вынуждены покончить с собою Роммель, Фромм и еще многие - за ошибки свои или чужие? Не была ли эта смерть на крючьях и в тюремных дворах расплатой за то, что они не сумели осуществить запоздалую попытку вырвать власть из рук Гитлера? И во имя чего они добивались этой власти? Ради примирения с англо-американцами и обращения всей мощи объединенных сил Запада против коммунистического Востока, против ненавистной Швереру России? Правда ли это? Правда ли, что у заговорщиков была тайная договоренность с англо-американцами, что в случае замены гитлеровской шайки военным кабинетом союзники прекратят военные действия на Западе и даже помогут генеральскому правительству Германии оружием, продовольствием и деньгами для продолжения войны с Россией? Ведь если так, если американцы знали о заговоре, то логично было бы допустить, что они и содействовали его успеху. Значит, и генералы-заговорщики были не кем иным, как дурачками, таскавшими каштаны для американцев. Почему американцы снюхались с ними, а не с господами из Рура!.. Значит, американцы допустили крупный просчет с заговором 20 июля и заплатили за этот просчет чужими головами - головами немецких генералов! Сначала платили немецкой кровью за привод Гитлера, потом за попытку от него отделаться?!. Два дорогих просчета... Шверер не уставал благодарить бога за то, что всевышний уберег его и от крючьев в подвале и от пули или петли в числе четырех тысяч девятисот восьмидесяти человек, казненных Гитлером по спискам "особой комиссии". Какое счастье, что Кроне предложил ему тогда только скромную задачу в Растенбурге, без каких бы то ни было гарантий на будущее! Обещай ему заговорщики командование Восточным фронтом или хотя бы руководство большой операцией против русских, и - кто знает? - устоял ли бы Шверер против такого соблазна? Не пошел ли бы и он против фюрера и не болтался ли бы и он на крюке рядом с Вицлебеном?.. Да, события 20 июля сыграли большую роль в жизни Шверера. Они сразу выдвинули его на видное место и сделали его постоянным участником военных совещаний в имперской канцелярии. Ах, эти совещания!.. Эти последние ночи, когда уже стала ясна картина общего поражения, когда пальцы участников, подобно загнанным крысам, метались по карте, когда напрасны стали поиски выхода из ловушки, в которую завела генералов военная безграмотность фюрера или, вернее говоря, завели себя сами генералы потворством маниакальной вере ефрейтора в то, что какие-то высшие силы дали ему знания и власть полководца... Память Шверера жадно удерживала подробности этих ночных сборищ, которые Гитлер любил называть "разбором ситуации", хотя никаких разборов в действительности не бывало. Были доклады Гудериана, Кейтеля, позднее Кребса, Йодля, умевшего ловко обходить все неприятности. В ответ, как правило, бывал истерический крик Гитлера, противоречивые приказы, непостижимое упрямство, позволявшее ему не видеть самого очевидного... Длинные трудные ночи в штабе, езда в автомобиле по разрушенному Берлину, ставшему похожим на каменный лабиринт. Фоссштрассе с мрачным фасадом имперской канцелярии, построенной Шпеером по личным наброскам фюрера, такого же бездарного архитектора, каким незадачливым он оказался в роли правителя и полководца. Здание, растянувшееся по всей Фоссштрассе от площади Вильгельма до улицы Германа Геринга, уже мало походило на резиденцию правительства: стены местами обвалились и по всей длине были выщерблены осколками авиабомб. Вместо зеркальных стекол окна глядели на улицу слепыми щитами из фанеры или железа. Когда Шверер впервые прибыл на совещание, весь цоколь дома был уже заложен мешками с песком и изуродован покатыми бронированными входами в подземелья убежищ. Все было уныло, грязно, обшарпано. Только молодые, огромного роста часовые, как в лучшие времена, стояли еще у двух действующих подъездов: у одного в левом крыле для членов нацистской партии и у другого в правом - для военных. Эти парни были, казалось, олицетворением силы армии. Но когда Шверер впервые попал внутрь здания, то увидел, что эти наружные часовые были только декорацией. По ту сторону двери Шверера встретил караул из офицеров СС, - это была подлинная охрана гитлеровской резиденции. Эти уже не только не брали на караул своими автоматами, но даже не считали нужным козырнуть генералу. Они молча протянули лапы за пропуском. Бесцеремонно сверили с оригиналом наклеенную в удостоверении фотографию, направив в лицо генералу ослепительный луч фонаря. На каждом повороте длинных переходов стояли такие же караулы, происходила такая же тщательная проверка, пока, наконец, подавленный Шверер с закушенной от досады губой не переступил порога личных апартаментов фюрера, полагая, что сейчас он изольет обиду кому-нибудь из коллег-генералов. Но именно тут его и задержали дольше всего. Ему прежде всего предложили сдать оружие, без церемоний взяли у него из рук портфель и с обидной тщательностью перерыли его содержимое, как будто между листами доклада или завернутый в оперативную карту там лежал динамит. Наконец ему предложили снять шинель, и еще один эсесовец с наглой мордой взглядом ощупал каждую выпуклость на генеральском мундире, карманы, бриджи. Однако даже это поразило теперь Шверера меньше, чем готовность, с которой другие участники совещания сами протягивали свои портфели для обыска и, словно ненароком, под взглядом эсесовца проводили ладонями по своим плоским карманам, поспешно вытаскивая из них единственное, что считали возможным возить сюда, - портсигары и футляры с очками. На глазах Шверера все это проделывали и Гудериан, и Йодль, и даже приехавший последним Кейтель. Повидимому, здесь не верили никому, боялись всех. Исключение составлял кое-кто из генералов СС да вошедший свободной походкой, уже знакомый Швереру группенфюрер Кроне. Швереру было известно, что Кроне выполнял теперь обязанности офицера связи Гиммлера при рейхсмаршале Геринге. Шверер пристально смотрел в лицо группенфюреру, готовый угодливо улыбнуться, как только встретится с его взглядом. Но группенфюрер делал вид, будто не видит маленького генерала. Кроне по-приятельски протянул руку личному адъютанту Гитлера штурмбаннфюреру Гюнше, покровительственно положил руку на плечо подполковнику генерального штаба - военному адъютанту фюрера. Шверер отлично помнил все слухи об источнике могущества того или иного эсесовца, о действительных причинах карьеры того или иного генерала, но подлинное лицо этого Кроне оставалось ему непонятным. О нем никто ничего точно не знал. Одни считали его креатурой Геринга, другие - соглядатаем при нем его смертельного врага Гиммлера. У Кроне, повидимому, не было близких друзей, но никто не знал и его открытых врагов. Наконец Швереру показалось, что он поймал мимолетный взгляд, которым Кроне обменялся с прошедшим через приемную Борманом. Но это могло генералу только и почудиться. Не так-то просто было уловить что-нибудь на грубо-энергичной физиономии Бормана, ставшего вторым "я" Гитлера с тех пор, как ему удалось спровадить в Англию Гесса. Черты лица рейхслейтера всегда сохраняли выражение черствого спокойствия. Пробор его черных прямых волос, проходящий точно посредине головы, был всегда одинаково ровно зализан. Широкие ноздри и такие же широкие скулы делали круглое лицо Бормана еще грубее и шире. Неуклюжая коренастость фигуры придавала Борману сходство с борцом или боксером. При появлении в комнате этого диктатора национал-социалистской партии все замирали. Генералы склоняли головы в почтительном поклоне или старались спрятаться за спины соседей. Борман остановился перед генералом СС Фегелейном, женатым на сестре Евы Браун, дружески поздоровался с ним, и они вместе направились к гитлеровскому кабинету. Гюнше поторопился отворить дверь, и все трое скрылись за нею. Откровенный вздох облегчения пронесся по приемной - генералы боялись Бормана и ненавидели выскочку Фегелейна, который на правах родственника фюрера смотрел на всех сверху вниз. Через несколько минут дверь кабинета отворилась, и Гюнше пригласил присутствующих войти. Гитлера в кабинете еще не было. У стены сидел Геринг, навалившись на круглый стол животом, поднявшимся к самому подбородку и распиравшим голубой замшевый мундир. Начальник его штаба Коллер что-то поспешно объяснял ему, водя пальцем по карте. Шверер окинул быстрым взглядом знакомую обстановку: не изменилось ли что-нибудь? Но нет, все было на месте, все было так же грандиозно, так же, как всегда, свидетельствовало о мании величия, владеющей фюрером: был огромен ковер, покрывающий весь пол просторного зала-кабинета, огромны зеркальные окна от пола до потолка, непомерно велик для одного человека письменный стол. Два пресс-папье на нем казались циклопически тяжелыми глыбами мрамора. Прошло еще несколько минут в напряженном молчании. Наконец отворилась одна из замаскированных дверей в задней стене, но вместо Гитлера вошел его главный военный адъютант генерал Бургдорф и объявил, что ввиду приближения воздушного противника совещание переносится в бомбоубежище. Длинной процессией, строго соблюдая старшинство, предводительствуемые Герингом, генералы потянулись к переходу в бункер фюрера. Исключение опять составляли Кроне и появившийся Кальтенбруннер. Они стояли рядом, прислонившись к простенку между окнами. Шверер успел заметить, что Кальтенбруннер замкнул шествие, а Кроне так и остался в кабинете. Путь генералов по длинным коридорам, едва освещенным ручными фонарями эсесовцев, был долог и неудобен. Здесь не было уже ни натертых паркетов, ни зеркальных окон. В большие дыры разбитых стен смутно виднелись мрачные силуэты берлинских руин, местами сквозь бреши в потолке мелькали звезды. На полу стояли грязные лужи. Шверер спотыкался о большие куски штукатурки и несколько раз чихнул, наглотавшись известковой пыли. По мере того как процессия спускалась в подземелье, воздух делался все более влажным. И это резиденция фюрера!.. По спине Шверера пробежал нервный холодок. 2 В части бункера, служившей спальней и будуаром Еве Браун, царил полумрак. Красное пятно света дрожало на медном листе перед камином, трепетный блик перебегал по расстеленной на полу шкуре белого медведя и, задев лакированный угол кровати, пропадал в глубине комнаты. Картины на темных стенах казались мутными пятнами. В первый момент можно было и не заметить маленькой лампочки на ночном столике, и казалось, что единственным источником света является горящий в камине кокс. Гитлер сидел на низенькой скамеечке для ног у каминной решетки и, полуобернувшись к огню, рассматривал фотографическое изображение обнаженной Евы. Он смотрел пристально, прищурив один глаз, напрасно стараясь умерить дрожь левой руки, полупарализованной бомбой Штауфенберга. Ева с нескрываемым удовольствием рассматривала другую такую же фотографию. Когда Гитлер, насмотревшись, бросил портрет в камин, Ева передала ему свой и взялась за следующий. Целая груда фотографий, где Ева была изображена одетой, полуодетой и совершенно неодетой, лежала перед нею на полу. Ева брала их и разглядывала, пока Гитлер не решался предать сожжению очередное фото своей подруги. Гитлер сжег их уже много: куча пылающего кокса была наполовину завалена черными хлопьями сгоревшей бумаги. В дверь просунулась физиономия Гюнше. - Мой фюрер, господа собрались. Гитлер молча кивнул головой и продолжал своеобразное аутодафе, повидимому занимавшее его мысли больше, чем пылающие вокруг него руины Германии и пожары Берлина, подступившие уже к самым стенам имперской канцелярии. Гюнше умоляюще посмотрел на Еву. Она отложила очередную фотографию и сказала: - Пора! Гитлер глядел на нее снизу вверх бессмысленными, слезящимися глазами полуидиота, его седая голова тряслась все больше и больше. Ева и Гюнше помогли ему подняться на подгибающиеся ноги. Шаркая подошвами, словно у него нехватало сил переставлять свои большие ступни, Гитлер поплелся к выходу. При его появлении в комнате совещаний все стихло. Тщетно стараясь ступать твердо и выпрямить согнувшуюся, как у старика, спину, Гитлер подошел к своему месту и, пошарив рукою, как слепой, чтобы нащупать подлокотник, упал в кресло. Перед ним уже были разложены карты с отметками передвижения войск за последние сутки. Немецко-фашистские войска отступали повсюду. Но это походило на отступление лишь до тех пор, пока докладывал Гудериан. Начальник генерального штаба умышленно не скрывал безнадежности и положения гитлеровских армий на Западе. Эта безнадежность якобы делала бессмысленным сопротивление англо-американцам, хотя в действительности они нажимали только там, откуда немцы снимали войска для переброски на восток. По мере того как Гудериан говорил, нервный тик все более заметно передергивал щеку Гитлера. Повидимому, ему стоило большого усилия молча слушать начальника генерального штаба. К тому же Гитлер не выносил, когда ему говорили что-нибудь слишком громко. Один Йодль умел делать доклад так, что его было приятно слушать: мягко, вполголоса, сглаживая неприятности. - ...