Худо ли, хорошо ли, а воевать все одно надо. Мы диспозицию с мужиками прикинули, никак, пулемет должно на фланг пристроить, чтоб пеших с техникой разлучить. "Седелкин, говорю, вишь на бугре, что по праву руку, стропила вроде торчат? Там, говорю, где вечор Петросова накрыло? Дзота, говорю, не осталось, а яма - куда ей деться! Айдате с Машковым туда, закрепляйтесь и по обстоятельствам секите немца". Подхватились они, угнездились в яме, одно рыло "Максимове" средь полыни маячит. А танки - вот они, рядом танки-то! Самое время Седелкину в бой встревать, а он молчит. Я ракету - молчит! Я - Трифонова туда. Убило. Мы штыками автоматчиков доставать стали, а потом и вовсе на кулаки приняли. Угодили мне чем-то по голове, я и завял. Очухался в плену. Голова, как после угару, тяжелая, гудет. Гляжу, Машков. Маню его пальцем: голос пересекло. Подошел он. "Почему, хриплю, пулемет молчал?" - "Седелкина, отвечает, убило". - "А ты что, спрашиваю, делал? Руки отсохли?" - "Грех, отвечает, на душу брать не пожелал". Не контузия - удавил бы я его! Жгу его глазами, а он проповедует: "Люди перед богом все братья... Война - грех..." - "Сучья ты кровь, говорю. Ты немцам это проповедуй!" Сектантом Машков-то состоял. Не он - отбили бы мы атаку, как есть отбили бы!.. ...Километры с маху кидались под грохочущие колеса. Мчался эшелон с военнопленными. Блекли и загорались, блекли и загорались в путанице суток пулевые пробоины на заколоченных люках. Люди рассказывали, и в душном темном чреве пульмана на глазах у сорока свершались подвиги, творились предательства и проходили, проходили чередой люди корыстные и щедрые сердцем, трусливые и бесстрашные. Тридцать девять судеб - плюс своя собственная судьба. Вздор, что беда делает человека безучастным, лишает его чувства сострадания к чужому горю! Здесь, в пульмане, история каждого сопереживалась с такой остротой и непосредственностью, что казалось всем, будто она послужила прологом к их собственному несчастью. И было каждому в пору наложить на себя руки. Но жили они, жили! Жили и ждали тревожно горького продолжения теперь уже, должно быть, общей для всех истории. В долгих беседах старались и не могли найти успокоения. Ждали - каково оно обернется, судьба? Что станется с ними сегодня, завтра, послезавтра?.. Не забывались и во сне. Сон был коротким, жутким. Знакомство пробудило в них надежду, а затем и уверенность. Они поддерживали друг друга как и чем могли, старались вытравить страшное чувство обреченности. - Эй, там, в кубрике! - и весело на сердце. - Вишь, как оно бывает, - и задумывались над капризами судьбы. Восемнадцатого ноября эшелон прибыл в Псков. Медленно протащился по пригороду, поднырнул под вскинутый к низкому серому небу кулак семафора, окутал черным дымом плоские крыши пристанционных пакгаузов и остановился. Паровоз шумно отдувался после долгого бега. Лязгнули буфера. Лязг этот короткой судорогой пробежал по составу. И все стихло на минуту. А потом сразу звонким хрустом рассыпались по заснеженному перрону шаги, много шагов. О дверь пульмана состукала приставная лестница, заскрежетал запор. Вместе с клубами морозного воздуха в спертую темноту хлынул дневной свет. - Выходи-и-и! А они топтались в дверях, щурясь. Первыми выпрыгнули из вагонов те, кто покрепче. Ослабевших принимали на руки, отводили в сторону, поддерживая. Их пошатывало, кружилась голова. Свежий воздух огнем жег в груди, вызывал приступы удушливого кашля. - Станови-и-ись! Отхлынули от вагонов и медленно растекались по перрону, выравнивались в линию. Перед строем откуда ни возьмись появилась бабка в старомодной борчатке и шали с кистями, опустила к ногам пухлый узел, всплеснула руками и певуче заголосила: - Родненькие вы мои-и-и... Соколики-и-и... Один из немцев выпихнул ее в узкую калитку, подцепил на штык забытый узел и растряс его. По грязной, затоптанной площадке ветерок разметал белье. Колонна двигалась по улицам города в тяжелом, подавленном молчании. С болью и жалостью смотрели на оборванных измученных людей редкие прохожие. В прихваченных морозцем окнах домов то и дело мелькали бледные взволнованные лица. - Эх, братишки!.. Аркадий покосился на рослого, чуть сутулого широкоплечего соседа с низко опущенной лобастой головой. Именно таким он и представлялся ему в темном пульмане. - Горько и стыдно, братишки!.. Псков, Псков! Древний российский город!.. И Аркадий сжал до боли руку вышагивающего рядом Михаила: полные сострадания взгляды псковитян коробили его. Аркадию вдруг захотелось крикнуть и крикнуть так, чтобы голос был услышан повсюду: "Не смотрите на нас жалостливо! Мы - солдаты, мы - бойцы!" Порядки домов с обеих сторон улицы поредели. Развалины топорщились обугленными бревнами, черными осыпями кирпичей и печными трубами. Давно остались позади Кремль с Троицким собором, Довмонтов город. Исчез под снегом ветхий забор последнего пригородного домика на отшибе. Из-за горбатых заносов вставал лагерь. Ржавые с пучками колючек нити проволоки, чуть провисая, тянулись параллельно от кола до кола, от стояка к стояку, образуя четкий квадрат. Первая линия ограды. За первой - вторая, пониже - третья. В промежутках между ними - витки спиралей Бруно. И сторожевые вышки. Зловеще возвышались они над лагерем, и с глухих площадок, обращенных бойницами в сторону бараков с низкими крытыми толем покатыми крышами, торчали стволы крупнокалиберных пулеметов. Колонна остановилась на пустынном плацу. Было ветрено и холодно. Конвой ушел греться. А они мерзли. Часа через два из тепла комендатуры вышли начальник конвоя с худощавым офицером. Оба навеселе. Френчи расстегнуты. Белые нижние рубашки тоже. Прогулялись вдоль строя туда и обратно, поулыбались, разглядывая выбеленные морозом лица, и убрались в тепло, не сказав ни слова. Из караульного помещения, примыкавшего к комендатуре, тотчас же высыпала лагерная команда. Брюхатый высокий немец в русском дубленом полушубке с подвернутыми рукавами ткнул в Аркадия пальцем и, подбоченясь, спросил весело: - Тебе есть хольод? Аркадий промолчал. - Перетерпим,- сказал кто-то сзади. - Вас ист дас - "перетерпим"? - Выстоим, то есть. Выдюжим. - Перетерпим... выстоим... выдюжим, - немец добавил еще что-то, и охранники загоготали. - Сейчас мы будем делать для вас рюсский баня... Дождик... Кап-кап... По плацу раскатили пожарные шланги, укрепили брандспойты. Упругие кинжальные струи ледяной воды обрушились на колонну. Они сверкали, как стальные, и били так же твердо. На правом фланге возникло замешательство: струей воды был сбит с ног исхудалый красноармеец с костистым темным лицом и замотанной грязными бинтами и тряпками головой. Он с трудом поднялся, ощупывая и поправляя смокшую повязку. Немцы не отступились, вновь нацелили брандспойты, и вода обрушилась на раненого. Он не выдержал. Путаясь в полах мокрой шинели, увернулся от ледяного каскада и побежал, петляя, в глубь лагеря к баракам. С центральной вышки редко и гулко простучал пулемет. Красноармеец упал, прополз несколько метров, протянув за собой алую полосу, затем заметался потерянно на месте вправо, влево, приподнялся на руках, обернув к колонне бескровное лицо, и, подломившись в локтях, припал небритой щекой к мокрому снегу. ...