знает, сколько еще тысячелетий тюремного заключения и концлагерей отбудут в сумме люди, чтобы добиться осуществления этого открытия, но дело идет к развязке. Он не знает, будет ли его голова последней на вершине гекатомбы, принесенной в жертву богу тьмы и стяжания, но он гордится тем, что коммунист Франц Лемке оказался честным солдатом партии - передового отряда человечества, штурмующего твердыню мрака. У Лемке легко на душе - он не изменит партии ни под кнутом, ни под топором палача. Да взрастут на его крови цветы подлинного братства всего трудящегося человечества - свободного и счастливого! А теперь... Чего он хочет теперь? Заставить отлететь слабую искру жизни, едва тлеющую в его истерзанном теле? Нет. Он еще хочет немного подумать о том, ради чего жил и боролся; о том прекрасном будущем, где будет жить идея, которую он сумел пронести до конца. Бессмертная идея! Вот оно, подлинное бессмертие, о котором столько веков мечтает человек. Лемке закрыл глаза. Может быть, он лежал так сутки, может быть, всего лишь минуту, - он не знал. Его заставил очнуться звон ключей, лязг дверного засова, тяжелые шаги в камере, у самой его головы. Куда бы его ни поволокли, Лемке знал: он победил их. В бессилии перед его духом они уничтожали то, что осталось от его тела. Преступные дураки! Они думали, что вместе с ним можно уничтожить идею, носителем которой он был, хотя бы крошечную частичку этой идеи! Жалкие человекообразные, разве могут они понять, что уничтожение того, что от него осталось, будет еще одним шагом к окончательной победе над ними, над их гитлерами, над их нацизмом, над тьмою средневековья, к которому они пытаются вернуть человечество. Нет, человечество не пойдет назад. Слишком ясно, - с каждым днем яснее, - видит оно впереди цель: свободу, мир, счастье! Каждое новое имя в списке жертв фашизма - призыв к совести народа. Может быть, тяжким будет похмелье немцев, но оно придет. Вон она, победа, - она уже видна впереди!.. 26 Нить, по которой Цихауэр, приехав в Берлин, пытался добраться до источника сведений о Лемке, была тонка, как паутина, и грозила ежеминутно порваться. Объявление вне закона, режим сыска и полицейского террора вынудил немецких коммунистов уйти в глубокое подполье. Не только оставшиеся в живых руководящие работники, но и рядовые функционеры партийного аппарата были тщательно законспирированы. Каждый подпольщик знал не больше двух-трех товарищей. Всякий новый человек, представлявший собою звено цепи, которой пробирался Цихауэр, боялся увидеть в художнике гестаповскую ищейку, и, в свою очередь, каждый из них мог оказаться провокатором, завлекающим Цихауэра в западню. Можно себе представить его удивление, когда он обнаружил, что явка, на которой он должен был, наконец, ухватиться за последнее звено цепи, привела его к дому с поблескивающей на дверях медной дощечкой "Конрад ф. Шверер. Генерал от инфантерии". Об этом он не был предупрежден и в нерешительности замедлил шаги, хотя все сходилось с данным ему описанием: и номер над воротами, и под ним две кнопки звонка с надписью: "Просим нажать". Возле них дощечки: "Сторож", "Гараж". Вот сейчас он нажмет эту верхнюю, распахнется калитка и... "пожалуйте товарищ Цихауэр". Нет, глупости! Они не стали бы устраивать ловушку в доме такой персоны, как генерал Шверер. А с другой стороны, это просто невероятно, чтобы нужный Цихауэру человек находился на том самом месте, где провалился Лемке. Цихауэр в десятый раз мысленно проверил данные: малейшее недоразумение в Берлине грозило провалом ему, приехавшему с паспортом музыканта Луи Даррака. Вздумай полицейский на первой же проверке сунуть ему в руки скрипку и никогда уже он не попадет в Париж, через который лежит его путь в далекую Москву. Цихауэр нажал условным образом на кнопку с надписью "Гараж". Было бы мало назвать удивлением то, что он испытал, когда отворилась калитка: перед ним стоял, в кожаном фартуке, вытянувшийся и повзрослевший Рупрехт Вирт. Цихауэр узнал его сразу, хотя не видел, кажется, с тех пор, как они вместе расклеивали предвыборные плакаты в тридцать третьем году. Но, делая вид, будто не узнает молодого человека, художник сказал: - Я от лакировщика... Рупп в нерешительности потрогал пальцем темную полоску пробивающихся усов. - Вы маляр? - спросил он так, будто тоже впервые видел Цихауэра. - Нет, художник. Ведь вам нужна тонкая работа. Рупп молча, жестом, пригласил Цихауэра войти. Не обменявшись ни словом, они пересекли двор, по сторонам которого росли старые липы, и вошли в гараж. - Здравствуйте, товарищ Цихауэр, - с усмешкою сказал Рупп, но, заметив, что Цихауэр хочет протянуть ему руку, поспешно добавил: - Нет, нет, делайте вид, будто осматриваете царапины на краске... на левом переднем крыле... Это у нас теперь постоянная история. На месте Франца - настоящий разбойник. Генерал терпит его только потому, что его прислали из гестапо. Цихауэр коротко рассказал Руппу о телеграмме, полученной от Лемке на Вацлавских заводах, о том, как они с Зинном не успели спасти Лемке от ареста, и о подозрениях насчет участия в этом деле патера Августа. - Да, он окончательно разоблачен как провокатор, - подтвердил Рупп, стоявший у открытой двери и внимательно наблюдавший за двором. - Он провалил много наших людей, оставшихся в Судетах после прихода наци. По нашим данным, не сегодня - завтра произойдут трагические для чехов события. - Мы это чувствовали и там, но я приехал сюда специально ради того, чтобы организовать помощь Лемке. - Помощь Лемке? - Рупп отвернулся и грустно покачал головой. - Ни о какой помощи не может быть и речи, - не сразу сказал он. - Его содержат так строго? Рупп ответил дрогнувшим голосом: - Да... Цихауэр почувствовал, что это далеко не все, что тот знает. - Вы мне не доверяете? - Просто тяжело говорить... Франц был мне очень близок. Рупп все смотрел в сторону. - Рупп - осторожно позвал Цихауэр. Молодой человек обернулся: - Его казнили третьего дня... И над ухом Цихауэра, делавшего вид, что он осматривает царапины на крыле, послышался тревожный шопот Руппа: - Мой разбойник идет! В гараж вошел новый шофер. Делая вид, будто они говорили о ремонте крыла, художник равнодушно произнес. - Эта работа мелка и слишком проста для меня. Вам дешевле обойдется простой маляр. Следуя за ним под длинною аркой ворот, Рупп тихонько проговорил: - Мне очень хотелось бы с вами повидаться еще разок. - Это не удастся... Раз я тут не нужен, надо ехать. - Да... так лучше, - подавляя вздох сожаления, сказал Рупп. - Каждая минута здесь - риск. - Не страшно? Рупп пожал плечами: - Я уже привык! У меня слишком важная явка, чтобы партии можно было ее лишиться. Цихауэр посмотрел на его усталое лицо и без страха сказал: - Я уже не туда... Я в Москву... - Счастливец! Глаза Руппа на мгновение загорелись, и лицо разгладилось. Цихауэру показалось, что молодой человек сейчас улыбнется, но горькая складка снова появилась у его рта. - Желаю счастья и успеха, - тихо сказал он. - Надеюсь, увидимся. - Цихауэр снял шляпу и почтительно поклонился молодому человеку; тот молча кивнул. Калитка закрылась с таким же железным стуком, с каким захлопываются двери тюрьмы. И так же звякнул за нею засов. Грета Вирт сидела на железном табурете между двумя стрелками подъездных путей, соединявших набережную с угольным складом газового завода. Тяжелая железная штанга, которой она переводила стрелки, была зажата между коленями, так как Грета засунула руки в рукава пальто, пытаясь отогреть закоченевшие пальцы. Может быть, март и не был таким уж холодным, но не так-то просто просидеть десять часов на ветру и дожде, ее выпуская из рук эту пудовую штангу, и быть ежеминутно готовой перевести правую или левую входную стрелку перед возвращающимися в парк вагонами. Пальто давно промокло, и напитавшиеся влагой концы рукавов не согревали застывших пальцев. Но не было сил вытащить их и снова взяться за холодную штангу. Может быть, вагоны дадут ей передышку в несколько минут - под конец ее смены они уже не так часто сновали взад и вперед... Грета сидела сгорбившись и думала о том, что вот уже несколько дней, как она не видела сына. Рупп давно уже не жил дома, но он отлично помнил часы ее дежурств и иногда забегал повидаться. И вот уже несколько дней... На сердце было неспокойно. Да и могло ли быть спокойно на сердце женщины, которая отдавала себе отчет в том, где и когда живет! Коричневые палачи уже отняли у нее мужа, и она даже не знает - жив ли он, вернется ли когда-нибудь. Только вера в справедливость и надежда на то, что дело, за которое пострадал ее муж, не может не победить, давало силы смотреть в глаза Руппу и никогда ничем не выдать своей мучительной тоски и тревоги за его судьбу, за самую его жизнь. Проклятые вешатели не шутили с такими, как ее Рупп. Далеко не всегда они ограничивались лагерем. Все чаще доходили слухи о казнях арестованных антифашистов. Может быть, она как мать могла просто сказать Руппу: "Оставь все это, вспомни судьбу отца, смирись!" И, может быть, Рупп послушался бы ее? Ведь он всегда был послушным ребенком... Может быть... Может быть, она даже должна была бы как мать сказать это своему мальчику?.. Может быть... Грета часами, изо дня в день думала об этом. Чем мучительнее становилось ожидание сына, чем тревожнее делались распространявшиеся среди рабочих слухи об арестах и казнях, тем яснее казался ей ответ на этот вопрос: ее сын оставался ее сыном. Но стоило Руппу появиться перед нею с его спокойными движениями, с крепко сжатыми, как бывало у отца, губами и с таким уверенным и открытым взглядом карих глаз, как вся ее решимость пропадала, и она уже не была так, как прежде, уверена, что ее сын - только ее сын. Ей приходили на память разговоры, которые вели в ее крохотной кухне муж и Тэдди. Из этих разговоров было ясно, как дважды два, что нет на свете такой черной силы, которая способна остановить движение народа вперед, к свободе. И пособником капиталистов и контрреволюционеров становился всякий, кто пытался мешать этому движению, так или иначе лил воду на их мельницу. Вот и выходило, что, заботясь о голове своего мальчика, она оказывалась противницей борьбы, которую он вел, идя по следам отца и Тэдди! А ведь она же не была их противницей! Господи-боже, какую сложную и страшную жизнь устроил проклятый Гитлер!.. Грета с тоской поглядела на стрелки больших электрических часов, висевших на трамвайном столбе. Ее смена подходила к концу, а мальчика опять не было!.. Она подышала на руки, чтобы не выпустить штангу из окостеневших пальцев, когда будет переводить стрелку перед показавшимся на повороте угольным вагоном, и, занятая своим делом, не заметила, как со ступеньки проходившего трамвая соскочил Рупп. Рупп не решился, как бывало, открыто подойти к матери и, взяв ее под руку, вместе отправиться к остановке трамвая. Рупп мимоходом бросил вздрогнувшей от неожиданности женщине, что ждет ее в той же столовой, что обычно. И тон его был так непринужденно спокоен, шаги так неторопливо уверенны, что все страхи как рукой сняло. Через полчаса она входила в столовую и, не глядя по сторонам, направилась в дальний угол, где обыкновенно сидел Рупп. Он поднялся при ее приближении, бережно снял с нее промокший платок и отяжелевшее от воды пальто и взял своими большими горячими ладонями ее посиневшие от холода неподатливые руки, и держал их, и