Судьба Германии, - говорит между тем Гудериан, - будет определена участью ее столицы. Из этого следует сделать вывод: все внимание - обороне Берлина. Нажим русских... - Какова численность русских дивизий, непосредственно угрожающих нам на берлинском направлении? - перебил Гитлер. Гудериан быстро, делая отметки карандашом на карте, перечислил сбивчивые, разрозненные данные о советских силах и виновато добавил: - Сведения, разумеется, не абсолютные. Нельзя ручаться за работу разведки в разгаре отступления... - Я запретил говорить об отступлении! - не поднимая головы, сказал Гитлер. - Я имею в виду большую подвижность фронта, - поправился Гудериан, - в таких условиях данные разведки следует принимать с осторожностью. Они почти всегда оказываются преувеличенными в нашу пользу. Однако и из того, что дает разведка, мы видим: соотношение сил - один к пяти в пользу противника. - Вы всегда преувеличиваете, чтобы меня расстроить... Да, да, не спорьте - ваша цель расстроить меня, расстроить! Вы всегда меня расстраиваете, а сами вы просто боитесь русских! Вы трус. Да, да, вы прус, Гудериан! - все повышая голос, выкрикивал Гитлер, хотя Гудериан и не думал спорить, ожидая, пока пройдет этот пароксизм страха, который Гитлер бесплодно пытался выдать за приступ обидчивости. Несмотря на грубость черт лица Гудериана, лишенных какой бы то ни было одухотворенности, можно было все же судить о том, какого усилия стоит генералу не потерять нить начатого доклада. С еще большим темпераментом, чем прежде, он повторил: - Судьба Германии зависит... Но Гитлер снова перебил его: - Судьба Германии не ваше дело, Гудериан!.. Восточный фронт! - Вытянутая вдоль стола левая рука Гитлера запрыгала в судороге. - Я вас спрашиваю: что произошло на Восточном фронте, что угрожает Берлину? - Если ваши вчерашние приказы, мой фюрер, относительно померанской группы не будут отменены, противник уничтожит ее без всякой пользы для нас. Померанские войска должны быть немедленно подкреплены обеими курляндскими армиями. Щека Гитлера задергалась так, что левый глаз почти перестал открываться, голова угрожающе затряслась. Испуганный Кейтель сделал Гудериану знак остановиться, но тот, словно закусив удила, продолжал: - Только переброска обеих курляндских армий в Померанию... - Никогда! - истерически закричал Гитлер. - Я не позволю тронуть эти армии никогда, никогда!.. - Тогда двадцать пять боевых дивизий, укомплектованных полным составом людей и лучшим вооружением, будут наверняка истреблены русскими. Одной их штурмовой авиации, этих "Илов", будет достаточно, чтобы методически добить наши войска еще раньше, чем Еременко предпримет решительную атаку. - Я же приказал снабдить курляндские армии лучшей зенитной артиллерией! - кричал Гитлер. - Куда вы девали эрликоны, полученные от шведов? - Эрликоны мы получили не из Швеции, а из Швейцарии, - бесцеремонно поправил Гитлера Гудериан. - Они даны в Курляндию, но результатом этого будет только то, что и они достанутся русским. Адмирал Дениц должен немедленно вывезти из Курляндии людей и вооружение. Там погибает огромное количество боеприпасов. Нужно спешить, пока Либава еще не блокирована. Даже если бы ради этого Деницу пришлось отказаться от действий флота на всех других участках северного морского театра... - Вы ничего не понимаете в морских операциях... - проворчал Гитлер. - Лучше не напоминайте мне о курляндских армиях. Они останутся там. - И погибнут. - С честью! - Но без пользы. А переброска Шестнадцатой и Восемнадцатой армий в Померанию вместе с Шестой танковой армией СС Зеппа Дитриха дала бы нам усиление в сорок еще вполне боеспособных дивизий. Мы получили бы шанс остановить русских на пути к Берлину, начав контрнаступление из Померании на юг. Этим мы отвели бы прямую угрозу Берлину, вернули бы себе Силезию со всеми ее промышленными ресурсами и организовали бы сильную стратегическую позицию Тиршпигель. - Тут Гудериан повернулся к генералу Гелену: - Покажите фюреру по карте, как это выглядело бы. Гелен склонился было над картой, но Гитлер вихляющейся от гнева рукой грубо оттолкнул его в плечо и отшвырнул карту. Однако на этот раз Гудериан не дал себя перебить и заговорил еще громче и быстрее: - Только на эту операцию стоит теперь бросить все. Пусть на западе противник следует по пятам за нашими дивизиями, пусть едет на своих автомобилях по совершенно открытым дорогам. Я готов расставить указатели на английском языке... Все это ничто по сравнению с тем, что угрожает нам с востока. Русские намерены... - Откуда вы знаете намерения русских? - огрызнулся Гитлер. - Вы не можете их знать. Это вовсе не дело генерального штаба - строить догадки о намерениях противника. Распознавать его планы и делать из них для себя оперативные выводы может только гений. А гений никогда не станет заниматься подобным мелким ремесленничеством, как пересчитывание вражеских дивизий на том или ином участке. - Он секунду злобно смотрел на Гудериана, потом сказал: - К тому же я не вижу в вашем генеральном штабе гениев. Гудериан сделал шаг к Гитлеру и, перебивая его, тоже крикнул: - Если вы не дадите согласия на предложенный мною план и не вручите командование в Померании Манштейну, я снимаю с себя всякую ответственность за судьбу страны, за Берлин... Гитлер мелко затряс головой, и горло его стало издавать странные звуки, которые с некоторых пор заменяли ему смех. Наконец он поднял мутный взгляд на Гудериана. - Манштейн!.. Вы не могли придумать ничего другого!.. Манштейн?! Это правда, что он талантливее и умнее всех остальных офицеров вашего генерального штаба, но он хорош только там, где можно располагать десятками дивизий, сотнями тысяч людей, тысячами танков. Ничего этого у меня нет. Мои генералы должны теперь действовать малыми силами. Не численный перевес над русскими, а искусство полководцев должно дать нам победу на востоке. Искусство и безграничная вера в победу национал-социализма! А Манштейн никогда не верил в силу национал-социалистских идей, он никогда не был предан мне. Без такой преданности не может быть разговора о победе. Нет, Гудериан, я не могу использовать вашего Манштейна!.. - Гитлер из-под насупленных бровей посмотрел на начальника генерального штаба и, помолчав, вдруг непривычно тихо проговорил: - Что же касается ответственности за судьбу Германии и Берлина, то нести ее может только человек железной воли. Железная воля присуща только вполне здоровым людям. А у вас, Гудериан, по-моему, больное сердце. Вам не кажется? Так посоветуйтесь с врачами и поезжайте лечиться на курорт. За вас тут поработает Кребс. Шверер в ужасе откинулся на спинку скамьи: Кребс?! Маленький, круглый, как шар, вечно веселый Кребс!.. Шверер хорошо знал его бездарность и легкомыслие. Повидимому, слова Гитлера поразили и испугали всех генералов. Швереру, как начальнику русского отдела восточного управления ОКХ, стало не по себе. О чем бы тут ни говорили, дело шло ведь о судьбе Германии, а Кребс во главе генерального штаба - это было похоже на скверный анекдот. Шверер с надеждой посмотрел на Гудериана, ожидая, что тот найдет выход, скажет что-нибудь, что разрядит атмосферу, заставит Гитлера переменить решение. Но нет, Гудериан поблагодарил фюрера за отпуск и стал складывать свою папку. Шверер с ужасом понял, что лишается одного из самых влиятельных и верных своих союзников. Кто поможет ему теперь в осуществлении плана открытия Западного фронта и пропуска англо-американцев к Берлину? Кто помешает теперь русским взять Берлин? Чего стоит теперь прекрасный план поворота всех дивизий, всех боевых средств, еще остающихся на Западном фронте, на восток, против неумолимо надвигающейся армии русских?.. Но, повидимому, до сознания Гитлера в те дни уже не доходила правда о положении Германии. Он с нескрываемой досадой и нетерпением ждал, когда закончатся доклады генералов, и, видимо, только для проформы задал начальнику штаба Геринга Коллеру вопрос, ставший традиционным для всех совещаний: - Когда вступит в строй наш новый реактивный истребитель "Фокке-Вульф"? Кажется, он даже не слушал ответа Коллера, пытавшегося как можно мягче преподнести сообщение о том, что заводы, строившие опытную серию реактивных истребителей, уже захвачены Советской Армией и им уже не суждено увидеть воздух. Гитлер следил за Коллером тупым, бессмысленным взглядом мутных глаз и, как только увидел, что губы генерала перестали двигаться, поспешно сказал: - Гюнше, дайте шкатулку с орденами. Все поняли, что этому моменту Гитлер придает значение самого важного пункта совещания. Под сумрачными взглядами генералов он принялся бережно освобождать из папиросной бумаги образцы новых знаков отличия, только что присланных с фабрики орденов. Он любовно разглядывал их, поглаживал и, передав один орден ближайшему из генералов, спросил: - Как вы находите?.. Этот орден я намерен учредить для тех, кто первым войдет в Москву. Вы видите здесь, в центре, под знаком нашей свастики девиз: "Там, где я ступаю, умирает все!" Жизнь никогда не возродится на полях России, которую вторично пересекут мои войска. - Тряся головой, он оглядел присутствующих: - Господа, я обещаю первый такой крест тому из вас, чьи войска ворвутся в Московский Кремль! Я сам, вот этими руками, надену его герою... Я еще подумаю и, может быть, прикажу сохранить всего лишь один экземпляр этого знака именно для такого героя. Один экземпляр!.. Быть единственным кавалером ордена! Такой чести не имел еще никто, никогда, нигде!.. Даже Шверер смотрел на Гитлера с чувством, похожим на презрение, на лице же Геринга блуждала откровенная насмешка. Шверер хорошо помнил, чем кончилось последнее совещание с участием Гудериана: он тогда уже понял, что судьба войны, беспримерной в истории человечества, решена. В ту ночь катастрофа представилась ему неизбежной. Ее определило тупое упрямство фюрера, его нежелание вникнуть в обстановку на фронтах, его дилетантское отрицание всего разумного, что предлагалось генералами. Шверер верил тому, что причина крушения нацистско-генеральской империи определена волей, решениями полусумасшедшего шизофреника. Но Шверер настолько ничего не понимал в истинном ходе истории, что ему казалось: не трясись у Гитлера голова, не дрожи у него руки, не будь он весь похож на развалившуюся тряпичную куклу, все пошло бы иначе. Шверер воображал, что от Гитлера и его генералов еще зависело что-то в ходе войны. Единственное, что он тогда понимал: война была в те дни историей, определявшей движение сотен миллионов человеческих судеб, одни из которых стремительно катились к заслуженному концу, чтобы дать возможность свободно развиваться другим. Но то, что представлялось Швереру трагической случайностью, было в действительности исторически закономерным возмездием кучке маньяков мировладения, толкнувших народы в кровавую баню войны. Швереру не дано было знать, что трагедия немецко-фашистских генералов была и крушением многих надежд для тех, кто стоял за спиною американских и английских генералов, торопившихся к Берлину. Вместе с Гитлером терпели поражение хозяева Соединенных Штатов Америки. Заря освобождения