ользовалась ее благосклонностью много лет. Я отвечала ей самой искренней привязанностью, но потом впала в немилость из-за ничтожного непослушания, о котором вашей матери сообщила та, кто считала, - и не без основания, - что я слежу за ней и за вами. - Я запрещаю тебе, женщина, называть ее имя в моем присутствии! - дрожащим от волнения голосом воскликнул граф. - Я должна назвать его, - твердо и спокойно ответила кающаяся, - иначе как вы поймете меня? Граф оперся на один из стоявших в хижине простых стульев, надвинул шляпу на глаза, сжал руки, стиснул зубы, как человек, готовящийся к мучительной операции, и сделал старухе знак продолжать. - Так вот, я сказала, - вновь заговорила она, - что своей немилостью в глазах госпожи я обязана главным образом мисс Эвелин Невил, воспитывавшейся тогда в замке Гленаллен как дочь умершего двоюродного брата и близкого друга вашего покойного отца. В ее истории было много загадочного, но кто посмел бы спрашивать графиню о том, что она не хотела сказать? В замке все любили мисс Невил, кроме двоих - вашей матери и меня: мы ее ненавидели. - Боже! По какой же причине? Ведь такого кроткого, такого нежного создания, способного внушать только любовь, еще не знал наш злополучный мир! - Может, это и так, - ответила Элспет, - но ваша мать ненавидела всю семью вашего отца, кроме него самого. Пошло все из-за раздора, который возник между ними вскоре после свадьбы. Как все это было - сейчас не имеет значения. Но ненависть вашей матери к Эвелин Невил удвоилась, когда она заметила взаимную склонность между вами и несчастной молодой леди. Вы, может, помните, что вначале графиня выказывала свою неприязнь к ней только тем, что холодно и высокомерно с ней обращалась. По крайней мере больше ничего не было заметно. Но со временем дело дошло до такой вражды, что мисс Невил пришлось искать убежища в замке Нокуиннок, у жены сэра Артура, которая (мир праху ее!) тогда еще была жива. - Ты разрываешь мне сердце, вспоминая эти подробности. Но говори, и пусть моя сегодняшняя мука будет лишней карой за мое невольное преступление! - Однажды ночью, - продолжала Элспет, - когда мисс Невил не жила дома уже несколько месяцев, я поджидала в своей хижине возвращения мужа с рыбной ловли и тайком проливала горькие слезы, которые мой гордый дух исторгал из меня при мыслях об опале. Кто-то поднял щеколду, и в мое жилище вошла графиня, ваша мать. Я подумала, что предо мной призрак, ибо даже во времена наибольшего благоволения она никогда не оказывала мне такой чести; и она была так бледна и страшна, словно вышла из могилы. Она села и отжала воду из волос и плаща, так как моросил дождь, а идти ей пришлось через заросли, покрытые росой. Я упоминаю обо всем этом лишь для того, чтобы вы поняли, как ясно живет эта ночь в моей памяти. Оно и неудивительно! Увидев графиню, я была поражена, но не посмела заговорить первой, как если бы увидела духа. "Элспет Чен, - сказала она, помолчав (она всегда называла меня девическим именем), - не дочь ли ты Реджиналда Чена, который умер, чтобы спасти своего господина, лорда Гленаллена, на поле боя при Шериф-Мюре?" И я ответила ей почти так же гордо: "Это так же верно, как то, что вы дочь графа Гленаллена, которого мой отец спас в тот день ценой собственной жизни". Здесь старуха глубоко задумалась. - Что же было потом? Что же потом? Ради бога, добрая женщина... Впрочем, то ли это слово?.. Но, добрая ты или злая, я велю тебе говорить! - Мало значили бы для меня земные веления, - ответила Элспет, - если бы во сне и наяву со мной не говорил голос, заставляющий меня рассказывать эту печальную повесть. Так вот, милорд, графиня сказала мне: "Мои сын любит Эвелин Невил. Они дали друг другу слово. Они помолвлены. Если у них родится сын, мои права на поместье Гленалленов отпадут. С этой минуты я превращаюсь из графини в жалкую