много факта биографии, то сам по себе факт принадлежности к Вселатвийскому профсоюзу не помешал бы ему плодотворно работать и заслужить доверие народа. Как часто бывает в таких случаях, мысленный вопль "черт меня дернул скрыть" был единственным отчетливым пунктом в мешанине, заполнявшей мозг. Снотворное не прекратило работы мозга. Сквозь муть полусознания давило что-то темное и тяжкое. Преодолевая дремоту, он вдруг вспомнил: на даче у него - этот... Строд! И второе "черт меня дернул" прорезало мозг. Мутный встал, подошел к окну и дернул штору так, что ее оборванный край неуклюже повис поперек окна. Улица шумела все еще продолжающимся, невыносимо длинным нынче днем. Мутный взглянул на часы: оказывается, он проспал всего пятнадцать минут. Это со снотворным-то!.. Что же заставило его вскочить?.. Что?.. Ах, да - Строд на даче! Шаркая, словно прошел сто километров, Мутный поплелся из комнаты в комнату. Ему нужен второй ключ от дачи. Сейчас же нужен ключ! Он обошел все пять комнат - в квартире царила та самая тишина, которой он прежде так гордился, как признаком респектабельности. Но теперь эта тишина казалась ему не аристократической, а могильной. То, что жена ушла в такой день, казалось признаком конца. Именно конца!.. Однако... Что?.. Ах, да: он должен немедленно избавиться от этого типа, сидящего на даче. И в такой день, когда могут... Что могут?.. Нет, нет, это уже глупости! Никто ничего не смеет подумать об Яне Мутном! Кто смеет заподозрить?! Да, но если уж выяснилось, что он скрыл свою принадлежность к желтому профсоюзу?.. Всего-навсего?! Ведь никто же не называл преступниками людей, когда-то входивших в это объединение. Почему же так преступно глупо получилось у него?.. Неужели потому, что открыть свое членство во Вселатвийском профсоюзе - значило сказать только десятую долю того, что нужно было открыть! А забастовка рабочих - сторонников рижского ЦБ в лиепайском порту, а срыв этой забастовки силами штрейкбрехеров, поставленных Вселатвийским профсоюзом? А его, Яна Мутного, участие в этом? По мере того как приходили воспоминания, Яну Петровичу делалось все более не по себе: совсем, совсем некстати на даче у него торчит этот Строд!.. Да и Строд ли он вообще?.. Может быть, самое правильное позвонить в Комитет Государственной Безопасности и сказать, что он заманил к себе на дачу подозрительную личность?.. Нет, глупо! Как только возьмут Строда, он начнет болтать и наплетет еще невесть что, о чем, может быть, забыл сам Ян Петрович и что было бы совсем некстати в нынешней ситуации... Нет, нет! Подальше от КГБ. Еще удастся как-нибудь ликвидировать все это своими силами... Нужно только поскорее отделаться от Строда. Для этого нужен ключ от дачи... Ключ от дачи... Ключ от дачи! Немедленно ехать в Лиелупе, и если там еще нет Строда, вызвать милицию: пусть он, подходя к даче, увидит милиционера - это отобьет у него охоту лезть туда... Да, да, вот верный план! Но куда же Бела девала ключ? Ян Петрович судорожно рылся в туалете жены, отыскивая второй ключ от дачи. Сколько дряни женщина способна напихать в туалет! Он и не подозревал, что у Белы есть все эти кремы и мази, всякие приспособления для завивки, мытья, сушки волос и невесть для чего еще! Какая суета сует, кажущаяся сейчас лишней, вовсе не нужной для нормальной жизни нормальных людей! И конечно, как всегда, вперемешку с помадой и подвязками, квартирные и телефонные жировки (это вместо того, чтобы бережно складывать их в одно место!); рецепты врачей и кулинарок (вместо того, чтобы аккуратно наклеивать их в тетрадь); записки, письма... (вместо того, чтобы сжигать их). И даже вон какое-то длинное-предлинное заявление... Какая-то копия? Нет, черновик, очевидный черновик заявления... В ЦК?... Совсем странно: какие дела у Белы с ЦК, о которых не знал бы он, ее муж? Как ни торопился Мутный отыскать ключ от дачи, внезапно возникшее любопытство взяло верх: взгляд с привычной легкостью бюрократа побежал по неразборчивым строкам, наскоро, видимо, в волнении, набросанным его женой. Но чем дальше он читал, тем медленее двигался его взгляд. Наконец, остановился совсем. Рука, державшая лист, опустилась. Потом через силу снова поднял лист к глазам и принялся еще раз читать уже прочитанное. На этот раз вникал в смысл каждого слова: "Со слов товарищей, знавших мужа во времена буржуазной республики, мне стало известно его прошлое. Эти товарищи, являющиеся сейчас делегатами съезда промысловой кооперации (их имена - ниже), колеблются открыть то, что им известно и что, по моему убеждению, несовместимо с руководящей работой, на какую сейчас выдвигается Ян Мутный. Я посоветовала им обратиться в Центральный Комитет, но у меня нет полной уверенности, что они это сделают: некоторые из них, не члены партии, ложно представляют себе, будто это не их дело и будто партия и без них знает, что делает, и не нуждается в их советах. Поэтому я считаю своим долгом передать вам с их слов то, что я узнала о своем муже Яне Мутном!"... Дочитав до этого места, Мутный судорожно смял лист. Он уже знал, что написано дальше, знал имена... Прошло, вероятно, несколько минут, прежде чем он разжал большой крепкий кулак - кулак грузчика, - и удивленно посмотрел на ком бумаги. С остервенением швырнул его на пол и растоптал ногой. Раскидывая в ящиках туалета все, что попадалось под руку, он отыскал наконец ключ от дачи. Но какова Бела, какова эта тихоня с ее идеалом "респектабельной" жизни! Донос на "Яна Мутного"! Он стал для нее всего только "Яном Мутным"! Ненависть горячей волной залила мозг: попадись ему сейчас Бела, она узнала бы, что такое кулак грузчика, - одним ударом он свалит ее с ног, будет бить и топтать. Проклятая баба!.. "Ян Мутный"!.. Дай только время избавиться от Строда, и он покажет доносчице, чего стоит измена "Яну Мутному"! Уже одетый, собравшись было уходить, он вдруг вспомнил о глухой старухе. Он прикажет ей впустить Белу в дом, запереть дверь и убрать ключ, чтобы жена не могла сбежать до его возвращения из Лиелупе. И уж тогда... Ян Петрович быстрыми шагами направился к каморке прислуги, но, отворив ее дверь, остановился как вкопанный: на убогой постели лежала вовсе не старуха, а на спине, с беспомощно повисшей к полу рукой, вытянулась Бела Исааковна. Ее лицо, каким он никогда его не видел, было похоже на маску покойницы - бледное, с заострившимися чертами, с глубокой складкой страдания вокруг рта. На комоде, у изголовья, стоял наполовину опорожненный стакан с водой и валялась стеклянная трубочка из-под лекарства. Когда прошло первое удивление Яна Петровича, он сделал было шаг в каморку: он мог сейчас же расправиться с Белой Исааковной, сделать все, что собирался сделать по возвращении с дачи. Стараясь не шуметь, осторожно замкнул дверь, вынул ключ из замка и, просунув в щель под дверью, ударом ноги толкнул в каморку как можно дальше. Несколько времени постоял у двери, опустив голову, тупо глядя в пол. Наконец, входная дверь без шума затворилась за Мутным. Покинутая им квартира представляла собою удивительную картину: все ящики письменного стола, шифоньера, комода были выдвинуты, ил содержимое в беспорядке раскидано по полу. В кабинете на газовом камине - гордости "аристократического" быта Яна Петровича - громоздилась гора пепла. Огонь широкой горелки был погашен. В комнате стоял чад горелой бумаги, все больше перебиваемый запахом газа, продолжавшего выходить из незакрытой горелки в камине. 86. ДАЧА В ЛИЕЛУПЕ Начинались сумерки, когда Мутный сошел с поезда на платформе Лиелупе. Накрапывал дождь, и Ян Петрович поднял воротник пальто. Право, он поднял воротник и надвинул на уши шляпу только из-за дождя, а вовсе не для того, чтобы его труднее было узнать. Он шел прямо через лес, неудобным, но самым коротким путем: лишь бы поскорее перехватить проклятого Строда! Оскользаясь на корнях сосен, увязая в зыбком песке, с иглами хвои, набившимися в ботинки, Мутный бежал, задыхаясь. Этот отвратительный тип, наверное, рыщет вокруг дачи! А может быть, нарушив приказ Мутного, разлегся на диване в комнате Яна Петровича, уверенный в своей безопасности. Ян Петрович приостановился на углу своей улицы и осмотрелся: ставни дачи затворены, калитка на запоре. Нарочито не спеша подошел к палисаднику на случай, ежели его кто-нибудь видит. Стукнула щеколда, звякнули стекла балконной двери. Если "Строд" уже здесь - он это непременно услышал. Ян Петрович хотел было выйти во двор, чтобы снаружи оглядеть чердак: если что-нибудь подозрительное увидит он, то значит могли сто раз увидеть и другие. Но тут же подумал, что соседи могут заметить и его самого разглядывающим чердак. Все еще нерешительно переступил порог столовой. Тут ему показалось, что за его спиной кто-то есть. Быстро обернулся и в испуге попятился: он не знал этого человека. Строд тут не один? Немедленно, как можно скорей выгнать этих людей! - Отдайте ключ и немедленно вон! - резко проговорил он, как умел приказывать, когда сердился. - Ваш ключ? - спросил незнакомец. - Не валяйте дурака, - прикрикнул Ян Петрович совершенно так же, как сегодня утром на него самого цыкнул Строд. - Ключ! - О каком ключе вы говорите?.. - спокойно спросил незнакомец и вдруг рассмеялся: - Ах, вот оно что: вы отдали ему ключ. - И сразу став серьезным, также спокойно и твердо сказал: - Садитесь! В третий раз за этот день ноги Яна Петровича отказались его держать. Зубы Яна Петровича еще стучали по краю поданной ему чашки с водой, когда незнакомец, приготовив бланк, задал первый вопрос: - Фамилия? Имя, отчество? Ян Петрович будто и не слышал вопроса. Его расширенный взгляд был устремлен на бланк протокола, и в голове лениво толклась несуразная мысль: почему он розовый?.. Розовый бланк?!.. Прервав составление протокола, уполномоченный негромко сказал вошедшему из соседней комнаты сотруднику: - Проверьте: снаружи дача должна казаться пустой, - и добавил, поглядев на понуро сидящего Мутного: - И полная тишина... Мы даже прекратим эту беседу. Из этого Ян Петрович сделал вывод, что "Строда" еще нет, и вздохнул с облегчением. Не потому, что он за него боялся, нет! С величайшей готовностью задушил бы он сейчас этого субъекта собственными руками. А просто Яну Петровичу казалось: не появись Строд - и улик против него, Мутного, не будет. Все окончится простым испугом. Если за минуту до того он был готов повиниться, - то сейчас, когда мелькнула эта надежда, решил молчать. - Странное недоразумение, - начал было он, но уполномоченный только строго взглянул на него, и Мутный поспешно закивал головой и осторожным движением, будто даже оно могло нарушить тишину, отер вспотевшие от страха ладони о брюки. Квэп еще издали, едва перейдя проспект Булдури, стал приглядываться к тому, что делается вокруг. Он прошел мимо нужного поворота и непринужденно зашагал к морю. Только оттуда, укрываясь за соснами, повернул обратно к даче Мутного. Уже начав было обходить участок, заметил в заборе заднюю калитку, выходившую на дюны. В нее можно было войти, оставаясь невидимым с улицы. Калитка была не заперта. Квэп остановился, прислушиваясь, и даже, как волк, понюхал воздух. Он не замечал этого движения. Оно было инстинктивным и со стороны выглядело странно. Внимательно, не переступая границы участка, пригляделся к затворенным ставням. В них было что-то, что ему не нравилось. Силился вспомнить: не был ли вон тот ставень в окне второго этажа отворен утром, когда он делал разведку. Почему же он затворен сейчас так же, как все ставни первого этажа? Ведь с утра на даче никого не должно было быть!.. Квэп отступил за сосну и терпеливо стоял, не шевелясь. Малейший звук, раздайся он на даче, был бы ему слышен. Но там было тихо. Как вдруг Квэпу показалось, что в сердечке, вырезанном в подозрительном ставне, что-то шевельнулось - едва заметно, на один короткий миг... Квэп сунул сжатые кулаки в карманы пиджака с такою силой, что треснул шов на плече: - Почудилось или?.. Он продолжал наблюдать. И вот теперь уже был уверен: в отверстии сердечком - человеческий глаз. Может быть, наблюдатель просто моргнул. Но этого было достаточно. Квэп отделился от укрывавшего его дерева и, пренебрегая