рытием из цветов. Однако прошло всего несколько минут, как в темном прямоугольнике дверей показались те трое агентов, что последовали за Эрной. Они торопились. Один из них, воровато оглядевшись, протянул стоявшим у лестницы сообщникам небольшой светлый портфель, в котором Кручинин узнал тот, что за несколько минут назад был под мышкой у Эрны. После этого все агенты поспешно разошлись в разные стороны и исчезли в боковых переулках... Длинная тень старой башни магистрата пересекала площадь. Ни одной цветочницы не осталось на рынке. Торговцы складывали на тележки остатки нераспроданных овощей. Не подозревая о собственной удаче, неистово кудахтали куры, которым посчастливилось не попасть сегодня в суп; торговки безжалостно запихивали их в большие короба, от которых остро пахло птичьим пометом. Старая нищенка в третий раз подходила к Кручинину, по-видимому, заприметив его фигуру. Он счел разумным переменить позицию: место, где он стоял, было теперь совсем открыто, оседланный им лев горел на уходящем солнце, как отлитый из меди. Вот появились в разных концах автомобили-цистерны со щетками. Вода с шипением устремлялась на асфальт, сильной струей сгоняя зловонные следы торговли тем, что ест человек. Накинувшись на добычу, стаи воробьев уступали не прежде, чем на них обрушивались фонтаны воды. От воробьев не отставали голуби. Их степенность была ширмой неудержимой жадности. Автомобилю нужно было почти наехать на голубя, чтобы он нехотя перелетел на несколько метров дальше, выискивая лакомства в отбросах. Скрежет вращающихся стальных щеток не заглушал ни перебранки расходящихся торговок, ни воплей репродукторов, установленных над дверьми пивных и проявлявших теперь особенное усердие, завлекая обладателей дневной выручки. Десяток песен, из которых каждая в отдельности была предназначена ласкать слух, сливались в какофонию, наводившую ужас. Кручинин отыскал крошечную записку среди смятых в комок цветов букетика, брошенного Эрной. Он попытался прочесть записку, но это оказалось невозможным: так мелко она была написана и к тому же зашифрована. Он засунул бумажку в карман, выбросив оттуда остатки цветов. Комок был скользкий, мокрый и как нельзя больше подходил теперь к той куче отбросов, которую намели посреди площади щетки автомобилей. Хотя, судя по поспешности, с которой удалялись сыщики, наблюдение с Эрны было снято, осторожность все же требовала от Кручинина оставаться как можно менее заметным. Но ее долгое отсутствие вызвало беспокойство. Особенно если сопоставить это с тем, что полицейские унесли ее портфель. В сгущающихся сумерках вход в часовню вырисовывался уже не в виде черного провала - огоньки свечей становились все ярче, хотя и не было видно происходящего внутри часовни. Убедившись в том, что выходящие на площадь проулки пусты и из них не выглядывают никакие подозрительные личности, Кручинин решил войти. "Третья скамья от алтаря, с левой стороны, под статуей богоматери". Он твердо помнил это. Но даже если бы это место и не было определено с такой точностью, он без труда сразу нашел Эрну. Копна ее волос как костер горела в тонкой стреле света, падавшей сквозь витраж над боковым притвором. Кроме Эрны, тут не было никого, отсутствовал даже причетник, обычный блюститель благолепия в храме. Кручинина поразила поза отчаяния, в какой сидела Эрна, уронив голову на пюпитр. Ее руки были вытянуты поверх доски, в странной окаменелости устремляясь вперед. По-видимому, она не слышала шагов Кручинина и не шевельнулась, когда он подошел. Положив руку ей на плечо, он почувствовал безжизненную податливость ее тела. Голова Эрны скользнула с пюпитра, руки упали, стукнувшись о скамью, подхваченное Кручининым тело безжизненно повисло у него на руках. Эрна была мертва. Кручинин поднял ее и понес. Но сделав несколько шагов к выходу, остановился: не было ли то, что убийцы покинули ее тут, ловушкой для него? Оказаться запутанным в убийстве?! Здесь, в этой стране?! Он бережно опустил тело на скамью. Копна рыжих локонов рассыпалась из-под упавшей шапочки, отражая в золотом дожде волос мерцание церковных свечей. Спичка сломалась. Кручинин чиркнул вторую. От ее огонька сразу занялась папиросная бумага записки. Знала ли Эрна, что ее выследили? Понимала ли, что на основании этого последнего сообщения Кручинину придется действовать дальше одному и довести до конца дело, за которое она заплатит жизнью? Быть может, это было не чем иным, как игрою нервов, но Кручинину казалось, что в простом и ясном смысле строк он читает именно это: уверенность Эрны в том, что это - ее последнее дело. Не в первый раз на пятки ей наступали полицейские ищейки; не в первый раз она смотрела в глаза смерти. Так почему же на этот раз в строках ее записки нет уверенности в успехе, какой она прежде всегда заражала товарищей? Почему эта записка звучит так, словно Эрна знала, что это конец. Завитки сгоревшей бумаги обожгли пальцы Кручинина. Он подул на пепел. Черные хлопья разлетелись, Одного дуновения оказалось достаточно, чтобы никто никогда не узнал того, что написала перед смертью Эрна Кручинину: ночь и час, когда состоится переброска через границу Инги Селга. В назначенный час той ночи стража на зональной границе должна принять Ингу. Помочь тому, чтобы девушке не помешали, сводилась теперь задача Кручинина. Но, глядя на несколько черных хлопьев пепла, Кручинин думал не об этом задании, думал не об Инге. Его мысли были далеко в прошлом. Он видел себя у ворот концлагеря "702", где впервые встретил одетую в полосатую куртку женщину с торчащими, как у мальчишки, вихрами рыжих волос. Мысли Кручинина летели сквозь годы десятилетия - такого короткого, почти незамеченного и ставшего теперь таким безнадежно длинным, не имеющим конца... Мысли Кручинина пришли к темным сводам часовни святой Урсулы: по дереву скамьи рассыпались рыжие волосы женщины, как золотой дождь, отражающие мерцание церковных свечей... Почему так устроена жизнь? Чтобы Инга Селга могла начать новую жизнь, должна была окончиться жизнь Эрны Клинт... Почему? 55. ПИСЬМО ИЗ АФРИКИ Смерть Эрны избавляла Кручинина от необходимости оставаться в этой стране. Он покинул ее пределы и остался у границы, неподалеку от того места, где народно-демократические власти согласились пропустить беглянку во имя предоставления ей политического убежища. А между тем дела заговорщиц в Доротеенфройде не ладились. Вилма чувствовала ответственность за судьбу Инги, превратившейся теперь в политическую фигуру. Но не только это обстоятельство заставляло Вилму волноваться: ее собственное физическое состояние делало все более трудными работы, которыми ее нагружала мать Маргарита - Вилма была беременна. А стоило матери Маргарите об этом узнать, и ребенок Круминьша наверняка сделался бы жертвой начальницы пансиона. Все помыслы Вилмы были теперь сосредоточены на том, чтобы его спасти. Ее навязчивой идеей стало, что он - ее и Эджина ребенок! - должен иметь родину, не должен стать человеком без отечества; не должен быть "перемещенным", не должен, не должен!.. Ночи напролет она металась по постели, боясь сказать правду даже Инге. Вилма хорошо усвоила правило конспирации, гласящее: чем меньше знает человек, тем легче ему на допросе, если он провалится. Но то, что Вилме удавалось пока скрывать от свирепой и опытной надзирательницы, не укрылось от крестьянки Магды. Однажды ночью она склонилась к уху погруженной в тяжелую полудремоту Вилмы: - Бедная сестра моя... - прошептала Магда, - я знаю... Испуганная Вилма села в постели с широко раскрытыми от ужаса глазами. А Магда положила покрытую цыпками, шершавую руку на худую руку Вилмы и осторожно пожала ее. Это пожатие было так нежно, что Вилма почувствовала, как успокоение подобно теплому току проникает в каждую клетку ее тела. Она откинулась на подушку и заплакала. Магда гладила ее руки своими большими руками крестьянки, ставшими легкими, как крылья ласковой и нежной птицы. В тишине Вилма слушала шепот Магды: - Все, все будет хорошо... У тебя будет ребенок... И он будет там, на родине. - Что ты говоришь?! Разве можно отсюда бежать?.. За мною следят, каждое движение, каждый взгляд проверяют... Разве я могу бежать?.. - прошептала Вилма. - Ты убежишь, - убежденно повторила Магда. - Ты убежишь... - Звучавшее в ее словах убеждение было так сильно, что Вилма закрыла глаза, ее рука ответила Магде пожатием и она заснула спокойно, как не спала уже давно. С этой ночи Магда - "тупая деревенщина" Магда - стала душою заговора для спасения Вилмы и ее ребенка. В одну из ночей она сказала Вилме: - Завтра меня отправляют за покупками. Я сказала Маргаритке: "Давайте заставим Вилму попотеть - пускай носит за мною покупки". Если бы ты видела, как она обрадовалась: "Это будет хорошей пощечиной гордячке, - сказала она, - на виду у всех носить пакеты за тобой, деревенщиной!" Твердые желваки вздулись под скулами Магды, так крепко она стиснула зубы. Кажется, ее зубы даже скрипнули. - И завтра... - сказала она - ты убежишь. На следующий день Вилма не находила себе места. Приближался час, назначенный для поездки в город, а Вилма все не получала распоряжения начальницы приготовиться к выходу. По-видимому, девушкам было не по силам состязаться в хитрости с Маргаритой: когда до отъезда оставались считанные минуты и Вилма была ни жива ни мертва от напряжения, начальница приказала собираться в дорогу совсем другой девушке. Бледная, с обессилевшими, словно ватными, ногами и руками Вилма стояла у окна и глядела, как привратник запирал калитку за Магдой и ее спутницей. И тут, когда Вилма глядела на сутулую спину крестьянки с выдающимися из-под ситца широкими лопатками, у нее шевельнулась мысль: не предала ли ее сама Магда? Может быть, уже завтра, нет, даже сегодня, сейчас войдет Маргарита и... Вилма едва нашла в себе силы, чтобы доплестись до кухни и опустилась на опрокинутое ведро, служившее сиденьем (мать Маргарита запретила давать Вилме табурет - на ведре сидеть холодней), в отведенном ей темном углу. Вилма снова, как всегда, чистила картошку. Картофелины казались ей сегодня особенно большими и скользкими, нож не держался в ее ослабевших руках. А Магда вернулась из города такая радостная, словно побывала на празднике. Но она знала, что именно этого-то и нельзя показывать, если она хочет, чтобы ее и в следующий раз послали за покупками. Мать Маргарита должна думать, будто ничего, кроме огорчения, поручение девушке не доставило, и тогда ее непременно пошлют снова. Однако каждая черточка широкого лица крестьянки лучилась такой сияющей радостью, что скрыть это было выше ее сил. Оставалось только не попадаться на глаза начальнице. Вечером Вилма узнала о причине этой радости: Магде удалось забежать на почту и получить письмо "до востребования". Магда была неграмотна, но по картинке на марке, такой же, как на прежних письмах Яниса, она догадалась, что письмо из Африки. - Янис пишет мне, когда приедет... - шептала Магда ночью, когда девушки уже лежали в постелях. Она обеими руками крепко держала конверт, не решаясь передать его Вилме, чтобы та прочла письмо, и в приливе чувств поцеловала марку, казавшуюся ей олицетворением самой Африки, наконец выпустившей из своих знойных объятий ее Яниса. - Ну, читай, - сказала она, откинувшись на подушку, и закрыла глаза: так ей было легче не пропустить ненароком словечко, прилетевшее к ней с края света от милого Яниса. Но Вилма почему-то не спешила передать ей содержание письма. Она молча глядела на строчки, и ее пальцы, державшие листок, дрожали. Магда ждала, ждала и, наконец, открыла глаза. - Ну, вот, - прошептала она, - а говорят, будто ты такая грамотная, что разбираешь всякий почерк... Я знаю, мой Янис не мастер писать. А там еще эта проклятая работа - руки-то от нее, наверно, дрожмя дрожат. Но ты постарайся, Вилма, пожалуйста, постарайся разобрать: я должна знать, когда он приедет. Вилма с трудом удерживала слезы: письмо писал какой-то "сосед по койке". Теперь, когда Яниса не было в живых, он отыскал в вещах Яниса записную книжку с адресом Магды. Он писал, что на руднике произошла авария, - завалило шахту. Администрация не захотела