гладил, пока они не стали теплыми и мягкими. Даже, кажется, подагрические узлы ее суставов стали меньше ныть от его дыхания, когда он подносил к губам ее пальцы; потом он сам взял поднос и принес с прилавка еду. Мать смотрела ему в глаза и старалась уловить тревожную правду в той успокоительной болтовне, которой он развлекал ее, пока она, зажав ладонями горячую чашку, прихлебывала гороховый суп. Грета изредка задавала вопросы, имевшие мало общего с пустяками, которыми Рупп старался отвлечь ее мысли. Но разве можно было отвлечь мысли матери от опасности, которую она видела над головой сына! И тем не менее, как ни велик был ее страх, как ни мучительно было ее душевное смятение, она ни разу не сказала ему того, что так часто думала, когда его не было рядом: может быть, довольно борьбы, может быть, смириться на время, пока не пройдет нависшая над Германией черная туча гитлеровщины? Словно отвечая ее угаданным мыслям, Рупп тихонько проговорил: - Верьте мне, мама, совсем уже не так далек тот день, когда мы заставим рассеяться нависшую над Германией черную тучу фашизма! - Ах, Рупхен!.. И не добавила ничего из того, что вертелось на языке. Ведь Рупп был не только ее сыном, - у него был отец, дело которого продолжал мальчик, у него был учитель - железный Тэдди. Она - мать. А разве не мать ему вся трудовая Германия?! И Грета сжимала зубы, чтобы не дать вырваться стону тоски, когда приходила мысль: "Может быть, в последний раз?" Она не могла не думать этого, прощаясь с ним. - Послушай, мальчик... Может быть, теперь тебе лучше переехать ко мне и ходить на работу, как ходят другие? Рупп покачал головой: - Нет, мама. Я могу понадобиться хозяевам в любую минуту. Она была уверена, что дело вовсе не в хозяевах. Но если бы знать, что мальчик только боится за ее покой, хлопочет об ее безопасности?! Тогда бы она не стала и разговаривать, а сама пошла бы за его вещами и перевезла их домой. Но разве она не помнит разговоров на своей кухне, разве она не понимает, что такое явка?.. У Руппа так и нехватило духу сказать ей, что Франц Лемке с честью прошел до конца, а у нее не повернулся язык спросить, знает ли он об этом. Каждый решил оставить то, что знал, при себе. Прощаясь, Рупп протянул ей маленький томик. Грета удивилась, увидев дешевый стандартный переплет евангелия. - Зачем мне? - Я не мог ее уничтожить. Это память об одном друге. Спрячьте ее для меня. Она поняла, что переплет - только маскировка, и с тревогой взглянула на сына. Однако и на этот раз она больше ни о чем не спросила и молча сунула книгу в карман. Только дома, поднявши на кухне кусок линолеума, под которым когда-то прятал свои книги муж, Грета заглянула в евангелие: "Анри Барбюс. Сталин. Человек, через которого раскрывается новый мир". Грета раскрыла книгу: "...Он и есть центр, сердце всего того, что лучами расходится от Москвы по всему миру... Вот он, величайший и значительнейший из наших современников... Люди любят его, верят ему, нуждаются в нем, сплачиваются вокруг него, поддерживают его и выдвигают вперед. Во весь свой рост он возвышается над Европой и над Азией, над прошедшим и над будущим..." Забыв о поднятой половице, Грета перебрасывала одну страницу за другой: "Нашей партии мы верим, - говорит Ленин, - в ней мы видим ум, честь и совесть нашей эпохи..." "Не всякому дано быть членом такой партии, - говорит Сталин. - Не всякому дано выдержать невзгоды и бури, связанные с членством в такой партии!" Ее мальчик выдержит! Как отец, как Тэдди! "Чтобы честно пройти свой земной путь, не надо браться за невозможное, но надо итти вперед, пока хватает сил". Ее мальчик идет вперед. У него хватит сил дойти до конца. Как у отца, как у Тэдди, как у... Франца!.. Если бы кто-нибудь знал, как трудно ей, матери!.. Грета смотрит на последнюю страницу: "...Ленин лежит в мавзолее посреди пустынной ночной площади, он остался сейчас единственным в мире, кто не спит; он бодрствует надо всем, что простирается вокруг него, - над городами, над деревнями. Он подлинный вождь, человек, о котором рабочие говорили, улыбаясь от радости, что он им товарищ и учитель одновременно; он - отец и старший брат, действительно склонявшийся надо всеми. Вы не знали его, а он знал вас, он думал о вас. Кто бы вы ни были, вы нуждаетесь в этом друге. И кто бы вы ни были, лучшее в вашей судьбе находится в руках того, другого человека, который тоже бодрствует за всех и работает, - человека с головою ученого, с лицом рабочего, в одежде простого солдата..." Грета захлопнула было книгу, но снова подняла переплет, еще раз посмотрела на первый лист: "Сталин" - и нагнулась к тайнику под полом. 27 Несмотря на теплый весенний день, - стоял март 1939 года, - Лорану было холодно. Он был худ, желт и много дней не брит. Воротник пиджака он поднял, чтобы скрыть отсутствие под ним чего бы то ни было, кроме красного шарфа, обмотанного вокруг шеи. Пальто у Лорана давно не было. Для безработного зима неуютна и в Париже. Чтобы пережить ее, Лорану пришлось продать все - от часов до одеяла. Вернувшись из Испании, он не мог удержаться ни на одном заводе. И на заводах и в муниципалитете внимательно следили за черными списками, которые услужливо доставлялись полицией. Что было говорить о каком-то незаконном увольнении никому не известного эльзасца Лорана, если на всеобщую стачку рабочих, протестовавших против покушения на их права, сам премьер ответил погромной речью по радио! Даладье выкинул на улицу тысячи рабочих, сотни отправил в тюрьму и санкционировал чрезвычайные декреты Рейно, взвалившие на плечи трудового люда бремя непосильных налогов, отменил сорокачасовую неделю и сделал сверхурочный труд принудительным. Всего пять месяцев назад Лоран из любопытства поехал в Ле-Бурже встречать Даладье, вернувшегося из Мюнхена. Он видел премьера вот так же близко, как сейчас садовника. Честное слово, можно поверить рассказу, будто, выглянув из самолета и увидев толпу, Даладье готов был захлопнуть дверцу и приказать лететь обратно. Говорят, он думал, что сто тысяч парижан явились растерзать его за позор Франции, за предательство одной из ее вернейших союзниц. Но нет, толпа мещан вопила: "Да здравствует Даладье!" Эти остолопы поверили тогда россказням, будто премьер привез из Мюнхена мир для нескольких поколений французов. Лоран отлично помнил, как через три месяца после этого хвастливого заявления Даладье парижане были повергнуты в уныние известием о падении Барселоны. Барселона! Ах, господи-боже, можно было подумать, что это происходило в какой-то другой жизни - бригада Матраи и батальон Жореса. Всегда веселый, беззаветно мужественный генерал и дорогие товарищи... Лоран помнил их всех: и своего соотечественника Даррака; и бригадного художника немца Цихауэра, изрисовавшего груды бумаги карикатурами на Франко, которыми они дразнили фалангистов; и долговязого англичанина Крисса. Что-то сталось с ним?.. Ах да, он погиб в тот день, когда приезжала эта испанская певица! Да, да!.. А ближе всех стал тогда Лорану американец Стил, с которым они вначале друг друга даже и не понимали. Сколько они спорили, боже правый! И каким дураком казался, вероятно, остальным Лоран, когда он с пеною у рта защищал французских министров-социалистов. Дружище Стил, ты оказался прав: самые продажные шкуры, а не социалисты! Всех бы их на фонарь! Да, чорт возьми, доведись Лорану снова встретиться со Стилом, он знал бы, что сказать! Лоран отлично помнил, как переживал Париж дни, когда пала Барселона, и через неделю франкисты очутились у французской границы. Он ходил тогда с толпой к палате - требовать открытия пиренейской границы, где скопились поезда с оружием для республиканцев. Это было все, что он мог тогда сделать, но он считал себя обязанным хотя бы крикнуть депутатам: - Долой невмешательство! Оружие испанцам! Простая трудовая Франция желала победы Испанской республики, а Боннэ, размахивая фалдами синего сюртука, кричал свое, и перекричал-таки всех: граница осталась закрытой, республика осталась без оружия. И вот она истекает кровью в неравной борьбе: не сегодня - завтра падет Мадрид, и потоки пролитой напрасно крови станут еще обильней под топорами фашистских палачей! Мадрид?! Лоран хорошо помнил Университетский городок и Каса дель Кампо, где их бригада оставила не одну сотню своих бойцов. Может ли он забыть тот день, когда Стил с этим беспалым скрипачом Луи притащили из воронки раненого летчика? Кто он был, этот парень? Кажется чех... Луи Даррак! Славный был парень, настоящий сын Парижа! Но, кажется, и он тогда смеялся над Лораном, восхвалявшим французские порядки? Фу, дьявол, неужели, всю эту чепуху болтал действительно он, Лоран? Будь он парижанином, ему, наверно, давным-давно стало бы ясно все, но ведь он же, чорт побери, всего эльзасец, по традиции двух поколений мечтавший вернуться в лоно прекрасной Франции. Вот и вернулся!.. Окурок обжег губы Лорана. Он с сожалением бросил его и придавил каблуком. Жизнь! Почему она казалась такой не похожей на то, что писалось в газетах? Понадобилось попасть в чужую страну, в Испанию, чтобы кое в чем разобраться. Что же это? Выходит, бригада была для него настоящей школой. А кто были учителя? Люди со всех концов света, и его главный "профессор" - каменщик Стил. Удивительно, как здорово у коммунистов работают мозги! И сам генерал Матраи, и Зинн - комиссар, и длинноногий начальник штаба Энкель, и маленький Варга, и художник Цихауэр, можно сказать, чужие друг другу люди и даже с разных концов земли, а говорят словно на одном языке! Да, подумать противно, каким дураком он сам, наверное, выглядел тогда в глазах Стила и других ребят. Тьфу!.. Лоран поднялся со скамьи и, машинально еще раз растерев подошвой окурок, зашагал по аллее. Он старался размышлениями отвлечь себя от боли, которую снова почувствовал в желудке. Слава богу, поразмыслить было над чем. Ведь если быть логичным, то для человека, желающего до конца постичь правду жизни, открытую ему коммунистами в Испании, не может быть ничего более правильного, чем вступить в их партию. Лоран остановился перед газетным киоском и пробежал глазами крупные заголовки, видневшиеся на первых страницах газет, приколотых над головой газетчицы. Он вежливо приподнял шляпу: - Что нового, мадам Жув? Он отлично знал, что мадам Жув не читает газет, но когда-то, в хорошие времена, он снимал у нее чердак и, как аккуратный плательщик, сохранил с ней добрые отношения. Поэтому, когда у него не бывало двух су на вчерашний номер газеты, а у нее бывал часок затишья между полуденными и вечерними выпусками, она позволяла ему тут же, около киоска, просмотреть заголовки. - Только, пожалуйста, сложите опять так, чтобы было незаметно, что газету разворачивали, - проговорила она, откалывая для него отсыревший после утреннего дождя номер "Попюлер". - Нет, нет! - остановил ее Лоран. - Не то! Одно мгновение она смотрела на него с недоумением: Ах, да! - И, оставив "Попюлер", она подала ему номер "Юманите". - Да кстати уж и объясните мне, что это болтают, будто беженцам из Испании, которые в Париже, прислали пять миллионов франков? Может статься, и на вашу долю немного придется! Сама-то я очки дома забыла! - Это было обычным приемом, с помощью которого она скрывала неумение прочесть что бы то ни было кроме заголовков газет. Лоран быстро отыскал сообщение, гласившее, что испанский посол в