тырем, виднелись холмы. Они, как и постройка, непрерывно меняли контуры: то делались низкими, с пологими склонами, то вдруг вытягивались ввысь и становились похожими на пагоды. Пейзаж вокруг Харады был однообразен и суров. Трава местами уже стала бурой. На склонах холмов она под ударами ветра свалялась, как клочья немытой шерсти. Когда Харада глядел на степь, ему казалось, будто у горизонта расстилается безбрежное море. Оно волновалось и курилось испарениями. Если Харада долго глядел на это море, то уровень воды начинал повышаться, она заливала пустыню. Нужно было закрыть глаза, чтобы вода исчезла. Но Харада старался их не закрывать. Стоило опустить веки, как в голову лезли совсем ненужные мысли. Однако лежать все время с открытыми глазами и смотреть то на раскаленное небо, то на степь было тоже невозможно. Достаточно того, что майор, привыкший к бумажной форменной одежде или к еще более легкому кимоно, лежал теперь в засаленном ватном халате. Все его тело покрылось потом. Этого никогда не бывало с майором ни в форме, ни в домашнем кимоно. Ощущение было отвратительное. Солнце только еще перевалило через зенит, когда Хараде начало казаться, что вместе с потом из него испаряется самая кровь. Тело становилось сухим и негибким, слюна - горячей и вязкой. Японец даже пощупал собственные губы, - они казались непомерно толстыми и тугими. Он попробовал облизать губы, но язык цеплялся за них, словно они были облеплены репьями. Чтобы избавиться от этих неприятных ощущений, нужно было подняться и дойти до монастыря - там должна была быть вода. Но для этого пришлось бы уже сейчас рискнуть встречей с людьми. А открытая игра была преждевременной. Она поставила бы под угрозу выполнение задания мистера Паркера, а следовательно, и возможность возвращения Харады в Японию. Значит, нужно было лежать и ждать. И Харада лежал. И ждал. Он еще не признал себя побежденным монгольским солнцем. Он считал, что может с ним бороться. Чтобы отвлечь свои мысли от Японии, от солнца, от кишек, скручивающихся в животе, как в кипящей кастрюле, Харада стал наблюдать за вылезшим из норы в сотне метров от него тарбаганом. Большой, жирный, огненно-рыжий тарбаган грелся на солнце, не обращая внимания на человека. Харада долго смотрел на него. Вот зверек сел на задние лапы, поднял передние к солнцу и подставил его лучам мордочку. Харада взял камень, прицелился и бросил. Тарбаган насторожился, посмотрел туда, где упал камень, и снова поднял лапы, так и не обратив внимания на человека. Японец отвернулся. Солнце прошло половину пути от зенита к горизонту. В степи быстро сгущались сумерки. Харада поднялся и при последнем слабом отблеске заката стал рассматривать силуэт монастыря. Когда совсем стемнело, японец пошел. Хвост Большой Медведицы уже скрылся за горизонтом, когда Харада вошел под свод полуразрушенных монастырских ворот. Было тихо. Слышался только шорох ветра под стропилами длинного строения, где раньше помещались монахи. Харада прижался к стене. Он терпеливо ждал, пока луна, освещавшая двор, не продвинется настолько, чтобы Харада мог итти, скрываясь в тени, отбрасываемой стеной. Яркий свет, проникающий сквозь узорные отверстия, выведенные кладкой стены, голубой рябью ложился на землю. Осторожно переступая через эти светлые пятна, как будто они были стеклянные, Харада двинулся вокруг двора. Ему нужен был колодец. Вскоре он отыскал его в глинобитной будке и нагнулся над выложенным камнем отверстием. Однако он напрасно напрягал зрение: зеркала воды не было видно, внизу царила непроглядная темень. Тогда Харада нащупал на земле камешек и бросил его в колодец. Последовала столь долгая тишина, что Харада решил: колодец сух. Но именно в этот миг откуда-то из бесконечного далека, словно от самого центра земли, донесся слабый плеск. Харада торжествующе выпрямился. Через несколько минут он уже крался под сводами монастыря. Заметались над головою летучие мыши. Под ногами прошуршали вспугнутые крысы. Хрустнула раздавленная черепица. Постояв некоторое время в нерешительности, Харада раздвинул ногою мусор на полу, расстелил ватный халат и лег, подтянув колени к самому подбородку. Когда он проснулся, был уже день. В ярком свете, свободно проникавшем через дыры выломанных окон, Харада увидел напротив себя человека. Тот сидел на корточках, в руке его был зажат пистолет, и немигающие глаза были устремлены на японца. Харада сразу узнал этого человека: его собственный тяньцзинский рикша. Да, да, тот самый рябой рикша, которого он перед отлетом передал в пользование полковнику Паркеру. Это было похоже на чудо. Японец стал медленно, едва заметно опускать руку к поясу, в складках которого был спрятан пистолет. 6 Неожиданная встреча с Фу, оказавшимся заместителем командира полка, вывела Чэна из душевного равновесия, которым он всегда гордился. Теперь он находился в состоянии некоторого смятения и напрасно искал выхода из создавшегося положения. Оно представлялось ему нелепым и обидным и, наконец... да, наконец, он сомневался! Сомневался в том, что некогда принял правильное решение в отношении учлета Фу Би-чена. К тому же, если он мог ошибиться в доверенном ему человеке один раз, то где уверенность, что в его прошлом нет еще десятка или сотни таких же ошибок, о которых он не знает? Где уверенность, что он их не совершает каждый день, не совершит сегодня и завтра?.. Одним словом, внутренний мир летчика Чэна был нарушен. Когда его вызвали в штаб, он пошел туда кружным путем, чтобы иметь время собраться с мыслями. В штабе он застал Лао Кэ, Фу Би-чена и Ли Юна. Разбирали новое боевое задание, которое полк должен был выполнить попутно со своей главной задачей. Это новое задание было несколько необычным: по сведениям командования, у противника появился новый тип истребителя, в котором подозревали опытный американский образец, не принятый еще на вооружение даже в ВВС США. Если так, то это значило бы, что военные круги США не только рассматривают Китай как объект своих империалистических притязаний, осуществление которых поручено шайке Чан Кай-ши, но и как опытное военное поле, как полигон для испытания новых видов оружия. Противник вводил этот истребитель в работу осторожно. Повидимому, он не хотел привлекать к нему внимание командования авиации Народной армии. В то же время противник явно стремился выявить качества новой машины в бою. Разведка правильно называла эти машины "Икс". "Иксы" ни разу не появлялись в воздухе значительным подразделением - только звеньями и даже одиночками. Они незаметно пристраивались к истребителям прежних типов, уже хорошо известных летчикам Народной армии. Судя по первым впечатлениям летчиков и по данным разведки, "Икс" представлял собою аппарат гораздо более скоростной, нежели все прежние, состоявшие на вооружении чанкайшистских частей. Задачу, полученную от командования, излагал Ли Юн как начальник штаба: - Командование заинтересовано в том, чтобы подробно ознакомиться с этим новым вражеским истребителем. Нужны не обгорелые и изуродованные остатки, какие представляют собою обычно сбитые неприятельские машины, а вполне целый или, по крайней мере, мало поврежденный экземпляр. Наши летчики должны посадить "Икс" в своем расположении. Поэтому задание сводится к следующему: вести тщательное наблюдение за появлением в воздухе истребителя нового типа. Когда он будет замечен, навалиться на него, оттереть от строя и жать к земле, не позволяя ему вывернуться; жать, пока он не будет вынужден сесть! - А если людям, летающим на опытных самолетах, дано задание: ни в коем случае не садиться на нашей территории? - негромко спросил Лао Кэ. - Даже наверно дано, - проговорил начальник штаба. - Один не сядет, другой не сядет, а третий и сел! - спокойно возразил Фу. - Приходится рассчитывать на то, что не всякому янки хочется умирать ради прекрасных глаз своих боссов. Но есть слух, что Макарчер прислал в Китай много японских летчиков. Смертники-камикадзе и ради прекрасных глаз дзайбацу или своего микадо почтут за честь вернуться на острова в урне для праха. - Правильно, товарищ Фу, - кивнув головой, подтвердил Лао Кэ. - У этих нет ни капли ума. Но не все японцы камикадзе. Есть среди них и обыкновенные люди, предпочитающие вернуться к своим семьям живыми и здоровыми, а не горстью пепла. К тому же я уверен, что на опытных "Иксах" летают не японцы, а чистокровные американцы. Макарчер не доверяет японцам, даже если они такие отъявленные негодяи, как воспитанники Хирохито. Да, в "Иксах" сидят янки. - Если мы будем ждать, пока отыщется такой янки, мы рискуем выполнить наше задание нивесть когда, - сказал Фу. - Я имел только в виду, что одним из наших шансов в выполнении задания командования является и этот. Но расчет мы должны вести на другое: заставить сесть на нашу землю всякого, - при этом слове Фу обвел собеседников строгим взглядом и раздельно повторил: - всякого неприятельского летчика, которого мы увидим в воздухе: будь он гоминдановец, янки или японец. Для этого его нужно поставить в такие условия, чтобы у него не было возможности ни отразить наш натиск, ни вести самому нападение, ни искать поддержки у своих спутников. Поэтому нашим первым и главным шансом на выполнение задания является наша собственная слетанность. Слетанность прежде всего. - Задание не легкое, - задумчиво проговорил Лао Кэ. - Командующий сказал, - заметил начальник штаба, - что поэтому-то он и дает его именно нашему полку. - Отец так и сказал? - спросил командир и, получив в ответ утвердительный кивок головой, с улыбкой поглядел на Фу Би-чена. - Что ж, командующий выбрал мою часть, мне остается выбрать бывшую вашу эскадрилью, Фу. У Чэна мелькнула мысль, что сейчас-то ему и скажут: "Принять эскадрилью, выполнять задание!" Но вместо этого Лао Кэ сказал своему заместителю: - И было бы совсем хорошо, если бы повели ее на задание вы. - Благодарю, - коротко ответил Фу. Лао Кэ обернулся к разочарованному Чэну. - Вот все и устроилось, как вы хотели, - сказал он, - прямо в бой. - Примите двойку второй эскадрильи, - сказал Фу Чэну. - Будете моим правым ведомым. - Хорошо. - Для ознакомления с подробностями задания и с моими указаниями явитесь ко мне в одиннадцать часов, - добавил Фу. Ровно в одиннадцать Чэн пришел к Фу и выслушал его наставления, касающиеся местных условий работы, обстановки на фронте и методики боя, принятой в результате приобретенного здесь опыта. Чем дальше Чэн слушал, тем больше он убеждался, что ему предстояло либо переучиваться воевать, либо вступить в противоречие с командованием и летчиками. Но он держал себя в руках. Он слушал и молчал, полагая, что испытание будет недолгим и не сегодня-завтра он получит вторую эскадрилью. Тогда он на деле покажет Фу... Пока Джойс проверял принятый им новый самолет, Чэн отправился по площадкам, чтобы познакомиться с летчиками других эскадрилий. Он переходил от самолета к самолету. Летчики встречали его приветливо. Они здоровались так, словно были с ним уже давным-давно знакомы. Разговор вращался вокруг профессионально-злободневных дел либо около быта, сурового, строгого, требовавшего отказа от многих привычек, от самых элементарных удобств. Чем ближе время подвигалось к полудню, тем тяжелее становилось северянину Чэну. Солнце жгло невыносимо. Горизонт делался все более неверным, трепещущим от потоков поднимающегося с земли раскаленного воздуха. В мутной дали земля сливалась с побелевшим небом. Преодолевая желание растянуться в траве, Чэн пришел на свою площадку. Тени от крыльев истребителей, под которыми лежали экипажи, становились все короче. Истомленные зноем оружейники и техники безмолвно подвигались вместе с тенью, заботливо уступая самое прохладное место летчику. Подойдя к одной из машин, Чэн узнал летчика Вэнь И. Тот лежал в куртке, распахнутой на широкой груди, тяжелая голова его опиралась на закинутые под затылок огромные кулаки. От широких штанов раскинутые ноги выглядели необыкновенно массивными. - Плохая жизнь! - с сокрушением сказал Вэнь И. - Вам не нравится? - спросил Чэн. - Худо... - Вэнь И сел и почти уперся головою в крыло своего истребителя. - Разве это жизнь для истребителя?! Пятый день без вылета. Сгнил, честное