А месяц спустя расстреляли комиссара Кабаргина. Голос этого большого замкнутого человека с ясными глазами и твердым взглядом Аркадий слышал трижды. Первый раз, когда после "бани" на плацу, разбив колонну по сотням, немцы развели военнопленных по баракам. Они не пустовали, бараки. В тусклой темноте тесных междурядий, разделяющих двухъярусные нары, новичкам приветливо пожимали руки, помогали раздеться, разместить на верхних теплых нарах. И все это молча. Взволнованные заботой, новички не находили слов, да и не знали, как выразить свою благодарность, кого благодарить. Внезапно, как в том пульмане, простуженный бас "выдал в потолок": - Спасибо, братишки! Как живете - понятно. Провокаторы в нашем трюме имеются? - Молчи, - твердо сказал кто-то в ответ. Это был Кабаргин. Второй раз - когда, вернувшись с каменоломен, где кололи и дробили гранит на крошку, и выхлебав по черпаку брюквенной жижи, они с Николаем, забираясь на свою лежанку, заметили в углу клубок сцепившихся тел и хотели было разнять дерущихся. Их остановил твердый голос: - Так надо! Это был Кабаргин. И в третий... Через день после "самоубийства" провокатора в каменоломне обнаружили написанные от руки листовки с сообщением о разгроме немцев под Москвой. Бригаду, на участке которой были листовки, выстроили на плацу, рассчитали на "первый - десятый", и восемь человек сделали шаг вперед. Среди них оказался и Кабаргин. Им не зачитывали обвинений, их даже не избивали. На глазах у всего лагеря приказали раздеться и вывели за колючку ко рву. Редкая в этих местах декабрьская оттепель растворила на плацу снег, перемешав его с грязью. Низкие облака крошили на землю не то дождь, не то град. А они шли через плац к воротам, шли редкой цепочкой. Кабаргин нес большую голову с мокрыми спутанными волосами гордо, высоко, словно не хотел смотреть на посиневшие босые ноги, утопающие в грязи. На кромке рва он еще больше выпрямился, будто вырос, приподнялся, заглядывая через колючку на молчаливые ряды, и крикнул: - Фесенко!.. Сухой треск автоматных очередей заглушил его. Теперь уже Аркадий, Николай и Михаил, повинуясь голосу совести своей, вместе с товарищами бестрепетно исполнили последний приказ комиссара Кабаргина: этой же ночью Фесенко "повесился" на брючном ремне в темном углу барака, за нарами. Рано утром, обнаружив труп "самоубийцы", дежурный по блоку побежал в комендатуру с докладом и вернулся оттуда сам не свой. - Будет всем из-за этой падали, - сказал, - нашли где кончать. Вы бы его в карьере лучше прищучили... Появление в бараке "герр коменданта" подтвердило мрачные прогнозы дежурного. Герр комендант был в обычном своем состоянии - навеселе. Поверх френча с расстегнутым воротом - короткая меховая безрукавка с опушкой из белки. Одна рука в кармане галифе, в другой - хлыст с вмонтированным в тяжелую рукоять электрическим фонарем. Герр комендант с улыбкой на плоском, как гладильная доска, продолговатом лице выслушал сбивчивый рапорт дежурного и, по юнкерской привычке вскидывая ноги, церемониально проследовал вдоль нар к месту происшествия. Труп самоубийцы осматривал долго и тщательно, затем исследовал земляной пол, стены. Обернув носовым платком ржавый гвоздь, к которому крепился ремень, попытался расшатать и, наконец, повисел на нем, подогнув голенастые ноги. Гвоздь не поддался. Первый этап расследования закончился. Но было видно, что комендант не думает оставлять все без последствий. Он удалился на сей раз торопливо и без улыбки. Опальный блок готовился ко второму этапу расследования - к "испытанию на прочность". Получасом позже в лагере поднялся переполох: из соседнего барака ночью бежали двенадцать человек. Выбрались они через слуховое окно, выставив раму вместе с решеткой. История с Фесенко была на время забыта. Комендант распорядился погоней и приказал выстроить на плацу всех. И вот хмурое каре - военнопленные. Лицом к лицу с ними - автоматчики. Рогатые каски - на лоб. На груди автоматы стволами влево и на одном уровне. Комендант, разбрызгивая сапогами жидкий снег, метался внутри квадрата и, потрясая над головой скомканной в кулаке рукописной листовкой, оставленной беглецами, выкрикивал, утратив былое хладнокровие: - Этот листовка есть грандиозный блеф, есть пропаганда! Москва капитулироваль! Наши войска давно есть в Москва!.. Ви меня поняль? Первий слючай я сделаю вас наказать! Второй слючай я сделаю вас расстрелять! Ви думать о побеге? Гут! Тем временем солдаты вытащили на плац кусок спирали Бруно метров на семь-восемь, растянули его в длину по всем правилам фортификации, закрепили концы штыковыми железными штырями. Комендант измерил шагами протяженность сооружения, попробовал надежность креплений, присев на корточки, заглянул внутрь ржавой, топорщившейся колючками спирали, и на его плоском лице заизвивались в холодной усмешке губы. - Я буду преподносить вам сюрприз, маленький тренировка. Это и есть тропка на воля, на свобода. Битте. И тренировка началась. "Битте!" Витки, витки, витки... Как много их на восьми метрах скрученной в пружину проволоки. И колючки!.. Сверху они пластают одежду, полосуют тело, а снизу пропарывают ладони и колени. Побег изменил к худшему и без того жестокий уклад лагерной жизни. Перед выходом на работу в каменоломни изо дня в день подавалась команда: "По порядку номеров рассчитайсь!" "Первый, второй!.." Комендант подходил к третьему. "Ви думать о побеге? Гут!" Значит, каждый третий. Значит, занимайся арифметикой: делится ли на "три" твой порядковый номер. "Шестьсот сорок пять!" Делится. "Битте!" И беги не мешкай под пинки, хлысты и дубинки охранников, выстроившихся в две шеренги лицом к лицу. В обед - "Первый, второй, третий!.." - комендант приближался к четвертому. "Битте!" Ужин - "Первый, второй, третий, четвертый, пятый!.." Каждый шестой, седьмой, восьмой... "Битте, битте, битте!.." Арифметика, кто же тебя придумал?! Кто?! ...