Париже, Паскуа, получил от советского правительства пять миллионов франков для помощи испанским беженцам. - К сожалению, мадам, на мою долю ничего не перепадет, - со вздохом проговорил он. Она критически оглядела его унылую фигуру. - Все без работы? Вместо ответа он приоткрыл ворот пиджака. - А ведь вы такой же социалист, как наши министры, - насмешливо сказала газетчица. Лоран свистнул сквозь зубы. - Мы разошлись с ними во взглядах. - Ха-ха! - Она, как мужчина, провела пальцами по своим густым черным усикам. - Смотрите в их сторону, - и она ткнула пальцем в мокрый лист "Юманите". - Говорят, что в последнее время это до добра не доводит... - Не все ищут добра, мадам. Кое-кому нужна правда. - Если судить по спросу на "Юманите", то искателей правды становится все больше... Где времена, когда "Матен" была самой ходкой газетой?.. - и она вздохнула. Лоран, не слушая ее, просматривал страницы "Юманите". - Как ни крепко завинтили крышку чехословацкого котла, а он все кипит, - сказал он и стал было складывать газету, но тут взгляд его упал на первую страницу: "Сегодня в зале Народного дома, на площади Арколь, состоится обсуждение доклада товарища Сталина, опубликованного нами во вчерашнем номере". - Нет ли у вас вчерашнего номерочка? - заискивающе спросил Лоран. Мадам Жув без особой готовности перебрала столку газет и протянула Лорану номер. Он развернул газету и жадно впился глазами в первую полосу: "Сталин докладывает восемнадцатому съезду Коммунистической партии". Взгляд Лорана бегал по строкам: "Международное положение Советского Союза... Новая империалистическая война стала фактом... фашистские заправилы, раньше чем ринуться в войну, решили известным образом обработать общественное мнение, т.е. ввести его в заблуждение, обмануть его. Военный блок Германии и Италии против интересов Англии и Франции в Европе? Помилуйте, какой же это блок! "У нас" нет никакого военного блока. "У нас" всего-навсего безобидная "ось Берлин - Рим", т.е. некоторая геометрическая формула насчет оси. (Смех.) Военный блок Германии, Италии и Японии против интересов США, Англии и Франции на Дальнем Востоке? Ничего подобного! "У нас" нет никакого военного блока. "У нас" всего-навсего безобидный "треугольник Берлин - Рим - Токио", т.е. маленькое увлечение геометрией. (Общий смех.) Война против интересов Англии, Франции, США? Пустяки! "Мы" ведем войну против Коминтерна, а не против этих государств. Если не верите, читайте "антикоминтерновский пакт", заключенный между Италией, Германией и Японией. Так думали обработать общественное мнение господа агрессоры, хотя нетрудно было понять, что вся эта неуклюжая игра в маскировку шита белыми нитками, ибо смешно искать "очаги" Коминтерна в пустынях Монголии, в горах Абиссинии, в дебрях испанского Марокко. (Смех.) Но война неумолима. Ее нельзя скрыть никакими покровами. Ибо никакими "осями", "треугольниками" и "антикоминтерновскими пактами" невозможно скрыть тот факт, что Япония захватила за это время громадную территорию Китая, Италия - Абиссинию, Германия - Австрию и Судетскую область, Германия и Италия вместе - Испанию, - все это вопреки интересам неагрессивных государств. Война так и осталась войной, военный блок агрессоров - военным блоком, а агрессоры - агрессорами. Характерная черта новой империалистической войны состоит в том, что она не стала еще всеобщей, мировой войной. Войну ведут государства-агрессоры, всячески ущемляя интересы неагрессивных государств..." Мадам Жув спросила: - Вы еще не стали коммунистом, господин Лоран? - Это чрезвычайно интересно, то, что здесь написано, - взволнованно проговорил Лоран и, забыв, что газета дана ему на несколько минут, снова погрузился в чтение. "Чем же объяснить в таком случае систематические уступки этих государств агрессорам? Это можно было бы объяснить, например, чувством боязни перед революцией, которая может разыграться, если неагрессивные государства вступят в войну, и война примет мировой характер. Буржуазные политики, конечно, знают, что первая мировая империалистическая война дала победу революции в одной из самых больших стран. Они боятся, что вторая мировая империалистическая война может повести также к победе революции в одной или в нескольких странах..." Лоран с азартом ударил ладонью по развернутому листу. - Вы понимаете, мадам, этот человек глядит так далеко вперед, как неспособны смотреть все наши министры, вместе взятые, - прошлые, настоящие и будущие. Честное слово! - О ком это вы? Но Лоран так и не ответил на ее вопрос, он с увлечением читал дальше. "Но это сейчас не единственная и даже не главная причина. Главная причина состоит в отказе большинства неагрессивных стран и, прежде всего, Англии и Франции от политики коллективной безопасности, от политики коллективного отпора агрессорам, в переходе их на позицию невмешательства, на позицию "нейтралитета"..." Мадам Жув скрутила папиросу и ловко заклеила ее толстым, как баклажан, языком. Заметив, что Лоран сложил газету не по фальцу, сердито пробормотала: - Вы обращаетесь с газетой так, словно заплатили за нее! - Прошу прощения, - спохватился Лоран и тщательно разгладил ладонью складку. Он собирался было найти место, на котором его прервала газетчица, но она решительно сказала: - Давайте-ка ее сюда: прохожие начинают обращать на вас внимание. Этак люди подумают, что каждый может читать все, что ему понравится, не заплатив ни сантима! - Честное слово, еще одну минутку! - умоляюще проговорил он. Но она уже ухватилась за угол листа и потянула его к себе. - И вообще в мои интересы вовсе не входит, чтобы ажан видел, как возле моего киоска собираются разные люди читать "Юманите". Но Лоран не мог вернуть газету, не дочитав страницу. - Я заплачу вам за нее, - сказал он. - Можете записать за мною два су. - Платить собираетесь, когда получите работу? Не отдавая себе отчета в том, что делает, Лоран сорвал с шеи красный шарф и бросил на прилавок. - Вот залог! Он вернулся в парк, сел на скамью и нетерпеливо нашел место, на котором остановился. "Формально политику невмешательства можно было бы охарактеризовать таким образом: "пусть каждая страна защищается от агрессоров, как хочет и как может, наше дело сторона, мы будем торговать и с агрессорами и с их жертвами". На деле, однако, политика невмешательства означает попустительство агрессии, развязывание войны... ...не мешать агрессорам творить свое черное дело, не мешать, скажем, Японии впутаться в войну с Китаем, а еще лучше с Советским Союзом, не мешать, скажем, Германии увязнуть в европейских делах, впутаться в войну с Советским Союзом, дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тину войны, поощрять их в этом втихомолку, дать им ослабить и истощить друг друга, а потом, когда они достаточно ослабнут, - выступить на сцену со свежими силами, выступить, конечно, "в интересах мира", и продиктовать ослабевшим участникам войны свои условия..." По газетному листу поплыли вдруг зеленые, красные и желтые круги. Они расплывались, смешивались друг с другом, превращаясь в огненных змей. Одновременно Лоран почувствовал нестерпимую резь в желудке. Он в страхе закрыл глаза; такого приступа не было еще никогда. Схватка была недолгой, но когда он поднял веки, огненные хвосты попрежнему кружили перед глазами и лоб его был покрыт обильным потом. Он прижал пальцы к глазам, и круги, вспыхнув на мгновение снопами лиловых брызгг, исчезли. Фу, какая боль была в желудке!.. Но где же это объявление, которое ему нужно?.. Ах, да, зал "Арколь". В семь тридцать. Сегодня. Двенадцатого марта... Разве сегодня двенадцатое марта? Почему же такой собачий холод? У него зуб не попадает на зуб. Поплотнее затянуть шарф на шее. Он же отлично знает, что на шее у него должен быть шарф. Зал "Арколь", семь тридцать. Не опоздать бы... Если уж суждено подохнуть с голоду, то он хочет знать, почему... А может быть, дело еще и не так плохо? Эти ребята, там, могут показать выход. Честное слово! Если они похожи на генерала Матраи или на Стила, то они расскажут, как свернуть шею таким проходимцам, как Блюм и его друзья, да и не только им, а и всем, кто стоит поперек дороги настоящим французам, - всем от де ла Рокка до Даладье. А пора, честное слово, пора! Двое проходивших по аллее мужчин видели, как Лоран поднялся со скамьи, сделал два шага и, пошатнувшись, упал. В одной руке у него была газета, другою он судорожно шарил около горла, словно искал конец шарфа. Когда он упал, пиджак его распахнулся, и прохожие увидели резко выступающие, как у скелета, ребра. Один из этих прохожих оглянулся, отыскивая взглядом полицейского, но другой, приглядевшись к Лорану, схватил своего спутника за рукав: - Постойте, Гарро! Я знаю этого парня: это же эльзасец Лоран, из батальона Жореса. Видя, что спутник хочет поднять Лорана, Гарро спросил: - Куда мы его денем? - Возьмем к себе. - Интербригада? - Конечно же. - И он бережно вытащил из стиснутых пальцев Лорана номер "Юманите". Гарро побежал к воротам парка и подозвал такси. Когда они хотели поднять Лорана, тот очнулся. Несколько мгновений он озирался по сторонам, ничего не понимая, потом, вглядевшись в лицо одного из них, вдруг обнял его за шею и неловко прижался к его лицу небритой щекой. - Я узнал тебя, Цихауэр, честное слово, узнал... Через день Лоран и Гарро вместе выходили с Северного вокзала. Они расстались с Цихауэром, уехавшим в Гавр, чтобы сесть на пароход, уходивший в Ленинград. Лоран сказал на прощанье Цихауэру: - Ты, Руди, непременно передай привет генералу Матраи, слышишь? Если я ему понадоблюсь, ты теперь знаешь, где меня найти. В кармане Лорана лежал теперь паспорт Даррака, того самого беспалого скрипача, с которым они когда-то служили у генерала Матраи. На паспорте стояла чехословацкая виза, которая позволит Лорану вместе с Гарро поехать в Прагу. - Но вы уверены, мой капитан, - почтительно спросил эльзасец, - что там действительно нужны такие люди, как я? Гарро похлопал его по плечу. - Если французы не поспешат сменить кабинет, то каждый хороший солдат будет на вес золота. - У чехов? - Не может быть, чтобы никто так и не попытался схватить Гитлера за руку, - неопределенно ответил Гарро. - Ну, а если его схватят, он будет огрызаться. - Вы говорите это так, словно война не доставит вам ничего, кроме удовольствия. - Я бывалый солдат, старина, - весело откликнулся Гарро, - и убежден, что дела не придут в порядок, пока Гитлеру не перешибут хребет. - Одному ли Гитлеру нужно его перешибить? - проговорил Лоран совершенно таким же тоном, каким когда-то с ним самим говаривал Стил. 28 Приближаясь к усадьбе, Роу понял, почему шефу вздумалось вызвать его в место, столь удаленное от Лондона. Усадьба была расположена так, что к ней нельзя было приблизиться, оставшись незамеченным. Роу пришло в голову, что будь у него на душе какой-нибудь крупный грех против секретной службы его величества, он, наверно, не так смело направил бы свой автомобиль по дороге, ведущей к воротам усадьбы. Нельзя было придумать более удачного места, чтобы без лишних глаз отделаться от ненужного человека. Но Роу с легким сердцем нажимал на акселератор. Он очень давно не видел шефа. С тех пор было послано много ценной информации, проведено несколько удачных провокаций. Перебирая все это в памяти, Роу на мгновение споткнулся было о сорвавшееся покушение на Бена и Шверера, но тут же забыл