слово, заживо сгнил. Пятый день никого не сбиваю. Народ вокруг летает, а я... - Я понимаю. - В воздух нужно, а мы лежим. - Подумав, повторил сокрушенно: - Лежим! - Значит, так надо, - сказал Чэн. - Разве я не понимаю... - Не договорив, Вэнь И опять растянулся в траве и широко раскинул руки. Но вдруг он выполз из-под крыла и уставился в сторону командного пункта. Чэн глянул туда же и увидел свисающую с неба кудреватую черту ракетного следа. След медленно расплывался прозрачным дымком. Приглядевшись, Вэнь И полез в самолет. Чэн побежал к своей машине. Через минуту, сидя в кабине истребителя, Чэн застегивал под подбородком шлем. А еще через минуту из-под его винта вырвалась упругая и твердая, как бич, струя воздуха. Она стегнула по траве, и стебли пригнулись к самой земле, затрепетали и скрылись под густою пеленой взлетевшей высокими клубами сухой земли. Чэн двинул сектор и с наслаждением всем существом ощутил, как напрягается машина, как дрожат в жадном нетерпении все ее части. Он поднял руку. Техник скрылся под крылом. Освобожденный от подкладок самолет побежал по аэродрому. Пальцы Чэна ласково обнимали штурвал. Плавно оторвавши хвост, истребитель несся навстречу жаркому горизонту. Летчик покосился на разбегавшийся рядом с ним самолет Фу и потянул ручку на себя. Уверенно вел свою ясную, торжественную песню мотор; какая-то шальная струйка воздуха озорно посвистывала в щелочке колпака. Вокруг была только прозрачная синева неба. Чэн глубоко вздохнул и забыл обо всем, кроме полета... Часть ушла на восток. Замер тянувшийся за нею гул моторов. С земли те, у кого зрение было получше, еще могли разобрать, как самолеты, набирая высоту, подстраивались к своим ведущим, потом звенья сходились к комэскам и вся часть исчезала в ослепительном сиянии раскаленного неба. На земле не осталось теперь и тех крохотных клочков тени, какую давали крылья истребителей. Техники надвинули шапки на глаза и, усевшись в кружок на забрызганной маслом траве, принялись негромко говорить о "своих" летчиках, словно соломенные солдатские вдовы: - Это мой! Истребители шли на восток, навстречу быстро набегающим с горизонта облакам. Далеко внизу узкой полоской блеснула Ляохахэ. Зелено-бурые волны пологих сопок потянулись к юго-востоку. По их склонам виднелись желтые черточки взрытой земли - окопы противника. Они тянулись беспорядочными линиями Линий было много. Войска Чан Кай-ши быстро откатывались к морю. Одной части истребителей предстояло штурмовать наземные войска гоминдановцев, другой прикрывать штурмующих. Штурмующие стремительно снизились на цель. Сквозь рев моторов и оглушающий свист винтов воздух рванули пулеметные очереди. Словно тысячи пневматических молотков забивали гоминдановскую пехоту в землю. Пехотинцы бестолково метались: одни выскакивали из окопов в поисках места, где можно было бы растянуться, прижавшись к спасительной земле; иные, застигнутые штурмовкой на открытом месте, забивались в окопы, только что оставленные другими. Все, что было живого на оборонительном рубеже противника, искало спасения от струй горячего металла, лившегося с неба. Высоко барражировали свои истребители прикрытия, чтобы не подпустить к штурмующим истребителей противника. Наплывающие с востока облака постепенно затянули небо. И вдруг, когда атака уже подходила к концу, откуда ни возьмись, из облака, прямо на головное звено штурмующих вывалился гоминдановский истребитель. Повидимому, вражеский летчик сам не ожидал такой встречи: едва завидев самолеты с опознавательными знаками НОА, он попытался постепенно набрать высоту, чтобы скрыться в облаке. Но путь к облакам был ему отрезан. Звено истребителей НОА гнало его к земле. Все ниже и ниже шел гоминдановец. В поисках спасения он прижал машину к земле, змейкой заметался на бреющем. Ниже уже некуда - вот она, земля!.. Сверху застучали очереди истребителей. Серая машина сделала последнюю попытку вырваться из смертельного кольца преследующих. Напрасно - беспощадные очереди резанули ее в лоб, по мотору, по бокам. Охваченный пламенем самолет задрался, как вставший на дыбы смертельно раненный зверь, на миг повис в воздухе, перевернулся. Через несколько секунд столб черного дыма поднимался к небу с того места, где вражеский самолет врезался в землю. А тем временем уже завязалась смертельная игра со вторым гоминдановцем, так же неожиданно появившимся из облаков и, подобно первому, попытавшимся избежать боя. Все разыгралось в том же порядке. Дружной атакой врага прижали к земле. Еще раньше чем исчез столб дыма от первого сбитого самолета, второй враг задымил, ударился о землю, разламываясь на части, обрызгал пылающим бензином зеленый склон холма. Лао Кэ сверху наблюдал за погоней, не пуская свое звено в бой. Заметив третий вражеский самолет, появившийся следом за первыми двумя, Лао Кэ решил пробить облачность, чтобы выяснить, откуда, словно слепые котята из мешка, сыплются враги. Но тут он увидел, что сбоку появилась еще семерка гоминдановских машин. Одна из собственных "шестерок" Лао Кэ тотчас вступила в бой. К неприятельской семерке спикировали на поддержку еще два звена, словно по команде наведенные каким-то невидимым наблюдателем. Через несколько секунд в поле зрения командира было уже не меньше сорока - сорока пяти американо-чанкайшистских истребителей. В разрывы облачности были видны барражирующие над облаками вражеские самолеты второго яруса. В такой тактике для Лао Кэ не было ничего неожиданного. Противник всегда придерживался своего приема выходить в бой с расположения несколькими ярусами, сильно эшелонированными по высоте. При этом самый верхний ярус, в который входило всего два-три звена, во главе с командиром всей части, держал высоту, максимально доступную данному типу самолета. На протяжении всего боя эти звенья ходили на своем "потолке", не принимая участия в сражении, каким бы ожесточенным оно ни было. Они, как настоящие стервятники, высматривали отбившиеся от строя или подбитые истребители НОА. Стоило одному из них отойти от звена, как разбойники оказывались тут как тут. Они бросались на одиночку и стремились растерзать его, прежде чем летчик успевал прийти в себя от внезапного наскока врагов. Если же он, отбившись, ускользал или снова умело пристраивался к своим, вражеские летчики, не преследуя его, не ввязываясь в общий бой, ныряли в облака. Они возвращались в верхний ярус, к своему командиру, чтобы кружиться там в ожидании новой добычи. Но беда врагов состояла в том, что среди летчиков Народной армии не было трусов, пытавшихся избежать боя. Даже застигнутые врасплох, они дрались с ожесточением. Чаще всего бой затягивался до момента, когда на помощь приходили свои. Тогда врагам, кто бы они ни были: гоминдановцы, американские наемники или подневольные смертники из Японии, не оставалось ничего иного, как удирать с поля боя. С каждым днем у вражеских звеньев верхнего яруса делалось все меньше и меньше работы. Они ходили в поднебесье равнодушными наблюдателями того, как били их сообщников. Истребители Народно-освободительной армии почти никогда, ни при каких обстоятельствах не покидали строя. Принцип "кулака", основанный на ударе компактной массой, на совершенном взаимодействии всех звеньев эскадрильи, дающийся в результате хорошей слетанности всей части, был положен в основу тактики боевой авиации. Этот принцип взаимодействия и взаимной выручки был заимствован у воздушных сил СССР и крепко вошел в сознание летчиков-истребителей Народной армии. Они представляли себе цель боя в нанесении врагу строго продуманного группового удара. Даже если летчик сам не мог вести боя, - у него происходила задержка в оружии или кончался боекомплект, - он все равно стремился остаться в строю. Он старался принять участие в общем маневре, морально воздействуя своим присутствием на противника, отвлекая на себя его огонь, прикрывая товарища или оттирая врага от попавшего в трудное положение истребителя. Со временем, разгадав до конца разбойничьи приемы, привитые гоминдановской авиации американскими инструкторами и теми воздушными пиратами Ченнолта, которых там называли "добровольцами", летчики НОА, входя в соприкосновение с противником, стремились сразу же завязать бой во всех "этажах". Ломая излюбленную неприятельскую тактику и смешивая этажи, летчики НОА использовали свое умение драться в строю и, не думая о личных трофеях, добивались максимального успеха. Летчикам НОА удавалось дружным напором довольно быстро очистить верхний этаж от врагов и загнать их вниз, в общую кучу. Оглушенные стремительными атаками, оторванные от своего командира, утратившие привычную ежеминутную опеку и предоставленные самим себе, разношерстные, не спаянные ни единством цели, ни преданностью народу, и американские и китайские "воздушные тигры" Ченнолта и Чан Кай-ши становились жертвами дружно перемалывавших их истребителей. Знакомясь с тактикой врага, летчикам НОА удалось нащупать его слабое место: привычку действовать не самостоятельно, а по приказам старшего командира. Эти старшие авиационные командиры, как правило, старались остаться вне боя. Они вели наблюдение за ним со стороны и помогали своим летчикам указаниями по радио. Но стоило гоминдановским летчикам лишиться этих указаний, как они сразу теряли инициативу. Поэтому, если летчикам НОА удавалось выбить вражеского командира с его воздушного "командного пункта", рядовые летчики-гоминдановцы утрачивали уверенность в себе, их действия лишались плановости и взаимосвязи. Лао Кэ и Фу Би-чен, принимавшие участие почти в каждом вылете своего полка, внимательно изучали все ухищрения противника. По возвращении домой они производили тщательный разбор всего виденного, учитывали всякий новый прием врага. В тот день, когда Чэн впервые оказался участником боевого вылета, противник применил совокупность всех своих хитростей. Пользуясь надвинувшейся плотной облачностью, гоминдановцы построили трехъярусный барраж с очевидным намерением неожиданно свалиться на голову летчикам НОА. Но они упустили из виду, что принцип взаимной выручки в народной авиации не ограничивается дружбой звеньев одной эскадрильи или эскадрилий одного полка. Когда количество горючего в баках уже заставило Лао Кэ думать о том, чтобы во-время вывести своих людей из боя, в западном секторе неба появились сверкающие на солнце точки. Лао Кэ сразу понял: это свои; с запада никто не позволил бы врагу подойти в таком количестве. Очень скоро Лао Кэ различил контуры истребителей, мчавшихся ему на выручку. Это была резервная эскадрилья его полка. Ее натиск был настолько стремительным и дружным, что неприятельские летчики почти одновременно, не ожидая приказа своего командира, повернули прочь. Лао Кэ бросил короткий взгляд на бензиномер и, вместо того чтобы дать своим сигнал к отходу, повел звено наперерез удирающему противнику. Враги оказались в тисках. Нескольких минут задержки, которыми мог рискнуть Лао Кэ со своим запасом горючего, было достаточно, чтобы истребители поддержки настигли гоминдановцев. Началась новая фаза боя: истребление панически удиравших "Тигров". Летя ведомым за Фу, Чэн заметил, что на два истребителя НОА, в пылу боя оттертых от своих, навалилась вражеская семерка. Прежде чем Чэн сообразил, что надо дать об этом знать командиру, он увидел самолет Вэнь И, устремившийся на помощь товарищам. Находясь метров на пятьсот выше, Вэнь И решил атаковать с пикирования с последующим набором высоты. Когда он сблизился с противником, левофланговый гоминдановец не выдержал и повернул в сторону. Правый же вошел в левый боевой разворот, явно намереваясь выйти Вэнь И в бок. Брюхо вражеского самолета оказалось прямо в поле зрения Вэнь И. Оставалось нажать гашетку, и короткая пушечная очередь ударила по врагу. Тот сразу завертелся и пошел вниз. Вэнь И заметил, что с разгона оторвался от своих. Пока летчик набирал высоту, чтобы получить превышение над вторым вражеским самолетом, две гоминдановские машины навалились на самого Вэнь И. Он должен был набрать высоту, чтобы присоединиться к своим. Пользуясь этим, враги легко вышли ему в хвост. Они не отставали, словно вцепились в него зубами. Вэнь И почувствовал легкий дробный стук