- а когда Винд вернулся, сказал, будто допил стакан. Скоро Мартын почувствовал, что ему не по себе: кружилась голова, и невозможно было совладать с желанием тут же, не раздеваясь, лечь в постель. Мартын не помнит, что было дальше, - наверно, он упал на койку и заснул... Он проснулся от ощущения, будто кто-то поднимает ему голову с подушки. А голова была тяжелая, словно камень - как от угара. Мартын с трудом разлепил веки. Он клялся следователю, что видел тень Винда, метнувшегося прочь от его койки. Страх овладел Мартыном, и он уже не мог заснуть до утра. А когда рассвело, увидел, что Винд, как и он сам, спит одетый, хотя с вечера вовсе не высказывал такого непреодолимого желания уснуть, Из-под подушки Винда свисал конец веревки - тонкой, крепкой веревки, какой Мартын прежде не видел в его хозяйстве. И это тоже возбудило подозрение Залиня: зачем Винду ночью понадобилась веревка? Утром, не глядя на Мартына, Винд проворчал: - Эк, мы вчера хватили... Прозевали поезд. Мартын вышел из комнаты, а когда вернулся, из-под подушки Винда уже не торчало никакой веревки. Винд попробовал уговорить Мартына выпить вместо чая по стакану водки, "чтобы опохмелиться", но Мартын отказался: он понял, что Винд что-то замышляет. Перед уходом Винд исподтишка вглядывался в Мартына. "Уж завтра-то утром тебе нужно уехать", - сказал он и велел не высовывать носа из дома, чтобы не мозолить глаз милиции. На этот раз он не только замкнул дверь, но затворил даже ставни на окнах. Если бы не эти ставни, Мартын, может быть, и дождался бы прихода Винда. Он знал, что один на один Винд с ним ничего не сделает. Но затворенные ставни заставили Мартына насторожиться: он решил, что Винд вернется не один, и тогда неизвестно, что будет. Мартын принялся за поиски веревки, которую видел под подушкой Винда. Он нашел ее под матрацем: на ней была приготовлена мертвая петля вроде удавки. Тут Мартыну вспомнилось, как его голову приподнимали с подушки... Запертые ставни и петля решили дело. Мартына охватил панический страх. Он не мог понять, зачем Винду нужно его удушить, но не сомневался в том, что именно это замышлял Винд. Мартын бежал, забыв о драгоценных часах, тоже найденных под матрацем Винда, но зато захватил веревку, которую и представил следователю. Следователь полагал, что ночные видения Залиня - не что иное, как следствие злоупотребления алкоголем, - мания преследования. Практика знает случаи, когда преступники готовы искать спасения от действительной или воображаемой опасности в стенах тюрьмы. За право укрыться в них Залинь и заплатил тем, что дал откровенные показания по своему делу, не известные властям, и выложил на стол "запасный" паспорт, по которому жил в Цесисе. Однако причастность к убийству Круминьша он по-прежнему упрямо отрицал. Идя с намерением поскорее упаковать чемодан и успеть на Таллинский поезд, Кручинин размышлял над обстоятельством, привлекшим его внимание: узел на веревке, принесенной Залинем, был вывязан в точности так же, как оба узла, уже имеющихся в деле Круминьша. 63. ОБЕД У МАТУШКИ АЛЬБИНЫ Удивительно ли, что во главе стола восседал отец Петерис Шуман, раз праздник происходил у матушки Альбины. Весь С. хорошо знал отношение старушки к своему духовному отцу - ни один ее семейный праздник не обходился без Шумана. Никто не видел в этом ничего дурного: поколение Альбины - отпетые люди. "Что там разыгрывать комсомольцев, ежели не сегодня-завтра придется стучаться в ворота святого Петра!" Попробуйте убедить их в том, что протекция священника им мало поможет. Правда, на этот раз матушка Альбина могла бы обойтись и без священника: как-никак ее внучатная племянница Ирма - не последний человек в комсомоле, а не день ли рождения Ирмы является поводом для нынешнего праздника? Но, как сказано, трудно ломать стариков. Молодежь сделала им уступку и попросту не обращала внимания на тот конец стола, где вокруг Шумана группировались старики. Ирма тоже считала, что можно сделать уступку двоюродной бабушке. В сущности, ведь старушка была ее единственным родным человеком. Да и вообще, нужно заметить, характер Ирмы заметно изменился со времени смерти Круминьша. Пока среди рабочих держалась версия о самоубийстве Эджина, Ирме пришлось немало передумать. Совесть не давала ей покоя, словно ее насмешки над бывшим "перемещенным" имели значение в случившемся. Ведь она одна знала, что эти насмешки были только, может быть и вовсе неправильным, она согласна, но неудержимым выражением ее ревности. Она же ведь никому не говорила, как ее бесят нежные взгляды, которые Луиза бросала на Эджина. Не признаваться же было Ирме в своих чувствах! Чтобы Луиза все разболтала? Нет, Ирма была слишком самолюбива! Ироническое отношение к окружающим было ее защитным рефлексом. Психологи знают этот вид застенчивости, приводящий человека к тому, что окружающие начинают считать его гордецом. Нынешний праздник по случаю дня рождения Ирмы, устроенный матушкой Альбиной, был, пожалуй, первым, когда девушка согласилась собрать в домике бабушки своих друзей. Их было немного, и первой среди них должна была быть Луиза. Та самая Луиза, чье вмешательство спасло Круминьша от руки обезумевшего Залиня и отдалило на несколько дней смерть Эджина. И именно сегодня, в этот "день Ирмы", Луиза почему-то изменила старой дружбе - ее не было среди гостей. Словно по уговору, никто из молодежи не упоминал имени Силса. После его бегства из С. он как бы перестал существовать для молодежи. Только если кто-нибудь попрекал комсомольцев в недостатке чуткости и влияния на бывшего "перемещенного", возникал горячий опор вокруг фигуры Силса и вокруг всего вопроса о возможности перевоспитания таких, как он. Наиболее суровыми ортодоксами выступали молодые. Их непримиримость противостояла жизненному опыту стариков, подчас получавшему у комсомольцев не в меру суровое наименование гнилого примиренчества. Когда со "стариковского" конца стола раз, другой до молодежи донеслось имя Силса, Ирма первая демонстративно поднялась и ушла в свою комнату: она ничего не хотела слышать об этом дважды изменнике. За Ирмой последовала вся молодежь. Тогда старшие принялись свободно обсуждать исчезновение Силса. С новой силой вспыхнул спор о судьбе Круминьша. Взоры стариков обратились к отцу Шуману. Разве он не был несколько раз у следователя? И без того красное, налитое кровью лицо священника запылало огнем. Была ли тому виной вишневка или охватившая Шумана неловкость, сказать трудно. - Официальные власти, - важно проговорил он и поднял палец так, словно хотел предостеречь слушателей от возражений, - официально высказали официальную версию данного происшествия. Мне как лицу тоже официальному нельзя высказать точку зрения, несогласную с официальной. Этого было достаточно, чтобы присутствующие поняли: у отца Петериса есть свой взгляд на вещи. Но, возбудив общее любопытство, он сделал вид, будто увлечен пирогом Альбины. Это дало возможность самой Альбине завладеть вниманием. Страсть посплетничать взяла верх над данным следователю обещанием молчать. Она не скрывала, что с молодых лет славилась любовью собирать слухи и распространять их. Ее голос, похожий на карканье старой вороны, покрыл все голоса: - Если бы не я - ни за что бы следователю не докопаться до правды!.. - Несколько мгновений она молча наслаждалась удивлением гостей. - Будь он сто раз следователь, ему бы не усомниться в том, что Круминын был действительно арестован, ежели есть фотография, где это показано. - При этих словах Шуман отставил в сторону рюмку вишневой, и приготовленный для закуски большой кусок лососины застыл на вилке по пути к широко открытому рту. А Альбина, подавшись вперед, чтобы все могли ее слышать, продолжала: - Да, да, настоящая фотография: шагает Круминьш, царство ему небесное, и по сторонам двое - милицейский и в цивильном. Ты бы усомнился? - обратилась она к сидевшему напротив нее племяннику - фотографу из артели "Художественное фото". - Хоть ты и столичная штучка и у вас в Риге умник на умнике сидит, а ты мне скажи: фотография - это документ? - Документ, тетушка Альбина, - согласился фотограф, - но... - Не перебивай, когда старшие говорят! - Альбина махнула на него рукой. - Ответил и ладно. - Она оглядела слушателей и остановила взгляд на Шумане. - Что вы думаете, отец Петерис? Шуман не отвечал, глядя перед собою помутневшими глазами. - И следователь тоже так думал: документ - не дождавшись ответа, продолжала Альбина. - Он мне так и сказал, - не стесняясь, выдумывала она: - "Ежели бы, говорит, я нашел бы этих людей, то их бы повесили, потому что арест советского человека с неизвестными нам тайными целями - это государственная измена". Так и сказал: "Не правда ли, тетушка Альбина: измена?" Ну, что ж, - тут она подбоченилась и важно протянула: - Так и записали: из-ме-на!.. - Позвольте, - попытался вставить слово племянник-фотограф, - ведь на этой фотографии... - Разве я уже все сказала? - строго уставилась на него Альбина. - Что значит твое "позвольте", где тебя учили манерам? - Позвольте... - в волнении поднявшись с места, настаивал фотограф. - Когда я закончу, ты и скажешь, что думаешь. Разумеется, когда речь идет о фотографии, - тебе и карты в руки. - Конечно, тогда и послушаем, - сказал кто-то. - И отец Петерис скажет свое мнение. Шуман сидел, выпрямившись, как большой черный истукан. Лицо его стало сине-багровым, и казалось, на тугой крахмал воротничка вот-вот прольются розовые складки надувшейся шеи. Но он все молчал, только громче делалось его сопение и взгляд его медленно переходил с одного гостя на другого. Охотнее всего Шуман встал бы из-за стола и ушел подальше от глупых и неделикатных вопросов. Но он не вставал и не уходил. Он боялся этих людей. Очень часто тот, кто виноват, видит возможность подозрений там, где о них никто и не думает. Таково свойство нечистой совести. Много людей с чистой и нечистой совестью прошло перед отцом Петерисом в исповедальне, и он лучше многих знал это свойство человеческой души. Разговоры прихожан выбили у него из головы все, кроме этой проклятой господом богом фотографии, которую Шуман своими руками подсунул следователю. Теперь Шуман боялся прервать старую болтунью Альбину, как непременно сделал бы, ежели бы его совесть была чиста. Пожалуй, даже ему следовало послушать, что еще знает Альбина. - И вот, дорогие вы мои, - оживленно продолжала та, - гляжу я на фотографию и думаю: да ведь я же видела эту компанию! Они-то меня, конечно, не могли видеть, потому что я была за деревьями, а я их видела. Вот как вас всех сейчас вижу... И вот гляжу я на эту фотографию... - Матушка Альбина, - заметил кто-то из гостей, - не тяните вы из нас жилы: говорите, что вы видели! Но Альбина сделала хорошо рассчитанную паузу и таинственно прошипела: - Гляжу я, думаю: а ведь лица-то у этих вот, что увели Круминьша, - не те. - То есть, как это не те? - не выдержал Шуман. - Именно не те. - Не может быть! - хрипло проговорил Шуман, напрасно пытаясь отодвинуть тяжелое кресло от, стола, чтобы освободить свой живот и встать. - Как перед богом, - оживилась Альбина, - личности не те. - При этих словах краска начала отливать от багровых щек священника. А старушка с увлечением продолжала: - А когда мне показали утопленника, того, что выловили в камышах у острова, он оказался в другом платье. Я так и сказала следователю: "Выловили в милицейском, а я его видела в цивильном... Как бог свят". Шуман прекратил свои попытки отодвинуть кресло и погрузился в него глубже, чем прежде. Его руки были вытянуты вдоль стола. В одном кулаке был зажат нож, в другом вилка. Они торчали вверх, словно воткнутые в стол железные ручки, за которые отец Петерис ухватился, чтобы не уйти в кресло с головой. Наконец Альбина умолкла, и ничто не мешало фотографу из Риги высказаться: - Позвольте, позвольте! - крикнул он. - Я хочу спросить: на этой фотографии был изображен храм? Здешний ваш костел? - А как же, - ответила Альбина. - Конечно, был. Все трое так и шагают возле костела... Если бы не настойчивость племянника-фотографа, не давшего на этот раз перебить себя, Альбина, наверно, повторила бы свой рассказ. Но тут он рассказал о том, как, проверяя однажды работы в фотографиях своей артели, - он ведь член правления артели, все это, вероятно, знают?! - он увидел на столе молодого лаборанта именно такую фотографию. Он готов дать голову на отсечение: то была фотография, о которой рассказывала тетушка Альбина. - Так, значит, теперь эта фотография находится у следователя? - воскликнул он в удивлении. - Суетный интерес, - послышалось вдруг с конца стола, где, все еще держась за нож и вилку, восседал Шуман. Он говорил, как всегда, увесисто: - Пустое любопытство!.. Что вам за дело до фотографии? Фотограф смешался на мгновение, но не сдался: - Позвольте!.. - повторил он было, но тут в столовую с криками и смехом ворвалась группа молодых гостей Ирмы. Они бурей пронеслись через комнату, разбросав пустые стулья. Впереди всех неслась Ирма. Она первая добежала до калитки и распахнула ее перед Луизой. Та шагала, держа под руку Мартына Залиня. Даже при его большом росте и широких плечах, букет, который он нес, казался огромным. Мартын пытался спрятать за ним смущенное лицо, и Луизе пришлось подтолкнуть его, чтобы заставить войти в калитку. - Вот из-за кого я опоздала, - сказала она, обнимая Ирму. - Лицо ее сияло радостью, какой на нем давно никто не видел. Всякий мог догадаться, что оно сияет не столько от встречи со стоящей перед нею Ирмой, сколько потому, что за ее спиной - Мартын. 