об этой неудаче: она не помешала Чемберлену выполнить план продажи Судет за невысокую плату недолгой покорности Гитлера. Последующие события отодвинули это дело на задний план. В холле Роу не встретил никто, кроме лакея, который, приняв от него пальто и шляпу, не спеша опустил шторы и исчез, не задав ни одного вопроса, даже не спросив Роу об имени. Прошло несколько минут, Роу услышал шаги и, обернувшись к лестнице, узнал шефа. - Можете не делать никакого доклада, - сказал шеф после первых же слов приветствия. - Все знаю. За хорошо сделанное благодарю, за провал с лордом Крейфильдом не сержусь. В конце концов дело завершилось к общему удовольствию. - Не знаю, что вы имеете в виду, сэр? - Вы перестали читать газеты? - Я прямо с самолета, сэр. - Это другое дело. Просмотрите вчерашнюю речь премьера в палате: правительство не в претензии на то, что Чехия вот-вот перестанет существовать. - В дороге мне довелось слышать другое. - Да? - Считают, что Гитлер оставил нас в дураках. - Выбирайте выражения, Уинфред, - усмехнулся шеф. - Англо-германская декларация гласит: никогда не позволить никаким разногласиям испортить наши отношения. По дороге в столовую Роу сказал: - Разрешите доложить, что я считаю ошибкой службы? - Отлично. Только прежде сделайте себе что-нибудь покрепче, - согласился шеф. - На мою долю не нужно, я предпочитаю рюмку малаги... - И наливая вино в большой бокал: - Не понимаю, что вы находите в этих убийственных смесях, которые только обжигают небо? - Он с наслаждением сделал несколько глотков и прищелкнул языком. - Уж ради одного этого стоило помочь Франко навести порядок в Испании... Так чем же вы недовольны? - Считаю ошибочным решение не продолжать начатые мною поиски передатчика "Свободная Германия", сэр. - Хотите, чтобы мы и это на блюдечке поднесли Гитлеру? - Эта станция должна заботить нас больше, чем Гитлера. - Не понимаю. - Гитлеру в глазах Европы уже нечего терять, а нас эта подпольная станция компрометирует непоправимо. Что ни день, то она посылает в эфир такие разоблачения англо-германских и англо-французских переговоров, от которых премьер, наверно, не заснул бы несколько ночей. - Имеете адрес передатчика? - Во главе дела стоит некий Зинн. - Чех? - Немец. - Антифашист? - Коммунист. Шеф в задумчивости повертел в руке сигарету, не спеша закурил, прищурился на дым и сквозь зубы пробормотал: - Хм, цепкий народ... Ну, ничего, Уинн, слава богу, все это происходит не у нас и служит нам отличною школой для того времени, когда нам самим придется столкнуться с ними вплотную здесь, у себя. - Трудные будут времена, сэр. - Тем лучше нужно к ним подготовиться. - Шеф вздохнул. - Запомните, Роу, на тот случай, если вам придется вести самостоятельную работу: коммунисты чертовски крепко держатся друг за друга, не считаясь с национальностью. А все вместе - за Москву. Там мозг. Получается бесконечная цепь, которую трудно разорвать. - Но мне кажется, сэр, - почтительно прервал Роу, - что именно в их интернационализме и заложен шанс на успех нашей работы среди них. Старик удовлетворенно кивнул. - Вот мы и подошли к теме, - оживляясь, произнес он. - Мне кажется, что мы можем взорвать международный фронт коммунистов именно с этой стороны. - Национализм? - проговорил Роу. - Наша первоочередная задача в борьбе с коммунизмом - разрыв интернациональной цепи коммунистических партий. Если мы отыщем в ней несколько слабых звеньев, то и вся цепь не будет нам опасна. Мы разомкнем ее тогда, когда нам будет нужно. - Подумав, шеф добавил: - Слабые места нужно искать на Ближнем Востоке, может быть где-нибудь на Балканах... Тема не нравилась Роу. Он понимал, ради чего шеф говорит эти банальности: сейчас ему навяжут какое-нибудь сложное поручение на Балканы. Слуга покорный! Хотя, наверно, нигде в другом месте секретная служба его величества не имеет такой сети, как там, на этих "задворках Европы", но нигде в другом месте с такою легкостью и не перережут ему глотку за несколько грошей, полученных от любой другой разведки. Нет, с него довольно, он устал. Роу постарался переменить разговор. - Как же все-таки быть со "Свободной Германией", сэр? Быть может, вы прикажете перенять от меня связь, необходимую, чтобы добраться до этого Зинна? - Связь своя? - Наполовину... Патер Гаусс. - А, знаю... Наполовину, пожалуй, много. Дай бог, чтобы он оказался нашим на четвертушку. Тут слишком много акционеров. - Пусть патер наведет на станцию самих немцев. Шеф с живым интересом посмотрел на Роу. - Он работает и на них? - Почти уверен. - Немцы не та фирма, с которою мне хотелось бы сейчас кооперироваться. - Вполне справедливо, сэр, - сказал Роу, у которого уже начинало шуметь в голове. - Но в деле с Зинном этот патер не может быть нам вреден, а после того... его можно будет и убрать. - Что же, если передатчик говорит о нас лишнее... - Шеф кивнул на пустую рюмку Роу: - Не стесняйтесь, старина, сегодня еще можно... перед довольно основательным постом. - Ради чего такое ужасное лишение, сэр? - улыбнулся Роу. - Чтобы всегда держать себя в руках, старина. Там, куда я вас посылаю, мимикрия не удавалась еще никому. - Вы начинаете меня пугать, сэр, - с шутливым ужасом произнес Роу. - Вы должны отнестись вполне серьезно к тому, что я говорю. Я потому и остановил свой выбор на вас, что рассчитываю на ваше умение болтать с кем угодно, на любую тему... Кстати! Вы сможете осуществить и одно свое дельце. Ведь вы сделали пьесу по своим "Шести шиллингам и полнолунию"? - Да, сэр. - И пока еще не поставили ее в России? - Так вы посылаете меня в Россию?! - У вас будет там время перевести и устроить пьесу в театрах. - Моя командировка так затянется? - Ваша задача в том и будет заключаться, чтобы проторчать в Москве как можно дольше. - Шеф некоторое время молчал, неторопливо прихлебывая вино. - Решено, что премьер-министр выступит в палате с речью, где возьмет твердый тон в отношении Германии. Так сказать: "довольно оставаться в дураках"! - Перемена курса? - Подождите, Уинфред, не перебивайте... Через некоторое время премьер повторит выступление в еще более резких тонах: чтобы обуздать поползновения Германии, правительство его величества даст гарантии против агрессии Польше, Румынии, Греции и кое-кому еще из этой мелочи, на которую зарится Гитлер. - Он уже достаточно хорошо знает, чего стоит наша гарантия, - Чехия еще шевелится у него в животе. - Роу! - Прошу простить, сэр... Значит, Великобритания перекладывает руль? - Великобритания не перекладывает руля! - подчеркнуто возразил шеф. - Мы только решили припугнуть Гитлера, хотя прочное англо-германское соглашение попрежнему остается главной целью правительства. - При верном курсе мы вполне могли бы поделить с Германией рынки всего мира, а может быть, и не только рынки. Шеф насмешливо посмотрел на него и погрозил пальцем левой руки, так как правая была у него занята пустою рюмкой: - Урок старика: никогда не выдавайте чужих слов за свои, даже когда, по-вашему, слушатели не могут догадываться об их источнике. Роу принужденно рассмеялся: - Я перестал бы уважать самого себя, сэр, если бы вздумал хитрить с вами. - Именно поэтому вы и были представлены в прошлом месяце к производству в коммодоры. - Вы чересчур добры ко мне. - Чин капитана слишком незначителен для той миссии, с которой вы поедете в Москву. Угрозы угрозами, а поведение Гитлера в отношении чехов уже показало, что пора нам создать кое-какие позиции второй линии на случай провала основного плана. - О разделе мира между нами и Германией? - В конечном счете - да. Но чем дальше, тем яснее становится, что спущенная нами с цепи собака - фашизм - может сбеситься и... укусить хозяина. - Нас? - Нас и даже... янки, которых Гитлер "уважает" больше нас, так как они его лучше кормят... Так я хочу сказать: дрессировку Гитлера нужно довести до конца - снова натравить его на Россию. Вот мы и надеемся, что фюрер станет сговорчивей, когда узнает, что мы ведем серьезные переговоры о военном соглашении с Россией. - Серьезные переговоры, сэр? - Да, для непосвященных они должны иметь вполне серьезный вид. Вы и другие члены миссии будете тянуть это дело, сколько позволят приличия. - Русские - небольшие охотники тянуть дела, сэр. - Мы будем действовать заодно с французами самым корректным образом. - Если речь идет о военных делах, то, должен сознаться, я довольно основательно забыл, где у корабля нос, а где корма. - Адмирал, при котором вы будете состоять, тоже не очень силен в морских делах. Тем лучше: у вас будет достаточно поводов запрашивать Лондон о всякого рода пустяках. К этому, собственно говоря, и будет сводиться задача миссии: запрашивать, запрашивать и запрашивать! Когда вы познакомитесь с остальными членами миссии, то поймете, что она не только не будет в состоянии принять какое-нибудь решение в Москве, но и, попросту, в чем-либо разобраться. Если мы увидим, что немцы держат камень за пазухой, то пошлем к вам в Россию людей, которые смогут быстро договориться с Москвой... Мы не можем оставаться в одиночестве лицом к лицу с Германией. Это означало бы крах. - А французы, сэр? - Кто может относиться к ним серьезно?! - Прошу извинить, но зачем там такой человек, как я? - Вы и еще несколько наших людей должны к отъезду миссии из Москвы... пустить там корни. Роу покачал головой. - Знаю, знаю, старина, - шеф ободряюще похлопал его по колену, - задача не так-то проста. Поэтому и посылаю вас вместе с вашей пьесой. Нужно пустить глубокие корни... Не мне вас учить. - Я все понимаю, сэр, но... - сказал Роу с сомнением. - Мне хочется, чтобы у вас не было никаких "но", старина. - Если бы речь шла не о России... - С некоторых пор вы начали страдать тем, что французы называют vin triste. Поэтому я требую решительно: ни глотка вина. - Слушаю, сэр, - бодрясь, но все же достаточно уныло проговорил Роу. - Запомните, дружище: если этот ход с посылкой миссии оправдает себя, то немцы, вероятно, поторопятся заключить с нами соглашение. Оно позволит говорить о наличии в Европе только одной единственной коалиции, способной диктовать свою волю другим, - англо-германской. В таком случае все разговоры о всяких других союзах и гарантиях будут тотчас сданы в архив. Тогда-то уж Германия должна будет воевать с Советами, как бы она этого ни боялась. И начнет она войну не тогда, когда это будет выгодно ей, а когда мы прикажем! - А пока мы должны таскать каштаны для немцев, сэр? - А разве не стоит поманить их парочкой каштанов, если это позволит нам, в конечном счете, и их самих ткнуть головой в костер? - Шеф протянул рюмку. - Бог с вами, еще один последний глоток перед разлукой. - Он чокнулся с Роу. - Остается вам сказать, что на этот раз в Москве рука об руку с вами будут работать несколько французских офицеров Второго бюро. - Пустой народ, сэр. - В этом есть свое удобство: в случае провала вы сможете отвести на них удар русских. - Моя связь с ними? - Во главе группы будет стоять генерал Леганье. - Русские, наверняка, отлично знают это имя. - Он поедет под чужим именем и будет изображать специалиста в области артиллерии или что-нибудь в этом роде. - Такой же артиллерист, как я - моряк? - В этом роде. - Шеф поднялся и сделал приветственный жест, намереваясь покинуть комнату. Роу решил сделать последнюю попытку отделаться от этой командировки, перспектива которой пугала его все больше, по мере