почтительный полупоклон в сторону американца и торопливо оседлал нос очками. - В последней войне военное счастье оказалось не на нашей стороне, - проговорил он и поверх очков посмотрел сначала на Роу, потом на Паркера. - Позвольте мне быть откровенным: нас не устроит тот мир, который вы нам готовите. - А вы уже знаете, что мы вам готовим? - иронически спросил Паркер. - Господь-бог не лишил нас разума! - ответил Шверер. - Мы понимаем, что значит быть побежденным такими "деловыми людьми", как вы. Именно поэтому мы и думаем уже сейчас о том, как сделать следующую войну рентабельной. - Я уже сказал, - перебил его Паркер, - нас это не занимает. - А нас очень!.. Очень занимает! Мы не желаем превращать в прах всю собственную добычу! - раздраженно крикнул Шверер. - Как вы уверены, что она вам достанется, - с прежней насмешливостью проговорил американец. - Уверенность, достойная похвалы, - заметил отец Август. - Война, которую мы будем вести для вас, должна быть оплачена, - сказал Шверер. - Разве мы возражаем? - Паркер поднял брови. - И значит, будущий мир должен быть настолько рентабельным для нас всех, чтобы окупить и ту, будущую, и эту, прошедшую, войну. - Что ж, - покровительственно проговорил Паркер, - бухгалтерия правильная. С этими словами Паркер поднялся и, отойдя к столику с бутылками, стал приготовлять себе коктейль. Шверер умолк. Ведь он говорил именно для этого американца. В нем Шверер видел представителя единственной силы, способной дать немецким генералам средства на осуществление их новых военных планов, и не только способной дать, но желающей дать и дающей. Шверера не особенно интересовало мнение Винера, так как он знал: этот социал-демократический капиталист только делает вид, будто поднялся до высот, обеспечивающих ему независимость. Шверер отлично понимал, что теперь Винер находится в такой же зависимости от американских генералов и капиталистов, в какой когда-то находился от генералов немецких, и будет так же покорно исполнять все их приказы, как когда-то выполнял его собственные, Шверера, указания. Нет, не Винер интересовал его в этом обществе. И уж во всяком случае не отец Август. Хотя Шверер отлично помнил, что именно этот представитель Ватикана сунул ему первую лепту святого престола на алтарь бога будущей войны, но он также хорошо помнил и то, что лепта эта была в долларах. Роу?.. Шверер исподлобья посмотрел на пьяного англичанина. Нет, эта фигура не внушала Швереру ни доверия, ни страха. Шверер угадывал, что Роу и сам смотрит на Паркера глазами неудачливого и обедневшего соперника; этому дряхлеющему представителю дряхлеющей империи уже никогда не придется полной горстью разбрасывать соверены от Константинополя до Токио - всякому, кто согласен стать ее цепным псом. Нет, тут ждать нечего. Паркер, Паркер! Вот в чью сторону нужно смотреть со всею преданностью, какую способны изобразить глаза Шверера. Паркер! Вот в чью сторону стоит гнуть неподатливую спину! Паркер! Вот для кого тут стоит говорить! И Шверер терпеливо ждал, пока американец взболтает свой коктейль. Генерал делал вид, будто старательно протирает очки, как будто для того, чтобы говорить, ему нужны были особенно чистые стекла. А Паркер между тем, приготовив питье, вернулся к столу и, не обращая внимания на то, что Шверер уже открыл рот для продолжения прерванной мысли, заговорил сам: - Мне нравится ваша бухгалтерия, Шверер, да, нравится. Победа должна окупить для нас обе войны: прошлую и будущую. - Он сделал глоток коктейля. - Но мне не нравится, что вы смотрите на плоды победы, как на нечто, принадлежащее вам. - Мы это заработаем... заработаем кровью... - почтительно пролепетал генерал. - За кровь немцев мы заплатим! - важно сказал Паркер. - Но не воображайте, будто она стоит так уж дорого. Пожалуйста, попробуйте продать ее кому-нибудь другому... Ага, купцов не видно?! Вот в этом-то и дело: никто, кроме нас, ее не купит, и никто, кроме нас, не способен заплатить вам за нее ни цента. Ведь ценою некоторой оттяжки, необходимой на дополнительную работу, и мы можем подготовить себе солдат по гораздо более дешевой цене, чем ваши. - Таких послушных солдат, как наши, вы не получите нигде! - с гордостью проговорил Шверер. - А разве мы этого не ценим? Кто еще на нашем месте содержал бы вас всех - от фельдмаршалов до последнего рядового, - не имея уверенности, что вы понадобитесь? - Если наши солдаты не понадобятся вам, мы сами пустим их в дело! - Но, но, не так прытко! Вон там холодный сифон! - И Паркер насмешливо ткнул пальцем в сторону пузатой бутылки. - Что вы без нас?! - Танк без бензина, пушка без пороха... - поддакнул ему отец Август. - Так я повторяю: мы ценим ваш товар, - продолжал Паркер. - Бывалые, хорошо тренированные, вымуштрованные головорезы - таких сразу не подготовишь ни из французов, ни из испанцев, ни даже из цветных, которых мы можем в любое время получить у любого индийского князька столько, сколько нам будет нужно... Теперь Блэкборн был рад, что не ушел сразу же, а остался. Стоило услышать собственными ушами весь этот откровенный бред преступников. Он решил, что вытерпит до конца. Такие возможности бывают не часто. Услышав последние слова Паркера и желая его подзадорить, старый ученый сказал: - Положим, эти времена прошли... - Вот уже это мне не нравится, - укоризненно проговорил в его сторону Роу. - Оставим это, - сказал Паркер. - Не в этом сейчас дело. Я ведь хотел только сказать, что вам, Шверер, следует знать: мы поим вас, кормим, вооружаем вас и дадим вам возможность воевать вовсе не во имя того, чтобы вернуть все, что потеряли вы, - работать вы будете на нас! Мы тоже хотим получить плоды, когда дерево будет повалено. - Боже мой, как это характерно для вас всех! - воскликнул физик. - Чтобы получить яблоко - срубить яблоню. В этой психологии вся ваша природа. - Отличная природа, мистер Блэкборн! - самодовольно возразил Паркер. - Шверер со мною согласится. Но я еще раз должен сказать: мы понимаем это "яблоко" довольно широко. Поход против Советского Союза - вот наша цель, но именно потому, что нам нужно все, чем он владеет, чем может владеть, - все его земли, все недра, все богатства страны. Не воображайте, что мы глупее вашего Геринга. У нас тоже есть своя "Зеленая папка". - Святое чувство, законное чувство! - одобрительно проговорил отец Август. Считая, что он должен положить конец всяким кривотолкам, Шверер крикнул Паркеру, пользуясь минутным молчанием: - Клянусь вам, никто не ненавидит русских так, как мы, и среди нас никто так, как я! - Что ж, это хорошо, - одобрительно отозвался американец. Ободренный Шверер пояснил: - Вы поймете меня, если вспомните, сколько раз мы испили из-за русских чашу позора поражения! Сколько раз на протяжении веков нашей вражды со славянством! Этого нельзя больше выносить, этому должен быть положен конец! - Голос Шверера перешел в злобный визг: - Россия должна быть уничтожена как государство. - Иначе она может снова и снова побить вас? - насмешливо спросил Блэкборн. Генерал в гневе швырнул очки на стол. - Конец! - в бешенстве крикнул он. - Уничтожение! Полное уничтожение! - И, переведя дыхание, сдержанно Паркеру: - Тогда мы спокойно поделим наследство славян. - Подумал и веско добавил: - Всех славян. Паркер рассмеялся. - Поделим? - Он в сомнении покачал головой. - Вы удивительно не точны сегодня в терминологии, Шверер. Шверер пропустил насмешку мимо ушей и, стараясь говорить так, чтобы каждое его слово доходило именно до сидящего дальше всех Паркера, сказал: - Именно в силу нашей заинтересованности в трофеях, будь то земли, капиталы или живые люди, я и настаиваю: такое сильно действующее оружие, о котором мы тут говорим, должно применяться лишь в том случае, если мы получим возможность, молниеносно, первыми ударами сломив волю врага к сопротивлению, столь же молниеносно забросить на его землю свои войска, чтобы закрепить результат первого удара. Такова наша логика. - Логика разбойников! - воскликнул Блэкборн. Роу звонко шлепнул себя по колену и весело крикнул: - А ведь генерал прав! Честное слово, прав! Целью мясника всегда было убить вола, чтобы воспользоваться его мясом. А тут ему предлагают испепелить тушу и вместо бифштексов получить какие-то молекулы, сдобренные соусом морального удовлетворения. Ни то, ни другое не может утолить даже самого скромного аппетита! Шверер взглянул на Роу с благодарностью. - Именно это, милостивые государи, я и хотел сказать. Блэкборн движением руки заставил замолчать открывшего было рот Винера. - Отвратительно и нелепо, даже смешно то, что все вы говорите. Рассуждаете вы, как люди, лишенные всякого опыта и не думающие ни о самих себе, ни о тех, кто считает вас стоящими на страже их интересов... Винер возмущенно пожал плечами; Паркер засмеялся; отец Август вызывающе скривил губы; Шверер застыл с выражением удивления на лице и с очками, зажатыми в вытянутой руке. Но тут проговорил Роу: - Блэкборн прав... Это очень плохо, но он прав. - Я знаю, что прав, - с достоинством и полной уверенностью сказал Блэкборн. - Разве может быть не прав человек, говорящий от имени английских ученых, инженеров, всех лучших людей интеллектуального труда? Вы скажете мне, что это еще не вся Англия? Конечно, вся Англия - это десятки миллионов простых людей. Я их недостаточно знаю, чтобы говорить за них, но думаю, что любой из них тут, на коем месте, доставил бы вам гораздо больше неприятностей, чем я. Не может быть не прав человек, говорящий от лица многих простых англичан. А сегодня я говорю от их имени... - Не знаю, от имени каких англичан говорите вы, - перебил Винер, - но те англичане, которые уполномочили говорить меня, думают вовсе не так. - Вас уполномочили говорить англичане? - насмешливо спросил старик. Его мохнатые брови поднимались все выше. Винер выпятил бороду и старался говорить как можно внушительней: - Трижды!.. Я трижды ездил в Лондон по поручению нашей партии. - Вашей партии? - Блэкборн даже привстал от удивления. - Шайку лакеев поджигателей войны вы называете партией? Борода Винера поднялась еще выше. - Как член руководства социал-демократической партии Германии, я трижды говорил с лидером лейбористов... Брови старого физика опустились, и он рассмеялся, а Винер продолжал, приходя во все большее раздражение: - Да, да, я встречался и с Бевином! От своего и от их имени я утверждаю: у нас нет расхождений!.. Ни в чем, ни в чем!.. - В этом я вам верю, - подавляя смех, сказал Блэкборн. - Я еще не все понимаю в политике... - Это заметно, - со злостью бросил отец Август, но физик только досадливо отмахнулся от него, как от назойливой мухи, и продолжал: - Но кое в чем я уже разбираюсь и могу понять, что лейбористы в Англии - примерно то же, что Шумахер тут у вас, что наследники Блюма во Франции, что Сарагат в Италии. Насколько мне помнится, таких господ называют "социал-империалистами". - Блэкборн засмеялся. - Довольно точное определение... - Клевета на лейбористов! - крикнул Винер. - Они - величайшие альтруисты в международном понимании. Для них не существует даже национальных интересов Англии... - Это-то и ужасно! - парировал Блэкборн. - ...