы так спокоен, если бы за спиною вместо Праги стоял Берлин. - Поймав на себе укоризненный взгляд Цихауэра, Ярош смутился. - Не сердись. Это я так, от ярости. Знаю: ты весь тут. Так же, как Луи, как я, как все мы, настоящие чехи. - Все: чехи, чехи, чехи!.. - неожиданно раздалось из черной пасти, которою начиналась потерна. Там уже некоторое время стоял Каске и слушал разговор, происходивший в каземате. - Как будто мы здесь не для того, чтобы защищать свое отечество. Ну, что же вы замолчали?.. Чужой я, что ли? Ответом Каске было общее молчание. - Молчите... - обиженно повторил он. - Словно вошел не такой же солдат, как вы. - С чего ты взял, мы вовсе не замолчали, - сконфуженно проговорил каптенармус. - Честное слово, Фриц, мы тут ничего такого не говорили... просто поспорили немножко. Ты все где-то пропадаешь, мы даже и забыли про тебя. - Вот, вот, - стараясь казаться добродушным, что ему, однако, плохо удавалось, проговорил Каске, - про меня всегда забывают. Каске что-то вроде старого сапога: надели на ногу и забыли. - Ты о себе довольно высокого мнения, - иронически бросил Цихауэр, который с особенным удовольствием пользовался теперь тем, что солдатский мундир уравнял его с деспотичным механиком. Все засмеялись. Каске оглядел их, одного за другим, исподлобья злыми глазами и остановил взгляд на вошедшем в каземат священнике. Отец Август Гаусс осенил солдат быстрым, небрежным крестом и притронулся пальцами к фуражке военного капеллана. - Все спорите, ссоритесь, - сказал он укоризненно и присел на койку Яроша. - Разве теперь время разбирать, кто немец, кто чех? - Этому всегда время, - хмуро проворчал телефонист. - Каске немец и должен им оставаться - для себя, для всех нас. В душе и в делах, - наставительно произнес священник. - Разве деды господина Каске не жили в этих горах, не обрабатывали их, не содействовали их процветанию, не ели честно заработанный хлеб, забывая о том, что они немцы, трудясь бок о бок с чехами? - Именно, - не сдерживаясь, выкрикнул телефонист, - бок о бок, всегда с плеткой в руках; всегда либо в шапке жандарма, либо с тростью помещика. Мы их хорошо помним - и наших "королевско-императорских" немцев и мадьяр великой двуединой империи славных Габсбургов. - По-вашему, чтобы быть честным человеком, нужно перестать быть немцем? - Август покачал головой. - Словно немцы не такой же народ, как все другие. - Тут-то и зарыта собака! - горячо воскликнул Даррак. - Вопрос в том, о каких немцах идет речь. Из-за того, что некоторые из них возомнили себя особенным народом, все и пошло кувырком. Вот и приходится теперь выбирать: называть ли кого-либо немцем или честным человеком? Разве я не прав, Руди? Ты сам был немцем... Цихауэр вскинул голову. - Немцем я не только был, но и остался. И всегда останусь. Но именно немцем, а не гитлеровской швалью. Каске посмотрел на него злобно горящими глазами, но смолчал. - Послушайте-ка, ребята, - вмешался каптенармус, - бросьте вы ссориться. Политика не для нас с вами. - Заткнись ты, Погорак! - крикнул телефонист. - Сейчас опять заговоришь о Сыровы. Слышали мы его речи: "Идите по домам и доверьтесь правительству". К чорту правительство, которое поджимает хвост при одном виде немецких псов! - Я тоже умею браниться, ребята, - вдруг повышая голос и как бы сразу превращаясь из священника в офицера, проговорил Август. - Не воображайте, что вы одни были солдатами и никто, кроме вас, не сумеет постоять за себя. К чорту такие разговорчики! С чего вы взяли, будто немец не может понять того, что надвигается на Судеты? Именно потому, что мы с Каске немцы, мы здесь, в этом форте, и не уйдем из него даже тогда, когда уйдете все вы. Не одним вам тесно на этом свете с Гитлером. - Пусть сам Бенеш придет сюда и скажет: "Каске, оставь свой пост" - я не уйду, - сказал Каске. - А знаете, ребята, мне это нравится! - воскликнул Даррак. - Так и должен рассуждать солдат. - Да, - раздельно и громко сказал Цихауэр. - Если он... провокатор. Каске подскочил к художнику. - Что ты сказал? Цихауэр спокойно выдержал взгляд механика. Он знал, что Каске дрянь, ни на грош не верил ни его разглагольствованиям, ни проповедям отца Августа. Больше того, он подозревал их в способности предать, но раз власти нашли возможным включить их в состав гарнизона, не его дело спорить. Он только сказал: - Солдат, даже самый храбрый, должен понять, что один несвоевременный выстрел на границе может окончиться трагедией для всей Чехословакия. Вы, Каске... - Господин Каске, - сердито поправил механик. - Вы, Каске, - упрямо повторил художник, - знаете, что Гитлеру только и нужен такой провокационный выстрел на границе, чтобы вторгнуться сюда всеми силами и захватить уже не только Судеты, которые так любезно предлагают им господа чемберлены, а все, что ему захочется. Повелительным движением Август заставил спорщиков замолчать. - Послушайте, Цихауэр, вы еще новичок в таких делах, а я вам скажу: если чехи отдадут без боя эти прекрасные укрепления на оборонительном рубеже, созданном для них самою природой, то чешское государство будет беззащитно, как цыпленок. - Правительство знает это не хуже вас. - Знает или нет, но у него не будет больше естественной линии для обороны против наступления гитлеровцев и, поверьте мне, не будет времени, чтобы создать новые форты. Это говорю вам я, старый солдат, видевший Верден. У чехов один выход: ни шагу назад, что бы ни толковали политики. - Мы дали клятву слушаться офицеров. - Бог дал мне власть разрешать клятвы... Умереть на этих фортах - вот задача честного защитника республики. Если будет бой, мы будем драться. Если бой будет проигран - взорвем форт. Вот и все, - решительно закончил Август. - Нет, не все, господин патер! - возразил Цихауэр. - Есть еще одна возможность. - Он на мгновение умолк и с видимым усилием договорил. - Капитуляция, приказ отойти без боя. - Отойти без боя? - Август рассмеялся. - Сразу видно, что вы не прошли школу немецкой армии. - В Германии мне довелось побывать в школе, от которой отказались бы и вы. Август с любопытством посмотрел на Цихауэра, но тот промолчал. Священник продолжал тоном наставника: - Вы - семнадцатый пост, и не мне вас учить тому, что это значит. - Он положил руку на маленький пульт с рубильником, прикрытым запломбированным щитком. После некоторого молчания он, прищурившись, посмотрел сначала на Яроша, потом на телефониста. - Или вы боитесь? Скажите мне прямо: отец, мы хотим жить, - и я помогу вам перенести это испытание... Ну, не стыдитесь, говорите же, перед вами священник. - Он снова притронулся к маленькому рубильнику. - Если вам страшно, я останусь тут. - В его голосе появились теплые нотки: - Понимаю, друзья мои, вы все молоды. Я понимаю вас. Хорошо, идите с миром, я останусь тут, как если бы господь судил испить эту чашу не вам, а мне. - Он исподтишка наблюдал за впечатлением, какое производят его слова на солдат. Но ни выражение их лиц, ни взгляды, которыми они избегали встречаться с глазами Августа, не говорили о том, что его речи доходят до их сердец. Один только Каске, стараясь попасть в тон священнику, с напускной отвагой сказал: - Нет, отец мой, не ваше это дело - взрывать форты. Пусть уходят отсюда все. Каске включит рубильник и взлетит на воздух вместе с фортом. Ни одна пушка, ни один патрон не достанутся врагу. В этом вы можете быть уверены. Август издали осенил его размашистым крестом так, чтобы видели все. Ярош стукнул кулаком по краю койки. - Никто из вас не прикоснется к рубильнику без моего приказа. Здесь ваш начальник я, и делать вы будете только то, что прикажу я. - Но, но, господин унтер-офицер, - усмехнулся Каске. - Никто не оспаривает вашего права приказывать, но даже вы не можете мне приказать быть трусом. - Так я тебе скажу, - крикнул Ярош: - тот, кто протянет руку к рубильнику без моего приказа, получит пулю! И в подтверждение своей решимости расстегнул кобуру пистолета. - Тут не о чем спорить, - примиряюще сказал патер Август, - именно так и должен держать себя начальник, который отвечает за исполнение приказа старших начальников. - Он сделал