того как шеф развивал свои планы. - Позвольте, сэр!.. Еще несколько слов. Старик остановился, выжидательно глядя на своего агента, но Роу молчал, не в силах скрыть своей подавленности. - Какого чорта, Уинн?! - негромко проговорил шеф. - Не может ли поехать в Россию кто-нибудь другой? - Что вы сказали? - Шеф сделал несколько шагов к Роу. - Я хочу, чтобы вы повторили свои слова... Но Роу молчал, глядя в сторону. - Тут что-то неладно, - сказал шеф. - Сдается мне, что вы... попросту боитесь, а? Роу пожал плечами. Это движение могло означать все что угодно и прежде всего то, что в действительности думал Роу. "Да, я боюсь, чертовски боюсь и не вижу в этом ничего удивительного. Всякий, кто побывал в России в моей роли, поймет меня". Шеф долго испытующе смотрел на Роу. Потом спросил: - Ну что же, значит... страх? Это было сказано без всякого ударения, очень просто, даже почти соболезнующе, но Роу понял, что крылось за этой короткой фразой. В его памяти пронеслось все, что он знал о судьбах вышедших в тираж разведчиков, и он, как бы защищаясь от удара, поднял руку. - Вы дурно поняли меня, сэр... - выдавил он из себя. Вплотную приблизившись к Роу, шеф слегка толкнул его в плечо, и Роу без сопротивления упал в кресло. - Вы превратно поняли меня, сэр, - поспешно повторил Роу. - Я хотел только сказать, что база для работы в России невероятно сузилась. Миссия миссией, переговоры переговорами, но за пределами этого не стоит ни на что рассчитывать. Связи разрушены, маскировка, поглотившая столько наших сил и средств, раскрыта, людей нет, явок нет... Пустое место, сэр! - Это верно, дружище, все нужно начинать сначала. Но я никогда не был любителем обманывать себя и теперь лучше, чем когда-либо, понимаю: мы не можем рассчитывать на успех в столкновении с Россией, если не займемся ее тылом: точите, точите дуб, если хотите, чтобы он упал. - Мириады червей нужны, чтобы подточить такое дерево. А у нас - единицы. - Послушайте, Роу, - в тоне шефа появилось что-то вроде угрозы. - Ваши возражения мне не нужны. Национализм и религиозный фанатизм - вот наши коньки на ближайшее время. - При этих словах шеф задумчиво уставился на кончик своей папиросы и умолк. Роу тоже хранил настороженное молчание. Потом старик потер висок и сказал: - Мы еще никогда не бывали в проигрыше, когда пускали в ход эти карты, Уинн, не правда ли? - Полагаю, сэр, - неопределенно заметил Роу. - И лучшим полем для их применения, мне кажется, всегда бывал восток... Не так ли, старина? - Вы правы, сэр. - Я имею в виду Ближний Восток, не так ли? Если хорошенько поискать на Балканах, то всегда найдется парочка-другая прохвостов, которых можно купить по дешевке. Не уловив мысли шефа, Роу решился спросить: - Извините, не понимаю связи. Балканы и Советская Россия? Шеф снова осторожно потрогал пальцем висок, как бы поощряя мысль к движению, и проговорил: - К нашему сожалению, идея национального - в широком смысле этого слова - объединения славян вовсе не погасла, как это многие думают. Россия и Советская не перестала быть для славянских народов Балкан Россией - самой старшей и уж безусловно самой сильной сестрой во всем семействе. И было бы пагубной ошибкой считать, что интернационализм коммунистов навсегда снял с повестки этот очень неприятный для нас вопрос. Балканские революционеры тянутся и будут тянуться к Москве. Вот тут, в этом потоке, мы и должны найти лазейку. Один наш человек на каждую сотню, которым Россия даст убежище, - вот задача. - Ненадежный народ эти балканцы. - Ну, старина, выбор не так уж велик, когда надо бороться с СССР. Приходится хвататься за соломинку. Годится все, все может служить тараном, которым мы будем долбить стену советского патриотизма, все! - Все, за что мы сможем заплатить, - с кривой усмешкой проговорил Роу. - На это мы деньги найдем, а если нехватит у нас самих, найдутся и кредиторы для такого дела. - Боюсь, что все это именно те мечты, которых вы так не любите, сэр. - Там, где шуршат наши фунты, я хочу видеть дело! А мы слишком много фунтов вложили в изучение России. Мы изучаем ее триста лет. Не хотите же вы, чтобы мы плюнули на то, что потеряли там? Мы возлагали слишком большие надежды на богатства России, чтобы так легко отказаться от них. Мы будем за них бороться и заставим бороться за них других. - Уж не имеете ли вы в виду немцев? - И немцев тоже. - Они хотят прежде всего получить кое-что для себя. - Пусть хотят, что хотят, нам нет до этого дела. Важно то, чего хотим мы. - Очень боюсь, сэр, что вы не учитываете некоторых обстоятельств, - осторожно проговорил Роу. - Я имею в виду американские интересы в Германии, сэр. - Как будто я о них не знаю! - И уже не так уверенно, как прежде, шеф закончил: - Пусть американцы подогревают немецкий суп, клецки должны быть нашими. - Сложная игра, сэр. - Я всегда был уверен в вашей голове, Уинн, - тоном примирения проговорил шеф. - Иначе нам не о чем было бы говорить. - Польщен, сэр, но... - Роу не договорил. - Ну? - Если бы вы знали, как трудно браться за дело, когда видишь его... Шеф быстро исподлобья взглянул на собеседника и угрожающе бросил: - ...безнадежность?.. - О-о!.. - испуганно вырвалось у Роу. - Трудность, чертовскую трудность - вот что я хотел сказать. - Еще одно усилие, Уинн. Руками немцев или кого угодно другого, но мы должны выиграть эту игру, понимаете? - Иначе?.. Шеф не ответил. Он исчез, так и не сказав ничего больше ожидавшему напутствия Роу. Некоторое время Роу стоял неподвижно, погруженный в невеселые размышления. Потом подошел к столику с бутылками и, подняв одну из них, в сомнении поглядел на свет. - Старик еще воображает, будто, получив такую командировку, можно заснуть в трезвом виде... Он пожал плечами и налил себе полный бокал чистого джина. 29 События сменяли друг друга в стремительной череде. Никто не верил больше миролюбивым уверениям гитлеровской шайки; если кто и не знал, то чувствовал: мир идет к войне. Лучшие люди Чехословакии бились в последних попытках спасти независимость своей республики, но становилось все яснее, что не сегодня - завтра Гитлер вторгнется в ее пределы, которые он после занятия Судет цинически называл "остатками Чехословакии". Особенно ясно это было тем, кто жил в Судетах. На бывших Вацлавских заводах, теперь входивших составною частью в огромный немецкий концерн "Герман Геринг", давно не осталось ни одного чеха. Завод с каждым днем увеличивал выпуск боевых самолетов для немецкой армии. Всякая надежда на то, что ему удастся уйти от фатерланда, оставила Эгона. Он занимался проектом, заставив себя больше не думать о его конечном назначении. Эльза с грустью отмечала каждый новый день, проходивший вдали от Эгона, словно забывавшего иногда о ее существовании. Она же не решалась делать какие-либо шаги к сближению, боясь, что он примет их за новую попытку стать при нем соглядатаем гестапо, хотя теперь она могла поклясться ему памятью отца, что это не так. Одиночество Эльзы было тем тяжелее, что и Марта так и не вернула ей своей дружбы. Правда, с течением времени Марта могла бы убедиться в том, что в "навете" Эльзы не было неправды, но любовь делала ее слепой. Она продолжала закрывать глаза на то, что происходило вокруг. Ни унижение отечества, ни страдания народа, ни разорение родного гнезда, ни откровенные приготовления к нападению на беззащитную теперь Чехословакию, происходившие и на заводе, не оказывали на нее отрезвляющего действия. Окруженная немцами, не слыша чешского слова, она забывала о том, что родилась чешкой. Она все реже вспоминала о родителях, и ее перестало беспокоить отсутствие от них писем. Пауль, ставший директором завода, полновластно распоряжался не только в его корпусах, но и на вилле Кропачека. Сам он уже никогда не заговаривал о возвращении прежнего хозяина виллы, а если Марта изредка и задавала этот вопрос, отделывался туманными рассуждениями. Однако он не забывал всякий раз упомянуть, будто Кропачек знать не хочет Марты и что тетя Августа ничего не может поделать с его упрямым чешским характером. Однажды, - это случилось совсем недавно, - вернувшись из поездки в Германию, Пауль преподнес Марте красивую диадему, осыпанную драгоценными камнями. - Дядя Януш называл твою мать королевой, - сказал он, - теперь королевой этого дома будешь ты. И он показал ей бумагу, в которой было сказано, что доктор Ян Кропачек поручает ему, инженеру Паулю Штризе, единолично и полноправно распоряжаться всем его имуществом и делами, что отныне инженер Пауль Штризе является хозяином всех вацлавских паев Яна Кропачека. - Теперь мы так же богаты, как были богаты твои родители. - А они? Чем же будут жить они? - Дядя Януш получил от меня больше, чем ему заплатил бы кто-нибудь другой, - важно сказал Пауль. - Ты же понимаешь: всякий на моем месте взял бы все это безвозмездно! Да, Марта понимала, что они с Паулем теперь богаты, и Пауль подтверждал это подарками, которые привозил из Либереца или из Германии, куда теперь часто ездил по делам. Ежедневными уколами, умело наносимыми ее самолюбию, он хотел заставить ее почувствовать себя оскорбленной тем, что отец отдал все нелюбимому племяннику, забыв о существовании дочери. Чем дальше, тем правдивее начинала выглядеть выдумка Пауля, будто Кропачек запретил пани Августе не только переписываться с Мартой, но даже произносить ее имя. Только осознав истинное значение этого, Марта поняла, что случилось нечто непоправимое, что хозяйничанье Пауля в доме ее отца не приятная случайность, совпавшая с ее медовым месяцем, а трагический конец ее отчего дома. После нескольких дней мучительных размышлений она попросила Пауля дать ей адрес отца. - Напиши, я отправлю письмо, - ответил он. - Я могу сама отправить. - Он просил писать ему через чехословацкое посольство в Париже, - без запинки солгал он. - Хорошо, я так и сделаю. - Но если ты напишешь в чехословацкое посольство, это может произвести дурное впечатление среди наших. - Ты же посылаешь, и ничего не случается. - Я имею на это разрешение. - Так достань его и мне. Пауль впервые смешался. Чтобы скрыть смущение, резко сказал: - Одним словом: если хочешь писать - пиши, но перешлю письмо я! Это был первый случай, когда у Марты родилось подозрение, что, быть может, и не все обстоит так, как говорит ее Пауль. Она написала матери и послала письмо в чехословацкое посольство в Париже. Очень быстро оттуда пришло сообщение, что госпожа Кропачек в Париж не приезжала. Марте стоило труда совладать с желанием броситься к Паулю и потребовать объяснений. Выбрав день, когда Пауль уехал надолго, преодолевая страх, она вошла в кабинет. Ей были знакомы все тайники отцовского бюро, и она без труда отыскала то, что хотела видеть: подпись отца на той бумаге, что показывал ей Пауль, была, повидимому, настоящей, но... тут начиналось страшное: подлинность руки Кропачека была засвидетельствована берлинским нотариусом. Берлинским, а не парижским! Марта долго стояла с бумагой в руках, не в силах собрать разбегающиеся мысли. На всем заводе у Марты не было человека, которому она решилась бы рассказать о случившемся, от которого могла бы получить совет. Но тут она вспомнила об Эльзе. - Как, разве вы не знали, что гестапо задержала вашего отца в Германии, чтобы заставить его подписать доверенность? - А теперь, где же он теперь?! - в ужасе воскликнула Марта. Этого Эльза не знала. Марта