Как-то в поисках упавшего вниз малахая Аркадий забрался под нары и обнаружил хитро замаскированный лаз. Короткая доска стенной обшивки у самого пола едва держалась на гвоздях, вставленных в просторные гнезда. Он осторожно вынул доску и по плечо запустил руку в отверстие. "Как далеко тянется лаз?" Не тревожа понапрасну друзей, он в одиночку за полночь прополз по норе и оказался на грузовом дворе возле кухни. От патрулей площадку хорошо укрывал дровяной склад, от прожектора и наблюдателя с ближайшей вышки - шатровая крыша кухни. Часовые, надзирающие за бараками по ночам, просматривали площадку слева и справа, не пересекая ее. И, конечно, они могли бы заметить малейшее движение у стены, но стояки барачной обшивки служили надежным укрытием. Аркадий прижался к одному из стояков, и веря и не веря своему счастью. Он чувствовал свободу в мокрых звездах весеннего неба над головой, в запашистом влажном ветре с глуховатыми шорохами леса. Прожекторный луч, лизнув гребень крыши, высветил небо. И Аркадий, который уже считал себя почти на воле, подумал о летном поле, о прожекторах на взлетно-посадочной полосе... Возбужденный вернулся он в барак и тотчас же растолкал товарищей. Он не мог говорить: из горла вырывались какие-то бессвязные всхлипы. И руки и тело сотрясались в радостной, неуемной дрожи. Николай пощупал шершавой горячей ладонью холодный лоб командира. - Болен? - спросил. - Что с тобой, Аркаша? Рассказу не поверили. Николай, схватив руку командира, подсчитывал пульс. - Да отстаньте, черти! И они поняли, что Аркадий не бредит, не шутит. Они заговорили наперебой. - Чего тогда ждать? - сказал Николай. - Двинулись? - Эх, пробежимся! Лес близко. Грязь все следы до утра затянет. Айда! - сказал Михаил. - Чудики. От радости у вас это, что ли? А остальные ребята? А проволочная ограда? А кто замаскирует после ухода подкоп. Нет, поработать нам еще предстоит, потрудиться. ...Горсть земли. Должно быть, еще в устных преданиях древнейших времен стала она символом больших человеческих чувств. Прошли тысячелетия, а символ не померк. Не перечесть былин и сказок, поэм и стихов, посвященных этой святыне. И никто ныне не будет даже сомневаться в том, что взятая с дорогой могилы заветная горсть земли передает любовь и тепло неугасаемого сердца, что взятая на родной улице города или села заветная горсть земли приносит в бою силу. Под колючими ограждениями концентрационного лагеря была тоже своя - российская земля. Эту горсть земли российской при свете чужих прожекторов стерегли чужие солдаты. Темными ночами, когда лагерь погружался в сон, "рабочие группы" выходили на рытье подкопа, выходили парами: один взрыхлял железным скребком землю, проделывая под проволокой широкое и ровное, без крутизны, углубление, по горсти складывал землю в котелок и передавал напарнику. Тот уносил ее в барак и тоже по горсти рассыпал под нарами. Сорок горстей - котелок. Два котелка - смена. Они даже свыклись с этой работой, ухитрялись спать до поры, пока не коснется плеча осторожная рука сменщика, пока не проникнет в сознание шепот: "Братишка, на вахту!" В понедельник должен был совершиться побег, но судьба распорядилась по-своему. Воскресным утром, после занятий "по арифметике", помощник начальника лагеря Пактус, худой длиннорукий немец из Шлезвига, сказал, подслеповато щурясь, что в связи с побегом, имевшим место в декабре, часть военнопленных переводится в другие концентрационные лагеря, что отправка назначена господином комендантом на полдень, что он, Пактус, имеет поручение господина коменданта зачитать списки. Прошений и протестов администрация лагеря не принимает. Аркадий и Михаил смотрели на Николая сквозь пелену, застилавшую глаза. Как ни крепились они, а не могли преодолеть ее. Седой, а раньше они этого не замечали, морщинистый (тоже не замечали) и враз безнадежно постаревший, стоял Николай среди тех, кто оставался в Псковском лагере. И надо было что-то сказать другу на прощание. Надо было сказать - пока представлялась такая возможность. Аркадий взглядом настойчиво отыскивал глаза штурмана. А тот их прятал, боялся поднять на товарищей во избежание слез. - Коля! Ближайший автоматчик вскинул голову, оглядел притихшие ряды. - Коля! Человек, которому доведется увидеть такой взгляд, запомнит его навечно. Николай посмотрел на друзей. - Ну, Колька!.. Как там!.. В общем, не забывай, что говорил Алеша Сбоев, помни... - Аудентес фортуна юват, - прошелестел Николай одними губами, пытаясь улыбнуться и на виду у автоматчика махнул рукой. - Эх, Аркаша... Миха-а... ...И бегут в зарешеченном вагонном окне прозрачные весенние перелески под голубым небом, проплывают, степенно разворачиваясь, будто устали они лежать под снегом и желают чуточку поразмяться, темные, набухшие влагой невспаханные поля. И ветер с воли гуляет по вагону, ворошит седые волосы молодых парней, гладит по запавшим щекам. - Вишь, как оно получается, - сочувственно взглянул на молчаливого Аркадия бородатый и худой, как мощи, сосед. Помедлил немного, вздохнул. - Ядреный был дружок-то ваш... И этот, который братишка... Тот, что про море говорил нам, про германскую "эль-сто сорок". Он тоже, по всему, ядреный парень. Не пропадут... ...