необходимостью скрываться, - теперь это, очевидно, уже не имело значения, - зашагал к главному проспекту. Все ускоряя шаги, он, незаметно для себя, даже побежал. Из-за забора какой-то дачи его облаяла овчарка. Спохватившись, перешел на шаг. На проспекте Булдури огляделся; слева, от военного санатория медленно двигалось такси; у стекла - зеленый огонек. Квэп шагнул на середину улицы и поднял руку. - Быстро!.. - приказал он, вскакивая в заднее отделение кабины. - Если далеко, придется заправиться, - предупредил шофер. - Заправимся двадцать раз. Нажимайте! - раздраженно приказал он сквозь стиснутые от нервного напряжения зубы. - Тут ограниченная скорость, - невозмутимо возразил шофер, не увеличивая скорости. Из-за поворота, ведущего к вокзалу Лиелупе, показались двое прохожих. Они были пьяны и, не обращая внимания на сигналы шофера, остановились посреди дороги. Один из них поднял руку, желая задержать машину. - Не смейте останавливаться! - приказал Квэп. Чтобы не сбить пьяниц, шоферу пришлось резко затормозить. Пальцы Квэпа впились в его плечо. Горящими от ненависти глазами он смотрел на покачивающегося перед стеклом машины человека. Тем временем второй пьяный рванул дверцу и без церемоний влез на сиденье рядом с Квэпом. - Не снимайте рук со спинки, - проговорил этот человек неожиданно трезвым голосом. В то же мгновение второй пьяный очутился рядом с шофером. Не ожидая указаний, шофер дал газ и свернул к вокзалу, но на первом же уширении дороги развернулся и полным ходом поехал обратно к даче Мутного. Квэп молчал: он понял все. Мысли остановились. Только пальцы все крепче впивались в спинку переднего дивана, пока рука соседа, быстро обшарив его карманы, овладевала пистолетом. "Вот и все..." - подумалось Квэпу. Он без сопротивления вышел из автомобиля и пошел к даче по аккуратно окаймленной настурциями дорожке. Особенно хорошо запомнилось то, что фасад дачи выкрашен в желтую краску, а ставни обведены коричневой и зеленой полосой... Ставни!.. Поднял взгляд ко второму этажу. Подозрительный ставень был распахнут настежь. 87. СТАТЬЯ 55 УПК Когда защитник, назначенный Квэпу, ознакомился с делом, он понял, что Квэп виноват по всем пунктам предъявленного обвинения и адвокату придется поломать голову, чтобы найти доводы для защиты. При всей уважительности роли защитника в состязательном процессе адвокат не испытывал удовольствия от необходимости доказать право на снисхождение для заведомого врага народа, страны, государства и мира. Поступками и мыслями Квэпа руководил теперь единственный мотив - животный страх. Страх вытеснил все, вплоть до разумных доводов самосохранения. В таком состоянии Квэп был меньше всего способен откровенно рассказать обстоятельства дела. А только так адвокат мог разобраться в политическом смысле и в психологической обстановке преступления. Быть может, тогда опытному адвокату и удалось бы отыскать что-нибудь, говорящее в пользу обвиняемого. Но Квэп молчал. - Хорошо, - сказал, наконец, адвокат. - Единственное, что я могу сделать в подобной обстановке, - найти повод для отсрочки дела. Это даст вам время прийти в себя и понять, что в ваших интересах рассказать мне все, а так... - адвокат развел руками. Квэп оторвал взгляд от пола и, исподлобья глядя на защитника, хмуро процедил сквозь зубы: - Конечно! Вам заплатят за то, что выудите из меня признание. Адвокат отбросил перо. - Я обязан вас защищать. Понимаете: обязан! - с возмущением проговорил он. - Наш Уголовно-процессуальный кодекс обеспечивает вам защиту. - Ну да, вы обязаны меня защищать. - Повторил Квэп. - Обязаны! - И понизив голос почти до шепота: - Вытащите меня отсюда, и вы станете богатым человеком. Слышите: богатым! Поедете куда хотите, построите дачу у Черного моря. Настоящую виллу, такую, в которой приятно жить хоть сто лет. У вас будет капитал на всю жизнь. Вы оставите вашим детям столько, что им, как и вам, никогда не придется работать. - Квэп говорил быстро. Брызги слетали с его губ. Адвокат брезгливо посторонился, но не мешал ему говорить. - А если боитесь - мы вытащим вас отсюда. Выбирайте страны, где хотите жить... Спасите меня, делайте что-нибудь; заплатите следователю, судье - всем, кому надо, сколько надо. Не стесняйтесь в деньгах. Только скажите, что вы меня спасете... Что вы молчите? Боитесь продешевить?.. Он наклонился вперед так, что едва не касался подбородком стола. Его глазки впились в лицо адвоката, рот был приоткрыт, дыхание с хрипом вырывалось из груди. - Боюсь, мы не поймем друг друга, - ответил адвокат и покачал головой. - Если бы это не противоречило правилам советской адвокатуры - я бы попросил освободить меня от защиты. - Трус! - злобно прошипел Квэп. - И тот, кто придет вместо вас, будет такой же трус!.. Хорошо, что вам не удалось поддеть меня. "Откровенное признание!" Нет, нет, я ничего не говорил! Я ни в чем не виновен. Я никогда не совершал ничего дурного. Меня принимают за другого - я вовсе не Квэп! Когда Квэп умолк, задохнувшись от душивших его злобы и страха, адвокат, стараясь скрыть охватывавшее его чувство презрения, повторил: - Попробуем затянуть дело. Появилось новое обстоятельство - новый свидетель. Возбудим ходатайство о доследовании... - он терпеливо излагал свои соображения, но Квэп даже не смотрел на него. Заметив это, защитник собрал свои бумаги. Только когда стукнул отодвинутый им стул, Квэп поднял было голову, но тотчас же уронил ее, и взгляд его остался тупо бессмысленным. Таким и только таким видели его следователь, прокурор, защитник. Несмотря на профессиональную привычку к типам, внешне, может быть, еще более омерзительным, чем Квэп, адвокат не мог заставить себя без отвращения говорить с ним, советоваться, отыскивая способы спасения этой никому не нужной жизни. Чем ближе он знакомился с подзащитным, тем тверже приходил к убеждению в его неисправимости. А какой смысл сажать безнадежного нахлебника на шею народу? Еще один иждивенец? Зачем возня с такими, как Квэп?.. Но тут же сам адвокат восставал против подобного допущения. Он был членом корпорации, чья обязанность - состязание с обвинением. В полную меру своих знаний и способностей защищая преступника от карающей десницы закона, адвокат способствует верному решению суда и действует на пользу обществу. Только проникнувшись подобного рода убеждением, можно было найти в себе силы защищать Квэпа. 88. ЕСЛИ БЫ ГЛАЗА ГОВОРИЛИ! Ходатайство защиты о доследовании дела было удовлетворено. Вся последующая работа Грачика велась под непосредственным наблюдением Яна Валдемаровича Крауша. Генеральный прокурор часто присутствовал на допросах, ничем, однако, не нарушая хода мысли Грачика и не вмешиваясь в его действия. Взвесив все, что ему сказал когда-то по поводу этого дела Спрогис, Крауш решил сам выступить с обвинением в предстоящем процессе. Но и на этой заключительной стадии следствия Квэп, несмотря на абсурдность такого поведения, продолжал искать спасения в отрицании даже того, что он Квэп, что он Строд, что он Винд. В дополнение ко всему он стал плакать. Слезы без конца и по всякому поводу, а иногда и без повода представлялись ему средством защиты. Он тихо обливался слезами или громко рыдал, выжимая из себя неиссякаемый запас слез. Грачик решил еще раз быстро пройти по всему делу: - Проследим ваш путь с момента появления в окрестностях Риги, - сказал он Квэпу. - Вы приехали на остров у озера Бабите... Квэп отрицательно качнул головой. - Вы пришли на явочную квартиру на старой мызе. - Отрицаю. - Вы вступили в контакт с Линдой Твардовской, проживавшей на мызе по документам Эммы Юдас. - Отрицаю. - Вы наладили связь с уголовником Василием Крапивой и завербовали его в помощь себе для убийства Круминьша. - Отрицаю. Грачик молча нажал кнопку звонка и сказал вошедшему сотруднику: - Введите Твардовскую, - и быстро обернувшись к Квэпу: - Вы были у жены на острове в тот самый вечер, когда совершили покушение на мою жизнь, отправив меня на дно Лиелупе. - Грачику показалось, что в глазах Квэпа промелькнуло что-то вроде злобного торжества. Но он молчал. - Отвечайте же, Квэп! - Я никогда не был на острове... не совершал покушения. Грачик положил перед Квэпом кусок картона, где, прикрытый целлофаном, был наклеен окурок. - Это ваш окурок, я взял его из пепельницы на столе у Твардовской, когда вы убежали через заднюю дверь дома. - Это не мой окурок. - Нет, ваш! Вот доказательство. - Грачик выложил перед Квэпом второй картон с целой коллекцией бережно расклеенных окурков. Концы их были искусаны. - Это вы курили у меня, на предыдущих допросах. Все папиросы носят следы тех же зубов, которыми был надкушен и кусок мыла в доме некоего Винда в Цесисе... Помните такой случай?.. "Винду" захотелось для верности намылить сделанную на веревке удавку... Да, да, ту самую удавку, которой вы намеревались задушить Мартына Залиня... Может быть, вы не помните и этого? - Отрицаю... - с механической монотонностью пробормотал было Квэп, но тут вспомнил, что в зубах у него и сейчас зажата папироса. Он с испугом выхватил ее изо рта и швырнул в пепельницу. Потом, спохватившись, взял окурок размял его. Все это он, не смущаясь, проделал на глазах у Грачика. - Это не мои окурки! - сказал Квэп. - Я никогда не курил ваших папирос. Обескураженный такой наглостью, Грачик несколько мгновений так смотрел на своего подследственного, будто не понимал, как может мыслящее существо, так или иначе homo sapiens, а не просто животное о двух руках и двух ногах быть таким последовательно тупым и тупо последовательным. (Буквально "мудрый человек" (лат.), т. е. мыслящее существо.) - И попытка утопить меня - тоже не ваших рук дело? - негромко, как будто из последних сил, спросил Грачик. - Нет. - И вот это, - Грачик выбросил на стол гребешок с поломанными зубьями, - не принадлежало вам? - Нет. - А между тем, - с новым зарядом терпения продолжал Грачик, - по застрявшим на этом гребне волоскам эксперты установили, что он ваш. - И не обращая внимания на то, что Квэп равнодушно пожал плечами: - Вы выронили этот гребень, когда лежали под моей машиной и разъединяли тормозные тяги вот этим ключом. Вы думали, что я стану спускаться с берега в "Победе" и вместе с нею нырну на дно реки. - Грачик положил перед Квэпом разводной ключ. - Разъединив тяги, вы бросили ключ в кусты... Не сообразили, что нужно было забросить в реку и это орудие преступления. - Все, все отрицаю. Ввели Линду Твардовскую. - Вы не объясните нам, Твардовская, - обратился к ней Грачик, но она перебила: - Я не Твардовская, а Юдас. - Хорошо, не спорю: Юдас-Твардовская, объясните, почему на заброшенной и почти догола ободранной мызе появилось такое нарядное зеркало? Золоченая рама и прочее... Твардовская посмотрела на Квэпа. - Он объяснит. - Нет, Твардовская, - твердо проговорил Грачик, - я хочу выслушать это и от вас. Она с пренебрежением подняла одно плечо и, затушив окурок, сказала: - Он купил его в комиссионке, в Риге. По его мнению, было вполне естественно, чтобы у меня стояло зеркало. В раму вделали второе стекло - словно бы заднюю сторону зеркала. Это стекло покрасили суриком. Между стеклами он хранил деньги. - Она вздернула подбородок: - В жизни не видела столько денег. Тысяч на сто советских, доллары, фунты. Мне хватило бы на всю жизнь... и с покрышкой. - Что скажете, Квэп? - спросил Грачик. - Отрицаю. - Хорошо, - сказал Грачик, - пусть уведут Твардовскую...