64. ЕЩЕ РАЗ ПЕТЕРИС ШУМАН Если бы матушка Альбина знала о последствиях, какие имел ее семейный обед, она, вероятно, сильно возгордилась бы и получила бы пищу для болтовни на весь остаток своих дней. Вернувшись от нее, Шуман, несмотря на изрядное количество выпитой вишневки, не лег спать. Он беспокойно ходил по маленькому кабинету. Думы одолевали его. Стало душно в доме, вышел в сад. Чистый воздух сада показался прекрасным. Почудилось, что окружающая природа вместе с ним радовалась отдохновению, сошедшему на землю: ведь почти все лето прошло для Шумана в сомнениях и страхах. Да, Шуман не отрицал того, что принимал когда-то участие в собраниях земников и даже записался в Тевияс Саргс, так как духовный сан не позволял ему быть членом "Перконкруста". Но пусть-ка ему покажут такого священника в Латвии, не только католического, но даже протестантского, который был бы тогда за революцию и коммунистов!.. Да, он священник, он даже католический священник - служитель ортодоксальнейшей церкви на земле. Его, конечно, можно спросить: почему же ты, Петерис Шуман, скрыл то, что был земником, что при Ульманисе агитировал против коммунистов и в сороковом году стращал крестьян колхозами, как исчадием сатаны? Ну что же, так оно и было, господи боже мой. Перед тобою мне нечего таиться... Шуман посмотрел на сияющее звездами небо и, протянув руку, дотронулся до светящейся даже в ночи махровой шапки влажного от росы георгина. Он повернул ухо в сторону кущи лип и прислушался: разбуженные его шагами, возились пичужки. Порывом ветерка принесло из сада запах сена второго укоса. Шуман впитывал звуки и запахи родной латышской осени, и мир снисходил в его душу, недавно еще испуганную и метущуюся. Но тут же ему снова стало не по себе, когда по сходству обстановки на память пришло, как однажды ночью, хоронясь от людей, к нему постучался неизвестный. Неожиданный гость стал один за другим называть пункты анкеты Петериса Шумана, где была написана неправда, и, закончив перечисление, сказал: "А под анкетою напечатано: "Знаю, что за ложь отвечаю по закону". Он посмотрел на Шумана при свете ночника: "А теперь, Петерис Шуман, решай: твоя ложь завтра станет известна. Стоит сказать слово - и ты перестанешь быть настоятелем храма. Тебя выгонят из этого дома. Тебя отправят в лагерь копать землю, рубить лес. Через год твои кости будут стучать, словно их ссыпали в пустой мешок. А через два ты умрешь от истощения. Но все это пустое, если ты умный человек. Нам нужна от тебя совсем маленькая услуга, и притом одна-единственная. Слышишь, одна-единственная!" - Кому это "нам"? - спросил Шуман. - Тем, кто стоял рядом с тобою в Тевияс Саргс, тем, кто вместе с тобою боролся против колхозов. Как Петр отступник, ты совершил предательство раньше, чем трижды пропел петел. Но всемогущий бог ведает, что ты слаб, как всякий человек, и он простит тебе отступничество, если ты поможешь нам теперь: нам нужна совсем маленькая услуга. Одна-единственная. - Какая услуга? - спросил Шуман. - Пустяк, сущий пустяк, - сказал незнакомец. - Мы дадим тебе фотографию, ты снесешь ее следователю, ведущему дело Эджина Круминьша. - Говорят, что это не самоубийство, а... - начал было Шуман. - Верь тому, что бог покарал его, и все тут, - мрачно проговорил ночной гость и стукнул кулаком по столу так, что подскочила неубранная с вечера плошка из-под простокваши и ложка выскочила из нее и со звоном покатилась на пол. - Каждый, кто был земником, всякий, кто, вступая в наш союз, начертал крест собственной кровью, убил бы этого пса! - Господь бог повелел: не убий! - неуверенно возразил Шуман. - Это ты оставь для проповеди, - презрительно ответил незнакомец. - Если мы прикажем тебе убить оставшегося в живых Силса, ты убьешь и его. - И увидев, как священник отпрянул от него, незнакомец рассмеялся. - Но мы знаем, что ты трус, Петерис Шуман. Поэтому не бойся: мы сами убьем Силса. - От дальней кирхи донесся бой часов. Гость отмечал их кивками головы и, когда прозвучал последний, расставил локти и, положив голову на руки, стал вглядываться в хозяина, словно хотел навсегда запомнить его черты. А сам Шуман в слабом свете ночника с трудом мог его рассмотреть. Он только помнит теперь, что лицо ночного гостя было широкое и на нем белели усы и борода. Был ли он сед или так соломенно светел, Шуман не понял. Шуман сидел напротив гостя в ночной сорочке и наспех запахнутом купальном халате; его начинало знобить. Чувствовал, как стынут ноги, обутые в старые шлепанцы, но не смел пошевелиться под тяжким взглядом бородача. - Вот что, - грубо проговорил тот, после долгого молчания, - выбирать тебе, Петерис, не из чего... Скажи мне "нет" и через день узнаешь, что ты больше не настоятель храма. Если же завтра сам пойдешь и скажешь властям все, что прежде скрывал, то послезавтра глаза твои и вовсе не увидят утренней зари и другой поп проводит твой гробишко на кладбище. - Незнакомец усмехнулся: - Нет не проводит. Ведь церковь отказывает в погребении самоубийце, хотя бы и трижды священнику! - И он снова перегнулся через стол и бросил Шуману в лицо: - Ты повесишься!.. Понимаешь, тебя вынут из петли и найдут твое письмо... Так как с Круминьшем. Понимаешь?.. Незнакомец встал, медленно обошел стол и наклонился над Шуманом. Тот не отстранился, только все его грузное тело задрожало мелкой-мелкой дрожью в боязливом ожидании, как оттаявший студень. Незнакомец рванул рукав его халата так, что треснула гнилая ткань: - Смотри, - хрипло сказал он, брызнув слюной в ухо Шуману. Но Шуман не стал смотреть. Он и так знал, что на его плече до сих пор сохранился след свастики, выжженной когда-то во время церемонии принятия в "Ударники Цельминша". - Чего вы хотите? - осипшим голосом спросил Шуман. - Ты по почте получишь фотографию с изображением ареста Эджина Круминьша советской милицией и отдашь этот снимок следователю. Вот и все. После этого, отныне и во веки веков, - ты чист и свободен. - Уйдите, - с мольбой прошептал Шуман. Он был теперь совсем не похож на того сурового, исполненного достоинства и сознающего силу стоящей за ним церкви Петериса Шумана, которого так хорошо знали прихожане. Еще более жалко прозвучала вторичная мольба: - Уйдите. - Да, время к утру, - развязно согласился гость, словно они уже договорились. - Помни, Петерис: если ты не снесешь фотографию следователю... - гость рассмеялся и жестом изобразил, как вешают человека. Через два дня Шуман получил фотографию. Целую ночь он ходил возле стола, где она лежала. Брал в руки и тотчас отбрасывал ее, словно она была отпечатана на куске раскаленного металла. Да, падая на стол, она и звенела, как железо. Честное слово! Шуману помнится, что и тогда в комнате было невыносимо душно, и он тоже вышел в сад. И тогда над его головой простиралось такое же холодное небо, и стояли вокруг кусты облетевшей сирени, и, может быть, даже так же шуршали в ветвях старой липы птицы. Может быть. Но если все это не было другим, если Шуман видел все это и прежде и видел во всем этом то же, что видит теперь, то как он мог?.. Как мог?.. Шуман медленно перешел дорогу и постучал в окошко маленького домика, где жил причетник. Пришлось повторить стук, прежде чем к стеклу приникло заспанное лицо причетника: - Что?.. Что такое?.. - Дайте ключ от храма, Волдис, - негромко проговорил Шуман. - Сейчас, сейчас, отец Петерис, - засуетился причетник, и бледное лицо с растрепанными седыми космами исчезло в темноте за окном. Через минуту он появился на крыльце, стуча незашнурованными башмаками. Запахивая пальто поверх белья, стал было спускаться с крылечка, но Шуман остановил: - Не нужно... Спите со господом... Только дайте ключ!.. - Господи, боже мой, что случилось? - обеспокоено спросил причетник, нащупывая в темноте ступени. - Сейчас я вам отворю... - Ничего не случилось, дорогой мой Волдис, идите спать, - несколько раздраженно повторил Шуман и взял ключ из рук озабоченного причетника. Несколько мгновений причетник смотрел вслед священнику, удалявшемуся по направлению к церкви. Его силуэт виднелся на фоне песчаного пригорка в промежутках деревьев рощи, которую следовало миновать Шуману. В роще было еще темнее, чем на улице, и Шуман несколько раз споткнулся о корни сосен. С правой ноги слетела ночная туфля, и он долго искал ее в потемках. Когда дошел до церкви, туфли были полны мелкого песка, неприятно коловшего босые ноги. Наконец, Шуман отпер главную и единственную дверь храма и вошел. После темноты, царившей на дворе, ему показалось тут почти светло благодаря крошечной электрической лампочке, заменявшей лампаду у напрестольного креста. Впрочем, Шуман и без того знал здесь каждую щель в каждой доске и уверенно приблизился к алтарю. Он так порывисто опустился на колени, что стук был ясно слышен в пустой церкви. Долго лежал, распростершись, на полу с руками, стиснутыми в молитвенном порыве. О чем молил он бога? Об избавлении его от мести тех, кто угрожал ему устами ночного гостя в случае неповиновения или от кары советских властей, ежели он выполнит этот приказ? Все смешалось в его молении - страх и вера, преданность порядку и боязнь утратить положение. Он был простым настоятелем крошечной церквушки. Прихожане верили ему потому, что верили в его бога. Чуждыми и невозвратимыми казались Шуману времена, когда он противопоставлял себя простым людям во имя соблюдения интересов богатых и власть имущих. Те, на кого он когда-то работал, обманули его надежды: они не сделали его богачом и не наделили властью. Он остался беден и безгласен, как простые люди, и простые люди стали его братьями. Иногда ему даже казалось, что если кому и следует теперь себя противопоставить, то только князьям церкви, противопоставить для защиты своих маленьких братьев-христиан, интересы которых стали его интересами. Быть может, это поймет не всякий, но отцу Петерису казалось, что никогда его латвийская католическая церковь не была такою национальной, как именно теперь. Многолетний перерыв в связях с Римом ослабил то антинациональное влияние, какое римская иерархия всегда оказывала на свой клир и на верующих космополитическими идеями всемирно-апостолической миссии Ватикана. Появление посланца оттуда, именем Рима и освященных им властей возвещавшего волю прежних хозяев, больше не вызывало в Шумане ни верноподданнического восторга, ни былого трепета послушания. Он им не верил. Они его обманули и продолжали обманывать. В его сознании возник сонм вопросов, переросший в смятение. Страх смешался с привычкой послушания, сознание долга перед своим народом и его властью столкнулись со смутными реминисценциями слепого преклонения перед властью, ставшей чуждой народу и почти забытой им самим, отцом Петерисом Шуманом, - властью иноземного наместника