паузу и состроил загадочную мину. - Весь вопрос только в том, чтобы там, среди этих старших офицеров, не... не оказалось предателей. Ярош вскочил с койки. Его губы вздрагивали от негодования. - Кто дал вам право так думать? Там, наверху, сидят чехи. - А вы думаете, среди чехов не может быть предателей? - Когда речь идет о родине... - Люди суть люди, господин Купка. Разве полгода назад любой чех не счел бы меня сумасшедшим, если бы я сказал, что не верю в честность французов или англичан? - Франции и Англии или французов и англичан? - запальчиво крикнул Даррак. - А это не одно и то же? - насмешливо спросил священник. - Да, мы, побывавшие в Испании, научились отличать правительство Англии от ее народа, - сказал Даррак. - Ах, вот как! И вы побывали там? И тоже, может быть, в качестве "защитника республики"? - Иначе я постыдился бы об этом упоминать. - Браво, Луи! - воскликнул Цихауэр. - Ты научился разговаривать по-настоящему. - А вы знаете, что это очень сильно смахивает на пропаганду русских большевиков? - насупившись, сказал патер Август. - Тех самых большевиков, что отступились сейчас от своих обязательств защищать Чехословацкую республику от Гитлера. - Это ложь! - с возмущением крикнул Цихауэр. - Мы знаем, что происходит в действительности: Советы заявили о своей готовности выступить в защиту Чехословакии. - Это Годжа и Сыровы не пожелали, чтобы за нас заступился Советский Союз, - сказал Ярош. - Сами побоялись, или же не позволил английский дядюшка. - И правильно сделали, - попробовал вставить Август. - Приди сюда русские, вся Чехия стала бы красной. Но Цихауэр перебил его: - Да, министры побоялись заключить трехсторонний договор и ограничились отдельными договорами с Францией и СССР, обусловив советскую помощь выступлением французов. - Кто же знал, что наши министры окажутся такими подлецами, - заметил Даррак. - Опять за старое! - недовольно проговорил каптенармус Погорак. Он достал из-под койки банку консервов и большую флягу. - Благословите, отец! Но прежде чем Август успел сделать движение простертою рукой, в глубине потерны вспыхнул яркий свет ручного фонаря и послышалось звонкое эхо торопливых шагов. Все замерли с вилками в руках. В каземат вошел Гарро. - Садитесь с нами... - начал было каптенармус, но запнулся, увидев взволнованное лицо француза. - Чемберлен, Даладье и Муссолини прилетели к Гитлеру в Мюнхен, - быстро проговорил Гарро. - Они открыли конференцию, на которой решают судьбу Чехословакии без участия чехословацких представителей. - Этого не может быть, - тихо проговорил Даррак. - Они не посмеют... не посмеют! Гарро опустился на край его койки. Молчание нарушил Август. - Пансион для нервных барышень! - Он придвинул к себе консервы, отвинтил крышку фляжки и бережно налил ее до краев. Прежде чем выпить, насмешливо оглядел остальных. Следующим налил себе Каске. Он заметно волновался, но старался делать все, как священник. Глядя на них, ткнул вилкой в банку и каптенармус. Когда Ярош потянулся к фляжке, она была уже наполовину пуста. Он сделал глоток и передал ее телефонисту. - Может быть, вы и правы, - сказал Гарро. - Иначе действительно тут можно повеситься, пока эти господа заседают в Мюнхене. Но на его долю во фляжке уже ничего не осталось. - Жаль, - сказал он. - У тебя, Ярош, ничего нет? - Нет... Каске полез в свой ранец и, достав две бутылки коньяку, с торжествующим видом поднял их над головой. 21 Гарро взглянул на часы. - Странно, должны бы уже быть какие-нибудь известия. Все, словно сговорившись, поглядели на телефон. Гарро потянул к себе лежавшую на постели Даррака раскрытую книгу. Пробежав глазами с полстраницы, он сказал с усмешкой: - Если бы старик знал, что ему придется принять участие в обороне и этих фортов, тоже предаваемых французскими министрами!.. - В этом и сила Гюго, - сказал Луи: - сказанное им сохраняет смысл на долгое время. Он взял книгу из рук Гарро и прочел вслух: - "Вы, потомки тевтонских рыцарей, вы будете вести позорную войну, вы истребите множество людей и идей, в которых нуждается мир. Вы покажете миру, что немцы превратились в вандалов, что вы варвары, истребляющие цивилизацию". - Луи торжественно простер руку. - "Вас ждет возмездие, тевтоны. История произнесет свой приговор..." - И привести его в исполнение суждено нам! - крикнул Ярош. Он был возбужден, его глаза блестели. - Если бы форт мог передвигаться, подобно танку, он перешел бы сейчас в атаку, - насмешливо проговорил Август. - Неужели еще ничего неизвестно? Гарро вопросительно посмотрел на телефониста. Тот, нахмурившись, постучал рычагом, подул в трубку, осмотрел аппарат, проводку, недоуменно пожал плечами и несколько раз крикнул: - Алло!.. Алло!.. Центральный пост не отзывался. Гарро провел ладонью по вспотевшему лбу. - Это не может быть... Август злорадно ухмыльнулся: - Все, все может быть там, где люди не знают своего долга. - Отец мой, вы прекрасно сделаете, если пройдете в другое помещение, - резко сказал Гарро. Ему только сейчас пришло в голову, что не следует оставлять в каземате ни этого попа, о котором давно ходят слухи, не располагающие в его пользу, ни подозрительного Каске, чьи пронацистские симпатии были известны всему заводу. Гарро отрывисто бросил: - Рядовой Каске! - В голосе его звучали нотки, заставившие механика вскочить и вытянуть руки по швам. - Вы пойдете со мной. - И пока Каске брал винтовку и надевал шлем, Гарро пояснил Ярошу: - Мы дойдем до центрального поста, узнаем, в чем там дело. Оттуда я позвоню сюда. Август молча поднялся и последовал за ними. Скоро их шаги смолкли в черном провале бетонного тоннеля, и в каземате снова не стало слышно ничего, кроме звонкого падения капель. Четверо солдат, как зачарованные, глядели на молчащий телефон; пятый - каптенармус, - отяжелев от коньяка и еды, клевал носом, сидя на койке, потом приткнулся к изголовью и заснул. Ярошу казалось, что там, на земле, поверх многометровой толщи брони, изрытой норами казематов и ходами потерн, уже произошло что-то, что решило их судьбу, судьбу страны, народа, может быть всей Европы. Ему ни на минуту не приходило в голову, что молчание телефона могло быть простой случайностью. Маленький аппарат представлялся ему злобным обманщиком, злорадно скрывавшим от них, заточенных тут, важную, может быть роковую, тайну мирового значения... Цихауэр то и дело подносил к уху карманные часы, словно движение секундной стрелки было недостаточным доказательством того, что они идут. Прошло с четверть часа. Гарро давно должен был достичь центрального поста. Луи переводил взгляд с телефона на часы Цихауэра и обратно. Телефонист несколько раз в нетерпении снимал трубку и дул в нее. Ярош настороженно следил за действиями телефониста. Когда тот в отчаянии бросил немую трубку на рычаг, Ярош спросил Цихауэра: - Ты думаешь, что уже началось? Цихауэр сердито повел плечами. - Если война начинается с того, что в фортах перестает работать связь, то... - Ну?.. Что ты хочешь сказать? - нетерпеливо спрашивал его Луи. - ...