- Вот что, Квэп у нас есть три следа ваших пальцев: заржавевший оттиск на пистолете "вальтер", оттиск на этом самом зеркале и ваш собственный, взятый при аресте, - они тождественны... А теперь, Квэп. - Прошу не называть меня Квэпом, - ворчливо запротестовал Квэп. - Я это отрицаю. - Вы отрицаете даже то, что вы - это вы? - Я-то - я. Но я не Квэп. Квэп погиб под поездом. - Вас опознала Твардовская. А уж ей ли вас не знать? - Грачик улыбнулся и посмотрел на Крауша, сидевшего с каменным лицом. Не выдавая своих чувств, прокурор следил за происходившим. Он был доволен тем, что вошел в дело сам. Это оказалось не только полезно, но просто интересно. Удивительный тип этот Квэп. Насколько он возмущал Крауша, в такой же мере его радовала работа молодого следователя. Крауш с удивлением смотрел на Квэпа: по-видимому, слова Грачика об опознании Твардовской нисколько не смутили Квэпа. Действительно, тип более чем удивительный! Но еще больше потрясло его, когда на очной ставке с Йевиньшем, прямо указавшим на шрам на шее Квэпа и напомнившим преступнику о происхождении этой приметы, Квэп даже не обернулся к портному, будто вовсе его и не слышал. - Значит, вы утверждаете, что Квэп погиб под колесами поезда, - в который уже раз терпеливо повторил Грачик. - Что ж, я, может быть, и поверил бы вам, если бы вы сказали мне, откуда вам известно об этом происшествии и о том, что погибший именно Квэп? - Кажется, Квэп понял, что на этот раз он проговорился. Он вскинул было на Грачика злобно-растерянный взгляд, но тотчас же опустил его и не ответил на вопрос. - И тут не хотите отвечать? Ясно же: вы попались! - Нет... - Хорошо, мы к этому еще вернемся. - Грачик сам удивился, как вместе с ростом упрямства Квэпа росло его собственное терпение. Удивлялся этому и радовался. С необыкновенным спокойствием сказал: - Пойдем дальше: вместе с Крапивой вы подготовили инсценировку ареста Круминьша. - Отрицаю. Крауш, не выдержав, раздраженно забарабанил пальцами по столу, впрочем, он тотчас сдержал себя и только чуть-чуть покраснел. - Получив форму милиционера, вы "арестовали" Круминьша, - спокойно продолжал между тем Грачик. - Что вы с ним сделали - знаете сами. Наступило молчание. У Квэпа все еще был такой вид, будто все сказанное прошло мимо его ушей. - Ну-с? - повторил Грачик. С трудом можно было расслышать, как Квэп повторил свое: - Отрицаю. Эта комедия могла вывести из себя кого угодно. Крауш искоса посматривал на Грачика и думал об усилии, какого должно стоить южному темпераменту прятаться за маску спокойствия при каждом новом "отрицаю". Только легкая хрипотца, появившаяся в голосе Грачика, выдавала меру его напряжения: - Вы застрелили своего сообщника Крапиву, пистолет спрятали в колодце заброшенного хутора там же на острове, смазав для сохранности кремом Линды Твардовской. Для спуска пистолета в колодец использовали веревку из того же мотка, из которого взяли кусок для удушения Круминьша? - Это неправда! - хрипло выбросил Квэп, громче, чем прежде. Было очевидно, что детали преступления, так точно восстановленные следствием, вывели Квэпа из равновесия. - А вы не отрицаете, что вы - верующий католик, с уважением относитесь к церкви и доверяете слову ее служителей? - спросил Грачик. - Этого не отрицаю, - после некоторого раздумья ответил Квэп и вздохнул как бы с облегчением. - Значит, с доверием отнесетесь к показаниям священника Петериса Шумана? А этот свидетель показал, что вы шантажировали его угрозой открыть властям то, что когда-то он входил в организацию "Угунскруст" и сотрудничал с айзсаргами. Петерис Шуман поверил вам, будто ему грозят репрессии, если его прошлое станет известно советским властям. За свое молчание вы потребовали от него услуги, одной-единственной, говорили вы: предъявить нам фальшивую фотографию момента инсценированного вами лжеареста Круминьша. Но насчет того, будто ваше требование будет единственным, вы согрешили: вы послали к нему переночевать Крапиву в ночь накануне преступления. Священник не знал, что Крапива - ваш сообщник, и из жалости снабдил его собственной рубашкой... Все это было, Квэп. - Нет!.. Отрицаю. - Речь идет о показании священника! - Отрицаю... - И повторил для убедительности: - Все отрицаю! Грачик подвинул ему папиросы. Квэп машинально закурил. Дым он пускал медленно, густыми клубами, надолго задерживая в легких. Казалось, он старался подкрепить этими затяжками иссякающее упрямство. Грачик настойчиво, в десятый раз шаг за шагом прослеживал путь, каким Квэп пришел к последнему акту - покушению на взрыв стадиона. Перед столом следователя вторично прошли отец Шуман, мать Альбина, старый рыбак, Лайма Зведрис, Мартын Залинь, закройщик Йевиньш, Эмма Крамер, Онуфрий Дайне, лаборант из "Рижского фото", работники артели "Точный час", жители Цесиса и Алуксне. На столе побывали два пистолета, образцы веревки, нож с пляшущими человечками, карандаш, блокнот, узконосые ботинки Квэпа, его "рябое" пальто и кожаная тужурка Дайне. Одно за другим Квэпу были предъявлены все заключения экспертов. Материал следствия был убийственно ясен, улики неопровержимы. Но на все Квэп отвечал: - Это не имеет ко мне никакого отношения. Грачик отер пот со лба, провел платком под воротничком - он чувствовал себя опустошенным этим поединком с моральным мертвецом. Медленно, слово за словом, как будто каждое из них доставляло ему огромный труд, сказал: - Мы подошли к последнему... - Это слово он произнес с особенным ударением и сделал паузу, надеясь, что, может быть, Квэп хотя бы поднимет голову, посмотрит на него. Не каменный же он, черт возьми! Неужели он не понимает, что значит это последнее? Покушение на жизнь двадцати тысяч детей - перед таким замыслом бледнеет все, что Квэп совершил прежде. Грачик вгляделся в лицо преступника. Оно оставалось равнодушным. Да, да, неправдоподобно равнодушным! Это было лицо идиота или мертвеца. И все же преступнику не удастся спрятаться за эту маску! Разве двукратная экспертиза психиатров не нашла, что Квэп вполне вменяем?.. Ему не удастся разыграть комедию симуляции. Грачик поставит это чудовище перед столом судей! Голос Грачика вздрагивал от волнения, когда он произнес: - Итак, последнее покушение на убийство двадцати тысяч детей. Слезы, стекавшие по щекам Квэпа, попадали ему на губы. Странно, расплывчато, с хлюпаньем прозвучало очередное: - Отрицаю. Сопротивление раздражению, овладевшему Грачиком, было исчерпано. Он сердито крикнул: - Введите свидетельницу Ингу Селга. Грачик велел Инге шаг за шагом описать, как она по приезде в Ригу явилась к властям и рассказала, что ее перебросили сюда из-за рубежа для диверсионной работы; как с целью закрепить ее тут организаторы шпионажа инсценировали ее бегство; как ей было приказано установить связь с Квэпом и помочь ему взорвать детей на стадионе; как она установила, по приказу Квэпа, заряды в часах накануне праздника пионеров. За время, пока говорила Инга, Квэп, изменив себе, глядел на нее, будто не веря тому, что перед ним действительно она - живая, настоящая Инга. В его взгляде мелькало даже что-то вроде подлинного интереса к происходящему. Когда Инга умолкла, он выкрикнул с неожиданной энергией: - Я никогда ее не видел, я ее не знаю! - Он утер рукавом слезы и ехидно спросил: - Если все это было так, то почему же не произошло взрыва? Ну-ка! - Вас интересует только это? - спросил Грачик, глядя ему в лицо; но на этот раз Квэп не отвел взгляда, не опустил головы и решительно отрезал: - Да! Это, именно это! Инга взяла со стола одну из плиток шоколада и бережно сняла с нее фольгу. Взгляду Квэпа предстала плитка обыкновенного шоколада. Он глядел с удивлением, граничащим с ужасом. - Разверните другую, - приказал Грачик. Инга развернула вторую плитку. Грачик отломил кусочек шоколада и протянул Квэпу. - Можете попробовать, - с усмешкой сказал он. - По-вашему, это не те плитки, которые Инга Селга получила от вас для закладки в часы? Вы так думаете? - быстро проговорил Грачик. - На этот раз вы правы, Квэп. Вот эти вы ей дали! - и Грачик выбросил на стол настоящие заряды. Если бы человеку было дано говорить глазами, то сказанное в этот момент взглядом Квэпа перевесило бы все его прежние "отрицаю". Этот взгляд был признанием, которого тщетно добивался Грачик. На этот раз Квэп даже забыл заплакать. Грачик поднялся из-за стола в знак того, что работа закончена, и напоследок, не придавая своему вопросу особого значения, спросил: - Если все это не ваши преступления, Квэп, то кому же мы должны предъявить обвинение, кто убил Круминьша, кто убил Крапиву, кто убил Солля, кто покушался на жизнь Ванды Твардовской, на жизнь Залиня, на мою, кто, потеряв рассудок и представление о своем человеческом естестве, а по-вашему, о том, что он создан по образу и подобию божию, покушался на жизнь двадцати тысяч детей, кто? Голова Квэпа упала на грудь, и он закачался всем телом из стороны в сторону. После некоторого молчания тихо ответил: - Не я... Грачик не знал, что делать: смеяться или в негодовании топать ногами. Он смотрел на Квэпа не в силах выговорить ни слова. 89. ОТЕЦ ШУМАН ДЕЛАЕТ НАИВНОЕ ЛИЦО Когда дело дошло до допроса Мутного, Грачик заявил себе самоотвод. - Это почему? - недовольно спросил Крауш. - Я питаю к нему личную антипатию. - А вы полагаете, он симпатичен мне? - Но я не хотел бы внести личный элемент в допросы, - настаивал Грачик. - К тому же дело Мутного может быть выделено из дела Круминьша в самостоятельное производство, там можно, вероятно, добраться до сути иезуитских происков у нас. Мутный может стать фигурой в интересном политическом деле о происках иезуитов в сопротивлении умиротворению Европы... Если бы моя воля - освободить бы Мутного из-под стражи: на эту приманку можно выловить еще немало пикантной рыбки. - Ох вы... экспериментатор! - Крауш покачал головой. - А как относится к такой идее наш чародей? Условились, что Грачик посоветуется с Кручининым. Освободив Грачика от допросов Мутного, Крауш приказал ему все же присутствовать на них. На первом же допросе Мутный повел себя так, как обычно ведут себя подобные типы, - каялся, бил себя в грудь, метался от признания к признанию. Он был жалок и отвратителен в стремлении оговорить как можно больше людей, словно это могло смягчить его собственную вину. Нередко субъекты, подобные Мутному, выглядящие мастодонтами в привычной повседневности, превращаются в грязную швабру, если им доводится занести ногу над порогом следователя. Грачик видел, с каким облегчением вздохнул следователь, когда арестованного увели из кабинета. Содержащийся в протоколе допроса список имен, названных Мутным, в большей своей части был заведомо ложным. Даже в жизненном пути собственной жены Мутный отыскал пункты, изобличавшие Белу Исааковну. Не щадя жены, еще не оправившейся от тяжелого отравления газом, он назвал ее "тайно сочувствующей" буржуазным перерожденцам. Его не остановило даже то, что эта женщина, отлично понимая, кому обязана тем, что едва не отправилась к праотцам, без колебания заявила, что сама открыла газ и заперлась в каморке старухи-работницы, намереваясь покончить с собой. Однако, проглядывая перечень имен, названных Мутным, Грачик не мог не остановиться на имени священника Петериса Шумана. Неужели служитель божий не сказал Грачику всего, что знал?.. Почему Шуман отводил глаза всякий раз, когда Грачик, чувствуя какие-то многоточия в его показаниях, настойчиво переспрашивал, не забыл ли чего-нибудь Шуман?.. После некоторого колебания Грачик решил не вызывать Шумана в Ригу, а сам отправился к нему в С. Он боялся спугнуть священника, ежели тот почует неладное, и не хотел дать ему времени на подготовку к вопросам. Он застал Шумана в саду, за пересадкой молодых деревьев. С высоко закатанными рукавами белой рубашки, священник производил впечатление крепкого крестьянина. В холодном и влажном осеннем воздухе стоял запах навоза, который Шуман размешивал сильными движениями мускулистых рук. Покончив с этим, он взял заступ, и в несколько минут маленькая лунка превратилась в яму, вместившую корни молодой березы. Без всякого усилия держа молодое деревцо одной рукой, Шуман другою засыпал яму. Грачику стало даже немного жаль нарушать такой труд - всегда благородный и особенно мирный. Но нужно было застать священника врасплох и по его реакции на вопросы судить о том, какая доля правды содержится в оговоре Мутного. - Сейчас я покончу с этим, и мы выпьем свежего молока... - засыпая корни березки и приминая ногою землю, бросил Шуман. - Многие люди считают ломоть хлеба и кружку молока слишком простою пищей. А на мой взгляд, эти божьи дары - почти все, что нужно человеку нашей крови. - Вашей крови? - Грачик недоуменно поднял бровь. - Простой мужичьей крови. Мы, латыши, - молочники. - А мы армяне больше... насчет вина. - Ну, что же, - весело отозвался Шуман. - Только фарисеи осуждают тех, кто пользуется дарами