стояла, как оглушенная. - Не бойтесь, - сказала она наконец. - На этот раз я не проговорюсь Паулю... Она закрыла лицо руками и разрыдалась в объятиях Эльзы. На этот раз Марта действительно не проговорилась Паулю. Впрочем, Эльза этого и не боялась. После той вспышки в лесу она вообще не боялась Пауля: он не только не убил ее на следующий день, но трусливо избегал встреч с нею. Она была свободна. Через несколько дней Марта исчезла. Она стремилась в Прагу. Отдавая себе отчет в том, что чешские власти бессильны вырвать ее отца из рук гестапо, она надеялась на помощь французских друзей. Нужно было отыскать в Праге Гарро и Даррака. Они французы, они могли сделать все. Они помогут! Со справкой адресного бюро в кармане она отправилась на поиски друзей. У них оказался общий адрес. Марта отыскала улицу в Малостранской части города. Она и не знала, что в Праге есть такие узкие, темные и неуютные улицы. Нужный дом показался ей старым и неприветливым. Он хмуро глядел маленькими оконцами из-под нависших над ними каменных карнизов. Низкая дверь с тяжелым противовесом неохотно пропустила ее в темную нишу. Дом был чем-то похож на склепы, какие она видела на кладбище в Либереце. Привратница после первого же вопроса Марты спросила: - Уж вы не из Судет ли? И когда узнала, что это именно так, сейчас же сняла с гвоздя ключ и стала подниматься по узкой каменной лестнице. - Ни того, ни другого из господ нет дома, но это ничего не значит, я открою вам их комнату. У меня приказ: если приедет кто из Судет, пускать, и кормить. Да теперь в Праге всюду так. Иначе нельзя. Привратница повела Марту на самый верх. Когда она отомкнула дверь, Марта увидела мансарду, потолком которой служила черепичная крыша. Узнав, что у Марты нет никаких вещей, добродушная женщина сокрушенно покачала головой и предложила ей располагаться в комнате, как дома. - А я сварю кофейку! Марта в изнеможении упала на стул перед маленьким столом и уронила голову на руки. Прошло несколько минут. Когда она подняла голову, привратница продолжала стоять около нее, и Марта увидела, что по ее щекам текут слезы. - Идите, - сказала Марта. - Мне ничего не нужно... Я подожду прихода друзей. Когда привратница ушла, Марта отдернула занавеску на маленьком оконце под самой крышей и в полоске света сразу увидела висящее над одной из кроватей изображение девушки. Это был ее собственный портрет, сделанный когда-то Цихауэром, - тот самый, который она назвала "счастливым" и который он не смог закончить. Горели взбитые ветром волосы, сияла беззаботной радостью улыбка. Все было прозрачным и легким на этом портрете. Чем больше Марта смотрела на него, тем дальше уходили от нее мысли о сегодняшнем дне, об ужасе, преследовавшем ее по пятам во все время путешествия в Прагу. Она забыла о Пауле, и беззаботные дни последних лет проходили перед нею такие же счастливые и далекие, как улыбка девушки, глядевшей с картона. Внезапно из-за золотой листвы парка выглянуло и тотчас снова скрылось лицо Яроша. Всего один миг видела она его широкую улыбку, открывавшую белые зубы. Как могла она забыть о Яроше? Может быть, и он теперь в Праге? Сейчас же навести справку! Она подбежала к столу, чтобы написать записку французам. На столе не было бумаги. Потянула ящик и схватила первый попавшийся листок. Он оказался исписанным с обратной стороны. Внизу стояла подпись. Она была неразборчива, но показалась знакомой Марте. Она перевела взгляд от листка к картону на стене: да это была подпись Цихауэра. Письмо начиналось: "Дорогой друг Луи..." Помимо воли глаза Марты пробежали по строчкам. Цихауэр убеждал Даррака ехать в Москву. Всем им нужно снова собраться в одном месте, - где-нибудь, куда не дотянется рука Гитлера. Судя по тому, что происходит в Европе, недалек день, когда все, что есть честного в мире, должно будет стать под знамена антигитлеровской борьбы, - снова, как когда-то в Испании. Неужели Луи еще не понял, что нет никакого смысла ради намерения спасти Марту подвергать себя опасности в Праге, которая не сегодня - завтра станет добычей нацизма? Что ему Марта?.. Случайная натура для случайного портрета?! Марта должна была сделать над собой усилие, чтобы не выпустить листок из задрожавших пальцев. Теперь она должна была дочитать письмо: "Разве эта особа не стала ренегаткой, не изменила родине, своему народу, не забыла своих родителей? Если Вы, Луи, слушали передачи "Свободной Германии", то уже знаете, конечно, что Штризе заманил директора Кропачека в Австрию, там он был схвачен гестапо и отвезен в Германию. Несчастного старика истязали до тех пор, пока он не согласился подписать документ, удостоверяющий якобы добровольную продажу всего, что он имел, Паулю Штризе. Ян Кропачек долго сопротивлялся тому, чтобы отдать свое добро в руки ненавистного ему молодого нациста. Но его сломили, подвергая пыткам на его глазах дорогую старую "королеву"..." "...пишу вам все это для того, чтобы вы, если пропустили эту передачу нашего друга Гюнтера, знали правду о Марте, наслаждающейся богатством своего умершего от пыток отца!" ...Марта очнулась от боли в затылке. Она лежала на полу мансарды. В отворенное окно тянуло холодом. Откуда-то издали доносился такой шум, как если бы ветер шуршал в листве густого леса. Марта с трудом поднялась на ноги. Ее охватило странное, никогда раньше не испытанное состояние: рядом с нею лежала на полу, поднималась, устало подходила к окошку другая, посторонняя ей женщина, а сама она глядела на нее со стороны, с необыкновенным проникновением угадывая ее мысли и чувства. Она видела, как эта чужая ей и вовсе не похожая на Марту, бледная и дрожащая женщина подошла к окошку, постояла перед ним, как будто прислушиваясь к странному шуму, но осталась безразличной и к нему. Отошла на середину комнаты и провела рукою по лицу, силясь что-то понять. Взгляд ее упал на лежащий на полу листок письма. Она подняла его и сунула в стол. Потом быстро приблизилась к портрету улыбающейся девушки и долго-долго смотрела на него. Она глядела на портрет, и из глаз ее катились слезы, и бессильно упавшие руки были вытянуты вдоль тела. Но в глазах ее не было ни печали, ни какого-либо иного выражения, - они были пусты, точно она была уже мертва. Марта отвернулась от портрета и пошла прочь из мансарды. Когда она проходила мимо привратницы, та посмотрела на нее и, не сразу решившись, спросила: - Не станете ждать? Марта, не останавливаясь, молча покачала головой. - Вы вернетесь? - спросила привратница. - Нет... - Они будут знать, где вас искать? До ее слуха донеслось едва слышное: - Да... Женщина протянула руку, желая дотронуться до рукава Марты, но только сказала: - Лучше вернитесь... Марта приостановилась было, закрыла глаза, но тут же зашагала дальше, все так же медленно и неверно, навстречу таинственному шуму, колыхавшемуся над городом, как стон колеблемого бурею леса... 30 Свидание происходило на немецкой стороне, в городе Либерец, который вот уже полгода как носил немецкое название Рейхенберг. Встреча была назначена в том самом "Золотом льве", где в прошлый раз, как ему говорили гестаповцы, было подготовлено покушение. Генерал Шверер должен был признаться себе, что не без страха вторично входил в эту гостиницу. Он удивлялся тому, что служба охраны выбрала ее же для такого важного и такого секретного дела, как переговоры с руководителем обороны и премьер-министром Чехословакии генералом Сыровы. Все должно было быть организовано так, чтобы этот одноглазый генерал продолжал оставаться народным героем чехов до того времени, когда он не будет больше нужен немецкому командованию, то-есть когда немецкие войска займут всю Чехословакию, чехословацкая армия будет разоружена и ее арсеналы взяты под немецкий караул. До тех пор чехи не должны были подозревать, что их одноглазый герой когда бы то ни было разговаривал с немцами... Шверер ревниво перебивал Пруста всякий раз, когда тот пытался что-либо уточнить или сделать замечание. Он чувствовал искреннюю благодарность к Гауссу, который почти не принимал участия в разговоре, несмотря на то, что был главою этой секреткой делегации немецкого командования. Никаких протоколов не велось; адъютантам было запрещено делать записи. Немцы считали, что на этот раз могут на слово верить предателю чешского народа. В случае нарушения им условий, продиктованных на этом совещании, по которым Сыровы должен был передать немцам чешскую армию, как спеленутого младенца, немецкие части перейдут к боевым действиям и, как несколько раз настойчиво повторял Шверер: - Превратят вашу Прагу в кучу камней, не оставят в живых ни одного чеха, которого застигнут с оружием в руках. - Нас не будет интересовать, стрелял он или нет, а те населенные пункты, откуда раздастся хотя бы один выстрел, будут стерты с лица земли. Раз и навсегда! - добавил Пруст, щурясь, как обожравшийся кот, и плотоядно раздувая усы. Гаусс сидел несколько в стороне и, как обычно, когда мог держаться свободно, слегка покачивал носком лакированного сапога. Изредка он поднимал глаза на толстое лицо Сыровы и так пристально смотрел на повязку, закрывавшую его левый глаз, словно надеялся увидеть сквозь ее черный шелк мысли, копошившиеся в широком черепе предателя. Но мясистые, обрюзгшие черты чеха не выдавали его дум. Гаусс не мог даже понять, какое впечатление произвело на Сыровы сообщение, полученное в самый разгар переговоров о том, что немецкие войска уже заняли города Моравска-Острава и Витковице. - Мы были вынуждены занять Витковице, чтобы туда не вошли поляки, - заметил Гаусс. - Разведка донесла, что они сделала бы это сегодня. Сыровы даже не обернулся. Можно было подумать, что ему уже совершенно безразлично, кому достанется тот или иной кусок его истерзанной страны. Гаусс посмотрел на часы. До полуночи оставалось ровно столько времени, сколько ему было нужно, чтобы попасть в Берхтесгаден на доклад к фюреру, назначенный на 24 00. Не заботясь о том, кто и что хотел бы еще сказать, он сбросил ногу с колена. - Переговоры окончены! Сыровы поднялся так же послушно, как Пруст и Шверер, словно и на нем был немецкий мундир. Гаусс обернулся к адъютанту. Тот подал ему футляр, который Гаусс тут же раскрыл и повернул так, чтобы Сыровы был виден лежащий на бархате большой золотой крест "Германского орла". - Во внимание к заслугам вашего превосходительства перед германским государством и его армией верховный главнокомандующий германскими вооруженными силами, фюрер и рейхсканцлер награждает вас этим высшим знаком отличия рейха. Сыровы протянул руку, чтобы принять футляр, но Гаусс отстранил его и сухим голосом договорил: - Однако мы полагаем, что в интересах вашей личной безопасности этот орден должен оставаться на хранении у нас до того момента, пока не будет разоружен последний чешский солдат и тем самым вам будет обеспечена полная безопасность. Он захлопнул футляр и вернул его адъютанту. Когда Сыровы вышел, Пруст весело проговорил: - Прежде чем его повесят, он окажет нам еще не одну услугу. Тонкие губы Гаусса сложились в ироническую усмешку: - Мне сдается, что чехи вздернут его на фонаре значительно раньше, чем он перестанет быть нам полезен. С этими словами он оставил генералов и через четверть часа сидел уже в кабине самолета, уносившего его в Берхтесгаден. Ровно в полночь Гаусс входил в приемную рейхсканцлера, но Гитлер заставил его прождать больше двух