Лагеря, лагеря, лагеря, лагеря... Псковский, Двинский, Режицкий... Остановка. Концлагерь. "Пленных не принимаем!" И опять переругиваются колеса. Остановка. Концлагерь. "Не надо! Везите дальше!" И гудок паровоза. И торопится, бежит весна в солнце и зелени по ту сторону зарешеченного вагонного люка. И пахнет свободой теплый ветер с воли. Лужский лагерь, куда они попали в конце марта 1942 года, мало чем отличался от Псковского. Та же колючка, те же сторожевые вышки по углам и в центре, те же бараки. И разговорный ассортимент у охранников тот же - кулак, дубинка, сапог. Правда, к счастью, без "арифметики". Первые дни, обживаясь на новом месте, Аркадий и Михаил вели себя сдержанно. Это и определило их дальнейшую судьбу. Уверовав в благонадежность молчаливых парней, комендант "распределил" их в лагерь лесорубов, что находился близ шоссе на Псков, километрах в шести-семи от Луги. Режим у лесорубов был помягче. В этом лагере Аркадий и сошелся с Николаем Смирновым, бывшим танкистом, рослым, чуть грубоватым сибиряком. Человек большой физической силы, нелюдимый и на редкость уравновешенный, Смирнов внушал всем уважение к себе, а немцы его, пожалуй, даже побаивались. Аркадий сблизился с ним не сразу. Сначала старался почаще встречаться с ним в лесосеке, выискивал работу где-нибудь поблизости, чтобы при случае можно было перекинуться со Смирновым фразой, другой. Оба вскоре привыкли к такому соседству. Их первые разговоры носили самый безобидный характер и сводились обычно к житейским делам: жидкой брюквенной похлебке, одежде. Аркадий подметил, что всегда во время таких бесед возле оказывался Горбачев, денщик начальника участка. Сухонький, большеголовый, он тушканчиком замирал в тени кустов или за стволами и ловил каждое слово. В лагере все знали, что по наущению фельдфебеля Отто Горбачев занимается слежкой и наушничает. И, надо сказать, проделывал он это мастерски. Даже сама природа позаботилась о том, чтобы показать истинное призвание Горбачева: подбородок, губы и кончик носа клином выступали вперед и придавали денщиковской физиономии форму острой собачьей морды, а крупные уши, торчком прилепленные к треугольному черепу со скошенным лбом, как нельзя кстати дополняли это сходство. Горбачев не был дураком, все понимал и осторожничал. И все же судьба подкараулила его близ делянки, где работали Аркадий, Михаил и Николай. Подпилив толстокорую сосну, они обрушили ее на расчищенную площадку и, прежде чем взяться за обрезку сучьев, присели на ствол передохнуть. Было душно. Согретая солнцем влажная земля парила. Вытирая пот, Аркадий заметил среди листвы физиономию Горбачева, не спеша поднялся и, озабоченно осмотрев пилу, громко сказал: - Подправить бы надо. Мастер у себя? Но к дощатой сараюшке, где всегда торчал Отто, Аркадий не пошел. Углубившись в ельник, он круто повернул в сторону, прихватил с куста брезентовый дождевик, который по утрам оберегал фельдфебеля от холодной росы, и, зайдя сзади, накрыл этим плащом Горбачева с головой, заткнув разинутый было рот комком промасленной ветоши. Синяки и шишки, полученные "в темную", не пошли Горбачеву впрок, но зато окончательно сблизили Аркадия с Николаем Смирновым. Теперь они говорили обо всем откровенно. Мысль о побеге подал Аркадий. За время боевых полетов над Псковщиной он достаточно хорошо изучил местность и при нужде мог разработать безопасный маршрут. Нужда такая приспела, и Аркадий начал деятельно готовить товарищей к побегу. Объяснял им, как ориентироваться по солнцу, по густоте древесных крон, по мху на стволах, по звездам... Дождливой ветреной ночью все население второго барака покинуло лесной лагерь. В пустой темноте жилья глухо мычал привязанный к столбу Горбачев да шуршали дождевые капли, врываясь через выставленное окно. Группы, сколоченные загодя, распались. В ненастной ночи потерялся и Николай Смирнов. Аркадий с Михаилом остались вдвоем. Холодное серое утро настигло их далеко от лагеря на пути к озеру Ильмень. И потянулись дни... Нет, они были вовсе не такими, как тогда в зимнем лесу под Новосельем. Голодно. Но ведь свобода! Холодно и сыро. Но ведь свобода! Хочешь есть - отыскивай, пожалуйста, сладкий мучнистый корень. Он питательней брюквенной бурды. Хочешь согреться - пробегись, спляши вприсядку, и никто не ткнет тебе под ребра автоматом. Дождь сеялся до полудня. Небо просветлело. Теплый ветер обсушил траву. Зашелестели ветви сосен и елей. И не вкрадчиво зашелестели, не льстиво, как там, под Новосельем, а по-весеннему мелодично и приятно. Свобода! И они наслаждались свободой, впервые, казалось, по-настоящему прониклись неповторимыми красотами природы. Им нравилось встречать утренние зори. Задолго до рассвета забирались они в самую глушь, ложились на хрусткую прошлогоднюю траву и, глядя вверх, ждали. Темнота была непроницаема. Но вот в ней чуть прорезались, даже не прорезались, а лишь слегка определились неясными контурами кроны деревьев. И по мере того как выцветало небо, они все наливались и наливались густой, темной краской, простирали над землей ветви, как руки, ладонями вниз. А когда розовели просветы между ветвями, хвоя зеленела. Утренний ветер принимался ерошить иголки. Солнце - вот оно, солнце! И пробуждались птицы. Таким свиданием с зарей встретили Аркадий и Михаил пятые сутки лесных скитаний. Поприветствовав первый луч, они умылись по пояс из холодного ручья и, взбодренные, размашисто зашагали по чащобе. Утренний лес оживал. Еще крепче запахло прелым листом, грибами, травой... На открытых солнцу полянах расправились венчики цветов. А над болотистыми низинами пока еще слоился туман. Он, казалось, парил над кочками, над камышами, над водой заросших хвощами бочажин. В синеве плавали облака, сбиваясь в плотную стаю. К полудню в лесу стало душно и тихо, а вскоре брызнул мелкий затяжной дождь. Еще не просохшая по-настоящему почва раскисла и, почавкивая, плыла под ногами. Но Аркадий держался этой узкой скользкой тропы, шагал по ней, оглядываясь на Михаила. Подул свежий ветер и принес запах большого водоема: где-то близко был Ильмень. - Озеро, - сказал Аркадий, попридержи шаг. - Дышит озеро. В шелесте дождя послышались голоса. - Миша! - Аркадий бросился с тропы в кусты и пополз, вжимаясь всем телом в мокрую траву. - Это немцы, Миша, немцы... Давай к болоту, к камышам... Сквозь серую пелену дождя пробивались навстречу им огни карманных фонарей. Аркадий круто метнулся в сторону - огни, в другую - огни. Кольцо! Аркадий повернулся на бок и, не вставая, виновато посмотрел на Михаила. - Точка, - сказал, - все. Лицо у Михаила стало жалким, губы запрыгали. Размазывая по мокрым щекам грязь, он поднялся в рост и закричал: - К черту!.. Вот он - я, вот! Идите, хватайте!.. Аркадий встал рядом, встал плечом к плечу. 