апостола-иностранца. Как же он должен был поступить - он, гражданин и латыш; сын католической церкви, но латыш; священник, но латыш? Как?! Для старого священнослужителя Шумана уже не было тайн ни в сути религии, ни в ее обрядах. Он давно уже очень просто, подчас цинически просто смотрел на вещи. Мистицизм уступил место материализму во всем, что касалось не только дел земных, но и многого из области духа. Губы только в силу привычки бормотали молитвы во время праскомидии. Таинство евхаристии больше не было таинством, а просто приготовлением для причастников чего-то вроде гомеопатического лекарства. Одним из наиболее удобных положений отец Шуман считал то, что по евангелию "блаженни нищие духом, ибо их есть царствие небесное", и в меру сил своих продолжал сопротивляться распространению светских знаний среди прихожан. Он не очень-то любил и встречи с духовным начальством и был рад тому, что рижский епископат почти забыл о маленькой деревянной церквушке с двумя десятками прихожан. Но то, что он сегодня услышал на празднике у Альбины, во весь рост поставило значение давешнего ночного визита. Шуману теперь казалось, будто принимая тогда от ночного посетителя поручение, он не понимал, что его задачей было ввести в заблуждение следствие при раскрытии акта, направленного против его страны, его народа, а значит... да, значит, и против его церкви - латышской католической церкви!.. Стало ли это ему ясно теперь благодаря словам фотографа - племянника Альбины?.. Шуман уверял себя, что именно так. И он метался в страхе, не зная, что делать теперь, когда узнал правду... Рассвет застал Шумана расхаживающим по маленькому садику. Обычно румяные щеки священника пожелтели, и голубые глаза были обведены темно-синими мешками век. С первыми лучами солнца Шуман поднялся на крыльцо своего дома и послал служанку за Альбиной. - Прошу вас, - сказал он Альбине, - выгладите мне выходную сорочку с крахмальным воротничком и манжетами. Выгладите так, как если бы я шел с пасхальным визитом к самому епископу. Он не ответил на любопытные вопросы Альбины и молча принялся за бритье. Когда он надел сорочку, приготовленную Альбиной, воротничок блестел так, словно был сделан из белого, как снег, фарфора. Шуман надел самый новый сюртук, в котором не стыдно было бы представиться и самому господу богу. Шуман два часа просидел в Риге, на бульваре Райниса, куда приехал за час до открытия советских учреждений. В прохладном утреннем воздухе над ним пели птицы, перед глазами простирался широкий газон. Цветы были такие розовые, что даже розовый отсвет утреннего солнца ничего не мог прибавить к их розовости. Над головою Шумана было едва голубевшее, совсем, совсем бледное небо. Но и птицы на деревьях, и цветы на клумбе, и бледное небо - все это было очень родное. И вон те детишки, что появились на дорожке, и та женщина, что спешила с кошелкой перейти площадку, разве все это не было латышским, таким латышским, что уже больше и быть не могло. Может быть, и птицы тут поют не так громко, и цветы не так ярки, и небо бледней, чем в садах папы римского, - но ведь все же это его, родное, латышское, знакомое с детства, милое в зрелости и безнадежно дорогое перед расставанием навеки!.. Так как же он мог, как мог!.. Шуман взглянул на часы, тщательно оправил полы длинного пиджака. Даже если после того, что будет сейчас, он перестанет быть настоятелем храма и снова явится к нему ночной гость и скажет: "Петерис Шуман, мы тебя предупреждали...", завтра другой священник проводит его гроб на кладбище, - и тогда он сделает сейчас то, что должен сделать, скажет то, что должен сказать! Он пошел по дорожке, крепко постукивая тростью. При каждом движении руки из-под рукава его сюртука высовывалась крепкая, как фарфор, крахмальная манжета и звонко постукивала по руке. Словно отсчитывала шаги, отделявшие его от ворот прокуратуры... То, что Шуман сказал Грачику, не могло помочь поимке Квэпа. Следствие и без того открыло фальсификацию фотографии. До священника у Грачика побывал уже фотограф - племянник матушки Альбины. Фотограф привел юношу - лаборанта, рассказавшего, как он, ничего не подозревая, изготовил для заказчика монтаж фотографии с изображением церкви и троих прогуливающихся перед нею друзей. И все же признание Шумана имело практический смысл. Оно подтверждало преднамеренность убийства Круминьша и указывало, куда ведут нити преступления. Кроме того, появление Шумана ликвидировало одну из линий связи преступников, клало конец ошибочной уверенности Грачика в соучастии Шумана и тем самым освобождало следствие от необходимости вести работу в этом направлении. - Ваше признание, - сказал Грачик, - имеет существенное значение и для церкви: с ее служителя снимается подозрение в непатриотичности. - Вы правы, - глухим голосом согласился Шуман. - Мне страшно и стыдно, когда мысль моя возвращается к этому делу. Грачик как можно отчетливее спросил: - Ведь вы открыли нам решительно все, что знали? Шуман молча склонил голову. 65. "ЛУЧ" ГОТОВ ПЛЫТЬ К ИНГЕ В школах шпионажа Силса обучали стрелять, прыгать с парашютом, лазать через заборы, заряженные током, плавать, ездить верхом, ходить на лыжах, грести, управлять парусом, буером и бобслеем; драться, взламывать замки, беззвучно выдавливать оконные стекла; делать родинки, красить волосы, завязывать галстуки по-американски, по-немецки и по-русски, одеваться под денди, священника, босяка и циркового актера, под советского служащего, под колхозника и под студента, играть в теннис, в гольф, в бейсбол, в футбол, в городки, в баккара, в бридж и в очко; его тренировали в умении дышать под водой, ходить задом наперед, сохранять силы для длительной голодовки; натаскивали в умении врать на допросах; он наизусть знал свои календарные позывные и позывные секретных станций Риас, которые мог вызывать портативным передатчиком. Инструкторы не забыли подготовить Силса к возможному провалу и убеждали воспользоваться последним средством уйти от допроса и советской контрразведки - ядом, заделанным в искусственный ноготь на его большом пальце. Запасные ампулы были заделаны - одна в папиросу, одна в кусок мыла и одна в пуговицу на рубашке. Казалось, не было забыто ничто. Но те, кто подготавливал Силса к диверсии и к смерти, забыли отнять у него сердце. Оно осталось у него, и он не мог не слышать его голоса. А сердце твердило ему с настойчивостью, толкающей людей на величайшие подвиги и на беспримерные подлости, на создание и уничтожение, на торжество и на смерть: Инга... Инга... Инга!.. Он вставал на заре, и первое, что входило в сознание, было - "Инга"; он шкурил днища яхт, и в шуршании шершавой бумаги слышался шепот: "шшш-Инга-шшш"; сидя на корточках перед костром, подогревал вар для конопатки швов, и котелок доверительно болтал "буль-буль... Инга... Инга... буль-буль"; он точил на камне затупившееся долото, и карборунд пронзительно взвизгивал: "З-з-з-з... Инга... з-з-з-з". Силс работал в таллинском яхтклубе. Это место привлекло его тем, что давало возможность быть на берегу, где водное пространство, отделяющее Советский Союз от зарубежья, уже всего; оно давало возможность быть возле судов и не спеша подготовить к плаванию собственное судно - складную байдарку, полученную от Грачьяна для плавания по Лиелупе и увезенную сюда, когда Силс бежал из С.; наконец, это место было далеко от Риги, где сосредоточено следствие по делу Круминьша, - другая республика, другие власти. Силс скрывался от обеих сторон: от советских властей и от тайной агентуры "Перконкруста". Те и другие помешали бы ему бежать туда, где была Инга. А он должен был быть там. Он не задумывался над тем, что будет дальше. Он даже не думал о том, как доберется до Инги, очутившись в чужой стране. Он твердо знал: быть с нею! И вот он шкурил, лакировал, конопатил суда таллинского яхтклуба и тренировался в гребле одним веслом на байдарке. Каждый день Силс приносил на работу что-нибудь, необходимое для дальнего плавания, и складывал в тайник, устроенный в дальнем углу эллинга. План бегства казался ему столь же надежным, сколь он был прост: с хорошим ветром на яхтклубском шверботе он выскакивает за бон и уходит на северо-запад. При любой исправности документов, какие ему удастся добыть на выход в море, пограничники не выпустят его из поля зрения, в особенности, когда начнет темнеть. Но он выберет время самых темных ночей, и не так-то просто будет уследить за ним при волне. На борту швербота будет байдарка. В море он ее соберет и, развернув швербот курсом к берегу, чтобы успокоить пограничников, закрепит парус так, чтобы швербот подольше шел без рулевого. А сам пересядет в байдарку. Самым зорким глазам пограничников не будет видна на волне низкобортная лодочка. Их внимание будет сосредоточено на шверботе. Вероятно, катер подойдет к шверботу, и только тогда пограничники убедятся, что на борту никого нет. Предположат ли они, что Силс упал в воду? Может быть и предположат. А если догадаются, что он сделал попытку бежать, то подумают, что он воспользовался надувной резиновой лодкой - неповоротливой посудиной, лишенной всякого хода и годной только на то, чтобы продержаться на воде, пока не подойдет на рандеву судно с того берега. Вот пограничники и будут ждать подхода этого судна с севера. А никакого судна не будет. Потому что никто там не ждет прихода Силса. Некому подобрать его. Силс трудился настойчиво, терпеливо. Знал, что не может позволить себе ни малейшей ошибки; знал, что должен скрывать свои намерения от всех, кого видит, с кем говорит, с кем работает, отдыхает, ест, спит. В каждом вопросе он видел подвох и взвешивал всякое свое слово; всякий взгляд казался ему подозрительным, и он должен был обдумывать каждый свой жест, каждое движение, каждый шаг. Он был один среди десятков, сотен, тысяч людей, которым нечего было скрывать, но от которых он скрывал свои намерения, свои мысли. Приближалось время, избранное для переправы. Осталось добыть документы на выход в море. И тут Силс приходил все в большее уныние: дело оказывалось самым трудным из всего задуманного. Въедливость пограничников приводила его в бешенство, которое он должен был маскировать показным добродушием. Это было не в его нраве, и ему приходилось так напрягать волю и внимание, что к концу дня он чувствовал себя разбитым. Наконец, клюнуло: ему дали разрешение на выход. Пожалуй, это был первый день с приезда в Таллин и даже с самого отъезда из Риги, когда Силс почувствовал себя, наконец, уверенным в успехе: Инга!.. Инга! 66. О БДИТЕЛЬНОСТИ И ПРОЧЕМ Еще со ступеньки останавливающегося вагона Кручинин крикнул: - Здорово, сердцевед! Небось не приготовил мне пятиалтынного за проигранное пари! В голосе Нила Платоновича звучало столько ободрения и беззаботности, что Грачик забыл свои недуги и даже не задал приготовленного было вопроса: "Ну, как находите?" А Кручинин и вида не подал, как его огорчило изуродованное лицо друга. Грачик едва успевал отвечать на вопросы Кручинина. А когда Кручинин, уже сидя в гостинице, рассказал Грачику о явке Залиня и веревке с удавкой, найденной в Цесисе, все, кроме дела, было забыто. Надо сказать, что Кручинин давно уже свыкся с делом Круминьша так, словно оно было поручено ему самому. Он считал не только долгом дружбы, но и своей гражданской совести, чтобы Сурен Грачьян справился с делом так, как мог бы справиться он сам - Нил Кручинин. Только за обедом, когда они сидели лицом к лицу в "Глории" и нельзя было не глядеть в лицо молодому другу, Кручинин до конца понял, во что обошлось Грачику желание врагов отделаться от напавшего на их след искателя истины. И тут у Кручинина невольно сорвалось: - Кажется, встреть я сейчас кого-нибудь из этих... - Он показал подбородком куда-то в пространство, но Грачик понял, о ком идет речь, и рассмеялся. - Собственными руками?.. Вот-вот: вы и... "собственные руки!"