вдову-управительницу. Я, которая дала супругу земли и вассалов, высокую кровь и древнюю славу, перестану быть госпожой, как только у моего сына появится наследник мужского пола. Все же с этим я могла бы примириться. Если бы он женился на ком угодно, кроме ненавистных мне Невилов, я стерпела бы. Но мысль, что им и их потомкам достанутся права и почести, принадлежавшие моим предкам, как кинжал пронзает мое сердце. А эта девчонка - я ее ненавижу!" И я ответила, ибо сердце мое воспламенилось от ее слов, что полностью разделяю ее ненависть. - Негодяйка! - воскликнул граф, вопреки своей решимости хранить молчание. - Негодная женщина! Как могла ты ненавидеть такое невинное и милое создание? - Я ненавидела тех, кого ненавидела моя госпожа, как полагалось вассалам дома Гленалленов. Я вышла, милорд, за человека, который был ниже меня по положению, но щит перед любым вашим предком, который шел в бой, всегда нес предок той хилой, старой, полоумной негодяйки, которая сейчас говорит с вами. Это не все, - продолжала старая колдунья, чьи земные и неземные страсти разгорались по мере ее рассказа. - Это не все. У меня были свои причины ненавидеть мисс Эвелин Невил. Это я привезла ее из Англии, и всю дорогу она, задирая нос, издевалась над моим северным произношением и одеждой, как это делали на юге многие леди и подружки мисс Эвелин по пансиону - так они называли ее школу. (Как ни странно, об этой обиде, неумышленно нанесенной ей ветреной школьницей, она говорила с таким давним ожесточением, какое после огромного промежутка времени не могло бы быть оправдано, да и не могло бы возникнуть у человека в здравом рассудке.) - Да, она презирала и высмеивала меня, но презревший тартан да страшится кинжала! Она приумолкла, потом заговорила снова: - Я не отрицаю, что ненавидела ее больше, чем она заслуживала. После моих слов моя госпожа графиня настойчиво продолжала: "Элспет Чен, этот своенравный мальчишка женится на девке с фальшивой английской кровью. В былые дни я могла бы бросить ее в гленалленский массимор*, а его посадить на цепь в башне Стретбоннела. Но эти времена прошли, и власть, которая должна была бы принадлежать знатным людям страны, перешла к изворотливым крючкотворам и к их еще более низким помощникам. Выслушай же меня, Элспет Чен! Если ты дочь твоего отца, как я - дочь моего, я найду средство помешать их браку. Она часто ходит на утес над твоим жилищем и смотрит оттуда, не видна ли лодка ее милого (Вы, вероятно, помните, милорд, как вы любили выходить под парусом в море?) Сделай так, чтобы он нашел ее на сорок сажен ниже, чем ожидает!" ______________ * Массимор (правильно - масса-мора) - старинное обозначение тюрьмы, заимствованное из языков мавров, может быть, еще во времена крестовых походов. (Прим. автора.) - Да, вы можете смотреть на меня во все глаза, и хмурить лоб, и сжимать кулаки, но как верно то, что я должна предстать перед тем единственным, кого я боюсь, - о, почему я не боялась его сильнее! - таковы были слова вашей матери. Зачем стала бы я вам лгать? Но я не согласилась запятнать свои руки кровью. Тогда она сказала: "По законам нашей святой церкви они слишком близкие родственники. Но я не удивлюсь, если оба они в своем непослушании дойдут до того, что станут еретиками". Это был ее дополнительный довод. А так как дьявол всегда внушает коварные мысли таким, как я, забирающимся выше, чем следует, я, к несчастью, вставила: "Но их можно было бы уверить в таком близком родстве, при котором никакой христианский закон не разрешит их брака". Тут лорд Гленаллен повторил ее слова, закричав так пронзительно, что, казалось, крыша хижины развалится у них над головами: - Ах! Значит, Эвелин Невил не была... не была... - Дочерью, хотите вы сказать, вашего отца? - продолжала Элспет. - Нет! Будет ли это новой пыткой для вас или утешением, узнайте правду, она такая же его