6. ОДИН НА ОДИН Их разлучили в центральном лагере города Луги, разлучили сразу. Михаил был избит и брошен в карцер. Аркадий был тоже избит, но бросили его в арестантский вагон пассажирского поезда, следовавшего до Риги. Солдаты не церемонились, они швырнули Аркадия на пол. Но Аркадий не чувствовал боли, он как бы одеревенел. Кто-то склонился, бережно приподнял его разбитую голову и, заглядывая в лицо, спросил: - Больно, друг? Он промолчал. - Место для тебя мы сготовили. Поднимайся. Он попытался и не смог. - Взяли, ребята! Под руки, под руки бери. Не дергай: изломан человек. - Не иначе за побег его так... Двадцать восьмая камера. Каменный мешок два метра в длину, полтора в ширину. Откидная койка, бетонная тумба. В толстой стене, под самым потолком - окно-амбразура. Решетка. Клочок голубого неба. Металлическая дверь с глазком для надсмотрщика. В коридоре гулко отдаются шаги кованых сапог - часовой. И звуки шагов будто вонзаются в мозг. "Первый, второй, третий... Арифметика, кто тебя придумал?! Кто!?" Утром его повели на допрос. В обширном кабинете, у стены, под портретом Гитлера, стоял единственный стол, за которым пожилой лысеющий офицер не спеша перебирал бумаги. Он взглянул приветливо, улыбнулся и, надувая чисто выбритые щеки, сделал широкий жест в сторону стула. - Битте. Аркадий сел. Следователь не торопился. Изредка поглядывая на угрюмое лицо Аркадия, он достал из коробочки пилу для ногтей и сосредоточенно занялся мизинцем. И наконец спросил: - На перегоне Уторгош - Батецкий был подорван воинский эшелон. Что вы имеете сказать по этому поводу? - Немец безукоризненно говорил по-русски. - Я там не был. - Превосходно. Тогда расскажите о побеге из лесного лагеря? - Я там не был. - Превосходно. - Немец пожевал губами, подумал немного и позвонил. Вошли штатский благообразный седой мужчина в черном костюме с золотым пауком свастики на лацкане пиджака и два солдата с резиновыми дубинками в руках. Штатский, кивнув следователю, прошел к окну, раздвинул на подоконнике цветы и легким толчком ладони распахнул створки. - Schweigt er?* - спросил, не оборачиваясь. (* - Молчит? (нем.)) - Er wird reden.* (* - Заговорит, (нем.)) Солдаты сдернули Аркадия со стула, завернули руки за спину и подвели к кушетке. Клеенка на ней была холодная и липкая. Аркадий лег лицом вниз, закусил губу. Первый удар дубины пересек спину огнем. Второй был уже не так страшен. - Битте! - заговорил следователь. - На перегоне Уторгош - Батецкий был подорван воинский эшелон. Что вы имеете сказать по этому поводу? - Я там не был. - Превосходно. Тогда расскажите о побеге из лесного лагеря? - Я там не был. - Превосходно. Ганс! ...И всю неделю "перегон Уторгош - Батецкий", и всю неделю "лесной лагерь", и всю неделю "Ганс!". Аркадий и бровью не повел, когда во время одного из допросов в кабинет следователя вошел, кланяясь, Горбачев. Он было бросился к Аркадию, протянув руки, но, натолкнувшись на холодный взгляд, остановился шагах в двух. - Вы знакомы? - спросил следователь. - Как же, господин офицер! Мы очень даже знакомы! - заторопился Горбачев. - Очень даже. - И к Аркадию: - Ты же был верховодом. Ну? Меня в лесосеке избил. К столбу меня привязал. Смирнова ты сговорил бежать. Вспомни! Весь лесной лагерь взбаламутил! - Я там не был, - сказал Аркадий и непритворно зевнул. - А встретил бы где такого подлеца, как ты, задушил бы. - Ганс!.. ...Очные ставки следовали одна за другой. Знакомые ребята, бежавшие из многочисленных концлагерей, разбросанных на Псковской земле. Взгляд на взгляд с ними. И твердый их голос - ответ каждого: - Я его не знаю. И ответ Аркадия при каждой встрече с такими: - Нет. Впервые вижу. Незнакомые люди горбачевского склада то наглые, то льстивые. - О-о! Господин офицер, это же тот самый, это наш командир. Мы были с ним в партизанском отряде под Уторгошем. Он! - И Аркадию: - Брось, командир, запираться: им все известно. Честь, совесть! Неужели и вас можно превратить в товар? В тот день Аркадий был избит до бесчувствия. В двадцать восьмую камеру его не понесли, а, отомкнув ближайшую, не заботясь, швырнули в двери прямо на окровавленного человека. Собрав остатки сил, Аркадий скатился с податливого распростертого под ним тела к стене и, прижимаясь горячим лбом к холодному бетону, слушал бессвязный, прерывистый бред. Сосед задыхался. В груди у него булькало, хрипело. Стараясь разобрать горячечные слова, Аркадий напрягал слух, придерживал дыхание. "Что он говорит?! Как будто..." И, вскрикнув от боли, Аркадий заставил себя сначала сесть, а затем повернуться к соседу. Растерзанное лицо того было сплошной раной. Он шептал, этот сосед, шептал как заклятие: "Эль-сто сорок, эль-сто сорок..." Умер моряк с "Сиваша" под утро. 7. КРЫЛАТЫЕ БЕГЛЕЦЫ Разговор по душам, когда говоришь, что накипело, говоришь без боязни, зная, что тебе сочувствуют, - это приятно. А разговор по душам с самим собой, когда ты задаешь вопросы, ты отвечаешь на них, ты сам и осуждаешь себя и сочувствуешь себе, - это на грани безумия. В одиночке нельзя разговаривать вслух, нельзя ходить, если тебя держат ноги после очередного допроса, нельзя лежать на полу. Можно только сидеть на бетонной тумбе и - этого немцы запретить не в силах - думать. "Николай. Жив ли он? Михаил. Жив ли он? Комиссар Кабаргин расстрелян. Моряк с "Сиваша" замучен гестаповцами... Ты остался один, Аркадий, совсем-совсем один. Скоро и твоя очередь. Ты устал. Для тебя смерть - избавление, счастье. Так?" Но Аркадий гнал от себя эти мысли, боролся с ними, возражал гневно самому себе: "Не раскисать! Надо выжить, надо!" Месяц допросы, очные ставки и размышления в одиночке. Второй и третий месяцы размышления в одиночке, очные ставки и допросы. Ничего не смог добиться следователь от "упрямой русской свиньи", что молчит под пытками, от которых и железо бы расплавилось. Аркадий потерял надежду вырваться из пекла... Это случилось совершенно неожиданно. Ночью щелкнул замок. Дверь одиночки распахнулась. Тюремный надзиратель грубо вытолкнул Аркадия в коридор. Два солдата, один впереди, другой сзади, вывели его в тюремный двор к "черной берте". И вот он - Рижский лагерь Э 350 для русских военнопленных. Однажды бригаду, в которой работал Аркадий, направили на Рижский аэродром. Аркадий ковырялся в земле и с завистью смотрел на широкое летное поле. С него один за другим уходили в небо самолеты. Гул моторов пробуждал и воспоминания горькие, но приятные, и тоску, и... Аркадий едва сдерживал слезы. На яму вдруг надвинулась тень. Аркадий вскинул голову и увидел незнакомого молодого парня в комбинезоне. Тот присел возле ямы и, щелкнув пальцами по черенку лопаты, рассмеялся: - Глубоко не рой: там внизу - Америка! Откуда? - Из лагеря, - ответил Аркадий, берясь за лопату. - Это я и без тебя знаю, что из лагеря. Родом откуда? - Родился на Урале. - Тю-ю-ю! Так мы, оказывается, земляки? Я - ленинградец! - и опять засмеялся. - Давай руку. Владимир Крупский, бывший сержант пехоты. Они познакомились, разговорились. С того