... - А что я - божья коровка, что ли? Только раз в жизни Грачик застал друга за тем, что тот пытался "собственными руками" наказать вороватого кота Антона, да и то отступил, когда Антон, изогнув спину, стал тереться о ноги хозяина. Если бы Нил Платонович сказал, что намерен потратить все свои силы на отыскание тех, кто так изуродовал Грачика и повести их в суд, - вот тут Грачик поверил бы. Да Кручинин и сам понимал: в его устах подобная угроза звучала фальшиво - он глядел на Грачика улыбающимися глазами и смущенно почесывал бородку. Когда Кручинин, обойдя вопрос об Эрне Клинт, рассказал Грачику о приключениях в Германии, тот спросил: - А где же Инга Селга? Нельзя ли сейчас же привезти се сюда? - Чтобы сделать приманкой для Силса? - Поздно! - Вы думаете он удрал? - Почему бы и нет? - Вы не представляете себе, что такое погранзона! - А ты был у пограничников? - Они говорят: ничего подозрительного в их районе не произошло. - "Не было и не будет?" - иронически спросил Кручинин. - Имея право на законную гордость тем, что сделали и делаем, мы, к сожалению, бываем подчас склонны к самовосхвалению. Я вовсе не считаю доброжелателями тех, кто под лозунгом преданности советовал закрывать глаза на наши грехи и ошибки. Это же вода на мельницу тех, кто спит и видит нас погрязшими в самолюбовании, не способными к самокритике. Для Грачика не было новостью в Кручинине это критическое отношение ко всем и ко всему. Когда это на него находило, он уже действительно "не взирал на лица". - Да, да, не смотри на меня испуганными глазами! - продолжал Кручинин. - Именно так: убеждаем сами себя в том, что дело обстоит именно так, как нам хочется. А ведь со стороны-то видно, что это не всегда так. И получается смешно и обидно... Очень здорово: "Нарушений границы не было". Недостает еще добавления: "и не будет". Наше счастье, что люди там золотые и нарушений действительно мало. Почти нет. Но следует запомнить это коварное "почти" и сами за себя даже такие золотые ребята, как пограничники, не должны отвечать "не было". Понимаешь? В том-то и дело: если они знают о нарушении - это уже не нарушение. А вот когда не знают?.. Разве мы решимся сегодня кому-нибудь сказать, что вот на деле Круминьша непременно будет написано "раскрыто"? - Это - уже неверие в свои силы, - усмехнулся Грачик. - Лучше, братец, недоверие, чем переверие. Время-то теперь какое, Грач! Глядеть надо в оба! Строгость к себе! Прежде всего строгость! Надо еще разок побывать у пограничников с материалом, какой у тебя есть. Ну-ка подбрось мне все, что знаешь нового о Силсе! Грачик шаг за шагом описал свои поиски Силса, начиная с предпосылки, что искать следует в Таллине. Он сознался, что уперся в тупик: след потерялся именно там, где, казалось, должен был быть его конец. Слушая Грачика, Кручинин рассматривал карту Эстонии и Балтийского моря. - Итак, признаешь, что Силс обвел тебя вокруг пальца и твоя "вера в человека" окончательно разрушена? - Именно этого я и не намерен признать! - Грачик энергично замотал головой и воскликнул со всем убеждением, какое мог вложить в свой голос: - Я не верю тому, что Силс вернулся в лагерь врагов и... - Ну, ну, - подтолкнул его Кручинин, - что там за этим "и"? - И вообще... - То-то и оно, что "вообще", - передразнил Кручинин. - А конкретно-то что? Ясно: концы ведут туда... А где они эти концы, ухватил ты их? Грачик, сердито прищурившись, поглядел на Кручинина: вот это мило! Разве не он сам утверждал, что именно туда, за рубеж, тянутся нити дела? Что убийство Круминьша - дело рук эмигрантов? И вот пожалуйте: теперь его же, кажется, обвиняют в том, что он, Грачик, этого не понимает! - Единственное, что я теперь знаю... - он раздельно повторил, сдерживая раздражение: - Не предполагаю, а знаю: оттуда пришло и туда уходит... Впрочем, я всегда утверждал, что это диверсия зарубежного происхождения. - Какие основания у тебя были "всегда" это утверждать? - Кручинин подошел к Грачику и взял его за лацканы пиджака. Он делал это, когда хотел втолковать что-нибудь так, чтобы Грачик хорошенько запомнил: "всегда"!.. Нет, брат, никогда не становись на путь огульного приклеивания делу ярлыка диверсии из-за рубежа. Начни муссировать такие версии, и - они перерастут в панику. Врагу это бывает выгодно. Он сам готов приложить руку к тому, чтобы культивировать такой психоз. Тогда это само превращается в опасную диверсию. Мировая история, если в ней хорошо покопаться, дает достаточно примеров тому, как царедворцы, стремившиеся к власти, заражали шпиономанией своих державных повелителей в интересах тех, кому они, эти лукавые интриганы, продались. Мы должны уметь анализировать все, чему учит история и чужих, враждебных нам режимов. Эти уроки должны нас вооружать. - Хотел бы я знать, чему же учит история применительно к данному случаю? - Умению видеть врага, Грач! Находить и разоблачать! Это называется бдительностью, детка! Доброкачественный материал, обличающий врага, мы должны уметь отличать от того, что нашептывает злонамеренный или просто трусливый человечишко. - Там, где царит доверие друг к другу, шептуны ничего не добьются, - небрежно отмахнувшись, ответил Грачик. - Вот как?! - Кручинин поглядел на Грачика так, что тот поежился: - Меня уже не раз упрекали в том, что я вожусь с прекраснодушным младенцем, - это о тебе. Ты действительно не понимаешь или только для того, чтобы позлить меня, строишь из себя недалекую красную девицу? Не знаешь, как из-за шептунов рассыпались содружества, разбивалась дружба, какой вред эта мразь наносила партиям?.. Ведь для них: поссорить друзей - уже половина дела сделана! - В конце концов, Нил Платонович, - сказал Грачик с обиженным видом, - я думаю, что не хуже вас знаю хотя бы историю французской революции. - Зачем так далеко ходить? - иронически сощурился Кручинин. - При случае поговорим и о делах поближе, а на сегодня достаточно Робеспьера, - решив не сдаваться, заявил Грачик. - Если бы нашелся талант, способный создать вдохновенную драму или роман о таком эпизоде революции, - урока хватило бы надолго. - Как было бы хорошо, если бы люди почаще вспоминали об опасности интриг! - задумчиво проговорил Кручинин. - Что такое насаждение интриганства как не один из самых опасных видов диверсии? Очень жаль, что интрига сама по себе не предусматривается кодексом как преступление. Только доведенная до логического конца, принесшая реальный вред, интрига становится объектом нашей деятельности, когда подчас уже ничего нельзя ни предохранить, ни поправить, остается только наказывать. Да, мы вынуждены наказывать. И заказывать строго. Подчас очень строго. Тут мы не имеем права на снисходительность. Этого нам не позволяет великая гуманность конечной цели. Не приходится полагаться на слова Гюго: "Почти все преступления - отцеубийцы. Рано или поздно они оборачиваются против тех, кто их совершил, и наносят смертельный удар преступнику". Грачик всегда легко заражался хорошими афоризмами. Услыхав что-либо в этом роде, он приходил в возбуждение и готов был философствовать с темпераментом, присущим всему, что шло у него от души. - Верно! Очень верно! - воскликнул он в восторге, услышав эту цитату. Но Кручинин, зная его слабость, поспешил перебить: - Верно само по себе, но не исчерпывает вопроса. Мы не имеем права полагаться на то, что рано или поздно преступление, будучи совершено, пожрет само себя. Мы обязаны его предупреждать, главным образом предупреждать, больше, чем карать. Это - единственный путь для избавления нашего общества от язвы преступности. - А на этом пути торчат три сосны... - начал было Грачик, но Кручинин снова перебил: - И в этих трех соснах - неприкосновенность личности, святость жилища и порядок - мы еще путаемся, шарахаемся от сосны к сосне. - Такова уж натура человеческая, - с неожиданной глубокомысленностью заявил Грачик, - обжегшись на молоке, - дуть на воду. Что поделаешь! - Ты прав, ты прав! Пример этой путанице положили с преступностью малолетних... Три роковые сосны, которые непременно оказываются темным бором, как только к ним прибавляется четвертый кустик - бич всех путников по дебрям бюрократии - формализм! - Э, учитель джан! - Со смехом крикнул Грачик. - Вот это уже не кустик - это и есть джунгли! Самый темный, самый страшный бор, в котором может заблудиться волк, а не только Красная шапочка! - Хорошо, что мы с тобой не законодатели, а маленькие колесики практического механизма... - Да, кажется, мы с вами не давали маху, - с легкомысленным самодовольством молодости сказал Грачик. - Вспомните наши дела с электростанцией, с Оле Ансеном и лжепастором, дело Гордеева. При упоминании имени Гордеева тень пробежала по лицу Кручинина. Он тотчас справился с собой, но Грачик успел заметить, что нечаянно задел то, что не следовало вспоминать. Это было не только их общим делом, а и областью личной жизни Кручинина, куда он не любил пускать других. Даже близкая дружба не сделала Грачика участником интимных мыслей и чувств старшего друга. 67. ЧТО ДЕЛАТЬ С ВЕРОЙ В ЧЕЛОВЕКА? - Мы удалились от темы, - недовольно сказал Кручинин, не скрывая того, что хочет переменить тему. - О чем, бишь, шла речь? - О пограничниках... Но сначала я должен поделиться с вами новостью, которой вы не знаете: явилась с заявлением, точнее с самооговором, Линда Твардовская, мамаша отравленной Ванды. Пальцы Кручинина потянулись к бородке. Сейчас он начнет ее крутить и прищурится на Грачика, словно ничему не верит, а на самом деле станет запоминать каждое слово так, что сможет с точностью все пересказать - разбуди его ночью. Грачик последовательно, не пропуская деталей беседы с Твардовской, останавливаясь на собственных впечатлениях от ее поведения, рассказал о свидании. - И что же ты по этому поводу думаешь? - не переставая щуриться, спросил Кручинин. - Говорить откровенно?.. А вы не станете издеваться?.. Прищур Кручинина всегда выводил Грачика из равновесия. После некоторого колебания он сказал, что, по его мнению, эта особа наговаривает на себя то, чего не было. Друзья решили еще раз - в который раз! - разобраться по пунктам: в чем "за" то, что Линда говорит правду, и в чем "против". Кручинин кропотливо проанализировал каждое положение, отыскивая слабые места. Первым была ложь насчет имени мужа, которого Линда называла Павлом Лиелмеж. Она не подозревала, что следствие знает его настоящее имя - Арвид Квэп. Второе; справка из Ленинграда гласила, что друзья Ванды не посылали Линде Твардовской письма с описанием смерти ее дочери. Заявление о смерти дочери возбуждало подозрение: она была в курсе покушения на жизнь дочери, коль скоро считала ее мертвой. Слушая Грачика, Кручинин изредка кивком головы выражал одобрение или поджатыми губами давал понять, что мысль кажется ему неверной. - Зачем же ей понадобилось это опасное нагромождение лжи? - спросил Кручинин. - Совершенно очевидно, - живо откликнулся Грачик, - для спасения Квэпа, затянуть дело, дать ему возможность скрыться. - И, припоминая практику старых дел, с уверенностью продолжал: - В конечном счете она рассчитывает на то, что мы обнаружим ее ложь. Тогда она с рыданием признается, что Круминьша не убивала, о смерти дочери ничего не знала и так дальше... Обычная история! - Он со смехом добавил: - Эти симулянты питают завидное доверие к нашим способностям! - Но случай, в который Твардовская пытается вплести эту историю, - не совсем обычный, - ворчливо возразил Кручинин. - Нельзя ли откинуть ее вранье и повернуть дело в сторону отравления Ванды. - По-вашему у нее тут рыльце в пушку? - А ты сам не чувствуешь?.. - и, закинув голову, Кручинин потянул носом воздух. - Сразу почуял, - сознался Грачик. - Только боялся сказать. Думаете так приятно, когда вы издеваетесь над моим "чутьем"? А Кручикин, не обращая внимания на реплики Грачика, продолжал таким тоном, словно говорил для себя одного: - Она понимает: раз попала к нам с этим делом - мы его расковыряем. Ей не миновать ответственности по делу Ванды. И все-таки пришла. Вот в чем загадка? А у тебя есть сомнение в том, что она тут не ангел? - Мрачноватый ангел, джан, - усмехнулся Грачик. - С нею за одним столом сидеть и то противно. - Чистоплюй ты, вот кто... - начал было Кручинин, но тут же перебил сам себя: - Мотивы, мотивы! За каким лешим она явилась, ежели понимала, что мы уличим ее во лжи по двум линиям - ее непричастности к делу Круминьша и ее причастности к делу