дочь, как я. - Не обманывай меня, женщина! Не заставляй меня проклясть память матери, которую я только что похоронил, за участие в заговоре самом жестоком, самом адском... - Подумайте, милорд Джералдин, прежде чем проклинать память умершей родительницы, нет ли среди живых человека с кровью Гленалленов в жилах, чьи прегрешения привели к этому ужасному несчастью. - Ты подразумеваешь моего брата? Но он тоже умер, - возразил граф. - Нет, - ответила сивилла, - я подразумеваю вас самого, лорд Джералдин. Если вы не нарушили сыновний долг послушания и не женились тайно на Эвелин Невил, когда она гостила в Нокуинноке, наш заговор мог бы на время разлучить вас, но по крайней мере к вашему горю не примешивались бы жестокие угрызения совести. Ваше собственное поведение напитало ядом то оружие, которым мы вас поразили, и оно пронзило вас с тем большей силой, что вы сами ринулись ему навстречу. Если бы ваш брак был оглашен и признан, наш замысел создать непреодолимое препятствие на вашем пути был бы невыполним. - Боже милостивый! - воскликнул несчастный дворянин. - Словно пелена спала с моих затуманенных глаз! Да, теперь я хорошо понимаю те неясные намеки, которыми пыталась меня утешить моя несчастная мать, ставя под сомнение то страшное дело, хотя ее же козни заставили меня считать, что я в нем повинен. - Она не могла сказать яснее, - ответила Элспет, - не признавшись сама в обмане, а между тем она скорее дала бы разорвать себя дикими конями, чем открыть то, что содеяла. И будь она еще жива, ради нее молчала бы и я. В роду Гленалленов были твердые сердца и у мужчин и у женщин. Такими были в старые времена все, кого собирал боевой клич "Клохневен". Они стояли плечом к плечу, и ни один не покидал вождя из любви к золоту или выгоде, к добру или злу. Теперь, говорят, времена переменились. Несчастный граф был слишком погружен в свои собственные смутные и тягостные мысли, чтобы заметить суровые и полные дикой преданности слова, в которых даже при последнем проблеске жизни злосчастная виновница его бедствий упрямо находила источник мрачного утешения. - О небо! - воскликнул он. - Итак, я неповинен в самом ужасном преступлении, какое может запятнать человека. Хотя оно и было невольным, сознание вины погубило мой покой, разрушило мое здоровье и привело меня к преждевременной могиле. Прими, боже, - с жаром произнес он, устремив взор ввысь, - мое смиренное благодарение! Хоть я и доживу свой век несчастным, все же я умру чистым от такого противоестественного греха. А ты продолжай, если можешь еще что-нибудь сообщить, пока у тебя есть голос, чтобы говорить, а у меня силы - слушать. - Да, - ответила старуха, - час, когда вы можете слушать, а я - говорить, быстро истекает. Смерть своим перстом уже перекрестила ваш лоб, а мне с каждым днем все больше холодит и сжимает сердце. Не прерывайте же меня возгласами, и стонами, и обвинениями, но выслушайте мой рассказ до конца. А тогда, если вы на самом деле такой лорд Гленаллен, о каких я слыхала в мои дни, велите своим шутам нарвать терновника и остролиста, навалить их до самой кровли и сжечь, сжечь, сжечь старую колдунью Элспет со всем, что могло бы вам напомнить про эту тварь, когда-то ползавшую по земле! - Продолжай, - сказал граф, - я больше не буду тебя прерывать. Он говорил сдавленным, но твердым голосом: он не хотел, чтобы раздражительность помешала ему почерпнуть истину из удивительной истории, которую он слушал. Но Элспет изнемогла от такого долгого и непрерывного рассказа. Дальнейшая ее речь была более отрывиста и хотя почти все время достаточно внятна, но уже лишена той удивительной и ясной сжатости, которой отличалась вначале. После нескольких безуспешных попыток Элспет продолжать лорд Гленаллен, увидев, что ее памяти нужно помочь, спросил, какими доказательствами она могла бы подкрепить достоверность повествования, столь