уже загоралась над доброй половиной Европы сразу. После последнего совещания с Гудерианом события, казалось Швереру, понеслись с умопомрачительной быстротой. Теперь, передумывая их, он уже с трудом восстанавливал детали. Все сливалось в цепь диких метаний между штаб-квартирой армии и бомбоубежищем Гитлера. Впрочем, это не только казалось Швереру. События действительно развивались с невиданной стремительностью. Советская Армия наступала с таким напором и такими темпами, что гитлеровское командование не только лишилось возможности что-либо планировать в обороне Берлина, но и теряло представление о действительном положении на фронтах. Гигантские клещи советского охвата, прорезав своими бронированными клешнями, насчитывавшими до четырех тысяч танков, всю глубину немецко-фашистской обороны, устремились в обход германской столицы. С Коттбусского направления, от Франкфурта-на-Одере и с Фрейенвальде двигались советские танковые армии. Они давили на своем пути гитлеровскую пехоту, дробили фортификационные сооружения и подавляли всякие попытки сопротивления со стороны немецких танков. "Пантеры" и "Тигры" эсесовских бронетанковых дивизий, лишенные бензина, превращались командованием в стальные доты смертников, но советские танкисты делали их просто бронированными могилами гитлеровцев. Еще кое-как действовавшие телефонные линии подземного узла связи имперской канцелярии с каждым часом приносили главарям гитлеровской шайки все более угрожающие известия. Расстояние от переднего края наступающих советских войск до резиденции Гитлера сокращалось с каждым днем, с каждым часом, но на все доводы своих генералов, требующих перенесения ставки на северо-запад, навстречу американцам, Гитлер упрямо твердил свое маниакальное "нет". Он боялся даже на минуту высунуть нос из своего бункера, прикрытого восьмиметровой толщей железобетона. Содрогающаяся вокруг него земля, гул бетона, вой вентиляторов - все это казалось ему таким страшным, что, отдав однажды приказ о переезде на запад, он тотчас же отменил его: ведь для того чтобы переехать, нужно было выйти на поверхность. А через несколько дней стало уже поздно. О переезде не могло быть и речи: кольцо советского окружения почти сомкнулось. Остался узенький коридор, по которому Кребс и новый комендант Берлина Вейдлинг надеялись втянуть американцев в берлинский круг смерти, чтобы столкнуть их с русскими. Геббельс продолжал с тупостью кретина твердить, что как только советские войска встретятся с американскими, между ними произойдет сражение. На это фатальное столкновение союзников надеялись все, от Гитлера до последнего эсесовского солдата в его охране; на это столкновение заставляли рассчитывать фольксштурмистов и прятавшихся по подвалам берлинских женщин и стариков. Чтобы ускорить вожделенный миг удара по русским соединенными силами немецких и американских войск, Гитлер приказал отвести к востоку все войска, еще остававшиеся на Эльбе между Дрезденом и Дессау-Росслау. А тем временем, чтобы задержать миллионную советскую армию, вышедшую к лесам Шпрее, он бросил в бой свой последний резерв - охранный эскадрон численностью в 250 человек с несколькими танками и броневиками. - Пусть они умрут все до одного, но дадут время Венку подоспеть нам на помощь. И действительно, скоро от эскадрона осталось 20 раненых солдат. Но чтобы его раздавить, как козявку, советским войскам не понадобилось задерживаться. Это сделали мимоходом несколько танков. Шверер не верил тому, что "армия Венка" может принести спасение Берлину, и даже тому, что она вообще когда-нибудь появится под его стенами. Ведь это вовсе и не была армия. Из ее девяти дивизий шесть существовало только в воспаленном мозгу Гитлера. Все, кроме него, знали, что у Венка всего три дивизии, плохо экипированные, плохо вооруженные и состоящие главным образом из 17-18-летних юнкеров, взятых со скамей офицерских училищ. Эти три горе-дивизии и составляли корпус генерала Коллера, недавно перевезенный из Норвегии. Придавая его мифической "армии Венка", Гитлер воскликнул: - Венк, я передаю в ваши руки судьбу Германии. Все в ставке отлично понимали, что их судьба находится в более чем слабых руках. Движением Венка никто из генералов даже не интересовался. Только Гитлер требовал, чтобы ему каждый час сообщали о положении "армии спасения". Но 21 апреля и сам Гитлер понял, наконец, что надежды на спасение нет. Он впервые произнес вслух то, что давно уже знали его помощники: - Война проиграна... Гитлер покончил с собой. Генерал-фельдмаршал Кессельринг получил полноту власти в южной части разрезанной надвое Германии, адмирал Дениц стал правителем Севера, Геббельс, Борман и Кребс оставались в имперской канцелярии. Колченогий "немец укороченного образца" стал жертвою собственной лжи о том, что Берлин и Германия будут спасены, если не "армией Венка", то американцами, которые, подоспев к Берлину, остановят армии большевиков. Теперь Геббельс был в ловушке. Ему не только некуда было выскочить самому, но невозможно было даже эвакуировать жену и пятерых детей. Он, как скорпион, жалящий себя в кольце огня, убил всех шестерых и кончил жизнь самоубийством, как только стало ясно, что овладевшее Берлином советское командование отвергнет какие бы то ни было предложения о перемирии. Генерал Кребс, дважды выезжавший на переговоры с генералом армии Чуйковым, привозил один и тот же ответ: - Никаких условий! Капитуляция должна быть безоговорочной. После неудачной попытки выскочить из окружения в сторону американцев и Кребс пустил себе пулю в лоб, предоставив начальнику берлинского гарнизона генералу Вейдлингу расхлебывать кровавую кашу. Шверер уже плохо помнит, что происходило в последние минуты в бункере Гитлера. Отчетливее всего у него в памяти удержалась бурная сцена между Борманом и генералом Бургдорфом. Шверер стал ее свидетелем случайно, явившись к Кребсу за последними приказаниями насчет оперативных документов. На простых дубовых скамьях вокруг стола, липкого от пролитого вина, сидели Борман, Кребс и Бургдорф. Бургдорф, потрясая кулаком перед широкой физиономией Бормана, истерически кричал: - Я ставил себе целью объединение партии с армией! Ради этого я пожертвовал симпатиями своих друзей, я ушел сюда, к вам, которых презирали все офицеры... - Презирали? - глухо проговорил Борман. - Презирали и ненавидели. - Кто? - стукнув кулаком по столу так, что подпрыгнули стаканы, крикнул Борман. - Дурак, - грубо ответил Бургдорф, - теперь тебе это все равно!.. - Я тебя спрашиваю: кто? - Пойди к чорту, дурак! - повторил Бургдорф, отмахиваясь от Кребса, пытавшегося его успокоить. - Не мешай мне, Ганс!.. Я вижу, что был идиотом. Презрение товарищей, выпавшее на мою долю, было справедливо: вы кретины и преступники. Да, да, все: от Гитлера до тебя самого... - Бургдорф с трудом переводил дыхание и, сжав кулаки, смотрел прямо в глаза Борману. - Но теперь-то я скажу хоть тебе, чего вы все стоите: дермо, собачье дермо! Ради чего мы послали на смерть миллионы немцев, ради чего мы умертвили цвет нашего народа? Ради достоинства и величия Германии? Врешь! Все это совершено ради вас, и только вас одних. Вы весело жили, лапали баб, хапали имения, копили богатства, обманывая и угнетая народ. Немецкие идеалы, немецкую нравственность, веру и душу немцев вы втоптали в грязь. - Но ты тоже не оставался в стороне от этого, - с усмешкой перебил Борман. - Да, и я тоже, и я тоже... И, как преступник, я, наверно, буду наказан. Если меня не пристукнут русские, то непременно повесят сами же немцы. И тебя. И тебя! - торжествующе крикнул он, тыча пальцем в грудь Бормана, оставшегося единственным трезвым из всех троих. Шверер стоял в дверях, никем не замечаемый, и наблюдал эту сцену, когда на плечо ему легла чья-то рука. Обернувшись, он увидел группенфюрера Кроне. - На два слова, генерал, - сказал Кроне и потянул Шверера за рукав в темный коридор. - Что вы намерены делать? Шверер пожал плечами: - Жду указаний о том, куда девать материалы моего отдела. - Русского отдела? - спросил Кроне. - Да... В низкой двери бункера появился Борман. - Что вам нужно? - спросил он, увидев Кроне и Шверера. Приблизившись к Борману, Кроне что-то прошептал ему на ухо. - А, хорошо! Но помните, что в нашем распоряжении минуты, - сказал Борман и скрылся в бункере. Кроне обратился к Швереру: - Господин Борман просит вас немедленно собрать все самое важное из документов русского отдела; все то, что представляет ценность на будущее. - Ценность на будущее? - не без удивления спросил Шверер. - Да, на тот случай, если бы нам пришлось возобновить операции против русских. Нам или кому-нибудь другому... Шверер начинал понимать. Надежда на то, что даже нынешний разгром Германии не означает окончательного крушения планов войны с Россией, надежда на то, что его труды могут еще оказаться не потраченными напрасно и рано или поздно, руками немцев или американцев, но военная машина будет снова пущена в ход против ненавистной Швереру России, вспыхнула в нем при виде уверенного в себе, спокойного Кроне. - Ваше дело покончить со сборами. В вашем распоряжении полчаса, - сказал эсесовец. - Это немыслимо! - Через полчаса я приду за вами, - строго повторил Кроне. И действительно, ровно через тридцать минут он был у Шверера. За его спиною стояло несколько здоровенных солдат СС с мешками. Мешки набили бумагами и картами и, предводительствуемые Кроне, двинулись подземными ходами. Когда они проходили мимо главного убежища, Кроне велел остановиться и подождать его. Он исчез за поворотом, ведущим в бункер, где раньше жил Гитлер. Через несколько минут он вернулся с Борманом. Пройдя несколько шагов, Шверер почувствовал, что ему нечем дышать. Смешанный смрад горячего бензина и паленого мяса душил его. Пелена черного дыма тянулась под сводом подземного хода. Повернув за угол, Шверер попятился: несколько эсесовцев в противогазах, плеская из жестянок бензином, пытались сжечь труп Геббельса. Шверер узнал его по валяющейся тут же знаменитой туфле с высоким каблуком, похожей на дамскую. Стараясь совладать с собою, Шверер ухватился за стенку. Но его сознание все же отметило спокойствие Бормана, приостановившегося над трупом Геббельса, на котором огонь уже успел уничтожить одежду. - Время! - сердито напомнил Кроне, и Борман пошел дальше. Шверер с трудом плелся следом. Скоро Шверер увидел над собою клочок неба. Он уже две недели не выходил из-под земли, и первые глотки пропитанного зловонием разложения и угаром пожарищ воздуха не принесли ему облегчения. Кровь стучала у него в висках, он пошатывался. Кроне пришлось ухватить его за локоть и толкнуть вперед, к ступеням, ведущим на поверхность земли. Спотыкаясь о камни развалин, перелезая через обвалы, местами ползя на животе, они с лихорадочной поспешностью пробирались по останкам Берлина. Пожары освещали им путь. Шверер плохо ориентировался. Только выйдя на прямую, как стрела, магистраль Ост-Вест, он понял, где находится. Но приходилось то и дело менять направление, ложиться, чтобы спастись от осколков непрерывно рвавшихся снарядов, вставать и, пробежав несколько шагов, снова ложиться и снова бежать. Шверера душило сердце, ставшее огромным, подступавшее к самому горлу; в глазах его метались огненные круги, такие же яркие, как разрывы снарядов, как зарево пожаров. Близкий удар снаряда заставил Шверера распластаться на земле. В свете взрыва Шверер ясно различил силуэт Бормана и увидел, как заместитель Гитлера выкинул вперед руки, сделал несколько путающихся неверных шагов и упал ничком. Кроне бросил свой мешок, побежал к Борману и перевернул ею лицом вверх, но сквозь слезы, вызванные гарью пожарищ, Шверер увидел, что у Бормана нет лица... Дальнейшее смешалось в какой-то кошмар, где Шверер не мог установить последовательности событий. Он только помнил, что его втиснули в самолет вместе с мешками. При этом он больно ударился головой обо что-то острое и, вероятно, потерял сознание. Он не помнил, что было в пути, откуда взялись американские солдаты, окружившие его при посадке самолета. Американский