Ванды? Мотивы! - Опять-таки спасение Квэпа, - решительно сказал Грачик. - Я думаю... Кручинин прервал его с таким видом, будто Грачик ему мешал: - Мотивы!.. Она обязана спасать Квэпа? Это приказ хозяев? Или она так любит это животное, что предпочитает сама заработать срок, лишь бы он еще погулял? - А ревность?! - сказал Грачик. - Ах, брось пожалуйста! - отмахнулся Кручинин. - Какая у этих типов ревность!.. Тьфу!.. - Разве они редко пускают в ход ножи? - Совсем другое дело!.. Но из ревности они не идут на жертвы. - Может быть, вы и правы, - поразмыслив согласился Грачик. - Однако, что бы ни руководило Твардовской, она испортила мне обедню с поимкой Квэпа. Я очень рассчитывал, что когда мы его хорошенько обложим, он бросится именно к ней. Да так оно и случилось. Я сам виноват в том, что он ушел. - Не достает только, чтобы ты предложил выпустить ее на свободу, чтобы выловить Квэпа. - Я отлично понимаю: стоит только показать Квэпу, что мы не пошли на ее удочку, он насторожится. Может быть, даже бросит намеченные планы и уйдет на глубину. - Грачик исподлобья посмотрел на Кручинина, отыскивая наиболее убедительный поворот, ради которого и затеял эту беседу, проверяя свое решение: - Линда должна вообразить, будто я поверил ее вранью. Пусть в душе посмеется надо мною, не слиняю. Охотно подсадил бы ей в камеру соседку из выходящих на волю. Пусть бы Линда передала с ней, кому хочет, известие о глупости следователя, попавшего в ловушку. - Ну, ну, ну! - Кручинин протестующе замахал руками. - Никуда, никуда не годится! Оставляя процессуальную сомнительность такого приема, ты, видимо, считаешь Линду глупее, чем следует. Сколько раз тебе твердить: всегда считай, что подследственный не совершит глупости, которой не совершил бы ты сам. Из того, что ты предложил, я одобряю одно: Линде дать понять, что ты дуралей. Пусть знает правду! - Грачик молча поклонился. - Полный дуралей! - со смаком повторил Кручинин. - А пока оставь ее в покое, не допрашивай. Ни Квэп, ни его агентура, если она у него есть, не должны пронюхать, что ты трясешь Линду. - Я именно так и думал, - обрадовано подхватил Грачик. - А разве я сомневаюсь? - сердечно проговорил Кручинин. - Настолько-то я в тебя верю! Не зря же я тебе твержу: вникай, вникай. Однако... - спохватился он вдруг - ... о чем же мы говорили?.. - Опять же о пограничниках, - со смехом сказал Грачик. - Конечно, о пограничниках, - повторил Кручинин с таким видом, будто отлично это помнил, - считаю, что пограничники должны быть полностью в курсе дела твоего любимчика. Грачик не спорил. Подсев к столу, кратко подытожил все, что мог сказать пограничникам о Силсе. Через четверть часа он ушел, захватив бумаги. Кручинин взял было книгу, но ему не читалось. Надел шляпу и вышел на улицу. Вышгородский холм высился зеленой громадой, манящей в свою тенистую тишину. По дороге к парку Кручинин купил газету и стал на ходу ее проглядывать. Как всегда в последнее время, первым долгом заглянул на четвертую полосу. Взгляд скользнул по заголовкам, и Кручинин остановился посреди дорожки, поднимавшейся в гору: наверху последнего столбца он прочел, что берлинский "Комитет возвращения на родину" отправляет в СССР первую партию репатриантов. В их числе прибалты из "перемещенных" лиц. Приводились имена эстонцев и латышей. Взгляд Кручинина сразу выловил имя Инги Селга. Кручинин забыл о Вышгороде и поспешно вернулся в гостиницу. Грачик был уже там. Кручинин показал ему газету: - Боюсь, что сообщение пришло слишком поздно, - с разочарованием проговорил Грачик. Оказалось, что данные Грачика о Силсе не были для пограничников новостью: Силс был у них на примете. Они знали о его приготовлениях и следили за каждым его шагом. Тайник с припасами был давно открыт, байдарка осмотрена. Но Силса не трогают, предпочитая застать на месте преступления, потому что он может оказаться не один. - Полагают, что не дальше как сегодня ночью он должен отплыть, - уныло рассказывал Грачик, - иначе истечет срок выданного ему разрешения на выход в море - раз; наступил перелом в погоде - два; начнется новолуние - три. Если он решил бежать, то должен сделать это сегодня. - Грачик не скрывал огорчения: убежден, что это бегство не имеет под собой никакой иной почвы, кроме желания пробраться к Инге... А она тут. И снова они - врозь. Застанут ли его у швербота, при отплытии, или изловят в море - он пройдет как нарушитель... Для Инги он будет потерян... А Инга для него... - Жаль, что человек, добровольно к нам пришедший, нами принятый и прощенный, уходит. - Кручинин покачал головой. - Вот что достойно сожаления. А лирика... - Он пренебрежительно пожал плечами. - Человек же он! - воскликнул Грачик. - Тот самый человек, о котором вы только что сказали столько хороших слов. - Ты неисправим, Сурен! - Да, да, я неисправимо верю в людей, - повышая голос, ответил Грачик, - и верю в Силса. - Все еще? - рассмеялся Кручинин. - Ну и верь на здоровье. - Разве она незаконна, эта вера? - воскликнул Грачик. - Что же мне теперь с нею делать? - Так и найди ей достойное применение... - Кручинин похлопал по плечу понурившегося Грачика и взглянул на часы: - Не прозевай время свидания с пограничниками на берегу. - Они пригласили и вас! - без особого радушия заметил Грачик. - Предоставляю тебе любоваться пойманным Силсом и сценой его раскаяния. А пограничники - люди реальности: на них лирика не подействует. - Не узнаю вас, Нил Платонович... - огорченно прошептал Грачик. Хотя Кручинин и делал вид, будто его все это мало занимает, он исподтишка с беспокойством поглядывал на Грачика. Эпизод с Силсом, играющий теперь в деле Круминьша второстепенную роль и даже выпавший за рамки этого дела, приобрел для молодого человека важное значение. Решалась судьба человека, прошедшего короткую, но сложную и трудную жизнь. Грачик всей душой сочувствовал горю, какое ждет Силса и Ингу. Наконец, раздался телефонный звонок. Через минуту Грачик был в пальто и шляпе. К удивлению Грачика, Кручинин тоже оделся и сел в машину, - все в полном молчании. Засада на берегу была организована так, что ни Силс, ни тот, кто пришел бы с ним, не мог ничего заметить. Сторожевой катер, назначенный в эту операцию, вышел в море загодя и тоже не мог привлечь внимания беглецов. Время шло, миновала полночь, настала ранняя летняя заря, а ни Силса, ни его предполагаемого спутника не было ни на берегу, ни в море. Очевидно, Силс отложил побег или ушел другим путем. Грачик взял у пограничников домашний адрес Силса и отправился по нему вместе с Кручининым. Найти его оказалось нетрудно. Привратник сказал, что Силс со вчерашнего утра не был дома. Кручинин, тихонько насвистывая, вернулся к машине. Грачик в раздумье постоял у ворот и нехотя занял свое место в машине. Опять они ехали молча, молча сошли у гостиницы. Грачик в задумчивости стоял перед запертой дверью, забыв позвонить. Кручинин насмешливо спросил: - Разрешишь позвонить? Все размышляешь: что делать с верой в человека. Грачик сердито отвернулся и переступил порог. - Тут вас ожидают, - пробормотал портье, прикрывая рукою зевок. Грачик и на него посмотрел таким же отсутствующим взглядом, каким только что глядел на Кручинина. Потом перевел взгляд на темневшую в углу вестибюля фигуру, погруженную в глубокое кресло. Голова человека лежала на вытянутых на подлокотниках руках. Ровное дыхание говорило, что он безмятежно спит. Грачик приподнял его голову - с кресла испуганно вскочил Силс. Грачик обернулся к Кручинину. Тот медленно поднимался по лестнице, делая вид, будто ничего не заметил. До слуха Грачика донеслось напеваемое под сурдинку: Душа убийц черна, как сажа, Коротким был их приговор: И с тридцать пятого этажа Ее бросают под мотор. А поутру она вновь улыбалась Перед окошком своим, как всегда, Ее рука над цветком изгибалась, И струилась из лейки вода... Блим-блом... 68. НЕУДАЧИ В ЦЕСИСЕ Прокурор Республики Ян Валдемарович Крауш был сильно не в духе. Его теория о том, будто для облегчения кашля необходимо курить, была разгромлена не только врачами, но и его собственным печальным опытом. Врачей поддержала прокурорша, дама строгая и решительная. Параграф семейной сметы, предусматривающий покупку папирос, был закрыт. Ян Валдемарович мучился. Ему казалось, что в горле першит и тогда, когда нет кашля, и что кашель стал чаще и приступы его продолжительней. Крауш в третий раз начинал чтение лежавшей перед ним бумаги и не мог вникнуть в ее смысл. Когда, наконец, ему стало ясно, чего от него хотят, он раздраженно приказал вызвать Грачьяна. Ворчливо и с подковыркой, как говаривал, когда сердился, он "позволил себе осведомиться" о мотивах, заставивших Грачика снова выступить с ходатайством об освобождении из-под стражи вторично арестованного Мартына Залиня. - Субъект, который однажды скрылся без реальной угрозы ареста, - хрипло говорил Ян Валдемарович, - теперь, когда стала ясна его подсудность, скроется наверняка. - Тут рука прокурора по привычке пошарила по столу в поисках папирос. Не найдя их, он растерянно оглядел стол и ухватил карандаш, которым и принялся отстукивать на стекле точки и запятые своей речи. Грачик попробовал доказать, что у Залиня, добровольно явившегося властям, нет оснований бежать. Больше того: Залинь хочет отсидеться в предварительном заключении, страшась столкновения с Винде. Залинь его боится. Далее, Грачику кажется, что важная улика - узел палача на веревке, принесенной Залинем, дает в руки следствия след одного из главных виновников убийства Круминьша. Дело Залиня - Винда - это часть дела Круминьша. Ян Валдемарович некоторое время молча смотрел на Грачика. - А у вас есть еще уверенность в том, что вы распутаете дело Круминьша? - спросил он. Грачик оторопел: каким образом подобная мысль могла родиться у прокурора? Право, не сиди напротив него столь уважаемое лицо, Грачик рассмеялся бы! Но, по-видимому, Ян Валдемарович тут же сам пожалел о сказанном. Он попытался сгладить впечатление, обещав подумать над предложением Грачика. - Залинь нужен мне теперь же, - возразил Грачик. - Нам с ним необходимо побывать в Цесисе. - Мы перешлем его в Цесис, - ответил Крауш. Грачик едва не стукнул ребром ладони по столу прокурора, но вовремя сдержался: - Это не годится! Мы должны побывать там так, чтобы никто об этом не знал. Мы сами выберем время, сами туда доедем, как будет удобней. ...Грачику казалось, что найти в Цесисе дом, где жил Винд, не представится сложным делом. Если Мартын и не покажет дорогу, какою пришел в дом к Винду из-за того, что был в тот вечер пьян, то, может быть, вспомнит путь своего бегства оттуда на станцию. Однако на деле эта задача оказалась трудно выполнимой. Деревья облетели, вокруг домов не пестрели больше приметные цветники, и Залинь уверял, будто физиономия города изменилась, он его не узнает. Вторую ночь бродили они по Цесису, не приблизившись к цели. Проделывать же эту работу днем не представлялось возможным, чтобы не быть замеченными Винде. Цесисские работники предложили Грачику свой план обнаружения Винда: Залиню несколько раз появиться в столовой, где он познакомился с Виндом. Если Винд туда больше и не приходит, то, может быть, у него есть там знакомые. Не святым же духом он узнал о приходе Залиня в прошлый раз! Значит, появление Залиня будет отмечено. После этого Винд едва ли станет отсиживаться в своем убежище и поищет встречи с Залинем. А если вспугнутый Винд попробует скрыться, он будет взят. И вот верзила Залинь, дрожа от страха, явился в столовую. Раз, другой и третий он усаживался за столик и принюхивался к пище, боясь всего и всех, проглатывая для вида несколько кусков. С еще большим страхом он запивал их стаканом пива, которого в других обстоятельствах мог бы выпить целую бочку. Но Винд не появлялся. На помощь им пришла одна из официанток столовой. Она узнала Залиня и подошла к нему с вопросом, почему давно не видно его приятеля Винда. - Уж не заболел ли он опять? - спросила она. - Прошлый раз, когда он был болен, я дважды носила ему обед домой. Может быть, нужно сделать это и теперь? И тут, к удивлению и радости Грачика, нерастерявшийся Залинь ответил официантке: - О, я был бы вам очень благодарен! - Спросите заведующего, если он разрешит, я сейчас же и снесу, - сказала услужливая девушка. Через десять минут, сопровождаемая Залинем, девушка привела его к дому, все ставни которого были закрыты, и остановилась у крыльца: - Боже мой! Почему же вы держите его в темноте? - У него температура, и он не выносит света, - опять нашелся Залинь. Он взял у нее судок. - Через часок я сам принесу его, - и, щедро дав на чай, отпустил официантку. К разочарованию Грачика, дом оказался пустым. По показаниям соседей хозяева дома выехали на юг, пустив в дом какого-то рижанина. Кажется, этого рижанина действительно звали Винд. Вчера соседи мельком видели его выходящим из дома. Это было все, что удалось узнать Грачику. Собаки вились вокруг крыльца, бросались то в одну, то в другую сторону и возвращались. След Винда никуда не вел. - Опытный черт! - не выдержал агент, сопровождавший собак. - Сумел замести след. Если бы не сегодняшний дождь, мы, наверно, обнаружили бы и средство, которым он посыпал свои следы. Винд исчез. Грачику больше нечего было делать в Цесисе. Он велел взять билеты себе и Залиню на ближайший поезд до Риги. Таким поездом оказался таллинский. Открывалась приятная возможность проспать несколько часов в мягком вагоне после бесплодной ночной беготни по Цесису. 