неба, ниспосланными нам для поддержания сил и услады земного пути, приближающего нас к грозному часу покаяния. - Кстати о покаянии, - как мог беззаботно проговорил Грачик. - Когда вы были у меня, то забыли рассказать об Ордене святого Франциска Ассизского. - По тому, как нарочито медленно Шуман расправлял могучую спину и как при этом исподлобья глядел холодными голубыми глазами, Грачик понял, что попал в цель. Но делая вид, будто ничего не понимает, продолжал с той же беззаботностью: - Что это за организация? Руки священника были расставлены в стороны, выражая недоумение. Выпачканные удобрениями, черные до локтя, выше они были ярко-розовыми. Такою же розовой, пышущей здоровьем была толстая шея. Грачик видел, как эта шея и коротко остриженный затылок священника заливаются потоком хлынувшей к ним крови. - Орден Франциска? - спросил, наконец, Шуман. - Почему вы спросили меня об этом? Шуман не спеша счищал грязь с рук; делал это старательно, шурша ладонями по засохшим струпьям навоза. Потом подошел к висевшему на столбике рукомойнику и принялся так же усердно мыться. Мылся он долго, как будто забыв о госте. Тот терпеливо ждал, хотя знал, что каждая минута оттяжки - это успешный шаг в отступлении Шумана. Но Грачик этого больше не боялся: бой был уже выигран. Священник поднялся на крыльцо и приказал служанке подать завтрак. Перекрестив поданные на стол молоко и хлеб, указал Грачику на стул напротив себя. - На том месте, - сказал он, опускаясь в кресло, - сидел и тот... - Грачик молчал, обхватив пальцами стакан, запотевший от льда молока. Грачик не глядел на Шумана, ему казалось, что и по интонациям голоса, по движению его пальцев, лежащих на клеенке стола, он угадает все, что могло бы сказать лицо священника. - В том, что я рассказал вам прошлый раз, не было неправды. О нем и обо всех тех... Я нарушил их приказ молчать потому, что старая присяга, данная когда-то в организации "Ударники Цельминша", не может меня вязать пред господом. После тяжких раздумий мне, кажется, удалось найти решение: я пришел к вам. - Не желая мешать Шуману, Грачик выразил свое согласие молчаливым кивком головы. - Но то касалось дел мирских. А сейчас... сейчас вы задали вопрос о делах, в которых я связан обетом пред престолом господним. Это дела церковные. Молитва не даст мне облегчения, если я совершу грех клятвопреступления в отношении святой нашей церкви. - Он помолчал. Грачик видел, как напряглись его толстые розовые пальцы, надавливая на клеенку стола. - Прошу вас, - хрипло выговорил Шуман, - не спрашивайте меня о том, чего я не могу сказать. Грачик ждал продолжения. Но Шуман умолк. Его белесые брови были нахмурены, глаза глядели из-под них колючие, неприветливые. По-видимому, решив, что разговор закончен, Шуман поднес ко рту кружку с молоком и сделал несколько больших звучных глотков. Но Грачик не собирался сдаваться. Не спеша, методически, мысль за мыслью он доказывал Шуману легковесность его доводов. - Если вы хотите знать причину моего любопытства, - закончил Грачик, - извольте: мне нужно выяснить, кто находится здесь под вашим попечением и надзором в тайной организации Ордена. Шуман сделал попытку улыбнуться, но те несколько складок, в которые ему удалось собрать широкое лицо, не придали ему веселости. - Это обычная ошибка дилетантов, - угрюмо сказал он, - будто в монашеских конгрегациях все тайно. Орден святого Франциска вовсе не тайная организация. Он существует более пятисот лет, как сообщество нищенствующих монахов, посвятивших себя апостольской миссии распространения веры. Орден доступен всякому, кто приходит ко Христу и желает нести его имя по свету. - Все это прекрасно, - сказал Грачик. - Но речь идет не об открытом ордене францисканцев, а об его тайном ответвлении, о так называемом Третьем ордене... Вот о чем я прошу вас рассказать... Если вы будете упорствовать, то... - Грачик решил применить угрозу, - мне, может быть, придется применить меры пресечения... - Арестовать меня? - словно не веря ушам, выговорил Шуман. - Да, как руководителя терциаров, - решительно выбросил Грачик. - О, вы знаете и это слово?! - на этот раз в голосе Шумана звучал испуг, который он не сумел скрыть. Он поднял огромную кружку и допил молоко, очевидно, в потребности освежиться холодным, как лед, молоком. - Здесь очень душно, - проговорил он, распахивая ворот рубахи. - Вернемся в сад... В саду было пасмурно и сыро. Что-то среднее между холодным туманом и мелким дождем осаждалось на окружающих предметах. Скамья блестела от влаги, но Шуман, не смущаясь, опустился на мокрые доски. "Не боится никаких радикулитов", - усмехнувшись, подумал Грачик, подкладывая под себя сложенный в несколько раз плащ. Ему не хотелось перечить странной фантазии Шумана разговаривать под дождем. Тот сидел насупившись, ссутулив спину и упершись кулаками в широкие колени, словно удерживая свое тяжелое тело от падения. 90. ОРДЕН СВЯТОГО ФРАНЦИСКА Молчание тянулось довольно долго. Наконец, продолжая смотреть в землю, Шуман сказал: - Вы не понимаете, чего требуете от служителя католической церкви. Вы хотите, чтобы я нарушил самые строгие обеты, коими церковь обязала меня хранить ее тайны. - Но если эти тайны вредят вашей стране, вашему народу! - воскликнул Грачик. - Поверьте, - сердито проговорил Шуман, все не поднимая головы, - никакие ваши доводы не заставили бы меня говорить, если бы я сам не пришел к тому, что Третий орден тоже был рассадником врагов государства, хотя не верю тому, что у нас есть люди, завербованные в его ряды... - Надеюсь, но это не причина, чтобы нам не знать подробности этой организации... И с самого начала. - Ab ovo? (Ab ovo - от яйца, т. е. с самого начала (лат.).) С первых дней своей духовной карьеры Петерис Шуман понял, что и в том мире существует белая и черная кость, есть аристократия и плебс. Аристократы католической церкви - иезуиты - особенные существа, считающие себя солью Рима, но не признающие его власти, защитники римской церкви и самые верные ее сыны, однако желающие только повелевать, но не повиноваться; "нищенствующая братия", не скрывающая своей приверженности к богатству; смиреннейшие сыны церкви, презирающие членов всех других конгрегаций - всех представителей белого и черного духовенства, кто не иезуит. Даже кардинальская шапка, если ею увенчан не выходец из их ордена, не спасает от убийственного высокомерия иезуитов. И так же, как в любой другой корпорации, презираемые и бедные всегда ненавидели презирающих и богатых, так и в церкви отец Петерис с первых дней священства завидовал иезуитам и ненавидел их. Но ненависть эту приходилось скрывать, потому что на всех ответственных постах католической иерархии стояли братья Общества Иисуса... Шуман умолк и глядел на Грачика так, словно увидел на его лице что-то удивительное, смешное, заставлявшее священника с трудом сдерживать смех. И наконец он действительно рассмеялся. Это не был просто смех, - Шуман хохотал, держась за бока, смех распирал его большое тело, шею, лицо. Он заговорил, едва справляясь с голосом, выбрасывая слова между приступами давившего его смеха: - Я был простым семинаристом... Семинария для мужичьих сынков, чьи родители считали уже невозможным, чтобы их отпрыски вместе с мужиками ковырялись в земле, чистили свинарники, мыли коровье вымя и месили навоз. - При этих словах Шуман вытянул руки, которыми только что месил удобрение, как будто они подтверждали сказанное. - Я был именно таким - сыном серого барона. В семинарию мне присылали столько денег, сколько было нужно, чтобы не ходить в сутане с чужого плеча, пить по вечерам кружку пива и изредка, ровно столько, сколько требовало мужичье здоровье, бывать у женщин... У меня не было дворянского герба, позволяющего втереться в компанию настоящих баронов. Не было кредита, чтобы давать поддельные векселя, не боясь тюрьмы. Это могли себе позволить сынки дворян и богачей, которых мы, семинаристы, ненавидели еще с деревни, как мужики ненавидят помещиков. Но мужики это скрывают - они боятся, а их дети этого не скрывают - они не боятся и бьют помещичьих сынков, пока те не попадают в город и не становятся корпорантами... Однажды на улице Риги, уныло бредя в обществе таких же, как я, мужиков-семинаристов, я увидел компанию корпорантов. Они остановили извозчика посреди мостовой, гуськом всходили на его фаэтон, мочились на подушку сиденья, сходили с другой стороны и становились в ряд, ожидая, пока то же самое проделают остальные. Проходящие дамы отворачивались с деланным смущением, а мужчины аплодировали "смельчакам". Да, да! Ведь на "смельчаках" были корпорантские шапочки с цветами, "Фратернитас Вестхардиана", корпорации "избранных"! Мы, семинаристы, завидовали этим разнузданным пошлякам. И потому, что не могли себе позволить ничего подобного, - ненавидели их. Большинство из них мы знали в лицо, как мужики всегда знают своих баронов. Вот первым перелез через пролетку сеньор Вестхардиана Эрик Линдеманис, за ним вице-сеньор Янис Штейнберг, вприпрыжку подбежал к экипажу и ударил эфесом рапиры по шляпе извозчика ольдерман корпорации Безис. Они наперебой похабничали и щеголяли друг перед другом развязностью. И вот, в очередном безобразнике, взошедшем на экипаж и расстегивавшем штаны, я узнал сына нашего помещика молодого Язепа Ланцанса, того самого Язепку, которого бивал в деревне, потому что был вдвое сильнее его. Но теперь на мне дурно сшитая сутана, а на нем шапочка корпоранта и подмышкой - рапира. Если бы вы знали, как я ненавидел его в те минуты! Хотя мое одеяние обязывало меня любить ближнего, как самого себя... Но уже тогда я, очевидно, яснее, чем нужно, "понимал: кто-кто, а уж он-то, молодой Ланцанс, никогда не был и никогда не будет мне ближним!.. И каково же мне было увидеть его потом в одежде новициата иезуитской коллегии?! А позже?.. Ну, позже я должен был не раз целовать ему руку - его покровительственно благословлявшую меня десницу. Ведь пока я переползал со ступеньки на ступеньку в самом низу иерархической лестницы, Ланцанс перемахивал сразу через две и три ступени. Я добрался до положения декана - он был уже епископом... Да, все было в порядке вещей: он управлял, мной управлял; так было и, как говорят святейшие отцы, так будет во веки веков... - Грачику показалось, что при этих словах могучие челюсти отца Петериса сжались столь сильно, что зубы скрипнули от ненависти, которую ничего не стоило прочесть и в его взгляде. И тут он снова рассмеялся. Но этот вымученный смех вовсе не был похож на прежний. - Не обращайте внимания... Я не должен был... Так велось от праотцов: наша духовная братия делилась на управляющих и управляемых; на нищенствующих отцов - иезуитов в золоте и парче и на "иных" в залатанных сутанах. Наставления Общества Иисуса говорили, что объектом его работы должны быть богатые и знатные, что черпать пополнение Ордена следует в высших кругах общества. Больше того, Орден предписывал никогда и нигде не смешивать высших с низшими, богатых с бедными, образованных с темными во избежание соблазна для "малых сих". И не только вне духовенства, но и внутри него. Так мы, "сермяжная" братия, отсекались от церковной аристократии. Отец Шуман уверял, что, вопреки распространенному мнению, Общество Иисуса не имеет "светских" членов. Это пустые сплетни: тайных иезуитов не существует. Орден - замкнутая организация. Она не допускает в свои ряды никого, кроме тех, кто целиком и полностью раз и навсегда посвятил себя служению церкви, то есть Ордену, подчинил себя церкви, то есть Ордену. Однако не всякая общественная и тем более политическая работа может вестись людьми в сутанах. Поэтому Рим создал другую организацию, специально предусматривающую членов-мирян, светских солдат воинствующего католицизма. Святой престол создал так называемый Третий орден святого Франциска Ассизского. Этот орден не обязывает своих членов носить монашеское одеяние, жить в монастырях и публично соблюдать обряды Ордена. Утверждая эту единственную в католической церкви организацию, папа Николай IX возложил на нее задачи проникновения во все поры общества, куда закрыт доступ человеку в сутане. - С тех пор терциары, так