дня Владимир стал навещать Аркадия. Старший из немцев поначалу придирался, покрикивал на гостя, но, узнав, что тот работает на аэродроме, смилостивился и смотрел на эту странную дружбу сквозь пальцы. О многом рассказал Крупский новому товарищу в ответ на доверительную исповедь Аркадия о своих скитаниях по лагерям. - Вместе бы нам быть, - сказал он как-то. - Я, Аркадий, постараюсь перетащить тебя на аэродром. Как? Аркадий чуть было не закричал от радости, чуть было не выдал своего волнения. - Хорошо было бы, - ответил сдержанно. - Вместе и горе меньше. Дня три после этого памятного разговора Владимир не появлялся. Аркадий уже и надежду потерял свидеться с ним. Казалось, лучик счастья, сверкнув и ослепив, угас безвозвратно. А самолеты гудели призывно, проносились над головой... Второго сентября утром, когда, прибыв на место работы, бригада выстроилась за инструментом, к Аркадию подошел Владимир и, наскоро пожав руку, сказал: - Пойдем. Сватать тебя буду. Держись!.. Возле дощатой будки, где хранились лопаты, ломы и тачки, стояла открытая легковая машина. Худощавый узколицый немец в авиационной фуражке с высокой тульей, развалясь на мягком сиденье, ощупывал взглядом Аркадия и постукивал длинными цепкими пальцами по лакированному черному борту дверцы. - Этот, господин комендант, - говорил ему Крупский. Офицер смотрел на Аркадия не мигая и слушал. - Я знаю его, господин комендант. Фамилия - Ковязин, зовут - Аркадием. Первоклассный кочегар! - Гут! - Спасибо, господин комендант. Пахнув бензинным перегаром, автомобиль умчался в сторону города. Счастливый Аркадий и слушал и не слышал Владимира. Но возможно ли это? Неужели это возможно?! В лагере Аркадию официально объявили, что по личной просьбе коменданта аэродрома майора Келля он откомандировывается с завтрашнего дня в личное "господина майора" распоряжение. Этой ночью Аркадий не мог сомкнуть глаз, и длилась она бесконечно долго. Утром его привезли на новую работу. Инженер Хохрейтор дотошно выспрашивал о пребывании в плену, о гражданской профессии. И как раз к моменту выложил Аркадий в правдивом рассказе добрую науку дяди Леши Кобзева, показал себя перед инженером бывалым металлургом. Старший подметальщик ангаров Лягушкин быстро ввел Аркадия в круг прямых обязанностей. Долго в этот день бродил Аркадий по ангарам с метлой в руках. Вокруг ни соринки, а он все бродил, все глядел на самолеты, вдыхал жадно запахи бензина и масла. Угол Аркадию выделили в бараке. Крупский жил неподалеку тоже в бараке, но в отдельной каморке. Они стали часто проводить вместе вечера. Откровенные беседы укрепили Аркадия в мысли, что Владимир замалчивает, не договаривает что-то. Он не понуждал его, так как сам пока еще не решался рассказать о своем замысле. Семнадцатого сентября Аркадий пришел на аэродром раньше обычного, вымел дорожку перед проходной, поболтал несколько минут с Лягушкиным и, зажав под мышкой метлу, направился к открытому ангару. Поле перед ангаром было свободно, и готовый к вылету "Мессершмитт-109" смотрел из распахнутых ворот прямо на взлетную полосу, Аркадий огляделся - никого. Прислонив к фюзеляжу метелку, кошкой вскарабкался в кабину, включил все имеющиеся на виду кнопки, но мотор молчал. Пулей вынесся из машины. Бросало то в холод, то в жар. Руки дрожали. Долго не мог успокоиться, переживая неудачу. Ночью, пригласив к себе Крупского, Аркадий рассказал все. На другой день Владимир принес за пазухой комбинезона истрепанный немецкий авиационный справочник, по которому они выбрали подходящий для перелета тип машины и стали вместе готовиться к побегу. Все свободное время отдавали подготовке. Оба понимали, что вопрос жизни или смерти будут решать всего две-три минуты. Значит, малейшая оплошность грозила полной катастрофой. План захвата машины Аркадий разработал до мельчайших деталей. Прежде всего сам Аркадий должен был проследить, когда намеченный самолет заправят бензином и маслом, опробуют мотор. Выбрав удобный момент, известив Владимира, пробраться в кабину; Владимир, подбежав, должен выбить из-под шасси колодки и... - Надо раздобыть оружие. А вдруг!.. - Оружие, Аркаша, я достану. - Пистолеты бы и гранат парочку. - Достану. Аркадий назубок выучил схему запусков моторов и каждодневно "практиковался", наблюдая за летчиками. По их движениям в кабинах он мысленно прослеживал последовательность включения всех систем. ...Октябрьский день этот был на редкость погожим. Солнце грело по-южному. У метеобудки, на шесте, чулком болталась полосатая "колбаса". В небе, как рыбы в глубоком омуте, серебрились неподвижные облака. Аэродром обезлюдел: мотористы и техники ушли на обед. Аркадий приглядел подготовленный к боевому вылету самолет-разведчик. Машина была опробована у него на глазах. Вихрем ворвался он в кочегарку. - Собирайся, Володя! Живо! Владимир побледнел, засуетился. - Сейчас, сейчас... Пистолеты надо вытащить, гранаты, - и полез в темный угол к трубам. - Здесь. Твердой походкой шли через поле к самолету. В синих комбинезонах они не отличались от немцев-мотористов. У конторки ангара сидели техники, закусывали, пили молоко прямо из бутылок, разговаривали. Чуть поодаль солдаты складывали в кузов грузовика бумажные мешки. Один из солдат, посмотрев на "мотористов" из-под ладони, махнул рукой. Аркадий нашел в себе мужество ответить ему небрежным коротким взмахом. Кабина самолета показалась знакомой. Аркадий сел в пилотское кресло, оглядел приборы. Нажал кнопку, стартер. Винт - ни с места. Повторил все сначала. Тишина. Винт - ни с места. - Ну, Аркаша? Что у тебя? - Владимир смотрел лихорадочно горящими глазами. Лицо было бескровным. Лоб усеян каплями пота. - Где-то выключено. А где... - Аркадий быстро перебирал все рычажки и кнопки. На приборной доске вспыхнула лампочка. На крыльях тоже загорелись сигнальные фонари. Аркадий волновался: еще минута задержки и - провал. Мимо проехал на велосипеде моторист, притормозил, прокричал что-то, указав на зажженные сигналы, и запылил к комендатуре. Аркадий был поглощен только одним - завести моторы. Заметив с правой стороны на борту небольшой рычажок, он дернул его. Рычажок, спружинив, отскочил. Тогда, придерживая его, Аркадий давнул на стартер. Мотор чихнул раз, другой и... заревел, сотрясая машину. Завихрилась пыль. Лопасти винта слились в сверкающий диск. - Летим, Володька! Летим! Крупский ввалился в кабину. А к самолету уже спешили встревоженные