там, где речь идет об интересах всего мира. - Американского мира? - При заключении Союза пяти государств Бевин решительно заявил, - не унимался Винер, - что народы должны пожертвовать национальными интересами в пользу общего блага. - Поскольку это благо измеряется доходами шестидесяти семейств Америки, двухсот семейств Франции и нескольких десятков британских династий монополистов? Так вы понимаете "всеобщее благо"! А я уже не могу понимать его так, не могу. Я вырос. - Сожалею, что вы не добрый католик, - проговорил отец Август, - а то бы я помог вашему отлучению от церкви. - Послушайте, старина, - коснеющим языком крикнул Роу физику, - не забирайтесь в дебри социологии! Мы отвлеклись от темы. Бомба - вот о чем стоит говорить. Бомба! - Довольно! - безапелляционно заявил Август. - Надоело. - Я еще не все сказал, - настойчиво продолжал физик. - Не безумие ли действительно воображать, будто половина человечества, живущая между Эльбой и Тихим океаном, ждет ваших бомб и ничего не изобрела для защиты от них? Начиная такую войну, вы обречете и свою собственную страну на опустошение не только потому, что русские должны будут ответить двойным ударом на удар... А силу их контрударов мы с вами уже видели на опыте Германии... Так я говорю: они будут защищаться не только потому, что сохранят крепкие нервы и материальные средства для обороны, а и потому, что вы вынудите их наступать. Роу внимательно слушал физика. Он стоял, ссутулив спину, и хмуро оглядывал окружающих из-под сдвинутых бровей. У него был вид человека, припертого к стене, но готового защищаться. Физик, не обращая на него внимания, продолжал: - Кто бы из вас - англичане, французы, испанцы - ни предоставил янки возможность стрелять с их земли, они явятся, так сказать, участниками в деле и должны быть готовы к тому, что именно их-то в первую очередь и сотрут с лица земли ответные снаряды. Но зато, думаете вы, не пострадает ваш хозяин за океаном. До него, мол, трудно дотянуться. Неправда, и он не вылезет из воды сухим! Доберутся и до него. В общем же вопрос ясен: участь того, кто нападает, и участь того, с чьей земли произведут нападение, не будет отличаться от участи жертвы нападения. - Заметив протестующий жест Винера, Блэкборн повысил голос: - Только последний осел может вообра... - Вы пророчите пат? - с усмешкой перебил Паркер и покачал головой. - Пата не будет. - Пата действительно не будет, - отвечал Блэкборн. - Кое-кто из вас, может быть, слышал имя Герберта Уэллса. - Заметив удивленные взгляды, он пояснил: - Был такой писатель у нас, в Англии. Так вот, под конец жизни он написал трактат под названием "Мысль у предела". В этом трактате он отрицал свою прежнюю точку зрения, высказанную в нескольких романах, будто, несмотря на безумие взаимоистребления, человечество сумеет найти дорогу к будущему более светлому, нежели его настоящее. "Мысль у предела" утверждает, что результатом атомного побоища будет хаос и вечная тьма. Человечество умрет, и земной шар порастет бурьяном... если бурьяну удастся пробиться сквозь слой испепеленной земли и расплавленного камня. - Мы кончим войну во имя торжества нашего общества, - сказал отец Август. - Человечество вернется ко времени, когда раб был счастлив тем, что трудился на своего господина. Блэкборн пренебрежительно пожал плечами. - Вы не дали мне досказать. Я вовсе не разделяю мнения Уэллса, никакого светопреставления, конечно, не произойдет. Усилия ваши приведут к тому, что война на той стадии, которая кажется вам высшей, окажется отрицанием себя самой. Она станет бессмыслицей. Вы получите... мат!.. - Ну, это уж слишком! - крикнуло сразу несколько человек. - Валяйте, старина! - пьяно пробормотал Роу. - Как это ни смешно, но, на мой взгляд, даже если вам удастся зажечь атомную войну, во что я не верю, вы получите мат не только от русских, - сказал Блэкборн, - но и от американцев, от англичан, от французов и немцев... Да, именно так. Из рабочих кварталов Ист-Энда и Веддинга, из Клиши и Ист-Сайда придет вам конец. - Он оглядел удивленно молчавших слушателей. - Можно подумать, что вы меня не поняли. - К сожалению, - медленно процедил сквозь зубы отец Август, - мы вас отлично поняли. Винер, срываясь на злобный визг, крикнул: - Пусть американцы усеют атомными установками всю Германию, пусть разрушат всю Европу! Это лучше того, что пророчите вы, Блэкборн... - И вы думаете тоже спастись по ту сторону океана? - повысив голос, спросил его Блэкборн. - Не выйдет, доктор! Не выйдет! Вы и есть тот нож, которым американский Шейлок хочет вырезать кусок нашего мяса. - Он внезапно умолк и потер лоб. - Впрочем, это частность. Это наши с ними счеты: англичан с Америкой, - миллионов простых англичан с шестьюдесятью семействами Уолл-стрита. И дело даже не в этих счетах и... даже не в вас. - При этих словах в голосе старого ученого зазвучало такое негодование и презрение такой силы, что слушатели один за другим, помимо своей воли, поднялись из-за стола и стояли теперь одни с растерянными, другие с сердито сосредоточенными лицами. - Разумеется, вопрос стоит гораздо шире и гораздо страшней, чем наши с вами счеты. Вы вооружили Гитлера, на вас кровь миллионов. Вы хотите повторения? Его не будет! Клянусь жизнью: не будет! Кровь первой же жертвы заставила бы массы схватить вас, как преступников, и вы подохли бы от животного страха, прежде чем на вашу шею накинули бы петлю! Я... презираю вас так, как только в силах презирать человек... Презираю! Блэкборн круто повернулся и, не оглядываясь, вышел. Среди настороженной тишины, воцарившейся в комнате, послышались шаркающие шаги Роу. Пытаясь держаться прямо, он направился к Паркеру. Его затуманенный спиртом мозг уже отказывался держать волю в обычном повиновении. Звериная ненависть и бессильная зависть заливали сознание Роу: некогда хозяин полумира, англичанин был уже почти на побегушках у этого паршивого фабриканта жевательной резинки, явившегося из-за океана, чтобы вырвать у него из горла самые жирные куски. Приблизившись к Паркеру и широко расставив ноги, чтобы придать устойчивость своему покачивающемуся телу, Роу хрипло крикнул: - Ж-жаль, очень ж-жаль, что старик смылся, а то бы я ему сказал, кто он такой... - Роу угрожающе взмахнул рукою вслед удалившемуся Блэкборну, и это движение едва не стоило ему потери равновесия. - Да, ч-чорт побери, я отметаю всю эту болтовню - она не для меня. И ч-чорт его дери... и... и вас всех вместе с ним! - Роу топнул ногой и ударил себя в грудь. - Права или не права, но это моя страна! И будь я проклят, если обменяю текущий счет в Английском банке на омлет из яичного порошка!.. Американский Шейлок!.. Он испортил нам всю лавочку, так пусть убирается к чорту. Без него мы тут справлялись со своими делами. Англия была Англией, а не посадочной площадкой для "Летающих крепостей". И у этой чортовой Германии тоже было место под солнцем. С нею мы кое-как поделили бы и колонии, и все прочее... А заокеанскому Шейлоку захотелось и Германии, и Англии, и наших колоний... Не выйдет! Вот с чем господин Шейлок вернется к себе... - Роу выдернул руку из кармана и показал Паркеру кукиш. - И пусть уходит, пока не поздно. Мы еще не выплюнули свои зубы за борт, как вам хотелось бы этого. Мы еще не разучились кусаться... А у бульдога мертвая хватка. Никто не обратил внимания на замечание, сквозь зубы брошенное священником в сторону Паркера: - Пьяный болтает то, что думает трезвый. Согласно кивнув, Паркер встал и, медленно приближаясь к Роу, вынул руки из карманов. Только теперь по налившимся кровью мутным глазам американца можно было видеть, что он тоже пьян. - Э, бросьте, старина, храбриться! - крикнул ему Роу. - Мы тут, в Старом Свете, тоже не забыли, что такое сжатые кулаки. - И он, продолжая опираться о стенку, сделал усилие принять позицию боксера. - Сказать вам откровенно, джентльмены, все мы очутились в положении охотника, поймавшего медведя за хвост: держать тошно, а отпустить страшно... Удар паркеровского кулака угодил Роу в челюсть. Громко ляскнули зубы, голова глухо стукнулась о стену, и Роу повалился на пол. - Вполне закономерный конец, - спокойно проговорил отец Август. Роу неожиданно приподнялся с пола и, с трудом шевеля вспухшими губами, хихикая, забормотал: - На этот раз я согласен с вами, святой отец: каждый из нас получит то, что ему определено. - Он сплюнул скопившуюся во рту кровь. - В одной Европе их уже по крайней мере пятьсот миллионов, да, вероятно, вдвое больше в Азии... Полтора миллиарда!.. Полтора миллиарда, господа!.. Каждый из них только плюнет по разу - и мы захлебнемся в этих плевках! На следующий день Блэкборн, спустившись к завтраку в ресторан своей гостиницы, как всегда, в одиночестве выпил кофе. Просматривая немецкую газету, Блэкборн дошел до полицейской хроники на последней странице. И тут он едва не пропустил заметку под заголовком: "Утопленник в канализации". "Сегодня на рассвете в канализационном тоннеле был обнаружен труп человека, утонувшего в нечистотах. Медицинской экспертизой установлено, что перед смертью утопленник находился в состоянии сильного опьянения. При нем найдена визитная карточка на имя журналиста Уинфреда Роу". Блэкборн с отвращением отбросил газету. 4 Гюнтер Зинн в задумчивости почесывал карандашом голову. Ему казалось, что тревожные сведения, приходившие от товарищей из Западной Германии, требовали немедленного и решительного вмешательства всех немцев, - во всяком случае, всех тех, кому дорого будущее их родины, ее независимость, ее достоинство и, вероятно, самая жизнь немецкого народа, которую с такою легкостью ставят на карту англо-американцы и продавшиеся им душою и телом социал-демократические главари из банды Шумахера и компании. От Трейчке, который все еще оставался в подполье, и от группировавшихся вокруг него товарищей поступали неопровержимые данные о том, что хорошо известный фабрикант "фау" Винер вернулся из-за океана и прочно обосновал свои предприятия и лаборатории в Испании. Мало того, Винер достиг соглашения с оккупационными властями Тризонии о том, что людвигсгафенские заводы "ИГ", расположенные во французской зоне оккупации, будут изготовлять взрывчатое вещество огромной силы, предназначенное для наполнения проектируемого заводом Винера "фау-13". По мнению товарищей, поддерживающих связь с революционным подпольем Испании, работы у Винера подвигались там вперед, несмотря на то, что недоставало части проекта, оставшейся в руках его бывшего конструктора Эгона Шверера. Отсутствие Эгона Винер старался возместить другими инженерами, на оплату которых не жалел денег, щедро отпускаемых ему американцами. Шайка Ванденгейма, являвшегося фактическим хозяином Винера, торопила его с исследованиями и расчетами. Наряду с безудержной похвальбой, с помощью которой новоявленные заатлантические Геббельсы старались поддерживать в мире страх перед воображаемым могуществом тайного оружия, якобы в неограниченном количестве имеющегося в американских арсеналах, американцы тщательно оберегали секреты того, что готовили в действительности руками своих собственных американских и захваченных немецких ученых. Данные о тайных работах Винера добывались ценой самоотверженного, связанного с риском для жизни, стремления честных немцев помочь разрушению темных планов немецкого милитаризма, возрождавшегося под англо-американским крылышком. Информация Трейчке поневоле была отрывочной, разрозненной. Полную картину действительного положения вещей Зинн получил только после того, как по его просьбе Эгон Шверер свел для него все эти данные воедино. - Каково же ваше собственное мнение, доктор? - спросил Зинн, ознакомившись с материалами, представленными ему Эгоном. - Главное для меня в том, что я здесь ни при чем, - ответил Эгон. - Понимаю ваше удовлетворение, - с усмешкой сказал Зинн. - Но меня интересует и кое-что другое: смогут ли они осуществить этот "фау-13" без вашего участия? Без того, что осталось у вас в голове? - Вы же знаете: в наши дни не может существовать непреодолимых секретов на участках, уже пройденных наукой. - Ваше отсутствие Винеру не помешает? - Разумеется, оно задержит отыскание окончательного решения... Задержит до тех пор, пока другой инженер или несколько других инженеров не придут к тем же выводам, к которым пришел в свое время я. - А в том виде, в каком Винер имеет изобретение в руках сейчас, это оружие готово? Эгон усмехнулся: - Они думают, что готово... Они не замечают одной ошибки, которая и мне доставила когда-то много неприятностей. На этом их разговор тогда и окончился. Но скоро Зинн понял, что дело, конечно, не в ошибке, о которой говорил Эгон, и не в том, закончит ли Винер свой проект завтра или послезавтра, а дело в том, что на земле немецкого народа, его собственными руками, ценою каторжного труда немецких рабочих, за счет голодания немецких женщин и истощения немецких детей снова куется ярмо для Германии, для всей Европы, для всего мира. Вот в чем было дело. Вот о чем думал сейчас ответственный партийный функционер Гюнтер Зинн. Он раздраженно отбросил карандаш и его взгляд в нетерпении остановился на стрелке стенных часов: Рупрехт