где-то под ногами и понял: это пули врага. Первой мыслью было: "бак!" Но бак не был поврежден. Однако положение оставалось безвыходным. Стоило Вэнь И оторваться от правого преследователя, как он попадал под пулеметы левого. Короткими очередями враги гнали его из одного разворота в другой. Вдруг сильная струя масла ударила в лицо Вэнь И. Нагнетаемое помпой горячее масло било из простреленного маслопровода, как кровь из перебитой артерии. Новые и новые струи - по очкам, в рот, в грудь. Вэнь И сдернул очки, но глаза тотчас залило маслом. Несколько секунд он летел вслепую, пока не удалось перчаткой стереть масло. Вэнь И увидел, что стрелка бензиномера резкими скачками спешит к нулю. Единственной отчетливой мыслью летчика было: "Почему же не горю?.." Самолет действительно не горел. Повидимому, бак или бензопровод были пробиты не зажигательной, а бронебойной пулей. Сощурившись и отведя лицо в сторону от струи масла, Вэнь И присмотрелся к манометру, - он еще показывал какое-то давление. Вэнь И решил, пользуясь последними вздохами мотора, набрать сколько удастся высоты и атаковать, а там будет видно. Но в тот самый миг, когда он потянул на себя, где-то сзади, за спиною, раздался довольно отчетливый металлический звон и удары по броневой спинке. Вэнь И понял, что неприятельская очередь пришлась по хвосту его самолета и по кабине. Мысли были короткие, ясные. Такие же быстрые, как движения самолетов, как выстрелы, как все, что происходило вокруг, измеряемое десятыми долями секунды. Но как ни быстры были мысли, как ни отчетливы и точны были решения, что мог сделать он один против многочисленных врагов? Может быть, потому, что его больная нога на сотую долю секунды позже, чем нужно, реагировала на приказ мозга, может быть, по другой причине, которую невозможно было проанализировать в столь неуловимый отрезок времени - в тот момент, когда рука Вэнь И потянула на себя, произошло непредвиденное: трос, идущий от управления к рулю высоты, был перебит. Напрасно Вэнь И прижал штурвал к самому животу; напрасно он старался вдавиться в броневую спинку сиденья, чтобы дать ручке еще хоть немного движения на себя. Машина уже вышла из повиновения. Вот самолет, вместо того чтобы устремиться свечой в голубеющее небо, вильнул хвостом, перевалился через нос и вошел в пике. Потом снова стал задираться. На то, чтобы все это исследовать и понять, Вэнь И понадобилось несколько дорогих секунд. За это время враги успели всадить в беспомощный самолет еще две или три короткие очереди. Враги поняли: истребитель беспомощен. Обнаглев, они безнаказанно заходили в любое положение и били по нему, удивляясь, очевидно, что он способен принять такое количество пуль и не рассыпаться в щепы. А зажатый в неуправляемой конструкции из металла и дерева Вэнь И был жив и невредим. В его мозгу текли спокойные, но быстрые мысли. И как это ни казалось невероятным в его положении, точкой, в которой эти мысли сходились, было стремление: "Ударить!" Эта мысль правильно чередовалась с другими, отмечавшими течение событий: "масло... бак... сейчас зажгут... тросы управления... почему не горю?.." Но после каждой из них, словно бы посторонних, случайных и не обязательных, мозг повторял неуклонно и точно: "Ударить!.. Ударить!.." Вэнь И понадобилось большое напряжение воли, чтобы заставить себя поверить: "ударить" он уже не может и должен благодарить судьбу за то, что, вопреки здравому смыслу, его машина хотя бы не горит, а только беспорядочными витками стремится к земле. Земля быстро приближалась, зеленая, твердая, всеобъемлющая. Она подытоживала любой полет: и тогда, когда летчик вылезал из самолета, чтобы размять затекшие в тесном сиденье мускулы, и мысленно перебирал перипетии недавней победы, и тогда, когда он стремился к земле вот так, как сейчас Вэнь И, и, наконец, тогда, когда она принимала в свои жесткие последние объятия того, кто уже ни о чем не думал, ни на что не надеялся, не протестовал и не сопротивлялся. Итак, Вэнь И понял: сопротивляться невозможно. Он вспомнил о том, к кому всегда возвращалась мысль китайских коммунистов - на земле и в воздухе, в учебе, в бою и на отдыхе. Он вспомнил о том, кто думал о них всех: больших и малых, дерущихся и отдыхающих, возвращающихся с победой и отдавших за нее жизнь. И Вэнь И постарался себе представить, что подумал бы Мао Цзе-дун сейчас, если бы мог видеть летчика Вэнь И в самолете, беспомощно несущемся к земле. Ведь Вэнь И забыл, что именно он является самым ценным в этом поврежденном клубке металла и мускулов, золотым фондом авиации китайского народа, о сбережении которого обязан думать каждый человек, каждый сын партии, а следовательно, и сам Вэнь И. Тут летчик поглядел на себя как бы со стороны: почему теряет время? Разве не пора подумать о парашюте - единственном, что ему оставалось? Он огляделся. Посмотрел на суету преследовавших его врагов и стал внимательно следить за движениями своего разбитого самолета. Уловив момент, он повел ручкой управления в сторону, чтобы движением элеронов помочь самолету перевернуться на спину. Тут же мелькнула мысль: если он, выпав из самолета, сразу же выдернет кольцо парашюта, враги расстреляют его на медленном падении. Поэтому, вывалившись из самолета, Вэнь И пошел затяжным. Его сильно завертело. Напряжением всех своих физических сил он старался выправить падение и увидел, что земля неожиданно близка. Он крепче сжал кольцо и вдруг почувствовал, что его силы израсходованы на борьбу с вращением собственного тела. Этот большой, сильный и мужественный человек вдруг понял, что у него нехватает сил выдернуть не оказывающее никакого сопротивления кольцо. Погибнуть так глупо, бесцельно. Нет! Он поднял левую руку и ударом кулака по правой заставил ее вырвать кольцо. До земли было так близко, что Вэнь И даже не успел посмотреть на купол парашюта. Все его внимание было сосредоточено на том, чтобы как следует приземлиться. Он поджал как можно выше больную ногу и боком ударился о землю. И именно тут, в момент этого первого спасительного прикосновения к земле, в сознание неожиданно ворвалась мысль: "Конец!" Прямо на него, с оглушающим ревом мотора, пикировал враг. Вэнь И отчетливо видел широкую звезду его мотора, отчетливо слышал стук пулеметов. Да, это был действительно конец, но, как оказалось, не для Вэнь И, а для врага, погнавшегося за парашютистом. Следом за неприятельским самолетом, почти в струе от его винта, расходуя последние капли бензина, пикировал Чэн и короткими, прерывистыми очередями приколачивал его к земле. Пират воткнулся в траву в сотне метров от Вэнь И. Остатки его самолета вознеслись к голубому небу столбом густого, черного дыма... Это столкновение было для Чэна совершенно неожиданным. У него кончалось горючее, и он возвращался на свою точку. Сберегая последние капли бензина, он шел по прямой и тут-то и наскочил на врагов, пытавшихся добить спускавшегося на парашюте Вэнь И. Встреча была настолько внезапной, что Чэн не успел испытать волнения боя. Это был его первый трофей, доставшийся ему неожиданно легко и просто. Приземлившись на своем аэродроме, Чэн отрулил на место с повисшим на консоли радостно взволнованным Джойсом. Через час на точку вернулся Вэнь И. Он с видом заговорщика кивнул Чэну и поманил его к себе. - Помогите, прошу вас. Никак не вылезу так, чтобы незаметно было, что я хромаю. Опершись на руку Чэна и стиснув зубы от боли, Вэнь И подошел к истребителю Чэна и растянулся под его крылом. - Я не помешаю, - сказал он Джойсу. - Отлежусь немного, если позволите. А то командир заметит, как ковыляю, худо будет... А крепко мы их ударили! - обернулся он к Чэну. - Не скажете ли, сколько набили. - Говорят, шестнадцать, - сказал Джойс из-под капота, куда залез почти по пояс. - Хорошо! - показывая веселый оскал зубов, воскликнул Вэнь И. И неожиданно добавил: - До чего же есть хочется! - Сейчас принесут, - охотно отозвался Джойс, тоже успевший проголодаться. Чэн взглядом показал на больную ногу Вэнь И. - Не следовало вам сюда являться. - Заметно? - озабоченно спросил Вэнь И. - Во-первых, заметно, а во-вторых, вы ведь теперь без самолета. - Верно, конечно, но разве не может быть, что кого-нибудь из нашего народа поцарапало, на второй вылет итти не сможет, а я тут как тут? При виде носильщика с обедом Вэнь И выполз из-под крыла, приветственно помахивая ему рукой. Не дожидаясь, пока примутся за раздачу, Вэнь И сам приподнял крышку котла и зажмурил глаза от удовольствия, когда на него пахнуло ароматом лапши, сваренной со свининой и чесноком. Он еще густо посыпал свою порцию черемшой и, ловко работая палочками, в один прием втянул метровую ленту лапши. Огромная гора горячего теста быстро исчезла из его чашки, и он потянулся за второй порцией. - Извините, но так немудрено и в весе прибавить, - с улыбкой заметил Чэн, который ел не спеша, маленькими кусочками отщипывая тесто пампушки. - Это от душевного спокойствия, - совершенно серьезно ответил Вэнь И: - уравновешенность и полное сгорание. - Совершенно верно, - поддержал Джойс. - Уравновешенность - залог хорошего пищеварения, правильное пищеварение - залог уравновешенности. Правильный круг. - Я вижу, мы с вами понимаем друг друга, - сказал Вэнь И. - Разрешите, я тут сосну, а вы последите за событиями. Если кто-нибудь на второй вылет не пойдет, сразу меня в бок - очень вас прошу. Один вылет в день - это какая же жизнь для истребителя! Он поудобнее примостил голову на парашютном чехле и широким движением закинул руки за голову. Чэн с завистью глядел на Вэнь И. Он очень устал, но не прошедшее еще возбуждение недавнего боя лишало его самого возможности поспать. Вэнь И уже сомкнул было веки, когда Чэн неожиданно спросил: - Как, по-вашему: летчики любят Фу Би-чена? - Любят? - Вэнь И с неохотою поднял веки. - С вашего любезного разрешения, я хочу сказать, он не девица! - Вы меня не поняли. - А, догадался: насчет уважения? - Вот именно. - Хорошего командира всегда уважают, - снова закрывая глаза, пробормотал Вэнь И. - А Фу - хороший командир. Так мне кажется, если вы позволите. Он умолк. Чэн ожидал продолжения. Не дождавшись, приподнялся на локте и удивленно поглядел на Вэнь И: тот уже спал, сладко посапывая. Чэну хотелось поговорить о только что прошедшем боевом вылете. Его впечатления были несколько противоречивы. Ему столько толковали здесь о необходимости отказаться от навыков истребителя-одиночки, а он видел, как вокруг основного узла боя завязывались одиночные схватки. Летчики той самой эскадрильи, в которой он летал, бросались в одиночные атаки, даже когда враг превосходил их числом. Эти одиночные схватки не нарушали общего плана боя. А ведь Фу утром несколько раз настойчиво повторил ему: "Коллектив, организованность, слетанность, удар массой!" Повидимому, истину следовало искать где-то посредине между привычным одиночным боем и местной теорией, как ее понял Чэн. Его размышления были прерваны приходом начальника штаба. Прямой и строгий, Ли Юн расхаживал между лежавшими на земле летчиками и собирал сведения о сегодняшнем вылете для составления боевого донесения. - Кажется, вас можно поздравить с первым трофеем, - приветливо сказал он Чэну. Чэн уже готов был поверить тому, что начальник штаба вовсе не такой сухарь, каким показался сначала, но тут Ли Юн как бы невзначай добавил: - Но судя по тому, что докладывали очевидцы, этот трофей сам полез к вам в мешок. Чэну показалось, что Ли Юн намерен снизить значение его первой победы: "не зазнавайся, мы знаем цену всему". И если за несколько минут до того Чэну хотелось поделиться с кем-нибудь переживаниями своего первого боевого дня, рассказать самому и услышать от других, как он сбил свой первый приз, то теперь у него пропало желание даже делать начальнику штаба официальный доклад. "Раз ты уже знаешь все со слов других, так что же нужно от меня?" - подумал Чэн и почти то же самое сказал вслух, разумеется в более вежливой форме. Однако Ли Юн стал подробно расспрашивать его обо всем виденном: о действиях других летчиков звена, эскадрильи и даже всего полка. Он особенно интересовался тем, кто, сколько и при каких обстоятельствах сбил самолетов противника. - Такой странный народ, - как бы в оправдание своей настойчивости заметил Ли Юн, - от самих никогда не узнаешь ничего ясного: "товарищи видели, они скажут"... Я бы не решился назвать наш народ чересчур стеснительным, а тут вдруг превращаются в девиц. - Позволяю себе думать, что у вас-то ошибок, наверно, не бывает, - не без язвительности ответил Чэн. Ли Юн не заметил иронии или, хорошо владея собою, не подал виду, что заметил ее. - О да, я люблю порядок, - просто ответил он. И, словно взвесив еще раз сказанное, повторил: - У меня порядок! - А я, извините меня, наоборот, - сам не зная зачем, сказал Чэн, - не люблю слишком большого порядка. - Это очень печально. - Ли Юн поднял брови. - Я думал, что вы, как инструктор, выработали в себе большую любовь к порядку. И, кроме того, считаю необходимым заметить: порядок никогда не бывает слишком большим. Наоборот: в любом, даже самом большом порядке всегда немного нехватает до полного. Чэн отлично понимал правоту начштаба и знал, что сам он сказал о себе неправду: он любил порядок, умел его добиться и знал ему цену. Но Ли Юн принял его слова за чистую монету и наставительно повторил: - Если вы не любите порядка, вам никогда не удастся достичь хороших результатов. Командир Лао Кэ и товарищ Фу Би-чен чрезвычайно требовательны в отношении порядка. Мы очень строго относимся к нашим людям. - Ли Юн пристально посмотрел на Чэна и еще раз раздельно повторил: - Особенно товарищ Фу Би-чен. С этими словами он взглянул на часы и, прямой и точный в движениях, пошел к следующему экипажу. 