расходовать средства на спасение заваленных - ведь они были всего только "перемещенными". У этих людей не было даже своего консула, который мог бы заставить компанию спасать заваленных... Одним словом, Яниса даже не пришлось хоронить, как и остальных сто двадцать шесть шахтеров, погребенных в глубокой шахте "Сосьетэ де Миньер Африкэн". "Сосед по койке" спрашивал, послать ли Магде вещи Яниса или продать их старьевщику и прислать ей деньги. Их наберется наверно с целый недельный заработок... Читая письмо, Вилма вспомнила день, когда до нее дошло известие о смерти Эджина... Письмо с африканской маркой выпало у нее из рук, она обняла придвинувшуюся к ней, уже понявшую, что случилось что-то дурное, Магду и заплакала, прижавшись к ее большой горячей груди. Вилма плакала так, словно в письме говорилось не об Янисе, а сообщалось о второй смерти Эджина... А кто же может сказать, сколько раз умирает любимый человек - десять, сто, тысячу раз?! Десять или сто тысяч раз разрывается сердце и возникает вопрос: не дурной ли это сон?.. Сто тысяч, миллион раз повторяют губы: "не может быть, не может этого быть!.." Захлебываясь слезами, Вилма пересказывала Магде содержание письма, а глаза Магды становились все больше, рот приоткрылся. Вилма подумала, что сейчас Магда закричит, и в испуге зажала ей рот ладонью. Но та и не думала кричать. Она продолжала неподвижно сидеть в постели, все с такими же широко раскрытыми глазами и отвисшей челюстью. Потом отвела руки обнявшей ее Вилмы, и из груди ее вырвался глухой стон. Тогда она впилась зубами в подушку и стала раскачиваться большим телом из стороны в сторону, не выпуская подушки. Вилма сидела возле Магды и не решалась к ней прикоснуться, чтобы лаской утишить ее боль. Наутро Магда ушла вниз и заперлась в чулане. Она сидела там целый день, не отвечала даже на стук матери Маргариты, сидела так тихо, словно умерла. Самым странным в этом происшествии, о причинах которого не знал никто, кроме Вилмы и Инги, было то, что мать Маргарита не применила к Магде репрессий, которые постигли бы на ее месте всякую другую ослушницу. А еще через день Магда принялась за работу. Только взгляд ее стал тяжелее прежнего. Тот, на кого она поднимала глаза, невольно нервно поводил плечами. При приближении матери Маргариты Магда опускала глаза и отвечала ей еще более односложно и тупо, чем обычно. И счастье матери Маргариты, что она не считала нужным заглянуть в глаза "деревенщине", как никогда не заглядывал в них Квэп. Иначе начальница пансиона прочла бы в них чувства, рожденные в душе ее любимицы еще одним неисполненным обещанием спасти Яниса из африканского ада. А кто знает, несмотря на жестокость и выдержку монашенки-палача Маргариты, удалось ли бы ей заснуть так спокойно, как она спала всегда? Быть может, и ей довелось бы провести хоть одну бессонную ночь, холодея от страха, какой она любила внушать другим?.. 56. ИНВЕНТАРЬ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА Сидение на границе начинало наскучивать Кручинину. Он проверил готовность друзей принять Ингу Селга и переправить ее в Советский Союз, остальное могло произойти и без него. Не разумнее ли поспешить в Ригу, где находится выздоравливающий Грачик, и помочь ему довести до конца дело Круминьша? Болезнь Грачика задерживала расследование, а пора было его заканчивать. Дело приобретало все большее политическое звучание. Насилием и обманом удерживаемые за рубежом "перемещенные" требовали возвращения на родину. Было важно показать всему миру, как руководство эмиграции запугивает несчастных, фальсифицирует события, провоцирует запутанных и запуганных людей на преступления против своего отечества, против самих себя. Разумеется и добровольный переход Инги Селга в страну народной демократии и дальше в СССР имел бы немалый смысл. Девушка могла бы многое рассказать о системе подготовки провокаций и диверсий против лагеря мира. Она была бы живым свидетелем тому, что людей, возвращающихся в родные места, ждет спокойная уверенность в завтрашнем дне и плодотворный труд на благо себе и своей отчизне. Но чем он, Кручинин, может помочь ее переходу? Его участие в этом деле было случайным, больше связанным с его личным отношением к Эрне Клинт, нежели с намерениями участника борьбы за мир. Одним словом - пора было собираться домой. Там ждет его Грачик, ждет дело, которое не под силу довести до конца его больному молодому другу. Кручанин решил проститься с гостеприимством восточногерманских пограничников, когда приехавший из Берлина сотрудник Статс-секретариата Государственной безопасности сказал ему: - Нам не удалось установить местоположение конспиративной квартиры агентуры Гелена, где она намерена спрятать товарища, который должен сопровождать Ингу Селга. - Он говорил таким тоном, словно Кручинину было все известно. - А это очень важно знать: по нашим данным, там должны собраться агенты во главе с "самим" Максом. Ему поручено захватить этого сопровождающего и "обработав его", доставить обратно к эмигрантам... Как видите, наша разведка работает неплохо! Мы ничего не будем иметь против вашего участия в ликвидации этой операции. И Кручинин остался ждать развития событий. Епископ Ланцанс приказал матери Маргарите привезти к нему пансионерку Ингу Селга. При свидании с глазу на глаз (не было дозволено присутствовать даже сгоравшей от любопытства матери Маргарите) Ланцанс продолжил разговор с Ингой, начатый при проверке анкет в пансионе. Теперь он посвятил ее в подробности плана организации террористического акта и заставил еще раз присягнуть на верность своим руководителям и делу борьбы с коммунизмом, осуществляемому Центральным Советом. Это было самой неприятной частью свидания для Инги. Но рука ее не дрожала, когда она положила ее на Евангелие, голос был тверд и спокоен. - Теперь, дочь моя, познакомьтесь с вашим новым начальником. Его приказы - мои приказы. С этими словами епископ поднял портьеру, и Инга поняла, что скрывавшийся за нею Шилде слышал и видел все происходившее. Инга молча ждала, когда он заговорит. Шилде тоже молчал, вопросительно глядя на епископа. Деньги за Ингу были уплачены. Ланцансу не было дела до того, что тут произойдет. При взгляде на Ингу в глубине души у отца Язепа шевельнулось нечто подобное ревности, но он отвел взгляд и вышел из комнаты. Шилде без церемонии подошел к двери следом за ним и проверил, хорошо ли тот ее затворил. Шилде вовсе не хотел, чтобы кто-нибудь слышал его разговор с Ингой. На это у него были свои причины, и главная из них - жадность епископа, способного за хорошую цену продать любую тайну кому угодно. Шилде разглядывал сидевшую перед ним девушку. Ланцанс сумел-таки набить ей цену! Нужды нет, что на этой сделке Шилде и сам положил кое-что в карман! Он переводил взгляд с лица Инги на руки, на ноги; мысленно раздевал ее и снова облачал в различные наряды, прикидывая впечатление, какое она может произвести в той или иной роли. Мало ли ролей может выпасть на долю разведчицы! Покончив с бесцеремонным осмотром, под которым Инга вся сжималась, Шилде занялся допросом. Его не занимала техника - это дело было поставлено в школах Центрального совета хорошо, а вот моральные качества девицы (если можно назвать моральным качеством полную аморальность) не могли быть сообщены инструкторами подобно знанию радиодела или умению шифровать. По-видимому, и в этой части "товар" его удовлетворил. Шилде перешел к главному - к заданию. Оно оказалось проще, чем могла ждать Инга. Дело сводилось к тому, чтобы, очутившись в СССР, явиться к советским властям и повторить то, что сделали в свое время Круминьш и Силс. Мотивом такой явки Инга должна была выставить любовь к Силсу, желание быть с ним. После этого ей надлежало принять облик советской патриотки. Шилде не мог определить срока, какой ей дается на то, чтобы войти в среду советских людей и стать полноправным членом их общества. Чем скорее это произойдет, тем лучше. У деятелей Перконкруста нет времени, чтобы подобно Ватикану заявлять, будто они живут и мыслят "категориями вечности". Когда наступит время действовать, Инга и Силс получат указания, явки. Сейчас он не может дать ей даже минимального числа точек - их нет. Пока главное: укрепляться и еще раз укрепляться в советском тылу! В качестве подруги Силса Инга может быстро занять свое место в жизни. - Епископ, кажется, уже благословил вас, - с усмешкой закончил свое наставление Шилде. - Мне остается предостеречь: если у вас появится хотя бы тень мысли об измене нам, мы не станем раздумывать - в тот же день Карлис Силс испытает тяжесть нашей руки. - Я изменю, а Силс будет в ответе? - усмешкой на усмешку ответила Инга. - Мы исполняем свои обещания как в части поощрения, так и в части наказания, - жестко повторил Шилде. - Попытка Силса нарушить наши приказы будет стоить жизни вам. А ваша - ему. За время, что Шилде занимался вербовкой и обучением секретной антисоветской агентуры, перед ним прошло много типов: мужчин и женщин, старых и молодых, умных и глупых, отважных и трусливых, красивых и уродливых. Но он впервые видел такое удачное сочетание качеств, необходимых разведчику. Даже некоторый цинизм, который он уловил в речах Инги, был качеством положительным; человек тем ценнее, чем яснее представляет себе свою миссию во всех ее положительных и отрицательных возможностях. И вместе с тем, в этом цинизме девушки ему чудилось что-то смахивающее на насмешку. Словно эта особа была твердо убеждена в своем превосходстве даже над ним, Адольфом Шилде, "недосягаемым"... Откуда такая самоуверенность?.. В их деле она появляется у тех, кто знает нечто, неизвестное собеседнику. А что может знать эта девчонка, что не было бы известно ему?.. Это он мог бы чувствовать превосходство над нею: он знает, что как только Инга выполнит свою миссию, ее ждет пуля в спину; он знает, что конечная цель ее работы не имеет ничего общего с интересами Латвии, именем которой ее посылают на дело... Уж не воображает ли эта девка, будто ей суждено жить и любить своего Силса, такого же обреченного смерти, как она сама?.. Или она так глупа при всем своем уме?.. И тем не менее спокойствие, с которым Инга стояла напротив него, поражало его: черт ее знает, что у нее на уме?! Ему хотелось подержать в руке маленькую кисть с тонкими пальцами, на которых алели тщательно отделанные ногти, хотелось прикоснуться к нежной розовой коже. Если бы за стенкой не торчал Ланцанс! И тут действительно отворилась дверь: в ней стоял епископ. - Дочь моя, - торжественно проговорил он, - мой отеческий долг напомнить: наши души, моя и ваша, души всех добрых католиков принадлежат матери нашей церкви. Только его святейшеству папе дано отпустить нам грехи наши и золотым ключом Петра отворить нам ворота рая, что бы ни думали люди о поступках наших. Тот, кого люди в ограниченности своей считают убийцей, может войти в рай в ангельских одеждах подвижника. В длани наместника господня - вы только одушевленный меч, вы стрела, направленная апостольской десницей в сердце врага. Помните это, дочь моя, и повинуйтесь воле пославшего вас! - Вы имеете в виду папу или господина Шилде? - опустив глаза, спросила Инга. Ланцанс на минуту смешался, лицо его налилось кровью, но он сдержался и предпочел сделать вид, будто не слышал или не понял ее. - Ныне воля его святейшества будет доходить до вас через грешные уста... Шилде, - сказал он. - Завтра это может быть кто-нибудь другой. Но всегда это будет - Его воля. Ибо сказано о начальниках: "кто слушает вас - слушает меня, кто пренебрегает вами - пренебрегает мной!" Да не искусит вас диавол соблазном неповиновения начальникам. Грех сей подобен смертному греху неповиновения церкви, то есть самому богу единому, вседержителю, творцу всего сущего. Памятуйте сие и повинуйтесь! - Он поднял руку и осенил Ингу широким крестом. 