именуют этих тайных францисканцев, являются тайной папской гвардией всюду, где нужна секретная работа папизма. - Шуман помолчал, взвешивая, что еще можно сказать. - Существует много светских католических организаций как в составе Католического действия, так и вне его. Но нет второй, столь секретно организованной, связанной таким обетом послушания и молчания, как Третий орден. "Отпущение" - секретное наставление для терциаров - дает представление об их обязанностях. Достаньте эту книгу, и вы все поймете без моего разъяснения. - Вероятно, ее не так просто получить? - сказал Грачик. - Да, здесь, это, конечно, трудно, - согласился Шуман. - Наши иерархи не очень-то охотно разглашают свои тайны. Ведь здесь у нас католичество, если можно так выразиться, дышит на ладан. Осуществление апостольской миссии церкви возможно только под покровительством тайны. - Советская власть не препятствует никому в отправлении любого культа. - Вот!.. В этом-то и беда: любого! - воскликнул Шуман. - Католиков поставили в одно положение с магометанами или иудеями. Для вас баптист тоже верующий, а наша церковь рассматривает его как еретика, едва ли не более опасного для церкви, чем идолопоклонник. - Ну, это уж ваше внутреннее дело, - сказал Грачик, - не станем же мы ради защиты одной религии подавлять другую. - Но именно этого добивается от всякого государства папский католицизм... Я с ужасом думаю о моей судьбе, если епископ узнает, что я открыл вам. - Гораздо важнее, что говорит по этому поводу ваша совесть. - Для церкви она не судья. Важно суждение моих начальников, хотя... Шуман не договорил и сделал жест, означавший, что ему теперь все безразлично. Он рассказал Грачику, что последнее издание устава Третьего ордена, выпущенное папой Львом XIII, является законом для каждого правоверного католика, и прежде всего для духовных лиц. А этот устав предписывает терциарам проникновение в семью, школу, в государственные учреждения, в политические партии. Отсюда - прямой вывод: терциарство требует маскировки. - Это прямое влияние иезуитов на Третий орден, - сквозь зубы, с неприязнью проговорил Шуман. - Если они в своей миссионерской деятельности не брезговали становиться браминами и париями, носить одежды буддийских священников и языческих жрецов, то что стоит им теперь требовать от своих агентов любого обличия для выполнения очередных политических или... - Шуман запнулся, но, подумав, все же договорил, хотя и понизив голос: - или диверсионных заданий святого престола. Недаром Лев XIII назвал терциаров "святой милицией Иисуса Христа". А Григорий IX именовал их солдатами Христа, новыми макавеями... - А разве священник в своем деканате не является объединяющей силой для терциаров? - Грачик задал этот вопрос, надеясь, что Шуман наконец расскажет и о собственной роли в организации Третьего ордена. И не ошибся. - Да, мы, священники, обязаны руководить деятельностью терциаров-мирян, - неохотно ответил Шуман. Грачику пришлось подтолкнуть его на продолжение: - По примеру того, что делали терциары в Польше, вам следовало направить терциаров на борьбу с коммунистами. Они же, братья Третьего ордена, должны были содействовать распространению и утверждению в Латвии христианского социализма. - Латышский рабочий, и даже крестьянин, не очень-то был склонен заниматься этой материей, - ответил Шуман. И по тону его вовсе нельзя было заключить, что он доволен такой склонностью латышей. - Рабочие предпочитали социализм без примеси христианства, батракам же было не до политики, а серый барон, как правило, был фашистом. - И вы работали с ним заодно? - Тут Шуман опустил взгляд, а Грачик улыбнулся. - К счастью, кажется, все это - далекое прошлое. Несколько мгновений Шуман глядел на него исподлобья, потом также улыбнулся. - Вы еще очень молоды, но когда-нибудь из вас выработается отличный психолог, - сказал он, - Впрочем, вы и сейчас уже сущий чародей! - Пока только ученик чародея. От души советую вам увереннее идти по тому пути, на который встали: с народом, а не против него. За свою свободную Советскую Латвию. Священник вздохнул и посмотрел в сторону на только что посаженную им березку. Ее листочки блестели от дождя. Капли медленно собирались на их острых зубчиках и не спеша, словно в задумчивости, скатывались на подставленную отцом Шуманом широкую розовую ладонь, как неторопливые последние слезы уже выплаканного горя. - Вы помните, - продолжал, между тем, Грачик, - как один из организаторов Третьего ордена на советской земле епископ Цепляк советовал своим ксендзам: "Пусть священник исполняет скорее роль советчика, инспиратора, опекуна, а исполнение всего и управление терциарами оставляет в руках выбранного им из среды светских членов Ордена". Вы так и делали? Не отрывая взгляда от березки, Шуман негромко сказал: - Делал. - Он сокрушенно покачал головой, потом медленно проговорил: - Вероятно, того, что я сказал, достаточно, чтобы предстать не только перед церковным судом... достаточно, чтобы с меня сняли сан, но... я не боюсь... нет! - И он решительно мотнул головой. Это вышло очень энергично. - Суд церкви - не суд народа, только такой суд страшен мне теперь... Суд моего народа! - На справедливость этого суда вы могли бы положиться, но тут, я думаю, ему нечего делать. При этих словах Грачика Шуман обеими руками взялся за тоненький ствол березки. Словно теперь не он ее должен был поддерживать, а искал в ней поддержки сам. Грачик взял со скамейки и развернул плащ - он был совсем сухой. Дождь шел уже вовсю, и Грачик надел плащ поверх уже промокшей рубашки. Шуман, как стоял, прижавшись лбом к стволу деревца, так и остался. Грачик вышел из садика и тихонько притворил за собой калитку. Дойдя до поворота дороги, поглядел назад: Шуман стоял все так же, прижавшись лицом к деревцу. Его могучая спина была согнута, и широкие плечи опустились в бессилии. 91. ПАТЕНТОВАННАЯ ПЕТЛЯ КВЭПА Рухнула последняя надежда Квэпа избежать возмездия. Старания сойти за шизофреника ни к чему не привели. Следствие было закончено, обвинительное заключение вручено вторично. Глядя на слезы, стекавшие по желтым, оплывшим, как подтаявший сыр, щекам Квэпа, адвокат тщетно искал начало и конец своей речи на суде. Пункт за пунктом они вместе в десятый раз прочитывали обвинительное заключение. Безнадежность глядела в глаза Квэпу с каждой страницы, из каждой строки. Отросшие волосы падали Квэпу на лоб. Концы их сохранили следы темной краски, но из-за того, что она не подновлялась, волосы отливали теперь зеленым. Там и тут появились седые пряди - животный страх съедал даже окрашивающий пигмент волос, как съел остатки румянца на обрюзгшем лице, как погасил жадный блеск глаз обжоры и сластолюбца, как превратил когда-то крепкое тело в дряблый мешок с тяжелыми костями мясника. Страх до краев заполнил мозг Квэпа, налил холодом сердце, разложил отвратительной слабостью мышцы, заставил дрожать скелет. Это был всепоглощающий страх, о каком Квэп до тех пор не имел представления. Но и теперь у Квэпа ни разу не шевельнулась мысль о том, не испытывали ли подобного же страха его жертвы в прошлом? Он не думал об этом теперь так же, как не думал тогда, когда одетый в мундир айзсарга посылал пулю в голову жертвы или когда вывязывал узел удавки на глазах приговоренного к повешению. Все было обыкновенно и просто в "Саласпилсе", - здесь все казалось невероятным, словно одна его драгоценная жизнь, противопоставленная жизням сотен замученных им, была несоразмерно высокой ценой. Так устроена ущербная часть человечества: представление о ценности жизни бывает до абсурда противоречиво. Закоренелому преступнику, ни в грош не ставящему чужую жизнь, его собственное жалкое существование кажется самым ценным, ради чего стоит пожертвовать миром. До последней минуты Геринг, Заукель, Кальтенбруннер не могли себе представить, что в обмен на воздвигнутые ими пирамиды черепов народы смели потребовать хотя бы такую ничтожную плату, как головы убийц. Когда-то и им, как теперь Квэпу, цена казалась недопустимой, невероятной. Квэп почти не спал. Он день и ночь метался по камере. Иногда останавливался перед глухой стеной и упирался в нее лбом, как бык, намеревающийся пробить каменную кладку тюрьмы. Он стонал и плакал так, что надзиратели вызывали врачей, и те давали Квэпу снотворное. Квэп долго не решался задать адвокату вопрос о возможном приговоре. Слова "Указ 12 января" лишили его последних сил, способности стоять. Милость суда, снисхождение?.. Двадцать пять лет?.. Этого Квэп не мог себе представить. Он своими глазами видел, как люди умирали в лагерях через год, через два от голодовки и истязаний. Он видел таких, кто выдерживал три года. Но ему еще не доводилось видеть людей, выдержавших двадцать пять лет. Мозг Квэпа не вмещал такой цифры. Десять лет до войны он был айзсаргом - это реально. Десять лет после войны он пробыл в "перемещенных" - это тоже реально. Но пробыть четверть века в тюрьме?! Это было по ту сторону реального. Квэп перестал плакать и с ненавистью посмотрел на адвоката, словно тот был повинен в возможности такого приговора. - А разговоры о том, что каждый "перемещенный", вернувшийся сюда, будет принят как блудный сын? А обещание прощения? А земля и работа, а отеческая рука родного народа?! - кричал он, подаваясь всем телом к адвокату. - Разве вы вернулись сюда, чтобы получить землю и работу из рук народа? - спросил адвокат. - Блудный сын, вернувшийся со взрывчаткой за пазухой, убивший своего младшего брата, пришедшего до него?! - Адвокат махнул рукой. Было бесполезно договаривать. И все же он нашел в себе силы еще сказать: - Если суд найдет мотивы для снисхождения, мы можем рассчитывать на жизнь, за двадцать пять лет может прийти амнистия. Квэп перебил его: - Ни за двадцать пять, ни за сто лет не случится того, что спасло бы меня, - кричал он. - Наши не придут сюда, они не освободят меня. Адвокат несколько мгновений смотрел с удивлением. - В том, что вырвалось у вас, - единственная надежда на снисхождение, - сказал он. - Вы поняли, наконец, что возвращение тех, кого вы назвали вашими, невозможно. Невозможно движение истории вспять. Скажите суду: да, я понимаю свою вину и раскаиваюсь в ней... - И меня простят? - Судьи - это народ. - Адвокат покачал головой. - А народ не может вас простить. - Так чего же вы от меня хотите? - Мне нужен повод, чтобы просить снисхождения, понимаете: сни-схо-жде-ни-я! - раздельно, по слогам, повторил адвокат. Квэп выставил сжатые кулаки и сквозь стиснутые зубы проговорил: - Не хочу, не хочу я один отвечать! - Он схватился за горло, рванул воротник рубашки. - Не хочу! - После некоторой паузы, в течение которой Квэп продолжал судорожно то расстегивать, то снова застегивать ворот, словно не зная, что делать с руками, он заговорил с поспешностью, какой еще никогда не было в его речи: - Пусть отвечают со мной все: Раар, и Шилде, и Ланцанс! - прокричал он, брызжа слюной. - Кому понадобился этот взрыв на празднике песни?.. Язепу Ланцансу. Это ему нужно было похвастаться тем, что он очистил Ригу от маленьких коммунистов. Ему, ему! Приказ так и пришел: с благословения святой католической церкви, во имя отца и сына!.. Во имя отца и сына!.. Отца и сына!.. Так возьмите же и его - святого отца Язепа. - Квэп умоляюще сложил руки и продолжал жалобно: - Возьмите его, посадите его сюда, со мной... святого отца Язепа!.. Послушайте, - он сделал попытку схватить руку адвоката и понизил голос до шепота: - Я берусь изловить Ланцанса... Мы заманим его, понимаете? И вот тогда, клянусь, клянусь вам молоком девы Марии и мученическим венцом спасителя: я повешу его, вот этими руками я повешу его... - он вытянул руки к самому лицу адвоката... В моей петле!.. - На губах его появилась пена, глаза выкатились из орбит, он перебирал грязными пальцами перед лицом адвоката: - Моей петлей... Сам, я сам... Только сохраните мне жизнь... В эту ночь из камеры Квэпа не было слышно ни стонов, ни всхлипываний. Он лежал ничком на койке, и время от времени по телу его пробегала судорога. Он корчился и подтягивал колени к подбородку, как если бы по нему пропускали электрический ток. Несколько