отличного от того, что она говорила раньше. - Доказательства истинного происхождения Эвелин Невил, - ответила она, - были в руках графини, но она имела причины их временно скрывать. Их все же еще можно найти, если только она их не уничтожила, в левом ящике шкафчика черного дерева, стоящего в ее будуаре. Графиня припрятывала эти документы до времени, когда вы снова поедете за границу, а тогда она рассчитывала до вашего возвращения отослать мисс Невил назад, на родину, или же выдать замуж. - Но разве вы не показывали мне писем отца, в которых, - если только мои чувства не отказались служить мне в тот ужасный миг, - он признавал свою родственную связь с... с несчастной... - Да, показывали. И при моем свидетельстве как вы могли сомневаться и не верить? Но мы утаили подлинное объяснение этих писем, а оно состояло в том, что ваш отец по некоторым семейным причинам считал нужным временно выдавать молодую леди за свою дочь. - Но зачем, узнав о нашем союзе, вы упорствовали в этом ужасном обмане? - Леди Гленаллен, - ответила Элспет, - пустила в ход эту ложь еще до того, как заподозрила, что вы действительно поженились, да и потом ваше признание не убедило ее, так как осталось неясным, был ли действительно совершен брачный обряд. Но вы помните - о, вы не можете не помнить! - что произошло во время этого страшного свидания? - Женщина, ты теперь отрицаешь то, в чем клялась на Евангелии. - Клялась и принесла бы, если б это было возможно, еще более священную клятву; я не пожалела бы крови моего тела или блага моей души, чтобы служить дому Гленалленов. - Чудовище! Это ужасное клятвопреступление, сопровождавшееся еще более ужасными последствиями, ты считаешь услугой дому твоих благодетелей? - Я служила ей - ведь она была тогда главой рода Гленалленов - так, как она требовала от меня. Она ушла, чтобы держать ответ, и мне надо идти за ней. Все ли я вам сказала? - Нет, - ответил лорд Гленаллен, - ты должна сказать больше, ты должна рассказать еще о смерти ангела, которого твое лжесвидетельство довело до отчаяния, до мысли, что и она запятнана ужасным преступлением. Говори правду: произошел ли тот страшный случай, тот... ужасный случай так, - он с трудом произносил слова, - произошел ли он так, как мне передавали? Или же это была еще одна неслыханная жестокость ее врагов? - Понимаю вас, - промолвила Элспет. - Вам тогда сказали правду. Причиной на самом деле было наше ложное свидетельство, но решилась на свой поступок она сама, доведенная до безумия. После того ужасного объяснения, когда вы кинулись прочь из покоев графини, оседлали коня и молнией умчались из замка, графиня еще не дозналась о вашем тайном браке. Она не знала, что союз, для предупреждения которого она сочинила свою ужасную историю, уже заключен. Вы бежали из дома, как если бы небесный огонь готов был пасть на него, а мисс Невил, разум которой помутился, была отдана под строгий надзор. Но стража уснула, а пленница бодрствовала. Окно было открыто... путь - свободен... Утес и море... О, когда же я это забуду! - Значит, она умерла, - спросил граф, - так, как рассказывали? - Нет, милорд! Я вышла на берег бухты. Уже начался прилив, а вы знаете - он доходит до подошвы утеса. Это было очень выгодно для ремесла моего мужа... Кажется, я отвлеклась?.. Вдруг я увидела сквозь туман, как с вершины утеса метнулось вниз, словно чайка, что-то белое, и сейчас же по громкому всплеску и сверкнувшим брызгам я поняла, что в воду упал человек. Я была смелая, сильная и привыкла к морю. Я бросилась в воду, схватила ее за плащ, вытащила на берег и на плечах - я могла бы поднять и двоих - отнесла в свою хижину. Там я уложила ее на кровать. Пришли соседи, чтобы помочь, но когда бедняжка вновь обрела дар речи, она в бреду говорила такое, что я поспешила всех удалить и дала знать в Гленаллен-хауз. Графиня прислала свою