57. ПРЕСТУПЛЕНИЕ МАГДЫ Скажи кто-нибудь еще вчера, что Инге предстоит скорый отъезд, - она не испытала бы ничего, кроме радости. Но теперь, когда она уже твердо знала, что не сегодня-завтра будет в пути, ей стало не по себе. Да, конечно, там ее ждет Карлис, там Латвия, а тут не остается ничего, кроме ненавистной матери Маргариты, ненавистных инструкторов, ненавистного "пансиона", - и все-таки было немного не по себе. Новая обстановка, новые люди, новые отношения, тщательно изучавшиеся на уроках и все же остающиеся неизвестными! Сумеет ли она вести себя в Советской Латвии так, как нужно? И потом - Вилма, которую она покидает здесь. Что будет с Вилмой и ее ребенком? Если до сих пор, пока текла их общая жизнь изо дня в день в опостылевшей, но привычной обстановке школы, мысль Инги почти не останавливалась на подруге, то теперь, когда Инге предстояло наконец вырваться отсюда, а Вилме оставаться в этой тюрьме без надежды на освобождение, судьба подруги предстала Инге во всем ужасе. Когда вечером Инга и Магда были у себя наверху, а Вилма еще доделывала последние грязные работы внизу, - Инга спросила Магду: - Что будет с Вилмой?.. Магда ответила таким взглядом, что у Инги пропало желание разговаривать: на лестнице слышались шаги Вилмы. Инга отвернулась к стенке, чтобы не видеть изнуренного работой и недоеданием лица подруги, ее глаз, из которых теперь не исчезал безмолвный вопрос "что будет?". Инга слышала, как Вилма медленными, усталыми движениями сбрасывает с себя дырявый хлам, в который ее одевала мать Маргарита; как, подобно плетям, падают ее исхудавшие руки. Инга, не глядя, видела на подушке бледное лицо Вилмы в венце золотисто-рыжих волос. Эти волосы теперь смешно торчали в разные стороны, как у озорного мальчишки-растрепы, после того как Маргарита заставила Вилму срезать копну ее великолепных кудрей. В комнате долго царила тишина, но по дыханию своих соседок Инга знала, что ни одна из них не спит. Наконец Магда протянула руку и дотронулась до плеча Инги. Так же она заставила приблизиться к себе Вилму. Три девичьих головы прижались друг к другу - прямые, гладко зачесанные в простой узел волосы Магды, золотистые локоны Инги и рыжие вихры Вилмы. Таким шепотом, что половину слов нужно было угадывать по движению ее губ, Магда сказала подругам, что получила приказ Маргариты сопровождать Ингу до места, где ее примут агенты Гелена. Завтра в полночь закрытый автомобиль должен взять их и доставить на границу Восточной Германии. Магда предлагает... чтобы вместо нее, Магды, уехала Вилма. - А Маргарита! - с испугом прошептала Вилма. - Она убьет тебя! Магда беззвучно рассмеялась в ответ. Она смеялась так, что все ее тело сотрясалось. Она поднесла к самому лицу Вилмы большой костистый кулак. Сомнительно, чтобы у Магды сохранилось желание смеяться, если бы она знала ту часть приказания о своем назначении в провожатые Инге, которую не открыла ей мать Маргарита, а именно в этой-то утаенной части приказа и заключался смысл посылки Магды вместе с Ингой: авторы плана решили использовать переброску Магды с чисто внутренними целями. Идея возвращения на родину приобретала все большее число сторонников среди новой эмиграции. Происшествие с Круминьшем и Силсом служило дрожжами, на которых происходило все большее брожение умов: сквозь черный туман эмигрантской пропаганды проникали все более ясные лучи правды. С этой правдой необходимо было бороться, если главари эмиграции хотели сохранить власть над массами обманутых соотечественников. И вот Ланцанс, чья голова всегда рождала какие-нибудь "идеи", предложил послать вместе с Ингой человека, который, будучи переброшен в демократическую зону, должен вернуться оттуда с "личным опытом", выгодным для вожаков эмиграции. Пользуясь тем, что обреченный не сможет точно определить, где находится и с кем имеет дело, ему скажут, что он "попал" в руки народной полиции, и воображаемые агенты народной полиции-геленовцы "обработают" заброшенного. Затем ему дадут возможность "бежать" обратно на запад. Вернувшись в лагерь для "перемещенных", этот несчастный сможет рассказать, как принимают "на востоке" возвращенцев. По мысли Ланцанса такой опыт должен у многих отбить тягу "домой". Чтобы подобрать подходящего человека, Ланцанс приехал к матери Маргарите. - Деревенщина глупа, как корова, - сказала Маргарита. - К тому же она - настоящее бревно. Эта не околеет под дубинками ребят господина Гелена! Ланцанс попросил показать ему Магду. Ее вид удовлетворил его: такая действительно все выдержит и ни в чем не разберется, Вилма не очень хорошо помнила, как закончила работу, как поднялась к себе и примерила платье Магды. Теперь, когда наступило время действовать, Вилма почти не испытывала волнения. Она двигалась и действовала, как во сне. Единственным ясным ощущением было: так нужно. В полночь Магда сказала: - Пора! - А Инга? - Уже одета. - А... а Маргарита? - решилась Вилма выговорить самое страшное, что подавляла в себе целые сутки. Магда коротко приказала: - Скорей! Вилма, шаг за шагом, в последний раз отсчитывала ступени своей тюрьмы. На ней было платье Магды. Поверх платья - плащ с капюшоном. Она накинула его на голову и, не поднимая глаз, чтобы не встретиться с подстерегающим взглядом Маргариты, пошла к выходу. Вот коридор - такой бесконечно длинный, когда его нужно мыть, ползая на коленях с мокрой тряпкой, хотя рядом у стенки стоят щетки, которыми ей запрещено пользоваться, чтоб сделать работу тяжелей; вот классы - один, другой, третий - там девушек обучают совершать все возможные подлости и убивать, так учили когда-то и ее, Вилму. Забыла ли она эту науку?.. Пожалуй, настанет когда-нибудь время, когда все эти иностранные майоры и капитаны узнают, что их уроки не пропали даром, - о, Вилма постарается им это доказать! Только бы вырваться отсюда!.. Вот, наконец, и прихожая. За стеклянной дверью - силуэт Инги. Вилме оставалось сделать два - три шага, когда в прихожую вошла мать Маргарита. Одного взгляда ей было достаточно, чтобы понять происходящее. Ее лицо перекосилось в гримасе. Из широко раскрытого рта готов был вырваться вопль, который поднял бы на ноги весь пансион, но широкая ладонь появившейся за ее спиной Магды, закрыла половину лица монахини. - Скорее! - приказала Магда. Вилма выбежала в сад и увидела в растворенную калитку автомобиль. Словно сквозь сон, слышала, как хлопнула автомобильная дверца, и - все. А Магда боролась с Маргаритой. Толстуха была сильна. На мгновение она освободилась от объятий крестьянки, но крикнуть ей все же не удалось: удар кулаком в лицо повалил ее на пол. Она брыкалась, царапалась, кусалась, пытаясь освободить голову, зажатую под мышкой Магды. Чтобы не дать Маргарите закричать, Магда схватила с диванчика подушку и прижала к ее лицу. Магда придавила голову Маргариты к полу и навалилась на мягкое, подавшееся под нею, как студень, тело монахини. Сопротивление Маргариты ослабевало, а Магда, движимая овладевшим ею страхом, все нажимала и нажимала. Сквозь подушку она слышала хрип Маргариты, но больше не думала о том, что делает, и о том, что будет потом. Все ее силы и помыслы были сосредоточены на одном: покончить с сопротивлением начальницы. Она должна сделать это, чтобы спасти Вилму. Вилму и ребенка... Вилму и ребенка... Это заняло весь неповоротливый мозг Магды. Но когда монахиня, изловчившись, укусила Магде руку, когда она вцепилась в грудь Магды, ненависть захлестнула сознание крестьянки. Чем свирепее сопротивлялась толстуха, тем отчетливее Магда сознавала, что под нею палач, мучительница, убийца, виновница страданий и смерти многих людей. Эти мысли, еще темные, полуосознанные, проносились в голове Магды как оправдание тому, что она делала. Она чувствовала, как содрогается рыхлое тело Маргариты, и грудью прильнула к подушке, распяв на полу раскинутые руки Маргариты. Сопротивление монахини ослабевало. Прекратилось совсем. Магда приподнялась. Ее стошнило. Это было осознанное отвращение к убийству. Может быть, Магда испытывала угрызения совести?.. Нет, она не раскаивалась в том, что сделала. Едва ли эта простая девушка, не искушенная в философии и риторике, могла построить какие-нибудь сложные формулы в оправдание совершенного. Она знала, что так должно быть, если слово "знание" подходит для определения того неосознанного, хотя и ясного, что жило в ней. Скорее инстинкт, нежели создание, говорил ей, что случившееся было законным возмездием за все, в чем была виновна убитая. А то, что возмездие это пришло через нее, Магду, - что ж, такова, видно, была воля господня. Что могла тут поделать Магда? И потом еще это, с Вилмой... Разве не стоял вопрос так просто: Вилма и ее ребенок или Маргарита?! Им троим не было места в этом необъятно просторном и таком тесном мире... Нет, нет! Магда не испытывала раскаяния! Только страх, обыкновенный страх перед тем, что теперь будет, постепенно овладевал ее мозгом. Страх заставил ее подняться с пола, где она сидела возле тела монахини - расплывшегося, вот-вот готового прорвать своими жирными складками платье и салом растечься по полу. Магда встала и перекрестилась. Несколько времени, как истукан, стояла, не зная, что делать. Попробовала поднять с пола тело, но это оказалось не под силу даже ей. Тогда она поволокла его по коридору и заперла в спальне. Сунув ключ в карман, вернулась в прихожую и привела ее в порядок. Проделывала все спокойно, методически, как обычную утреннюю уборку. Покончив с этим, взяла с вешалки первое попавшееся пальто и хотела его надеть. Пальто было мало. Накинула его на плечи и пошла к выходу. Но одумалась и, тихонько вернувшись к себе в комнату, вынула из-под матраца деньги - гроши, накопленные для Яниса. Эти деньги, не считая, сунула в руку привратнику. - Не ложись, - сказала она, - через полчаса я вернусь. - Смотри только тихо, а то проснется сама... Магда в испуге оглянулась на привратника. Отойдя с десяток шагов, она остановилась: куда? Единственное, что было ясно ее неповоротливому уму: обратно нельзя. Она брела, не видя дороги и спотыкаясь, словно асфальт был изрыт ухабами. Направо простиралась зеркальная гладь озера. Освещенное луной, оно казалось мертвым и бесконечным. Мертвыми и бесконечно высокими казались сосны на берегу. Мертвым и бесконечным было небо над головой. Мертвыми и бесконечно огромными были темные силуэты гор. Весь мир был мертв, темен и бесконечен. А Магда должна была в него идти, не зная, куда ведет эта дорога, куда ей нужно, зачем она идет. В этом мертвом, темном и бесконечном мире не было Яниса. Куда же ей идти, когда нигде, нигде нет Яниса?.. Магда подняла голову и огляделась. Озеро направо, и деревья на его берегу, и небо над головой, одинокий глазок огонька вдали - все показалось ей донельзя знакомым. Где же она все это видела?.. Разве не такое же озеро, серебряное и безбрежное, простирается у нее на родине, в далекой Латвии? Разве не на такое озеро брал ее отец, выезжая рыбачить? Разве не такие же бесконечно высокие сосны стояли вокруг их хутора и не так же они упирались в небо: темное-темное, высокое-высокое... Разве это не ее родное небо - далекое, далекое небо, раскинувшееся над хутором, над озером и соснами, над всею Латвией, над всем миром? И тот вон далекий огонек, разве он светится не в окошке родного дома, где отец согнулся над работой? Конечно же, он ждет, когда вернется Магда!.. Так, все это так: ее озеро, ее небо, ее дом, ее мир!.. Скорей же домой, подальше отсюда - от ужаса и позора, от мысли о том, что нет больше на свете Яниса... Нет Яниса?! Неправда, не может этого быть... Скорей, скорей!.. Магда побежала, спотыкаясь на гладком асфальте. - Эй, кто там?! Стой! Кричали где-то впереди. Неподалеку. Там, куда двигалась Магда. А она?.. Разве она не слышала этого окрика? Или ей и впрямь казалось, будто кричат где-то далеко, очень далеко. Так далеко, что ей еще нужно бежать, долго бежать, чтобы увидеть того, кто кричал. И откуда ей почудилось в этом окрике ее собственное имя, кто же мог здесь кричать: "Магда, эй Магда, стой!"