Вирт опаздывал на несколько минут Зинн уже потянулся было к телефонной трубке, когда дверь без стука отворилась и на пороге появился Вирт. - Слушай, Рупп, - без всякого вступления сказал Зинн, - ты не хуже меня знаешь, как трудно бороться с фашистской сволочью, которая снова поднимает голову... Рупп недоуменно поднял плечи: его спрашивали о том, что знал каждый немец, не говоря уже о членах партии. - Я, видишь ли, заговорил об этом потому, что должен посоветоваться с тобою кое о чем, что пришло мне в голову, - продолжал Зинн. - Шумахеровцы настолько спелись с разведками американцев, англичан и французов, что любыми средствами борются не только с проявлениями антифашизма, но и против интересов всех немцев за Эльбой, против интересов всей Германии. - Что здесь такое? - недовольно спросил Рупп. - Политшкола? Зинн дружески положил ему руку на плечо: - Не сердись, старина, это просто дружеская беседа. Уж очень накипело в душе. Иногда хочется выговориться... Если эти скоты хотят сделать Германию площадкой для американских реактивно-атомных установок, если они намерены превратить ее в поле битвы между своим выдуманным "западом" и Советским Союзом, - обязаны же мы помешать этому? - Странный вопрос, - Рупп пожал плечами. - У нас тут достаточно хорошо понимают, куда ведет Германию триумвират Шумахер - Тиссен - Шмитц. "Немцы за Эльбой" не хотят быть рабами ни янки, ни их отечественной челяди. Теперь Зинн, в свою очередь, с улыбкой спросил: - Я хотел бы знать, что ты думаешь насчет Шверера? - На моем горизонте трое Швереров... Кстати, об Эрнсте Шверере. Я стараюсь не упускать его из виду, но при всякой угрозе провала этот молодчик ныряет в лазейку, которую ему открывают из той зоны, и исчезает под крылышко американцев. - Я не о нем, меня интересует Эгон. Вирт сказал, понизив голос: - Кажется, я знаю, чего ты от него хочешь... Он не станет заниматься военными проектами. - Дело не в этом... Я хотел сказать: не совсем в этом. - Я так и знал! - с усмешкою сказал Рупп. - Что ты знал?! - внезапно раздражаясь, сказал Зинн. - Ничего ты не знаешь и не можешь знать! - Но тут же, беря себя в руки, спокойно проговорил: - Ты слышал о Винере? - Имею представление. - Над чем он работает, знаешь? - Да. - Нужно, чтобы Эгон Шверер еще раз вплотную занялся этими проектами ракет. - Я же тебе сказал: я знаю, чего ты хочешь от Эгона. Но повторяю: он на это не пойдет. Зинн ударил ладонью по столу. - Подожди с твоим заключением. Эгон настолько хорошо все знает, что лучше всякого другого может разоблачить эти затеи перед всем миром. - Ты хочешь, чтобы он выступил? - Да, с разоблачением, которое разорвалось бы на глазах всех народов с эффектом, в десять раз большим, чем самая страшная атомная бомба. Несколько мгновений Рупп молча стоял перед Зинном, потом воскликнул: - Я лопаюсь от зависти, что такая идея пришла не мне! Честное слово, вот бомба, которую надо сбросить как можно скорей, - правда! - Не ожидая войны, - со смехом сказал Зинн и тут же увидел, как стало серьезным лицо молодого человека. - А ты понимаешь, чего это может стоить доктору Швереру? - спросил Рупп. - Я ничего не собираюсь от него скрывать. Рупп задумался. Зинну пришлось переспросить: - Что же ты думаешь? И Рупп ответил так, словно предложение было сделано ему самому: - Дело должно быть сделано. - Может быть, ты с ним и переговоришь? - предложил Зинн. - Мы с ним слишком большие друзья. А уж одного того, что ты пригласил бы его сюда, было бы достаточно, чтобы он поверил в серьезность дела. Он должен знать, что это нужно для блага Германии, "нам, немцам", как бывало говорил Лемке... - Ты забыл о том, что сказал сам: в наши дни автор такого разоблачения рискует жизнью. - А разве ты не рискнул бы? - Ну, мы с тобой... Мы - члены партии. - Почему ты думаешь, что мужество - наша монополия? - Этот Шверер в прошлом... - Я знаю, он заблуждался. - И очень сильно! - И все же Лемке доверял ему, - сказал Рупп. - И, на мой взгляд, Эгон, наконец, понял все до конца и хочет оставаться честным перед самим собой и перед своим народом. - Этого достаточно, - решительно проговорил Зинн. - Приведи его. И как можно скорей. - Я тебе говорю: он совсем неплохой человек. Только постарайся насчет... его безопасности... - Рупп посмотрел на часы. - Ты не забыл об открытии гимназии? - Мне пора, - согласно кивнул Зинн. - Кажется, ведь небольшое дело - открытие гимназии, в которую может послать своих детей самый бедный немец. - Сколько их тебе еще предстоит открыть! Рупп был уже в коридоре, когда за ним вдруг порывисто распахнулась дверь и Зинн крикнул: - Эй, Рупп, погоди-ка! Я забыл показать тебе. И, сияя радостью, он протянул телеграмму. Рупп прочел: "Ура! У нас - сын. Здоровье Ренни отлично. Рудольф". Рупп рассмеялся: - Готов вместе с ним крикнуть "ура". - Уж этот-то новый Цихауэр узнает, что такое счастье в Германии! - уверенно проговорил Зинн. - Пошли им привет и от меня! - крикнул Рупп, сбегая с лестницы. - Через несколько дней поздравишь их сам тут, - прокричал вслед ему Зинн. - Руди уже выехал в Берлин. - Тем лучше, тем лучше! А своего малыша они привезут, вероятно, в той самой огромной корзине, которую Ренни когда-то носила на спине? Зинн рассмеялся: - Это была, действительно, огромная корзина. Я как сейчас вижу Ренни Шенек, сгибающуюся под тяжестью ноши... И эти похороны в горах у Визенталя... Шаги Руппа замерли далеко внизу. Поток воспоминаний нахлынул на Зинна. Он стоял, опершись на перила, и глядел в глубокий провал лестничной клетки, как в пропасть, где перед его взором проходила длинная череда лиц и событий прошлого - такого близкого и вместе с тем уже такого безвозвратно далекого. К счастью, именно безвозвратно, навсегда ушедшего в прошлое, как в туман над ущельем Визенталя... Когда через час Рупп подходил к подъезду Эгона Шверера, ему бросился в глаза автомобиль, на стекле которого виднелся пропуск, какой выдается для въезда из западных зон в советскую. Первой мыслью Руппа было: "Эрнст!" Он с беспокойством вошел в дом и сразу заметил, что там царит некоторый переполох. Раскрасневшаяся Эльза водила утюгом по тугому, как броня, пластрону крахмальной мужской сорочки. - Доктор Шверер собирается куда-нибудь ехать? - спросил Рупп, стараясь сообразить, куда может ехать Эгон на американской машине. И вздохнул с облегчением, когда Эльза сказала: - Он ведет Лили в гимназию, которая сегодня открывается. - А этот автомобиль? Эльза приложила палец к губам и глазами показала на неплотно притворенную дверь, за которой слышались голоса. - Приехала из Франкфурта бабушка Эмма, - прошептала Эльза. Из-за двери был отчетливо слышен голос генеральши Шверер: - Отцу кто-то сказал такую глупость, будто ты намерен отдать нашу Лили в эту новую гимназию. - Кто-то позаботился о том, чтоб сказать сущую правду, - ответил спокойный голос Эгона. - В бесплатную школу?! Словно дочь нищего? - Теперь тут все учатся бесплатно, мама, - все так же спокойно проговорил Эгон. - Но отец этим очень обеспокоен, Эги, - взволнованно проговорила старуха. - Он очень обеспокоен. Ты видишь, я ехала всю ночь, чтобы... В голосе Эгона зазвучала насмешка: - Это очень трогательно, что американцы не пожалели несколько галлонов бензина ради такого маленького человечка, как моя Лили. Но вы истратили их бензин напрасно. - Я тебя не понимаю. - Лили поступает сегодня в школу, именно в эту школу. - Там, наверно, царят здешние идеи, Эгон! - воскликнула фрау Эмма. - Безусловно. - ответил Эгон. - Я и отдаю мою дочь туда потому, что не хочу, чтобы с нею произошло то, что случилось с ее отцом: только став седым, я понял, что значит быть немцем. - Я тебя все еще не понимаю. - И не поймете. - Ты, что же, думаешь, что я не способна?.. - Я сам тоже когда-то не понимал многого и, вероятно, так и не понял бы, если бы не решился тогда... бежать. - Боже мой!.. Не вспоминай об этом позоре! - Только тогда, скрываясь в чужой стране и глядя оттуда на все, что происходило тут... - Не смей, не смей! - крикнула старуха. - Это было позором. Для тебя, для нас всех... Я никогда не решалась сказать тебе, как назвал тебя отец, узнав о твоем бегстве из Германии! Эгон рассмеялся: - Наверно, дезертиром? - Он сказал, что ты... изменник! В те тяжкие для отчизны дни... - Не для отчизны, а для гитлеризма. Это не одно и то же. - Когда твой отец и твои братья дрались уже на самых границах Германии, чтобы спасти ее от русских... - Они спасали не Германию, а Гитлера и самих себя. - Ты говоришь, как настоящий... большевик. Я не хочу, не хочу тебя слушать, ты марксист! - К сожалению, еще далеко нет. - Ты издеваешься надо мною! - По голосу старухи можно было подумать, что ей сейчас будет плохо. Несколько мгновений из комнаты доносилось только ее частое, взволнованное дыхание. Потом она прерывающимся голосом, негромко сказала: - Что же я должна передать ее дедушке? - Единственно правильным было бы сказать ему правду. - О, конечно, правду, только святую правду! - напыщенно воскликнула она. - Тогда скажите ему, что у него нет больше внучки. - Эгон! - Да, род Швереров, тех Швереров, которые из поколения в поколение служили в 6-м кавалерийском его величества короля прусского полку, кончился. - Эгон! - Он кончился на Отто и Эрнсте. Я всегда был не в счет. - Ты не смеешь так говорить об Отто! - Она поднесла носовой платок к глазам. - Мы даже не знаем, где его могила там в России... Я всегда заступалась за тебя перед отцом, но теперь я вижу, ты и вправду не в счет. - На сцену выходит новое поколение немцев, обыкновенных маленьких немцев, которые войдут сегодня в эту новую бесплатную школу. Среди них будет и моя дочь, моя Лили. - Я не хочу, не хочу тебя слушать! - прокричала старуха. Но Эгон продолжал: - И я от всей души хочу, чтобы учителя вложили в их маленькие головы правдивое представление о грядущем уделе Германии, который будет уделом свободы и труда, счастием равных среди равных, а не глиняным величием воинственных бредней. - Я не могу сказать все это ему! - в отчаянии произнесла фрау Эмма. - Напрасно. Он должен это знать, - твердо проговорил Эгон, - если хотите, я напишу ему. - Упаси тебя бог! Может быть, я не должна говорить тебе, но... я не могу молчать: он боится за вас всех, за тебя, за нашу маленькую Лили и даже за твою жену. - Она говорила торопливо, не давая перебить себя. - Ведь когда начнется война, все, кто находится здесь, по эту сторону, обречены на смерть, на истребление. - Это слово вы слышали от него? - с неподдельным интересом спросил Эгон. - Да, да, пойми же: поголовное истребление! - с жаром воскликнула она. Тут Рупп и Эльза услышали громкий смех Эгона, и он сказал: - Так скажите же ему, мама, что это чепуха! - Эгон, Эгон! - Бредни выживших из ума двуногих зверей, тех, чье поколение быстро шагает к могиле, чтобы навсегда исчезнуть с лица Германии. Это вы тоже можете сказать: простые немцы, шестьдесят миллионов немцев, постараются помешать обезумевшим банкротам затеять новую бойню. - Эгон! - Старуха всплеснула руками. - Ты говоришь об отце! - Нет, - Эгон покачал головой. - Так же как у генерала Шверера нет больше сына Эгона, так у меня нет больше отца. Неподдельный ужас старухи дошел до предела, она в страхе повторяла только: - Нет... нет... нет!.. Эгон чувствовал, что именно сейчас окончательно закрепляется тот поворот в его жизни, на который он столько лет копил решимость и который совершил после такой борьбы со своим прошлым. Этот поворот представлялся ему не только победой над тяготевшим над ним грузом прошлого, но и началом новой жизни, пусть более короткой, чем та, которую он прожил, но бесконечно более полной и неизмеримо более нужной ему самому и его народу. Еще одно последнее усилие - преодолеть жалость к этой женщине, такой чужой и даже враждебной, несмотря на то, что она была его матерью. Покончить со всем этим!.. Он заставил себя твердо повторить: - Именно это и передайте: у него нет больше сына, а у меня отца... Вот и все... - Нет, нет... Этого не может быть! - Старуха поднялась и, театрально раскрыв объятия, шагнула к Эгону. Эгон попятился и, заложив руки за спину, сделал отрицательное движение головой. Выражение