раз он приподнимался и грозил кулаком в пустой полумрак камеры. Среди ночи он сел на койке. Губы его шевелились, но слов не было слышно. "Ну, ваше преосвященство, берегитесь! Сейчас вы получите свое, святой Язеп!.." С трудом двигая руками под одеялом, стащил с себя исподники и принялся разрывать их на полосы. Делал это медленно, сантиметр за сантиметром, помогая себе зубами, чтобы разрываемая ткань не издавала ни звука. При этом продолжал шептать: "Сейчас, сейчас, господин епископ!" Прошло часа два, прежде чем он высунул голову из-под одеяла. А под одеялом его дрожащие пальцы старательно вывязывали петлю удавки на грубом подобии веревки, сплетенной из обрывков белья. Это была привычная для его пальцев "петля Квэпа". Он на ощупь проверил ее раз, другой, Словно не верил тому, что, раз затянувшись, она может быть освобождена только при помощи ножа. Лязгая зубами от страха, он втянул голову под одеяло и надел петлю себе на шею. Слегка потянул ее. - Сейчас, сейчас, - шептал Квэп. - Проклятый поп, проклятый епископ, проклятый святой... Все-таки я тебя повешу!.. Дикий вой, подобный тому, какой раздается из палат буйно помешанных, разнесся по коридору. Надзиратель подбежал к камере Квэпа. Он хотел было отворить дверь, но, решив, что это - обычная истерика, передумал и пошел к телефону. Вызванный врач вместе с надзирателями вошел в камеру. Навстречу им на коленях полз Квэп. С шеи его свисала грубо сплетенная в косицу грязная тесьма. Квэп хрипел, и крепко закушенный посиневший язык свисал на сторону. Глаза Квэпа были выпучены и наполнены таким ужасом, словно перед ними уже стояла смерть. Квэп умоляюще протянул руки к врачу - он задыхался, он был на грани удушья. Надзиратель сунул палец за петлю и в недоумении обернулся к врачу: петля совершенно свободно болталась на шее заключенного. - Эх, ты! - брезгливо проговорил надзиратель. Можно было подумать, что он упрекает Квэпа в том, что тому не хватило мужества покончить со своей гнусной жизнью. Врач перерезал петлю. Квэп обхватил его ногу обеими руками и припал губами к его сапогу. Врач брезгливо высвободил ногу и сунул в рот Квэпу пилюлю снотворного, а надзиратель налил в кружку воды. Стуча зубами об алюминий, Квэп сделал несколько жадных глотков и упал поверх одеяла. 92. ЭДЖИН КЛИНТ На работе, в быту, в своих исканиях, которые нельзя было назвать иначе, как творческими, Кручинин всегда был скромен. Он не переоценивал ни своей персоны, ни возможностей и к своему шестидесятилетию он не ждал ни адресов, ни подарков. Все было бы хорошо, если бы ему не довелось услышать то, что врачи не хотели, но что он заставил их сказать: небольшая опухоль, сперва с горошину, а теперь уже со спелый абрикос, прощупывавшаяся у него возле правого соска, была, на их взгляд, "подозрительна", и ее следовало удалить. Меньше всего Кручинину хотелось сейчас ложиться на операцию, даже на самую пустяковую. - А сколько времени, по-вашему, можно потерпеть с удалением этой опухоли? - спросил он. Врачи переглянулись, и один из них сказал: - С такими штукенциями шутить не положено. Резать, батенька, резать! - Хорошо, - сказал Кручинин, - поставим вопрос иначе: что будет, если я не стану резать? - Можете прожить до ста лет, а может быть... - Не стесняйтесь, - сказал Кручинин, и врач неохотно закончил: - Может быть все что угодно. - И повторил: - Тут, батенька, шутки не к месту. - Что ж, придется поторопиться, - с неохотою согласился Кручинин. - У меня еще очень много дела впереди. - Вот, это дело! - с удовольствием подхватили врачи, и один из них так плотоядно потер сухие розовые ладони, словно уже предвкушал операцию. Ровно через шесть дней, выйдя из ворот больницы, Кручинин отказался от намерения ехать домой - ведь тут же, в Задвинье, неподалеку от больницы, жил Грачик; время вечернее, и молодой человек наверняка дома. Кручинин бодро зашагал по затихшим вечерним переулкам Задвинья. Никем не замеченный, вошел в палисадник и своим ключом отворил дверь квартиры. Комнаты были погружены в ту густую мглу, которая создает настроение особенного уюта и уединения на переходе от сумерек к ночи и которую так любил сам Кручинин. Переступив порог, Кручинин услышал голос Грачика. Молодой человек говорил весело, как говорят здоровые люди, находящиеся в отличном настроении духа, не отягощенные особыми заботами. В его голосе звучали нотки, какие появляются у молодых людей, когда они говорят с женщиной и не просто с женщиной, а с той, которая... - ... я рад, очень рад тому, что все позади! - бодро говорил Грачик в телефонную трубку. - У нас начинается новая жизнь... Конечно, именно "у нас": у тебя и у меня!.. Главное, чтобы был здоров и рос крепким малыш наш Эджин... Как что значит - "наш"? Разве он теперь не мой сын?.. Под ногою Кручинина скрипнула половица. Грачик быстро оглянулся. - Кто там? - крикнул он, вглядываясь в полутьму комнаты и узнал силуэт Кручинина. Наскоро бросил в трубку официальным тоном: - Извините, товарищ Клинт. Я позвоню вам немного погодя, пришел Нил Платонович... Кручинин сжал руку Грачика в своих ладонях. Несколько времени тот стоял смущенный, потупясь, наконец поднял взгляд на смутно белевшее лицо Кручинина. - Вы думаете... это неправильно? - спросил он. - Что ты, что ты! - испуганно воскликнул Кручинин, усадил Грачика в кресло и, опустившись рядом, долго и ласково говорил о том, как хорошо то, что он понял из этих нечаянно подслушанных слов. - ...Я уверен, - сказал он в заключение, - что ты никогда не пожалеешь о сделанном. Лица Грачика уже почти совсем не было видно. Падавший через окно луч уличного фонаря выхватывал из темноты только энергично выдвинутый подбородок, широкое плечо и сухую, крепкую руку на подлокотнике. Этого было достаточно, чтобы утвердить впечатление уверенности и силы, какое Кручинину хотелось сейчас сохранить о Грачике. - Вы имеете в виду ребенка... - сказал Грачик после некоторого молчания. - А вы бы сами... если бы на месте Вилмы была Эрна Клинт? - Ответом послужило едва различимое в темноте покачивание головы Кручинина. - Вот и я думаю: тут нет ничего такого, о чем я могу пожалеть: маленький Эджин Грачьян... - А если Вилма пожелает, чтобы он был Клинт или скажем... - тут Кручинин вдруг умолк. - Не бойтесь, договаривайте, - спокойно сказал Грачик. - Она не захочет, чтобы его звали Эджин Круминьш... Впрочем, это ее дело... Ее дело... 93. О БОЖЕСТВЕННОМ ДЫМЕ И ЦЕННОСТИ ВРЕМЕНИ - Как ваш жировичок? - спросил Крауш, входя к Кручинину. - А что же с ним было делать? Вырезали и дело с концом, - беспечно ответил Кручинин. - Но именно своевременно, никак не позже! Заметив, с какой завистью Крауш смотрит на то, как он закуривает, Кручинин отвел свою руку со спичкой. Ян Валдемарович просительно протянул руку. - Стыдно, - сказал Кручинин, - такой большой и такой... слабый. - Ты же вот не бросаешь курить, хотя, наверно, не хуже меня понимаешь вред этой гадости, - с неудовольствием возразил Крауш. - Хочешь прочесть лекцию о вреде никотина? Это не ново. В Африке известны целые области, как, например, Ламбарене, которые исследователи называют "странами хронического отравления никотином". Злоупотребление табаком вызывает там у туземцев хроническую бессонницу, с которой они борются тем же курением. А то, что женщины курят наравне с мужчинами и кое-где даже больше мужчин, приводит к появлению неполноценного потомства. В погоне за дурманом негры Понгве курят из огромных глиняных трубок с тыквенными головками. Это целая наркотическая фабрика!.. История табака довольно интересная область. Кеталь, большой знаток, утверждает, что ни одно растение не оказало на экономическую и культурную жизнь человечества такого влияния, как табак. - Удивительно! - воскликнул Крауш. - Мы, безоговорочные сторонники оздоровления народа, ни разу не поставили вопрос об изгнании табака. - Это тем более странно, - согласился Кручинин, - что никотин вовсе не является необходимостью для организма. Есть народы, так и не постигшие наслаждения курения, хотя наряду с этим есть и такие, которые курят четыре сигареты сразу - вставляют по одной в каждый угол рта и в ноздри. Американские импортеры даже пакуют для них сигареты по четыре в пачку - на одну закурку. - И все-таки я думаю, что если уж я бросил это занятие, то тебе и бог велел. - Но пока что никто не ставил передо мною этого вопроса. - А если бы я поставил? - с озорством повторил Крауш. - Прошу тебя именем старой солдатской дружбы. Хочу, чтобы ты прожил лишние десять лет. - Ты сказал "лишние", - спокойно сказал Кручинин. - Что такое лишний год? Ненужный, который некуда девать? - Разве бывают в жизни ненужные годы, - рассердился Крауш. - Да что там годы?! Счет идет на часы. При всей относительности ценности времени, - оно самое абсолютное из благ, дарованных человеку. Тут, брат, не нужно знать, что существуют прокуроры, чтобы не совершать растраты. Это - преступление против самого себя. - А покажи мне такое правонарушение вообще, которое не было бы преступлением против совершающего его. - Парадокс?.. А впрочем... может быть, и не такой уж парадокс... Ты снова прав, Ян! В том, что касается времени, - не лучшей ли карой для его растратчика является сознание невозвратимости растраченного. Как можно не оценить всю ни с чем несравнимую ценность времени, ежели обернешься к собственному прошлому? - При условии, что есть что вспомнить. - А другого прошлого и не бывает!.. - Кручинин подумал и повторил: - Нет, не бывает! Сколь бы ничтожен не был человек, для него прошлое - всегда самая большая из утраченных ценностей. Правильно, на мой взгляд, говорил какой-то писатель о необратимости прошлого: "Ничто в жизни не возвращается, кроме наших ошибок". В этом свой смысл и целесообразность устройства бытия. - Пустяки! - возразил Крауш. - Одной из причин привлекательности существования является неповторимость жизни. Это верно. Я не могу рассматривать прошлое, как некую безвозвратность. А воспоминания, составляющие значительную долю нашей духовной жизни? - Ты разумеешь воспоминания, имеющие общественный смысл, так сказать "педагогическую ценность"? - Нет!.. - решительно отрезал Крауш. - Я говорю о личном, о своем, чаще всего, как это говорится у поэтов: о "лирическом". - Ты и лирика? - Кручинин уставился на прокурора с нескрываемым изумлением. - Старик, ты оборачиваешься ко мне неожиданной стороной!.. Коли так, я тебе признаюсь, но только по секрету: согласен. Больше того: считаю, что частенько будущее потому и привлекательно, что окрашивается привлекательными событиями прошлого. Иначе о чем можно было мечтать? А без мечты какая же жизнь?! - Ты уловил мою мысль. - Крауш несколько раз кивнул головой, выражая удовольствие. - Человек чувствовал бы себя лишенным перспективы, если бы не имел надежды на то, что удастся еще пережить подобное лучшему, что было... В этой формуле есть привлекательность. - Не порочна ли она? - в сомнении спросил Кручинин. - Ведь ежели выступить с нею - побьют, а? - Может быть, и побьют, - рассмеялся Крауш. - Положение твоего писателя о том, что прелесть жизни в необратимости прошлого, - от пессимизма. - Возможно... Уж очень обездоленным должен быть человек в прошлом, чтобы не рождалась надежда пережить пережитое... Я не принадлежу к числу таких... - Кручинин решительным движением руки отрубил воздух. - Нет, не принадлежу! - Так, значит, и разговор о "лишнем" куске жизни - пустой разговор. Вот почему я повторяю: ты навсегда бросаешь курить. Прояви силу воли, какой должен обладать человек нашей профессии. И потом... потом тебе следует поскорее отправляться на отдых. С прищуром, придававшим лицу выражение добродушного лукавства, хорошо знакомое Грачику, Кручинин поглядел на свою папиросу. Приподняв голову, он следил за струйкой дыма, поднимавшегося к лампе и медленно расплывавшегося там в широкую ленту. Лента плавно тянулась к отворенной форточке. Кручинин ткнул дымящуюся папиросу в пепельницу и придавил так, что она сразу погасла; взял полную коробку папирос и свободным, легким движением бросил в камин. Картон вспыхнул со всех сторон, и густой дым сизым столбом повалил в дымоход, наполняя комнату крепким ароматом табака. - Первобытные курильщики называли этот дым божественным и считали, что табак спущен им непосредственно от богов, - сказал Кручинин. 