офицер под руку подвел его к "виллису"... Ну, а потом... Потом все пошло как по маслу: первый разговор с американским генералом, приказ разобрать документы русского отдела и сдать их американцам. Потом предложение отдохнуть и заниматься чем угодно в ожидании, пока его позовут... Швереру тогда очень хотелось поговорить с группенфюрером Кроне, посоветоваться с ним. Но никто в американском штабе не знал Кроне. При этом имени американцы недоуменно пожимали плечами. - Скажите, - много позже спросил Шверер у приставленного к нему американца, - произошло ли в конце концов столкновение между американцами и русскими, когда они встретились? - Столкновение? Какое столкновение? - Сражение, которое должно было сделать германо-советскую войну американо-советской. Американец хлопнул себя по коленкам. - О каком столкновении могла итти речь?! Чтобы русские смяли и нас так же, как вас? Чтобы они утопили нас в Эльбе и вторглись во Францию? Едва ли это входило в планы Айка. Нет, мистер Шверер, тогда такое столкновение не входило в наши расчеты. - А теперь? - Теперь мы тоже едва ли смогли бы поднять наших солдат на войну с русскими. Сначала должен полностью смениться личный состав нашей армии. На это нужно время. И он должен увеличиться, по крайней мере, в пять раз. На это тоже нужно время. - А тогда? - Тогда, может быть, что-нибудь и выйдет, если вы не окажетесь такими же идиотами, как теперь. Не думаю, чтобы наши вторично совершили ошибку, сделав ставку на вооруженную Германию, как на единственный заслон против русских коммунистов. История показала, что такой заслон ничего не стоит. Наши сильно просчитались, положившись на вашего Гитлера. Он и его шайка оказались просто жуликами, выманившими у нас много долларов и пустившими их на ветер. - На ветер? - Шверер покачал головой. - Нет, ваши деньги и кровь немцев не пропали даром. Это был прекрасный урок на будущее, отличная репетиция перед спектаклем, который мы еще раз поставим со всей основательностью. - Довольно дорогая репетиция, мистер Шверер, - усмехнулся американец. - Еще одна такая - и мы окажемся банкротами. Нам нечем будет заплатить за солдат, которых вы нам поставите. - Это будет очень печально. Очень, очень печально, - грустно проговорил Шверер. Американец бесцеремонно похлопал Шверера по спине. - Ну, не унывайте, старина, все образуется. Хотя, надо сознаться, на этот раз русские здорово обогнали нас из-за вашей глупости. Пустить им кровь вы пустили, но зато они начисто нокаутировали вас. Это чертовски неудачно. Что-то в этом матче не было предусмотрено. - Да, - уронив на руки голову, проговорил Шверер. - Гитлера нет, нет Бормана, Геббельса... - Э, это не такая уж беда. Когда дураки оказываются дураками, им туда и дорога, куда они все отправились. Теперь мы более бережно будем подбирать парней для черной работы. С более крепкими кулаками и не с таким мусором в головах, каким были набиты черепа этих господ. Это нам тоже хороший урок: не делать ставку на дураков... У вас, папаша, еще есть шанс выйти в люди. Шверер поднял на него слезящиеся глаза. - А вы не думаете, молодой человек, что русские могут потребовать моей выдачи, а? - спросил он дрожащим голосом. - Вы нам нужны - и баста! У нас вы в безопасности. Если понадобится, мы предъявим русским даже ваш труп, извлеченный из-под обломков самолета. Шверер в ужасе закрыл глаза. Ему ясно представился его собственный изуродованный труп. Развязность американца начинала ему досаждать. - Ваш чин? - с неожиданной резкостью спросил он. - Капитан. - Так потрудитесь встать! - приказал Шверер. - Наверно, и у вас в армии капитанам не разрешается быть такими нахалами в присутствии генералов. На лице американца отразилось крайнее удивление, и он неохотно, но все же поднялся из-за стола... Благодарение богу, все это было теперь только воспоминанием. Шверер избежал веревки палача, его миновала и участь многих генералов, попавших в руки русских. Он мог свободно вернуться в западную зону Берлина, чтобы трудиться над снова положенным на стол "Маршем на восток". Правда, всю работу приходилось пересмотреть с начала до конца, все пересчитать, передумать, но идея оставалась идеей: Россия должна быть сокрушена. И сокрушить ее предстояло не кому-нибудь, а им, немецким генералам, прошедшим школу 1914-1918 годов и познавшим позор разгрома 1945 года. Больше это не должно повториться. Не должно и не может быть третьего поражения... Но как?.. Как?.. Как избежать расплаты за просчеты американо-немецких политиков в войне 1939-1945 годов? Чтобы в этом разобраться, стоит посидеть над рукописью "Марша". Стараясь отогнать отвратительное видение толстой белой веревки, свисающей с шеи Кейтеля, Шверер склонился над письменным столом... 3 - Выпьем по "Устрице пустыни", господа! - предложил Роу. Грили молча кивнул. Штризе с готовностью улыбнулся, хотя ему вовсе не нравилась эта "Устрица". Став помощником Монтегю Грили, он старался теперь во всем подражать англичанам, в особенности этим двум, с которыми ему приходилось чаще всего иметь дело. Штризе подавляла надменная независимость, с которою держался Роу, хотя тот был всего лишь журналистом. Ему нравилось, как пахло в кабинете сэра Монтегю, председателя окружной комиссии по денацификации. Чтобы добиться такого же запаха у себя, Штризе стал курить трубку и велел ежедневно менять на столе цветы. Нужно было проявлять большую гибкость, чтобы, едва успев сменить мундир гитлеровского руководителя военной промышленности округа на штатский костюм помощника председателя комиссии по денацификации, не вызвать кривой усмешки. Пауль Штризе не вызвал улыбок; англичане и американцы знали, что делали, а рядовые немцы в западной половине Германии еще не научились заново улыбаться. Они хмуро приглядывались к происходящему, стараясь понять: что же, в сущности, нового принесли в Западную Германию союзники-победители, кроме того, что старые хозяева предприятий стали называться иначе?.. Штризе, не поморщившись, выцедил "Устрицу", крепкий коктейль, приготовленный Роу, и еще раз услужливо улыбнулся. - Я нашел человека, которого вы могли бы послать в русскую зону, - сказал он. - Журналист? - спросил Роу. Штризе замялся: - Не совсем... - Сумеет дать отчет о том, что меня интересует? - Безусловно. - Как зовут? - Эрнст фон Шверер. - Шверер? - переспросил Роу, словно это имя было ему знакомо. - Брат того инженера на русской стороне, - пояснил Штризе, - сын генерала фон Шверера. - Вот как! - оживился было сэр Монтегю, но под сердитым взглядом Роу умолк. - Пришлите его ко мне, - сказал Роу и холодно кивнул головой. Штризе знал: после этого кивка ему остается одно - откланяться. Он улыбнулся еще любезнее и, стараясь двигаться как можно свободнее, вышел. - Хоть на этот раз не будьте тюленем, Монти, - сказал Роу, обращаясь к Грили. - Раздобудьте у Винера список документов, которые нужно взять на той стороне. - Зачем? - меланхолически спросил Грили. - Этот Шверер должен нам доставить своего брата-инженера живьем. - А если нет? - Можно подумать, что привезти из советской зоны родного брата нивесть какая трудная задача! К тому же у этих парней из бывших эсесовцев именно та хватка, какая нам нужна. Роу занялся взбалтыванием коктейля. Он делал это сосредоточенно и как бы между делом спросил: - Так и условимся: вы берете командование на себя. Грили замахал руками: - Вы же отлично знаете, Уинн, я к этому совершенно не способен. - Только стричь купоны?.. - Что вы сердитесь, Уинн? Хорошо, я постараюсь получить список документов. Но вы же знаете, как трудно иметь дело с теми, кого зацапали янки. А Винера они проглотили с костями. Роу с досадой ударил кулаком по ручке кресла. - И так всегда, когда дело идет о чем-нибудь мало-мальски важном или выгодном! Скоро они будут таскать наши собственные секреты без всякого стеснения! - Да, там, где речь идет обо всяких этих реактивных игрушках, мы, британцы, непозволительно легкомысленны. Роу нахмурился, вылавливая из стаканчика ломтик лимона. - Да, мы несколько запоздали, - пробормотал он. - Двести тысяч патентов - на том берегу океана!.. - Совершенное безобразие! - согласился Грили. - Не было бы большого греха, если бы нам удалось стащить у янки из-под носа хотя бы то, что осталось на советской стороне в голове или в письменном столе Эгона Шверера. - Это совершенно необходимо, Уинн! - Грили прижал руку к груди, желая сделать свои слова более убедительными. - Поймите, без того, что осталось у Эгона Шверера, Винер не сможет справиться со своею частью задачи, что бы ни сулили ему янки! - Знаю. - Я еще до войны предлагал Винеру пятьдесят тысяч фунтов за его лавочку, - плаксиво сказал Грили. - И это я знаю. - Но янки меня просто возмущают! Теперь они искренно убеждены, что "Европа" должна поставить Айку Эйзенхауэру гигантский памятник из нержавеющей стали... - Еще бы! Не столько за то, что он воевал с немцами, сколько за то, что русские не оказались на Рейне!.. Да, ради этого ему пришлось поторопиться. - Роу закурил. Его голос доносился как из-за дымовой завесы. - А представляете себе историю, если бы освободителями Франции тоже оказались русские? При этих словах Роу Монти тоже принялся раскуривать трубку. - Вы всегда каркали, а посмотрите: мы пришли к финишу. Да еще как! - помолчав, сказал он. - Да, но не в роли седока... - Но и не лошади же. - Если клячу нельзя назвать лошадью... - Роу пожал плечами. - Мы кляча, на которой скакали янки! Притом захлестанная до полусмерти. Нам предоставляют бить в бубен по поводу того, что мы преодолели барьеры, не сломав себе хребет. Это пляска на собственных похоронах! - сердито крикнул Роу, несколькими взмахами руки разогнав дым. Если хотите знать, Монти, я не могу понять, как случилось, что, имея таких чиновников, как вы, таких министров, как ваш братец Бен... - Ну, ну, Уинн! - Повторяю: как могло произойти, что, имея во главе управления такое сборище ограниченных интриганов, Англия триста лет ходила в великих державах?.. Хотите знать мое мнение. Монти? - Не очень... - А я все-таки скажу!.. Все три последних века своей истории Англия держалась на нас. Ее становым хребтом была секретная служба, Монти. Моя служба! Мы... Такие, как я. Роу продолжал развязно болтать, и у Монтегю был такой вид, будто эта болтовня его чрезвычайно занимает. В действительности почти все, что говорил Роу, пролетало мимо ушей слушателя, занятого своими собственными мыслями. Монтегю не принадлежал к числу людей, любящих философствовать на отвлеченные темы, но его простоватая, иногда даже немножко смешная внешность скрывала натуру далеко не простую. Основным свойством этой натуры был тот особенный, ни с чем не сравнимый вид хитрости, который вырабатывается у англичан "высшего" круга всем воспитанием, всем лицемерным укладом их жизни. Но если у одного из них эта хитрость, как бы выветриваясь с возрастом, приобретает черты простой изворотливости и не выходит за пределы житейского практицизма, то у других вырастает именно в ветвистое дерево тончайшей лживости и коварства, прикрытых оболочкой "британской прямоты и грубоватости". Носители такой "британской прямоты" не останавливаются перед преступлением, если его можно совершить по ту сторону занавеса, именуемого этикетом. Этому виду тончайшего лицемерия и полной аморальности британская политика обязана многими из своих "блистательнейших" достижений. Этот же вид фарисейской лживости служит и основою личных отношений между британцами того общественного слоя, к которому принадлежал мистер Монтегю Грили. В этом смысле не было никакой или почти никакой разницы между Грили и Роу. Но в то время как Роу готов был выложить перед Монтегю многое именно потому, что презирал его, считая глупцом и тюленем, сам Монти, столь же искренно презирая Роу, не находил нужным выкладывать ему ничего или почти ничего, что могло бы поколебать его собственную репутацию простака. Слушая сейчас хвастливые выкрики пьяного Роу, Монти думал о том, что имеет перед ним существенное преимущество: основательную осведомленность в его делах. Вторым преимуществом