поздравить нас не с чем. - А как ты думаешь, Руди, - спросил телефонист, - они действительно такие негодяи или просто дураки? - Ты о ком? - Мюнхенские продавцы. - Мне кажется, что Чемберлен - старый подлец. У него простой расчет: заткнуть Гитлеру глотку за счет Франции. - А французы! Дураки или предатели? - А французы?.. Одни из тех, кто согласился на Мюнхен, - дураки, другие чистой воды предатели, - не задумываясь, сказал Цихауэр. - Господи боже мой! - в отчаянии воскликнул телефонист. - И всегда-то одно и то же: чем больше у людей денег, тем меньше у них совести. Словно золото, как ржавчина, ест человеческую душу. - Пожалуй, ты не так уж далек от истины, дорогой философ, - сказал Ярош. - Да, жизнь частенько оказывается неплохим учителем. Какая книга может так открыть глаза на правду, как жизнь? - спросил Цихауэр. - Тому, кто хочет видеть. - Таким, как мы, незачем ходить по земле с завязанными глазами, - сказал телефонист. - А именно этого-то и хотели бы те - "хозяева" жизни, - сказал Цихауэр. - Это верно, - согласился телефонист. - Если бы мы могли на них работать без глаз, они ослепляли бы нас при самом рождении. - Договорились, - неприязненно бросил проснувшийся каптенармус. - Тебя послушать, выходит, что ежели у человека завелось несколько тысчонок, так он уже вроде зверя. - А разве не так? Разве все эти типы, там, наверху, не хуже зверей?! Разве они знают, что такое честь, патриотизм, честность?! - гневно воскликнул Ярош. - Разве для них отечество не там, где деньги? Не готовы ли они продать Чехословакию любому, кто обеспечит им барыш? - Ярош кивкам указал на телефониста: - Он верно сказал: всюду одно и то же. Все толстобрюхие заодно с этой шайкой - в Англии, в Германии, у нас. Всюду фабрикант - фабрикант, всюду помещик - помещик. Кровь для них - деньги. Честь - барыш. Наши чешские ничем не хуже остальных. - И что самое обидное, - проговорил сквозь зубы телефонист, - каких-нибудь двадцать жуликов вертят двадцатью миллионами таких олухов, как я. Взяв пример с русских, и мы ведь можем, наконец, стукнуть кулаком по столу: а ну-ка, господа хорошие, не пора ли и вам туда же, куда послали своих кровососов русские?!. Ей-ей, и мы ведь можем, а? - Это зависит от нас самих, - заметил Даррак. - Луи, ты становишься человеком! - с улыбкой повторил Цихауэр. Француз подбежал к рубильнику. - Пора сорвать пломбу, Ярош! - быстро и взволнованно проговорил он. - Я чувствую, что случилось что-то нехорошее: телефон молчит, и Гарро не звонит, и Каске не возвращается... Что, если наверху уже немцы? - Не говори глупостей. - Заметив, что Даррак тянется к пломбе, Ярош вскочил и оттолкнул его руку. - Что-нибудь случилось с Гарро, - встревоженно проговорил Луи. - Позволь мне, капрал, сходить на пост. Ярош одно мгновение в нерешительности смотрел на него, потом перевел взгляд на Цихауэра. - Пойдешь ты! - И, подумав, прибавил: - С телефонистом, все равно он тут не нужен. Цихауэр вытянулся, щелкнул каблуками и, выслушав приказание Купки, тихонько сказал: - Проводи меня немного. Они отошли так, чтобы их не могли слышать оставшиеся в каземате. - Дай мне слово, Ярош, что ты не позволишь тут наделать глупостей. - Иди, иди, Руди... тут все будет в порядке. Ярош помахал рукою удалявшимся Цихауэру и телефонисту и пошел обратно к каземату. Навстречу ему бежал каптенармус. - Господин капрал, господин капрал! - Усач задыхался от волнения. - Они там... рубильник... Вбежав в каземат, Ярош увидел Луи, склонившегося над пультом. Крышка была уже поднята. Были открыты и рубильник и аварийная подрывная машинка, которую следовало привести в действие в случае нарушения главной сети. Лицо Даррака отражало крайнюю степень нервного напряжения, на лбу его выступили крупные капли пота. - Назад!.. Луи!.. - крикнул Ярош с порога, но, увидев Луи, понял, что за несколько минут его отсутствия тут произошло нечто чрезвычайное: глаза Луи, стоявшего с телефонной трубкой, казались безумными. Он пробормотал: - Они приняли условия капитуляции! - Соединись с комендантом. - Он уже оставил форт. Лишним людям приказано выходить наверх. - С этими словами Луи отбросил трубку и положил руку на рубильник. - Послушай, Луи, не будь девчонкой, - просительно произнес Ярош. - Ты же не Каске, ты понимаешь, чем это грозит. Нет, француз уже ничего не понимал. Он едва слышно пробормотал: - Сдать им форты? Разве ты не помнишь, как нас надули после Испании? Ты веришь им еще хоть на полслова? - Довольно! - крикнул Ярош и резким движением передвинул на живот кобуру. - Рядовой Даррак, три шага назад! Луи засмеялся. Ярош медленно потянул пистолет из кобуры. Его взгляд был прикован к расширенным глазам Луи, глазам, которые он так хорошо запомнил с того дня, когда впервые увидел француза склонившимся над ним, там, в Испании, когда этот француз вместе с американцем Стилом вытащил его из воронки. В тот день он понял, что готов сделать все для этого молодого скрипача с большими глазами мечтательного ребенка... И вот... Ярош вынул пистолет. За спиной Яроша послышались поспешные шаги и голос запыхавшегося Каске: - Комендант приказал: всем отсюда... один остается, чтобы взорвать форт. Ярош боялся оторвать взгляд от руки Даррака, лежавшей на рубильнике. Не оборачиваясь, спросил немца: - Где Цихауэр? - Почем я знаю... Ярош не обернулся, хотя эти три слова значили для него гораздо больше, чем подозревал Каске: это значило, что Каске не был в центральном посту, что он передавал чей угодно приказ, только не приказ коменданта. Если бы он шел оттуда, то не мог бы разминуться с Цихауэром. Значит, нужно дождаться возвращения Руди... Но куда же девался Гарро? Сбитый с толку, Каске несколько неуверенно произнес: - Комендант при мне передал сюда приказ по телефону. - И крикнул Дарраку из-за спины Яроша: - Слышишь? Исполняй же приказ: включай пятиминутный механизм - и все мы успеем отсюда выбраться... Ну?! Ярош видел, как дрогнули пальцы француза, и поднял пистолет. Но прежде чем Ярош решился спустить курок, его цепко охватили длинные руки Каске. Только когда раздался крик немца, приказывавшего Дарраку включить рубильник, Ярош до конца понял, что целью Каске была катастрофа во что бы то ни стало. Он понял и провокационное значение этой катастрофы, и смысл сегодняшнего появления патера Августа, и коньяк Каске - все. Ярош сделал усилие освободиться из объятий Каске и вместе с немцем упал на пол. Пока они боролись, в поле зрения Яроша несколько раз попадала лампочка под потолком каземата. Он видел, что свет ее делается все более тусклым, как если бы напряжение в сети падало по мере уменьшения числа оборотов динамо. Охваченный страхом, что в темноте, которая должна вот-вот наступить, Луи включит рубильник, он крикнул: - Луи... помоги мне!.. Он поймал взгляд Луи, видел, как тот оторвал руку от пульта, сделал шаг в их сторону, но тут наступила полная темнота, - в тот самый момент, когда Ярошу удалось рукоятью пистолета нанести Каске удар по руке, заставивший того разжать объятия. - Луи! Француз молчал. Потерявший в темноте ориентировку, Ярош не представлял теперь, с какой стороны находится пульт. - Луи! - повторил Ярош. - Не подходи, не смей приближаться!.. Я буду стрелять. Вот как?! Повидимому, бедняга окончательно утратил контроль над собою. - Луи! - Пойми же: иначе нельзя. Немцы не должны захватить все это. Я не могу иначе, не могу... Очевидно, говоря это, француз продолжал на ощупь отыскивать пульт, так как Ярош слышал шум падающих вещей. - Эй, Луи, ты обязан мне повиноваться! - Это не должно достаться немцам!.. - твердил Даррак. - Приказываю тебе не шевелиться! - Нас предали дважды и предадут еще раз, если мы будем им повиноваться. Собственная совесть - вот кого я обязан слушать. Никого больше. - Ты не имеешь права решать за наш народ... - Ваш народ? - Француз истерически расхохотался. - Ваш народ должен перевешать министров, которые капитулируют, и защищать свою страну!.. Народ? Я тут потому, что верил в него, но больше не верю. Никому не верю. Не мешай мне, если не хочешь, чтобы я убил тебя... И в доказательство того, что он намерен осуществить угрозу, Даррак передернул затвор винтовки. Ярош вскинул пистолет и выстрелил в кромешную черноту каземата. И тотчас же с непостижимым для такого солдата, как Луи, проворством в лицо Ярошу сверкнула вспышка винтовочного выстрела. Слившийся воедино грохот двух выстрелов потряс низкий свод каземата и оглушил Яроша. Но, словно боясь, что решимость оставит его, он один за другим разрядил патроны туда, где за секунду до того видел вспышку выстрела. Ярош думал теперь лишь о том единственном, о чем обязан был думать: взрыв форта должен быть предотвращен. И он стрелял, стрелял до последнего патрона. Обойма была пуста. Ярош понял, что не сможет сменить обойму. Его рука, сжимавшая пистолет, дрожала мелкой неудержимой дрожью. Тихо, словно боясь нарушить наступившую тишину, он прошептал в черное пространство: - Луи!.. Он не мог себе представить, что одна из его восьми пуль сделала свое дело, хотя за минуту до того только этого и желал. - Луи!.. - в отчаянии крикнул он, уже понимая, что друг не может ему ответить. Прежде чем он сообразил, что должен теперь делать, в