растерянности сбежало с лица старухи. Морщины, с которых осыпался густой слой скрывавшей их пудры, сложились в гримасу, и старуха, задыхаясь от бешенства, крикнула: - Я проклинаю тебя!.. Проклинаю вас обоих!.. Но знай: мы ни за что не оставим нашу внучку в твоих руках, в ваших руках, в руках марксистов. Слышишь: мы позаботимся о том, чтобы она не пошла по твоему пути! Старуха хотела еще добавить, что об этом позаботится Эрнст, который со своими сообщниками ждет за углом ее появления с Лили, чтобы схватить ребенка и увезти на запад. Но она во-время вспомнила, что ей было строго-настрого приказано молчать о том, что она приехала сюда вместе с Эрнстом, что цель ее поездки - похищение девочки, которая должна послужить приманкой для захвата самого Эгона. Старуха даже схватилась рукою за рот, будто ловя едва не вырвавшееся неосторожное признание. Она круто повернулась и пошла к двери. Уже с порога плаксиво бросила Эгону: - Проводи же меня. Но он не изменил позы и только снова молча отрицательно качнул головой. Когда мать исчезла за порогом, он подошел к оставшейся распахнутой двери и медленно, плотно ее затворил. Он навсегда и накрепко захлопывал дверь своего прошлого. Эгон хмуро поздоровался с Руппом. - Когда-то я думал, что два враждебных лагеря - это я и Эрнст, но я никогда не допускал мысли о возможности такого... Отцы против детей, деды против внуков. И где их разум, где совесть и честь? - Для них вопрос стоит просто: честь или кошелек, совесть или жизнь... Я к вам по делу, доктор. С поручением от Зинна. И Рупп рассказал ему о плане разоблачения махинаций Винера и американцев. - Бросить счетный аппарат? - в испуге спросил Эгон. - Может быть. - Когда он почти готов? - Вспомните, что вы говорили пять минут назад. - Вы правы, вы правы... Я подумаю, я, конечно, подумаю над вашим предложением. - Он остановился и, нахмурившись, смотрел на сверкающую крахмальной белизной рубашку, которую держала перед ним Эльза. Потом прошел в кабинет, снял с полки книжку, вернулся к Руппу и, отыскав интересовавшее его место, прочел: - "Выиграть войну с Германией значит осуществить великое историческое дело. Но выиграть войну еще не значит обеспечить народам прочный мир и надежную безопасность в будущем. Задача состоит не только в том, чтобы выиграть войну, но и в том, чтобы сделать невозможным возникновение новой агрессии и новой войны, если не навсегда, то по крайней мере в течение длительного периода времени". Заметив устремленный на него удивленный взгляд Руппа, Эгон сказал: - Видите, я уже и сам знаю, где искать правду! - И продолжал читать вслух: - "После поражения Германии она, конечно, будет разоружена как в экономическом, так и в военно-политическом отношении. Было бы, однако, наивно думать, что она не попытается возродить свою мощь и развернуть новую агрессию. Всем известно, что немецкие заправилы уже теперь готовятся к новой войне. История показывает, что достаточно короткого периода времени в 20-30 лет, чтобы Германия оправилась от поражения и восстановила свою мощь. Какие имеются средства для того, чтобы предотвратить новую агрессию со стороны Германии, а если война все же возникнет, - задушить ее в самом начале и не дать ей развернуться в большую войну?" Эгон посмотрел на Руппа блестящими глазами. - Это замечательно! - воскликнул он. - Ведь это написано четыре года назад. Четыре года тому назад он предвидел то, что мы с трудом и недоверием постигаем сегодня. И не является ли то, что предлагает мне Зинн, одним из тех средств, направленных к предотвращению войны, о которых говорил Сталин? - Я думаю, что это именно так! - Дорогой друг, - загораясь все больше, сказал Эгон, - не примите это за самомнение, я вовсе не хочу себе приписывать больше, чем заслужил, но все мое существо наполняется гордостью при мысли, что и я, маленький человек, немец, жестоко заблуждавшийся и принесший так много вреда народу, могу сделать что-то, о чем говорит Сталин... Некоторое время он стоял, положив руки на грудь, и горящими глазами смотрел на Руппа. - Эльза! - крикнул он. - Скорее мою рубашку! Мы не должны опоздать в школу. - И снова повернулся к Руппу: - Это смешно, но я волнуюсь так, как будто в гимназию поступаю я сам, будто я сам иду в первый класс, чтобы приобщиться к какой-то новой, еще совершенно незнакомой мне, прекрасной жизни моего народа. Они сидели рядом на торжестве открытия школы, и Руппу передавалось волнение, все еще владевшее Эгоном. Когда собрание уже подходило к концу, когда были сказаны речи представителей магистрата и гостей, когда новые маленькие школьники прочли приветственные стихи и советский комендант пожелал успеха новой школе, когда ее директор собирался поблагодарить присутствующих и закрыть собрание, Эгон внезапно поднялся и, к удивлению Руппа, дрожащим от возбуждения голосом попросил слова. Он заговорил о волнении, которое вызвало в нем сегодняшнее событие и вид маленьких немцев, пришедших сюда, чтобы научиться смотреть на мир новыми глазами. Он говорил торопливо, непоследовательно, перебивая самого себя. Зинн и Рупп следили за ним с удивлением: они еще никогда не видели таким этого всегда сдержанного, подобранного инженера. Эгон говорил: - Нашим детям не суждено будет стать честными, мирными тружениками, если мы с вами не вырвем оружия из рук тех, кто снова готовит его к войне, если мы не обезвредим ослепленную жадностью и властолюбием реакцию и мировой милитаризм, уже подсчитывающие барыши от кровавой бойни, в которую они намерены снова ввергнуть мир и нашу несчастную отчизну. Друзья мои, никогда до этих минут я так остро не чувствовал своих обязанностей в отношении будущего. Сегодня, когда я увидел наших детей, пришедших в этот дом, где они должны сформироваться как граждане свободной, трудолюбивой Германии, процветающей в мире и сотрудничестве со всеми народами, сегодня я до конца понял... - Эгон нетерпеливо дотронулся до стягивающего его шею тугого воротничка и повторил: - Да, я до конца понял... - И снова потянул воротничок, словно он душил его. Зинн пододвинул ему стакан с водой, но Эгон отстранил его. - Я должен участвовать в смертельной борьбе с врагами мира, с носителями агрессии. Я буду разоблачать, я буду драться, я раскрою всю грязную кухню, которую господа винеры и их заокеанские хозяева скрывают за завесою так называемых мирных усилий. Я напишу не статью, а целую книгу, из которой мир узнает, что такое "фау" и как их снова тайно готовят руками наших братьев-немцев в западных зонах... - Этого не может быть! - послышалось из зала. - Не может быть... Это было бы ужасно. - Именно то и ужасно, что это так! - крикнул Эгон. - Я докажу это с фактами в руках! Я докажу! Это было сказано с такою железной твердостью, что Зинн с удивлением посмотрел на оратора: куда девалась былая неуверенность этого интеллигента, где мягкость его формулировок, где его колебания? И тут в напряженную тишину, повисшую над залом, упал спокойный, твердый голос Зинна: - Но вы должны знать, доктор Шверер: большая борьба связана с большим риском. - Знаю! На одно мгновение Эгон потупился, и краска сбежала с его лица. - Знаю! - твердо повторил он. - Знаю и клянусь, что ничто не остановит меня на пути к правде, которую должен знать мир. Я хотел бы жить во имя счастья наших детей. Стремясь к миру, мы должны объявить войну всему, что может породить нового преступника, способного опять послать на смерть миллионы людей. Война войне и ее поджигателям - вот долг каждого, кто хочет, чтобы их уделом, - Эгон широким жестом обвел стоящих в зале детей, - были мир и счастье равных среди равных! - Его голос звучал ясно, голова была поднята, и глаза сияли радостью. Ни сам Эгон, ни кто-либо из его слушателей не заметил, как из двери за спиною президиума появился человек и, подойдя к Зинну, положил перед ним листок. Зинн поднял руку, требуя внимания, но тишина и без того была такой острой, что слышно было, как звякает о стекло обручальное кольцо Эгона на руке, которою он машинально касался стакана. Зинн встал. - Дорогие сограждане... на заводах "ИГ Фарбениндустри" в Людвигсгафене, расположенном, как известно, в западных зонах оккупации нашей страны, сегодня произошел новый взрыв огромной силы. Взрыв разрушил корпуса, где, как выяснилось, готовилось взрывчатое вещество для реактивных снарядов "фау". Под обломками разрушенных зданий погибло несколько сотен немцев, тысячи ранены. Эгон на минуту закрыл глаза рукой. Потом спустился с кафедры и уверенно пошел навстречу Зинну. Несколькими днями позже Зинн не спеша, как терпеливый учитель, отвечал на вопросы Эгона. Сначала Эгон задавал вопросы смущенно, несколько стыдясь того, что вот он, уже такой немолодой и, казалось бы, образованный человек, и вдруг должен сознаваться, что не может разобраться в вещах, которые, вероятно, ясны каждому рядовому члену коммунистической партии. Но Зинн с первых же слов разбил это смущение. - Не думайте, пожалуйста, что каждый член партии - философ или хотя бы непременно вполне зрелый марксист, до конца усвоивший всю глубину ее программы. Ленин совершенно ясно указывал, что членом партии считается тот, кто признает программу и устав партии, платит членские взносы и работает в одной из ее организаций. Это очень четкая формулировка, и когда кое-кто стал толковать ее так, будто коммунист тот, кто усвоил программу, Сталин, великий продолжатель дела Ленина, еще раз разъяснил, что если бы наша партия встала на эту неверную позицию, то в ней пришлось бы оставить только теоретически подготовленных марксистов, ученых людей, интеллигентов. Эгон вздохнул с облегчением: - А мне было стыдно признаться, что я кое-чего не усвоил. - Кое-чего?.. - Зинн добродушно рассмеялся. - А не думается ли вам, товарищ Шверер, что вы еще очень многого не усвоили? - Может быть... - Но это исправимая беда. Вы преодолеете ее, если хорошенько поработаете над литературой и посидите в одном из наших кружков. Эгон не заметил, как пролетело время. То, что говорил Зинн, было не только просто и понятно, но и увлекательно, интересно. Эгон все больше убеждался, что отнюдь не поздно и в его годы сделать тот поворот, который он сделал. Да, сегодня он мог сказать с полной уверенностью: путь от признания к усвоению он пройдет. И на этом пути он обретет окончательную уверенность в правоте, которой не мог почерпнуть в своих прежних блужданиях. На прощанье он сказал: - Самое важное для меня теперь - успеть сделать для окончательной победы то, что я еще могу сделать. - Исход нашей битвы с капитализмом предрешен историей, - ответил Зинн. - Вопрос во времени, когда будет повалено это сгнившее дерево. - А сколько вреда еще могут принести его гнилые ростки! Когда я думаю хотя бы о нашей немецкой военщине или об американцах, с такой цинической откровенностью повторяющих ее азбуку... - Скажите лучше: "ее ошибки"! - Пусть так, но и ошибки милитаристов пахнут кровью. Я почти с ужасом думаю о том, что делает сейчас генерал Шверер и другие. Что, если им все же удастся еще раз затеять то, что они затевали уже дважды?! - Во-первых, это им не удастся, - со спокойной уверенностью произнес Зинн, - а во-вторых, если вы проследите исторический путь германского империализма, то поймете, на что обречен его новейший выученик, последователь и кредитор - империализм американский. Современный германский империализм начал свою "блестящую карьеру" звонкими, но довольно легкими победами над прогнившей двуединой монархией Габсбургов и над шатавшейся империей бесталанного тезки Наполеона. Седан - начало этого пути. Карликовая Австрия Дольфуса, взорванная изнутри Чехословакия Гахи, разложившаяся бековская Польша и снова Франция, на этот раз Франция откровенных предателей - Петэна, Вейгана, Лаваля, и, наконец, дешево доставшиеся "победителю" Дюнкерк и развалины Ковентри - вот конец пути. Таков порочный круг. За его пределами, при столкновении германского империализма и его "военной доктрины" с подлинно научным, единственно научным пониманием проблем войны - с марксистским пониманием, какое дал Сталин, - колосс германской военной машины превратился в кучу железного лома. Он рухнул вместе со