Монти было, очевидно, то, что Роу не знал и по самому своему положению не мог знать об этой осведомленности Монти. Да, такова была разница, определяемая их общественным положением. Быть членами одного общества вовсе еще не значило иметь в нем одинаковый вес. Вот Роу кичится тем, что является верным солдатом секретной службы Британии. Слов нет: тонкая служба, важная служба! И ей, конечно, нужны такие, как Роу. И даже хорошо, что такие, как Роу, воображают себя носителями самых сокровенных тайн самой тайной из служб Англии. Это делает их уверенными в себе. А секретный агент британской службы всегда должен быть уверен в себе. Но... - при этом новом предположении Монтегю мысленно усмехнулся, хотя черты его большого красивого лица продолжали сохранять неподвижность - но что сказал бы Роу, если бы узнал, что он, тюлень и простак Монти, был лично знаком с неким сэром Икс?.. Да, да, с тем самым Иксом, чье имя знают всего несколько англичан; с Иксом, о котором принято лишь почтительно говорить: "лицо, ограждающее интересы империи". Ибо так было, есть и всегда будет: больше, чем армия, и даже больше, чем флот, в охране государства значит секретная служба... Уж, наверное, Роу, при всей его хвастливости, не мог бы рассказать, что созданием и укреплением этой службы занимались такие столпы империи, как лорд Кромер, "укротитель Египта", когда он был еще скромным лейтенантом Берингом, или будущие фельдмаршалы сэр Уильям Робертсон и сэр Джордж Мильн, или, скажем, сэр Невиль Хожер, совмещавший высокое положение главы обороны всей империи со званием тестя Уинстона Черчилля!.. Кстати говоря, и сам толстый зятек сэра Невиля мог бы кое-что рассказать о деятельности на ниве Интеллидженс сервис... Интересно, стал ли бы кто-нибудь из этих лиц слушать пьяную болтовню какого-то капитана Роу, для которого его "шеф" - вершина; тот самый "шеф", который для сэра Икс всего лишь один из помощников!.. Послушать Роу, так выходит, что его служба - основа мира, какая-то самодовлеющая сила, главенствующая над всем, повелевающая от себя и ради себя. А что, если вот так, напрямик, сказать сейчас этому разболтавшемуся пьянчужке, что он былинка, ничтожнейший муравей в армии, призванной таскать каштаны не только не для себя и не для своих "шефов"... Тут брови Грили нахмурились: если говорить откровенно, секретная служба существует и не для таких, как он, Монтегю, даже не для таких, как Бен, - она служит неизмеримо более могущественным повелителям империи и ее некоронованным королям-лордам стали и угля, нефти и хлопка... Роу уронил рюмку. Звук разбитого стекла нарушил течение мыслей Монти, и он поймал последнюю фразу пьяницы: - Хотел бы я знать, чего стоили бы все вы без нас - простаков, работающих на вас, как прилежные муравьи! Монти поспешно расправил брови, и лицо его снова не выражало ничего, кроме недоуменного простодушия. Он расхохотался. - Умоляю, Уинни, не прикидывайтесь травоядным и... таким героем! - И Монтегю засмеялся. Несколько мгновений Роу озадаченно смотрел на него, потом обиженно произнес: - Ладно, смейтесь, это не спасет ни вас, Монти, ни Англию. Лавочка безусловно обанкротится, и притом довольно скоро... Роу нетвердыми шагами подошел к столу, чтобы налить себе новую рюмку. - Вам нужно бросить пить, Уинни. - И тут же повеситься? Нет, слуга покорный. Я должен дожить свой срок. Настает довольно ответственный период в существовании нашего острова. Это понимает даже ваш брат Бен, несмотря на всю его глупость. - Но, но, полегче, Уинн! - со смехом воскликнул Грили. - Вы забыли: Бен снова в правительственном большинстве. - В прежние времена была бы неплохая пожива для оппозиционной прессы: лорд Крейфильд - лейборист... И небеса не рухнули, и Англия стоит на месте! - Консерваторы не проронили ни слова, - серьезно заявил Грили. - А вы не думаете, что они платят Бену суточные за все время, что он продержится в лейбористах? - Роу потряс над головой номером "Таймса" и громко прочел: - "У нас, как вы, американцы, это слыхали, социалистическое правительство. А я, как вы, возможно, тоже слыхали, лидер консервативной оппозиции. Но я вам могу сказать, что нет другой страны в Европе, которая представляла бы собою более твердый и прочный фронт против советского и коммунистического вторжения, чем Англия". - Он отмахнулся от попытки Грили вставить слово. - Идите к чорту, Монти, дайте мне дочитать. Вы обязаны это дослушать: толстяк пока больше не премьер, но Черчилль остается Черчиллем, и всякому из нас есть чему поучиться у старого сторожевого бульдога Британии. Итак: "Мои многочисленные разногласия с правительством не затрагивают области внешней политики, которая под руководством министра иностранных дел Бевина сохранила стабильность и преемственность". - Какую стабильность? - Конечно, антисоветскую! А преемственность? Черчиллевскую, консервативную... - Но я не верю в "русскую опасность"! - воскликнул, наконец, Грили. - Я тоже не верю, - рассмеялся Роу. - Но я вам должен сказать: наступило время для всех нас пустить в ход такой ворох вранья, какой нам никогда еще не был нужен!.. Нам нужен небоскреб лжи, чтобы противопоставить что-нибудь тем чертовски простым и понятным вещам, о которых говорят русские. - Англичане не станут их слушать. - К сожалению, никогда еще миллионам людей не было так понятно то, о чем русские говорят теперь с трибун всех конференций. А недостатка в конференциях, как видите, нет! - К большому нашему сожалению. А этот... как его... "железный занавес"? Разве плохо придумано?! - с восхищением воскликнул Монти. - Сработано, знаете ли, по рецепту нашего покойного друга Геббельса. - Ну уж... - обиженно пробормотал Монти. - Да, да: "чем крупнее ложь, тем легче ей верят". - Вы думаете, что на самом деле... - Никакого занавеса не было и не может быть! Это же не в интересах Советов. Но зато это в наших интересах. Именно поэтому такой занавес должен быть повешен. - Но тогда он должен висеть совсем не на польской границе. - Мы воздвигли бы его там, если бы не существовало советской зоны оккупации Германии. - А в нынешних обстоятельствах? - Между восточной и западной зонами Германии, Монти, - вот его место! - Потерять половину Европы? - Лучше половину, чем всю... Я, кажется, немного пьян! Да, да, я знаю: я пьян. Поэтому я говорю с вами так откровенно. В трезвом виде я не способен говорить правду. В особенности таким олухам, как вы. Впрочем, вероятно, и сейчас я говорю все это напрасно. Вы ничего не способны понять. - Я кое-что понял, - пробурчал Монтегю. - Именно кое-что. Ах вы, старая обезьяна! Кое-что! Это мне нравится!.. В этом наша беда, Монти: там, где должны бы сидеть умные люди вроде меня, торчат типы, подобные вам, которые понимают "кое-что". - Послушайте, Уинн! У меня тоже есть терпение. - Все держится на субъектах, умеющих делать вид, будто они понимают "кое-что"... - Шли бы вы спать, Уинн! - сердито проговорил Грили. - Мне надоело ваше малодушие. Роу поднялся и, стоя на не очень твердых ногах, насмешливо поклонился. - Слушаюсь, милорд. Сейчас я стану оптимистом. - С этими словами Роу упал обратно в кресло и всплеснул руками: - Боже правый! Вот кого нехватает для полной коллекции нашим социалистам, - вас. - Но, но, полегче, старина! Роу выбил пепел из трубки в стакан Грили. - Прошли времена, когда Англия могла похлопывать по плечу любую державу мира. Роу налил себе виски и, не смешивая ее ни с чем, медленно отпил глоток. Поставив стакан и тупо глядя на желтую колеблющуюся поверхность спирта, он стал чиркать спички о коробок, но от его неловких движений они ломались одна за другой. Он озлобленно отбросил коробок, поднял стакан и, словно читая в нем, раздельно произнес: - "Правь, Британия" пора выкинуть в мусорный ящик. К чорту адмиралов! Они годятся только для кинематографа. Судьба Англии зависит теперь не от дредноутов, а от шпионов, Монти. На морях нам остались одни воспоминания. Удержать бы кое-что на суше. Но боюсь, и тут нас ждут сюрпризы от проклятых янки. - Вы совсем уже нас хороните... - А то, что происходит в Бирме, в Индии, во всех наших доминионах? А то, что завтра начнется в Турции, Персии, Афганистане - везде, где мы чувствовали себя как дома, - не их работа? - Их интересы там, - Грили неопределенно махнул куда-то в угол комнаты, - в западном полушарии. - Снимите шоры, Монти! - Глупости, Уинн! Теперь уж я скажу вам: вы больны манией преследования. - Оставим эту тему. Так же, как будем считать решенным между нами вопрос: если я вожусь с вашими делами, то вовсе не потому, что вижу какую-то перспективу, а лишь для того, чтобы урвать свое на черный день. На тот неизбежный день, когда вся наша лавочка начнет разваливаться, как гнилой сарай. - Хорошо, вернемся к делу, - сказал Грилли. - Может быть, плюнуть на эти реактивки и заняться чем-то более рентабельным на ближайшее будущее? Американцы украли у немцев достаточное количество патентов, - почему бы и нам не попробовать взять свое? - Все, что стоило труда, они уже вывезли. К тому же могу вас уверить, в будущем не будет ничего более рентабельного, чем военное производство. В этом нам порукой нюх янки. - Они только кричат о войне. - Даже если им не удастся затеять большую драку номер три, о которой они мечтают, военные акции все равно будут выше всех остальных. - Если бы знать: надолго ли? - Пока нынешние лидеры сидят в своих креслах... Нам нужно попробовать надуть кое-кого так же, как янки надули нас. - Для этого вам нужны вопросы Винера? - Да, хотя нельзя строить на этот счет больших иллюзий. Инженер Шверер может оказаться неприступным. - Если нельзя будет взять хитростью или силой, мы ему просто заплатим. - Так-то так, но есть такой сорт людей, самый неприятный, - на попытку купить их они отвечают ударом по физиономии. - Не встречал таких дураков! - А они, говорят, стали попадаться среди жителей советской зоны. Влияние русских... Но все равно мы должны тут опередить янки. Грили картинно поднял глаза к потолку. - Дай-то бог! 4 Анни медленно, одним пальцем выстукивала на машинке под диктовку фрау Шверер. Хотя к экономии не было решительно никаких поводов, Шверер день ото дня становился все скупее. Из денег, полученных от американского командования в Германии на продолжение работы над "Маршем на восток", он не дал Эмме ни пфеннига. Он даже не считал нужным пригласить секретаря или стенографа и обходился услугами Анни. Не так-то просто было ей, сначала превратившись из горничной в секретаря, теперь еще исполнять обязанность машинистки. Непривычные пальцы Анни долго выбирали клавиши и часто ударяли не по тем буквам. Страница получалась грязная, генерал ворчал и швырял ее обратно сквозь щель в двери. От страха Анни писала еще хуже и еще медленнее. Но вот она и вовсе остановилась, пока фрау Шверер молчала, силясь прочесть неразборчивые строки на листке, который держала, повернув к свету. - Ах, какой почерк! - сказала она, наконец, тоном полного отчаяния. - Что же делать? - Спросите у него, - сказала Анни. - О-о! - лицо фрау Шверер отразило страх, и она несколько раз отрицательно качнула головой. Анни молча взяла у нее листок и, подойдя к плотно затворенной двери кабинета, постучала. Ей ответило молчание. Она постучала еще раз и прислушалась. Теперь за дверью послышались торопливые шаркающие шаги. Дверь чуть приотворилась. Анни просунула в щелку листок. - Мы не можем разобрать... Несколько мгновений царило молчание, за которым последовало недовольное фырканье, и раздраженный старческий голос скороговоркою прочел: - "Нет ничего удивительного в том, что после такого поражения у нас появляется разочарование. Нам начинают твердить о необходимости изгнать из человека зверя и сделать его тем, кем ему якобы предназначено быть, - мирным тружеником. Но мы не позволим этому жалкому малодушию свить гнездо в умах немцев... На это я надеюсь, и эта надежда помогает мне держать в руках перо..." Генерал высунул голову из кабинета и сердито спросил: - Эмма, где мой атофан? Фрау Шверер бросила взгляд на неуклюжую бляху круглых стенных часов. - О, правда, пора