потерне послышался топот бегущего человека. В каземат вбежал, светя перед собою ручным фонарем, Цихауэр. - Сюда! - крикнул Ярош. - Посвети скорее сюда! Он растерянно осматривал распростертое на полу тело француза. - Пусти, - сказал Цихауэр, опускаясь на колено и нащупывая пульс Луи. Он хотел было спросить Яроша о том, что тут случилось, но, увидев его глаза, молча снял со стены и развернул носилки. Они положили на них Луи и, обойдя распростертого у входа в потерну Каске, углубились в тоннель. Немец был мертв. Одна из пучь Луи, видимо, попала в него. Шаги их гулко отдавались под бетонными сводами. Они шли длинными подземными переходами, через залы казарм, мимо казематов со сложными механизмами управления, мимо складов с запасным оружием, где на стеллажах поблескивали желтою смазкою длинные тела орудий и ребристые стволы пулеметов. Вдруг вспомнив, Ярош спросил: - А куда девался Гарро? - Мы нашли его без сознания в потерне. - Каске! Цихауэр сделал такое движение, словно хотел пожать плечами, но ему помешала тяжесть носилок. Свет фонарика Цихауэра дробился на стальных решетках, то и дело перегораживавших путь. Вокруг не было ни души. Все было мертво и молчаливо. Маленькие электровозы застыли на рельсах с прицепленными к ним вагонетками, полными снарядов. Ящики консервов и заиндевевшие мясные туши виднелись сквозь растворенные двери холодильника; шанцевый инструмент чередовался в нишах с запасными винтовками и ручными пулеметами, с яркою медью пожарных принадлежностей. Все было готово к бою, к упорному, длительному сопротивлению. Но вот, наконец, впереди показалась полоска слабого света. Это был серый сумрак леса, затянутого пеленою мелкого осеннего дождя. Сквозь него пробивался рассвет рождающегося дня - первого дня октября 1938 года. 22 Флеминг прислушивался к ровному голосу Нельсона и неторопливо помешивал ложечкой в чашке. Это была десятая чашка кофе, которую он выпивал за этот вечер. Он прихлебывал кофе и старался не смотреть на сидевших в уголке чехов - посла в Берлине Мастного и референта Масаржика, вызванных для того, чтобы доставить чехословацкому правительству решения мюнхенского сборища. Он видел, как этих двух людей везли с аэродрома под охраною гестаповцев, словно они были не представителями свободной и независимой страны, а уголовными преступниками. Он слушал теперь, как Нельсон с видом снисходительного превосходства объяснял им точку зрения англо-французских делегатов, скучающе-нудным голосом повторяя на разные лады одно и то же: - Этот план и карта с обозначением зон эвакуации являются окончательными. Никакие отступления от них не могут быть допущены. - Позвольте, - в десятый раз восклицал Мастный, - план неприемлем ни с какой точки зрения. Он должен быть пересмотрен. Отторжение некоторых районов нарушает жизненные интересы нашей страны, оно парализует транспорт, обессиливает индустрию, делает невозможной оборону границ. Нельсон демонстративно в десятый раз взглядывал на часы и, не уставая повторять одно и то же, начинал: - План принят британской делегацией. Если вы его не примете, то будете улаживать ваши дела с Германией в полном одиночестве. - Быть может, оно и не будет таким полным, как вы полагаете, - выходя из себя, сказал Масаржик. - Я бы предпочел не слышать этого намека, - высокомерно ответил Нельсон, - чтобы не давать ответа, который вам, может быть, еще и неизвестен, но уже совершенно сложился у правительства его величества. - Мы будем апеллировать к Франции! - воскликнули чехи в один голос. Нельсон кисло улыбнулся: - Быть может, французы и будут выражаться более изысканно, но могу вас уверить, что они так же приняли план, как мы. Чехи растерянно переглянулись, но не успели больше ничего сказать, так как Нельсона вызвали из комнаты. Флеминг видел, что чехи сидят в состоянии полной подавленности. Мастный то свертывал полученную от Нельсона карту, то снова расправлял ее. Оба непрерывно курили. Не меньше получаса прошло в совершенном молчании. Флеминг налил себе новую чашку кофе. Он поймал при этом жадный взгляд, брошенный на кофейник Масаржиком, и вспомнил: за двенадцать часов, проведенных чехами в этой комнате, он не заметил, чтобы кто-нибудь предложил им поесть. Он выжал в кофе половинку лимона и налил виски, так как чувствовал приближение приступа лихорадки. Вот уже полчаса, как ему приходилось стискивать зубы, чтобы не дать им стучать от начинавшегося озноба. Но он не мог позволить болезни свалить его, прежде чем он увидит финал трагедии. В дверь просунулась голова одного из секретарей Чемберлена: - Мистер Флеминг, проводите чешских делегатов в зал конференции. До слуха Флеминга эти слова дошли сквозь уже заполнявший голову горячий звон, но он отчетливо слышал, как кто-то из чехов с горькой иронией сказал: - Нас еще называют делегатами... Когда они втроем вошли в зал конференции, ни Гитлера, ни Муссолини там уже не было. Даладье сидел вполоборота к вошедшим и ни на кого из них не посмотрел. Чемберлен же, то и дело прерывая речь широкими зевками, сообщил делегатам, что дальнейшее существование Чехословацкой республики в границах 1918 года противоречило бы решению конференции глав правительств Великобритании, Франции, Германии и Италии. Мастный стоял смертельно бледный, с опущенной головой, как если бы ему читали его собственный смертный приговор. Масаржик же со вспыхнувшим лицом порывисто обернулся к продолжавшему сидеть спиною к чехам французскому премьеру: - Вы ждете декларацию нашего правительства? Но Даладье и тут не обернулся к чехам и сделал знак стоявшему возле него Леже. Леже сделал шаг вперед и с аффектацией произнес: - Главы четырех правительств, заседавших тут, - Германии, Италии, Великобритании и Франции... - при этом Леже отвесил по глубокому поклону пустым креслам, в которых раньше сидели Гитлер и Муссолини, бесцеремонно покинувшие конференцию, как только стало ясно, что ни Англия, ни Франция не помешают фашизму по-своему разделаться с Чехословакией. Поклонившись во вторую очередь дремлющему Чемберлену и широкой спине Даладье, Леже продолжал: - Высокие главы этих правительств не имеют времени ждать от вас какого бы то ни было ответа. Да он и не нужен. В пять часов утра, - он перевел взгляд на большие стенные часы и указал на них, - через два с половиною часа чехословацкий делегат должен быть на заседании международной комиссии в Берлине. Предупреждаем: она тоже не будет ждать его приезда, чтобы приступить к определению последовательности, в какой немецкие войска будут занимать территорию, отданную Германии. Вступление немецких вооруженных сил начнется в шесть часов утра, ни минутою позже. Он сделал поклон и отошел за кресло Даладье. - И это нам говорят французы! - едва сдерживая рыдания, воскликнул Масаржик. - Чехи никогда этого не забудут... Вы поймете, что наделали, но будет поздно. Он закрыл лицо руками и побежал к выходу. Мастный шел следом, со взглядом, устремленным в пол. Совершенно машинально, так, словно и его звали сюда для того, чтобы выслушать приговор, Флеминг повернулся и вышел вместе с чехами. 