7 Густая горячая тишина висела над степью. Воздух был недвижим. Но у горизонта, словно увлекаемая могучим вихрем, стена пыли вздымалась до самого неба. Она вихрилась, как от дуновения огромного вентилятора, на некоторое время повисала в воздухе и начинала медленно оседать. Тот, кто вместе с лучами заходящего солнца поглядел бы спереди на этот извивающийся по пустыне песчаный вихрь, увидел бы в его центре мчащийся с большой скоростью автомобиль. Вихрь измельченного в тончайшую пудру песка тянулся за ним шлейфом в несколько километров. Автомобиль летел к повисшему над горизонтом солнцу. Лучи солнца ударяли прямо в ветровое стекло автомобиля. Водитель и сидевший рядом с ним адъютант опустили синие щитки. Адъютант полуобернулся к заднему сиденью. Темносиний блик от щитка лежал на нижней части смуглого лица Соднома-Дорчжи. Хорошо видимыми остались только маленький, с горбинкой нос, широкие блестящие скулы и высокий лоб с упавшей на него прядью черных волос. Небольшие, глубоко запавшие, с узким разрезом глаза Соднома-Дорчжи были устремлены вперед, мимо головы адъютанта. Коренастый, с широкими плечами и высокой грудью, с глубоко засунутыми в карманы пыльника мускулистыми руками Содном-Дорчжи в течение нескольких часов не сделал иного движения, кроме необходимого для закуривания папиросы. Закурив, он держал ее во рту до тех пор, пока не начинал тлеть картон. Содном-Дорчжи ни разу не посмотрел на сидевшего по левую руку от него человека. То был ничем не приметный монгол с плоским рябым лицом. Осыпь рябин была так густа, что от набившейся в них пыли лицо стало совершенно серым. Монгол сидел, откинувшись на подушку, полуприкрыв глаза. Тонкие, почти черные от загара кисти его рук были зажаты между коленями. Он сидел так же неподвижно, как Содном-Дорчжи. Его одежда состояла из одних рваных коротких штанов и куртки. Тело монгола было похоже на туго свитый жгут почерневших на солнце мускулов. Несколько больших ссадин, покрытых свежезапекшейся, еще не успевшей почернеть кровью, виднелось на руках и пруди. Шли часы. Нижним краем солнце уже почти коснулось гребенки холмов на горизонте. Содном-Дорчжи впервые, не поворачивая головы, бросил соседу. - Гомбо, не провозись вы столько времени в Араджаргалантахите, мы были бы уже в Улан-Баторе. - А если бы вы еще немного опоздали к Араджаргалантахиту, я навсегда остался бы там, - спокойно ответил монгол. Некоторое время снова длилось молчание. Потом Содном-Дорчжи бросил, ни к кому не обращаясь: - Если летчик не сядет в Ундур-Хане до захода солнца... Содном-Дорчжи не договорил, но адъютант понял, что слова относятся к нему. Прежде чем ответить, он смерил взглядом часть солнечного диска, которой оставалось еще спрятаться за горизонтом. - Успеет, - сказал адъютант и, чтобы отвлечь мысли начальника, указал на промелькнувшую мимо автомобиля группу глинобитных домиков и юрт. Их западные стены были облиты густым багрянцем заката. - Мунху-Ханый-сомон, - сказал адъютант. Лай собак на миг прорезал ровный гул мотора. Содном-Дорчжи не повернул головы. Шофер поднял синий козырек: солнце ему уже не мешало. - Скорей! - бросил Содном-Дорчжи. Шофер нажал на акселератор. Стрелка спидометра перешла за отметку "100". Шофер больше не сбрасывал газ на поворотах. Автомобиль угрожающе кренился, скрипели баллоны. Седоков прижимало то к одной, то к другой стороне кабины Содном-Дорчжи не менял позы. Дорогу перерезал заболоченный рукав Хэрлэнгола. Шины прошуршали по воде. Брызги, как рикошетирующие пули, наискось ударили по стеклам, сбивая пыль. Автомобиль взлетел на пригорок. Это была последняя гряда пологих холмов перед спуском в долину Ундур-Хане. Дорога пошла неглубокою балкой, тесной и извилистой. Шофер сбросил газ и через минуту остановил автомобиль: поперек пути медленным потоком двигалось овечье стадо. Большая его часть скрывалась за завесой пыли, из-за которой доносился только многоголосый шум. Давать сигналы было бесполезно. Шофер растерянно оглянулся. - Поезжай, - сказал Содном-Дорчжи. Автомобиль медленно тронулся, раздвигая стадо. Ближайшие к автомобилю овцы заметались, но со всех сторон их сжимала плотная масса животных. Они давили друг друга с такой силой, что некоторые овцы взбирались на спины соседей и бежали по ним. Одинокий верблюд, неизвестно как затесавшийся в стадо, задрал голову и, высоко поднимая ноги, пытался проложить себе путь в месиве блеющих овец. Шофер остановился. - Поезжай! - повторил Содном-Дорчжи. Но автомобиль не двигался. Масса животных вращалась вокруг него, как водоворот у коряги. Испуганный воем мотора, верблюд совершил неуклюжий прыжок. Его большое горбатое тело повалилось на бок Взбрыкнув, верблюд ударил ногою прямо в нос автомобиля Облицовка была пробита, и вода потекла из радиатора веселыми струйками, испускающими клубы пара. Из-за песчаной завесы показался всадник. Издали узнав Соднома-Дорчжи, он пробился сквозь стадо, перешел на галоп и на всем скаку спрыгнул на землю. Улыбаясь и неуклюже растопырив пальцы, он протянул Содному-Дорчжи руку для пожатия. - Далеко ли до Ундур-Хане? - спросил Содном-Дорчжи. Пастух ласково погладил теплый капот автомобиля. - Твоему чорту два шага. - Ты же видишь: "чорт" издох. Пастух покачал головой. - Айяха! Такая арба сломалась. - Он подумал и предложил: - Давай залепим дырки навозом. - Сколько ходу на коне до Ундур-Хане? - терпеливо переспросил Содном-Дорчжи. - Какой конь? - Твой конь... Пастух подумал: - Может, час, может, больше. Адъютант подбежал к заседланному коню пастуха и, не притрагиваясь к стремени, на лету поймал повод и вскочил в седло. - Пришлю сюда летчика! - крикнул он, подняв плеть. - Нет! - резко крикнул Содном-Дорчжи. - Он не успеет сесть до темноты, самолет сломает. Адъютант посмотрел на закат и опустил плеть: от пурпурного диска над горизонтом почти ничего не осталось. - Дай мне еще трех коней, - сказал Содном-Дорчжи пастуху. Тот надел шапку на длинный шест, которым погонял скот, и размахивая им над головой, пронзительно засвистел. Через минуту еще несколько пастухов подъехало на зов. Так же как первый пастух, узнав Соднома-Дорчжи, они спрыгивали на землю и с радостными улыбками подходили для приветствия. Повидимому, пастухи полагали, что предстоит дружеская беседа. Но по насупленным бровям и сурово сжатому рту Соднома-Дорчжи они поняли, что ему не до разговоров, и молча замерли в почтительном ожидании. Однако после некоторого колебания старший из пастухов все же подошел к Содному-Дорчжи. - Я хочу сказать тебе очень важное. - Говори, - сумрачно ответил Содном-Дорчжи. - Нам не нравится то, что происходит в степи: на протяжении месяца мы третий раз вылавливаем лам. Откуда им быть? Ты же сам знаешь: уже много лет, как народ изгнал их из республики. - И, недоуменно разводя руками, пастух переспросил: - Откуда им быть? - Сколько поймали на этот раз? - Шестерых. - Наши или баргутские? - Всякие есть, даже тибетские... Содном-Дорчжи быстро сопоставлял в уме это сообщение с теми, что уже на протяжении значительного времени поступали с разных концов страны: ламы появлялись то тут, то там. Это не были какие-нибудь осколки прошлого, столько лет скрывавшиеся в степях Монгольской Народной Республики. После большего или меньшего запирательства все они в конце концов признавались, что перешли границу не так уже давно: одни только-только, другие с месяц, третьи с полгода тому назад. Не желая оскорблять чувства верующих, хотя и немногочисленных уже, но кое-где еще сохранившихся в стране, органы безопасности обращались с ламами с известной осторожностью. До сих пор не удавалось еще установить, являются ли эти случаи нарушения границы звеньями одной цепи, которая куется где-то за рубежом врагами республики, или простым совпадением. Но мало верилось в такое удивительное совпадение. Отдельные данные, мелкие штришки и признания давали основания предполагать, что попавшиеся ламы - только неосторожный авангард более крупной шайки. Но что это за шайка, каковы ее цели, численность и кто ее хозяева - изгнанные из Монголии князья, или духовные правители, или иноземные враги республики, уже не в первый раз пытающиеся руками лам нанести удар народной власти, - все это было еще не совсем ясно. Но опыт и выработавшееся за много лет государственной деятельности чутье подсказывали Содному-Дорчжи, что на этот раз у лам есть другой, более сильный и искушенный в крупных диверсиях хозяин, чем незадачливый перерожденец. Добыча, которую он так поспешно вез сегодня из Араджаргалантахита в Улан-Батор, казалась Содному-Дорчжи ключом к открытому заговору. - Скоро ли дадут мне коней? - нетерпеливо спросил он пастуха и, как только подвели лошадей, тотчас вскочил на одну из них и движением подбородка указал адъютанту на задок автомобиля. Там к решетке багажника был прикручен длинный тюк, завернутый в запыленную кошму. Адъютант быстро распутал веревку и потянул конец кошмы. На землю вывалился связанный по рукам и ногам Харада. - Айяха! - с одобрительным интересом в один голос воскликнули пастухи. Они подошли ближе, и первый из них безапелляционно сказал: - Японец! Пастухи помогли адъютанту поднять пленника на лошадь. Через минуту он был привязан к седлу. Адъютант перекинул повод через голову коня и подал сидящему на другом коне Гомбо-Джапу. Ударами своих длинных палок пастухи проложили всадникам путь сквозь стадо. Вздымаемое копытами четырех коней облачко пыли покатилось по степи напрямик к Ундур-Хану. В темнеющем воздухе оно казалось розовым и почти прозрачным. Пастухи глядели ему вслед и покачивали головами. - Японец, - сказал старший из них. - Тц-тц-тц... Двое из них сплюнули и достали из-за поясов трубки. 