горничную, испанку Терезу. Если дьявол когда-либо ходил по земле в человеческом образе, так это была она. Мы с ней должны были сторожить бедную леди и никого не подпускать к ней. Бог знает, что велели Терезе, - мне она ничего не сказала, - но провидение решило само. Бедная леди! У нее преждевременно начались родовые схватки, она родила мальчика и скончалась у меня на руках, на руках у своего смертельного врага! О, вы можете плакать - она была прелестна и в смерти. Но если я не плакала над ней тогда, не думайте, что я могу оплакивать ее теперь. Нет, нет! Я оставила Терезу с трупом и новорожденным младенцем и пошла к графине, чтобы узнать ее распоряжения. Хотя было поздно, я вызвала ее, и она приказала мне позвать вашего брата. - Моего брата?.. - Да, лорд Джералдин, именно вашего брата, о котором говорили, что графиня всегда хотела видеть его своим наследником. Во всяком случае, он был тем, кого ближе всего касались вопросы наследования в доме Гленалленов. - Можно ли поверить, что мой брат, из алчного желания завладеть наследством, принял участие в таких низких и страшных замыслах? - Ваша мать в это верила, - с дьявольским смехом произнесла старая мегера. - Но тут уж я ни при чем, и что они делали или говорили, я не скажу, потому что не слыхала. Долго они препирались и совещались в комнате с черными панелями. И когда ваш брат проходил через комнату, где я ждала, мне показалось (и я много раз думала об этом потом), что адский огонь пылал на его щеках и в глазах. Но часть этого огня он оставил матери. Она вошла в комнату, как помешанная, и первые слова, которые она произнесла, были: "Элспет Чен, случалось ли тебе сорвать только что распустившийся цветок?" Я ответила, - как вы сами понимаете, - что случалось, и часто. "Тогда, - сказала она, - ты должна знать, как уничтожить сорный и еретический цвет, распустившийся этой ночью на позор благородному дому моего отца. Вот! - И она протянула мне золотой кинжал. - Только золоту можно проливать кровь Гленалленов. Это дитя все равно что мертвое, поступите с ним как вам велит ваш долг передо мной". Она стремительно повернулась и оставила меня с кинжалом в руке. Вот он! Этот кинжал и кольцо мисс Невил - вот все, что я сохранила из своих греховно приобретенных ценных богатств - ведь добра мне досталось много. И тайну я берегла крепко, но не ради золота и богатства. Длинной костлявой рукой она подала лорду Гленаллену золотой кинжал, и ему померещилось, что он видит каплющую кровь своего ребенка. - Проклятая! Неужели у тебя хватило духу? - Хватило бы или нет - не знаю. Когда, не чуя земли под ногами, я вернулась в хижину, Тереза и ребенок исчезли. Исчезло все живое, осталось только бездыханное тело. - И ты так и не узнала о судьбе моего ребенка? - Я могла лишь строить догадки. Я уже говорила вам, чего хотела ваша мать, и я не знала, что Тереза была сущий дьявол. С тех пор ее никогда не видели в Шотландии, а я слыхала, будто она возвратилась на родину. Темная завеса опустилась над прошлым, и те немногие, кто был отчасти его свидетелем, могли только предполагать, что девушку соблазнили и она покончила с собой. Вы сами... - Знаю... Знаю! - промолвил граф. - Да, вот вы и знаете все, что я могла бы рассказать. А теперь, наследник Гленалленов, можете ли вы простить меня? - Моли о прощении бога, а не человека! - сказал граф, отворачиваясь. - Как же я могу молить чистого и безгрешного о том, в чем мне отказывает такой же грешник, как я? Да, я грешила, но разве я не страдала? Был ли у меня хоть день покоя, хоть час отдыха с тех пор, как эти длинные мокрые локоны легли на мою подушку в Крейгбернфуте? Разве не сгорел мой дом с ребенком в колыбели? Разве не разбивались мои лодки, когда другие выдерживали шторм? Разве не несли все близкие и дорогие мне люди кару за мой грех? Не взял ли огонь свою часть? А ветры - свою? Не взяло