69. ПОКОЙНИКИ ВСТАЮТ, ЧТОБЫ ДЕЛАТЬ ДОКЛАДЫ - Здравствуйте, - крикнул буфетчик прошедшему мимо столовой и сделавшему вид, будто не узнает его, Винду. Впрочем, и самого-то Винда буфетчик узнал не сразу. Куда девалась борода, где усы соломенного цвета? Буфетчик уже повернулся было уйти с крыльца, где грелся на солнышке, когда Винд остановился и, обернувшись, вежливо приподнял шляпу. Его лицо выражало недоумение, и буфетчик понял, что обознался: этот человек был темным шатеном, а Винд - блондин, да еще какой блондин, словно его всего вымыли в молоке пополам с перекисью водорода. От смущения - черты незнакомца были все же схожи с чертами Винда - буфетчик рассмеялся. Несмотря на парадоксальность, этот защитный рефлекс очень распространен. Бывает, что, едва спасшись из-под колес проносящегося автомобиля, человек смущенно засмеется. Буфетчик не был исключением. Глядя на незнакомца, он улыбался: - А я ведь принял вас за Винда, - добродушно заявил он, - и собирался вам сказать, что к нам заходил Залинь... Вот как бывает на свете!.. Эдакое сходство!.. Уж вы извините. Буфетчик хотел еще крикнуть этому человеку, что Винду снова понесли обед, но вовремя сообразил, что случайному прохожему нет никакого дела до болезни и аппетита какого-то Винда и промолчал. Прохожий снова приподнял шляпу и молча поклонился. Он не спеша скрылся за домом. Буфетчик уже не мог видеть выражения его лица, когда, завернув за угол, прохожий остановился и, в третий раз сняв шляпу, отер пот со лба. Это был Квэп. Он уже со вчерашнего дня заметил на своей улице людей, слишком непринужденно прогуливавшихся мимо его дома. Квэп знал цену этому чересчур независимому виду прохожих. И что означало появление в Цесисе Залиня? Было оно связано с прогулками любопытных вокруг дома Винда, или парень действительно хотел с ним встретиться? Тут нужно было не семь, а семью семь раз отмерить, прежде чем на что-нибудь решиться. Прикидывая так и эдак, Квэп сделал вывод, что жизни в Цесисе пришел конец. Однако он не мог уехать, не завершив дело, однажды уже сорванное Залинем. Это дело, вновь тщательно продуманное и подготовленное, было залогом возможности оставаться в Советском Союзе, выполнить то, что ему поручено, и живым выбраться за пределы ненавистной страны. Зайдя на почту, Квэп купил листок бумаги и конверт. Несколько слов, которые он пошлет буфетчику с первым попавшимся мальчиком, убедят буфетчика и всех, кто к нему обратится, - будь то Залинь или кто иной, - в том, что послезавтра Квэп будет еще здесь. "Любезный товарищ, мне показалось, что я видел на улице Цесиса Мартына Залинь. Очень прошу вас, если оный Залинь зайдет в буфет, передать ему, что я непременно буду у вас послезавтра вечером - к ужину. Прошу Залиня ждать меня. Мне необходимо с ним переговорить". Подумав, размашисто подписал: "С коммунистическим почтением ваш покорный слуга Альберт Винд". Теперь всякий поверит тому, что до вечера указанного дня Винд останется в Цесисе. Кто догадается, что утром того дня он сядет в поезд и исчезнет, раз навсегда разделавшись с именем Винда. Нужно было передохнуть, прийти в себя и отправиться за Соллем - преемником Залиня по роли, которую тому предстояло сыграть в жизни Квэпа. Квэп пошел в городской сад и сел на скамью. У него не было больше дома, где можно провести ночь. Глупо, отвратительно глупо! Безрадостность подобной перспективы могло искупить только то, что это, вероятно, последнее испытание, на последнем этапе его пребывания в Советском Союзе. Больше он не позволит себе свалять дурака - браться за выполнение того, что могут делать другие. Инга Селга уже на пути в Советский Союз, об этом написано в газетах. Она и примет на себя всю тяжесть дальнейшей работы. При этой мысли Квэп поднял брови и рассмеялся: какую мину состроили бы господа из советских редакций, если бы знали, что сообщение о "добровольном переходе" Инги Селга предназначено ему, Арвиду Квэпу, и что эта особа едет сюда вовсе не потому, что ее обуяла любовь к советскому отечеству, а потому, что ей приказано поступить в его, Квэпа, распоряжение для самой широкой диверсии, какая задумывалась за последние годы. К завтрашней ночи он должен убраться отсюда - задание, полученное от Шилде, подготовлено. Готовы взрыватели, заряды ждут в Риге. Ян Петрович Мутный получит добрый совет укрепить собственное положение в промысловой кооперации патриотическим мероприятием: объединение артелей по ремонту часов должно сделать подарок новому стадиону латвийской столицы - замечательные часы. Эти усовершенствованные приборы, установленные на колоннах под трибунами, будут показывать публике не только время, но и счет прошедших игр и число забитых мячей. Если бы не приезд Залиня и не подозрительные любопытные вокруг дома, Квэп мог бы удовлетворенно потереть руки. А вместо того он вынужден торчать на скамье, где назначено свидание с Соллем. Он взглянул на часы: до прихода Солля оставалось еще не меньше получаса. Квэп не допускал мысли, что Солль может не прийти или предпринять что-нибудь, подобное бунту Залиня. На этот раз Квэп применил совсем иной метод действий: он не запирал Солля в доме, даже не стеснял его в хождении по городу, пока у Солля не начала отрастать борода. Квэп полагался на то, что в отличие от Залиня у Солля было чистое прошлое. Солль был тихоня, которого легко удалось завербовать пустопорожними обещаниями. Наконец, - и это было очень важным в глазах Квэпа обстоятельством, - Солль был эстонец. У него не было тут ни близких, ни знакомых, и Солль достаточно плохо знал латышский язык. Если бы не радио, бросавшее в тишину парка свои каркающие вопли, ничто не мешало бы размышлениям Квэпа. Но его натянутые нервы болезненно реагировали на этот несносный шум, и, помимо собственной воли, он отметил в очередном припадке красноречия репродуктора знакомое имя Лаймы Зведрис. Поднял голову и настороженно прислушался. Из репродуктора доносился подчеркнуто бодрый голос диктора, нимало не схожий с голосом девушки из Краславы. Да и впрямь, совсем уж глупо вообразить, будто может заговорить покойница! Вот что могут наделать нервы! И все же хрип диктора заставил Квэпа заерзать на месте: "Передаем слово Лайме Зведрис". Колючий холод пробежал по спине Квэпа, колени задрожали отвратительной расслабленностью, которая хорошо знакома трусам. Квэп с трудом заставил себя не вскочить со скамьи и не броситься, куда глаза глядят. Усиленный репродуктором голос убитой им Лаймы Зведрис гремел гласом архангела. С разных концов парка доносилось уже не эхо, а голоса второй, третьей и пятой Лайм. Между тем Лайма Зведрис говорила о том, как она изучила опыт работы колхоза "Саркана Звайгзне" и как собирается передать этот опыт своим товарищам в Краславском колхозе. Она выздоровела, снова работает бригадиром, и ее доярки дают обязательство, освоив опыт доярок "Саркана Звайгзне", увеличить удой на двадцать процентов. Во всем этом не было ничего страшного. И вместе с тем каждое слово девушки впивалось в мозг Квэпа раскаленной иглой. Скоро ее слова перестали помещаться в его голове. Он слышал только ее тысячеголосый глас, все бивший и бивший его по распухшей голове. Вероятно, Квэп убежал бы от этого страшного места, если бы его не окликнул Солль. Квэп растерянно оглянулся, и только вид собственного костюма на плечах эстонца и широкое лицо, такое схожее с тем, что Квэп ежедневно видел в зеркале, когда брился, заставили его остановиться и протянуть Соллю дрожащую потную руку: милый Солль, он был заложником его безопасности; один только Солль мог обеспечить Квэпу жизнь и возможность бежать из СССР. Он заботливо усадил Солля на скамейку: - Вот тебе денежки, - сказал он так, словно уговаривал ребенка, - сейчас же иди, дружок мой, на вокзал и возьми билетики. Два билетика до Риги... - И уже двинувшемуся было Соллю: - возьми мне мягкое, а себе жесткое местечко. Слышишь? Ты понял меня, дружок: в разных вагончиках... Смотри, не перепутай, дружок. Он действительно думал, что так будет лучше: в мягком вагоне меньше народу, меньше глаз, меньше ушей. К тому же мягкий вагон есть только в таллинском поезде - меньше шансов попасть на глаза цесисцам, набивающимся в свой цесисский поезд, как сельди в бочку. А уж разные вагоны - это разумеется: пассажиры не должны видеть их вместе... Само собой разумеется: не два Квэпа в одном вагоне! Никому в Цесисе больше нельзя показаться. Голос Лаймы, наверно, заставил всех и каждого сказать: "Ага, значит, девочка жива? Интересно послушать, что она может сказать о происшествии в Алуксне". И садовая скамейка была слишком ненадежным убежищем для человека, которым, наверно, уже интересуется весь Цесис! Как хорошо было бы, если бы он обладал силою гипнотизера. Он приказал бы Соллю явиться в милицию и заявить, что он и есть Винд-Строд, добровольно сдающийся советским властям. Не зря же Квэп старался сделать этого эстонца похожим на самого себя!.. В милиции от Солля не могли бы добиться ничего, кроме того, что внушил бы ему Квэп, а сам Квэп тем временем... Он поймал себя на этих мечтах и рассердился. Теперь следовало думать только о том, чтобы довести до конца дело с Соллем. Это было самым важным, от этого зависело все остальное. 