8 На второй день пребывания Чэна в полку опять был вылет. Чэну чудилось, будто за яркой "голубой ящерицей" на киле идущего впереди истребителя, за колпаком фонаря он видит прикрытое темными очками строгое лицо Фу. Хотя тот и не думал оглядываться, Чэну казалось, будто голова ведущего то и дело поворачивается к его "лисе", как бы проверяя, не потерял ли строя его бывший учитель. Это раздражало Чэна. Как он ни старался подавить в себе обиду, что вынужден равняться по своему ученику, какие разумные доводы ни приводил в пользу того, что нет в его положении ничего зазорного, в душе все-таки саднило что-то похожее на обиду. Чтобы не думать об этом, он старался смотреть туда, где маячила в воздухе "ящерица", не чаще, чем нужно было, чтобы держать дистанцию и заданное превышение. Чэн стал поглядывать вниз. Сверху земля казалась не такой однообразной, как внизу. Она расстилалась бесконечным разноцветным ковром - то уходила вдаль яркими, сочными пятнами буйно-зеленых рощ, то лежала черными полосами рисовых полей. Дальше к югу холмились беспорядочные складки предгорий. И вдруг из-за холмов появились озера. Они лежали рядами, как разноцветные бусы, окрашенные в неправдоподобно яркие цвета: ослепительно-голубые, ядовито-зеленые, желтые и красно-коричневые, в оправе обсыхающих песков. Вот впереди блеснула лента реки Ляохахэ. Чэн мельком глянул на "голубую ящерицу" Фу, набиравшего высоту, и последовал его примеру. Ляохахэ прошли на боевой высоте. Линия переднего края обозначалась дымками разрывов. Чэн огляделся. Небо казалось чистым. Но едва он успел это подумать, как впереди вправо блеснул желтый огонек разрыва снаряда зенитки. Хлопья черного дыма метнулись в стороны и, казалось, застыли в воздухе почти неподвижной звездой. Вот разорвался еще один снаряд, третий, четвертый. Они рвались правильной полосой, - противник ставил завесу. Чэн отвел взгляд от разрывов, чтобы следить за Фу. Тот все набирал высоту. Потом метнулся вниз. Чэн стал следить за движениями "ящерицы", анализируя пилотаж Фу. В Чэне проснулся взыскательный инструктор: хотелось к чему-нибудь придраться. Но он не мог уловить никакой ошибки: движения машины были правильны - Фу владел техникой пилотажа великолепно. Как только сознание Чэна это отметило, чувство почти неосознанной неприязни, гнездившееся где-то в глубине души, оказалось подавленным другим чувством, большим и радостным, - гордостью за ученика. Что же, может быть, и впрямь, не заболей тогда в школе забракованный им учлет, Чэн переменил бы о нем мнение. Быть может, он сам сделал бы из Фу "настоящего человека", того полноценного человека воздуха, создание которого доставляло столько радости, но которого из Фу сделал кто-то другой. А все-таки кое-что сделал и он, Чэн! Как бы ни сложились обстоятельства, а ведь он, Чэн, несет частицу ответственности за Фу. Между тем от Фу последовал приказ: "Внимание!" И тотчас же: "Собраться ко мне!" Чэн прибавил обороты, сокращая дистанцию. Любопытно: чем вызван сигнал ведущего? Но долго гадать не пришлось: прямо над головой, из густой облачности, затянувшей небо, появилось звено серых самолетов. Чэн разобрал: это не были обычные строевые машины врага, у этих оперение было необычно высоко вынесено над концом фюзеляжа. Машина Фу стремительно полезла вверх и крутой горкой ушла в облака, следом за пустившимся наутек звеном противника. Чэн двинул сектор и с удовольствием почувствовал движение вверх послушной машины. Тысячу раз испытывал он это ощущение напрягшейся в усилии, круто набирающей высоту машины. Тысячу раз его внимание бывало сосредоточено на том, чтобы не превзойти предел, на котором мотор скажет "довольно" и самолет вдруг повиснет. Тысячи раз чутко следил он за дыханием машины, казалось всем своим существом слившись с ее конструкцией, в которой для него уже не было отдельных частей, а был единый механизм, точный, совершенный, послушный и в то же время чувствительный к малейшей ошибке, которую мог допустить летчик, - механизм строгий и не прощающий оплошностей. Да, тысячу раз испытывал все это Чэн, но никогда еще это ощущение не было таким острым. Сегодня это чувство усиливалось близостью противника. Чэн проводил взглядом самолет Фу, нырнувший в облако. Следом в молочную муть вошел и сам Чэн. Тонкая облачность была пробита. Над головой засияла ослепительная голубизна неба. На его чистом фоне Чэн сразу заметил рой самолетов противника. Он-то думал, что вместе с товарищами преследует вражеское звено, а оказалось, что быстроходные новые самолеты противника завлекали их в засаду под удар своих строевых истребителей. Неприятельские самолеты, по крайней мере, вдвое превосходили их числом. Враги были близко, и Чэн ясно различал и их окраску и характерный контур. На ум пришло настойчивое напоминание Фу: "Не столько думайте о том, чтобы сбить врага, сколько о том, чтобы прикрывать хвост самолета ведущего. Тогда трофей сам попадет вам в прицел. Не бойтесь за свой хвост - о нем думают ваши товарищи". Как это новое правило противоречило тому, что сам он втолковывал ученикам: "Ни на минуту не забывайте о своем хвосте. Истребитель, забывший о своем хвосте, - верная добыча противника..." А что, если в самом деле попытаться выкинуть из головы всякую мысль о том, что у тебя есть хвост - самое уязвимое место истребителя? Что, если заставить себя непоколебимо верить: о твоем хвосте думают товарищи, так же как ты сам думаешь о хвосте другого? Не явится ли это гораздо более надежной гарантией защиты твоего тыла, чем собственное ограниченное внимание, которое по необходимости приходится рассредоточивать на всю полусферу вокруг себя?.. Впрочем, обстоятельства мало подходили для размышлений. Вон "голубая ящерица" Фу качнулась, призывая эскадрилью к атаке. Чэн быстро огляделся. Обстановка казалась невыгодной для эскадрильи - противник был значительно многочисленней. Тем не менее Чэн в душе одобрил решение Фу. Все казалось ему не страшным теперь, когда он пришел к заключению о правильности наставлений заместителя командира полка. Как будто его собственные силы умножились. Чэн без всякого внутреннего сопротивления послушно повел машину за "голубой ящерицей"... Фу Би-чен видел, как вся эскадрилья развернулась следом за ведущим звеном. Самолеты шли с набором высоты, навстречу противнику. Дистанция быстро сокращалась. Все развивалось так, как уже не раз бывало здесь. Истребители летели компактной массой, не обращая внимания на огонь, который гоминдановцы открыли издалека. Летчики Фу Би-чена берегли патроны для верного удара. Фу радовался выдержке своих летчиков. На ее воспитание ушло немало усилий. Нужно было на деле доказать, что открывать огонь с большого расстояния - значит уменьшать запас патронов в стрельбе с дистанции прицельного огня, когда шанс на попадание повышается вдвое, втрое, вдесятеро. Не так-то просто было заставить летчика снять палец со спуска, когда он видел, как враг дает по нему самому очередь за очередью. Но Лао Кэ и Фу добились этого от всех своих людей. Фу с гордостью думал теперь о том, что в ближний бой его эскадрилья войдет с полным боекомплектом. Но вдруг он с досадою заметил: правый ведомый открыл огонь без команды. Фу не вспомнил при этом о Чэне. Это была для него просто "лиса" - такой же самолет, как все остальные. Лишь секундою позже пришло на память имя - Чэн. Фу подумал: "Нервничает..." Было вдвойне досадно, что нервничает именно Чэн, его бывший учитель. Здесь, в боевой обстановке, он, Фу, превратился из ученика в учителя; он, Фу, несет ответственность за жизнь своего бывшего учителя и за жизнь товарищей, которых этот учитель должен прикрывать. Правильно ли, достаточно ли убедительно изложил он Чэну свои взгляды на бой?.. Повидимому, нет, раз Чэн выпустил очередь без всякого толка. Да, за эту очередь, которая может сбить с толку остальных летчиков, отвечает он, Фу... Противник продолжал атаковать сверху. "Что ж, лобовая, так лобовая", - подумал Фу. Выбрав себе целью ведущий вражеский самолет, он склонился к трубе прицела. И вдруг за привычным силуэтом командирской машины противника он различил очертания опытного американского моноплана. Машина была чрезвычайно компактна. Своим малым лбом она отличалась от окружающих ее самолетов прежнего типа. И тут произошло нечто неожиданное для ведомых Фу летчиков: ведущий отвернул от американца, резко увел машину вправо и с набором высоты вышел над противником. Можно было подумать, что Фу забыл все традиции полка и собственные инструкции, многократно и настойчиво преподававшиеся летчикам: "Не бойтесь лобовой атаки. Враг ее не выдерживает. Когда наступит момент действительного риска столкновения, он отвернет первым. Зато у вас будет выгодная возможность с кратчайшей дистанции поразить его". Маневр Фу был настолько необычным и нежданным, что в рядах эскадрильи произошло секундное замешательство. Как ни коротко оно было, Чэн не мог его не заметить, так как сам был его невольным участником. А Фу, развивая максимально возможную скорость, уводил теперь со снижением свою эскадрилью на запад. Вот на короткий момент самолеты окунулись в облачность, вот уже пробили ее. Летчики увидели землю. Едва уловимая на быстром движении, мелькнула лента реки. Не сбавляя оборотов и теряя высоту, Фу несся на запад. Чэн старался не отставать, хотя не понимал, что заставляет Фу так спешить, когда строевые машины гоминдановцев уже остались позади. Только новый американский истребитель следовал за эскадрильей, словно увлеченный погоней. Не было ли совершенным позором уходить от такого противника? Чэну казалось: еще немного, и он не выдержит - вырвавшись из строя, атакует янки... Фу временами выравнивал машину. Но как только противник приближался сзади на дистанцию действительного огня, снова двигал сектор, набирая скорость. Река осталась далеко позади. Фу, так же неожиданно, как при выходе из атаки, сделал горку. Переход был столь стремителен, что перед глазами Фу пошли темные круги. Кровь отлила от головы. Преодолевая напряжение одеревяневшей шеи, Фу оглянулся. Ему хотелось своими глазами убедиться в том, что эскадрилья следует за ним, хотя он знал, что иначе и быть не может. Он пересчитал самолеты: все тут. С таким же усилием повернул голову и с беспокойством оглядел небо. Он был убежден, что если новый истребитель оторвется от массы своего сопровождения, янки не ввяжется в бой. Фу потерял скорость на горке для того, чтобы дать возможность менее скоростным гоминдановцам нагнать американца. Не все, но, по крайней мере, пять или шесть звеньев пиратов были теперь поблизости. Фу старался не потерять американца в общей карусели. Не напрасно же Фу разыграл это позорное бегство. Теперь нужно было навалиться всеми силами, оттереть янки от всей стаи, заставить его сесть. - Нажимать, пока не сядет! - вслух повторил Фу и даже стиснул от напряжения зубы. Как было условлено перед вылетом, его эскадрилья рассыпалась на звенья. Звенья вышли противнику во фланги, чтобы разбить его строй и заставить бросить командирское звено, в составе которого теперь шел американец. Звено самого Фу, находясь над американцем, должно было заставить его сесть. "Нажать, нажать!" - непрерывно звенело в голове Фу. Набрав высоту, он камнем устремился на противника, стараясь выбить новый самолет из ведущего вражеского звена. Но, повидимому, враг понял, чего добиваются истребители Фу. Во всяком случае, он не рассыпал строй, как обычно, и не завязывал одиночных боев. А янки, как пришитый, висел на хвосте своего ведущего командира. Повидимому, он оставил намерение показать отменные боевые качества нового самолета и думал только о том, как бы вырваться из мясорубки. Вероятно, летчик, сидевший в этом новом самолете, разгадал, что именно он-то и был целью всей сложной игры, а может быть, это было ему передано по радио. Как бы то ни было, он жался к своим после нескольких бесплодных попыток вырваться на высоту, где он мог бы воспользоваться своей быстроходностью и улизнуть. Но звено Фу каждый раз заставляло его снова втиснуться в кучу мечущихся, как осиный рой, гоминдановцев. Наконец момент показался Фу подходящим для решительного удара. Его истребитель сверкнул в лучах солнца и вошел в отвесное пике. В следующее мгновение он был уже под брюхом американца. Чэн ждал, что сейчас от носа самолета Фу к американцу протянется пучок белых трасс и все будет кончено, но Фу сделал переворот в сторону Чэна и ушел из атаки, не дав ни одного выстрела. "У Фу задержка в пулеметах", - мелькнула у Чэна острая, как боль, мысль. Положение Фу показалось Чэну затруднительным. И действительно, в следующий миг американец оказался под хвостом самолета Фу и выпустил две короткие очереди. Чэн различил нитки его трассирующих снарядов. Он не помнил уже ничего, кроме того, что сейчас, может быть в следующую секунду, сноп пламени и черного дыма охватит самолет Фу. К его удивлению и досаде, Фу, не сбрасывая американца с хвоста, вошел в пологую петлю, словно нарочно подставляя себя врагу. Американец, пользуясь выгодным положением, дал еще одну очередь. Чэн отлично знал, что именно этот американский истребитель - цель их вылета, именно он нужен командованию. Но