часов. Когда его, наконец, пригласили в кабинет, там уже сидели Геринг, Гесс и Риббентроп, готовые к приему нового чехословацкого президента Гахи и министра иностранных дел Хвалковского. Гитлер выслушал Гаусса без особенного внимания и не задал ему никаких вопросов. Только Геринг спросил: - Вы достаточно ясно сказали Сыровы, что если хоть один чех выстрелит в наших солдат, я превращу Прагу в пыль? - Мне кажется, генерал Сыровы понял это вполне отчетливо. - Останьтесь, - сказал Гитлер Гауссу, - вы можете мне понадобиться при беседе с Гахой. Этот глупый старик, наверно, не в курсе своих собственных военных дел. - И обернулся к адъютанту: - Видеман, не думаете ли вы, что нам полезно выпить по чашке кофе? - Мой фюрер, Гаха и Хвалковский ждут. - Пусть ждут, - буркнул Гитлер. И после короткой паузы с самодовольным смехом добавил: - Можете им сказать, что я приму их после кофе. - Не нужно раздражать Хвалковского, - недовольно проговорил Гесс. - Это вполне наш человек, и я хочу, чтобы он сначала написал свои воспоминания о том, как все это было. - Сначала? - спросил Геринг. - А потом? - Можете делать с ним, что хотите. Но не раньше, чем Геббельс получит рукопись с его подписью. Пить кофе перешли в смежную комнату. Гитлер не торопился. Он тщательно выбирал печенье, несколько раз напоминал Гауссу, что тому следует хорошенько подкрепиться после полета; просмотрел несколько телеграмм. Наконец часы пробили три. - Сколько времени они ждут, Видеман?" - Час сорок, мой фюрер. Гитлер вопросительно посмотрел на Гесса. Тот кивнул. - Давайте сюда чехов, Видеман, - бросил Гитлер. И, уже поднимаясь, обернулся к Гауссу: - Пока я не забыл из-за этой болтовни - завтра в двадцать три тридцать вы докладываете мне в Пражском дворце основы плана вторжения в Польшу. Гаусс щелкнул шпорами и молча склонил голову. Приказание не застало его врасплох: план в основном был готов. Оставалось наметить сроки. Все перешли в кабинет. У стола с бумагою в руке стоял Мейсснер. Статс-секретарь двух президентов, начавший свое знакомство с фюрером с приказа не пускать его на порог президентского замка, а ныне начальник канцелярии рейхсканцлера, имперский министр и генерал СС, большой и грузный, с тупым и самоуверенным лицом, с седою щетиной ежиком "под Гинденбурга", Мейсснер стоял в позе терпеливого лакея, привыкшего ждать, пока окликнет взбалмошный господин. - Что еще? - мимоходом бросил Гитлер. - Телеграмма регента Хорти, мой фюрер. Гитлер приостановился, и Мейсснер прочел ему: - "Трудно выразить, насколько я счастлив тем, что тяжелый этап, имеющий жизненное значение для Венгрии, пройден. Несмотря на то, что наши новые рекруты служат в армии всего пять недель, мы вступаем в кампанию с огромным энтузиазмом. Все необходимые приказы уже отданы. В четверг, 16 марта, произойдут некоторые пограничные инциденты, за которыми в субботу последует удар. Я никогда не забуду доказательства дружбы вашего превосходительства. Ваш преданный друг Хорти". Мейсснер опустил листок и вопросительно взглянул на Гитлера. Тот, в свою очередь, так же вопросительно посмотрел на Геринга, потом на Гаусса. Оба молчали. Тогда он спросил Риббентропа: - Гаха знает? - Для него это уже не может иметь значения. - Тогда дайте по рукам Хорти, чтобы он не особенно торопился. Мы еще посмотрим, что стоит отдавать ему и что может пригодиться нам самим. - Мы дали ему обещание. - Пустяки, - перебил Гитлер. - Хвалковский еще три месяца тому назад обещал мне, что Прага раз и навсегда покончит с политикой Бенеша. А что мы видим? Снова пустые разговоры о независимости и национальном суверенитете... Если они опять начнут болтать подобную чепуху, я выгоню их вон! - Полагаю, мой фюрер, - поспешно проговорил Риббентроп, - что сегодня они будут себя вести вполне корректно. - Так зовите их, Видеман. Не хотите же вы, чтобы я ждал этих чехов! Гаха и Хвалковский вошли вдвоем. Ни их секретарям, ни советникам не разрешили присутствовать на конференции. Гитлер не дал себе труда встать навстречу президенту и только молча кивнул головой, не разнимая сцепленных на животе пальцев. Гаха ступал тяжело, волоча ноги, поддерживаемый под руку Хвалковским. Казалось, что он упадет, не дойдя до предназначенного ему кресла. Чехи сидели как зачумленные, отделенные карантинным пространством длинного стола, во главе которого восседало несколько немцев, окружавших Гитлера. Гитлер заговорил громко. Он почти кричал, временами срываясь на неразборчивый хрип. - Пора подвести итоги. Чем была Чехословакия? - Она еще существует, - пролепетал Гаха так тихо, что его не слышал никто, кроме испуганно оглянувшегося на него Хвалковского. - Не чем иным, как средством для достижения темных целей еврейства и коммунизма, которым потакал неразумный Бенеш, - прорычал Гитлер. - Ваше правительство должно понять, что ни Лондон, ни Париж не окажут ему никакой поддержки. Никто не может мне помешать сокрушить то, что осталось от вашей республики. - Мы просим одного, - не очень громко, но так, чтобы слышал Гитлер, проговорил Хвалковский: - терпения. - Ага, вы опять заговорили о терпении! Я жду уже три месяца исполнения ваших обещаний. Сам господь-бог не мог бы проявить больше терпения, чем проявил я в вашем деле. У меня его больше нет! - Еще совсем немного времени, и все обещания, данные мною вашему превосходительству, будут выполнены самым лойяльным образом. Армия будет сокращена, - робко проговорил Хвалковский. Гитлер ударил ладонью по столу. - Перестаньте болтать! Сокращена?! Нет, теперь это меня не устраивает! - Чего же... желает... ваше превосходительство? - Хвалковский начал заикаться. - Полного разоружения армии. Хвалковский взглянул на молчавшего Гаху и увидел, что тому дурно. Растерянно оглядев длинный стол, Хвалковский увидел графин и умоляюще посмотрел на адъютантов, подобно истуканам выстроившихся за креслами немцев. Ни один не пошевелился. Хвалковский вскочил и под насмешливыми взглядами немцев побежал к графину. Только после нескольких глотков воды Гаха смог говорить, но он был немногословен: - Армия будет разоружена... - И распущена! - подсказал Гаусс. - ...и распущена, - как автомат, повторил Гаха. - Силами германской армии! - в бешенстве крикнул Гитлер. - Приказ уже отдан. Вы окружены. На рассвете мои войска со всех сторон вторгнутся в Чехию. Лицо Гахи стало похоже на гипсовую маску. - На рассвете? - Сейчас! - крикнул Гитлер. Вода в стакане, сжимаемом Гахою, задрожала мелкой рябью. Президент сделал попытку поднести стакан к губам, но он выскользнул из его руки и разбился. Гаха всем телом упал на стол, глухо стукнувшись головой. - Врача! - крикнул было Хвалковский и тут же умоляюще повторил: - Прошу врача... После того как Гаху привели в чувство, Мейсснер положил перед ним текст соглашения. Гаха напрасно пытался вчитаться в документ. Он в бессилии опустил бумагу на стол и прикрыл глаза рукою. Хвалковский взял соглашение и стал негромко читать. Когда он умолк, Гаха слабым голосом проговорил: - Если мы это подпишем, чешский народ побьет нас камнями. - С сегодняшнего дня ни один волос с вашей головы не упадет без воли фюрера! - крикнул с дальнего конца стола Риббентроп. - Прочтите это, и вы убедитесь в правоте моих слов! По его знаку один из адъютантов подал Гахе указ о включении Чехии в состав рейха под именем "протектората Богемии и Моравии". - Это неслыханно, - в отчаянии воскликнул Гаха, - неслыханно!.. Еще никогда в истории цивилизованного мира белые люди не предъявляли белым таких условий! Я не могу на это согласиться. С внезапным приливом энергии он поднялся и, шатаясь, пошел прочь от стола. Риббентроп вскочил и бросился следом за ним, крича: - Вы пожалеете, что родились, если сейчас же не подпишете это! Но прежде чем он догнал едва волочившего ноги чеха, тот снова упал без чувств, на этот раз растянувшись во весь рост на полу. Пока возились с Гахой, Риббентроп убеждал сидевшего в состоянии полной растерянности Хвалковского подписать соглашение и несколько раз, обмакивая в чернильницу перо, пытался всунуть перо ему в руку, но тот в слепом ужасе отталкивал его. Наконец Гаху снова подвели к столу и опустили в кресло. Руки его, словно плети, упали вдоль тела. Видеман поднял их и положил на стол. Глаза президента ввалились, он казался похудевшим за эти несколько минут. - Чего от меня хотят?!. - повернулся он к Хвалковскому. - Чего они от меня хотят?!. - повторил он дрожащими губами и громко всхлипнул. Выходя из себя, Гитлер заорал: - Существуют только две возможности: вторжение моих войск произойдет в терпимой обстановке, чешская армия не окажет сопротивления, гражданское население беспрекословно подчинится всем требованиям моих офицеров. И другая: битва! Он умолк, задыхаясь. Послышался хриплый голос Геринга: - Моим эскадрам бомбардировщиков нужно двадцать минут, чтобы достичь Праги. Для вылета им не нужно никаких специальных приказов. Сигналом к бомбардировке будет служить известие о гибели одного немецкого солдата. - Никто, слышите, никто, - Гитлер театрально поднял руку, - не остановит меня: ваше государство должно быть уничтожено, и я его уничтожу. От вас, господин Гаха, зависит сделать карающую руку милостивой. Если вы проявите благоразумие, я обещаю даровать чехам известную автономию в границах рейха. Если нет... Он не договорил. В комнате воцарилось настороженное молчание. Оно было долгим. Гитлер сидел неподвижно, вперив бессмысленно расширенные глаза в пространство. Геринг медленно потирал ладони пухлых розовых рук. Гесс, сдвинув мохнатые брови, сосредоточенно рисовал что-то в блокноте. Риббентроп в волнении вертел между пальцами зажигалку. Гаусс сидел, выпрямив спину, ни на кого не глядя; монокль плотно держался в его глазу, седая бровь была неподвижна. Не опуская взгляда, словно он читал что-то начертанное в пространстве над головами чехов, Гитлер проговорил негромким голосом: - Советую господам Гахе и Хвалковскому удалиться и обсудить, что нужно сделать для удовлетворения требований, которые я им поставил. Им предстоит великое решение. Я не хочу стеснять их времени. Они имеют десять минут. - Мне необходимо посоветоваться с правительством республики, - проговорил Гаха так, будто каждое слово стоило ему огромных усилий. Риббентроп переглянулся с Герингом, тот сделал отрицательное движение головой, и министр иностранных дел без запинки солгал: - Это невозможно. Провод с Прагой не работает. - В таком случае мне нужно хотя бы четыре часа, чтобы предупредить чешский народ о необходимости подчиниться без сопротивления... Гитлер остановил его движением руки. - Довольно! - он повел глазами в сторону стенных часов. - Через два часа мои войска войдут в Чехию. Военная машина пущена в ход и не может быть остановлена. Мое решение остается неизменным во всех случаях. Гитлер сделал движение, намереваясь подняться, но Геринг удержал его. - Я думаю дать воздушным силам приказ бомбардировать Прагу в шесть часов утра... - сказал он и тоже сделал вид, будто смотрит на часы, - то-есть через два часа. Гитлер знаком подозвал сидевшего несколько в стороне Мейсснера. Тот поднес ему большой бювар с текстом составленного немцами соглашения. Гитлер поспешно, словно боясь, что кто-то ему помешает, схватил перо и поставил свою подпись; отшвырнув перо, он быстро потер друг о дружку ладони. Потом все с такою же неудержимою поспешностью вскочил и устремился