70. ПРОКЛЯТОЕ БОЛОТО С тех пор как люди пользуются поездами, бытует убеждение, будто железные ящики, поставленные на колеса, грохочущие и вздрагивающие на каждом стыке рельсов, бросающие пассажиров из стороны в сторону на всех неровностях пути; коробки, набитые сверху донизу чужими друг другу людьми; коробки со скамейками более узкими, короткими и жесткими, нежели домашние постели большинства едущих; коробки, в окна которых летом врываются клубы удушливого дыма, зимой - морозный сквозняк - будто эти несущиеся в пространство ночлежки - приятнейшее место для сна. Сколько раз уже Грачик убеждался в порочности ходячего заблуждения, будто в поезде хорошо спится, и все-таки, всякий раз садясь в поезд, он тоже повторял: "Вот высплюсь". Нынешнее путешествие не было исключением. Залинь услужливо откупорил бутылки - одну с лимонадом, две с пивом - и предложил Грачику подкрепиться бутербродами. Залинь выпил свое пиво и отправился в жесткий вагон, чтобы "мало-мало добрать", а Грачик, напрасно проворочавшись полчаса с боку на бок, принялся за книгу. Но вагон был тряский, и книгу пришлось отложить. Оказалось, приятно пройтись по платформе ближайшего разъезда - Арайши. Дорога была одноколейная, разъезды маленькие, уютные, остановки длинные. Грачик постоял возле паровоза, прошелся вдоль поезда, поинтересовался выставкой газетного киоска - использовал все, что могло развлечь во время прогулки, и после свистка кондуктора вернулся в свой вагон. На свободном нижнем диване устраивался новый пассажир. Он приветливо поклонился Грачику и с видом, говорившим, будто по первому требованию Грачика готов покинуть купе, спросил: - Ничего не имеете? Но мысли Грачика были слишком далеко, чтобы обращать внимание на любезности случайного попутчика. Поражение в Цесисе заставляло Грачика уже не в первый раз шаг за шагом перебирать свой путь там и искать ошибку, приведшую к неудаче. Его взгляд равнодушно скользил по внешности соседа, разложившего на столике обильный завтрак. Две большие булки были нарезаны толстыми ломтями, так же накромсана колбаса. Пассажир запихивал все это в рот большими кусками. Было видно, как куски перекатываются со стороны на сторону за его толстыми небритыми щеками и непрожеванные проходят горло. Время от времени он с жадностью отхлебывал из бутылки несколько глотков пива. Всякий раз, как он отрывал горлышко бутылки от губ, несколько капель стекало по его мясистому широкому подбородку, и он небрежно утирал их тыльной стороной руки - большой, мясистой, покрытой веснушками. Мысль о несоответствии этих веснушек цвету волос пассажира, невольно пришла Грачику: волосы были темно-каштановые, они прямыми прядями спадали на лоб и уши. У них был такой вид, словно уж бог весть как давно их не касалось мыло. Такой же неопрятный вид был у ногтей соседа - широких, плоских, с темными каемками по краям. Платье соседа вполне соответствовало его внешности: помятое, словно его обладатель спал не раздеваясь, оно казалось еще более грязным. Закончив завтрак, сосед сгреб со стола крошки в горсть и высыпал в рот. Прежде чем выбросить колбасные шкурки, обсосал их. Потом взял за горлышко бутылку и поглядел на свет. В ней оставалось пиво - совсем немножко, может быть, всего один глоток. Он поболтал эти остатки и, запрокинув голову, вылил себе в рот. При этом губы его вытянулись и стали похожи на разинутый рот огромной рыбы. Если бы впоследствии кто-нибудь сказал Грачику, что он наблюдал за всеми этими манипуляциями, Грачик решительно запротестовал бы. Ему казалось, что этого не могло быть уже по одному тому, что все в новом пассажире внушало ему антипатию. Толстые, плотоядные губы, дряблые щеки, подрагивающие при толчках вагона подобно желто-розовому студню. Даже нос - (большой, мясистый, похожий на картофелину с потрескавшейся кожурой, так много было на нем темных жилок, - и тот казался Грачику особенно неприятным. И тем не менее, вспоминая потом эту встречу, Грачик мог описать каждую деталь в костюме и внешности соседа и рассказать все, что тот делал, во всяком случае до того момента, когда сосед, запрокинув голову, допил пиво. Вид грязного шарфа, обмотанного вокруг шеи незнакомца, показался Грачику особенно отвратительным. Он встал и вышел из купе. Стоя в коридоре, он слышал, как на пол один за другим упали ботинки пассажира. Вероятно, пассажир лег. Это окончательно отбило у Грачика желание оставаться в купе. На первой же остановке он опять вышел на платформу, а когда вернулся в вагон, соседа в купе не было. Грачик снова взял было книгу, но читать не пришлось: в дверях появился Залинь. Его вид говорил о крайнем возбуждении. Прежде чем заговорить, Мартын затворил за собою дверь. - Винд прошел через мой вагон, - выговорил он так, словно видел привидение. И тут, сам не зная почему, Грачик сразу понял, что речь идет о человеке, сидевшем в его купе. - Он вас видел? - быстро спросил он. Залинь пожал плечами, как бы в сомнении, но Грачику было ясно: парень попался-таки на глаза Винду. - Он не должен от нас уйти, - сказал Грачик, перекладывая пистолет из заднего кармана в пиджак. Грачик быстро шел впереди неохотно следовавшего за ним Залиня. Прежде чем они миновали половину второго жесткого вагона, Грачик почувствовал, как кто-то сильно толкнул его в спину, и он, вытянув руки, полетел вперед по проходу. Следом за ним с такой же стремительностью несся Залинь. Падали с верхних полок пассажиры, гремели летевшие с сеток чемоданы, звенела разбивающаяся посуда. И, хотя эта внезапная остановка могла иметь тысячу причин, Грачик сразу решил, что она связана с тем, кого он ищет. Залинь, упавший сзади на Грачика, так придавил его своим большим телом, что пришлось ждать, пока Мартын поднялся на ноги. Тогда Грачик вскочил и бросился к выходу. Он перепрыгивал через барахтавшихся людей, через груды вещей. "Квэп"! - вот все, о чем он думал. - Туда, туда! - крикнул он Залиню, показывая в сторону, противоположную той, с которой сам спрыгивал на насыпь. Его взгляд искал грузную фигуру соседа, бегущего прочь от поезда. Но под насыпью никого не было. Вместо того, несколько человек бежали по бокам насыпи в сторону, обратную движению поезда. Грачик побежал туда же. Исковерканный труп человека, по которому прошло несколько вагонов, лежал на путях. Родная мать была бы бессильна его опознать. Грачик разглядел яркую полоску того самого синего в красную горошину шарфа, который видел на соседе по купе. Он опустился на колени и, не обращая внимания на протесты кондукторов, быстро обшарил карманы убитого. В руках Грачика оказались две паспортные книжки. В них имена: "Антон Строд", "Альберт Винд", Значит с Квэпом покончено!.. Тут он услышал крик со стороны леска, расположенного вдоль железнодорожной насыпи. Глянув туда, он увидел Залиня. Парень бежал к лесу. Грачик прыгнул с высокой насыпи и тотчас очутился по пояс в болоте. Пока он барахтался, Залинь уже вылез из болота и был возле опушки. Грачик увидел в его вытянутой руке пистолет. Когда Грачик почувствовал наконец под ногами твердую землю и что было сил побежал следом за Залинем, со стороны леса раздались один за другим два выстрела. Еще одно усилие - и Грачик был на опушке. Навстречу ему шел Залинь. Поймав взгляд Грачика, обращенный на его руку, Мартын тоже посмотрел на зажатый в своей руке пистолет. Он смущенно улыбнулся и протянул оружие Грачику. - Ушел... - виновато проговорил Залинь. - Винд... - Винд убит, - и Грачик указал на группу людей, столпившихся вокруг трупа. - Что же, по-вашему, я стрелял в убегающего покойника? - с обидой буркнул Залинь. - Это был Винд. И я попал, клянусь вам! Попал ему в спину. - Винд убит, - повторил Грачик. - Нет, он ушел... Проклятое болото!.. 71. СОВЕСТЬ СИЛСА Рабочие комбината встретили возвращение Силса более чем сдержанно. Он понимал: иначе не могло и быть. Начать с того, что с его бегством в Эстонию совпала крупная авария и не где-нибудь, а именно на сетке. Совпадение было случайностью, но оно плохо выглядело. Силс не обиделся, когда вместо прежней работы в цехе ему дали работу рядового электромонтера. Грачик, наблюдавший за жизнью Силса, видел, как нелегко ему в атмосфере отчуждения, и ясно представлял себе, как осложнится еще положение, когда в С. появится Инга. Из-за Силса ей придется испытать на себе все неприятности изолированности, которых в свое время не испытали сами Силс и Круминьш. Это не будет на пользу движению, одной из первых ласточек которого явилась Инга. Тень его проступка падет на Ингу, и сердце ее вместо того, чтобы раскрыться, может застыть. То, что Грачик находил Силсу десяток извинений, не облегчало положения, удар оставался ударом. Его нужно было поправлять. Таково было укорененное в Грачике Кручининым понимание воспитательных и политических задач его службы: ведомственные шоры не закрывали Грачику широких горизонтов жизни. За время общения с Кручининым Грачику пришлось изучить большую порцию юридической литературы. Он прочел и много воспоминаний деятелей правосудия и адвокатуры двух столетий. Перед ним прошла галерея людей старых поколений с различными взглядами, разного воспитания, стоящих на разных ступенях социальной и иерархической лестницы. Но лишь у немногих он отметил то, что можно бы назвать служением идее. В прошлом личности вроде Кони были алмазами, затерянными в пучине болота, готового ползти в направлении наименьшего сопротивления и наибольших доходов. Грачик покривил бы душой, если бы в угоду формуле благополучия стал утверждать, будто и сейчас все обстояло как нельзя лучше, будто ряды его профессии пополнялись только героями с кристальными душами. Он лучше многих знал, сколько есть чиновников, равнодушных к тому, что делается за рамками "вверенной" им должности; сколько есть ведомственно патриотичных, но государственно ограниченных людей, для которых беда начинается только там, где происходит нарушение писаных параграфов. Грачик с отвращением слушал довольных собою и жизнью бюрократов, равнодушно глядевших на расточительство и формализм, если это прямо не запрещено предписаниями высших властей. Грачик удивлялся прокурорам, полагавшим будто их функции - взять за жабры нарушителя любых норм, но не их долг сигнализировать об ошибочности самих по себе норм. Равнодушие к зародышу безобразия, хотя бы этот зародыш содержался в самых "законных" положениях, было противно Грачику. Были люди, называвшие себя друзьями Грачика и советовавшие ему покончить с этой "опасной" точкой зрения. Они считали более правильным смотреть на жизнь с позиций параграфов. Оправданием такого рода советчикам служило железное правило: законы и циркуляры пишутся наверху. А "верх" не ошибается. И не дело внизу спорить с тем, что пришло с горы. Закон не обязывал Грачика интересоваться судьбою подследственного или свидетеля после того, как тот вышел из его кабинета. Закон не вменял Грачику в долг воздействие на судьбу "перемещенных", раскрывшуюся перед ним на примере одного из них. И некоторые коллеги Грачика попросту улыбнулись бы химерической мечте изменить судьбу послевоенной эмиграции силами маленького работника органов расследования. Завет "толците, и отверзится вам" было неприлично переводить на советское правописание уже по одному тому, что этот завет был записан по церковно-славянски. Поэтому он оставался за переплетом кодекса поведения. А Грачик именно решил толкать, пока не отворится. Начать приходилось со смехотворно малого, с одного из тысяч - с Силса. - Опять твой Силс? - проворчал Кручинин, когда Грачик рассказал ему о своем намерении вплотную заняться судьбой Силса. - Опять вера в человека и прочее?.. Но скепсис Кручинина не смутил Грачика. Он знал, что вся эта суровость, насмешливость и недоверие - лишь форма испытания меры собственной убежденности Грачика в том, что он делал. Поэтому он с уверенностью сказал: - Душевные качества Силса - один из элементов общественной функции, какая теперь на нем лежит. Люди на комбинате должны проявить максимум терпения, максимум мягкости и доверия... - Ты неисправимо прекраснодушен, Грач, - Кручинин сокрушенно покачал головой. - Чего ты хочешь?.. Изо дня в день, устно и в печати, в литературе, в кино и в театре мы требуем от людей бдительности, мы вооружаем их против тех, кто держит камень за пазухой. А ты их разоружаешь: доверчивость враг бдительности. - Доверчивость не синоним доверия, джан. - Доверие тому, кто его нарушил, - не слишком ли это? Я не верю твоему Силсу. Глядя на вещи без сантиментов, мы должны признать, что к нам засылались не лучшие из числа "перемещенных". - Разве они виноваты в том, что стали тем, чем их сделали? - горячо возразил Грачик. - Я их и не виню - только констатирую: - их делали нашими врагами. А по теории почтеннейшего дона Базилио, если очень стараться, то кое-что всегда выходит, когда дело касается подлости. Таким образом, хотят они того или нет, выгодно нам это или нет, но те, кто падал к нам с неба при помощи иноземных парашютов, - не лучшая часть человечества, в том числе "перемещенного" человечества. А я не принадлежу к числу людей, воображающих, будто достаточно бросить благие семена в душу человеческую, как тотчас взойдут цветы благолепия. Дело не только, а может быть, и не столько в семенах, сколько в душе. В такой душе, как, скажем, душа Квэпа, не вырастет ничего пристойного, чем и сколько ее ни удобряй, ни обсеменяй. - Силс - не Квэп! - сердито заявил Грачик. - Но он его порождение. А ты нет, нет, да и глупеешь... Ну, ну, не обижайся, я не то хотел сказать. Просто: наивность, когда она не в шутку, тебе не к лицу. - Вы предпочитаете цинизм? - исподлобья глядя на Кручинина, спросил Грачик. При этом его обезображенное лицо приобрело почти свирепое выражение. Кручинин еще не привык к этой новой внешности