? Уж не был ли это голос ее отца? Будто она не знала, что старый рыбак давно утонул в холодной быстрине Гауйи... А может быть, кричал ее Янис?.. Янис! Уж не налгало ли то письмо из Африки, будто Янис нашел вечный покой в раскаленной африканской земле?.. Кто же позвал ее, кто?! Магде сдавалось, что она бежит, что ее непослушные ноги движутся быстро-быстро. И она стремилась все вперед и вперед. Только вперед, туда, где светился далекий огонек. Это же огонек ее родного дома! А кто-то сердито повторил: - Эй, остановись же, тебе говорят! Ищем целый день! Она не могла не слышать. Так не мог кричать отец. Не мог кричать Янис. Не мог кричать друг. Так почему же она не останавливалась, почему не поворачивала обратно, не бежала прочь от этого чужого, такого неприветливого, строгого голоса? А тому, там впереди, кто кричал, как и самой Магде, казалось, будто она движется. Хотя на самом деле ее непослушные ноги сделали всего два - три маленьких, совсем маленьких шага. Ее ноги были такие слабые, совсем-совсем ватные. Они даже не могли больше держать ее большое, всегда такое крепкое тело. Магда медленно осела прямо на повлажневший от тумана асфальт. Навстречу ей из туманной темноты выбежали двое. Они надвинулись на нее вплотную, схватили под руки и подняли с земли. Магда молчала. Молчала и все глядела вперед. Там по-прежнему сквозь набегавшие волны тумана светился далекий огонек. Ну, ну, разве же это не был манивший ее огонек родного дома?! - Эх, и тяжела же девка, - сказал один из подбежавших и, помолчав, спросил: - Куда же теперь? Было непонятно, кого он спрашивал: Магду или своего спутника. Тот неопределенно промычал: - Э? И тоже неизвестно, к кому это относилось: к Магде, беспомощно висевшей на их руках, или к спутнику. Помолчав, он ткнул Магду в бок большим пальцем и повторил: - Э! Она не ответила. Все смотрела вперед. Только вперед. Туда, где за волнами туманной мглы все реже и реже мелькал огонек. - Эй же, девка, - повторил первый, - теперь поедем в восточную зону, а? Второй засмеялся. Он снова ткнул Магду в бок. Немного придержал палец у ее теплого упругого тела и хрипло пробормотал: - Ишь ты! - Но, но! - строго бросил первый. А Магда молчала. И тогда второй сказал: - Сам-то ты не видишь: она же бежала на восток, значит, ей туда и нужно. Он говорил громко, словно непременно хотел, чтобы его слова дошли до Магды. А голос его при этом делался все более хриплым, и большая рука его, лежавшая в горячей подмышке Магды, вздрагивала и сжималась все крепче. - Ну что же, на восток, так на восток, - сказал первый. - Ты слышишь, девка? Магда молчала. А они засмеялись. Магда старалась не потерять из вида все более и более тускневший огонек. В ушах ее стоял голос отца, собиравшегося на рыбалку: "Магда, эй, Магда, я - на восток". И тут же был голос ее Яниса: "Магда, моя Магда - на восток, на восток!.." Значит, все это неправда: и то, что умер отец, и то, что умер Янис, и то, что нет больше огня в родном доме, и то... Все, все это ложь!.. Она смотрела на огонек, мучительно напрягая зрение: почему он делается все более тусклым, почему она вот-вот потеряет его?! Из-за поворота дороги, оттуда, где сквозь туман далекими светлыми точками рассыпался Тегерн, выплеснулся свет автомобильных фар. Один из двоих, что держали Магду, выставил руку, и автомобиль остановился. Они с усилием подняли Магду и неловко втолкнули в кузов. - Тяжела, - со смаком повторил один из них. А Магда молчала. Теперь исчез огонек далекого дома, ее родного дома в далекой родной земле. Магда опустила веки. Так, с закрытыми глазами, и спросила: - Куда же?.. А может быть, ей только показалось, что она это сказала. Во всяком случае никто ей не ответил. Автомобиль тряхнуло на повороте. Магда приоткрыла глаза, но тут же снова, как в испуге, закрыла их, так и не посмотрев на тех, кто ее вез, словно боялась увидеть их лица. А может быть, она уже знала, что это не лица друзей. Но как она могла это знать - она, простая крестьянка из далекой латышской земли!.. Или она уже не была забитой крестьянской девкой - батрачкой, дочерью батраков, внучкой и правнучкой батраков; рабой и наложницей Квэпа, рабой и прислужницей Маргариты - темной, забитой крестьянкой? Так кто же она была? Знала ли это она сама? Знали ли это те двое, что везли ее назад к Тегерну? Знали ли те, по чьему приказу и к кому ее везли, - знал ли преподобный отец Язеп Ланцанс? Да и куда же ее везли: обратно в пансион? Нет, конечно, не туда. Ведь там Магда знала каждый гвоздь. Туда нельзя было ее везти. Так, может быть, ее действительно везли к друзьям, в Восточную Германию, чтобы спасти от рук полиции убийцу матери Маргариты? Разве же оба эти, что подняли ее на дороге, не повторили даже тут, в темноте завешенного шторками кузова: - Ну вот, девка, ты и едешь теперь к своим. Уж они-то тебя пригреют, как следует. Правда, почему-то оба они при этом опять рассмеялись, но мало ли почему смеются люди. Магда молчала. Она лежала с закрытыми глазами и не смотрела на своих спутников. Ох, Магда, Магда! Пока не поздно открой глаза, посмотри на их лица! Похожи ли они на лица друзей? Ведь ты уже не раба, не раба, не раба! Открой же глаза, посмотри, куда тебя везут! Или ты думаешь, что все человеческие лица одинаковы и похожи одна на другую все дороги, - те, что ведут на восток, и те, по которым едут на запад? Магда, ты же не думаешь так - ведь ты больше не раба! Но Магда неподвижно лежала в тряском кузове. Глаза ее были закрыты плотнее, чем прежде. Она была без сознания. А один из тех закурил. Прежде чем погасить спичку, посветил на лицо Магды и, подмигнув спутнику, хрипло проворчал: - Эх, пропадает... - Но, но, - сумрачно ответил тот, отводя взгляд от места, где под красноватым пламенем спички, в расстегнувшийся разрез блузки была видна глубокая впадина между высокими, крепкими грудями девушки. - Но, но! - с деланной строгостью повторил он и носком сапога выбил спичку из пальцев спутника. 58. КИДНАПИНГ Оседлав магнитные волны шифром точек и тире, сообщение о побеге Вилмы понеслось в эфир. Опережая беглянку, оно пришло в западно-берлинскую резидентуру "организации Гелена". Здесь точки и тире превратились в радиограмму - приказание секретной агентуре перехватить беглянку. Для агентуры "организации Гелена" мимикрия в ГДР не представляла трудностей. Агенты вращались среди населения со свободой, не доступной иностранцам. Знание языка, обычаев и географии страны облегчали конспирацию. План операции, разработанный в резидентуре Гелена, заключался в том, чтобы перехватить беглянку, доставить в указанное место и преподать хороший урок послушания. Если она после того останется жива (урок должен был быть серьезным), то перебросить ее обратно, чтобы присоединить к Магде, в качестве наглядного пособия к проповеди Ланцанса. Но приказы и предложения геленовской службы одно, а действительность - другое. На деле, машина, в которой ехали обе девушки, была задержана пограничниками ГДР, и их доставили в комендатуру. Там, в обществе офицеров пограничной стражи Германской Демократической Республики и сотрудников Статс-секретариата Государственной безопасности, беглянок уже ждал Кручинин. При появлении Вилмы Клинт в дверях комендатуры Кручинин несколько мгновений с волнением глядел на девушку: перед ним была живая Эрна Клинт. Да, да, Эрна Клинт, которую он когда-то увидел в воротах гитлеровского концлагеря "702", - худая, усталая, с торчащими во все стороны вихрами рыже-золотых волос. Не хватало только полосатой арестантской блузы. Кручинин пошел навстречу девушке с гостеприимно протянутыми руками. Вилма полуобернулась к своей спутнице и отрекомендовала: - Инга Селга... Моя подруга... Инга опустила глаза и протянула руку подошедшему к ней офицеру пограничной стражи ГДР. - Если это еще и не ваша родина, - сказал он с улыбкой, - то здесь - родные вам люди. Позвольте приветствовать вас, как пионеров движения за возвращение на родину так называемых "перемещенных" лиц, тех, кого вихрь войны забросил на неприветливую чужбину. Всех возвращающихся с честными намерениями мы готовы встретить на границе нашей республики, как друзей. Три дня Инга и Вилма отдыхали в уединенном домике в тихой местности, неподалеку от границы. Оставалось еще несколько дней до поездки в Берлин, на пресс-конференцию, организуемую "Комитетом возвращения на Родину". Оттуда - на Родину, в Латвию. Но, по-видимому, в этом расписании произошла какая-то перемена: с наступлением темноты третьего дня за ними уже приехал уполномоченный народной полиции. Инга знала этого молодого человека по имени Хеннеке - он был в числе тех, кто встречал девушек при переходе границы. На сборы понадобилось немного времени. Через пять минут они уже сидели в автомобиле. Через полчаса быстрой езды автомобиль сделал короткую остановку, и в него еще кто-то сел. Первый же вопрос, который один из новых пассажиров задал тоном начальника, был: - Почему у них открыты лица? - Все сошло так просто, - ответил Хеннеке. - Все равно, - продолжал новый. - Сейчас же завязать им глаза. - Извините, - сказал Хеннеке, нагибаясь к Инге. - Я должен... - Ты кокетничаешь так, словно везешь их на любовное свидание, - рассердился новый. С этими словами он ловким и, видимо, привычным движением сложил платок и набросил Инге на лицо. Она сидела неподвижно, понимая, что сопротивление бесполезно и силилась сообразить, что все это означает. Все происходившее дальше меньше всего походило на дружеский прием и скоро она догадалась, что, по-видимому, они с Вилмой все же стали жертвами того самого плана геленовской разведки, о котором ей рассказывал Кручинин. И значит, этот добродушный Хеннеке - тоже не кто иной, как агент организации Гелена?! Это было невероятно!.. Но ее столько времени приучали не удивляться человеческой подлости, что она готова была допустить и это. К сожалению, спутники обменивались лишь незначащими фразами. Из них Инга не могла получить представления о том, куда ее везут, каковы их намерения. Один только раз кто-то из прежних спутников спросил: - А господин Макс знает, где нас искать? - Да, - коротко ответил тот, что был, по-видимому, старшим. После этого надолго воцарилось молчание. Слышались только гудки встречных машин, да иногда сквозь повязку на глазах Инги проникал свет фар встречной машины. Из этого Инга сделала вывод, что они едут не по главной автостраде: дорога узка, и свет встречных машин ослепляет едущих. Об этом говорили и сердитые реплики шофера: "Вот свинья, не переключает света!" Еще одним свидетельством тому, что они едут не дорогой первого класса, служили остановки перед закрытыми железнодорожными переездами. Дважды пришлось ждать, пока пройдет поезд. Один из этих поездов был электрический. Это Инга ясно определила по гулу электромоторов. И, наконец, третьим доказательством тому, что они ехали не по автомобильной магистрали, служили частые повороты - Ингу попеременно прижимало то к правому, то к левому соседу. Поначалу она принялась было отмечать в уме повороты, но их оказалось невозможно запомнить. Она решила отмечать только главное. Прошло довольно много времени, Инга приблизительно определила его в два часа. Именно в это время она услышала, как шофер сказал: - Придется заправиться у какой-нибудь колонки... До места не хватит. - О чем вы думали раньше? - недовольно произнес новый, которого Инга про себя назвала предводителем. - Вы же сами знаете, какого крюка мы дали, едучи сюда объездными путями. - Хорошо, но поскорее... - Только бы попалась колонка. На этих дорогах их не так-то много. После этого разговора по подсчетам Инги прошло еще с полчаса. - Если кому нужно, пользуйтесь остановкой, - сказал шофер. - Сейчас будем заправляться. - Машина уменьшила ход, остановилась, пошла задним ходом. По-видимому, шофер подруливал к колонке. - Сорок литров, - послышался за машиной его голос. Заработал насос колонки. Тут Инга получила первый ориентир для определения пути, по которому они двигались: - Слышали о пожаре? - спросил колонщик, продолжая качать. - Что за пожар? - спросил шофер. - Да у нас, в Цвикау. Злоумышленники подожгли фабрику. Предводитель сердито крикнул: - Будет болтать, кончайте с бензином. Нужно ехать. Колонщик насмешливо проговорил: - С чего он у тебя такой свирепый? Шофер не ответил. Инге казалось, что она ощущает каждым нервом, как шофер завинчивает пробку бака. Через минуту машина тронулась. Если бы знать, в каком направлении от Цвикау они едут? Впрочем... нужно подумать: совершенно ясно, что до сих пор они ехали на северо-восток от