23 В лесу царила тишина. Изредка слышался стук прикладов, звяканье штыка о штык да чваканье многочисленных ног в грязи. Солдаты неохотно строились в полутьме пронизанного мелким дождем леса. Их лица были сумрачны. Шеренги выравнивались медленно. Из-за бронированной двери командного пункта показался полковник. За одну ночь широкое лицо его стало усталым и серым, как будто он тяжело заболел. Следом за ним, выбирая места посуше, шагали два английских офицера. Один из них, худой и высокий, с аккуратно подстриженными светлыми усами, на каждом шагу ударял себя стеком по ярко начищенному желтому голенищу. Другой держал подмышкой крепкую походную трость. Рядом с хмурым и бледным полковником они казались особенно розовыми и довольными собою. Они были такие же добротно-крепкие, как их защитные пальто, как сапоги с необыкновенно толстыми подошвами, как плотные перчатки, как каждая пуговица, которая, казалось, тоже была довольна собой и своими хозяевами. Полковник подошел к выстроившемуся гарнизону форта. Англичане остановились поодаль и с нескрываемым любопытством рассматривали солдат. Один из них вынул пачку сигарет, оба закурили и громко, не стесняясь, перебрасывались замечаниями. Никто, кроме полковника, не понимал их языка, но все отчетливо сознавали, что замечания англичан относятся именно к ним, незадачливым защитникам великолепного форта, который сдавался немцам, не сделав ни одного выстрела. Всем казалось, что англичане посмеиваются над чехами, безропотно выполняющими решение конференции, на которой такой же довольный собою и уверенный в своей правоте и неприкосновенности англичанин с легким сердцем продал Гитлеру независимость маленькой республики в обмен на что-то, о чем никто из солдат еще не знал, но что безусловно существовало, не могло не существовать и что было, повидимому, англичанам нужнее, нежели независимая Чехословакия. Может быть, это было спокойствие, которое в обмен на Чехословакию обещал англичанам Гитлер, может быть, что-нибудь другое. Солдаты не знали. Полковник остановился перед строем и, словно через силу подняв взгляд, медленно обвел им своих солдат. - Солдаты!.. Чехи!.. - Каждое слово стоило ему труда. Голос его звучал негромко, но казалось, в лесу притихли даже птицы, чтобы дать возможность всем услышать каждое слово. Солдаты подняли лица и ждали, что он скажет. В эту минуту их держала в строю не дисциплина, а неосознанное, но крепкое чувство солидарности с офицером, грудь которого была расцвечена длинною колодкой орденских ленточек. Они верили тому, что приказ о сдаче форта, о котором они уже знали, для него так же нестерпим, как для них; они верили и тому, что его более богатый жизненный опыт подскажет сейчас те настоящие слова, которые они хотели услышать, чтобы понять страшный смысл происходящего и убедиться в неизбежности и правильности его. Но вместо того чтобы услышать эти единственно правильные слова, которые должны были сохранить в солдатах веру в правительство, в генералов, в самих себя, они увидели, как, закусив седую щетку усов, полковник старался сдержать дрожь губ. Он так ничего и не сказал, отвернулся и махнул рукой майору. Солдатам казалось, что спина и поникшие плечи полковника вздрагивают. Стоявший на правом фланге гарнизона майор сделал было шаг вперед и раскрыл уже рот, чтобы отдать команду, но солдаты не захотели его слушать. Они не хотели его слушать сегодня именно потому, что у него была немецкая фамилия, потому, что они знали; в частной жизни он говорит по-немецки. Гул солдатских голосов покрыл его слова. - Нельзя бросать форт! - кричали солдаты. - Или драться, или взорвать! - Мы не хотим вооружать немцев своими пушками! Полковник резко повернулся. Все видели, что глаза его красны, но голос его звучал теперь твердо. - Наше правительство приняло условия четырех держав... - Позор Чемберлену! - К чорту Даладье! Полковник повысил голос: - Будьте же благоразумны, чехи! - Позор!.. Позор!.. - Мы должны сдать сооружения неповрежденными! - крикнул полковник, но ему ответил дружный крик: - Защищаться или взорвать! Хотя англичане не понимали чешских слов, но смысл их стал им, повидимому, ясен. Они перестали прогуливаться вдоль опушки. Длинный сердито отбросил сигарету и крепко ударил себя стеком по голенищу. - Скажите этим ослам, - крикнул он полковнику: - если они позволят себе не подчиняться условиям передачи, Англия оставит их на произвол судьбы! Но полковник даже не обернулся в его сторону и только поднял руку, требуя у солдат молчания. - Нарушение условий, принятых правительством, будет на пользу немцам, - сказал он. - Они только и ждут, к чему бы придраться, чтобы подвергнуть нашу несчастную родину еще большим несчастьям и позору. Будьте же благоразумны... Солдаты, братья, дети, заклинаю вас священным именем родины: исполняйте приказы офицеров! В конце шеренги, на ее левом фланге, врач закончил перевязывать Лун Даррака. Раненый лежал на здоровом правом боку и своими большими, всегда удивленными глазами смотрел на выстроившихся солдат. Некоторых из них он знал до службы. Это были рабочие Вацлавских заводов. Но Луи никогда не видел у них таких сосредоточенных лиц. Словно все они смотрели в эту минуту куда-то внутрь себя, боялись пропустить что-то очень, очень важное, что совершалось в их душах. И странно, взгляды солдат были опущены к земле. Луи тоже посмотрел на нее и не увидел ничего особенного: это была обыкновенная лесная почва, влажная, покрытая слоем темнеющих листьев. Странно! Он еще раз обвел взглядом лица солдат, и на этот раз от него не ускользнуло, что по некоторым из них катились слезы. Тогда он понял, почему плачут солдаты: это была их родная земля, и с нею они расставались без боя. Луи жадно втянул воздух и ощутил запах намокшего чернозема, гниющих листьев и набухшего от дождя валежника. И он понял, что именно этой земли, так же как чехи, не увидит и он до тех пор, пока не отвоюет ее обратно у гитлеровцев. Может быть, драться за нее нужно будет вовсе не здесь, но драться придется, и он будет драться. Он выпростал из-под одеяла здоровую руку и дотронулся ею до земли. Земля была прохладная и мягкая. Лун показалось, что все его горящее в лихорадке тело прильнуло к ней. Стало так хорошо, что он закрыл глаза. Его пальцы впились в землю, и он поднял влажный комок. Стыдясь того, что кто-нибудь может заметить, он поспешно втянул руку с землею под одеяло. Санитары подняли его носилки и понесли к автомобилю. Ярош шел рядом. Он ждал, что Луи спросит его о чем-нибудь, но тот отводил взгляд и молчал. Тогда Ярош сказал сам: - Ты должен меня простить. Я не мог поступить иначе. - Да, если бы я был на твоем месте, я непременно сделал бы то же самое, но... гораздо раньше. Санитары вкатили его носилки в автомобиль, где уже лежал раненный чем-то тупым в голову Гарро. Солдаты рассаживались по грузовикам. Полковник прошел вдоль колонны, прощаясь с солдатами. Он оставался, чтобы передать форт немцам с рук на руки, в присутствии британских наблюдателей. Но в то время, когда майор, который должен был вести колонну, уже уселся в свой автомобиль, из-за леска вылетело несколько мотоциклистов. За мотоциклистами показался броневик. Он стал поперек дороги, по которой должны были уехать чешские грузовики. Из него не спеша вылез немецкий офицер. Он небрежно козырнул полковнику. - Что это за транспорт? - Гарнизон моего форта, - через силу сохраняя спокойствие, ответил полковник. Англичане приблизились и издали приветствовали выглянувшего из-за стальной дверки броневика французского офицера. При виде англичан он смело выскочил и тоже подошел к разговаривающим. Немец отчеканил: - Оборонительные сооружения сдаются в неповрежденном виде со всем вооружением и инвентарем. Полковник молчаливым движением пригласил его убедиться в целости форта, но немец сделал протестующий жест. - А эти автомобили? - и показал на грузовики с солдатами. - Пешим порядком мои люди не успеют покинуть зону к обусловленному сроку, - ответил полковник. - Меня это не касается. Автомобили - имущество форта. - Немец вынул опись и ткнул в нее пальцем. Англичане и француз заглянули в нее и согласно закивали. Они пошептались, и длинный, в желтых сапогах, сказал полковнику: - В случае расхищения имущества мы не сможем помешать применению оружия со стороны германской армии. Но полковник, не дослушав, показал ему спину. - Оставить машины! - багровея, приказал он, но, видя, как насупились солдаты, негромко прибавил: - Ребята... во имя Чехии. Солдаты неохотно вылезали. Немец указал на санитарку, где лежали Даррак и Гарро. - Это тоже останется здесь. - У нас есть больные. - Машина входит в опись и остается здесь, - строго повторил немец. Англичане снова согласно кивнули. Француз хотел что-то сказать, но полковник показал спину и ему, как только что англичанам. Молодой шофер санитарной машины, выскочив из кабинки, ткнул штыком в баллон. С шипением вырвался воздух. Немецкий офицер поднял руку и отдал команду, мотоциклисты вскинули автоматы. - Взять его! - крикнул немец, указывая на шофера, но солдаты-чехи уже сбрасывали винтовки, защелкали затворы. Англичане