вон из комнаты. Мейсснер торжественно, как балетный мимант, изображающий церемониймейстера, направился вдоль стола к тому его концу, где одиноко сидели чехи. С такой же торжественностью он опустил бювар на стол перед Гахой, обмакнул перо в чернильницу и подал президенту. Тот сделал попытку взять перо, но оно выпало из его пальцев и покатилось по полу. Хвалковский поспешно взял другое и, сунув в руку президента, сжал его безжизненные пальцы. - Положение ясно... Сопротивление бесполезно... Гауссу с его места было хорошо видно, как дрожит рука президента, разбрызгивая чернила и с трудом выводя подпись. Гаусс посмотрел на часы: стрелки показывали ровно четыре. "Четыре часа утра пятнадцатого марта 1939 года, - мысленно отметил он. - Первый мост на восток возведен". Поставив и свою подпись, Хвалковский хотел передать документ Мейсснеру, но в глазах Гахи появилось подобие мысли. Он слабым движением удержал руку министра. - Еще раз... что тут... написано? Хвалковский скороговоркой, глотая целые фразы, прочел: - "Фюрер и рейхсканцлер приняли чехословацкого президента доктора Гаху и чехословацкого министра иностранных дел Хвалковского по их желанию. Во время этой встречи было с полною откровенностью подвергнуто рассмотрению... обеими сторонами было высказано убеждение, что целью должно быть обеспечение спокойствия, порядка и мира в Центральной Европе. Чехословацкий президент заявил..." Мейсснер протянул руку над плечом Хвалковского и без церемонии выдернул бумагу. - Позвольте, я прочту, - сказал он грубо, - повидимому, вы потеряли голос! - И громко, напирая на каждое слово, прочел по-немецки: - "Чехословацкий президент заявил, что с полным доверием передает судьбы чешского народа и страны в руки фюрера германского государства..." - Мейсснер с треском захлопнул бювар. - Остальное неважно. Не обращая больше внимания на чехов, он подошел к группе немцев, оживленно болтавших на другом конце стола. Гесс удовлетворенно ухмыльнулся, но тотчас же согнал усмешку с лица и с обычным хмурым видом покинул комнату. 31 Поезд остановился, не дойдя до вокзала. Все пути, насколько хватал глаз, были забиты воинскими эшелонами. Где прикрытые брезентами, где маскировочными сетками, а где и ничем не прикрытые, громоздились на железнодорожных платформах танки, броневые автомобили, пушки и гаубицы всех калибров и назначений. Великолепная военная техника, изготовленная искусными руками чехословацких рабочих для защиты границ их родной Чехословакии, безнадежно застряла на путях, ведущих к этим границам, - бесполезная и беспомощная, как и вся чехословацкая армия, связанная по рукам предателями. Ярош выскочил из вагона и огляделся. Было темно. Мокрый снег слепил глаза, налипал на шинель и стекал с фуражки за воротник. Было четыре часа утра - тот самый час, когда президент Гаха вывел свою подпись под документом, который его немецкие авторы самонадеянно почитали смертным приговором Чехословакии. Ярош думал, что увидит спящую Прагу, погруженные в темноту безлюдные улицы, а вместо того, едва он перебрался через загроможденные вагонами пути, навстречу ему стало попадаться все больше и больше народу. По лицам людей, по их усталым движениям Ярош понял, что пражцы и не ложились. Они провели на улицах всю ночь в ожидании известий от уехавшего в Германию президента. Они еще надеялись на чудо, которое спасет их родину; на чудо, которое избавит их от нашествия ненавистных немцев. Брошенные посреди улиц трамвайные вагоны досказали Ярошу то, что он не мог прочесть на бледных лицах людей. Он прибавил шагу. Прежде чем разразится катастрофа, он должен найти Даррака и Гарро и вместе с ними выбраться из Праги. Кто знает, сколько часов осталось в их распоряжении?! Чем ближе он подходил к центру города, тем больше видел на улицах людей. Они стояли вдоль тротуаров, прижавшись к стенам домов, - бесконечными молчаливыми шпалерами. Ярош никогда не видел ничего подобного. Лица мужчин и женщин, старых и молодых, были одинаково сосредоточены, и во всех глазах виднелась настороженность. Однако с приближением к ратуше характер толпы изменился. Тут люди уже двигались. Они шли медленным, размеренным шагом, каким ходят на похоронах. Бесконечная очередь тянулась к месту, где светилось пламя над могилой Неизвестного чешского солдата. Молча, скорбным склонением головы и снятой шляпой люди приветствовали этот символ национального освобождения Чехии, и едва ли не каждый из них думал о том, что в последний раз видит этот огонь, задуть который суждено, повидимому, ее незадачливому третьему президенту Гахе, пошедшему по пути прямой измены. И Ярош, как он ни торопился, стал в очередь, снял фуражку и поклонился могиле своего неизвестного брата. Когда он добрался, наконец, до квартиры Даррака и Гарро, его сразу же провели наверх, и он очутился лицом к лицу с Луи. - Где Гарро? - Пошел проводить Лорана. Мы отправляем с ним кое-что в Париж. - Луи взглянул на часы. - Гарро должен бы уже вернуться. - Мне нужно поговорить с вами обоими, - сказал Ярош. - Что за спешка? - Я не хочу оставаться в плену у немцев. Я улетаю. - Куда? - Не знаю. - Цихауэру удалось уехать в Москву. Ярош грустно покачал головой. - Завидую я Цихауэру. - Он зовет нас. - Всех? - "Испанцев"... Москва даст нам приют. - Это хорошо, мы еще можем понадобиться революции. Вбежал Гарро и бросился на шею Ярошу. - Я потрясен, решительно потрясен этим народом! - восторженно крикнул он. - Какая выдержка, какое самообладание! - Чехи слишком хорошо знают, что такое неволя, чтобы заниматься болтовней, теряя свободу, - с грустью произнес Ярош. Гарро поднял руку, приглашая всех прислушаться. Неясный шум, доносившийся с улицы, внезапно прекратился. В воздухе повисла такая тишина, что, казалось, стало слышно, как падающие снежинки касаются камней. И вдруг, как по команде, все склоненные головы поднялись, и все лица повернулись в одну сторону: в громкоговорителе, висевшем на фонарном столбе, раздался треск, - такой негромкий, что его легко заглушили бы шаги одного человека. Но он был услышан всею Прагой, потому что в этот миг в ней не было ни одного человека, который не стоял бы на месте и не ждал бы минуты, когда заговорит, наконец, радио, всю ночь упрямо хранившее тайну того, что происходило в Берхтесгадене. Наконец они заговорили, эти черные раструбы, заставившие пражцев простоять всю ночь в страхе пропустить первые слова сообщения правительства. Теперь чехам было дано узнать, что они являются уже не гражданами независимой и свободной Чехословацкой республики, а подданными Третьего рейха, живущими в "протекторате Богемии и Моравии". Радио умолкло. Толпа оставалась неподвижной. Ярош опомнился и бегом бросился прочь. Гарро нагнал его. - Куда ты? - Спроси Луи, хочет ли он лететь со мною. - Ярош взглянул на часы. - Мы должны успеть захватить мой самолет. - Тебе уже не позволят вылететь. - Посмотрим... Ярош нашел фуражку и устремился к выходу. - Погоди же, мы с тобой... - крикнул Гарро. - Луи! Улица внезапно наполнилась шумом, несмотря на то, что толпа оставалась все такой же молчаливой. Это был странный шум, какого еще никогда не слышали улицы древней чешской столицы. Словно тысячи огромных молотов били по камням мостовой. Трое друзей, выбежав из подъезда гостиницы, остановились в изумлении: всем троим этот шум был достаточно хорошо знаком. - Поезда наверняка уже не ходят, - сказал Луи. - Я знаю, где достать автомобиль, - ответил Гарро и побежал вниз по бульвару. Они были почти уже у самого моста, когда Гарро обернулся к друзьям: - Бегом на Малую Страну, берите документы и письма. Через пятнадцать минут я заезжаю за вами. И почти мгновенно исчез в толпе. Она поглотила его, все такая же молчаливая. Только на мосту, по которому проходили Ярош и Луи, было заметно некоторое оживление. Небольшая группа людей стояла у перил, наблюдая за несколькими спасательными кругами, быстро уносимыми стремительным течением Влтавы. До друзей долетали обрывки фраз: - Ее уже никто не спасет... - Сегодня не до самоубийц... - В день самоубийства Чехословакии... Луи замедлил было шаги, машинально следя глазами за исчезающими вдали белыми пятнышками спасательных кругов, но Ярош тронул его за локоть, и они побежали дальше. Нарастающий грохот железа несся им навстречу. Из-за поворота улицы один за другим вылетело несколько мотоциклистов. Они были в серо-зеленой немецкой форме. Один из них остановился, с заднего седла соскочил солдат с красным и белым флажками и стал на перекрестке. За мотоциклами появились броневики, за броневиками показались танки. Это они и наполняли Прагу железным лязгом, немецкие танки. Башни броневиков поворачивались, и дула пулеметов останавливались на группах чехов. По мере того как приближались немецкие машины, чехи поворачивались к ним спиной. Головы склонялись словно в молитве, и едва слышная вначале песня взлетела вдруг к небу, покрывая грохот железа: И пусть нас железным охватят кольцом, - Кто вольного к рабству принудит?! Люди пели под наведенными на них дулами автоматов: Не будет народ под нацистским ярмом И Прага немецкой не будет! Пробежав несколько шагов, Луи и Ярош увидели нагоняющий их автомобиль Гарро. Они сели в машину и понеслись, но на повороте их остановил вылетевший навстречу мотоциклист. Он поднял руку и заорал, свирепо тараща глаза и хватаясь за автомат: - Эй, вы, в автомобиле! Отныне движение только по правой стороне! Запомните это хорошенько. - И, выразительно похлопав по автомату, понесся дальше. Следом за ним показалось еще несколько мотоциклистов и, наконец, большой легковой автомобиль с развевающимся флажком на крыле. За его опущенным стеклом были видны фигуры двух откинувшихся на подушки немецких генералов. - Одного из них я знаю, - сказал Гарро. - Это Гаусс. Генеральский шофер то и дело пускал в ход пронзительную фанфару, словно для того, чтобы обратить на своих седоков внимание прохожих. Но чехи, завидя автомобиль, поворачивались к нему спиной, и за ним, как угрожающий шум начинающейся бури, неслось: Не будет народ под нацистским ярмом, И Прага немецкой не будет! К вечеру в президентском дворне, окруженном сплошною цепью черных эсесовских мундиров, водворился гитлеровский "протектор Богемии и Моравии" барон Константин фон Нейрат. Тяжкий железный гул немецких танков и бензиновый смрад, как отвратительный фашистский туман, висели над прекрасною Златою Прагой, той самой красавицей Прагой, которая скоро заставит гитлеровского протектора признать его бессилие и бежать в Берлин; над мужественной древней Прагой, которая, задолго до того, как будет сброшено иго нацистских завоевателей, казнит сначала одного палача чешского народа - Гейдриха, а потом второго - Франка. Черными чудищами торчали немецкие танки на враждебно притихших улицах древней чешской столицы. Наутро пражцы уже не видели на замке своего национального флага. Вместо него полоскалось по ветру безобразное полотнище гитлеровцев. Свастика корявым черным крючком, как эмблема четырехконечной виселицы, болталась над головами чехов до того дня, когда, свершив великий приговор истории, жизнь взяла свое - на башню взошли солдаты-освободители. И снова затрепетали тогда под солнцем Праги ее национальные цвета. Их принесли на своей груди верные сыны Чехии, пробившиеся на родину сквозь пламя великой войны, плечо к плечу с солдатами победоносной Советской Армии.