итти за лекарством, Конрад! - сказала она. Анни поймала брошенный в щелку листок и вернулась к машинке. - Ты допишешь, когда принесешь лекарство, - сказала фрау Шверер. - Он и так сердится, что я долго пишу. Фрау Шверер в испуге приложила палец к губам и оглянулась на дверь. - Тсс! - Подумав, она сказала: - Хорошо, я схожу сама, а ты тут пиши. Старуха на цыпочках приблизилась к двери кабинета и прислушалась. Потом так же тихонько подошла к противоположной двери, которую перед нею отворила Анни. За порогом открылся провал разрушенной бомбой части дома. Над провалом висели дощатые мостки с перильцами, кончавшиеся лестничкой. Стуча каблуками по доскам, фрау Шверер вышла на улицу. Ни гудки автомобилей, ни шорох шин не нарушали тишины мертвого квартала. Только редкий стук эрзацтуфель слышался между развалинами. Фрау Шверер успела пройти не больше десятка шагов, когда увидела появившегося из-за угла Эгона. - Ты идешь к нему? - озабоченно спросила она, поцеловав сына в склоненную голову. - Да, я должен с ним поговорить, хотя в прошлый раз мы поссорились. Фрау Шверер вздохнула: - Ты забываешь: он твой отец!.. - Уговорите его бросить то дело, которым он занимается вопреки здравому смыслу. - Твой отец может заниматься чем хочет! - Я этого не думаю, мама... - Ах, какое кому дело! - Вы, мама, не понимаете того, что происходит. - Вы все воображаете, будто я такая уж глупая! А я все отлично понимаю. Мы с Анни переписываем его труд, и как только... - Посоветуйте ему выбросить все это в печку, прийти к нам, в советскую зону, и публично, прямо сказать: "Я такой-то, я всю жизнь совершал злые, вредные глупости; помогите мне хоть раз сделать что-нибудь умное и доброе". - Эгон! - Третьего выхода нет. - Он говорит, что пройдет еще немного времени, и все вернется к прежнему. - Глупости! - Нет, не глупости. Он лучше знает. Он говорит: еще совсем немного времени, и американцы все приведут в порядок. Тогда у нас снова будет все: и дом, и деньги, и положение, не худшее, чем прежде. - Мама! - в ужасе воскликнул Эгон. - Подумайте, что вы говорите: служить американцам! - Он лучше знает. - Неужели он не понял ничего из всего, что я старался так ясно объяснить ему? - Если ты с ним говорил об этом, то тебе действительно лучше не ходить к нам... К тому же он сердится на тебя за то, что ты занимаешься пустяками. - То, что я сейчас делаю, мне во много раз милее всех построенных мною самолетов. Эгон снял шляпу и наклонился к руке матери. - Принеси нам чего-нибудь съестного, - сказала фрау Шверер и снова осторожно прикоснулась губами к его волосам. - У нас совсем неважно с продуктами из-за этого глупого американского "воздушного моста". - Ага! - Эгон усмехнулся. - Значит, не все, что делают ваши любимые американцы, так уж хорошо! - Ах, не говори! Сидеть без угля и без масла - не вижу в этом ничего хорошего. И все, говорят, из-за ослиного упрямства этих американцев. - Это не просто упрямство, мама. Это целый заговор против нас, против немцев и вообще против всех, кто не хочет возвращения фашизма. - Ты опять за свое, - недовольно проговорила Эмма. - Мне пора... Приходи ко мне... Нет, нет, к отцу не нужно, не ходи, ты его раздражаешь. - С этими словами она поцеловала его в лоб. - Прощай. Эгон, не оглядываясь, свернул за руины на углу. Расставшись с матерью, он почти тотчас забыл о ней и стал думать о своем. Он шел долго и неторопливо. Его заботили затруднения, встретившиеся именно теперь, когда дело дошло до практического осуществления проекта его счетной машины. Советский комендант дал разрешение на постройку, но негде было взять средств для покупки материалов. Может быть, следует пойти к Вирту? У Вирта, как у заведующего отделом транспорта в магистрате, наверное, есть ненужный металл, который он сможет дать. Эгон давно убедился в том, что Рупрехт Вирт - достойный преемник своего учителя Франца Лемке. Кому, как не Вирту, Эгон был обязан тем, что ему удалось вернуться на родину из Швеции, куда он был вынужден перекочевать из Норвегии, когда ее захватили гитлеровцы. А вон ведь многие эмигранты до сих пор сидят на чужбине. Да, да, Эгон уверен: Вирт поможет ему и теперь в деле со счетной машиной! Через полчаса Эгон поднялся на третий этаж дома, где помещался магистрат. - Дорогой доктор, где вы пропадали? - встретил его Рупрехт Вирт, коренастый, небольшого роста молодой человек с открытым лицом и зачесанными назад русыми волосами. - Я, наконец, закончил свой аппарат, - сказал Эгон. - Значит, можно освободить какую-то долю человеческого мозга от необходимости делать расчеты? - Представьте себе, я добился возможности интегрировать. - Это здорово! - Я никогда не чувствовал такого удовлетворения! Ведь моей счетной машиной никто не может завоевать мир. - Кто знает... - неопределенно проговорил Вирт. - Судя по тому, что американцы украли в Германии и все патенты мирного характера, следует думать, что и последними можно воевать. Притом воевать самым активным образом. - Мир помешался на войнах... Я не вижу этому конца... - пробормотал Эгон. - К счастью, тому миру, о котором вы говорите, противостоит другой мир - мир социализма, мир творческого труда!.. - Англичане и американцы первыми забыли, во имя чего и как велась эта война. Вирт, вспомнив что-то, ударил себя по лбу: - Я все хочу вас спросить: в число тех военных патентов, что вывезли американцы, попали все ваши изобретения? - Не все, но многие. - А то, что не попало в их руки? - Это немного... - Но существенно? - Без этого мой бывший хозяин доктор Винер, которого хорошо знавал наш Лемке, не сможет довести до конца свое последнее грязное дело - передачу американцам новой модели "фау". - Сейчас речь не о нем: те из ваших ужасных усовершенствований... - Не напоминайте мне о них! - с отвращением проговорил Эгон. - ...которые не попали к американцам, в надежном месте? - Как нельзя больше! - Эгон грустно покачал головой. - Бумаги давно в печке. - Значит, для того чтобы ими овладеть, нужно, чтобы вы сызнова записали все это? - Этого не заставит меня сделать сам господь-бог! - Меня больше бога интересует Винер. Если бы он вдруг появился... - Здесь?.. - Он или какой-нибудь его эмиссар... - Я бы послал к чорту любого из них. Поговорим лучше о моей счетной машине. - Я знаю, вам нехватает материалов. Сейчас мы с вами кое-куда пойдем... На улице Эгон с трудом поспевал за Руппом, который шагал быстро, уверенно и твердо. 5 - Курите, - приветливо сказал Кроне, подвигая собеседнику ящик с сигарами. Эрнст Шверер, худой человек, с нестарым, но сильно помятым лицом и с обильною сединой в волосах, принялся медленно, словно нехотя, приготовлять сигару. Взгляд Кроне цепко ощупывал его лицо, всю фигуру, даже пальцы, вертевшие сигару. Пальцы Эрнста заметно вздрагивали, и веко левого глаза сводил легкий тик. - Перестаньте нервничать, Шверер, - тем же тоном спокойной приветливости проговорил Кроне. - Не случилось ничего непоправимого. Из-за того, что ваш брат отказался ехать сюда, Германия не станет ни слабее, ни сильнее, ни богаче, ни беднее. - Но, господин группенфюрер, его приезд имеет очень большое значение! - Чем дольше я к вам приглядываюсь, тем больше вы напоминаете мне вашего брата. - Между мной и Эгоном нет ничего общего, - заносчиво проговорил Эрнст Шверер. - Я имею в виду вашего убитого на Восточном фронте брата Отто. У вас та же исполнительная ограниченность и неспособность смотреть на вещи более широко, чем сказано в приказе. - Я хорошо понимаю политический смысл похищения Эгона. - Как раз этого-то от вас и не требуется. Было бы гораздо лучше, если бы вместо "политических" размышлений вы дали себе труд подумать: "Осуществить план - выведать у Эгона его тайну - Штризе не удалось. Как мне его увезти?" На этот раз тон насмешливого превосходства прозвучал в ответе Эрнста: - Советская зона не Америка, киднапинг там не в моде... Кроне поднялся из-за стола и подошел к растворенному окну. - Уверены ли вы, что никаких записей у Эгона нет? - спросил он Эрнста. - Он сам сказал мне. - Допустим, что он не соврал и все, что есть ценного, заключено теперь в его голове. - Это безусловно так! - Значит, нам нужна его голова! Разумеется, не в отдельной упаковке... Нужно найти способ доставить его сюда, хотя бы на короткое время, для разговора с американцами. Эрнст Шверер усмехнулся: - Мы могли бы и сами... - Это будет их делом: выжать из него то, что им нужно. - Я... предпочел бы точно знать, что они от него выудят. - Нас с вами это не касается. Кроне прошелся по комнате. - Итак, - сказал он, оборачиваясь к Эрнсту, - завтра мы вместе с вами отправляемся в советскую зону и на месте посмотрим, что можно сделать... Доктор Шверер ведь женат? - Да. - У него, кажется, есть дети? - Дочка, восемь лет. - Вы прибавили ей год, - поправил Кроне. - Значит, завтра утром. И вот что: позаботьтесь о том, чтобы захватить с собой немного продуктов. Чего-нибудь такого, что любят ваши родители. Ведь вы еще состоите в любимцах мамаши? - Я вас не совсем понимаю, господин группенфюрер... - озадаченно пробормотал Эрнст. - Это и не обязательно... Вам нужны деньги? Можете не отвечать: вы достаточно плохо владеете лицом. - Кроне вынул бумажник и отсчитал несколько бумажек. - Вас, конечно, больше устраивают доллары, нежели оккупационные марки?.. Прошу! Когда Эрнст был уже у двери, Кроне рассмеялся и спросил: - А почему вы не спросили меня: что общего между нашей операцией и вкусами ваших стариков? - Вы же сами сказали, что это меня не касается. - Думали поразить меня выдержкой? Нет, милый мой, это не выдержка, а безразличие. - Извините, господин группенфюрер. - Я хочу сказать, что к заданию американцев вы должны относиться так же, как отнеслись бы к нашим. Так слушайте, план прост: вы должны убедить свою матушку пригласить внучку на денек к себе. Погостить и поесть случайно раздобытых лакомств. Пока девочка будет у бабушки, - одна или с матерью, это не имеет значения, - за нею может прийти сам доктор Шверер. Понятно? - Почти... - Но даже на этой стороне нужно избегать шума. - А если брат не отпустит дочь на эту сторону, к старикам? - Тогда я достану ее сам. Так или иначе, ее нужно взять. Легче похитить ребенка, чем возиться с увозом вашего брата. - Конечно, - согласился Эрнст и уже смело взял из ящика Кроне две сигары и сунул себе в карман. - Это, конечно, легче... После ухода Эрнста Кроне опустил шторы и зажег свет. Окна уютно светились сквозь живую изгородь, окружающую небольшой домик. Прохожие не без зависти поглядывали на этот уголок, подобный островку, уцелевшему в море невзгод, захлестнувших Западную Германию. Многие знали, что под видом безобидного бюргера здесь нашел себе приют какой-то субъект, занимавший в гитлеровские времена видное положение и даже имевший звание группенфюрера СС, и многие были уверены, что если бы дело происходило на советской стороне, то этому субъекту пришлось бы солоно. Но заявления в комиссию по денацификации, возглавляемую сэром Монтегю Грили, ни к чему не приводили, разве только к неприятностям для заявителей. Поэтому заявления скоро прекратились, и Кроне никто не беспокоил. Кроне вел замкнутую жизнь. Днем к нему приходили кухарка и уборщица. Вечера он проводил один, запершись в доме. Посетители бывали редко. Это были люди, которых никто в этой местности не знал. Сегодня, как и всегда, у Кроне царила тишина. Самые любопытные уши, если их интересовало происходящее в доме, не уловили бы снаружи телефонного звонка, раздавшегося в комнате, где сидел Кроне. - О, Фрэнк! - с неподдельной радостью воскликнул Кроне, сняв трубку. - Ты уже здесь?! Ну, ну, я буду очень рад... Только приходи пешком. Дверь на веранду будет не заперта... Повесив трубку, Кроне посмотрел на часы и отпер балконную дверь. Прошло не больше четверти часа, и в комнату вошел полковник Фрэнк Паркер. Он плотно затворил дверь за собой и повернул ключ. - Вот и я, Мак, - сказал он просто, снимая перчатки и отбрасывая их в сторону вместе со шляпой. Кроне пошел ему навстречу и двумя руками потряс руку Паркера. - Приятно видеть тебя в