молодого друга, и всякий раз, когда слишком пристально смотрел на Грачика, ему начинало казаться, что тот прочтет в его глазах сострадание. А это меньше всего подходило бы к их отношениям. Поэтому Кручинин часто становился теперь сух там, где прежде этого не произошло бы. Быть может, поэтому чаще, чем в прошлом, его голос звучал насмешливо. Вот и сейчас он довольно жестко сказал: - Я и не жду от тебя объяснения. Мне достаточно факта существования удивительной аномалии. Обычно чем больше удаление от предмета, тем он кажется меньше. Чем ближе к нему наш глаз, тем больше предмет. Из-за зайца можно не увидеть слона, из-за спичечной коробки - горизонта. А с человеком - наоборот. Чем мы от него дальше, тем он больше, а по мере приближения к нему, становится все меньше. Стоит сблизиться с ним так, что видишь каждую его черту - и его величие редко сохраняет свою внушительность. - Где мой славный, добрый, любящий людей Нил Платонович?! - Не огорчайся, - добродушно заявил Кручинин. - Ежели того требует польза дела, готов несколько поступиться своим принципиальным недоверием. И хотя очень хорошо вижу твоего Силса, готов сделать вид, будто верю... даже ему. - В этом деле очень многое будет зависеть от Инги Селга. Кручинин неопределенно усмехнулся и несколько мгновений молча глядел на Грачика. - А ты уверен в том, что эта особа... - Он не договорил. Грачик боялся поверить тому, что могло скрываться за этой недоговоренностью: - Вы на самом деле допускаете, что она?.. Ему тоже не нужно было договаривать, чтобы Кручинин его понял. - Видишь ли, - подумав, ответил Кручинин. - Я не думаю, что те, там, - безнадежные дураки. Они подлецы, а подлость почти всегда порождает ошибки. Но только тот, кто самоупоенно не видит собственной глупости, не замечает или, вернее говоря, не хочет признать за врагом права на ум. Так легче свои ошибки и поражения выставлять не в качестве последствия собственной глупости, а как результат коварства и подлости врага. А подлость тоже ведь может быть умной. Хотя этот ум и негативен - он остается умом, а не глупостью... Когда мне говорят, что Инге Селга "удалось бежать"... Не договорив, он сделал движение рукой, выражающее сомнение. - Вывод, джан, вывод! - нетерпеливо потребовал Грачик. - А ты сам не хочешь его сделать? - Если она бежала, значит, они... ничего не имели против ее бегства? - словно через силу выговорил Грачик. - И может быть, даже имели кое-какие "за". - Вы сами предостерегали меня от шпиономании, - вспылил Грачик. - Шпиономания и критическое отношение к людям - не одно и то же, старина. Одно - признак болезни психики, второе - признак ее устойчивости. 72. ОПЯТЬ РУКА ПАЛАЧА Когда Грачик рассказал о происшествии с падением человека под колеса поезда между Цесисом и Ригой, точнее - на перегоне Арайши - Игрики, Кручинин с неподдельным удовольствием воскликнул: - Преступник получил то, что ему причиталось. Палач казнил сам себя. - Вы имеете в виду Квэпа? - спросил удивленный Грачик. - А кого же еще? Или тебе мало двух паспортов на одного? Грачик пытался и на этот раз уловить в голосе Кручинина иронию - ее не было. Неужели старый волк верит тому, что под колесами вагона оказался Квэп? Ведь такая важная примета Квэпа, указанная портным Йевиньшем, как татуировка на груди, отсутствовала у погибшего. А судить о том, имелся ли на его шее характерный шрам от пореза жестянкой, не было возможности: колеса поезда сделали свое дело - привели тело в состояние полной неузнаваемости. Если бы даже татуировка и была искусно сведена преступником, то рентгеноскопия обнаружила бы ее следы в нижних слоях кожного покрова. - А где уверенность, что не существует средства избавлять агентов от старой татуировки, - спокойно возразил Кручинин. - Парадоксальный факт: те, кому не хочется иметь никаких примет, оказываются татуированными и подчас весьма фривольным образом. Понятно, что не одна голова поработала над тем, как бы от этих знаков избавиться. Они одинаково неудобны как шпионам, так и обыкновенным гангстерам. - Кручинин снисходительно похлопал Грачика по плечу. Но от этого Грачику только вдвое больше захотелось доказать, что человек под поездом - не Квэп. - Квэп блондин, светлый блондин, с усами соломенного цвета, а убитый - не блондин. - У него светлые волосы, - сказал Кручинин, - посмотри протокол. - Протокол составлен на месте, а потом когда волосы, как обычно у покойников, несколько отрасли, обнаружилось, что от корней пошли вовсе не светлые, а совсем темные волосы, - возразил Грачик, довольный тем, что может поймать Кручинина хоть на какой-нибудь неточности. - Убитый красился перекисью водорода. - Вот как? - с неудовольствием сказал Кручинин. Он готов был поверить в правоту Грачика, но из педагогических соображений не хотел это показать. Нужно было выставить Грачику все возможные возражения, чтобы заставить его укрепить свои доводы. - Кто тебе сказал, что и Квэп не красил волосы? Или Йевиньш бывал вместе с ним у парикмахера? - Не один же Йевиньш видел Квэпа блондина. - Правильно, Квэп едва ли выходил на плац, чтобы объявить о том, что он фальшивый блондин. - А зачем Квэпу шатену становиться блондином? - недоумевал Грачик. - Ты можешь дать ответ на вопрос: зачем тысячам женщин прекрасные темные волосы, данные природой, превращать в безобразную паклю при помощи той же перекиси? На подобные вопросы нет здравых ответов. Квэп хотел быть блондином. Вот и все. Твой довод с потемнением волос трупа у корней, как доказательство того, что это не Квэп, - для меня не убедителен. - Допустим... допустим... - неуверенно проговорил Грачик. Кручинин, пользуясь его заминкой, беспощадно продолжал свое: - И, наконец, Квэп был косолап. - И когда Грачик подтвердил его молчаливым кивком головы: - А у этого трупа судебно-медицинская экспертиза тоже обнаружила косолапость правой стопы, - заключил Кручинин. - Косолапость правой стопы?.. - машинально повторил за ним Грачик... - да, да, конечно, косолапость правой стопы... На этом закончился разговор: Грачик, казалось, сдался. Но при словах Кручинина о косолапости убитого человека на правую ногу, ему пришло на память, что левая нога пострадавшего была исковеркана колесами и врачи не могли установить, не страдал ли обладатель косолапостью на обе ноги? Возможная косолапость убитого на обе ноги стала навязчивой идеей Грачика. Он уже не видел впереди покоя, пока не узнает, была ли косолапость правой ноги удачным совпадением, которого может быть нарочно искал Квэп, или она вовсе и не была доказательством, так как убитый страдал общей косолапостью. Грачик принялся за исследование этого вопроса: разыскал обувь убитого и, не побрезговав надеть его ботинки, попробовал пройтись в них, разным манером выворачивая ноги. Он тщательно изучил, какого рода снашивание подметок и каблуков при этом происходит. Таким образом он установил, что характер износа у обоих ботинок убитого один и тот же вследствие косолапости на обе ноги. Это открытие разбивало доводы Кручинина. Но Грачик не решился говорить об этом открытии, прежде чем оно не было подтверждено экспертизой. Зато тогда-то он поспешил к Кручинину и с видом победителя предъявил ему протокол экспертов, не заикнувшись о том, что предварительно проделал всю работу сам. Кручинин как ни в чем не бывало сказал: - Ну что же, они правильно сделали, что произвели такое исследование. Когда собрано все вместе: отсутствие татуировки, искусственная окраска волос, двойная косолапость, я, согласен: погиб не Квэп. Но тогда я спрашиваю: кто? - Выясним и это, - уверенно ответил Грачик, делая вид, будто его не задевает равнодушие, с каким Кручинин принял то, что самому ему казалось важнейшим звеном в расследовании дела. - Погибший под поездом - не Строд в не Винд. Ни с одним из этих паспортов больше не скрывается преступник. Я вижу, как ему хотелось избавиться от этих имен, от самого себя! - Грачик со страстью выговорил последние слова. - А разве не вы твердили мне, что преступник, начинающий бояться своего собственного "я", может считать себя пойманным? - А как обстоит дело с твоим вторым протеже - с Залинем? - ни с того ни с сего спросил Кручинин. - Ты выяснил, каким образом у него очутился пистолет? - Пистолет был у него спрятан в саду в Цесисе. В прошлый раз, когда Залинь оттуда так поспешно бежал, он не успел его забрать и взял на этот раз. - Чтобы совершить еще какую-нибудь гадость? - скептически проговорил Кручинин. - Он говорит, что пистолет не был ему нужен, - с живостью отозвался Грачик. - "Жаль было бросить "хорошую штуку". - И этой "хорошей штукой" он угрожал бы первому, кто стал бы ему поперек пути. - Он уверяет, что собирался принести его мне или просто выкинуть по приезде в Ригу. - Жаль бросить в Цесисе, но не жаль выкинуть в Риге. Логично! А что ты ему на это ответил? - Попросил не болтать глупостей. - Хоть один умный ответ! - Да ведь не это же главное... - оправдываясь, ответил Грачик. - Важно, что увидев убегающего Винда и погнавшись за ним с пистолетом, Залинь понимал, что ему не миновать ответственности. И все-таки... - Герой? - Он так и говорит: решил ответить по 182-й, но не упустить Винда. - Ишь ты, и статью знает!.. А насчет "не упустить" странновато: молодой парень, а не угнался за этой дрянью Квэпом. - У Квэпа был большой фор - настойчиво защищал свое Грачик. - Нам обоим пришлось пробираться болотом, а Квэп бежал по сухому. И все-таки Мартын клянется, что не промахнулся. Если это так, то мы рано или поздно отыщем раненого. Лечебные учреждения Риги и все практикующие врачи предупреждены. - А кто сказал, что Квэп явится в Ригу? - Непременно явится! - убежденно мотнул головою Грачик. - Тут легче всего скрыться, а он вынужден искать теперь наиболее верных путей спасения. - И развивая линию своих размышлений: - Пуля пистолета, из которого стрелял Залинь, очень интересна: медная оболочка с усеченным конусом; оригинальный способ крепления к гильзе. Снимок с пули разослан всюду. Любой врач, который извлечет такую пулю из спины пациента, узнает ее. А как только мы ее получим, будет проще простого доказать, что она выпущена из пистолета Залиня. И сам пистолет тоже необычен, - оживленно продолжал Грачик, - характерная особенность: номер выбит на внутренней поверхности патронника - при выстреле на гильзе отпечатывается номер оружия, Каждая выстреленная гильза получает паспорт. - Это, конечно, занятно, - согласился Кручинин, - но в спине Квэпа может сидеть только пуля, а не гильза. Значит, номер тут ни при чем. Но и впрямь интересный пистолет. - И нельзя было понять, действительно Кручинин заинтересован или смеется над Грачиком. - Интересно это или нет, - начиная обижаться, отозвался Грачик, - а у меня в руках важнейшее обстоятельство: Строд - это Винд, Винд - это Квэп, Квэп - бывший палач, а бывший палач - убийца Круминьша. - Кручинин внимательно следил за лицом Грачика, пока тот говорил: да, его экзаменующемуся ученику достался трудный билет. Но Грачик тоже не принадлежал к ученикам, которые легко дают себя сбить: - Мы разыскали-таки дом, где жил Винд. В этом нам помогли сами жители. При обыске обнаружено кое-что ценное. - Наверно, деньги? - Да, да, и деньги в разной валюте. Немаловажное обстоятельство, работающее на меня: получить поддержку из-за рубежа ему больше не удастся, надо искать деньги здесь у нас. Это куда сложнее. Но важнее другая находка: тонкая прочная веревка, такого же характера, как та, на которой был повешен Круминьш. Очень удобна для завязывания узлов. - Может быть и от одного куска? - в сомнении спросил Кручинин. - О, нет, - поспешил ответить Грачик. - Куплена в самом Цесисе. Мы нашли лавку. Но дело не в этом, а в том, что на ней оказалась отлично вывязанная, заранее приготовленная удавка - возможно та, которую Квэп-Винд собирался накинуть на шею погибшему... - Грачик сделал паузу, желая заинтересовать слушателя. - Узел на удавке завязан теми же руками, что на шее Круминьша и на пакете в колодце, - руками профессионального палача. Это - "узел Квэпа". 73. ДУРНО ВОСПИТАННЫЙ УЧЕНИК По установившемуся между друзьями неписанному соглашению на время обеда все деловые разговоры