немцы. Они неслись через поле, кричали и размахивали руками. - Битте! Битте! - вдруг заорал во все горло Аркадий, выруливая на стартовую дорожку. Владимир тоже неистовствовал. Он смеялся и плакал. Выхватив пистолет, он стал стрелять в воздух, в бегущих немцев. Машина уже оторвалась от земли и легла на курс 90 градусов. Под крылом проплыл пригород. Аркадий шел на бреющем. Высоко в небе пронеслись "мессершмитты". Вернулись. Дали круг. "Ищите, ищите!" Аркадий снизился еще. Шасси самолета почти касались деревьев. Колонна солдат на шоссе остановилась, наблюдая за "лихачом". Владимир легонько толкнул Аркадия в плечо, показал гранату-"лимонку" и, выдернув запальное кольцо, швырнул ее вниз. - Битте! - весело крикнул Аркадий. - Что? Не слышу? - Владимир приставил к уху ладонь. - Правильно, Володя! Действуй! Аудентес фортуна юват! Правильно говорил Алешка Сбоев. Счастье помогает смелым! Президиум Верховного Совета СССР Указом от 6 мая 1965 года наградил орденом ЛЕНИНА бывшего летчика Аркадия Михайловича Ковязина за мужество и героизм, проявленные им в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ Когда берешь в руки книгу, всегда хочется узнать о человеке, который ее написал. И уж совсем интересно это, если за плечами у него немалая жизнь. За плечами Владимира Николаевича Шустова пятьдесят лет. И более половины этого срока мы с ним знакомы. Вместе сидели в тесных редакционных, комнатах, вместе ходили по уральским лесам, наслаждались теплой голубизной Японского моря и штормовали в Охотском, заседали в Союзе писателей, выступали на читательских конференциях, сидели над шахматными партиями. Поэтому, наверное, у меня есть право рассказать о гражданине, имя которого впервые появилось в загсовской книге города Ветлуги Горьковской области под датой 24 июля 1924 года. Впрочем, гражданин сей, названный Шустовым Владимиром, в Ветлуге жил очень недолго. Его отца, советского работника, вскоре направили на Дальний Восток, и детство Володи прошло в городе Александрове на Сахалине, в Хабаровске и Владивостоке. Мальчишкой он был как мальчишка: не очень послушный, подчас отчаянный, очень преданный товариществу, мечтатель-фантазер. Подвижный и быстрый, он был неутомим в забавах, выдумках и мальчишечьих приключениях. В Амур он прыгал с самой верхней площадки ныряльной вышки. Конечно, те годы заполнены были не только забавами. Непоседливый, шустрый парнишка, учился охотно и хорошо, а главное - пристрастился к чтению. Книги стали его друзьями навсегда. С четвертого класса он пописывал стихи, но это было еще не серьезно. Серьезнее были две страсти: морское дело и авиамоделизм. В разгар этих увлечений переехал четырнадцатилетний Володя Шустов с семьей в Свердловск. Море здесь, как известно, отсутствует, о нем можно только мечтать. И паренек с товарищами садится за коллективную повесть о морских похождениях. Повесть осталась незаконченной, было не до нее: опять начались походы на рыбалку и в лес. Прочитав о том, как уралец Ерофей Марков первым открыл в России золото, ребята решили мыть на берегах озера Шарташ драгоценный металл. Ни золотника они не добыли, зато песка перелопатили немало, ладони затвердели от мозолей, и одежда пропахла потом и костровым дымом. А второе увлечение продолжалось: в школе на Эльмаше Володя вел занятия кружка авиамоделистов, и скоро был определен в специальную школу военно-воздушных сил. Учение в ней шло по-особому. Кроме обычных уроков ребята проходили азы военного дела, изучали самолеты, прыгали с парашютом, на лето выезжали в военизированные лагеря. И вот 1941 год. Десятый класс спецшколы Владимир Шустов закончил в дни, когда на нас обрушилась фашистская орда. Семнадцатилетний парень пошел в военкомат и подал заявление с просьбой отправить его на фронт. О первых днях войны он позже вспоминал: Мы присягали не на площади, Не на казарменном плацу... Над степью алое полотнище, И вьюга хлещет по лицу В строю, как надолбы, ребята За рядом ряд, за рядом ряд... Еще минута и - солдаты, Еще полдня и - Сталинград. ...Пожалуй, самое серьезное боевое крещение он принял на Центральном фронте под Понырями в дни Курской битвы. Он был тогда корректировщиком огня в батарее 120-миллиметровых минометов. Это значит: всегда впереди, всегда на линии огня, всегда глаза в глаза с врагом. В небольшой статье не поведаешь о боевых буднях солдата, когда не то что каждый час, а каждую минуту меняется грозная обстановка, и каждую минуту, каждое мгновение прет на тебя смерть, и надо остаться живым, и надо бить врага... Я расскажу только об одном дне - 24 июля 1943 года. Шел бой под селом Александровкой. Трудно, в дыму и огневом грохоте, продвигались наши вперед. Вдруг, невидимые, ударили по нашим передовым цепям тяжелые немецкие минометы. Шустовская батарея получила приказ накрыть фашистских минометчиков. Для этого корректировщик огня должен был снять буссоль цели - засечь ее. А цель не видна - укрылась где-то в лощине за леском. Резкими короткими перебежками двинулся Владимир вперед, к позициям врага. Все ближе и ближе. Враги заметили его, ударили из пулемета, рванула рядом одна мина, другая - его отсекали от своих. Хорошо, что вокруг было много глубоких вмятин от танков... Грязный, потный, но невредимый и, главное, с данными о расположении цели вернулся он в свою батарею. Через несколько минут вражеский огонь был подавлен, и тут же, в траншее, командир дивизии приколол к гимнастерке корректировщика медаль "За отвагу". А вечером ему вручили вторую такую же медаль - за предыдущий бой. Разница в номерах наград составляла только семь. И никто не знал, что у Шустова тот день был не простым: ведь он ровно 19 лет назад родился. Назавтра его ранило, три осколка прыгающей мины врезались в ногу. Но в медсанбате он не задержался и снова вернулся на передовую. Там, в сражении на Курской дуге, девятнадцатилетний артиллерийский разведчик стал кандидатом в члены партии. А позднее за подвиги в этом сражении ему вручили орден Красной Звезды. Потом был Первый Белорусский фронт, форсирование Днепра (под жестоким вражеским огнем он плыл на узенькой калитке, оторванной от ворот). Потом - форсирование Припяти, бои, бои, бои... Он был уже старшим корректировщиком, потом помощником командира взвода управления... В третий раз его ранило летом 1944 года. Ранение оказалось очень серьезным. Долгие месяцы врачи боролись за жизнь бойца. День Победы он встретил в одном из