ли свою и море? Ох, - глубоко вздохнула она, сперва подняв глаза к небу, потом опустив их, - ох, скорее бы и земля взяла свою часть, которая давно жаждет соединиться с остальными. Лорд Гленаллен был уже у двери, но благородство не позволило ему покинуть несчастную женщину в таком отчаянии и сокрушении. - Да простит тебя бог, несчастная, так же, как я тебя прощаю! - сказал он. - Моли о милосердии того, кто один может даровать его, и да будут твои молитвы услышаны, как если б они были моими. Я пришлю к тебе священника. - Нет, нет, не надо священника! - воскликнула было она, но в этот миг дверь отворилась. Глава XXXIV Он мертв, но тянутся из гроба нити И заставляют сердце трепетать В груди отца. Так, руку потеряв, Ее, нам кажется, мы ощущаем, И долго боль еще живет в обрубке. Старинная пьеса Как мы сообщили читателю в конце тридцать первой главы, антикварий отделался от общества достойного мистера Блеттергаула, хотя тот и угрожал занять его выдержками из блестящей речи о десятинном налоге, которую произнес в суде поверенный, выступавший на стороне церкви по достопамятному иску Гезеремского прихода. Устояв против этого искушения, наш джентльмен предпочел направиться по уединенной тропинке, которая вновь привела его в хижину Маклбеккита. Очнувшись перед хижиной рыбака, он увидел человека, усердно чинившего разбитую лодку, лежавшую на берегу. Подойдя ближе, мистер Олдбок, к своему удивлению, узнал в нем самого Маклбеккита. - Я рад, Сондерс, - сочувственно сказал антикварий, - что ты нашел в себе силы взяться за работу. - А что прикажете делать, - сердито ответил рыбак. - Не могу же я допустить, чтобы четверо ребят голодали из-за того, что один утонул. Хорошо вам, богатым: потеряв друга, вы можете сидеть дома, прижимая к глазам платок. Ну, а мы должны браться за работу, хотя бы сердце стучало, как молот. Не обращая внимания на Олдбока, он продолжал свое дело. Но антикварий, которого проявления человеческой натуры под напором страстей никогда не оставляли равнодушным, остался возле него, с молчаливым вниманием следя за тем, как подвигается его работа. Не раз он замечал, как жесткие черты рыбака складывались так, словно он по привычке собирался напевом или свистом вторить звуку пилы или молотка, но сейчас же легкое подергивание мышц лица показывало, прежде чем успевала раздаться мелодия, что Сондерс мгновенно подавляет в себе это побуждение. Наконец, когда он заделал довольно большую пробоину и приступил к другой, его чувства, по-видимому, настолько одолели его, что совсем ослабили внимание, необходимое для работы. Кусок дерева, который он хотел прибить гвоздями, сначала оказался слишком длинным. Когда же Маклбеккит отпилил от него часть, он стал слишком коротким. Тогда рыбак выбрал другой, столь же малопригодный. Наконец, гневно отшвырнув его и вытерев затуманенные глаза дрожащей рукой, Сондерс воскликнул: - Какое-то проклятие лежит на мне или на этой чертовой лодке! Для того ли я столько лет вытаскивал ее на берег и спускал на воду, латал и конопатил, чтобы в конце концов она утопила моего бедного Стини, пропади она совсем! - И он запустил в нее топором, словно она умышленно навлекла на него несчастье. Опомнившись, он добавил: - Нет, к чему гневаться на нее, когда у нее ни души нет, ни смысла! Я и сам сейчас немногим лучше. Что она такое? Куча прогнивших досок, сколоченных вместе, покоробленных ветром и волнами, а я - угрюмый и грубый рыбак, потрепанный бурями на суше и на воде и почти такой же бесчувственный, как она. Все же нужно починить ее к утреннему приливу, без этого не обойтись! Говоря так, он начал собирать инструменты и хотел было снова приступить к работе, но Олдбок ласково взял его за рукав. - Стой, стой, Сондерс, - сказал он. - Сегодня тебе не надо работать. Я пришлю сюда плотника Шевингса, он починит лодку. Этот день пусть он поставит