порядке! Только с тобой я чувствую себя самим собою и ощущаю, что цел. - Да и тебе достался довольно трудный пост. По сравнению с тобой пресловутый британский Лоуренс жил у арабов, как в пансионе! Кроне достал из шкафчика несколько бутылок. - Покрепче?.. Один наш английский коллега, говорят, потчует своих друзей месивом собственного изобретения. Он называет его "Устрица пустыни"... Прочищает мозги, как выстрел. С этими словами Кроне принялся за приготовление коктейля. Паркер оглядел комнату. - Совсем обжился? - спросил он. - Завтра снимаюсь с якоря. - Так я займу твою хижину. - Получай в наследство! - С рецептом "Устрицы"? - Как всякий другой чужой секрет, могу уступить за сходную цену. - А ты домой? - Зависит от того, что ты называешь домом. - В Штаты? - Боюсь, что я настолько отвык от Штатов, что именно туда-то и приехал бы, как в гости. Нет, я еду как раз в обратном направлении. - На ту сторону? - Да. - Покупать души? - За время работы в гестапо я пришел к выводу: далеко не все покупается и продается. - Странный вывод... для такой службы! - Видишь ли... мне несколько раз пришлось там столкнуться с коммунистами. Их нельзя было ничем заставить изменить своим взглядам: ни кнутом, ни деньгами. - У немцев было мало денег. Кроне покачал головой. - Нет... не все продается. Нам нужно с этим считаться. Вот и сейчас я опять нарвался на такого субъекта. Он даже еще и не коммунист, хотя идет к этому. - Не можешь купить? - Его пробовали купить англичане - не вышло. Теперь мы хотим его просто украсть. - Такая важная птица? - У него в голове кое-что, чего нам нехватает для некоторых работ реактивщиков. - Так при чем тут англичане? Кроне рассмеялся. - Они думали утащить его у нас из-под носа, а нос им натяну я! - Это правильно... А что тебя гонит с места? - Нужно побывать среди немцев в советской зоне и заодно обделать это дело с инженером Шверером... - Этим самым, с реактивными проектами?" - Да. Паркер поставил на край стола пустой стакан. - Твое месиво действует здорово! Особенно на голодный желудок. - К сожалению, ничего не могу предложить, кроме бисквитов и шоколада. - Вполне устраивает! Я ведь сластена... Я спешил застать тебя. Мне предстоит провести тут некоторое время. - Тебе будет трудновато, Фрэнк. Немцы здесь особенно недолюбливают нашего брата. - Обломаем!.. - Они даже таких, как я, не очень-то уважают. А если бы они знали, что я вовсе не немец фон Кроне, а Мак-Кронин, американец, мне пришлось бы худо... Нужно замесить все наново. - Приготовь мне еще порцию твоего "Крокодила пустыни"... Но то, что ты говоришь о здешнем народе, меня удивляет. - Рано или поздно то же самое произойдет по всей зоне. - Глупости! - упрямо проговорил Паркер. - Впрочем, я тут ненадолго. Только наберу кое-какой народ. - Наших отсюда не сманишь! - Мне нужны немцы. Фу, чорт! Как я не сообразил сразу; ведь ты же должен знать всех и каждого. - Какого сорта люди тебе нужны? - Для создания чего-то вроде "иностранного легиона". - Тут ты, конечно, прав. - Это не моя мысль; так думают все наши, постарше меня. - Да, когда-то французы первыми поняли, что такое иностранный легион... - задумчиво проговорил Кроне. - Нам еще чертовски может понадобиться подобное учреждение. Нужно заранее подбирать такой народ, которому уже некуда деваться, а нигде, как здесь, в Западной Германии, ты не найдешь его в таком количестве. - Вот, вот, - обрадованно сказал Паркер. - И в руках держать можно и отвечать не придется перед папами, мамами да перед избирателями. Тризония надолго останется для нас резервуаром, из которого мы будем черпать солдат для самых трудных дел и мест. - Однако у тебя большой диапазон: Токио-Париж! Который же из флангов настоящий? - Оба. Наши стремятся занять такие позиции, чтобы господствовать и над Старым Светом. Поэтому базы в Исландии, Гренландии и на Аляске ничуть не менее важны, чем в Тихом океане, Желтом море или Мраморном. Иначе мы никогда не возьмем Советы в достаточно крепкие клещи. При той политике, которую ведут в Вашингтоне, нам нужен не один Гибралтар, а десять: средиземноморский, полярный, атлантический, тихоокеанский. Везде: в Европе, в Азии, в Африке - всюду! И для каждой такой позиции мы должны найти чудаков, которые согласились бы сидеть в ее гарнизоне за пару галет и глоток джина. - На первый взгляд не так-то просто! - Э, брат, на американские козлы сел теперь кучер, который может и рискнуть на горе. - Однако шею могут свернуть не только его пассажиры, но и он сам, - скептически заметил Кроне. - Это, знаешь ли, довольно старый закон: своя глупая голова дороже десятка умных чужих. - В этом смысле Гитлер был наиболее подходящим субъектом. Наши не сумели его во-время поддержать. Паркер потянулся и зевнул. - Чертовски устал! - Ну, спать, так спать! - проговорил Кроне и устало потянулся. - Диван к твоим услугам. Сейчас я дам тебе плед и подушки. Делая постель, Паркер спросил: - Что ты скажешь, если я отворю на ночь окошко? Из спальни послышался смех Кроне. - Только то, - крикнул он, - что, может быть, утром затворять его будет за нас кто-нибудь другой!.. Я же говорил: немцы не очень любят янки! - Фу, дьявол! Неужели так скверно? - Я же говорил... Ну спи, Фрэнк. Мне рано вставать. 6 Эмалированная дощечка с номером дома держалась на остатке стены. Рядом с нею была огромная брешь. Дальше снова кусок стены с уцелевшей дверью подъезда. Сбоку кнопка звонка в начищенной медной розетке. Чтобы попасть внутрь дома, не нужно было подниматься по ступеням. Это можно было сделать через любую из брешей по обе стороны двери. Однако дверь была затворена, и на ее створке белела карточка: "Доктор инженер Э.ф.Шверер". Рупп поднялся по ступеням и надавил кнопку. - О, господин Вирт! - радостно воскликнула Эльза. - Муж будет так рад!.. Это была правда. Приветливая улыбка появилась на лице Эгона, когда он увидел гостя. Рупп критически оглядел скудную обстановку комнаты. - Неважно устроились, - проговорил Рупп. Эгон махнул рукой: - Сейчас не до того. Дайте закончить мою машину... Все придет! - Именно потому, что вы хотите работать, вам не может быть безразлично, как жить, хотя бы ради нее. - И Рупп кивком указал на девочку, безмятежно спавшую в кроватке у единственной стены, не выщербленной осколками. - О, Лили!.. - Да, ее будущее - будущее всей Германии, - сказал Рупп. - Германия никогда больше не будет тем, чем была. - Надеюсь! И об этом позаботимся мы сами, немцы. Именно поэтому-то ее будущее и должно быть прекрасным. - Если только на это может рассчитывать страна, занятая чужими войсками, раздробленная на части, с областями, не могущими жить друг без друга, но изолированными одна от другой. - Это, конечно, так, но я надеюсь, что немцы не дадут себя одурачить. - Если вы не идеализируете немца в большом, широко народном понимании этого имени; если в немце не умерли совесть и честь, затоптанные Гитлером: если в немце еще тлеет искорка национального достоинства и понятия о подлинной свободе человека, а мне хочется верить, - Эгон в порыве поднял руки, - да, мне хочется верить, что в моем народе эта искра тлеет так же неугасимо, как, оказывается, тлела во мне самом; если все это живет еще и будет жить, то оккупанты там, на западе нашей родины, натягивают опасную для них пружину. - Я рад слышать это от вас, - сказал Рупп. - Надо только уточнить: не опасную, а смертельную. - Может быть, и смертельную... - в задумчивости повторил за ним Эгон. - Когда в народе просыпается сознание того, что он народ, он не прощает, не может и не должен прощать того, что делают американцы и англичане... Особенно американцы... Они плюют нам в лицо, они третируют нас, как каких-то варваров, как рабов, как подонки человечества. Нас без стеснения обирают. Солдаты и офицеры - кто как умеет. Они разгромили мою старую квартиру в своем секторе Берлина. Растащили все. "На память, на память!" - приговаривали они, растаскивая вещи. - По мере того как Эгон говорил, лицо его покрывалось бледностью. Он судорожно сжимал руки. - Теперь, если я вижу на улице американцев, мне хочется позвать их к себе вот сюда, в эту голую конуру: "Не хотите ли взять еще что-нибудь?" Солдат, вероятно, удовлетворился бы кастрюльками Эльзы; офицеру я предложил бы детскую кроватку. А генерал... генерал, конечно, пожелал бы овладеть чертежами моей счетной машины. О, в этом американские генералы понимают толк! - Так... - задумчиво произнес Рупп. - Мы подыщем вам более подходящее жилье. Хотя бы ради... ради Лили. И ради вас самого. Эгон грустно улыбнулся. - Теперь часто приходится слышать о том, что многие представляют себе, будто нас будут рвать с двух сторон... - Это не так, мой доктор. Рупп развернул книгу, которую держал в руке. - Вот послушайте: "Красная Армия имеет своей целью изгнать немецких оккупантов из нашей страны и освободить советскую землю от немецко-фашистских захватчиков. Очень вероятно, что война за освобождение советской земли приведет к изгнанию или уничтожению клики Гитлера. Мы приветствовали бы подобный исход. Но было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом, с германским государством. Опыт истории говорит, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается..." Рупп поднял глаза на Эгона. Тот сидел, охватив голову руками. Его глаза были закрыты. Рупп раздельно повторил: - "...гитлеры приходят и уходят, а народ германский..." Заметьте, доктор, это говорилось в тот период, когда Гитлер в своем приказе писал: "Уничтожь в себе жалость и сострадание - убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, - убивай!.." - В голосе Руппа зазвучала гордость. - А смотрите, доктор, что говорит Сталин: "У нас нет такой задачи, чтобы уничтожить Германию, ибо невозможно уничтожить Германию, как невозможно уничтожить Россию. Но уничтожить гитлеровское государство - можно и должно". - Я знаю, он это сказал! - А раз сказал он... Эгон подался всем корпусом к Руппу и в волнении проговорил: - Много лет назад я слышал его голос по радио в автомобиле Франца... Я мог бы и сейчас слово в слово повторить его речь... - Я вижу, вам она хорошо запомнилась. - Разве можно забыть этот голос! Эти слова! - Глаза Эгона загорелись новою надеждой. Он остановился над кроваткой и долго, задумавшись, смотрел на разметавшуюся во сне девочку. - Я совсем забыла тебе передать, - сказала Эльза: - заходил Эрнст. - Эрнст? - Брови Эгона недовольно сошлись. - Что ему тут нужно? - Твои родители приглашают Лили на денек погостить. Эрнст завтра заедет за ней. - Завтра я занят. - Так я поеду с Лили. - Одна, в ту зону! 7 Старый Шверер напрасно старался скрыть от жены владевшее им с утра беспокойство. Он непривычно суетился, то и дело высовывался из кабинета, чтобы посмотреть на единственные оставшиеся в доме часы, и потом, поймав себя на этом нетерпении, с ожесточением захлопывал дверь. Наконец над входной дверью настойчиво задребезжал звонок. Перед отворившею дверь Анни стоял плотный человек среднего роста, в наглухо застегнутом черном пиджаке, из которого торчал стоячий крахмальный воротничок. Прямые широкие поля черной шляпы почти касались оправы очков. Обнажив коротко остриженную голову, вошедший негромко, но настойчиво проговорил: - Я желал бы видеть господина Шверера. - Заметив готовый сорваться с губ Анни ответ, он предупредил его легким движением руки и уверенно произнес: - Если вы скажете, что пришел отец Август фон Гаусс, он захочет меня принять. Прежде чем Анни успела что-либо ответить, за ее спиною приотворилась дверь генеральского кабинета и выглянул сам Шверер. Он пристально и с очевидным удивлением смотрел на Августа. - Вполне понимаю ваше недоумение, - с улыбкою проговорил священник. - С тех пор как мы виделись последний раз, прошло, по крайней мере, десять лет. Вы имели право забыть меня. - Вы... так изменились, - проговорил Шверер, продолжая в нерешительности стоять в дверях, но Август без приглашения направился в кабинет. Швереру поневоле пришлось посторониться, и, последовав за гостем, он сердито прихлопнул створку двери. Торопливо, мелкими шажками Шверер обошел