как бы ни был нужен командованию этот самолет, Чэн не мог пойти на то, чтобы щадить его в момент, когда янки угрожал жизни Фу! Рука Чэна почти помимо его воли легла на сектор. Самолет, гудя мотором и дрожа, выходил правым боевым разворотом в хвост американцу, продолжавшему вести огонь по Фу. Не отпуская гашеток, Чэн послал "страховую" очередь, хотя был уверен в безошибочности своих первых пуль. И действительно, дымок уже тянулся из-под центроплана американца. Чэн перевел взгляд на "голубую ящерицу" и с облегчением увидел, что она невредимой перешла на вираж вокруг падающего американского самолета. Увидев пылающий самолет американца, Фу с досадою ударил по колпаку. Он не заметил, кто зажег самолет, но было ясно: все усилия, все хитрости пошли насмарку. Кто-то помешал посадить американца, кто-то из своих погорячился. Задание было сорвано. Оставалось драться, как всегда. Фу собрал свои самолеты. Бой продолжался по привычной программе... Чэн прозевал приказание ведущего и не заметил, что к Фу собираются все товарищи. Увидев пламя там, куда уперлись трассы его очереди, он забыл обо всем, кроме возможности бить еще и еще. Были забыты все обещания, данные самому себе. Чэн больше не думал ни о строе, ни о товарищах. Его помыслы были заняты поисками цели, в которую можно было бы послать следующую очередь. Все, чему он учился когда-то, все, чему столько лет учил других, собралось сейчас в руке, охватившей штурвал. Тут, в этой невзрачной дюралевой трубе, оплетенной затертым шпагатом, был сейчас весь смысл его жизни. Хотелось взять от машины все, что могут дать полторы тысячи лошадиных сил, зажатых в моторе. Чэн испытывал полное слияние с машиной, которое приходит в восторге полета. Крылья казались продолжением собственных рук, каждое движение кисти, каждый нажим ступни естественными, как шаги при ходьбе. И над всем главенствовало и все подавляло одно непреодолимое, ни с чем не сравнимое желание: стрелять! Ведь он стрелял боевыми зарядами, стрелял не по холщевым мешкам конусов, не по щитам мишеней, - его выстрелы должны были настичь уклоняющегося, сопротивляющегося врага. Еще два раза он отчетливо видел, как под его выстрелами загорались вражеские самолеты. Значит, сегодня три! Три! Целых три! А может быть, только три? Всего три сбитые машины за целую вечность, что он кружится в жарком просторе высоко над землей. Чэн заставлял машину проделывать целую цепь сложных фигур, чтобы занять выгодную позицию. Эта позиция была ему нужна всего на долю секунды. Доля секунды - и тогда будет четвертый трофей за день. Сделав вид, будто хочет атаковать врага в лоб, и якобы не выдержав сближения, Чэн задрал нос самолета, уверенный, что сам находится вне прицела. На себя, еще на себя, пока машина не войдет в перевернутый полет! А там, неожиданным для врага иммельманом, оказаться у него на хвосте и прямой очередью послать жертву вслед первым трем. Четвертого врага за день!.. Но что же это?! Крик удивления и досады едва не вырвался из груди Чэна, а может быть, и вырвался, да он сам его не услышал за ревом мотора. Перебои, несколько коротких перебоев мотора! Быстрый взгляд на бензиномер: ноль! Как он мог прозевать, что баки пусты?! Как мог, как смел? Он, инструктор Чэн!.. Ненависть к самому себе, страх перед тем, что должно сейчас произойти, на миг заполнили мозг. Но тотчас же все вытеснила мысль, что машина заваливается помимо его воли, что он не довел маневр до конца. Не отрывая глаза от прицела, Чэн держал палец на спуске, но вражеского самолета все не было в поле его зрения. Не было и не могло быть - ведь иммельман не состоялся. Вместо того чтобы выйти в хвост противнику, Чэн сам подставил ему брюхо своего самолета. Один миг растерянности, едва уловимая доля секунды! Но ее было достаточно, чтобы внезапно просветленным разумом схватить все и услышать звон своей бурно пульсирующей крови. Чэн понял: дробный стук, который он слышит, не что иное, как пули врага, прямая очередь, ударившая по его самолету!.. Чэн пошевелил педалями - тут все было в порядке. Надежда блеснула из-за темного занавеса, которым было закрылось уже все. Чэн толкнул штурвал от себя, потянул на себя, из стороны в стороны. Он поддавался чересчур легко. Рука летчика не испытывала сопротивления, и машина никак не реагировала на ее движения. Что же, значит управление потеряно? Чэн оттолкнул колпак и покосился за борт. Машина шла со снижением. Под нею, сменяясь молниеносной чередой, неслись разноцветные ковры земли. Чэн смотрел на них и ждал, когда вражеский летчик пошлет последнюю, заключительную очередь. В том, что эта очередь будет, он ни минуты не сомневался. Не сомневался и в том, что тогда ему останется одно - парашют. Чэн оглянулся, желая по положению противника определить возможное время этого финала: вместо одного самолета за ним шли уже два. Но оба были своими! Это были товарищи, повидимому вмешавшиеся в бой именно в тот момент, когда Чэну грозила верная гибель. Он окинул взглядом приборы. Самолет шел поразительно спокойно в пологом, но точном планировании. Чэну оставалось подумать только о том, чтобы посадить его в целости. Можно было сохранить не только себя, но и материальную часть, - это было хорошо! Чэн взялся за кран выпуска шасси и потянул на себя штурвал. Но теперь штурвал не поддавался. Еще усилие - и опять напрасно. Руль высоты был заклинен или повреждено управление. Истребитель, вместо того чтобы перейти в горизонтальный полет, еще увеличил угол планирования. Чэн услышал усилившееся пение воздуха и сообразил, что намерение посадить машину на колеса - пустая фантазия. Не было никакого смысла выпускать шасси при отсутствии контроля над движениями самолета, - это могло привести только к аварии. Если самолет подойдет к земле нормально, то садиться нужно на брюхо. Но через секунду Чэн убедился в том, что и такой надежды у него нет, - машина не снизится правильно. К тому же движение ее все ускорялось, снижение делалось все круче. Да, кажется, спасти истребитель не удастся! Эта мысль невыносимой тяжестью давила на мозг, на все существо Чэна. За годы работы в школе он привык к тому, что даже пустячная авария - несмываемый позор для инструктора. А теперь ему оставалось только спасать собственную жизнь... Чэн освободил защелку колпака и снял ноги с педалей. И тут, словно почувствовав окончательную свободу, самолет несколько раз беспорядочно рыскнул в стороны, задрался и скользнул на хвост, потом вдруг свалился на крыло и завертелся в витках штопора. Времени терять было нельзя. Тяжелый комбинезон стеснял движения, и только тут Чэн понял, до какой степени он утомлен боем. На малой высоте стало очень тепло, и белье сразу облепило тело горячим компрессом. Чэн не без труда стянул перчатки и проверил карабины парашютных лямок. Мысли были сосредоточены на том, чтобы выброситься правильно. На память пришли наставления школьных инструкторов-парашютистов. Когда-то он слушал подобные наставления, уверенный в том, что уж ему-то, инструктору Чэну, они не понадобятся... Чэн с трудом протиснулся в вырез кабины, ставший вдруг непомерно узким и неудобным. Центробежная сила сбрасывала тело в сторону, противоположную вращению машины. Его прижимало к стенке кабины так, что казалось, никогда не удастся от нее оторваться. Чэн напряг все силы в единственном желании прекратить эту смертельную связь с самолетом и вдруг, неожиданно для себя, понял, что свободен. И тотчас так же отчетливо понял, что отделился совсем неправильно, вовсе не так, как учили в школе. Как бы в подтверждение этой мысли, он тут же получил удар крылом. Удар был так силен, что Чэну показалось, будто его спина переломилась. В глазах потемнело, и смутно, сквозь туман, Чэн почувствовал, как его тело, словно выброшенное катапультой, вылетело из орбиты вращения самолета... Если бы удар не пришелся по туго сложенному в чехле парашюту, крыло, вероятно, переломило бы Чэну спину. Ему уж едва ли удалось бы осознать, что парашют вышел из чехла без помощи человека, освобожденный ударом крыла. Произошло то, чего избегали в этих местах все товарищи, - прыжок без затяжки, делавший летчика мишенью для преследовавших его врагов. Мысль об этом была нестерпимо острой. Чэн даже забыл о только что виденных им в воздухе самолетах друзей. В подтверждение слышанных им предостережений четко пропело несколько пуль, донеслись хлопки пулеметной очереди. Чэн поднял голову и увидел стрелявшего по нему гоминдановца. Но тотчас же за ним заметил и двух своих, гнавших врага на запад. Все три самолета исчезли из поля зрения Чэна, скрывшись за куполом парашюта. Летчик пытался уменьшить снос. Но ветер гнал его очень быстро. Чэну показалось, что где-то высоко над ним самолет сделал круг и ушел на запад. Чэн сосредоточил все внимание на посадке. А когда он освободился от парашюта, то вокруг царила такая томительная тишина, что на секунду показалось: именно тут, в этой тишине, наступит конец всему. Но он тотчас совладал с этим чувством и принялся старательно складывать парашют, по всем правилам, как бывало учили в школе молодежь... Машина, высланная по указанию летчиков, нашла его к вечеру. Сквозь мутную пелену дождя очертания гор казались расплывшимися. Из желтых цыновки, закрывавшие входы пещер, стали темносерыми. Дождь надоедливой дробью шуршал по промасленной бумаге решетчатых дверей. Все, что было в пещерах, - постели, одеяла, одежда, даже доски столов и ящики, служившие сиденьями, - все стало влажным. Большинство летчиков было погружено в сон, а кто не спал - бранил метеоролога. Если бы не его благоприятные предсказания, день наверняка был бы объявлен нелетным. Тогда состоялось бы партийное собрание, которое откладывалось со дня на день из-за напряженной боевой работы и для которого у каждого назрели вопросы. Но удивительный оптимизм метеоролога держал командование полка и летчиков в постоянном напряженном ожидании возможного вылета. В таких обстоятельствах оставалось одно: спать под унылый шум дождя. Лагерь полка казался вымершим. Даже комары приуныли, и только те, которым удалось пробиться за цыновки, прикрывавшие вход в пещеры, с обычным рвением досаждали летчикам. В командирской пещере, опустив ноги с кана, сидел Фу. Напротив, за маленьким столом, сидел Лао Кэ. Одною рукой он подпирал щеку, другою, вооружившись спичкой, ворошил окурки в старой жестянке. - Вам бы, извините за мнение, учителем быть, а не истребителями командовать, - сказал Фу, продолжая разговор. - Для меня это одно и то же... Я думал, мы с вами сходимся в мысли, что бой - школа. К тому же самая строгая школа! - Вы чрезвычайно правы: строгости много, - усмехнулся Фу. - И ученики в ней разные бывают - плохие и хорошие... Вам опять повезло на "трудного"... Я говорю о Чэне. Фу сжал сигарету так, что табак рассыпался. - Такие "индивидуалисты" высокого полета здесь только помеха. Нам доверили это небо, и мы никому не можем позволить гоняться за личными трофеями ценою общей победы. Я настаиваю на том, что Чэн нам не подходит. - Вы меня радуете: на этот счет у нас с вами одно мнение. Фу рассмеялся: - Вас невозможно вызвать на спор! - А я и в самом деле с вами совершенно согласен, - с полной серьезностью сказал Лао Кэ. - Чэн в слетанной части действительно негоден. - Правильно. - И наша обязанность... - Лао Кэ умолк, старательно раскуривая трубку. Когда от нее поднялась голубая струйка, он не спеша отогнал дым движением руки и договорил: - вот я и говорю: наша обязанность сделать так, чтобы он был годен. Фу в сомнении покачал головой. - Он не из тех, кого переломишь: упрям и... староват. - И мне так кажется: упрям и недостаточно молод, чтобы его ломать. Если переломится, никуда не будет годен. - Лао Кэ сделал глубокую затяжку и, прищурившись, поглядел в глаза заместителю. - Не ломать его, а гнуть будем. Фу рассмеялся и проговорил: - Рассердиться бы на вас, обидеться за то, что вы меня учите! А мне, как всегда после разговора с вами, легче: словно понял что-то новое, хотя знаю все не хуже вас... - А вот поначалу, когда вас к нам только что назначили, вы мне показались... не смею сказать... - Ну, ну?.. - с усмешкой спросил Фу. - Ходит человек, молчит. Словно в себя все