пограничного пункта. По-видимому основное направление - Берлин. Как бы это проверить?.. Скоро по гудкам встречных машин, которые стали глуше и чаще раздавались, Инга поняла, что они выехали на более широкое шоссе, может быть, даже на автостраду. Недалеко от дороги полыхало что-то вроде зарева. Был ли это отблеск пожара, о котором говорил колонщик? Едва ли. Они уже далеко отъехали от Цвикау, к тому же колонщик сказал, что пожар удалось потушить. Значит, это что-то другое. Инга напрягла память, чтобы представить себе карту, которую столько времени штудировала в школе. Вероятнее всего, это домны Карл-Марксштадта... Ну, что же, прекрасно: еще один ориентир. Если она угадала - значит, они еще круче повернули на восток. И тут ей пришла неожиданная мысль: что если замысел Шилде забросить Ингу в СССР под видом "возвращенки" раскрыт восточногерманской полицией, и ее схватили вовсе не геленовцы, а власти ГДР?.. Трудненько будет ей тогда доказать, что в ее намерениях нет зла, что она друг, а не враг... А может быть, случившееся ошибка службы безопасности ГДР? Тогда все скоро разъяснится и окончится извинением. Впрочем, сомнительно, чтобы даже в условиях борьбы с многочисленными видами иностранных разведок, оперирующих в Восточной Германии, Статс-секретариат Государственной безопасности прибегал к похищению людей: киднапинг - заокеанский способ действия. Да, скорее всего Инга и Вилма имеют дело со службой почтенного господина Гелена. Тогда остается гадать не столько о том, куда их везут, сколько о том, когда наступит конец путешествию, может быть, последнему в жизни. Слабый свет, начинавший проникать сквозь повязку, указывал на то, что ночь подходила к концу. Значит, они были близки к цели - ведь шофер обещал быть там до рассвета. Следовательно, целью пути не был Берлин - до него оставалось еще очень далеко. В машине продолжало царить молчание. Быстрое движение автомобиля действовало усыпляюще. Несмотря на возбуждение, Ингу клонило ко сну. Не снижая скорости, автомобиль совершил несколько плавных поворотов: у Инги немного засосало под ложечкой, как на крутом вираже самолета. В ее сознании ясно отложился путь, проделанный машиной в этой замысловатой кривой: съезд с автострады. И действительно, дорога сразу утратила гладкость. Под шинами чувствовались неровности дорожного покрытия. А еще через несколько времени попался и совсем плохой участок, по-видимому, неликвидированное наследие войны. Едущих сильно тряхнуло, и тотчас раздался явно спросонок испуганный возглас предводителя: - Что такое? - Разумеется, Бергхейде, - со смехом ответил шофер, и Инга поняла, что этот ухаб - привычное место встряски автомобилистов. - Дурак! - огрызнулся предводитель. Инга с удовольствием отметила его раздражение: еще один ориентир был теперь известен пленникам. Шофер, раздосадованный своей оплошностью или грубым окриком предводителя, поддал газ. Однако скоро ему пришлось снизить скорость, так как, сделав поворот вправо, они запетляли по совсем плохонькой провинциальной дороге. В приспущенное окно пахнуло ароматом влажного леса. Еще несколько поворотов, и машина остановилась. Возле Инги остался только один провожатый. Было похоже на то, что другие чем-то недовольны: они негромко бранились. Скоро Инга догадалась, что они пришли в раздражение от неподатливости замка. Стукнули створки ворот, машина прокатилась еще несколько метров, ворота захлопнулись. Второй провожатый покинул автомобиль. Инге велели сходить. Она с трудом расправила затекшие ноги и едва не упала, сходя на землю. Сделав два шага, она споткнулась. - Да развяжи ты ей глаза, - раздраженно сказал предводитель. - Она перемнет все цветы. С Инги сняли повязку, и она увидела, что стоит в небольшом садике, огороженном высоким забором. Прямо напротив Инги была круглая клумба, словно колпаком укрытая плотной шапкой ярко-красных цветов. Усыпанная песком дорожка огибала клумбу с двух сторон и вела к подъезду небольшого дома, облицованного светло-розовыми плитами. На крыше дома поскрипывал флюгер в виде человечка с флажком. Все это совершенно автоматически отложилось в сознании Инги, хотя она вовсе не думала, что это ей когда-нибудь еще понадобится. Ей не дали осмотреться и быстро ввели в дом. На пороге она успела оглянуться: следом в сопровождении шофера шла Вилма. Но тут провожатый втолкнул Ингу в дом и захлопнул дверь. Прошли одну комнату, вторую. - Осторожно, - сказал провожатый и приостановился в нерешительности. В комнате было темно из-за закрытых ставень. Свет проникал откуда-то издалека. Инга наткнулась на лестницу, круто ведущую наверх. Она стала медленно подниматься. Нельзя сказать, чтобы мысли ее были очень веселыми, но она не испытывала и состояния безнадежности. Мезонин, куда ввели Ингу, был так же погружен в полутьму - и тут ставни были закрыты. Обстановка состояла из железной кровати, небольшого стола и двух стульев. Не долго думая, Инга бросилась на кровать и, не обращая внимания на присутствие одного из похитителей, закрыла глаза. ...Вилма больше не верила тому, что донесет ребенка до Латвии. Она просто старалась об этом не думать, как люди стараются не думать о ране, причиняющей страдания, надеясь, что от этого их страдания будут меньше. Впрочем, ведь часто так и бывает, когда находится что-то постороннее, на чем страдалец может сосредоточить мысли. Но что делать, если ему не о чем думать, кроме своих страданий? Что делать Вилме, если мысль ее неизбежно возвращается к ребенку, которого она носит в себе и которого должна донести до Латвии. А ведь ее могут ударить... Ударить в живот... О, она знает: такие люди любят бить по животу. Мать Маргарита не раз с удовольствием вспоминала, как била беременных по животу... Что она сделала с Магдой, пожертвовавшей собою для спасения Вилмы и ее ребенка?.. Мать Маргарита придумает Магде казнь! А за Магдой наступит и ее, Вилмы, очередь расплачиваться за попытку к бегству... Что угодно... Все что угодно... Только пусть не бьют ее в живот!.. 59. ИНГА И ХЕННЕКЕ Благодаря тому, что Инге был слышен бой часов на отдаленной кирхе, она могла отмечать время происходящего в доме и вне его. Бой был характерный: словно ударяли молотком по треснувшему колоколу. Фиксируя эти удары, Инга узнала, что в шесть утра невысоко над домом проходит самолет. По работе мотора можно было судить, что самолет идет на снижение, вероятно, на посадку. Вскоре после шести вечера проходил второй самолет, но у него моторы работали на полную мощность - он набирал высоту. Отсюда простой вывод: неподалеку расположен аэродром гражданской авиации, где совершают посадку два самолета в день, идущие в противоположных направлениях. Итак, следует запомнить: прилет около шести утра, отлет в шесть вечера. Вскоре после прилета вечернего самолета была слышна музыка, - вчера и сегодня. Это было не радио, а симфонический оркестр. Инга заслушалась: играли увертюру к Тангейзеру, за нею Летучего Голландца. Значит, ориентир номер два: во вторник исполнялся Вагнер. Днем вокруг дома царила тишина. Изредка слышался гудок пробегающего где-то по соседству автомобиля, но Инга не могла определить ни расстояния до дороги, где проходили машины, ни направления, в каком дорога была расположена. Еще одним звуком, непрестанно доносившимся до слуха Инги, был скрип флюгера над головой - характерный скрежет жести, который ни с чем нельзя спутать. Вечерами, когда воздух становился неподвижен, флюгер умолкал. С заходом солнца начинался где-то неподалеку оглушительный лягушачий концерт. Судя по его силе, в недалеком болоте гнездились миллионы горластых музыкантов. Слушая их, Инга забывала о том, где находится, что с нею, - ей смутно виделось далекое детство на родине: широкая река и камыши, а в камышах лягушки, миллионы лягушек, делавших вечернюю зарю самым шумным временем суток... Шаги на лестнице. Инга их уже знает - господа похитители несут ей ужин. Инга съела суп из бобов и долго обсасывала крохотную косточку, долженствующую, по-видимому, изображать мясо в супе. За этим занятием она машинально разглядывала вензель на ободке тарелки - такой толстой, что ею, при умелом пользовании, можно раскроить человеку череп... Что важнее: этот вензель, которого Инга не может распутать, или то, что эта тарелка может служить орудием обороны?.. Все зависит от случая... Она где-то читала, что в известных "событиях 30 июня 1934 года", когда Гитлер разделался с главарями штурмовых отрядов, нацисты начали расправу с того, что пивными кружками раскроили черепа нескольким десяткам приверженцев Рема. Значит, и эта вот тяжелая кружка - тоже оружие? Правда, данному экземпляру не хватает ручки, но может быть в следующий раз почтенные хозяева дадут Инге другую кружку - с ручкой? Ну-ка, прикинем ее вес на руку... Ничего себе! В соединении с ловко пущенной тарелкой это уже кое-что! Во всяком случае, до момента, пока удастся овладеть пистолетом одного из тюремщиков (не будут же они всегда являться вдвоем, если Инга будет себя хорошо вести). Итак - тарелка и кружка, - не эта, у которой отбита ручка и край... Впрочем, отбитый край - обстоятельство положительное, а не отрицательное, когда речь идет о кружке, которая должна служить оружием... А разве не может служить оружием и сковородка, на которой уже несколько раз приносили картофель? Правда, Инга отметила, что ручка у этой сковородки едва держится, но может быть двух оставшихся заклепок (из четырех) хватит, чтобы сковородка не оторвалась при первом же ударе, какой можно ею нанести. Ведь заклепки расположены по диагонали и должны держать ручку. Сражались же когда-то булавами! А чем большая железная сковородка хуже булавы. Нужно только хорошенько приловчиться к действию таким холодным оружием... От подобных бодрых мыслей Инге показалось, что даже ячменный кофе сегодня лучше - он не воняет затхлым кофейником, который эти господа, вероятно, не давали себе труда прополаскивать. Инга с издевательской вежливостью поблагодарила своих тюремщиков за ужин. В узкую щелочку между ставнем и косяком окна Инга смотрела на то, как ветер гонит зеленые волны по расстилающемуся неподалеку полю. Ей была видна еще и половина дерева. Его ветви, качаемые ветром, то появлялись в поле зрения Инги, то снова исчезали. И тут неожиданная мысль пришла ей на ум: если хорошенько изучить направление ветра, то можно доверить ему записку - сигнал бедствия, адресованный первому порядочному человеку. Искать бумагу долго не пришлось - стены мансарды были оклеены обоями. Во многих местах старые обои висели клочьями, и легко можно было оторвать кусочек так, что никто этого и не заметит. Карандаш?.. Инга зубами расщепила косточку, взятую в миске, - карандаш был готов. Она знала, что наблюдать за нею могут и в замочную скважину и могут проделать для этого отверстие в любой перегородке. Поэтому, прежде чем приступить к писанию, внимательно изучила стены: наружных можно было не опасаться, внутренней была только та, с дверью. Значит, писать нужно стоя спиною к двери. Занимаясь этими важными делами, приходилось двигаться по комнате в чулках, чтобы не слышно было шагов. От этого у Инги совершенно застыли ноги, и самой ей стало холодно. Когда в мансарду заглянул Хеннеке, она пожаловалась на холод, и, к ее удивлению, он принес электрическую плитку, чайник с водой и большую чашку. На чашке был тот же замысловатый, синий вензель. - Согревайтесь, - тихонько сказал Хеннеке. - Только не шумите, а то попадет нам обоим. - И он тут же поспешно вышел, очевидно, опасаясь начальника. Инга с удовольствием согрелась чашкой кипятку и принялась за письмо. Это было нелегко: она решила писать в темноте и лежа. Притом клочок бумаги был очень мал, и приходилось рассчитывать каждое движение крошечного перышка с точностью до миллиметра. Работая таким образом, Инга пришла к выводу, что удобнее действовать с закрытыми глазами. Перед ее мысленным взором с ясностью вставала записка и все то, что должно было быть на ней изображено. Но так ей только казалось: если бы она увидела при свете то, что получилось! Текст существовал только в воображении автора: буквы налезали друг на друга, строчки расползались. К