стол, но не опустился в кресло. - Вы перестанете удивляться моему визиту, - сказал священник, - когда узнаете, что я прибыл как посланец доброй воли от его святейшества папы! Немцы достаточно хорошо знали святого отца, когда он был еще кардиналом Пачелли. И он тоже достаточно хорошо знал многих немцев... Шверер потер лоб и нерешительно проговорил: - Да, да, кардинал Пачелли. - Я знаю, экселенц, вы никогда не были склонны интересоваться делами церкви. Это грех многих наших военных. Грех и большая ошибка. Политическая и, я бы позволил себе сказать, экселенц, тактическая ошибка! Именно так: тактическая, - внушительно повторил патер Август. - Думаю, что у моего старшего брата есть теперь достаточно времени для размышления над ошибками, приведшими его в плен к русским, где ему не осталось ничего иного, как заниматься историей живописи... - Французской! - презрительно фыркнул генерал. - Полагаю, что вы, как всякий цивилизованный человек, хорошо знаете заслуги его святейшества перед национал-социализмом и перед современной Германией вообще. Еще большие услуги святая церковь рассчитывает оказать ей в будущем. Генерал нетерпеливо перебил: - И все-таки я не понимаю: почему вы здесь, у меня? Отец Август сделал вид, что не замечает его раздражения. Все тем же ровным, спокойно-настойчивым голосом он проговорил: - Самое могущественное государство вселенной - святая католическая церковь - протягивает руку всякому, кто готов сотрудничать с нею на любом поприще. - Он сделал паузу и повторил: - На любом, экселенц: духовном, политическом, экономическом и военном. Рим поддержит всякого, кто стремится к уничтожению коммунизма. Назовите мне иную, более универсальную и гибкую машину, способную объединить самые разнородные, подчас даже противоречивые силы и элементы, чем наша церковь! - Не преувеличиваете ли вы? - Преувеличиваю? - отец Август соболезнующе покачал головой, как если бы ему было жаль этого, так мало знающего старикашку. - Покажите мне другую державу, подданные которой были бы равноправными гражданами всех государств мира! Святейший отец, наш папа, может отдать любой приказ любому из трехсот восьмидесяти миллионов своих подданных, не считаясь ни с их положением, ни с их национальностью! Католицизм стирает границы - он не признает национальностей, он космополитичен... - Я помню, то же самое говорили мне о коммунизме, - пробормотал Шверер. - Увы, это было нашей ошибкой. На деле коммунисты всегда настойчиво боролись только с узким национализмом. Это-то мы опрометчиво и принимали за космополитизм. - Я не очень разбираюсь в этом, - заметил генерал. - А вам очень важно понять, что, будучи врагами космополитизма, за который борется святая католическая церковь, коммунисты отстаивают право человека на его национальность, на его любовь к его земному отечеству. Эта точка зрения антагонистична нашей. Мы утверждаем, что истинное отечество, единое для всех людей, не здесь, на этой грешной земле, а там... - отец Август возвел глаза к потолку и даже воздел руки. Шверер раздраженно повел плечами. - Космополитизм, интернационализм! Мне нет до всего этого никакого дела. - Неправда! Вы не имеете права повторять ошибки прошлого. В своих планах вы должны рассчитывать на католицизм. Шверер в полном изумлении уставился на собеседника. - Да, да, именно так! Католик, не признающий себя ни поляком, ни чехом, ни итальянцем, ни французом, а только подданным святого престола, только покорным рабом святейшего отца римской церкви, - вот на кого вы должны делать ставку не меньшую, чем на своих солдат... - Однако чему я все-таки обязан вашим визитом? - спросил его Шверер. - Поймите же, - проговорил Август, - престол святого Петра - вот центр, к которому вскоре протянутся все руки, желающие поднять меч на большевистскую Россию. В Рим придут все, кто захочет принять участие в крестовом походе против большевизма. - Положение усложнилось, - резко возразил генерал. - Нам самим, всем нашим соседям и даже самому Риму нужно лечиться от язвы коммунизма, прежде чем выступать в поход. - Мы это знаем, - сказал Гаусс. - Мы боремся и будем бороться с этой бедой. Такова миссия апостольской церкви. Светские власти многих государств и самого богатого и могущественного среди них - Соединенных Штатов - работают рука об руку с нами. У нас нет разногласий в этом деле. - Я очень рад, однако все же думаю: я ничем не могу быть полезен его святейшеству. Я сторонник крайних мер. Россию нужно побеждать не крестами, а пушками. Тут нужны не священники, а солдаты. Только над этим я работаю и намерен работать дальше. - Мы хорошо знаем, над чем вы теперь трудитесь. Мы одобряем ваш труд. - Вы ничего не можете знать, - сказал Шверер. - Никому из духовных лиц я не докладывал о том, над чем тружусь! - И тем не менее... - Гаусс улыбнулся. - Могу вас уверить: мы очень многое знаем. - То же самое любила говорить наша гестапо! - желчно заметил Шверер. Август Гаусс развел руками, как бы говоря: "Можете называть это как угодно". - Мы знаем, что англо-американское командование пока поддерживает ваш литературный труд. У них попрежнему велик интерес к теме похода на восток. - Для того чтобы сообщить мне все это, вы и пришли?.. - раздраженно проговорил генерал. - Все это я знал и знаю без вас. Я работаю для тех, кто, так же как я, понимает, куда должен быть направлен меч будущей Германии. - Примите же и нас в число тех, кто думает так, - произнес Гаусс и сунул руку в карман пиджака. Шверер увидел пачку узких длинных зеленых банкнот. - Мы хотим внести свою лепту в великое дело. По указанию пастыря верующих мы должны помочь вам закончить ваш труд: книга должна быть дописана. - Я и допишу ее! - Безусловно, с помощью божьей. Мы только просим внести в рукопись некоторые коррективы по нашим указаниям. - Священник подвинул пачку долларов к Швереру. - Прошу вас, примите этот скромный взнос в наше общее дело. - Я не нуждаюсь... - начал было сердито Шверер, но ему помешал договорить неожиданный удар в дверь. Она порывисто распахнулась, и в кабинет вбежал Эрнст. Его лицо было бледно. Он тяжело дышал. Увидев его, Шверер испуганно крикнул: - Лили?! Эрнст протянул дрожащую руку, чтобы остановить бросившегося к нему отца. - Нет, нет, с нею ничего не случилось... - Окинув взглядом незнакомого посетителя, он, насколько мог спокойно, сказал: - Просто я не застал там никого дома. Август Гаусс поднялся и, молча поклонившись генералу, вышел. Генерал засеменил к двери. Он хотел крикнуть женщинам, чтобы проводили патера, но, увидев их суетящимися в кухне, сам пошел по мосткам перед Гауссом и отворил ему дверь. Эрнст, оставшись один в кабинете, рывком освободился от галстука и дрожащими пальцами расстегнул воротник рубашки. Он перестал владеть собой. Даже здесь, на земле, не подконтрольной советским войскам, ему чудилась погоня русских, едва не захвативших его на квартире Эгона. Если бы он не успел вскочить в автомобиль, его схватили бы так же, как Кроне. Эрнст провел рукою под воротником - шея была мокра от пота. Он в бессилии откинул голову, но тут его взгляд упал на пачку долларов, лежавшую на отцовском столе. Одно мгновение он с удивлением смотрел на деньги. Потом быстрым движением пальцев, в которых сразу исчезла дрожь, схватил несколько билетов и, скомкав, сунул в карман. Когда генерал вернулся в кабинет, Эрнст сидел, откинувшись на спинку кресла. 8 - Курить, надеюсь, разрешите, - спросил арестованный. Помощник советского коменданта молча подвинул ему коробку папирос. - Я предпочел бы получить обратно мои сигары, - сказал арестованный. - Не раньше, чем их исследуют. Арестованный пожал плечами и взял папиросу. Офицер придвинул к себе протокол допроса. - Ваше имя? Арестованный испытующе посмотрел на офицера, пытаясь поймать его взгляд, но тот глядел на кончик пера. Подумав несколько мгновений, арестованный четко произнес: - Вильгельм фон Кроне. - Национальность? - Немец. - Вы в этом уверены? - спросил офицер и впервые взглянул на Кроне. - Так утверждали мои родители. У меня не было оснований им не доверять. - Несмотря на арест, вы пытаетесь сохранить бодрое настроение? - с усмешкой спросил офицер. Кроне пожал плечами: - У меня нет оснований быть недовольным. - А то, что провалились ваши намерения в отношении инженера Шверера? - О, это довольно сложный вопрос! - Поэтому-то мне и хотелось бы его выяснить. - Я бы предпочел отложить это до другого раза: когда меня будут допрашивать там, в России... - Почему вы так уверены, что окажетесь в СССР? - А разве вы не отправите меня в Россию? - Если это будет необходимо. - Я полагал, что всех СС вы отправляете в лагери. - Все зависит от того, что я от вас услышу. - Длинная и сложная история... - Этого я не боюсь. - В сущности, это хроника семейства Шверер. И даже больше, чем одного этого семейства, - это хроника больших и сложных событий, которые привели к тому, что я должен был ехать сюда, в вашу зону. И, я бы даже сказал, к тому, что эта часть Германии стала именно вашей зоной и что я, немецкий гражданин и чиновник, сижу тут арестованный. У вас нехватит терпения выслушать всю эту историю. - Хватит не только выслушать, но и записать. - Я должен был бы начать ее издалека. - Откуда хотите. Помощник коменданта позвонил и приказал вошедшему сержанту прислать стенографистку. Пока стенографистка усаживалась и приготовляла карандаши, Кроне нервно курил, делая глубокие затяжки. Когда стенографистка взглянула на офицера в знак того, что она готова, Кроне сказал: - Постараюсь сделать так, чтобы всякому, кто будет это читать, все стало ясно. - Он криво усмехнулся, глядя на отделяющуюся от папиросы струйку дыма. - Могу сказать: жизнь большинства участников этой истории я знаю лучше, чем они сами. Они многое забыли, а я обязан был помнить все. - Он полуобернулся к стенографистке: - Вы готовы, фройлейн? Кроне уже собирался начать говорить, когда офицер остановил его движением руки. Он мгновенье о чем-то раздумывал, потом сказал стенографистке: - Выйдите на несколько минут и пришлите мне сержанта. Вошедшему сержанту помощник коменданта сказал: - Возьмите арестованного. Приведете, когда позвоню. Ясно? Оставшись в кабинете один, офицер несколько раз прошелся из угла в угол. Вернулся к столу, набрал диском номер телефона. - Тот, кто называет себя Кроне, у нас в руках, - сказал он. - Я думаю, это ключ ко многому из того, что мы уже знаем. Остается свести концы с концами... Выслушав какую-ту реплику собеседника, он продолжал: - Сейчас я начну допрос. Вы будете получать стенограммы сразу по расшифровании. Исправляйте все неточности. Дополняйте рассказ. Он должен содержать все, что Кроне попытается скрыть и чего он сам не может знать, но что знаем мы... Первую стенограмму получите сегодня. Положив трубку, он нажал кнопку звонка и приказал ввести арестованного. Кроне сел. Он старался сохранить спокойствие. Но когда он закуривал, его пальцы заметно дрожали. Едва начав диктовать, он уже потянулся за новой папиросой. Офицер сидел у окна и, казалось, не слушая Кроне, рассматривал молодое деревце, посаженное под окном советскими солдатами. Деревце было тоненькое, и листочки на нем были крошечные, светлозеленые. Они разворачивались с такою робостью, словно боялись раскрыться в этой, только еще третьей для них весне без грохота пушек, без топота солдатских сапог. Офицер с дружеской усмешкой смотрел, как солдат, присев на корточки, разрыхляет землю вокруг деревца. Солдат поливал землю прямо из большого ведра, отставив в сторону аккуратную, маленькую, разрисованную маргаритками немецкую лейку.  * ЧАСТЬ ШЕСТАЯ *  Родилась счастливой, умерла отважной. Мао Цзе-дун 1 Сань Тин почти без отдыха шла со вчерашнего вечера. Усталость свинцом наливала даже ее привычные к походам ноги, маленькие ноги китайской девушки-бойца, еще "дьяволенком" проделавшей весь легендарный поход частей 8-й армии в японский тыл в начале Освободительной войны. Сань Тин невыразимо хотелось присесть, но она знала: сесть - значит уснуть, а уснуть - значит рисковать быть застигнутой гоминдановским патрулем. Это