всеми теориями всяких "кригов", со всею кровавой идеологией, восходящей к Клаузевицу и всосанной немцами вместе с философией Ницше, со всем этим вредным, античеловеческим, антинародным хламом, который германский милитаризм нес на своих знаменах. Он рухнул и не поднимется, кто бы и как бы ни пытался его возродить... - Хорошо бы! - Можете быть уверены: ему не встать. - А Америка? - нерешительно проговорил Эгон. - Какая Америка? Те сто сорок миллионов простых американских тружеников, которые так же хотят войны, как мы с вами? А ведь в них - ее сила. - А материальные ресурсы правящих групп Америки?.. - Чего стоят материальные ресурсы, если им противостоят люди! Вспомните: в лапах Гитлера были ресурсы всей Западной Европы, в его активе было скрытое потворство так называемых "союзников", на него работал картелированный капитал половины мира - и что же? - Американские биржевики и генералы, наверно, учтут уроки последней войны. Зинн отрицательно покачал головой: - Самая их природа, природа их класса и всего капитализма на достигнутой им фазе развития, делает их неспособными понять основное: их судьба определена всем ходом истории, и сопротивление - только оттяжка их гибели. Почему же вы хотите, чтобы они, чьи "лучшие" умы, так сказать, философы и идеологи, не понимают этого, сами поняли вдруг, что их политика так же авантюристична, как авантюристична была и политика германского империализма? Вы о них более высокого мнения, чем они заслуживают. Поджигатели новой войны слепы там, где речь идет об уроках последней войны. Ведь и англо-американцы, как некогда германские империалисты, рассматривают захватническую войну в качестве основного способа достижения своих политических целей. Ведь они поставили своею целью утверждение господства монополистического капитала во всем мире и во веки веков. Уже одно это говорит: они слепы и глухи к урокам истории и в том числе к кровавым урокам недавней мировой войны. - Но они дьявольски коварны! - в волнении воскликнул Эгон. - Они не остановятся ни перед чем. Генерал Шверер не раз повторял мне заученный им наизусть, как заповедь, и хорошо запомнившийся мне кусок из Клаузевица: "Война - это акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю. Тот, кто этим насилием пользуется, ничем не стесняясь и не щадя крови, приобретает огромный перевес над противником, который этого не делает. Введение принципа ограничения и умеренности в философию войны представляет собою абсурд..." Я боюсь людей с такой философией. - Одну минуту, - проговорил Зинн и, сняв с полки книжку, открыл ее. - Вот, товарищ Сталин не так давно писал одному русскому военному: "Мы обязаны с точки зрения интересов нашего дела и военной науки нашего времени раскритиковать не только Клаузевица, но и Мольтке, Шлифена, Людендорфа, Кейтеля и других носителей военной идеологии в Германии. За последние тридцать лет Германия дважды навязала миру кровопролитнейшую войну, и оба раза она оказалась битой. Случайно ли это? Конечно, нет. Не означает ли это, что не только Германия в целом, но и ее военная идеология не выдержали испытания? Безусловно, означает". Если мы с вами разовьем эту мысль в применении к обстановке сегодняшнего дня, то напрашивается вывод: поскольку идеология современного нам американского империализма - родная сестра идеологии германского империализма, вполне логично предположить, что и судьба, которая постигнет американский империализм, будет родной сестрой судьбы германского империализма. - Для меня это большие и очень важные вопросы, - задумчиво сказал Эгон. - Не думаете ли вы, что эти вопросы меньше значат для меня? - с усмешкою спросил Зинн. - Ведь это же судьба нашей отчизны, судьба моего народа, судьба всего трудящегося человечества! - Вы правы, вы правы... - повторял Эгон. - Когда я вспоминаю, что на протяжении нескольких веков своей истории германский милитаризм, от псов-рыцарей до "великого" в делах международного разбоя Фридриха и от его "лучшего из лучших" Зейдлица до Кейтеля, тоже "лучшего из лучших" другого мастера разбоя Гитлера, был бит не кем иным, как русским солдатом, я благословляю этого солдата... Именно потому, что я немец с головы до пят, именно потому, что я немецкий патриот! - воскликнул Зинн с жаром, какого Эгон не мог подозревать в этом всегда спокойном, уравновешенном человеке. - Именно потому, что я немец и коммунист, я вам говорю; если бы, вопреки всему, поджигателям новой войны удалось развязать ее, то в этой последней для них войне я стоял бы плечом к плечу с русским солдатом, с советским солдатом. - Зинн шагнул к Эгону с протянутой для пожатия рукой: - И уверен, что в этом строю мы будем вместе. Эгон принял протянутую руку и крепко пожал. - Это было бы очень большой честью для меня... Честью и счастьем. 5 Была еще одна, вторая, мировая война - и еще одна часть Европы пришла к концу войны созревшей для свободы. Простые люди другой ее половины еще бились за освобождение от векового кошмара капитализма. Миллионы людей все лучше понимали, что даже самые скромные жизненные условия трудовых масс несовместимы с существованием капиталистического общества. Бастующие горняки Франции понимали, что танки и кавалерия были пущены против них не столько потому, что рабочие предъявили экономические требования, сколько потому, что их борьба была борьбой за новую жизнь, за народ, за свободу миллионов, за право на хлеб, на труд, на мир. Их борьба была борьбой против фашизма и войны, так же как война против горняков, против их требований была борьбою за сохранение старого порядка, за фашизм, за войну. "Мира!" - требовали миллионы. "Войны!" - вопила банда поджигателей. Призрак войны снова шествовал за непосильными налогами, за голодным пайком, за рабскими условиями труда для масс, за новыми сверхприбылями для военных промышленников. Призрак войны виднелся за американскими каторжными займами, предназначенными вовсе не для того, чтобы накормить и одеть обнищавшую Западную Европу, а для того, чтобы окончательно, раз и навсегда убить ее конкуренцию с Америкой на мировых рынках; чтобы заставить ее еще раз вооружиться за свой собственный счет, но на этот раз оружием, купленным у американских промышленников; чтобы опутать народы Европы бременем вечных неоплатных долгов. Все они - американские заимодавцы и европейские побирушки - хотели снова сжигать трудовые накопления наций в стволах пушек; они хотели снова разрушать жилища и заводы, они хотели снова перемалывать под гусеницами танков миллионы простых людей. Они жаждали крови, разрушении, ужаса, потому что все это превращалось для них в золото, в дивиденды. Снова, как десять, двадцать и тридцать лет тому назад, возникала навязчивая идея капиталистов о "крестовом походе" против Советского Союза. Правда, вместо всяких Антант - больших и малых - теперь пошли в ход "блоки" - атлантические, западные, северные и иные, но суть оставалась та же, что прежде: прикрываясь криками об обороне, империалисты ковали цепь агрессии вокруг СССР. Так же как тридцать, как двадцать и как десять лет назад, "святой отец" из Рима, "наместник Христа на земле", ниспослал свое апостольское благословение инициаторам этого бредового "похода". Чтобы дать это благословение, нынешний папа не нуждался ни в чьем поощрении Пий XII готов был благословить всякого, кто соглашался нанести Советской России вред: удар или булавочный укол, в области материальной или духовной, в Москве или на самой далекой окраине, - все годилось духовному пастырю римской церкви. В католическом мире ни для кого, кроме тех, кто не хотел видеть и слышать, не было больше секретов, что агрессивные планы Ватикана плотно сомкнулись с американскими планами мировладения. Все понимали, что такой политик, как Пий XII, согласился плыть в кильватер Майрону Тэйлору вовсе не из предосудительной симпатии к этому протестанту и уж, во всяком случае, не по слабости своего характера. Давно уже все римские воробьи чирикали, что Ватикан, со всеми потрохами, закуплен Тэйлором и курсом ковчега римской церкви управляют по радио из Вашингтона. А факты подтверждали, что все сотни тысяч римско-католических священников и монахов, все сотни ватиканских епископов и десятки кардиналов стали не кем иным, как агентами американской разведки; из всех трехсот восьмидесяти миллионов католиков, разбросанных по земному шару, пытались сделать рекрутов американского империализма. Не смел не считаться с этим фактом и преподобный отец Август Гаусс. Он понимал, что прошли времена, когда можно было с успехом жить, лавируя между немецким абвером и британской Интеллидженс сервис. Интеллидженс сервис меньше платит. А абвер уже передала свой живой инвентарь, и в том числе, наверно, и его, преподобного Августа Гаусса, американской секретной службе. Значит, если он и как немецкий агент и как агент Ватикана оказывался теперь американским агентом, то за каким же чортом было ему сноситься со своими подлинными хозяевами через каких-то подставных лиц? Август по опыту знал, что гораздо выгоднее иметь дело с первоисточником доходов. Поэтому он обрадовался приказу немедля отправиться в Рим. Отец Август не был новичком в "вечном городе", и прежде чем отправиться в отдел Ватикана, ведавший папской разведкой, Август решил использовать старые связи и в точности выяснить, с кем, где, когда и как следует вести разговор по интересующему его делу. Когда он с пропуском в руках подошел к воротам папской резиденции, некоторые черты плана действий были им уже намечены. Но нерешенной оставалась основная дилемма: если все то, что он знает, если все связи, которые у него есть, если весь накопленный им опыт разведывательной и диверсионной работы нужны американцам - он на коне и с полным кошельком; если же эти знания, эти связи и опыт являются, с точки зрения американцев, балластом - пуля в затылок ему обеспечена. Живой разведчик, который чересчур много знает, не архивная бумажка, которую можно подшить в секретное досье и спрятать в сейф до времени, когда она понадобится для какого-нибудь шантажа; живой разведчик, отыгравший свою роль, - опасная возможность шантажа самих шантажистов. Таких людей не любили ни в одной разведке - ни в Интеллидженс сервис, ни в абвере, не любят, наверно, и в УСС и в федеральной разведке. На душе Августа заскребли кошки, когда он прошел мимо блеснувших по бокам алебард папских гвардейцев и вгляделся в физиономию человека, проверявшего его пропуск. На жандарме была такая же треуголка, какие Август видывал десятки раз во время прежних наездов в Ватикан, и такой же мундир. Но Август готов был отдать голову на отсечение, что этот жандарм не был итальянцем. Его выпяченная челюсть и холодный взгляд серо-зеленых глаз, его огромный рост и здоровенный кулак с зажатой в нем дубинкой - все обличало солдата американской военной полиции. Ему куда более к лицу была бы белая кастрюля "МП", чем опереточная треуголка. Она плохо гармонировала с автоматическим пистолетом последней модели, висевшим на поясе жандарма Август отметил про себя это обстоятельство: святейший отец не доверял больше охрану своей жизни и тайн Ватикана итальянцам. Внутри Ватикана Августу не нужен был проводник. Он уверенно шагал по темным дворам, шнырял по узким лестницам и коридорам, пока не добрался до двери с маленькой дощечкой. "Чентро информачионе про део". И это обстоятельство тоже отметил Август: на отделе разведки вывеска оставалась итальянской, так же как и треуголка на жандарме. Август осторожно приотворил дверь и просунул нос в щель. Приемная была пуста. За год ее обстановка не изменилась: те же потрепанные портьеры на окнах, те же большие просиженные кресла с неудобными спинками, тот же стол с большим распятием, тот же смешанный запах воска, ладана и плесени и та же мертвящая тишина и в комнате, и за тремя выходящими в нее дверями кабинетов, и, пожалуй, во всем крыле дома. Август не удивлялся этой тишине, так как нарочно выбрал для своего посещения время, когда служащие расходились на обед. Август проскользнул в приемную и прислушался. Тот, кто увидел бы его в этот момент, не узнал бы прежнего, уверенного в себе, немного тяжеловесного и