мне в счет. А завтра лучше не выходи в море, а оставайся с семьей, чтобы утешить ее в горе. Садовник принесет вам из Монкбарнса овощей и муки. - Спасибо вам, Монкбарнс, - ответил бедный рыбак. - Я человек прямой и не умею тонко выражаться. В свое время я мог бы поучиться хорошим манерам у моей матушки, хотя и не вижу, чтобы ей было от них много пользы. Но я вам благодарен. Вы показали себя добрым соседом, как бы люди ни говорили, будто вы мелочны и скупы. И, когда у нас начинали подбивать бедный люд против богатых, я всегда говорил, что ни один волос не упадет с головы Монкбарнса, пока мы со Стини можем хоть пальцем пошевелить. И Стини то же самое говорил. И когда вы, Монкбарнс, опустили его голову в могилу (спасибо, что уважили нас), земля покрыла честного парня, который чтил вас, хотя и не болтал об этом. Олдбок, сбитый со своей позиции напускного скепсиса, не хотел бы, чтобы кто-нибудь вздумал по этому случаю напоминать ему его излюбленные изречения философов-стоиков. Крупные капли быстро падали у него из глаз, когда он просил отца, растроганного воспоминанием о мужестве и благородстве сына, побороть в себе бесполезное горе и повел его за руку к дому, где антиквария ожидала новая сцена. Когда он вошел, то первый, кого он увидел, был лорд Гленаллен. Немое удивление отразилось на лицах обоих, когда они приветствовали друг друга: Олдбок - с надменной сдержанностью, граф - с замешательством. - Милорд Гленаллен, если не ошибаюсь? - спросил мистер Олдбок. - Да, но очень изменившийся с тех пор, как он был знаком с мистером Олдбоком. - Я не хотел помешать вашей светлости, - сказал антикварий. - Я пришел только навестить эту несчастную семью. - И нашли человека, сэр, имеющего еще больше прав на ваше сострадание. - На мое сострадание? Лорд Гленаллен не может нуждаться в моем сострадании. А если бы лорд Гленаллен и нуждался в нем, он едва ли стал бы просить. - Наше прежнее знакомство... - начал граф. - ...относится к такому давнему времени, милорд, было таким кратким и было связано с такими исключительно тягостными обстоятельствами, что, я полагаю, нам не стоит возобновлять его. Сказав это, антикварий повернулся и вышел из хижины. Но лорд Гленаллен последовал за ним и, несмотря на торопливо брошенное: "Будьте здоровы, милорд!", попросил разрешения поговорить с ним несколько минут, прибавив, что хочет просить совета по важному делу. - Ваша светлость найдет много людей, более пригодных, чтобы давать вам советы, и притом таких, которые почтут за честь услужить вам. Что касается меня, то я давно удалился от дел и светской жизни и не особенно склонен ворошить прошлое. И простите меня, если я скажу, что мне особенно мучительно возвращаться к тому периоду моей бесполезной молодости, когда я вел себя, как дурак, а ваша светлость - как... Он оборвал себя на полуслове. - Как негодяй - хотите вы сказать, - договорил за него лорд Гленаллен, - ибо таким я должен был вам казаться. - Милорд, милорд, у меня нет желания выслушивать вашу исповедь, - сказал антикварий. - Однако, сэр, если я сумею объяснить вам, что я скорее был жертвой чужих грехов, чем грешил сам, что я человек неописуемо несчастный и ожидающий безвременной могилы, как тихой гавани, вы не отвергнете моего доверия, которое я так настойчиво вам навязываю, видя в вашем появлении в этот критический час указание свыше. - Конечно, милорд, я больше не стану уклоняться от этой необычной беседы. - Тогда я должен оживить в вашей памяти наши случайные встречи более двадцати лет назад в замке Нокуиннок; мне не придется напоминать вам о леди, которая в то время была принята там как член семьи... - Вы говорите о несчастной мисс Эвелин Невил, милорд; я все хорошо помню. - Вы питали к ней чувства... - ...