опасливо отошли в сторону, француз поспешно скрылся в броневике. Полковник понял, что именно здесь, на его участке, произойдет сейчас то, чего так жаждут немцы, - столкновение. Он бросился в промежуток, разделявший чехов от немцев, и, раскинув руки, обернулся к своим солдатам: - Ни шагу! - Он вынул пистолет. - Помните приказ: ни одна капля крови не должна быть пролита сегодня. Часть чехов в нерешительности остановилась, другие продолжали наступать. - Жизнью своею заклинаю: ни шагу! - крикнул полковник и поднял пистолет. - Довольно предательств! - крикнул кто-то из рядов чехов. - Долой предателей! - повторил молодой солдат и бросился вперед со штыком наперевес. Его возглас подхватили многие. Их голоса почти заглушили слабый хлопок пистолетного выстрела, но все увидели, как голова полковника резко мотнулась в сторону и с нее слетела фуражка. Несколько мгновений он, словно в раздумье, стоял, все еще держа предостерегающе вытянутую левую руку, потом рухнул вперед, лицом в пахучие мокрые листья, мягким покровом устилавшие землю. Англичане переглянулись. Длинный пожал плечами, достал блокнот и, посмотрев на часы, стал писать. Немец захлопнул дверцу броневика. Ее резкий металлический стук показался особенно громким на притихшей поляне. Чехи в оцепенении глядели на тело полковника. Его раскинутые руки продолжали преграждать путь к немецким машинам. Прошло несколько минут. Солдаты положили тело полковника на носилки и поставили их позади вынутых из санитарки носилок Даррака и Гарро. Немец выглянул из броневика и крикнул, держа над головою часы: - У вас ровно столько времени, сколько нужно, чтобы бегом достичь границы зоны эвакуации. Чехи построились. Майор занял место впереди. Его негромкая команда глухо прозвучала среди деревьев. Колонна двинулась. В голове несли трое носилок. Было отчетливо слышно чваканье многочисленных ног на мокрой земле. Англичанин спросил немецкого офицера: - Кажется, все в порядке? Немец щелкнул каблуками и, приставив два пальца к козырьку, снисходительно ответил: - Jawohl! Англичане молча уселись в автомобиль и выехали на шоссе. Поравнявшись с идущим во главе гарнизона майором, длинный англичанин затормозил и предложил ему сесть. Майор отвернулся и ничего не ответил. Англичанин пожал плечами и нажал акселератор. Брызги грязи плеснули из-под шин и обдали прикрытые одеялами носилки. Закусив губу, Ярош отер грязь с лица Луи. Деревья по сторонам дороги стояли молчаливые, серые, печально кивая ветвями вслед уходящим чешским солдатам. Там, где проходила колонна, лес сбрасывал с себя остатки праздничного убранства осени и деревья оставались стоять большие и суровые, с поникшими, словно в трауре, черными ветвями. 24 Ян Бойс проделал перед зеркалом все двенадцать гимнастических упражнений, накинул на шею полотенце и, прежде чем итти мыться, остановился перед висевшим на стене расписанием. Он помнил каждую фамилию в каждой из шести клеток, соответствующих рабочим дням недели; помнил часы и минуты, стоявшие против каждой из тридцати фамилий. Изменения в расписании происходили редко, - только тогда, когда Трейчке давал Бойсу какой-нибудь новый адрес. Тогда Бойс шел к новому клиенту, и шофер или дворник какого-нибудь генерала или советника снабжали его папиросными коробочками для Трейчке. Итак, Бойс мог бы, и не глядя в расписание, сказать, что сегодня ему предстоит натирать полы у Шверера, и в доме Александера в Нойбабельсберге, и у самого Трейчке. Бойс знал: генерал Шверер и все его сыновья в Чехии, дома одна старая фрау Шверер, целыми днями сидевшая со своим вязаньем в гостиной. Тем не менее сегодня вторник, в расписании стоит: "его превосх. ф. Шверер" - значит, полы должны быть натерты. Впрочем, Бойс все равно пошел бы к генералу: ему необходимо повидать мойщика автомобилей Рупрехта Вирта. Рупп должен дать ему новую коробочку для Трейчке. Сигаретная коробка Руппа должна попасть к Трейчке со скоростью самого спешного письма. Таковы были сегодня неотложные дела. Сотни коробочек перенес Бойс за годы работы связным подпольной партийной организации. Ради этого он и таскается по опостылевшим ему квартирам генералов и "советников". Каждый божий день он рискует быть схваченным. Изо дня в день, из месяца в месяц скучная и такая незначительная на вид, но тяжелая работа полотера; замечания клиентов, унизительные чаевые. И ни Трейчке, ни кто бы то ни было из товарищей никогда ни полусловом не обмолвился о значении коробочек, которые Бойс переносил с места на место и каждая из которых могла стоить ему головы. Он не ждал ни награды, ни благодарности. Лучшей наградой ему было сознание исполненного долга, однообразного, опасного и незаметного. Через полчаса Бойс взял в москательной лавке мастику для полов Шверера. Это была не какая-нибудь стандартная мастика. Прежде чем позволить намазать ею паркет, фрау Шверер тщательно проверит ее оттенок. Генерал сразу заметил бы уклонение от раз навсегда принятого образца: чуть темнее третьего номера и светлее второго. Старый дуб паркета должен просвечивать сквозь нее своею естественной желтизной, но и не иметь такого вида, будто его просто натерли воском. В десять часов, со щеткой, суконкой и банкой мастики прижатыми к боку протезом, Бойс входил в квартиру Шверера, а без четверти двенадцать Вирт затворил за ним калитку. Новая сигаретная коробочка лежала в кармане полотера. Еще три квартиры, прежде чем Бойс сядет в поезд на Потсдам. Три квартиры - шесть часов работы. Он как-то подсчитал: каждую секунду - два движения ногою со щеткой. Сто двадцать движений в минуту. Двадцать тысяч движений на каждую квартиру! Значит, еще шестьдесят тысяч движений, прежде чем он сдаст коробочку Вирта адвокату Трейчке!.. Наконец-то он в вагоне электрички! Пусть его бранят, но он не в силах натирать сегодня еще и у Александера. Он всего только стареющий, усталый человек. На сегодня хватит и четырех квартир. К тому времени, когда он добрался до домика Трейчке, лампочка над крыльцом уже зажглась. Адвокат, как всегда, отворил сам. Он молча пропустил мимо себя полотера и так же молча взял у него пустую сигаретную коробочку. Но если обычно он рассматривал трофеи Бойса после его ухода, то сегодня, не скрывая нетерпения, сейчас же исчез в спальне с лупой в руке. Вернувшись из спальни, он схватил со спинки качалки подушку и бросил ее на решетку вентиляционного отверстия в полу комнаты и даже прижал ногою. Но тут же передумав, он поспешно поднял подушку и швырнул обратно на качалку. Во всех его движениях Бойс видел волнение и торопливость, столь несвойственные адвокату. После короткого раздумья Трейчке поманил полотера движением руки и провел его через кухню на черный ход во двор. На дворе было темно и тихо. Бойс молча ждал, пока Трейчке прошел вдоль всей ограды. Подойдя вплотную к полотеру, адвокат тихонько проговорил: - Лемке перевезут в Берлин сегодня ночью. Можете вы принять участие в попытке спасти его? - И тут же, как будто уже получив утвердительный ответ от молчавшего Бойса, торопливо продолжал: - Ваша задача - задержать тюремный автомобиль в районе... - чуть слышно он назвал место. - Только заставьте его остановиться! - А остальное? - спросил Бойс. - Это дело других. - Можете дать мне кого-нибудь в помощь? - спросил Бойс, покосившись на свой протез. - Нет. Бойс помолчал. - Благодарю за доверие, товарищ Трейчке, - сказал он. В первый раз за годы общения с адвокатом он назвал его товарищем. - Вас могут схватить даже в случае удачи, - сказал Трейчке. Бойс понимающе кивнул головой и посмотрел на часы. Трейчке сказал: - Можете сегодня не натирать полы. Вы и так не успеете заехать домой. Когда они вернулись в комнаты, Трейчке взял суконку и щетку полотера и вместе с коробкой из-под сигарет бросил в пылающий камин. Адвокат и полотер простились молчаливым рукопожатием. Уже на крыльце Трейчке спросил: - Нужны деньги на дорогу? Бойс ответил отрицательным движением головы, приподнял шляпу и исчез в темноте. Все время, пока он ехал к названному Трейчке месту в окрестностях Берлина, он не переставал думать о той перемене, которая произошла