грубоватого патера Августа Гаусса из бывших немецких офицеров, еще так недавно покрикивавшего на Блэкборна и издевавшегося над своим собратом Роу. Сейчас он был больше похож на старую, облезшую крысу, тревожно нюхающую воздух. Дверь в соседнюю комнату была неплотно затворена, но щелку прикрывала опущенная с той стороны портьера. Август прислушался - было тихо. Он кашлянул. Еще раз. Подошел к двери и почтительно произнес: - Во имя отца и сына... прошу дозволения войти... Ответа не последовало. Убедившись в том, что рядом никого нет, Август чуть-чуть раздвинул портьеру. За нею был просторный кабинет: его узкие забранные решетками окна упирались в каменную кладку какой-то стены. Август с трудом поборол профессиональное искушение войти, быстро проглядеть лежащие на столе бумаги. Заложив руки за спину, он несколько раз прошелся по приемной, чтобы заставить себя сосредоточиться на предстоящем свидании. Уселся в кресло. Он раздумывал над первыми фразами своего обращения к фра Джорджу Уорнеру, иезуиту-американцу. Друзья советовали ему поговорить в первую очередь с Уорнером. Ему даже показали этого монаха в городе, когда тот проезжал в автомобиле, - судя по физиономий, это был как раз тот тип, с которым можно говорить откровенно. Размышления Августа были прерваны шумом шагов в коридоре. Кто-то миновал вход в приемную. Послышался стук двери, ведущей из коридора в кабинет. Август хотел было кашлянуть, чтобы дать знать о своем присутствии, но решил, что меньше всего нужно встречаться с кем-либо, прежде чем он поговорит с Уорнером. Он бесшумно приблизился к двери кабинета и заглянул в щель между косяком и портьерой. То, что он увидел, заставило его ноги прирасти к полу: в рыжей сутане капуцина в кабинете стоял Доллас. В первый миг Август готов был бы отдать голову на отсечение, что это Аллен Доллас, недавно заседавший во Франкфурте. Только редкий седой, а не рыжий пух вокруг тонзуры натолкнул его на мысль, что это и есть старший брат Аллена - Фостер Доллас, тот самый Фостер, о чьем сенсационном отречении от сует мира недавно кричала вся американская пресса. А Доллас, повидимому, не спешил. Развалившись в кресле, он любовался теперь кольцами дыма, всплывавшими к потолку от раскуренной им сигары. Скоро дверь кабинета, выходившая в коридор, снова отворилась, и Август узнал в вошедшем иезуита Уорнера. Август на цыпочках вернулся к своему креслу и, взяв в руки один из лежавших на столике журналов, стал прислушиваться к тому, что происходит в кабинете. Уорнер замер у порога и почтительно склонился перед Долласом, ожидая благословения. Но тот, небрежно махнув рукой, сказал: - Можно без церемоний, Уорнер, никого нет, - и ногою пододвинул иезуиту кресло. - Садитесь. Уорнер с облегчением выпрямился. - Меня здесь просто замучил этикет. До чего дома все проще, господи! - Сигару? Уорнер молча взял сигару и, пошарив в глубоком кармане сутаны, достал спичку и зажег ее о поверхность стола. - Проклятая жара, - сказал он, распахивая ворот сутаны. - Да, берега Тибра не берега Флориды, - с незнакомой Августу игривостью ответил Доллас. - Не раз вспомнишь купальный халат, золотой песок Майями и хорошую девчонку. - Но, но, фра Джордж! - с иронической укоризной остановил его Доллас. - Надеюсь, когда Спеллман станет папой, тут пойдут другие порядки. - Его святейшество папа чувствует себя пока отлично. - Чорт побери! - вырвалось у Уорнера. - Можно объявить его трижды святым, но ведь не вечен же он! - На земле? Конечно... Однако что нового? - Про вести из Константинополя знаете? - Нет, а что? - с любопытством встрепенулся Доллас. - Наши упрятали патриарха Максимоса в сумасшедший дом. - Здорово! - Доллас потер потные руки и с особенным удовольствием затянулся сигарой. - Афиногор уже сдал дела Нью-Йоркской епархии и вылетел в Константинополь. Его избрание вселенским патриархом - вопрос той или другой суммы. В "выборных" делах у наших достаточно опыта. - Отлично, очень хорошо! - с удовольствием повторил Доллас. - Это значительно облегчит нам работу. Афиногор не будет артачиться, как Максимос. - А вы не боитесь, монсиньор, что новое кадило, которое Ванденгейм раздувает с экуменическим движением, может нам помешать? - Именно потому, что там за дело взялся старина Джон, нам с этой стороны ничто не угрожает. Они не станут с нами бороться за души негров из Конго. Ванденгейм правильно рассудил, что нужно собрать в единый кулак разбросанных по свету христиан всяких толков. Если этот кулак будет подчинен Ванденгейму, то он только поможет толкнуть боевую колесницу именно туда, куда нам нужно, - на восток. - Скорей бы уж... - пробурчал Уорнер. - А куда нам торопиться? Святая римская церковь мыслит категориями вечности! - с серьезной миной сказал Доллас. - Столетием позже или раньше, - важно, что в конечном счете человечество будет подчинено единой державе христовой, в лице ее святейшего владыки папы. - Это вы мне или репетируете речь по радио? "Категории вечности"! - передразнил Уорнер. - Нет, я не согласен ждать годы. Хочется еще в царстве земном пощупать вот этими руками то, что приходится на мою скромную долю. - Грешная душа! - Фостер, прищурив один глаз, уставился на собеседника. - Мало вам того, что именно церковь спасла вас от электрического стула? - При этих словах Уорнер сделал резкое движение, как бы намереваясь вскочить и броситься на собеседника, но Доллас только рассмеялся и движением руки усадил его на место. - Ну, ну, спокойно! - Это нечестно, - задыхаясь от злобы, проговорил Уорнер. - Меня уверили, что никогда никто не напомнит мне... - Я нечаянно. - Не советую вам, Фосс... - Как? - Доллас приставил руку к уху, делая вид, будто не расслышал слов Уорнера, который с угрозою повторил: - Никому не советую напоминать мне об этом. - Не думал, что вы так впечатлительны, брат мой, - с усмешкой ответил Доллас. - А что касается ваших ухваток, то должен вам сказать... - Мои ухватки - это мои ухватки, сэр! - Фра Фостер, - поправил Доллас. - Ладно, забудем... - И все-таки не советую вам таскать при себе пистолет. - С чего вы взяли?.. Доллас рассмеялся. - Не схватились же вы за задний карман потому, что у вас там лежит евангелие. - Ладно, ладно... - И все же - вы монах, Уорнер, а не военный разведчик. - Особой разницы не вижу. Доллас состроил кислую гримасу. - Честное слово, Уорнер, став духовной особой, вы сохранили замашки... - Он покрутил в воздухе пальцами. - Стесняетесь произнести слово "гангстер"? Не смущайтесь, пожалуйста. Меня это не может обидеть... Тем более, что работа у меня сейчас примерно такая же, как и была. - Повторяете пропаганду красных, брат мой? - Кой чорт! Правда есть правда! - В первый раз вижу вас в роли борца за этот прекрасный тезис. - Вольно же вам напоминать мне об электрическом стуле... - А вы заплатили мне за молчание? - иронически спросил Доллас. Уорнер исподлобья посмотрел на него и угрожающе проговорил: - В конце концов, если это вас устроит, можете огласить мой послужной список хотя бы с амвона... - Ну, ну, - примирительно промямлил Доллас, - это не в интересах дела. - То-то... Я ведь тоже не попрекаю вас тем, что вы избежали каторги по делу о подложном чеке... - Эй, Джордж! На этот раз Уорнер не обратил на этот крик никакого внимания и продолжал: - ...только потому, что были сенатором и тот судья, к которому попало пело, тоже был "в деле". Я же молчу. Доллас побагровел так, что казалось, кровь сейчас брызнет сквозь все поры его щек. Его голос стал похож на шипение пылесоса, когда он сквозь зубы процедил: - Когда у меня будет красная шапка... - Ого! - Она будет вот на этой голове!.. - Доллас постучал крючковатым пальцем по своему черепу. - Тогда я буду иметь счастье напомнить вам об этом разговоре, который смахивает на что-то вроде подрыва авторитета святой церкви, брат мой. - Ну, за красного-то вы меня не выдадите, тут я спокоен. Пусть бы вы влезли даже на папский трон! - Политика есть политика; не только вы, но даже я не могу сказать сегодня, какие взгляды мы будем исповедовать завтра. Если верх возьмут красные... - То могу вас уверить: они не предложат вам вольтеровского кресла... Тогда мы вспомним разговор об электрическом стуле, - со смехом закончил Уорнер. - Ну, довольно! - сердито отмахнулся Доллас. - У вас шутки висельника. - И он перешел на деловой тон: - Когда мне представят проект нового устава третьего ордена? - Мы с ним ознакомились, и оказалось, что там почти нечего менять. Мы только повычеркивали к чертям всю эту ритуальную белиберду. - Я же вам говорил: нужно сделать освобождение членов ордена от присяги земным властям не условным, а безусловным. Принимая обет терциара, человек тем самым автоматически перестает быть подданным своего земного государства и становится беспрекословным исполнителем единственной воли - его святейшества папы. При трудности сношений с Римом для агентуры, находящейся на востоке Европы, нельзя рассчитывать, чтобы терциар мог быстро получить отсюда разрешение от своих обязательств и присяг. Из-за этого он может оказаться связанным, если он истинно верующий католик. Нужно развязать руки всем, у кого есть шансы пролезть в административный аппарат, на руководящие посты. Нужно поставить в особую заслугу терциару и обещать ему отпущение всех грехов на всю жизнь вперед и безусловное царство небесное, если он сумеет добыть себе билет коммуниста. - Такие вещи в устав не впишешь, - хмуро проговорил Уорнер. - Но каждый терциар должен это знать. Церковные каналы еще дают нам возможность проникнуть в Восточную Европу. - Н-да!.. - многозначительно протянул Уорнер и потянулся огромной пятерней к затылку. - Знаю я вас: вам что-нибудь попроще! Кирпичом по витрине - и дело сделано! Но Восточная Европа - не лавка ювелира. Учитесь работать, чорт дери! Мы удовлетворили все ваши требования, вы получили нужных вам людей, действуйте же, чорт дери, в тех масштабах, о которых я вам толкую каждый день. Предстоит не ограбление банка, а нечто покрупнее! - Послушайте, Фосс... Я хотел сказать: фра Фостер... Как будто я не понимаю, что дело не в паршивом сейфе. Речь идет о том, чтобы выпотрошить целые страны. - И поставить на колени несколько народов! - Все ясно, но ведь нужно время, вы сами только что говорили о веках... - Бросьте болтать чепуху, вы не перед микрофоном радио! - вспылил Доллас. - Мне нужна работа, а вы с вашей шайкой возитесь, как старые бабы! - Я попрошу вас... фра Фостер! - обиженно сказал Уорнер. - У меня была не "шайка", а первоклассное дело, сэр! Одно из лучших дел в Штатах. - Это вы сообщите сборщикам рекламы, а мне давайте работу! - Я привел вам две тысячи отборных малых... - Мы платим им жалованье сенаторов! - Они сделали честь вместе со мной перейти на службу его святейшества и едят честно заработанный хлеб. - Пусть они жрут хотя бы священные облатки, но дают мне дело! - Две тысячи ребят, собранных в этот кулак, - Уорнер поднял над столом лапу, сжатую в огромный, как кувалда, кулачище, - равноценны... - Шайке Аль-Капоне? - Вы обижаете нас, сэр... то-есть брат мой... - Ставите себя на одну доску с Костелло? - Нет, монсиньор, я скромно полагаю, что кое в чем мы можем потягаться и с государственным департаментом, - с хорошо разыгранной скромностью проговорил Уорнер. - Именно так... брат мой. - Он еще больше распахнул сутану. - Честное слово, нечем дышать!.. Завели бы у себя хоть виски со льдом. - Терпение, брат мой, все будет. И холодильники и электрические вентиляторы тоже... Дайте срок. - Если так чувствуешь себя в "святом городе", то что же ждет в преисподней? - За хорошие деньги сам сатана разведет под вашей сковородкой бутафорский огонь. - "За хорошие деньги"! Тут заработаешь, как бы не так. - Не хнычьте, деньги будут. Ванденгейм обещал создать особый фонд для поощрения работы по моему отделу "Про Руссиа". - Старый чорт! Тоже тянется к России... - А кто к ней не тянется? - Кстати о Ванденгейме! - оживился вдруг Уорнер. - Говорят, будто Дюпончик перехватил у вашего Джона заказ на производство новейших реактивных штучек для военного министерства. - Глупости, не может быть!.. А впрочем, кто вам говорил? - озабоченно спросил Доллас. - Так