время смотрит. Даже после боя, когда у всего народа языки ходят. - Языки - это от возбуждения, - сказал Фу. - Но вы не правы. Я тогда не в себя смотрел, а в людей вглядывался. Понять их нужно было. - Это вы же меня научили людей распознавать! - одобрительно сказал Лао Кэ. - Но больше всего мне сначала не нравилось, что вас ничем нельзя было из себя вывеет". Даже показалось мне, что вам все на свете безразлично: и люди наши и дела... Это пока я вас не разобрал. - А теперь, решаюсь спросить, разобрались? - Думаю, да. Я благодаря вам и людей-то вдвое больше любить стал. Раньше только смотрю: ходит летчик, живет, дышит, дерется плохо или хорошо. Ну, разумеется, меня интересовали их взгляды, мысли, даже семейные дела, но вот так, привязаться к каждому из них и вникнуть в их души... этому, я думаю, научился от вас, дорогой мой Фу. - Лао Кэ подумал и с оттенком сожаления сказал: - Значит, и командиром-то я настоящим стал только после вашего приезда. - Лао Кэ встал, прошелся взад и вперед по тесной пещере. - И чем больше я их всех люблю, тем мне трудней... Я где-то читал, будто отец любит сына, а когда тому в бой итти, не пускает, убивается. И пишут: это от любви. Но, по-моему, это неправда! Я по себе сужу: когда нашему полку сложное одиночное задание дадут, посмотрю я на свой народ и думаю; кого же из них больше всех люблю?.. Кто мне дороже всех, того и посылаю. Фу вскинул на него взгляд и удивленно сказал: - А я ведь думал, это у меня одного... Ему помешал договорить телефонный звонок. Лао Кэ взял трубку полевого аппарата, выслушал и отдал приказание: - Пришлите его ко мне. - И, не глядя на Фу, сказал ему: - Чэн прибыл с места посадки. - Боюсь я все-таки... - начал было Фу и замялся. Потом, сделав над собою усилие, договорил: - боюсь, не выйдет из него ничего... - Трудный ученик. - Пусть едет в тыл. - Командование прислало его из тыла сюда. - Оно ошиблось. - А мне этого не кажется. - Лао Кэ покачал головой. - Нет, мне этого не кажется. По-моему, отправляя в наш полк одного из самых старых инструкторов школы, командование считало, что в настоящий момент каждый летчик здесь нужнее, чем в школе. Так же, как было время, когда командование справедливо считало, что каждый хорошо летающий человек в школе нужнее, чем на фронте, где у нас тогда почти не было самолетов... К тому же, товарищ Фу, мне казалось, что вы личный друг генерала Линь Бяо? - Мы вместе начинали жизнь. - Вот видите. Значит, он вам близкий человек, а вы уже забыли, что он говорил нам совсем недавно, когда мы прибыли на этот фронт. Фу опустил глаза. - Мне кажется, я помню все. - И все же я позволю себе напомнить вам, что Линь Бяо сказал тогда: "Летчики, от вас будет в большой степени зависеть наш успех на участке фронта, являющемся для данного времени едва ли не самым важным". Помните, Фу? - Помню. - И он сказал еще: "Замкнуть кольцо окружения гоминдановской группировки возле Цзиньчжоу - значит выбить из рук Чан Кай-ши дубину, которой он хотел ударить в затылок Народно-освободительной армии Центральной равнины генерала Лю Бо-чена. От вас, летчики первого полка, будет зависеть, удастся ли Чан Кай-ши и его американским сообщникам попрежнему быть хозяевами в воздухе над головой нашей Дунбейской армии. Я прошу ваш полк в целом и каждого летчика в отдельности прислушаться к словам председателя Мао Цзе-дуна. Он поставил перед нами задачу разгромить Чан Кай-ши под Цзиньчжоу и Мукденом, чтобы открыть Дунбейской народно-освободительной армии путь в Северный и Центральный Китай". Разве не так сказал нам тогда генерал Линь Бяо?.. Я спрашиваю вас, товарищ Фу, так? - Так. - "Прошу каждого прислушаться к словам председателя Мао Цзе-дуна". Значит, генерал Линь Бяо просил об этом и летчика Чэна. - Чэна тогда еще не было в полку. - Но он уже ехал сюда. Значит, генерал Линь Бяо имел в виду и его, обращался и к нему, требовал и от него выполнения мудрых указаний председателя Мао Цзе-дуна. - Тем хуже для Чэна, если он этого не понял, - проворчал Фу. - Значит, мы с вами должны ему объяснить, какое огромное значение имеет наша борьба за воздух на фронте Дунбейской армии. А вы вместо того хотите отправить его в тыл. - Могу вас уверить, Лао Кэ, - возразил Фу, - генерал Линь Бяо обращался к кому угодно, только не к нарушителям боевой дисциплины. - Вот тут я теряюсь, мой друг Фу, совершенно теряюсь: а не мог ли генерал Линь Бяо иметь в виду именно их в первую очередь? Фу смотрел на командира с недоумением, хотя в душе он и сознавал справедливость этих нравоучений. - У летчика Чэна психология неисправимого одиночки, - сказал он. - Неисправимого? - Мне так кажется. - А летает он хорошо. - Разве я это отрицаю? - И если бы не этот "одиночка", то вы ходили бы теперь не с легкой контузией, а было бы у вас настоящее решето вместо спины. Ведь пирата, повисшего на вашем хвосте, именно Чэн снял! - Позвольте узнать, - сказал Фу, - вы серьезно полагаете, будто я мог бы изменить свое отношение к Чэну, если бы даже был совершенно уверен, что именно он спас мне жизнь? Вы так думаете?.. Впрочем, дело не в этом... Я полагал, что вы тоже понимаете: командованию нужен был новый "Икс". Какие же тут могут быть разговоры! Если бы вы могли обеспечить исполнение задания, умерев дважды, разве вы не пошли бы на это?.. Словно я вас не знаю... Да что там: "вы, я"! Разве каждый из наших людей не отдал бы жизнь дважды и трижды за исполнение боевого приказа?! Что тут говорить!.. А вы хотите, чтобы я за то, что Чэн избавил меня от дырки в спине, простил ему нарушение этого приказа... Извините, командир, но мне кажется, что вы говорите не то, что думаете! - Вот что я позволю себе сказать вам, товарищ Фу, - мягко проговорил Лао Кэ. - Конечно, вы правы: каждый из нас даст себя разрезать на части, если это будет условием исполнения воинского долга. Но вспомните, чему учит нас партия о ценности человеческой жизни! - На войне жизнь часто бывает ценою выполнения приказа, - горячо возразил Фу, - и никому из нас не дано рассуждать, стоит ли данный приказ моей жизни или нет. Лао Кэ поднял руку, чтобы остановить Фу. - Как вы думаете, - спросил он, - вышибая врага из-под хвоста вашего самолета, Чэн рисковал жизнью или нет? - Мне странно слышать такой вопрос! - Фу пожал плечами. - Значит, спасая вашу жизнь, он готов был принести в жертву свою. - Допустим. Что с того? Мотивы нарушения приказа меня не интересуют. Неумение или нежелание справиться с самим собою... - Если нежелание, я на вашей стороне! А если неумение, тогда как?.. Лао Кэ, повидимому, хотел сам себе и ответить, но ему помешал раздавшийся у входа громкий голос Джойса. - Разрешите войти? - И, получив разрешение, негр быстро заговорил: - Инженер полка приказал обратиться к вам: можно принимать новый самолет для летчика Чэна? После минутного раздумья Лао Кэ вопросительно посмотрел на Фу, но тот стоял, отвернувшись, словно разговор его не касался. Командир сказал Джойсу: - Свое решение я передам начальнику штаба. - Хорошо! - упавшим голосом произнес Джойс. - Разрешите итти? Лао Кэ отпустил его молчаливым кивком головы. Едва Джойс вышел, Фу, резко повернувшись к командиру, быстро заговорил, как если бы разговор их и не прерывался: - Даже если оставить вопрос об этом "янки-Икс", хотя отбросить его нельзя, и тогда Чэн виноват: он бросил строй вопреки моему приказу. Когда я скомандовал "за мной", он счел мой приказ необязательным. Почему, я вас спрашиваю? - Прозевал ваш приказ. - Ах, прозевал! Мы не на свадьбе гуляли, а дрались с врагом. Лао Кэ покачал головой и сказал: - Беру Чэна в свое звено. Несколько мгновений Фу сидел неподвижно и молча глядел на командира, потом отыскал свой упавший с кана шлем и, сердито надев его, так же молча вышел. Дождь все продолжался. Темные, плотные, как комья свалявшейся серой ваты, облака тяжело ползли над самой землей. Они цеплялись за возвышенности, задерживались, оплывали и проливались дождем. Фу остановился. Ему хотелось спокойно подумать. Давно у него не было такого сильного желания побыть одному. Казалось, даже собственное движение мешало его думам. Понадобилось усилие воли, чтобы заставить себя взглянуть на часы: скоро должен приехать Чэн. При воспоминании о нем в первый раз пришла ясная мысль, что, по существу говоря, они ведь поменялись ролями со своим бывшим учителем. И не рискует ли Фу сделать теперь то, что в свое время сделал Чэн: списал из школы человека, из которого вышел и летчик и командир. Не лучше ли было бы, если бы тогда, семь лет назад, Чэн терпеливо изучил своего ученика Фу Би-чена. Инструктор не заставил бы учлета потерять время, довел бы его переобучение до конца... Фу стянул с головы шлем и подставил голову дождю. Но и влага не давала прохлады. Казалось, даже дождь падает в этих местах подогретым. Вода стекала за воротник куртки, теплая, противная, как пот. Фу жадно втянул воздух. И он был парной, даже, кажется, пахнул гнилью. Фу остановился: мимо него, разбрасывая грязь, проехал автомобиль. За его стеклом Фу заметил Чэна. Фу медленно зашагал к командирской пещере. Войдя к Лао Кэ, спросил: - Позволите говорить откровенно? - А разве между нами бывало иначе? - Я знаю, моя обязанность переговорить сейчас с Чэном, но, если можете, сделайте это вы... Лао Кэ посмотрел на него с удивлением. - А вы мне не расскажете, что у вас там накипело? - Ничего особенного, - неохотно ответил Фу и, порывшись в кармане, достал сигареты. - Где же ваша откровенность? Фу опустил сигареты в карман, так и не закурив. - Помните, я вам когда-то рассказывал, как меня отчислили из школы, не дав закончить переподготовку. - Но ведь потом вы все же вернулись к полетам. - Вернуться-то вернулся, но такие вещи не забываются... Инструктор, настоявший на моем отчислении, - Чэн. Оба помолчали. Лао Кэ протянул руку: - Давайте закурим. Фу снова вынул сигареты. Оба не спеша закурили, словно это и было единственным, ради чего они тут встретились. - Перестаньте думать об этом Чэне, - сказал Лао Кэ. - Он будет летать в моем звене. - Вы должны понять, - возразил Фу: - для меня это не выход. Заняться Чэном должен я сам. Лао Кэ внимательно посмотрел на Фу и спросил: - А переговорить с ним? - Это другое дело. Вам он больше поверит. Вы ведь не были его учеником. А сохранить его... нам действительно нужно. Обнажая свои ровные зубы, Лао Кэ рассмеялся так просто и хорошо, как смеялся всегда. Фу дружески кивнул головой и поспешно вышел из пещеры, чтобы не встретиться с Чэном. 