тому же кофе, заменявшее чернила, оставило едва заметный след. Одним словом, все было совершенно неудобочитаемо. Но Инга продолжала терпеливо, как ювелир-филигранщик, выводить то, что считала буквами, и мужественно складывала их в слова и строки. Была ли она так увлечена этим занятием или один из ее стражей действительно подкрался столь тихо, что его нельзя было услышать, но в момент наибольшего напряжения, когда Инга старалась наименьшим числом слов дать ясное представление о своем положении, в комнате вспыхнул яркий свет и в дверях появилась фигура предводителя. Тюремщик молча смотрел на нее, сделал было шаг к постели, но, передумав, вернулся в коридор и крикнул в гулкое пространство дома: - Эй, Хеннеке, поднимись сюда! Первым движением Инги было попытаться сунуть записку в рот, но бумага была слишком жесткой, заскорузлой от старого клея. Такую не проглотишь. Взгляд Инги лихорадочно ощупывал все, что было вокруг пригодного для сокрытия записки. В поле зрения, словно в насмешку, то и дело попадал только чайник, над которым вилась уютная струйка пара. А в коридоре уже слышался топот Хеннеке. Тогда Инга протянула руку и, неслышно приподняв крышку чайника, сунула под нее записку - прямо в бурлящий кипяток. Ее пальцы едва отделились от крышки, как в комнату вбежали оба немца. Инга с нескрываемым удовольствием следила за стараниями старшего из тюремщиков найти записку. Он свирепо крикнул Хеннеке: - Ищи же, черт побери! Мы не уйдем, пока не найдем того, что она писала. А Инга спокойно сказала, обращаясь к Хеннеке: - Пожалуйста, выдерните штепсель, а то может распаяться чайник. Час обыска не дал ничего. Тюремщик, ругаясь, пошел прочь. - До приезда Макса не велено их трогать, а то бы я вытряс из нее записку вместе с душой, - сказал он следовавшему за ним Хеннеке. - Где запропастился этот Макс? - недовольно проворчал Хеннеке. - Наверно, не ладится что-нибудь с документами для переезда демаркации, - ответил старший. - Эти "восточные" смотрят теперь в оба. С липой не суйся. - Кончится тем, что нас тут накроют, как крыс в мышеловке, - продолжал ворчать Хеннеке. - Но, но! Без нервов, пожалуйста!.. Это убежище законспирировано так, что можно жить хоть год - полиции в голову не придет сюда заглядывать... Дверь за ними, наконец, затворилась, и Инга слышала, как оба спустились в нижний этаж. В первый раз за время этого вынужденного путешествия и плена Инга пала духом. Она опустила голову на подушку и крепко сжала зубы, чтобы удержать слезы. Было раннее утро, когда Инга проснулась от шороха у двери. Первые лучи солнца золотили узкую полоску на потолке комнаты. В полумраке комнаты она узнала Хеннеке. Он шел на носках. Под его шагами едва слышно поскрипывал пол. Инга с удивлением увидела, что указательный палец Хеннеке прижат к губам в знак необходимости соблюдать молчание. Он жестом предложил ей встать и отвернулся, пока она одевалась. Инга сама не знала, почему она безропотно выполняет эти молчаливые приказы. Но, следуя им, она так же неслышно, держа в руках туфли, спустилась следом за Хеннеке и вышла в садик. Утренний холод заставил ее съежиться. Хеннеке был уже у калитки, когда она ступила на холодный гравий дорожки. Скрип ее собственных шагов показался ей невероятно громким, и она невольно почти бегом преодолела расстояние от крыльца до ограды, словно от этого гравий меньше скрипел. - Явитесь в первый попутный полицейский пост, - поспешно проговорил Хеннеке, отпирая калитку. - Скажите пароль "Спасение в возвращении на родину", укажите ориентиры этого дома... Прежде чем он успел досказать, Инга увидела сбегающего с крыльца старшего немца. В его руке был пистолет. Выбегая на улицу, Инга услышала один за другим два слабых хлопка, словно стреляли из духового ружья. Мимо головы у нее зыкнула пуля. Инга видела, что Хеннеке упал. Падая, он загородил дорогу бежавшему от дома тюремщику. Больше Инга ничего не видела и не слышала, потому что, едва успев сделать два шага за ограду, была сбита проезжавшим автомобилем. 60 ИГРА ИДЕТ БЕЗ ПОДДАВКОВ Первое, что Инга увидела, очнувшись, были большие часы на стене. Она глядела на них, силясь объять случившееся. Если бы взгляд ее, медленно передвигаясь, не дошел до застывших у другой стены вахмистров Народной полиции, она, может быть, долго еще не вспомнила последних слов Хеннеке: "Спасение в возвращении на родину". Инга машинально повторила пароль и запнулась. В глазах ее отразился испуг: Хеннеке не успел назвать ориентиры дома. Шофер, доставивший сбитую Ингу в больницу, тотчас скрылся, по-видимому, опасаясь ответственности. Никто не мог указать места, где она была сбита. Аппарату Государственной безопасности, который уже несколько дней разыскивал притон геленовцев, предстояла нелегкая задача: найти дом, где остался Хеннеке с одним из людей Гелена и с плененной Вилмой. Оставались только ориентиры, какие могла восстановить сама Инга. Эти предметы распадались на три категории: определяющие путь, каким везли похищенных, указывающие местность, где расположен дом-тюрьма, и, наконец, указывающие сам этот дом. Признаки дороги: заправка бензином неподалеку от города Цвикау; зарево домен у Карл-Марксштадта; выезд на автостраду вскоре после Карл-Марксштадта; ухаб в Бергхейде; после того несколько поворотов влево на небольшом расстоянии один от другого. Признаки места, где держали похищенных: аэродром, куда самолет приходит в шесть утра и откуда улетает в шесть вечера; кирха с часами на таком расстоянии, что только-только слышен их бой; регулярные концерты, очевидно в саду, где во вторник исполняли увертюры к Тангейзеру и Летучему Голландцу Вагнера; болото или пруд с лягушками. Признаки дома: высокий забор вокруг сада; посреди сада клумба, засаженная красными цветами; флюгер на крыше, изображающий человечка с флагом в руке; в обстановке мезонина: железная кровать, маленький стол и стул со сломанной ножкой; посуда: сковорода с ручкой, держащейся на двух диагонально расположенных заклепках; тарелки с путаным синим вензелем и кружки с таким же вензелем; одна из них - с отбитой ручкой. Итак, вопрос с дорогой был ясен до "Бергхейде". Раз больше выездов на асфальт не было, значит, машина не вышла за пределы Фюнстервальде. Первым признаком местности должен был послужить аэродром гражданской авиации, куда самолеты приходят в пределах 6 утра - 6 вечера. Однако такого аэродрома во всем районе не оказалось. Имелась одна запасная посадочная площадка, но она была заброшена, и самолеты гражданской авиации на ней не садились. Между тем Инга продолжала утверждать, что именно в шесть утра самолет шел на снижение, а в шесть вечера набирал высоту. На этом Инга настаивала. Пока пытались установить истину в этом пункте, статс-секретариат безопасности устанавливал, в каком общественном саду, расположенном в трапеции Бергхейде - Фюнстервальде - Доберлуг - Оппельхайн духовой оркестр исполнял во вторник прошлой недели увертюры Вагнера. Это должно было послужить первым ориентиром для поисков в более узких пределах. На поверку оказалось, что таких садов имеется три и во всех трех именно во вторник на прошлой неделе исполнялся Вагнер, в том числе его увертюры к Тангейзеру и к Летучему Голландцу. Это объяснялось тем, что вторник был знаменательной музыкальной датой - годовщиной Вагнеровских концертов в Байрейте. Таким образом, и этот признак оказался непригодным для определения места. Но если невозможно было установить, какой из концертов Вагнера был слышен Инге, то решили выяснить, откуда она слышала лягушечьи концерты большой силы. Два десятка мотоциклистов и велосипедистов рассыпались по району и вскоре отыскали болотце, расположенное к югу от Нехесдорфа. Если это было верно, то район поисков суживался уже до сравнительно небольшого треугольника Бергхейде - Нехесдорф - Дойч-Сорно. Инга вместе с чинами секретариата и в сопровождении Кручинина, получившего разрешение участвовать в поисках, несколько раз объехала вокруг болота, стараясь как можно точнее определить характер кваканья, как он ей слышался из заточения. Исследователи постепенно увеличивали диаметр кругов у озера и пришли к выводу, что дом с флюгером находится к северу от болота. Действительно, когда Инга углубилась в этот еще более сузившийся треугольник, приближаясь к Нехесдорфу, до нее донесся тот самый бой часов на кирхе, какой она слышала с мансарды. Правда, теперь удары часов были более четки, - их не заглушали стены дома, но это был тот же самый звон дребезжащего, словно треснувшего колокола. Итак, нужно было вернуться на дорогу Бергхейде - Фюнстервальде и посмотреть, куда попадешь, если следовать четырьмя поворотами дороги влево. Проделывая это, работники Государственной безопасности переходили с дорог более высокого класса на более низкий. Они очутились на сельской немощеной дороге, идущей вдоль болота и поднимающейся дальше на соединение с дорогой Фюнстервальде - Эльстер-Верда. В нескольких десятках метров в сторону от этого проселка виднелось несколько домов, разбросанных на значительном удалении друг от друга. Три дома из пяти были окружены высокими заборами, но только на трубе одного из них виднелся флюгер, изображающий апостола Петра с огромным ключом в руке. Этого-то привратника рая Инга в спешке и приняла за человечка с флагом. Посидев на опушке близлежащего леса, агенты убедились в том, что все звуковые ориентиры Инги совпадают с тем, что они слышат. Вызывал недоумение только самолет: никакого аэродрома поблизости не было. Однако проверка и этого обстоятельства в Берлине все разъяснила: почтовый самолет не производит тут посадки, но именно в шесть часов утра он снижается, приближаясь к Фюнстервальде. Там он сбрасывает мешок с почтой и на лету подбирает почту, идущую на юг. То же самое он проделывает вечером, забирая почту, предназначенную для севера. Так сошлось все. Офицер службы Государственной безопасности постучал в ворота высокого забора. Ему ответило мертвое молчание. Повторный стук, и - снова молчание. Стук в третий раз. Тот же результат. - Придется войти без хозяев, - сказал офицер. Вскрытие ворот не заняло много времени. Инга едва не вскрикнула от радости, увидев круглую клумбу красных цветов. Сегодня они казались особенно яркими под лучами солнца. Высоко над головой ржаво скрипел апостол Петр, поводя из стороны в сторону своим огромным ключом. Дом не подавал признаков жизни. Мрачная картина возникла в уме Инги: захватив полуживую Вилму, "Макс" и его подручные скрылись. Слесарь приготовил отмычки, агенты сунули руки в карманы с пистолетами. Кручинин стоял рядом с Ингой, пощипывая бородку. Офицер отдал приказ. Дверь распахнулась, и, предшествуемые агентами, держащими оружие наготове, все вошли в дом. Тишину нарушали только их шаги. Инга опередила всех и вместе с Кручининым взбежала на второй этаж. При их появлении с матраца, лежащего в коридоре, приподнялся человек. Инга узнала в нем Хеннеке. Разглядев вошедших, он сделал попытку встать, но снова упал на матрац. Отстранив Ингу, к лежащему на полу подбежал офицер: - Что с вами, Хеннеке? - Небольшое недоразумение, начальник... - негромко ответил Хеннеке, силясь улыбнуться. - Тот... - он не смог договорить и лишь молчаливым кивком указал на комнату, где прежде содержали Ингу. Хеннеке перевалился на бок и глазам всех предстало кровавое пятно, растекшееся по матрацу. Не все получилось так, как задумали... Вбежав в "свою" комнату, Инга увидела своего старшего тюремщика-немца. С руками в наручниках, с заткнутым тряпкой ртом, он лежал на кровати. Инга пересекла коридор и вбежала в комнату Вилмы, одновременно с Кручининым. Их встретил испуганный взгляд Вилмы. Кручинин на миг остановился; нет, не такими глазами смотрела на него Эрна, когда он впервые распахнул перед нею ворота лагеря "702"... Вилму и Ингу увезли. Ворота заперли. На дорожках садика замели следы многочисленных ног. Дверь дома затворили, и все расселись по углам в ожидании приезда Макса. В доме царила тишина. Она снова полновластно и, казалось, навсегда вошла в дом - так тихо и неподвижно сидели люди. Прошли часы. Утренний самолет уже прожужжал над домом и сбросил свою