я вам и выложил! - с усмешкой сказал Уорнер. Доллас с заискивающим видом похлопал Уорнера по колену. - Но вы же знаете, старина, что я немного заинтересован в реактивных делах Ванденгейма. - Тем хуже для вас, старина, - фамильярно заявил Уорнер. - Заказик, перехваченный Дюпоном, оценивают в несколько сотен миллионов. - Нет, право, кто вам говорил? - Доллас в волнении ткнул сигару в пепельницу так, что она сломалась и погасла. Но Уорнер только рассмеялся. Доллас посмотрел на часы. - Пора, вон уже звонят к торжественной мессе. - Хорошо, что мне не приходится принимать участие хотя бы в этом цирке, - не скрывая удовольствия, сказал Уорнер. - А по какому поводу месса? - Господь-бог вразумил королевских судей в британской зоне оккупации Германии: они оправдали шайку немецких эскулапов. - При чем тут врачи, не понимаю? - Они испытывали на военнопленных средства бактериологической войны. Убили несколько тысяч человек. - Чего доброго, среди убитых были и католики? - Кажется, несколько тысяч поляков, но это не беда. Папа не очень щепетилен насчет католиков из стран Восточной Европы. - А именно там-то и нужно браться за дело! - Да, нужно работать засучив рукава! - согласился Доллас. - У нас нет ни одного лишнего дня. - Какая муха вас укусила? - весело воскликнул Уорнер. - Вы же только что уверяли, будто готовы ждать века. Доллас посмотрел на Уорнера так, словно перед ним сидел сумасшедший, и ничего не ответил. - Никогда не поймешь, врете вы или говорите серьезно, - недовольно пробормотал Уорнер. - Видно, вскрывать сейфы не то же самое, что делать политику, - сокрушенно покачав головою, сказал Доллас. - А политический босс Нового Орлеана и Луизианы бывал мною доволен, - хвастливо произнес Уорнер. - Другое дело, там можно работать почти в открытую, а эти европейцы еще не привыкли к нашим приемам... - Этикет! - презрительно сказал Уорнер. - Во всяком случае, вы должны запомнить, что завоевывать ватиканскую державу должны итти не молодчики с кастетами, а "крестоносцы воинства пречистой невесты христовой, святой римской церкви, паладины святого Петра". Ясно? - Откуда вы взяли эту чепуху? - сдерживая смех, спросил Уорнер. - Формула его святейшества. - Ах, старый мул! - Уорнер прыснул со смеху. - Мои молодцы в роли паладинов! - Вы удивительная тупица, Уорнер, - с укоризною сказал Доллас. - Неужели вы не понимаете: ваша же собственная польза требует усвоения всеми католиками без исключения, что у них нет и не может быть иного отечества, как только святая римская церковь, как вселенская держава Христа? Нужно заставить их забыть национальность и все земные обязательства и привязанности, кроме обязательства перед нами. - Что-то вроде католического варианта Соединенных штатов мира? - Отцы иезуиты зря потратили деньги на ваше образование, Джордж: не что-то вроде, а именно Соединенные штаты мира. Сначала Европы, а потом именно мира. - А знаете что, брат Фостер?! - Уорнер, кривляясь, подмигнул Долласу. - Такая лавочка меня устроит, если за мною сохранят должность главного эксперта по вскрытию всех сейфов, какие достанутся нам в качестве трофеев, а? - Разговор с вами может вогнать в пот даже на Северном полюсе, - со вздохом сказал Доллас. - Попробуйте-ка впустить сюда немного свежего воздуха. - Окна здесь, как в Синг-синге, - насмешливо ответил Уорнер, показывая на толстые старинные решетки, - но воздуху мы вам сейчас впустим из приемной. - И он направился к выходу в приемную... Обливавшийся потом отец Август невольно перевел взгляд на широкое окно приемной, выходившее на площадь, в конце которой высилась громада собора святого Петра. В последние минуты Август уже плохо следил за разговором прелатов. В голове его гудело так, словно она была наполнена горячим, звонким металлом. Он торопился придумать оправдание тому, что сидит здесь один. Американцы, конечно, поймут, что он мог слышать их разговор. Тут, в помещении апостольской секретной службы, это могло окончиться для него худо. Он поспешно вскочил и, перебежав приемную, громко хлопнул дверью. - Кто тут? - спросил вошедший с другого конца комнаты Уорнер и сумрачно уставился на склонившегося перед ним священника. - Я к отцу Уорнеру, ваше преподобие, - негромко ответил Август. Уорнер движением тяжелого подбородка указал на кресло и неприветливо буркнул: - Подождите... - словно через силу прибавил: - ...брат мой. - И снова скрылся в кабинете, плотно притворив за собою дверь. 6 История шла своим неумолимым путем. Два лагеря стояли во всеоружии друг против друга: лагерь мира и лагерь войны. Борьба развернулась по всему земному шару; она сорвала все покровы, обнажила все тайны реакции. Забыв кровавые уроки недавней войны, забыв позор немецкой оккупации, забыв о море благородной крови лучших французов, пролитой гитлеровцами и их пособниками из петэновско-лавалевской шайки, предатели во фраках дипломатов, изменники в потрепанных сюртучках министров и провокаторы в депутатских пиджачках действовали по указке все тех же пресловутых "двухсот семейств", что и прежде. Они объявили преступной самую мысль о том, что Франция никогда не станет воевать со своим союзником и освободителем - Советским Союзом. Отвыкшая краснеть наемная шваль вопила о необходимости лишить депутатской неприкосновенности поседевших в боях за независимость и достоинство Франции, за жизнь и свободу трудового французского народа Кашена и Тореза: ведь это была их мысль - "Франция никогда не будет воевать против Советского Союза!" С бессовестностью американского судьи французский прокурор требовал санкций не только для "Юманите", пустившей в мир эту "крамольную" идею, но и для всех печатавших ее левых газет. Кабинету не стыдно было обсуждать вопрос об этих диких требованиях распоясавшейся реакции. Министры Франции уже не считали нужным скрывать, что у себя, в прекрасной Франции, еще три года тому назад так высоко, с такой гордостью державшей знамя сопротивления фашизму, они приветствовали бы линчевание коммунистов. Буржуазная пресса изо всех сил раздувала психоз войны. Этот психоз всходил на дрожжах страха. Главный смысл "войны нервов" заключался не столько в том, чтобы попытаться запугать людей, живущих в народно-демократических странах Восточной и Юго-Восточной Европы и в Советском Союзе, сколько в том, чтобы шантажировать выдуманной опасностью тех, кто жил в границах самих капиталистических стран. Той же цели в самой Америке и в Англии служила и крикливая возня вокруг атомной бомбы. Английские "лейбористы" вместе с американскими миллиардерами визжали от страха утратить преимущества владения пресловутой "тайной" этой бомбы. А единственное, что еще действительно было в этом деле тайной от простых людей, - это то, что день, когда было бы достигнуто соглашение о запрещении атомного оружия и открылась бы возможность применения атомной энергии в мирных целях, был бы днем краха многих капиталистических монополий. Вылетели бы в трубу всякие "короли" электростанций и нефти, "капитаны" промышленности. Монополистическая дипломатия дралась из-за страха своих хозяев потерять военные прибыли от замораживания величайшего научного достижения последних веков и командовать народными массами в Америке, в Азии, в Европе... Не чем иным, как истерическим, животным страхом вызвано было рычание, издаваемое по другую сторону океана старым бульдогом Черчиллем. Так же как он делал это десять, двадцать и тридцать лет назад, Черчилль пытался скалиться в сторону СССР и грозить ему "священной войной" капитализма. Но и те немногие зубы, что еще торчали в слюнявой пасти бульдога, были теперь вставные. В их силу не верили больше даже его собственные союзники. Недаром же крайняя правая пресса в самой Англии иронически писала после пресловутой речи в Лландэдно: "Наш бывший премьер заявил, что англичане должны были захватить Берлин, прежде чем к нему подошли русские. Это, на наш взгляд, так. Но почему же господин премьер не отдал такого приказа? Ведь тогда только он мог и именно он должен был отдать его!.. Мы вам скажем, почему он его не отдал: потому, что впервые за всю свою историю Англия не была уже первым партнером коалиции. Она была ее третьим партнером!" На этот раз не соврали даже и испытанные лгуны - консерваторы: британский бульдог был не тот. От него уже очень мало что зависело - и в 1945 году, когда Советская Армия добивала гитлеровцев под Берлином и в Берлине, и в 1948-м, когда мистер Черчилль брызгал старческой слюной в Лландэдно и в последующие годы. Настало то критическое для капитализма время, когда политическим шулерам уже нечем было прикрыть вопиющую наготу американского империализма. Это была уже откровенная по цинизму борьба за войну, за возможность развязать ее и навязать народам. Потому что под ударами советских разоблачений безнадежно рушились все их попытки выдать стремления к войне за жажду мира. Народы прозрели. Они видели преступников за их грязным делом. Греческие монархо-фашисты воевали с народом американским оружием, на американские деньги, с помощью американских генералов, офицеров и солдат. На американские деньги формировались банды немецко-фашистского сброда для помощи голландцам и французам в их войне с народами Индо-Китая и Индонезии, поднявшими знамя освободительной борьбы. Уже нечем было маскировать отправку военного снаряжения из Соединенных Штатов, стремившихся поддержать пламя войны во всей Юго-Восточной Азии, в Индии, в Бирме, в Малайе. Британская и американская секретные службы уже и не скрывали роли своих эмиссаров в кровавой распре, которую им удалось зажечь на Ближнем Востоке; американские разведчики шныряли по Южной Корее, подготовляя братоубийственную войну и интервенцию против корейского народа, только что стряхнувшего с себя кошмар полувекового японского рабства. Но повсюду поджигателям противостояли народные массы - повсюду, во всем мире. Погибли безвозвратно миллиарды, вложенные американскими колонизаторами в дело китайской реакции, в преступное предприятие "тигра" Чан Кай-ши, ставшего больше похожим на пыльную шкуру, набитую опилками, чем на "царя джунглей". Великая народная революция выбила из-под этого предателя и его явных и замаскированных ставленников последние подпорки, волна всесокрушающего гнева героического пятисотмиллионного народа заливала последние островки китайской реакции, и над головою старого разбойника уже болталась петля, свитая терпеливыми руками китаянок. Вашингтон скрежетал зубами от бессильного гнева. Так же последовательно и настойчиво, как они делали это десять, двадцать и тридцать лет назад, советские политики продолжали бороться за мир и отстаивать дело мира. На Информационном совещании представителей коммунистических партий Жданов доказал, что пресловутый план Маршалла - не что иное, как возвращение к порочному пути, с которого американские монополисты четверть века назад начинали завоевание Старого Света, вызывая к жизни немецкий фашизм как ударную банду американского империализма в Европе. Повидимому, они, эти империалисты, забыли, что их затея привела к осуществлению гениального прогноза, данного Сталиным за полтора десятилетия до описываемых дней: "...