94. СЛОВО ПРИНАДЛЕЖИТ ПРОКУРОРУ - Жаль, что я не смог быть в суде, - сказал Кручинин. - Хотелось бы посмотреть на тебя в этом новом для меня качестве... Странное свойство нашей психики: знаю ведь, что ты уже много лет прокурор и сам я не новичок в этой области, а вместе с тем, слыша твое имя, представляю себе тебя в затрапезной шинели, с маузером на боку... - Кручинин на минутку задумался, и выражение некоторой грусти пробежало по его лицу. - Может быть, увидев тебя на процессе, я и самого себя воспринял бы иначе, чем воспринимал до сих пор... Никак не могу состариться в собственном представлении. Это качество нашего поколения: до самой смерти воображать себя молодыми. Или таково свойство всех здоровых людей? - Кое в ком из смены я этого не замечаю... - Крауш покачал головой. - Боюсь, что ты несколько... "окабинетился". Все представляется тебе в более мрачном свете, чем нужно, потому что изо дня в день видишь только самые неприглядные стороны жизни, только с ними соприкасаешься... - Может быть, - неохотно согласился Крауш. - Я с надеждой думаю о времени, когда партия отпустит меня с этой работы. - Э, нет, брат! - воскликнул Кручинин. - Надеюсь, такой ошибки не сделают. Ты на месте, старик! Ей-ей, на месте! К твоему делу не легко привыкнуть, еще труднее сделать его смыслом жизни, отдать ему душу и сердце... - Опять душа?! - Да, опять. Такова профессия!.. Да, да, такова наша профессия... - повторил Кручинин. Хотел бы рассказать о вопросе, когда-то заданном Грачиком: "Можно ли сохранить чистоту представления о жизни, ясное восприятие окружающего, постоянно соприкасаясь с темными сторонами жизни?.." Но подумал: небось прокурору повторять это незачем. Сказал только, что наблюдение за жизнью Грачика убеждает в том, что советская молодежь не является носительницей микроба преждевременной старости. Жизненные соки молодого поколения достаточно сильны, чтобы провести его через временные трудности, коли, впереди видна светлая цель. Можно пойти и дальше: Инга Селга, Вилма Клинт. Вот мы даже еще не называем их советскими людьми. А посмотри: они же наши. И впереди у них только то, что и у нас. - Ты удивительный оптимист, - проговорил Крауш, - не только умеешь добраться до корешков самого запутанного дела, но настоящий чародей в другом: кто побывал в твоих руках, возвращается в жизнь другим человеком... Почему они уходят от тебя даже в тюрьму с твердым намерением вернуться к тебе же за путевкой в новую жизнь? Это не чародейство? - Заткни фонтан!.. - Кручинин замахал руками. - То, что ты называешь "чародейством", - бессознательный дар мне самому в обмен на то, что я научил моего Грача своему ремеслу... - Искусству... - поправил Крауш. - Еще в процессе работы над Грачем, едва успев дать ему совет протягивать ниточку доверия через стол от себя к подследственному, я увидел, что люди, с которыми он приходит в соприкосновение, как-то удивительно просто откликаются на его предложение дружбы... Быть может, звучит несколько одиозно: дружба следователя с преступником! Но, честное слово, сколько раз я исподтишка наблюдал за рождением этого понимания. Бывало, я просто со страхом ждал, как моего желторотого Грача надуют, обведут вокруг пальца и подведут под монастырь опытные нарушители. Он в большинстве из них находил пищу для своей "веры в человека". А уж нам ли с тобой не знать, чего подчас стоит такая вера!.. - К сожалению, мы нередко получаем оплеухи, проявляя эту самую "веру"... - невесело согласился Крауш. - Но то, что я преподнес Грачу в качестве теоретического постулата, в его руках стало действенным средством отыскания истины. В самом широком смысле слова: он искал истину для суда, искал ее для себя и для них самих, - тех, кто старался закопать ее как можно глубже. И представь - находил! В большинстве случаев находил. - Да, - согласился Крауш, - он настоящий ученик своего учителя. Если тебя у нас прозвали чародеем, то он - ученик чародея. Хочу оставить его у себя. - Думаю, он не станет возражать... Тут есть одно особенное обстоятельство. - Знаю, - усмехнулся Крауш, - приобрел у нас в Латвии сразу и жену и сына? - Вот именно... Только что сам не стал латышом. - Кручинин посмотрел на часы. - Однако ты так и не сказал: что было на суде? Хотя бы самое интересное... - Что тут рассказывать?.. - Крауш хрустнул сцепленными пальцами. - Жаль, конечно, что ты сам этого не видел. Ян Валдемарович Крауш не был тем, кого называют оратором "от бога". Если его выступления в суде имели успех, то этим он обязан своему умению насыщать их такими доводами, что кажется, будь они поднесены суду младенцем, и тогда показались бы убедительными. Адвокатам предстояло сдвинуть гору, чтобы очистить лазейку для снисхождения. У Яна Валдемаровича была своя манера готовиться к выступлению. Неуверенный в своих ораторских способностях и болезненно воображающий, будто его внешность не располагает к себе слушателей, он с мучительной тщательностью готовил речи. Составлялся конспект, по которому он произносил речь в пустом кабинете. Единственным слушателем бывала стенографистка. После того Крауш прятал перепечатанную начисто речь так, чтобы она никому не могла попасть в руки. И вот что происходило в суде: с неудовольствием перечитав несколько первых страниц собственной стенограммы, Крауш ее захлопывал. После того речь текла своим чередом, совсем не по руслу, какое было подготовлено. В памяти с поразительной ясностью вставали только мотивы, ссылки, цитаты, улики. Его не могли уже сбить ни скользкость подсудимого, ни ехидные подковырки защиты, ни увертливость свидетелей. Наклонив вперед голову и выпятив тяжелый подбородок, прокурор сердито сверлил маленькими глазками оппонентов. Он был сама агрессивность. При этом у него была такая манера говорить, словно он выдает на-гора только малую толику того, что имеет, а главное еще держит в резерве для поражения строптивых оппонентов. Но на этот раз произошло нечто, что, по мнению слушателей, едва не сбило Крауша с избранной им импровизированной позиции, прежде чем он успел выиграть первую схватку. Этой позицией было обстоятельство, казалось, не имевшее непосредственного отношения к обвинению Квэпа по 58-й статье - отравление Ванды Твардовской. Крауш решил начать с этого обстоятельства, собираясь показать, что представляет собою обвиняемый, решившийся устранить возможного свидетеля - шестнадцатилетнюю дочь своей подруги. Но прежде чем Крауш привел свои данные, характеризовавшие моральный облик Квэпа - мужа и отчима, в зале раздался крик: - Это не он!.. Ванду убила... я! То был вопль Линды Твардовской. 95. ХОД КОНЕМ Крауш подумал было, что это продолжение комедии самооговора, начатой на предварительном следствии: новое обстоятельство требовало прекращения судебного заседания и возвращения дела на доследование. Но Крауш не хочет давать оттяжку преступникам и ходатайствует о продолжении судебного следствия. Он аргументирует тем, что признание Линды, даже если бы оно оказалось правдой, ничего не меняет в обвинении, предъявленном Квэпу по ст. ст. 58/6, 58/8 и 58/9. Крауш старается убедить суд в том, что поскольку это обвинение снимает обвинение Квэпа по ст. 136, а сама Линда проходит по делу Квэпа как соучастница в преступлениях, предусмотренных названными пунктами 58-й статьи, то дело может продолжаться слушанием. Он не ходатайствовал перед судом о выводе из залы нарушительницы тишины, решил, что у него еще будет время нанести беспощадный удар лжесвидетельнице, по-видимому, обезумевшей от патологического стремления спасти любовника. И вот публика, с нетерпением ожидавшая возвращения судей, удалившихся на совещание, встает; судьи занимают свои места, секретарь зачитывает решение суда продолжать заседание. Удовлетворенный Крауш продолжает допрос свидетельницы Линды Твардовской: - Вы сказали, что обвиняемый Арвид Квэп не имеет отношения к покушению на жизнь вашей дочери Ванды, - не без торжества начинает Крауш. И тут, прежде чем он успевает продолжить, ко всеобщему удивлению, Линда заявляет: - Я этого не говорила. - Шорох удивленного шепота пронесся по залу, смолк и пронесся с удвоенной силой, когда Линда повторила: - В стенограмме нет моих слов о том, что Квэп не убивал Ванду?.. - Линда сделала попытку улыбнуться и высокомерно вскинула голову: - Я только сказала, что он, - Линда указала на Квэпа, - не убивал Ванду... А при чем тут Квэп? - Она недоуменно пожала плечами. - Ведь этот - вовсе не Квэп. - Перестаньте, Твардовская, - раздраженно прикрикнул Крауш. - Он ваш фактический муж Арвид Квэп, вы признали это на предварительном следствии, вот ваша подпись под показанием. Полуобернувшись в залу, так чтобы хорошо были слышны ее слова, Линда громко проговорила: - Под пыткой можно подписать и собственный смертный приговор. Крауш вопросительно посмотрел на председательствующего. Тот совещался с судьями. Так или иначе Твардовская добилась своего: тут же Квэп следом за нею повторил, что он вовсе не Квэп и никогда не признавал этого; никогда в глаза не видел этой женщины и не понимает, о чем тут идет речь, о какой такой Ванде Твардовской. На этот раз и Крауш ничего не имел против перерыва в заседании для проверки заявления Линды о якобы примененной к ней пытке. Началось медицинское освидетельствование Линды, производство дознания в прокуратуре, экспертиза. Крауш ходил злой: все это было комедией, разыгрываемой преступниками с целью затянуть процесс. С виноватым видом ходил защитник Квэпа. Игра его подзащитного ничего не прибавляла к надеждам защиты. В один из дней этого вынужденного перерыва Мутный попросил свидания с прокурором. Он сказал, что готов дать любые показания, какие нужны обвинению, и начнет с того, что признает подсудимого Квэпом. - Позвольте, - возмутился Крауш, - вы же показали на предварительном следствии, что не знаете его имени. - Конечно, - не смущаясь, ответил Мутный, - он явился ко мне в совет под именем Строда, но у меня тогда уже закралось сомнение в том, что это его настоящее имя. - Откуда же вы узнали, что его зовут Квэпом? - удивился Крауш. - От вас, - невозмутимо заявил Мутный. - Я вам верю, гражданин прокурор, и покажу все, что хотите, понимаете - все, все, - упирая на это слово, повторял Мутный. - За это я ничего даже и не прошу, решительно ничего!.. Услуга правосудию. - Ну, знаете!.. - Краушу казалось, что если он сейчас не закурит, то разразится таким кашлем, какого никто еще и не слыхивал. Но, давясь, он успел все же отдать приказ увести Мутного и только тогда скорчился в мучительном приступе. Прошло четыре дня перерыва. Заседания суда возобновились с того, что была доказана ложность показаний Линды о применении к ней недозволенных законом методов допроса. Крауш хранил молчание. Молчала защита. В зале царила мертвая тишина. Когда председательствующий разъяснил Линде, что таким же образом будет опровергнуто всякое недобросовестное заявление, направленное к обману суда, и дело кончится только тем, что разбирательство будет продолжаться в ее отсутствие, - зал ответил дружными рукоплесканиями. - Линда Твардовская, - спросил председательствующий, - признаете ли вы, что обвиняемый ваш муж - Арвид Квэп? - Нет! - Обвинение докажет, что на скамье подсудимых сидит не кто иной, как Арвид Квэп, - сказал Крауш. - Опять мои подписи под протоколами? - с необычным для него проворством оборачиваясь к суду, крикнул Квэп. - Не выйдет! Если не хотите, чтобы я сделал такое же заявление, как Твардовская... - И с таким же успехом... - вставил Крауш. - Обвиняемый Квэп, - спокойно спросил председательствующий, - вы хотите сделать заявление? Квэп подумал, прежде чем ответить, и, наконец, негромко пробормотал: - Пока не хочу... Пока! И вот перед судом потянулась вереница людей, уже знакомых следствию. - Свидетель Петерис Шуман, - спрашивал Крауш, - этот ли человек пришел к вам ночью с требованием подсунуть следствию подложную фотографию ареста Круминьша? - Да, этот! - твердо сказал священник. - Свидетель Альбина Гайле, этого ли человека