в его судьбе. Ощущение большого доверия, оказанного ему партией, было настолько осязательно, как если бы удостоверение об этом, с подписями и печатями, лежало у него в кармане. Ему казалось, что Трейчке сделал правильный выбор. Чувство гордости заполняло его грудь теплотой. Но когда мысль дошла до более чем вероятного конца всего дела - до его собственного ареста, Бойс понял, что именно тогда-то перед ним по-настоящему, во весь рост, и встанет вопрос: достоин ли он доверия, оказанного ему партией? Ведь гестаповцы прежде всего захотят узнать, кто он и что заставило его задержать автомобиль, кто послал его на это дело... Да, именно тогда и встанет вопрос о том, оправдает ли он доверие. Но ведь этого не мог не понимать и Трейчке, когда давал ему задание. Значит, он решил именно ему, Яну Бойсу, доверить свою судьбу, судьбу операции, судьбу подпольной связи партии. И снова чувство гордой благодарности теплою волной поднялось в полотере. Важно было одно: остановить автомобиль. Приблизившись к шоссе в указанном Трейчке районе, Бойс убедился в том, что Трейчке не случайно выбрал это место, чтобы задержать тюремный автомобиль: дорога была перегорожена временной изгородью, на которой светился красный фонарь и висела надпись - "Ремонт". Для проезда оставалась лишь левая сторона шоссе, достаточная только для одного автомобиля. Бойс уселся в придорожной канаве и достал из кармана бутерброд. По существу говоря, было достаточно стать в узком проезде - и автомобиль должен будет остановиться. Да, если бы это не был автомобиль гестаповцев... Бутерброд был съеден, тщательно подобраны крошки с бумаги. Бойс внимательно вглядывался в силуэты приближающихся автомобилей. Так он сидел час, два... Тюремного фургона все не было. На востоке появилась полоска зари. Бойс понял: они повезли Лемке другой дорогой. 25 Трехдневный непрерывный допрос, - без сна, без пищи, с побоями и пытками; потом день перерыва, - ровно столько, сколько нужно, чтобы вернуть истерзанному телу чувствительность к боли, а сознанию - способность воспринимать окружающее. После этого - снова допрос. Лемке знал: это называлось здесь "мельницей". Для попадавших в нее было только два выхода: быть "размолотым", то-есть забитым кулаками следователей, подкованными каблуками надзирателей, пряжками поясов, шомполами, резиновыми палками - всем, что попадало под руку, и умереть тут же, в стенах тюрьмы, или в камере следователя - первый выход и топор палача - второй. Обычно к третьему дню допроса, а иногда и к концу второго Лемке не только не испытывал уже острых физических страданий, которые вначале, казалось, способны были лишить рассудка, но даже переставал отчетливо воспринимать происходящее. Чаще всего начиналось с того, что следователь предлагал сесть. Затем протягивал сигареты. Уже потом начинался допрос и избиения. По этому же расписанию все происходило и в последний раз. Следователь показал Лемке автомобильный номерной знак. - Узнаете? Лемке видел эту жестянку впервые и, как всегда, с самого ареста, ответил пренебрежительным молчанием. Но на этот раз, к его удивлению, следователь не вышел из себя, а сказал: - Молчите, сколько влезет, мы и так знаем все. Лемке был уверен, что это пустая похвальба гестапо. - Этот номер вы сняли с автомобиля генерала фон Шверера, - сказал следователь, - чтобы организовать бегство в Чехию своего сообщника. Лемке молчал. Он знал, что следователю очень хотелось заставить его подписать протокол со всей этой чепухой, но он мог только молчать. - Может быть, вы скажете, что у вас не было сообщников? Вы никого не переправляли в Чехию? - И следователь сам себе ответил: - А патер Август Гаусс! Он выкрикнул это с торжеством победителя и, потряхивая в воздухе вынутым из папки листком, щурился на арестованного. - Все молчите?.. Ну что же, молчите, сколько вам влезет. Вы будете, вероятно, своим дурацким молчанием отрицать и то, что привезли в Хонштейн патеру Августу Гауссу это письмо? Прочтите его и попробуйте сказать, что вы тут ни при чем. Лемке увидел, что адресованное Августу письмо содержит совершенно ясное сообщение о том, что он, Франц Лемке, скрывающийся под именем Бодо Курца, направляется Берлинским комитетом компартии для связи с католиками и для совместной организации террористического акта против руководителей германской армии. Под письмом стояла грубо подделанная подпись одного из членов Берлинского комитета партии, даже не ушедшего в подполье, так как его арестовали до того. Все это было настолько вздорно, что Лемке не хотелось даже доказывать подложность документа. - Вы и теперь попробуете это отрицать? - Следователь угрожающе выпятил челюсть. Потом, порывшись в бумагах: - Так полюбуйтесь на это! - И он стал цитировать "показания священника Августа фон Гаусса". Патер Гаусс! Значит, все же верны были подозрения Лемке: этот поп проник в подполье как провокатор. Вот когда гестаповцы выдали себя! Все это неумно подстроенные попытки запутать его партию в покушение на Шверера. Если бы дело происходило в публичном заседании суда, перед зрителями и прессой, - о, тогда другое дело! Тогда бы Лемке заговорил. Он знал бы, что говорить и делать! Разве можно было забыть благородный пример Димитрова?! А тут? Нет смысла втолковывать что-нибудь тупоголовым палачам. Достаточно того, что он не скажет ничего и ничего не подпишет. Еще несколько фраз следователя - и Лемке окончательно убедился: патер Август Гаусс - предатель и провокатор. Вероятно, он вовсе и не арестован и все его показания сфабрикованы ради попытки навязать компартии то, чего она никогда не делала и не могла делать, так как приписываемые ей действия, вроде террористического акта против Шверера, просто противоречили партийной тактике и всегда отрицались его. С этого момента все внимание Лемке сосредоточилось на том, чтобы не упустить какой-нибудь детали, которая поможет понять, куда проникли щупальцы гестапо, как много знает Август Гаусс и знает ли он что-нибудь вообще, работает ли он один, или у него есть сообщники. Все душевные силы Лемке были теперь сосредоточены на этом: только бы не потерять эту нить, когда будет пущена в ход "мельница". Эта мысль не покидала Лемке ни на первой стадии допроса, с папиросами, с уговорами и обещаниями, ни на второй, когда его били, а следователь кричал, брызжа слюною: - Скажешь?! Скажешь?! Скажешь?! Наконец пошла в ход "мельница". И тут еще Лемке пытался сосредоточиться на мысли: "Не забыть, не забыть главного!.." Но багровый туман боли заволок сознание. Даже струя ледяной воды не могла привести Лемке в чувство. Следователь вошел в кабинет Кроне. - Ничего! - устало пробормотал он. Кроне посмотрел на него исподлобья. - Сдаетесь? Следователь растерянно молчал. - Идите, - так же негромко, словно он тоже был утомлен до крайности, проговорил Кроне. - Идите, я займусь этим сам. - Не думайте, что я не все использовал, - оправдываясь, поспешно сказал следователь. Кроне раздраженно отмахнулся. - Это совсем особенный народ, эти коммунисты, - виновато сказал следователь. - Убирайтесь... вы! - крикнул вдруг, выходя из себя, Кроне. Как заставить говорить этих коммунистов? Если бы кто-нибудь знал, как он их ненавидит!.. Это по их милости его гнетет страх, выгнавший его из Чехословакии, страх, привезенный даже сюда, в Германию. А что, если?.. Что, если все его старания напрасны? Что, если победа останется за теми, кого они тут истязают, казнят, кого они пытаются заставить признать себя побежденными? Откуда у коммунистов такое сознание правоты, такая несгибаемая уверенность в победе? Откуда эта сила сопротивления, стойкость, бесстрашие? Откуда? Лучше не думать. Неудача следователя с Лемке еще раз доказывала, что для борьбы с арестованными коммунистами нужно искать какие-то особые методы. И Кроне показалось, что он придумал: Тельман. Вот кого он использует, чтобы развязать им языки! Он тут же протелефонировал Герингу и Гиммлеру. - Разумно, милый Кроне, очень разумно! - ответил Геринг. - Но держитесь меры; очень прошу вас: держитесь меры! Тельман может нам еще понадобиться. Откровенно говоря, Кроне