почту. Сварливо скрипел апостол Петр, и надтреснутый колокол далекой кирхи отбивал часы. Кручинин с беспокойством поглядывал на офицера: уж не пронюхал ли Макс о засаде?.. Но офицер сидел, скрестив руки на груди и вытянув ноги. Можно было подумать, что он находится в концерте и слушает любимую музыку - так невыносимо спокойно было его лицо. Он, кажется, даже не переменил позы за часы ожидания, за которые у Кручинина совершенно затекли ноги... Наконец, у ворот остановился автомобиль. Позвонили. Кручинин с удивлением увидел, что Хеннеке, превозмогая боль в боку и опираясь на палку, протащился к калитке. Кручинин приник глазом к щелке ставня. Хеннеке отворил калитку. Кручинин узнал в вошедшем человека со следом укуса на щеке: бывший бригаденфюрер! Значит, он и был известен в организации Гелена под кличкой Макс. Следом за Максом в садик вошел еще кто-то. Тщательно затворил за собой калитку, перешел к воротам и распахнул их для автомобиля. Когда машина въехала, спутник Макса запер ворота. Макс сердито расспрашивал Хеннеке, но его слов Кручинину не было слышно. Что-то объясняя, Хеннеке распахнул пиджак и показал пятно крови, растекшееся по рубашке и бинту. Макс побежал к дому, а его спутник почему-то засмеялся. В тот момент, когда этот третий переступал порог комнаты, Кручинин услышал, как он сказал Максу: - Только не выходите из себя, а то вы переломаете кости и этой Вилме... Мне кажется, что... Он не успел договорить. За каждую руку его держал агент Государственной безопасности. В таком же положении, широко расставив руки, стоял посреди комнаты и бывший бригаденфюрер - "господин Макс". Лицо его покрылось такой бледностью, что не стал заметен даже белый шрам от укуса... - Какая неожиданная встреча, - сказал со своего места Кручинин. Макс быстро повернулся к нему, и глаза его сузились. Кручинин рассмеялся: - Вы помните, как выиграли у меня партию в шахматы?.. Тогда я был вынужден играть в поддавки. А теперь эти товарищи, - и Кручинин показал на стоявших возле стола офицеров, - кажется, намерены играть без поддавков.  * ЧАСТЬ ПЯТАЯ *  61. ЛИНДА ТВАРДОВСКАЯ Когда сняли бинты, покрывавшие голову Грачика, сестра протянула ему зеркало, но Грачик не стал в него глядеть - сделал вид, будто его вовсе не интересуют следы, оставленные аварией. Но втайне он вовсе не принадлежал к числу людей, пренебрежительно относящихся к собственной наружности. Бывало, после бритья он с удовольствием поглядывал на себя в зеркало. И именно потому, что его, как всякого молодого, здорового человека, радовала собственная приглядность, он не спешил теперь убеждаться в том, как мало от нее осталось. О серьезности повреждений он мог судить и без снятия бинтов по тому, что на левой руке не хватало двух пальцев - может быть, и не самых нужных, но никогда не казавшихся ему лишними - мизинца и безымянного, на нижней челюсти не осталось ни одного переднего зуба. Правда, держа в руке уже изготовленный для него протез, он увидел ряд отличных зубов - ровных и белых, но трудно было себе представить это изделие в качестве украшения собственного рта. Отпустив несколько шуток по поводу того, что он дешево отделался, врачи покинули Грачика. Тут-то он и взял зеркало. Он с удивлением глядел на незнакомые черты, поворачивая голову в фас и в профиль: подумать только, что один удар автомобиля может так изменить человека! Красный шрам, начинаясь под правым глазом, пересекал нос, рот и подбородок; нос прежде такой правильный - покривился и глядел теперь кончиком в левый угол рта. Правда, врачи уверяли, будто пластическая операция вернет нос на место, но все же Грачик со вздохом опустил зеркало. Оказывается, вовсе не нужно попадать в руки компрачикосам, чтобы стать пугалом, - достаточно один раз быть простофилей и прозевать момент, когда враг ступил на твой след... Но кто сказал, что ему нужна пластическая операция? Неправда, ему не нужна никакая операция. Единственное, что ему действительно нужно: поскорее получить свой протез, чтобы не шамкать подобно старику. Вот и все!.. Грачик откинулся на подушку. Если бы зеркало не принадлежало сестре, оно, наверно, полетело бы об стену. Несмотря на возражения врачей, Грачик не остался в больнице! В идеале ни болезнь, ни внезапный отъезд Кручинина за границу не должны были помешать расследованию дела Круминьша. Но Грачик по опыту знал, сколько времени нужно новому человеку, чтобы разобраться в сложном материале, особенно, когда некому ввести новичка в дело, дать пояснения и рассказать о версиях, положенных в основу расследования. По рассказам своего преемника Грачик уже знал, как медленно движется расследование, завершение которого Грачик считал для себя делом чести. Случай с Круминьшем представлялся ему своего рода экзаменом на аттестат следственной зрелости, и враги сильно просчитались, ежели воображают, будто вышибли его из игры, окунув в Лиелупе. К приезду Кручинина он должен приблизиться к победе над загадкой дела Круминьша! К удивлению сестры, заглянувшей в палату, Грачик беззаботно напевал кручининскую песенку: Тогда ужасные убийцы, Нанесши ей сто тысяч ран, Ее бросают в океан. А поутру она вновь улыбалась Пред окошком своим, как всегда, Ее рука над цветком изгибалась, И струилась из лейки вода. Блим-блом! Тогда ужасные убийцы, Разрезавши ее на сто частей... Возвращение на работу встретило Грачика ворохом новостей. Быть может, самым интересным лично для него, хотя и не столь уж важным для дела, было подтверждение исчезновения Силса. Лежа в больнице, Грачик питал еще некоторую надежду на то, что парень просто "задурил" из-за тоски по своей Инге и вот-вот появится. Грачику этого очень хотелось, иначе следовало признать, что теория "веры в человека" ничего не стоит. Приходилось признать его, Грачика, неспособность проникнуть во внутренний мир человека, сидящего по ту сторону стола. Второю новостью, на первый взгляд показавшейся Грачику менее интересной, но бывшей куда более важной для дела, явилось сообщение Крауша о том, будто, по его данным, возвращения Силса ожидает... Линда Твардовская. - Линда Твардовская?! Позвольте, уж не мать ли Ванды Твардовской? - воскликнул Грачик. - Я обрадую ее известием о том, что ее дочь жива. - А по-моему, именно этого и не следует делать, - возразил Крауш. - Впрочем, как только вы прочтете ее показания, то сами поймете, в чем тут дело. А тогда уже и прикажете доставить ее вам из предварительного. Вы будете рады повидаться... - Крауш сделал паузу и, потирая руки, с несвойственным ему оживлением добавил: - Ваша старая знакомая - Эмма Юдас. Через час в кабинет Грачика ввели женщину с острова у озера Бабите. После того как Грачик преодолел первое удивление и, задав несколько вопросов, увязал появление Линды с тем, что сам видел и слышал на острове, ему оставалось только из ее собственных уст выслушать то, что он уже прочел в допросах, проведенных рижскими товарищами: Линда Твардовская сама явилась с заявлением, что смерть Круминьша - действительно результат убийства, а не самоубийства. Это - дело ее рук. Она совершила это преступление в соучастии с двумя людьми; один из них - милиционер, чей труп выловлен из реки. Этот соучастник застрелен другим членом шайки, ради избавления от лишнего свидетеля. - Кто же этот второй соучастник? - спросил Грачик. - ...Я уже говорила... на допросе, - ответила Линда, опуская взгляд. - Повторите это мне. Твардовская поджала губы. Можно было подумать, что ей трудно произнести имя. Наконец проговорила: - Силс. Грачик сердито стукнул было карандашом по столу, но тут же спохватился, овладел собой и, сделав вид, будто этот стук не имел отношения к делу, очень спокойно и даже с усмешкой произнес: - Неправда! Линда смешалась, но лишь на самый короткий миг, тут же справившись с собой, сказала: - Разве вам не ясно, почему он бежал?.. Он знал, что я сознаюсь. Он не мог бы больше разыгрывать советского человека, - она порывисто, словно бы от нервного тика, повела плечами. - Хватит того, что он столько времени обманывал вас. - Почему вы решили, что поверят вам, а не ему? - Как же иначе?.. - Она с удивлением посмотрела на Грачика. - Побывав на острове, вы разве не поняли, что следы от места преступления ведут на мызу? - Линда кивком головы указала на лежащую перед Грачиком папку протоколов: там все сказано. - Что толкнуло вас прийти сюда и все рассказать? Грачику стоило труда скрывать раздражение. Линда держалась вызывающе, и в ее голосе, в словах звучало что-то, близкое к насмешке. Чтобы скрыть свое неудовольствие и дать себе время успокоиться, Грачик принялся перелистывать дело. Линда тем временем взяла папиросу из лежавшей на столе пачки и закурила. Наблюдая исподтишка, Грачик понял, что вся наигранная развязность Линды - маска, которую не трудно будет сбить. Несколько глубоких затяжек, по-видимому, были нужны ей, чтобы овладеть собой. - Если бы вы были хорошим человеком, то помогли бы мне достать... - Линда запнулась и с кривой улыбкой договорила: - немного вина... Просто - водки... Пожалуйста!.. - Ее рука, державшая папиросу, дрожала, и на лбу выступили росинки пота. Грачик вспомнил их первую встречу, и снова им овладело чувство гадливости. - Немного вина... И... я бы вам все рассказала... - заключила она, не глядя на Грачика, - все по порядку... - Папирос - сколько хотите, - ответил Грачик, - а вино... - Ему не нужно было договаривать - она поняла. - Итак, - спокойно повторил он, - что толкнуло вас на явку и признание? Она заговорила потухшим, вялым голосом: - У меня была дочь... - Что значит "была"? - насторожившись, спросил Грачик. - Я так и не получила известия от людей, к которым полетела Ванда. - И не написали сами, не телеграфировали им? - Я же не знаю... адреса. - Мы поможем вам их отыскать. Она недоуменно и, как показалось Грачику, с досадой пожала плечами: - Откуда я знаю их фамилию? - И вы отпустили дочь к людям... - Откуда я могла знать, - и Линда снова раздраженно повела плечом. - Какие же у вас основания беспокоиться? - Я боюсь... Понимаете: боюсь! - быстро зашептала она сквозь злобно стиснутые зубы. При этом Грачик увидел два ряда оскаленных мелких, как у мыши, испорченных гнилушек. - Линда прикрыла глаза рукой. - Я очень боюсь... - повторила она. - Мало ли что... Девочки, наверно, много купались... Море... Они плавали... купались... - несвязно бормотала она. - Вы узнали что-нибудь определенное? Она молча отрицательно помотала головой и поспешно закрыла лицо обеими ладонями. Плечи ее сотрясались от рыдания. Несколько мгновений в комнате не было слышно ничего, кроме приглушенного всхлипывания Линды и булькания воды в горлышке графина, наклоненного Грачиком. Он подвинул Линде стакан, но та оттолкнула его так, что Грачик должен был подхватить его, чтобы спасти лежащие на столе бумаги. Со все еще не изменяющим ему внешним спокойствием Грачик снова спросил: - Вы что-нибудь получили от дочери? - И когда Линда опять отрицательно качнула головой: - Значит, вы ничего не знаете о Ванде? - Я боюсь... - Ну, довольно, - больше не сдержался Грачик. А она поспешно повторяла свое: - Все могло случиться... - Линда утерла лицо рукавом блузки и вдруг с неожиданным спокойствием сказала: - Может быть, она умерла! - Вот еще! - Да, да, да моя девочка умерла... - И она жалко скривила губы. - Иначе она бы написала мне... Непременно бы написала! - По какому адресу? - задал поспешный вопрос Грачик. Однако он не заметил, чтобы Линда при этом смутилась или замешкалась с ответом: - Я все получала до востребования. Я так боюсь... И ее друзья тоже не написали... Я знаю: Ванда... моя девочка... - Хорошо, - с неожиданной жестокостью согласился вдруг Грачик. - Если ваши опасения верны и Ванды действительно больше нет в живых... что из этого следует? - Смерть дочери порвала для меня последнюю связь с жизнью. - Последнюю? - Сначала... измена мужа... потом это. - Кончиками пальцев с неопрятными, обгрызенными ногтями Линда сжала виски, словно стараясь утишить боль: - ...