вы видели в форме офицера милиции идущим рядом с "арестованным" Круминьшем? Матушка Альбина, не торопясь, достала очки, долго, старательно водружала их на нос и так же долго, пристально вглядывалась в Квэпа. Крауш следил за ее лицом. Ему начинало казаться, что старушка колеблется: не решается сказать да, но не смеет сказать и нет. - Если бы на нем была форма, я бы сразу сказала, он или не он, - проговорила она наконец. - Может быть, вам поможет вот это, - сказал Крауш, передавая ей фотографическое изображение "ареста". Переводя взгляд с фотографии на Квэпа, Альбина сличала их. Так же степенно, без спешки, как делала все, вернула фотографию Краушу и, сдвинув очки на кончик носа, обвела взглядом судей, одного за другим, обернулась к прокурору, посмотрела на него. Словно ей доставляло наслаждение мучить этих людей, не говоря уже о зале, затаившем дыхание, чтобы не пропустить ее ответа. И вдруг быстро, но отчетливо произнесла: - Даже если бы меня заставили тут присягнуть на кресте и святом евангелии, я не могла бы сказать "нет"... Это он! - Она несколько раз сердито ткнула сухим пальцем в сторону Квэпа, приговаривая: - Он, он! Перед судейским столом прошел старый рыбак с берега Лиелупе, узнавший обладателя "ряпого" пальто; лаборант из "Рижского фото" сказал, что именно подсудимый сделал ему заказ на монтаж фотографии; Лайма Зведрис узнала "товарища Строда", душившего ее на лодке и сбросившего в озеро Алуксне; прислуга алуксненской гостиницы опознала своего постояльца; сапожник - владельца сапог с узкими носами. Портной Йевиньш, не сдерживая негодования, крикнул: - Пусть он покажет вам свою грудь, пусть покажет горло с белым шрамом; только если на ней нет орла со свастикой и полосы от удара, нанесенного моей рукой, - теперь-то я могу в этом признаться, - только тогда я скажу, что это привидение Квэпа, а не сам Квэп! - На же, гляди, - раздалось со скамьи подсудимых, и Квэп, рванув рубашку, обнажил грудь - она была чиста. Квэп повернулся так, чтобы показаться публике, и едва ли в зале нашелся хоть один человек, у которого не вырвалось бы восклицание удивления и испуга. - Перестаньте дурачить людей, Квэп, - сурово проговорил прокурор. - Свидетель Йевиньш, опишите нам татуировку на груди подсудимого. И когда портной подробно описал рисунок, Крауш положил на стол суда рентгенограмму с таким рисунком. - Экспертиза, - сказал Крауш, - свидетельствует, что этот снимок сделан с подсудимого Квэпа, Строда то ж, Винда то ж. Невидимая на внешнем слое эпителия татуировка хорошо просматривается при помощи рентгена. А теперь поднимите голову и покажите вашу шею. Но Квэп испуганно запахнул на груди рубашку и даже застегнул пиджак. Вся его фигура сжалась, и взгляд опустился на барьер скамьи подсудимых, который Квэп, казалось, пристально рассматривал в течение всего процесса. Прошли перед судом Мартын Залинь, буфетчик из Цесиса, хозяева дома, снятого Виндом в Цесисе, предколхоза Дайне, председатель артели "Верное время". Каждый из них отвечал на вопрос прокурора: "Да, это он", и на каждого из них Квэп бросал короткий, почти мимолетный взгляд, тотчас опуская его на барьер. И только когда перед судом очутился вор с рынка, купивший кожаную куртку, Квэп поднял голову и в ответ на слова: "Да, это он", - протестующе крикнул: - Неправда! Я никогда не видел этого человека... Это ваш человек, - крикнул он прокурору. - Я терпел, пока тут проходили все те, но больше не желаю молчать: вы подсовываете суду лжесвидетеля. Вы застращали или купили обещанием выпустить на волю этого уголовника!.. - Сделал паузу и решительно повторил: - Он лжет! И снова суду пришлось тратить время на рассмотрение предъявленных обвинением доказательств того, что Квэп лжет. То, что именно эту лежащую на столе вещественных доказательств куртку именно он, Квэп, выменял на свое "рябое" пальто, доказывалось свидетельством предколхоза Онуфрия Дайне; то, что именно в этой куртке был арестован на рынке вор, доказывалось протоколом милиции и его собственным показанием; а то, что куртка была куплена вором именно у Квэпа, доказывалось двумя обстоятельствами: первым было сходство банковских билетов, отобранных при аресте у вора и у Квэпа, - они не только обладали очередными номерами, но и жирными пятнами одной формы и одного происхождения, т. е. были из одной пачки; вторым обстоятельством было то, что в кармане куртки, где Квэп, по-видимому, хранил свой гребень, нашли несколько волосков, признанных экспертизой за волосы Квэпа: они имели ту же окраску, что его полинявшая шевелюра, - темные, искусственно окрашенные на концах и соломенно-светлые, натуральной пигментации в остальной части. Квэп слушал, прижавшись подбородком к барьеру. 96. РОКИРОВКА Квэп продолжал отрицать решительно все. Даже то, что он Квэп! Но вопрос был ясен, и суд вернулся к прерванному допросу Линды Твардовской. И вот Линда описывает, как раньше, чем об этом попросил Квэп, она сама пришла к решению убить Ванду, чтобы устранить опасную свидетельницу возвращения Квэпа в СССР. Она дает подробную характеристику дочери, как девушки, воспитанной школой в духе преданности Советской Отчизне, мечтающей о вступлении в комсомол. Линде был ясен выбор, который сделает Ванда между спокойствием матери с ее любовником и противостоящим этому спокойствию долгом юной патриотки. Линда рассказывает, как достала яд у старика, занимавшегося в давнее, ульманисовское, время истреблением крыс и насекомых. - Можете вызвать его. Он... вероятно, жив, - сказала она. - Что значит "вероятно, жив"? - спросил председательствующий? - Он собирался умереть? - Н-нет... - в некотором замешательстве ответила Линда. - Я имела в виду, что он очень стар... И потом... я думала, что он... что он, может быть, отравился. - Отравился или вы его отравили? - быстро спросил Крауш. - Я?! - испуганно крикнула Твардовская. - Да, вы!.. Чтобы избавиться еще от одного опасного свидетеля, снабдившего вас ядом для убийства. Линда стояла в растерянности, с опущенной головой. Наконец, проговорила так тихо, что Крауш едва расслышал ее слова: - Он же умел обращаться с ядом. - И знал, кому его продал! - Просто... он знал, с чем имеет дело. - С чем или с кем? - насмешливо бросил прокурор. Линда подняла голову. Но эта попытка смотреть в лицо прокурору была недолгой: ее голова тут же снова упала на грудь. - Значит, все дело в том, что вы пустили против него в ход его же собственный яд?! Цинизм привел к ошибке, а ошибка привела к тому, что опасный свидетель остался жив... И вот теперь вы решили использовать этого уцелевшего свидетеля в свою же пользу? - Острый подбородок Крауша выдвинулся столь угрожающе, что Линда съежилась и, казалось, потеряла охоту к дальнейшей откровенности. Но скоро оправилась и с удивительным хладнокровием стала описывать все подробности приготовлений к убийству дочери: как готовила для собирающейся в путь Ванды бутерброд с ветчиной. Да, она хорошо помнит: "именно с ветчиной". Как вскипятила чай, крепкий и сладкий, - такой, какой любила Ванда. Ведь "еще в последних классах школы девушка стала употреблять крепкий чай, занимаясь по ночам..." - А почему по ночам? - не удержался от вопроса Крауш. - Разве вы не жили в таких условиях, что можно было заниматься днем? - Дело не в условиях. - А в чем? Линда не очень охотно, как бы через силу выдавила: - Днем она работала. - Работала вне дома? - Да... - Это было ее капризом? - Нет! - зло ответила Линда. - Она зарабатывала свой хлеб. - Разве не вы содержали Ванду? - Видите ли... - и потупилась. - Кто содержал девушку? - Видите ли... - Кто содержал девушку?! - Она... сама. - Значит, днем она вынуждена была работать? - Да. - А ночью учиться? - Да. - А вы не работали? - Видите ли... - Вы работали?! - Нет... - Так на что же вы жили? - Я? - Да, да, именно вы?! - жестко проговорил Крауш. Тут подал голос растерявшийся защитник: - Полагаю, что вопрос не имеет отношения к делу! - А я полагаю, что имеет, - отрезал Крауш. Он уже вкладывал в эту борьбу всего себя. - Имеет прямое отношение к делу. Не погорячись прокурор, защитник, может быть, и не оценил бы важности этого вопроса для обвинения. Но тут он долго доказывал суду, что вопрос прокурора выходит за рамки дела. - Итак, Твардовская, - переняв допрос от Крауша, сказал сам председательствующий, - вы собирались сказать суду, где вы брали средства на жизнь. - Нет... не собиралась. - Тем не менее, - настойчиво проговорил председатель, - вы должны это сказать. Линда повела плечами. - Меня... меня содержали. - Кто вас содержал? - Я имею право не отвечать? - Линда обернулась к защите. Адвокат смущенно посмотрел на судей. За него ответил председательствующий: - Имеете право. - Тогда я не отвечу. - За вас отвечу я! - сказал Крауш, указывая на Квэпа. - Он содержал вас. - Нет! - в испуге крикнула Линда. - Меня содержала дочь... Ванда! В зале царила напряженная тишина. Крауш помолчал, прежде чем продолжать: - Значит, дочь отдавала вам свой заработок? - Не всегда... Она страдала навязчивой идеей... Хотела тратить деньги по-своему... Хотела стать врачом... - Навязчивой идеей Ванды было желание стать врачом, - сразу подхватил Крауш. - Поистине вы имели основание считать это неприятной идеей: собственный советски настроенный врач в семье отравительницы - это опасно... Ну, а какою же навязчивой идеей страдали вы, Твардовская? Вы сами... - Линда вскинула голову и с ненавистью оглядела прокурора. Она не отвечала. Но Крауш уже не ждал ее ответа. - Желание ценою жизни дочери покрыть преступную деятельность Квэпа - это вы не считаете навязчивой идеей? Ради безопасности Квэпа вы решили убить своего ребенка, - без пощады повторил Крауш, глядя, как все ниже и ниже опускается голова Линды. - Я не собиралась убивать ребенка, - едва слышно, вялыми, плохо слушающимися губами прошептала Линда и вдруг закричала: - Я не убила ребенка... Ванда не была ребенком... Нет, нет, она уже не была ребенком... - Ах, вот что! - Крауш запнулся... Он привык ко многому, но тут даже он не находил слов, чтобы сказать то последнее, что нужно было сказать. В его голосе звучало недоумение, когда он спросил: - Вы считали допустимым убить свою дочь потому, что она уже не была ребенком?.. Линда глядела на него так, словно не поняла его слов, и вдруг заговорила. Она выбрасывала слова быстро, на крике, погрузив пальцы в волосы и теребя их, словно желая вырвать: - Вы не понимаете... Если бы я... не устранила ее, он убил бы меня... Я же знала: он хотел, чтобы она была... вместо меня... Понимаете? Чтобы... вместо меня она... - Можете не договаривать, - прервал ее председатель. - А я должна договорить, чтобы вы поняли: он убил бы меня, а потом все равно убил бы и ее. Ведь она не сумела бы спасти его. А я могла... могла помочь ему. Поймите ж! - Линда умоляюще протянула руки к судьям. Председатель быстро спросил ее: - Что же все-таки руководило вами: желание спасти себя или его? - Себя и его, - ответила она после минуты смущения. - Себя, то есть вас, - с этими словами судья указал на Линду. - Да, - жалобно проговорила она. - И его? - неожиданно быстро спросил председатель, указывая на Квэпа. - Конечно, - так же жалобно ответила Линда... Только тут она поняла, что теперь Квэп опознан. Опознан ею самой. Линда уронила голову на руки и разрыдалась. 97. ШИНЕЛЬ БУДРАЙТИСА И ВАНДА ТВАРДОВСКАЯ Наблюдая Квэпа в течение всего судебного заседания, Крауш решил, что сила сопротивления преступника иссякает и наступило время для нанесения ему последних ударов. Сидевший в публике Грачик понял, что начинается решительная атака прокурора, но его напугало то, что Крауш начал ее с эпизода исчезновения Будрайтиса. Грачик продолжал считать это слабым местом обвинения: нельзя доказать участие Квэпа в убийстве лейтенанта данными, имеющимися у следствия. Странно, что прокурор начал именно с этого ненадежного хода! Сомнения Грачика не замедлили подтвердиться: Квэп отрицал какую бы то ни было причастность к исчезновению и тем более убийству Будрайтиса. Он утверждал, что эта шинель милиционера куплена им на толкучке задолго до даты исчезновения лейтенанта. И Линда подтвердила, что видела эту шинель на