московских госпиталей. Итак, война окончилась, и юность окончилась. Демобилизованный старший сержант Владимир Шустов вернулся на Урал. Теперь Родине нужен был его труд, а для труда - знания. И он пошел добывать знания. На факультете журналистики Уральского государственного университета появился кареглазый подвижный студент в поношенной солдатской гимнастерке с нашивками ранений и орденскими планками. - Шустов Володя, - приветливой скороговоркой представлялся он новым товарищам, и вчерашние школьники с уважением смотрели на парня, который года на три был старше их и, главное, пришел оттуда, с войны. В студенческие годы, на производственной практике, поработал он в газетах Сахалина, Туркмении и в "Уральском рабочем", а когда закончил университет, был назначен корреспондентом "Пионерской правды" по Уралу. Это был отличный корреспондент - активный, живой, с зорким, наблюдательным глазом. Дни и недели проводил он в школах, в лагерях, вникал в пионерские дела, ходил с ребятами в походы и ездил по Уралу, его заводам и колхозам, чтобы рассказать в газете о пионерской жизни и созидательной работе советских тружеников. Снова был он во власти Романтики, романтики пионерских дел и трудового подвига страны. Вот в эти-то годы и появилась его первая книга. Рукопись ее он дал мне прочесть однажды летом 1952 года. Вернувшись с работы ночью, я сел за рукопись, прочел ее не отрываясь и под утро позвонил Владимиру Николаевичу, чтобы высказать свое мнение: повесть получилась! Это была "Тайна горы Крутой". Она сразу полюбилась читателю. Вся она насыщена яркой романтикой пионерских дел, юношеским задором, светлой возвышенностью мысли. Видно, что автор очень любит жизнь и людей. Обратите внимание, как красивы и хороши в общем-то все герои повести - и ребята, и взрослые. И вот что еще важно: все приключения - серьезные, а иногда дурашливые, веселые и опасные, все события, описанные автором, складываются так, что читатель видит: Григорий Лапин не был одинок, великое дело, за которое он беззаветно бился, торжествует по всей стране, и весь народ страны - народ героев. Вторая повесть Владимира Николаевича, которая вышла в свет в 1957 году, называется "Карфагена не будет!". И эту вторую повесть он посвятил своим любимцам, своим юным друзьям - пионерам. Только на этот раз - речь о жизни сельских школьников. И в этой повести сюжет столь же увлекателен, в ней тоже есть тайны и много приключений. Но сюжет-то иной, и герои иные, и дела иные. В обеих этих книгах, особенно в первой, было заложено многое из того, что сейчас известно как движение юных следопытов. И совпадение это вовсе не случайно. В 1957 году Владимир Николаевич вошел в инициативную группу по созданию нового журнала. Помню, как в одной из комнат книжного издательства собиралась эта группа и часами ломала голову, спорила, обсуждая название будущего печатного органа, его задачи, планы, кандидатуры авторов. А в 1958 году этот журнал появился. Вы, наверное, догадываетесь, что речь идет об "Уральском следопыте". Два года, с перерывом, Владимир Николаевич заведовал в нем отделом художественной прозы, а затем - с 1961 по 1965 год - был главным редактором журнала. Его трудно было застать за редакторским столом: или он был где-то в поездке, или в других комнатах оживленно беседовал с сотрудниками, писателями, художниками, учеными, журналистами, пионерами. А вечером и ночью в маленьком домашнем кабинете, сплошь уставленном шкафами с книгами, он читал авторские рукописи. Рядом, на письменном столе, томились свои. Да, подходила очередь новых книг, их ждал читатель и надеялся, что "уж этот Шустов-то" вновь расскажет о славных пионерских делах. И вот - в 1963 году появилась новая книга. Но была она совсем не о пионерах. Эта повесть, которую Владимир Николаевич написал совместно с Иваном Галактионовичем Новожиловым, называлась "Королевский гамбит". Она рассказывала о необычайно опасной и сложной работе наших разведчиков и контрразведчиков в фашистском тылу. Что же - автор изменил своему читателю? Изменил своей теме? Нет, новая книга продолжала тот же, начатый первыми разговор о советском характере, о чести и достоинстве человека, о смелости и находчивости, о борьбе и подвиге. Изменились герои? Да, они стали взрослыми. Но кто они? Может быть, это старшие братья и отцы прежних героев - ребят. А может быть, это они сами - Тимка Болдырев, Никита Якишев и их друзья, только повзрослевшие и перенесенные писательским воображением в опаленные войной годы. Так же я смотрю и на повесть "Человек не устает жить", которая дала название этой книге. Это художественно-документальное произведение. Его герой лицо подлинное - летчик-уралец Аркадий Михайлович Ковязин. Все так и было в жизни. Осенью 1941 года, возвращаясь с боевого задания, лейтенант А. М. Ковязин совершил вынужденную посадку на территории, оккупированной врагом. Начались долгие голодные скитания по фашистским тылам, попытка пробиться к фронту, партизанские дела. Потом плен. Концлагеря. Побег. Снова плен, и пытки, и концлагеря. И наконец, дерзостный побег на немецком боевом самолете. Таковы факты. Работая над повестью, автор ничего не выдумывал, он лишь отбирал наиболее существенное и яркое из боевой жизни своего героя. В книге нет особых сюжетных "закруток", но повествование ведется напряженно, "на нерве", густо и сурово. Со страниц повести встает образ замечательного советского патриота, человека несгибаемого мужества, героической выдержки и дерзкой отваги. Быть именно таким учат произведения В. Н. Шустова, в том числе и те, которые в эту книгу не вошли. Черты такого человека несут в себе все лучшие герои его повестей, рассказов, очерков и стихов. Юные или взрослые, только начинающие жизнь или лицом к лицу отважно встречающие смерть, они зовут к совершенствованию, к славным делам и подвигам. Они "не устают жить" - искать и находить, находить и бороться, бороться и побеждать. Олег Коряков. Содержание Тайна горы Крутой Карфагена не будет Человек не устает жить Об авторе этой книги. Ол. Коряков Владимир Николаевич Шустов ЧЕЛОВЕК НЕ УСТАЕТ ЖИТЬ Редактор С. Марченко. Художник В. Бубенщиков Художественный редактор Г. Кетов Технический редактор Л. Голобокова. Корректоры Л. Гупало, Е. Журавлева OCR - Андрей из Архангельска Средне-Уральское книжное издательство, Свердловск, Малышева, 24. Типография издательства "Уральский рабочий", Свердловск, пр. Ленина, 49.