9 Несмотря на сухую пору лета, рикша с трудом вытаскивал ноги из чавкающей уличной грязи, покрывающей улицы предместья Тяньцзина. Узкий след, прорезаемый в черном тесте грязи тонкими ободьями колес, долго не заплывал. Паркер машинально следил за тем, как напрягаются мускулы на спине рикши. Блуза китайца промокла от пота и облепила тело так, что оно казалось политым темносинею краской. Паркера заинтересовало лицо рикши. Американец никак не мог его вспомнить, хотя Харада одалживал ему этого рикшу много раз. Американец с неудовольствием отметил в себе эту новую черту: невнимательность. Он безусловно распустился. Его глаз должен был чисто механически зафиксировать лицо китайца. Пусть рикша всего только несовершенная лошадь, которой нехватает двух ног, профессионально тренированная память разведчика обязана была по первому требованию Паркера выдать статьи этой лошади. Да, он непозволительно распускается! Годы? Едва ли. Скорее, разлагающее влияние слишком большой уверенности, в которой пребывают здесь американцы даже теперь, когда с каждым днем яснее становится, что удержаться в Китае им удалось лишь ценою новых больших затрат и усилий. Нужно подтянуться! Недоставало еще, чтобы он начал разъезжать на автомобилях, как все эти развязные ребята из штаба Баркли. Нет, его правило останется твердым: в каждой стране стараться жить так, как живет ее собственное большинство. Разумеется, не то большинство, которое впрягается в рикши, бродит по этим грязным улицам, задрав штаны до колен, и пожирает у харчевен какую-то вонючую дрянь, завернутую в капустные листья. Нет, он не собирается разыгрывать американо-китайского Лоуренса. Но нужно жить хотя бы так, как живет китаец-купец, чиновник, офицер. Паркеру не следует выделяться своими привычками и нравами белого человека. И очень жаль, что его костистая физиономия, обтянутая багровой блестящей кожей, словно только что пересаженной со спелого томата, не оставляла никаких иллюзий относительно его национальной принадлежности - от него на целую милю разило англо-саксом. Паркер знал, какую важную роль эта страна призвана сыграть в американском наступлении на Советский Союз. Но он был реалист. Он понимал, что здесь только снаружи все выглядит благополучно, и был уверен, что янки придется много повозиться с желтыми, прежде чем удастся использовать их как ударную силу против Советов. Сначала нужно навести порядок в собственном хозяйстве старого разбойника Чан Кай-ши. Нужно дать ему в руки американскую метлу и научить работать по-американски. Его война с красными давно перестала быть частным делом "четырех семейств". Теперь в борьбе с коммунистами в Китае заинтересована Америка. "Завоевать Китай руками самих китайцев" - этот японский лозунг стал американским. Именно в этом генеральная задача всех этих чанов, кунов, сунов, чэней и прочей падали. Баркли на днях говорил, что за один январь текущего 1948 года Чан Кай-ши передано сто тысяч тонн американского вооружения, находящегося на островах Гуам и Сайпан. А материалы, предоставленные Штатами для арсеналов в Мукдене, Чунцине, Ханькоу, Нанкине, Шанхае, Сучжоу, Пекине и Тяньцзине! Три с половиной миллиона тонн оружия, переданного старому бандиту в предыдущем году, вероятно, перешло в руки красных, а вторую половину Чан потерял в боях с войсками Мао Цзе-дуна. Без малого шесть миллиардов долларов, которых уже стоила Штатам война в Китае, кажутся Паркеру достаточным основанием для слов Ведемейера: "Мы должны оказывать военную поддержку и вооруженную защиту нашим экономическим инвестициям повсюду, где какие-либо силы угрожают тому, что дорого нашему сердцу". Будь Паркер на месте тех, кто сидит там наверху, в Вашингтоне, он задал бы хорошую трепку красным. Уж он не стал бы прятаться за спину старого кретина Чана, а пустил бы в ход американских парней. Городок-другой, где нет американских вложений, он угостил бы атомным гостинцем. Знали бы китайцы, кого нужно слушаться! А то дело дошло до того, что чанкайшисты начинают поучать янки: "Ключи ко всей американской политике и к стратегическим планам Штатов лежат в оказании противодействия Советскому Союзу. Поэтому американская политика во всех частях света должна координироваться с этих позиций. А американцы рассматривают Китай как некий иной мир, как какой-то частный вопрос. Между тем именно Китай является центром построения антисоветского плацдарма в Азии!" Каково! Будто янки сами не знают, что и как они должны координировать. Хорош плацдарм, который расползается, как старая штанина! Негодяи из шайки Чана умеют только прятать золото, попадающее к ним из кармана американцев, а делать дело?.. Они, видите ли, надеются, что Соединенные Штаты "будут энергично и полной мерой" помогать разгрому вооруженных сил китайских коммунистов. Стюарт явно либеральничает. Разговаривать с чанкайшистской шайкой нужно так, как говорил Ведемейер после своей поездки по Китаю: "Милостивые государи, хорошее лекарство никогда не бывает сладким. Потрудитесь браться за дело или..." У его слушателей глаза лезли на лоб от желания доказать, что они готовы на все, лишь бы не это "или"... Пожалуй, единственное толковое дело, проведенное Стюартом за последнее время, - посылка Ли Цзун-женя на пост вице-президента вопреки желанию Чан Кай-ши. Только напрасно в Америке полагают, что ставка на Ли Цзун-женя - игра на новую лошадь. Старая лиса Ли Цзун-жень - это только новый хвост от той же гоминдановской клячи. Едва ли она с этим хвостом побежит резвее, чем со старым. Как бы там ни было, на американские денежки к нынешнему дню вооружено около ста гоминдановских дивизий, а не меньше полусотни из них Чан Кай-ши умудрился потерять в боях с красными. Туда же, к Мао Цзе-дуну и Чжу Дэ, ушло и все американское вооружение этих дивизий. Паркер не мог не понимать того, что было очевидно всем: китайский народ против Чан Кай-ши и американцев, он за коммунистов; избежать гнева пятисот миллионов китайцев можно, но для этого США пришлось бы повернуть курс своей политики на сто восемьдесят градусов, то-есть плюнуть на все то, ради чего янки сюда явились, признать, что коммунистическая партия во главе с Мао Цзе-дуном есть единственный выразитель народной воли, отступиться от Чан Кай-ши и немедленно убраться самим из Китая... Кто-то из американцев писал на днях, что Китай - комбинация зон и баз различного стратегического значения, необходимых американцам для того, чтобы господствовать в Желтом и Японском морях, и что нет такой силы на свете, которая заставила бы Штаты отказаться от создания таких баз в Китае и Корее. Подобный отказ был бы равносилен отказу от окружения Советского Союза. Он был бы признанием того, что Штаты должны снова стать тем, чем были полвека назад: лавочкой, торгующей со своими соседями по западному полушарию... Слуга покорный! На это не согласен даже он, Паркер: только-только наладились тут его дела с поставками в Китай риса. Если рассказать об этом какому-нибудь здравомыслящему парню, он, пожалуй, и не поверит, а между тем это именно так: руками Чана американцам удалось почти уничтожить в Китае рисосеяние. Китайцы могут выбирать: покупать рис в Штатах или подыхать с голоду. Правда, у янки они покупают тоже не американский рис. Своего риса в Америке нехватило бы и на половину поставок. Но до этого китайцам не должно быть никакого дела. Пусть получают японский и корейский рис из рук янки и гонят денежки... Откинувшись на спинку колясочки, Паркер прикидывал в уме, что может ему дать последний контракт. Эти размышления так увлекли его, что он едва не проехал мимо лавки кондитера. Машинально заметив вывеску, Паркер спохватился и ткнул рикшу палкой в спину: - Стой, дуралей! Когда рикша положил оглобли и обернулся, чтобы отстегнуть фартук коляски, Паркер увидел, наконец, его лицо. Оно было широкое, скуластое, покрытое густой осыпью рябин. Паркер мысленно рассмеялся над несправедливостью к самому себе: конечно же, его взор многократно отмечал эту физиономию, но чем он виноват, что лица всех китайцев сливались для Паркера в одно? Паркер вошел в кондитерскую Ван Сяна и едва не зажмурился. Яркоапельсинная блестящая окраска стен, лоснящееся от жира, истекающего сквозь все поры, широкое желтое лицо Ван Сяна, желтая глазурь на печеньях - все это, подобно золотым рефлекторам, отражало яркий свет ламп. Ван Сян дружески улыбался, а Паркер щурился, будто глядел на солнце. - Прошу заходить. У нас всегда есть свежие ти-эн-ши. Ван причмокнул языком, и у Паркера выделилась обильная слюна. Его связывали с кондитером не только деловые отношения: Паркер был лакомкой и с особенной охотой заглядывал на эту точку своей сети. Он всегда уходил от Вана со свертками жирного, тающего во рту печенья. Потягивая холодный лимонный сок, Паркер молча указывал на то печенье, которое привлекало его сегодня. За месяц пребывания здесь он не перепробовал еще всех изделий Ван Сяна. Ван ловко поддевал пастью серебряного дракона приглянувшиеся американцу печенья и клал в коробку, которую держал бой. Все трое при этом улыбались: Ван Сян любезно-снисходительно, бой восторженно, Паркер плотоядно. И все трое молчали. Когда коробка была полна и бой ушел в заднюю комнату, чтобы завернуть покупку, Ван Сян протянул Паркеру счет. Полковник, не глядя, сунул бумажку в карман кителя. Его ничуть не удивило то, что счет оказался заготовленным заранее. Между ними не было сказано ни слова. Только когда Паркер садился на рикшу, Ван Сян, кланяясь ему с голубого порога, так же как при встрече, сказал: - У нас всегда есть свежие ти-эн-ши. Усевшись в коляске, Паркер проковырял дырочку в обертке и достал одно печенье. Взгляд американца машинально отмечал движение мускулов на икрах рикши, но его мысли были сосредоточены на маслянистом тесте, которое разминалось по небу, как нежный крем. Приятное ощущение во рту вернуло Паркера к приятным мыслям. Он ел и думал о том, что, может быть, не так уж далек день, когда он вместо очередного донесения пошлет в Вашингтон заявление об уходе со службы. Еще две-три сделки с рисом - и он будет богат и независим. До сих пор он ограничивался импортом риса, но теперь намерен расширить свои операции и в обмен на ввезенный китайцам рис вывозить их опиум. Знающие люди уверили его, что при некоторой ловкости опиум можно тут купить вдвое дешевле, чем у англичан, вывозящих его из своих колоний. Правда, ввоз этого зелья в Штаты запрещен законом, но Паркер уже знает путь, по которому следует итти, чтобы не испытать затруднений. Все необходимые адреса у него в кармане: англичанин - главный инспектор шанхайской таможни, инспектор таможни в Сан-Франциско, скупщики контрабанды... Сейчас он огорошит Баркли, разыгрывающего недотрогу: Паркеру сказали наверняка, что генерал занимается опиумом. У него можно получить товар дешевле, чем у кого бы то ни было другого, так как сам он черпает его из запасов, конфискованных у китайцев. Интересно, какую цену назовет Баркли? Или попытается корчить святую невинность? Когда Паркер вошел в кабинет генерала Баркли, там шло заседание. Баркли кивком указал ему свободное кресло. Паркер тихонько уселся и, казалось, весь ушел в пережевывание своего печенья. Коробка была почти пуста, когда офицеры, наконец, ушли. Генерал сам затворил за ними дверь и остановился перед Паркером. - У вас завелись от меня секреты... Это было сказано так, что Паркер не сразу понял: вопрос это или утверждение. Неужели старик пронюхал про его рисовые комбинации?.. Впрочем, какое кому дело до его частной жизни! Чтобы дать себе время подумать, Паркер стал не спеша щелчками сбивать с рукава крошки печенья. Потом, не глядя на генерала, пустил пробный шар. - Задание было так секретно, что... - он не договорил и выразительно пожал плечами. Генерал с досадой ударил костяшками пальцев по столу. - К чертям, Паркер! Можете им сообщить, что в расположении моей армии... Паркер посмотрел на него исподлобья. - В том-то и дело, сэр, что ваша армия тут ни при чем. - Что вы болтаете! Не хотите же вы передавать китайским куклам то, что скрываете от меня? - Стань я докладывать свои дела вам, вы неизбежно должны были бы за них и отвечать. Оставьте это нам. - Пока вы не навяжете мне какого-нибудь сюрприза? - Я не рождественский дед, сэр. - Можете бросить игру в жмурки! Мои ребята уже донесли мне. Баркли на минуту замолк, но, видя, что Паркер остался спокоен, закончил: - Вы отправили самолет в Монголию. Куда и зачем? - Меня взгреют, если хозяева узнают, что я проговорился. - Мне? - Даже вам. - Выкладывайте все начистоту или... Паркер вопросительно посмотрел на генерала. Тот снова стукнул пальцами по столу и решительно закончил: - ...или я пошлю вас ко всем чертям! - Разрешите мне так и донести? - Хоть господу-богу. - Слушаю, сэр. - Без шума приехали, так же неслышно и уберетесь. - Слушаю, сэр, - невозмутимо ответил Паркер. А Баркли крикнул: - Притом сегодня же!.. Мой характер вы знаете. - Видите ли... план носит у нас условное название: "Будда". Он очень прост: когда придет приказ, я должен послать в эфир музыкальную программу "Джонни хочет веселиться". Баркли сидел за столом, сложив руки на груди, и следил за каждым движением губ Паркера. Когда тот замолчал, у Баркли вырвалось нетерпеливо: - Ну, ну?! - По первому сигналу мой человек в Монголии выкладывает знаки для посадки самолета. Пункт заметен по очень характерным развалинам монастыря... - И Паркер в общих чертах изложил суть поручения, возложенного на Хараду и Бельца. - В какой стадии все это дело? - спросил Баркли. - Человек в Монголию отправлен. Его повез Бельц. - Немец? - Да. - Он уже вернулся? - Нет. - Значит... авария?.. Не думаете же вы, что присутствие немца - залог успеха операции? Теперь в голосе Баркли зазвучала нескрываемая насмешка. Паркеру даже показалось, что Баркли рад его неудаче. Поэтому он сказал с особенной небрежностью, которую мог себе позволить человек независимого положения: - В