они получили разгром капитализма в России, победу пролетарской революции в России и - ясное дело - Советский Союз. Где гарантия, что вторая империалистическая война даст им "лучшие" результаты, чем первая? Не вернее ли будет предположить обратное?" Затеявшие вторую мировую войну капиталисты получили усиление влияния коммунистов на народы Европы, Азии и Америки, они получили целую плеяду стран народной демократии в Европе, они получили неугасимое пламя народно-освободительных войн по всей Азии, они получили революционный Китай. Что могли они получить от столь желанной им третьей мировой войны? В дни ожесточенной "холодной" войны на Генеральной ассамблее Организации Объединенных Наций Вышинский доказал, что пришедшие туда под маской миротворцев капиталистические дипломаты имели одну единственную цель: не допустить запрета атомного оружия, спастись от разоружения и избежать какой бы то ни было договоренности с СССР. В те дни на весь мир прозвучали исполненные мудрости, спокойствия и веры в человечество слова: "Это может кончиться только позорным провалом поджигателей новой войны. Черчилль, главный поджигатель новой войны, уже добился того, что лишил себя доверия своей нации и демократических сил всего мира. Такая же судьба ожидает всех других поджигателей войны. Слишком живы в памяти народов ужасы недавней войны и слишком велики общественные силы, стоящие за мир, чтобы ученики Черчилля по агрессии могли их одолеть и повернуть в сторону новой войны". Весь прогрессивный мир, затаив дыхание, внимал этим словам. И не было во всем мире ни одного здравомыслящего человека, которому не стал бы ясен истинный смысл американской политики и действительные цели Вашингтона, когда человечество узнало, как реагировал Белый дом на ответы товарища Сталина Кингсбери Смиту. Сотни миллионов простых людей во всем мире послали в тот день проклятие лицемерам с Уолл-стрита и их изолгавшимся лакеям из Белого дома. Все стало ясно всем, даже самым наивным, самым доверчивым и самым прекраснодушным людям во всем свете. Не осталось ни надежд, ни даже иллюзий: те, на ком лежала кровь десятков миллионов жертв второй мировой войны, хотели третьей; те, на чьих деньгах взросли гитлеры и Муссолини, искали новых палачей человечества; те, кто десятилетиями оплачивал целые армии шпионов и диверсантов, подготовлявших вторую мировую войну, засылали новые полчища своих агентов во все страны, в тыл всем народам, чтобы с новой силой развернуть подрывную работу для подготовки третьей мировой войны. Всюду: в военное дело, в энергетику, на транспорт, в промышленность, в философию и искусство, в дела веры и воспитания, в учреждения и в семьи, - всюду стремились проникнуть наемные агенты англо-американского империализма, чтобы шпионить, вредить, разлагать. Опытные разведчики в ранге послов и разжалованные капралы, кардиналы и попы-расстриги, миллионеры и мелкие спекулянтики - все, кому удавалось проникнуть в пределы стран народной демократии, все, кому удавалось пролезть в Советский Союз, все вели разведывательную работу, враждебную миру и народам миролюбивых стран. Но в мире произошли коренные сдвиги. Прошли те времена, когда фашистская агрессия неудержимо развивалась. Прошла пора, когда поджигатели войны могли дурачить народные массы, готовить войну в глубокой тайне и потом внезапно навязывать ее народам, застигнутым врасплох. На пути новых агрессоров стала такая могучая сила, как Советский Союз и сплотившиеся вокруг него страны народной демократии. На пути агрессоров стояло такое препятствие, как возросшее классовое самосознание трудящихся в странах Западной Европы. На пути агрессоров стояло такое препятствие, как коммунистические партии, уверенно возглавившие освободительную борьбу трудящихся за независимость их стран, за неприкосновенность их национального суверенитета, борьбу со всеми попытками навязать народам ярмо фашизирующейся Америки под ярлыком проповедуемого ее агентами космополитизма. На пути агрессоров стало всемирное движение за мир. Среди трудящихся всех стран, независимо от их партийной принадлежности, все яснее утверждалась истина, что их национальные интересы не имеют ничего общего с интересами буржуазии, ибо буржуазия предает интересы всей нации во имя собственных корыстных интересов. Для пролетариата правильно понятые интересы нации совпадают с его классовыми интересами. Все происходившее в Западной Европе и в ряде стран Азии было яркой иллюстрацией к положению Ленина о том, что когда "дело доходит до частной собственности капиталистов и помещиков, они забывают все свои фразы о любви к отечеству и независимости", что когда дело касается прибылей, "буржуазия продает родину и вступает в торгашеские сделки против своего народа с какими угодно чужеземцами... гаков закон классовых интересов, классовой политики буржуазии во все времена и во всех странах". Трудящимся во всех странах становилось ясно, что наиболее последовательными и единственно неподкупными патриотами являются коммунисты. Каждая весть, приходившая с фронтов освободительной борьбы в Европе и в Азии, говорила, что там против народов действует кровавый союз капиталистических агрессоров всех стран. Для трудящегося человека уж не могло быть сомнений в том, что национальные интересы совпадают с его классовыми интересами и что его долгом является защита своей страны против капиталистов, защита своей свободы и чести в братском сотрудничестве с отечеством трудящихся всего мира - СССР. Никого не могли больше обмануть вопли геббельсовских выучеников из Вашингтона, Лондона, Парижа, Мадрида, Анкары и из других клоак, где копошилось продажное паучье платной армии пропагандистов войны, клеветавших на государство трудящихся. Простые люди всего мира уже знали цену этой пропаганде и давали ей отпор. Подытоживая настроения простых французов, всегда бывших в передовых рядах борьбы за права народа, Морис Торез первым бросил клич о том, что если советские войска, отражая предательский удар напавших на них армий капиталистических агрессоров, должны будут переступить границы Франции, то французы знают, на чьей стороне они будут. Ни один честный француз, любящий свое отечество, не повернет оружия против советских воинов-освободителей! Этот благородный призыв французских коммунистов был тотчас подхвачен итальянцами, и пламенный Тольятти провозгласил принцип единства трудящихся Италии с советским народом. За итальянскими коммунистами так же ясно и твердо высказались руководители рабочих всех стран Европы. Это был моральный натиск такой гигантской силы, что правительства всех маршаллизованных стран ответили диким воем испуга, а Уолл-стрит разразился воплями бешенства и пустил в ход весь аппарат полицейских репрессий, какой был в его распоряжении. Но ничто не могло уже остановить роста антивоенного движения и затмить для народов смысл ленинских слов, что "все события мировой политики сосредоточиваются неизбежно вокруг одного центрального пункта, именно: борьбы всемирной буржуазии против Советской Российской республики, которая группирует вокруг себя неминуемо, с одной стороны... движения передовых рабочих всех стран, с другой стороны, все национально-освободительные движения колоний и угнетенных народностей..." Поток народного возмущения растекался по миру все шире, все прочнее становилось единство передовых отрядов человечества, преграждавших путь поджигателям новой, третьей мировой войны. В те дни один за другим собирались конгрессы и конференции сторонников мира. Съезжались ученые и рабочие, женщины и юноши; собирались по признакам профессиональным и национальным; собирались везде, где можно было не бояться дубинок и слезоточивых газов полиции. Особенно охотно простые люди всего мира съезжались в те дни в города молодых стран народной демократии в Восточной Европе. Их влекли симпатии к братьям, нашедшим свое освобождение в народоправстве, интерес к жизни, о которой в их собственных странах простые люди могли только мечтать. Одним из центров притяжения демократических сил мира стала и древняя Злата Прага. В то время, о котором идет рассказ, в одном из ее старых дворцов, глядевшем седыми стенами в воды Влтавы, заседал конгресс сторонников мира. Тут были люди десятков национальностей и сотен профессий. Сюда пришли испанцы со своей родины, задавленной режимом гнусного палача Франко; сумели обойти рогатки госдепартамента американцы; не побоялись своей полиции кубинцы и многие южноамериканцы. Из далекой, но теперь такой близкой Азии и Океании приехали китайцы и корейцы, явились представители Вьетнама и Индонезии. Индусы и финны, датчане и арабы, египтяне и норвежцы... Не было ни одной страны народной демократии, делегация которой не заняла бы мест в зале братской Праги. Флаг Советского Союза стоял на столе во главе длинной вереницы маленьких цветных полотнищ. Председательствовавший по праву старейшего Вильгельм Пик, открывая первое заседание конгресса, предложил почтить вставанием память мужественных борцов за мир и свободу, павших от руки фашистских палачей, замученных в застенках Италии Муссолини, гитлеровского рейха и продолжающих страдать в бесчисленных тюрьмах франкистской Испании. В голосе Пика зазвучала особенная теплота, и он даже, кажется, дрогнул при упоминании бессмертного имени славного вождя немецких трудящихся Эрнста Тельмана и имен его сподвижников, погибших на своих партийных постах, - Иона Шеера, Эдгара Андрэ, Фите Шульце, Гойка, Люкса, Лютгенса... Несколько минут царила тишина, торжественная, как гимн. Она царила так безраздельно, что можно было подумать, будто неподвижно стоящие делегаты боятся спугнуть вошедшие в зал славные тени. Но вот скрипнуло чье-то кресло. Звякнул о стекло стакана графин в руке Пика, наливавшего воду. В чьей-то руке зашуршала бумага. - Слово для предложения о повестке дня имеет член германской делегации Алоиз Трейчке, - сказал Пик. На трибуну взошел худощавый человек с седыми волосами, гладко зачесанными над высоким узким лбом. Сидевший прямо напротив трибуны коренастый усач старательно переложил блокнот из левой руки в непослушные пальцы протеза, заменявшего ему правую руку, вынул из кармана карандаш и всем корпусом подался в сторону оратора, выражая напряженное внимание... ...Заседание конгресса было окончено. Пик не успел еще сказать "до вечера", как над залом повис громкий, произнесенный ясным молодым голосом возглас: - Матраи!.. Генерал! Сидевший в первых рядах плотный мужчина оглянулся. Их взгляды встретились: этого человека и того, что крикнул, - венгра Тибора Матраи и испанца Хименеса Руиса Матраи порывисто поднялся, и тотчас же в разных концах зала поднялось еще несколько фигур и на разных языках послышалось радостное: "Матраи!", "Генерал!", "Матраи!" К нему с радостными лицами бежали бывшие бойцы интернациональной бригады. Тут были француз Луи Даррак, эльзасец Лоран, немец Цихауэр, американец Стил, чех Купка. С высоты эстрады президиума Ибаррури увидела эту сцену. Она вся загорелась от радости и крикнула: - Слава бойцам интернациональных бригад!.. Слава братьям-освободителям! Зал ответил рукоплесканиями, и Пик, улыбаясь, сказал несколько приветственных слов. Через полчаса все старые друзья, счастливые и оживленные, сидели в ресторане, который был ближе всего к месту заседаний и потому всегда бывал полон делегатов. Сыпались расспросы, приветствия, поднимались тосты. Подчас вспыхивали и короткие, горячие споры. Громче всех раздавался звонкий голос Матраи. - Извините меня, - послышалось вдруг поблизости, и все увидели подошедшего к их столу худенького старичка, маленького и согбенного, с лицом, словно изъеденным серной кислотой, и с седыми клочьями бороды неравномерно покрывавшей обожженную кожу лица. - Извините меня, - повторил старик. - Я хотел бы представиться: Людвиг Фельдман. Я делегат профсоюза берлинских портных, и мне хотелось бы сказать несколько слов о социал-демократах, которых, как я слышал со своего места, вы тут довольно сильно и отчасти заслуженно браните... - Отчасти?! - горячо возразил Лоран. - Нет, вполне заслуженно, вполне! - Согласен: "вполне", пока речь идет о тех, кого мы сами называем не иначе как бонзами и предателями, - о всяких шумахерах. Но если вы валите в одну с ними кучу и нас, бывших рядовых социал-демократов, то уж позвольте! - Фельдман выпрямил свое хилое тело и поднял голову. - Тут уж я прошу других слов... Вот я только что рассказывал своему соседу по столику, как вели себя мои товарищи, прежние социал-демократы, в лагере смерти под названием "Майданек". - Вы были в Майданеке? - с сочувствием воскликнули сразу несколько человек. - Да, именно в Майданеке и уже почти в печи. Даю вам слово, если бы советские солдаты пришли на полчаса позже, я уже не имел бы радости видеть это изумительное собрание всего лучшего, что имеет в своих рядах человечество. - А что же вы рассказывали своему соседу? - спросил Стал. - Я хотел сказать ему кое-что о разнице, которая существует между нами, бывшими простыми немцами, которые пришли под знамена социал-демократии так же, как шли туда наши отцы и даже деды, когда эти знамена держали над их головой Виль