Измена... - повторила она в забытьи, - измена и смерть... - Не понимаю... - Вы не понимаете, что значит измена мужа?.. - с насмешкой спросила Линда. - Какая связь между изменой мужа и вашей явкой сюда? - А вот такая связь, - она наклонилась через стол, и Грачику стало слышно дыхание ее нечистого рта: - Пока он был со мной, я могла сделать для него все. Закрыть глаза на все... - Закрыть глаза на "все"? Значит, измена не входит в это "все". Что такое "все"? - То, что касалось... - она замялась. Потом нехотя ответила: - Нашей жизни. - Значит, вы пришли сюда, чтобы отомстить ему, а наговариваете на себя, будто сами убили Круминьша. - Это так и есть. - Так в чем же месть мужу? - В том, что я расскажу вам все, что знаю о нем, и вы возьмете его. - За ним есть такое, что карается законом? - Да, - без колебания, твердо ответила она. - Я хочу, чтобы вы взяли его. Хочу, чтобы он отвечал вместе со мной и с Силсом. - А он участвовал в убийстве Круминьша? - Нет... Другие дела... Сейчас его взять нельзя, он ушел. - Грачику почудилось, что при этих словах в ее голосе прозвучало что-то вроде гордости. - Но он вернется. - Откуда? - Оттуда... - Взмах ее руки должен был означать "издалека". - А нельзя ли конкретней? - Можно совсем конкретно, - ответила она с усмешкой и пустила через ноздри струю дыма... - Он вернется из-за рубежа, с Запада... через несколько месяцев. И вот она в течение трех часов, не жалея слов, останавливаясь на тысяче подробностей, рассказала, как ее муж, Павел Лиелмеж, несколько лет тому назад пришел из-за рубежа, как скрывался и как снова ушел, чтобы вернуться для создания подпольной антисоветской организации. Она подписала свои показания, не перечитав. - Вы еще вызовете меня? - спросила она. - Непременно, - сказал Грачик, глядя ей в глаза и пытаясь понять, что они выражают: страх или удовлетворение? - Я возьму ваши папиросы, - сказала она таким тоном, словно отказа не могло быть. Грачик пожал плечами и вызвал конвойного. 62. ПЕТЛЯ, СДЕЛАННАЯ РУКОЮ ПАЛАЧА Вместо прежнего намерения ехать прямо в Ригу Кручинин решил заглянуть в Вильнюс и повидаться с работниками республиканской милиции Литвы. Его продолжало занимать исчезновение лейтенанта Будрайтиса. Он никому не сказал, в какой мере его удовлетворило или разочаровало то, что он узнал в Вильнюсе, но в тот же день он отправился на попутном автомобиле в Каунас, чтобы там сесть в дизельный поезд Каунас - Рига. А приехав в Ригу, с удивлением узнал, что Грачик, не доведя до конца лечения, вернулся на работу и уехал в Таллин. Когда Кручинин отыскал Грачика по таллинскому телефону и собирался дать ему хороший нагоняй за легкомысленное отношение к здоровью, тот без стеснения перебил: - Я прыгаю от радости, что слышу ваш голос. Это для меня как пластическая операция. - Какая операция? - не понял Кручинин. - Даже нос мой, кажется, стал на место, когда я узнал, что вы, дорогой, опять со мной... Но, к сожалению, вы выиграли пари: Силс дал тягу. И вот - я в Таллине. - Причем тут Силс? - Это уже не для телефона. Могу только сказать: исчезла и наша байдарка, наш светлый "Луч" в темном царстве туризма... Поглядите на карту: самое узкое водное пространство, отделяющее нас от зарубежья, - как раз тут, напротив Таллина. - Эх ты, сердцевед! В трубке послышался тяжкий вздох, и Грачик заискивающе проговорил: - Нил Платонович, джан, приезжайте, пожалуйста, сюда. Очень тут кафе хорошие. Чай дают прямо замечательный! Кручинин колебался не долго: он слишком любил своего молодого друга, чтобы не поддержать его, даже если у того всего только зашалили нервы. А им, видно, было от чего зашалить после переделки, в какую он попал. На месте Грачика, наверно, нашлись бы и такие, кто надолго отошел бы от дела, связанного с перспективой быть еще раз утопленным или получить пулю в спину. В рядах оперативных работников и следователей - не одни герои. Укладывание чемодана было прервано неожиданным посетителем, пригласившим Кручинина к Яну Валдемаровичу Краушу, желавшему встретиться с ним по неотложному делу. В прошлый приезд в Ригу Кручинин только раз встретился с Краушем, и старым товарищам не удалось поговорить по душам. На этот раз они наверстали потерянное: беседа длилась больше двух часов. Только в конце ее Крауш словно невзначай коснулся происшествия с Грачиком. Кручинин с радостью услышал похвалу своему ученику и не стал обижаться на критику, которой Крауш подверг последний этап работы Грачика. В заключение прокурор сказал: - Я слышал, ты собираешься к нему в Таллин. Так вот: нами задержан некий Залинь Мартын, проходивший по делу Круминына. Он числится за Грачьяном... Надеюсь, ты не будешь в претензии: мне хочется, чтобы ты поприсутствовал при допросе этого Залиня нашим следователем, пока тут нет Грачьяна. Ты ведь в курсе дела Круминьша. Уполномочиваю тебя в качестве сведущего лица задать Залиню все вопросы, какие найдешь нужным для освещения его отношения к делу Круминьша. Можешь передать содержание допроса Грачьяну с твоими личными впечатлениями и заключениями. - Насколько помню, Мартын Залинь был арестован по подозрению в убийстве Круминьша, освобожден из-под стражи по представлению Грачьяна и затем, когда выяснилась преждевременность этой меры, - скрылся? - спросил Кручинин. - Следует только уточнить: - Залинь освобожден потому, что я опротестовал его содержание под стражей, - с огорчением произнес Крауш. - Поэтому я первый был виноват в том, что ему удалось уйти от дальнейшего следствия. Иногда... хочешь добра - причиняешь зло... - Не редкий случай в жизни, - смиренно согласился Кручинин. - Я не стал бы на твоем месте сокрушаться. - Э, брат! - воскликнул Крауш. - Ты живешь устаревшими представлениями о советском правопорядке. Мы должны исключить из своей практики всякую возможность ошибки. Нет места самодовольству и успокоенности прокурорской непогрешимостью. Повторяю: никто не дал нам права на ошибки. Юрист обязан быть примером всем другим, всем работникам всего нашего аппарата!.. - Приступ кашля помешал Краушу договорить. Прокашлявшись, он продолжал, но, по-видимому, уже не сказал того, что намеревался: мы не имеем права прощать себе ни случаев, когда напрасно держим людей под стражей, ни таких, когда напрасно их освобождаем из-под стражи. - К сожалению, - с усмешкой заметил Кручинин. - Первое, вероятно, случается чаще второго? - Э, нет! - запротестовал Крауш. - Никто не смеет думать, будто легче задержать, чем упустить, передержать, чем выпустить! - По его тону нельзя было понять, говорится это с радостью или с неудовольствием. - Сказать правду, мы и сами как-то внутренне перестроились: в нас появилось что-то... что-то... - Он запнулся в поисках подходящего слова, и Кручинин договорил за него: - Скажи прямо: "человеческое". - А что же, прежде мы не были людьми?.. Сказал бы хоть "душевное" что ли?.. Хоть и это не точно: душа у нас была всегда. - Э, брат! В терминах ли дело? Ведь из чиновников, блюстителей буквы, вы начинаете превращаться в живых людей, - Кручинин рассмеялся и поправился: - Ладно, ладно, изволь: в душевных людей. Но ты сильно обольщаешься, Ян, ежели воображаешь, будто теплое сердце бьется под сукном каждого прокурорского мундира. Душа и сердце - это атрибуты еще не очень распространенные в нашем аппарате. - Не люблю я этой терминологии, - поморщился Крауш. - Вечно ты с этой "душой". - Отличная принадлежность, если отбросить ее поповский смысл... Побольше бы ее в наших людях. - Я сужу по... - начал было Крауш. - Скажешь "по себе"? - перебил Кручинин. - Честь тебе и слава. Но со стороны оно видней: черствеем мы, сохнем под бумажным самумом. Много еще нужно сделать, чтобы поставить закон и его служителей на уровень жизни. Да, да, я не оговорился: закон на уровень жизни, а не жизнь на уровень закона! - Ты уж скажешь!.. - с неудовольствием проговорил Крауш и закашлялся. Кручинину показалось, что этим кашлем прокурор хотел прикрыть то, что у него не было убедительного возражения. От следователя Кручинин узнал, что термин "задержан" в отношении Залиня - не совсем точен: Мартын Залинь явился сам. Огромный сумрачный детина, с пудовыми кулачищами, с маленькими белесыми глазками, ушедшими под выпуклые надбровья, Залинь имел растерянный вид. Следователю, который принял его вместо Грачика, Залинь рассказал историю, показавшуюся необычной даже видавшему виды работнику прокуратуры. К тому же, на взгляд следователя, история эта не имела отношения к делу Круминьша. Она сводилась к следующему: когда Мартына освободили за недоказанностью участия в убийстве Круминьша, он вернулся на комбинат. Но оставаться там - значило постоянно слышать, что ему "удалось отвертеться", что "еще придет его час". Рабочая общественность комбината была настроена против Залиня, разговоры о его виновности не прекращались. А тут пришел новый вызов - к следователю. Мартын "сдрейфил" и решил скрыться. Но в Цесисе, где он устроился на работу по имевшемуся у него чужому документу, начались странности: к нему подошел незнакомый человек и пригласил его для разговора в буфет. Залинь решил, что попался, и хотел удрать, но дело было днем - невозможно было поднимать "шухер" на улице. В буфете, после двух стопок водки, незнакомец дал понять Мартыну, что знает за ним кое-что, неизвестное властям, и что Мартына разыскивает милиция. Единственное спасение Мартына - воспользоваться его, Альберта Винда, дружеской помощью. Эта помощь совершенно бескорыстна и продиктована исключительной симпатией к Залиню, к которому он, Винд, присматривается уже несколько времени. Водка, комплименты и знание новым приятелем обстоятельств преступления Мартына, скрытого от властей, - вот три довода, подействовавшие на Мартына так, что вечером он проснулся уже в доме Винда. Мартын не знал, что это за дом и где находится. Очевидно где-нибудь в Цесисе или поблизости от него. Он ни разу не покидал этого дома, так как, по словам Винда, уголовный розыск буквально висел уже у него на хвосте. Выйти - значило быть арестованным. Через несколько дней, когда выяснилось, что у Мартына больше нет денег, а необходимо купить еды, он отдал Винду свои часы - подарок Луизы. Винд заявил, что часы испорчены надписью, нацарапанной на обратной стороне крышки часов, но все-таки взял их и сказал, что снесет на скупку. Уходя по утрам, Винд запирал Мартына в доме. Конечно, сильному парню ничего не стоило выставить дверь или окно, но он боялся высунуть нос на улицу и сидел смирно. Однажды Винд сказал, что есть возможность переправить Мартына в другое место, на юг Латвии, где Залинь по его, Винда, рекомендации получит работу. Но следует быть осторожным: Мартын должен сменить костюм, известный уголовному розыску, и подождать еще несколько дней, пока окончательно зарастет бородой. Винд дал Мартыну свой пиджак и брюки. "Ты мне нравишься, - сказал он, - и я охотно отдаю тебе эту новую пару в обмен на твое старье. Будешь помнить Альберта Винда". Прошло еще несколько дней. Мартыну казалось, что Винд как-то особенно внимательно присматривается к нему. "Больно медленно растет у тебя борода", - с досадой говорил Винд. А когда борода показалась Винду, наконец, достаточной, он сказал, что ей и темным волосам Мартына нужно придать другой цвет: это сделает Залиня неузнаваемым. Винд принес из аптеки какую-то жидкость и заставил Мартына несколько раз вымыть ею голову, бороду и усы. И действительно, вскоре волосы Мартына стали такими же светлыми, как у самого Винда. "Ну вот, - сказал Винд, - теперь никто не признает в тебе Мартына Залиня. Скорее уж тебя примут за меня, а?" Он подвел Мартына к зеркалу и поставил рядом с собой. "Ну, как? - спросил он, - есть сходство"? И тут Мартын с удивлением увидел, что действительно похож на Винда. "Теперь все в порядке", - сказал Винд. В тот же вечер он вернулся домой с водкой и закуской и сказал, что можно справить отвальную. Он налил полный стакан водки. Но вкус ее показался Мартыну странным. К тому же ему чудилось что-то необычное в поведении Винда: тот странно похохатывал и все время успокаивал Мартына, хотя парень и не думал волноваться. "Пей, друг, пей и все сойдет как нельзя лучше", - повторял Винд. Залинь не брался объяснить следователю, почему он так сделал, но когда Винд вышел из комнаты, он выплеснул остаток водки, - больше половины стакана,