не знал, зачем им может понадобиться Тельман. Он не разделял взгляда Геринга, хотя и понимал, что убийство Тельмана - большое и опасное преступление, связанное с огромным риском для нацистов. Но лучше пойти еще на один взрыв возмущения общественного мнения всей Европы, всего мира, чем вечно чувствовать над головой эту угрозу: Тельман! Неужели Геринг и компания не понимают, что даже в тюрьме Тельман - как пружина гигантского и таинственного механизма, скрытую силу которого никто из них не в состоянии учесть? Ведь если бы тюремные власти и работники тайной полиции не дрожали за собственные шкуры, они довольно часто могли бы докладывать, что никакая система изоляции - ни стены тюрьмы, ни тройная охрана - не может помешать мыслям Тельмана проникать в мир, словно их разносят какие-то таинственные токи. Тельман продолжал оставаться сердцем немецкой компартии. Кровоточащим, но мужественным и полным веры в победу сердцем. Кроне знал, что чем более жестоким становился режим нацистских застенков, тем сплоченнее становились заключенные, тем меньше оставалось уверенности в надежности тюремной стражи. Что, если?.. Впервые, когда Кроне вернулся из Чехии, он задумался над тем, что, быть может, далеко не все обстоит так благополучно с прочностью нацизма, как ему казалось прежде. Когда Кроне, напуганный народной ненавистью к нацистам в Чехии, стал приглядываться к немцам, ему почудилось, что немало немцев делает вид, будто они являются нацистами. Чем усерднее клялся в своей правоверности немец, тем подозрительнее становился он для Кроне. Не страх ли заставляет их маскироваться под нацистов? Кроне стал внимательней вслушиваться в вольные шутки высокопоставленных нацистов, в рассказанные, как бы невзначай, антигитлеровские анекдоты, ненароком переданные тревожные слухи. Честное слово, нужно взять себя в руки, иначе он перестанет верить самому себе! Да, будь его воля, он не стал бы держать даже в подземном каменном мешке такую потенциальную силу, как Тельман. Он втрое, вдесятеро быстрее вел бы в гестапо дела всех коммунистов. Каждый день жизни каждого коммуниста - это слово правды, просочившееся из тюрьмы, это лозунг борьбы, призыв к сопротивлению Гитлеру и его хозяевам, среди которых главный, конечно, хозяин и самого Кроне - Ванденгейм. Чем остановить этот поток правды, какой плотиной? Хватит ли золота у Ванденгейма и у всех остальных - морганов, рокфеллеров, меллонов и дюпонов - на постройку такой плотины? Неужели приходит время, когда идеи и слово начинают весить больше чистого золота? Ведь если так - конец! Конец всему, всем им!.. Кроне нервно повел лопатками: неужели этот отвратительный страх прополз за ним даже сюда, в самую цитадель фашизма, где он всегда чувствовал себя так хорошо и уверенно? Кроне медленно поднял руку и закрыл ею глаза. Через несколько дней, когда немного оправившийся от предыдущего допроса Лемке обрел способность воспринимать окружающее, Кроне устроил ему очную ставку с Тельманом. Лемке смотрел на обросшего седою бородой богатыря, сидевшего перед ним на носилках. Да это тот же их любимый, неукротимый Тэдди. Это его глаза - прежние, умные, горящие неугасимым огнем мужества глаза Эрнста Тельмана. Поняв, что они узнали друг друга, Кроне издевательски проговорил тоном соболезнования: - Пока господин Лемке не ответит на наши вопросы, господин Тельман не получит ни глотка воды... хотя бы нам пришлось уморить его жаждой. И провел рукою по стоявшему тут же графину с водой. Лемке видел, как судорога свела челюсти Тельмана, и тотчас исчезло последнее сомнение: да, перед ним настоящий Тельман. Что-то вроде улыбки тронуло бескровные губы вождя, и он прошептал, глядя в глаза Лемке: - Будь... как... сталь! - Хорошо, - сказал Лемке Кроне, - я скажу, от кого узнал о покушении на генерала Шверера и кто поручил мне его предотвратить. Следователь, сидевший рядом с Кроне, насмешливо проговорил: - Не валяй дурака! Мы же знаем: именно ты и переправил для этой цели в Чехию патера Гаусса. Но Кроне остановил его движением руки и сказал Лемке: - Продолжайте. И Лемке продолжал: - Ни я как коммунист, ни партия в целом не имели никакого отношения к покушению. И вы это отлично знаете. Поэтому-то вам и хочется знать, кто вас выдал. Больше того: я могу вам сказать, кто просил меня помочь ему в предотвращении покушения на генерала... - Кто?! - рявкнул следователь и стукнул по столу кулаком. Кроне поморщился и кивнул Лемке: - Продолжайте. - Меня просил помочь ему майор Отто фон Шверер, сын генерала. - Произнося это, Лемке не спускал глаз с Кроне. Он добавил еще несколько деталей ночного разговора в автомобиле, якобы переданных ему Отто Шверером. Внимательно следя за лицом Кроне, Лемке уловил впечатление, произведенное на него известием о двойной игре Отто. Лемке понял, что нанес чувствительный удар. Кроне сейчас же прекратил допрос и, поднимаясь, сказал следователю: - Он мне больше не нужен. - И с этими словами поспешно вышел. Ага! Теперь он поспешит взяться за Отто. Он будет вытягивать из него "признания" и звено за звеном разрушать свою собственную цепь. Тельман, внимательно следивший за допросом со своих носилок, с благодарностью посмотрел на Лемке, и снова что-то вроде бледной улыбки пробежало по его губам. Прежде чем надзиратели увели Лемке, он успел еще раз поймать ободряющий взгляд Тельмана. Он не слышал слов, но это и не имело значения. "Будь, как сталь!" Он знал, что должен держаться, и был уверен, что будет держаться до конца. А конец?.. Лемке уже мало интересовало, что будет дальше. Его заботило одно: дать знать на волю, что Август Гаусс - провокатор. Осторожное перестукивание, едва уловимый шопот, пока санитары-заключенные переносили его из камеры в камеру, - и известие побежало по невидимым проводам, мимо навостренных ушей надзирателей, сквозь толстые стены камер. Оно вырвалось из тюрьмы на свободу и, превратившись в сигаретную коробочку, очутилось в нише гранитного постамента, с которого хмуро глядит на мир фельдфебелевская морда Эйхгорна. А там... там связной, однорукий полотер Ян Бойс, доставил эту коробку адвокату Алоизу Трейчке. Проходит несколько дней. Трейчке докладывает об открытом провокаторе руководящим товарищам, ни имен, ни местопребывания которых не знает больше никто из подпольщиков. И вот снова, в нарушение громовых указов, подписанных "самим" Гиммлером, в обход циркуляров Гейдриха и Кальтенбруннера, в насмешку над строгими приказами группен- и бригаденфюреров, мимо ушей доносчиков, над головами рычащих тюремщиков, сквозь стальные двери камер, в тюрьму несется ответный призыв к бодрости и благодарность партии стойким борцам. Он достигает камеры Тельмана, попадает к измученному Лемке. Смысл этого привета партии Лемке скорее угадывает по едва уловимому движению губ арестанта, разносчика хлеба, чем слышит; его повторяет уборщик параши, осторожно подтверждает санитар. И эта весть звучит для Лемке прекрасной музыкой, какой ему еще никогда не доводилось слышать. Теперь он знает: партия не позволит провокатору проникнуть в ее ряды. Больше Лемке не о чем заботиться, разве только о том, чтобы выдержать до конца. Ну, а в этом-то он не сомневается. Да, теперь он свободен, он может думать о чем угодно. Он не может выдать своих мыслей даже во сне, даже под действием любых расслабляющих волю составов, хотя бы ими заменили всю кровь в его жилах. Теперь Лемке свободно думает о том огромном и прекрасном, неодолимом, как разум, как свет, что заставляет гестаповцев скрипеть зубами от бессильной злобы, в борьбе с чем гитлеровцы, может быть, прольют еще реки крови, но что победит непременно. Это все покоряющая сила идей Маркса и Ленина; это сила сталинского гения, несущего трудовому человечеству свободу и мир; это железная воля Эрнста Тельмана... Сколько тысячелетий существует на земле человек - Homo sapiens, и сколько понадобилось ему времени, чтобы достичь первой ступени познания истины, что человек человеку перестанет быть волком, когда исчезнут классы, когда перестанут существовать господа и рабы, когда исчезнет эксплуатация человека человеком. Лемке не