весьма отличные от тех, которые я до того и после того питал к женскому полу. Ее кротость, ее ум, ее интерес к научным занятиям, которые я ей рекомендовал, внушили мне привязанность, не вполне соответствовавшую ни моему возрасту (тогда еще, впрочем, далеко не преклонному), ни твердости моего характера. Но мне незачем напоминать вашей светлости о том, какие разнообразные способы вы находили, чтобы позабавиться на счет неловкого и нелюдимого ученого, затруднявшегося в выражении столь новых для него чувств, и я не сомневаюсь, - таковы женщины! - что и молодая леди принимала участие в этом вполне заслуженном мною высмеивании. Если я сразу заговорил о мучительном для меня времени, когда я пытался объясниться и был отвергнут, то лишь для того, чтобы вы знали, как свежо все это в моей памяти, и могли, поскольку это касается меня, вести рассказ без колебания и ненужной деликатности. - Я так и сделаю, - сказал лорд Гленаллен. - Но прежде позвольте мне сказать, что вы несправедливы к памяти самой приветливой и доброй, равно как и самой несчастной женщины, предполагая, что она могла смеяться над честными намерениями такого человека, как вы. Напротив, она не раз бранила меня, мистер Олдбок, за шутки, которые я позволял себе по вашему адресу. Могу ли надеяться, что теперь вы простите мне мою бесцеремонную шутливость, которая тогда вас оскорбляла? С тех пор я никогда больше не был в таком душевном состоянии, чтобы мне приходилось просить извинения за вольности легкомысленного и счастливого молодого человека. - Милорд, вы получили полное прощение, - ответил мистер Олдбок. - Как вам, вероятно, известно, в то время я, подобно другим, не знал, что вступил в соперничество с вашей светлостью, и, полагая, что мисс Невил находится в зависимом положении, думал, что она, возможно, предпочтет ему независимость, приняв руку честного человека. Но я попусту трачу время. Я был бы рад, если бы мог верить, что и другие питают к ней такие же честные и достойные чувства. - Вы судите очень строго, мистер Олдбок! - Не без причины, милорд! Когда я, единственный из судей графства не имевший ни чести быть родственно связанным с вашей могущественной семьей, ни низости страшиться ее, хотел расследовать обстоятельства смерти мисс Невил, - я вас взволновал, милорд, но я должен говорить ясно, - то, должен признаться, я имел все основания думать, что с ней очень плохо обошлись и либо обманули ее фиктивным браком, либо тщательно позаботились об уничтожении доказательств подлинного союза. И я в душе не могу сомневаться, что эта жестокость со стороны вашей светлости, проистекала ли она от вашей личной воли или от влияния покойной графини, ускорила решение молодой леди прибегнуть к отчаянному поступку, оборвавшему ее жизнь. - Вы заблуждаетесь, мистер Олдбок, в ваших выводах, которые на первый взгляд вполне естественно вытекают из обстоятельств. Поверьте мне, я относился к вам с уважением даже тогда, когда был в большом затруднении в связи с вашими деятельными стараниями расследовать наше семейное несчастье. Вы показали себя более достойным мисс Невил, чем я, так как благородно стремились восстановить ее доброе имя даже после смерти. Однако твердая уверенность в том, что ваши благонамеренные усилия могут привести лишь к разглашению истории, подробности которой слишком ужасны, побудили меня помочь моей несчастной матери скрыть или уничтожить все доказательства законного союза, заключенного между Эвелин и мной. А теперь давайте присядем на эту скамью, ибо я больше не могу оставаться на ногах, и будьте добры выслушать, какое поразительное открытие я сегодня сделал. Они сели, и лорд Гленаллен в кратких словах поведал печальную семейную трагедию, рассказав о своем тайном браке и об ужасном обмане, посредством которого его мать рассчитывала сделать невозможным союз, тогда уже заключенный. Он подробно описал, с каким коварством графиня, имея в руках все документы, касавшиеся рождения мисс Невил, показала лишь те, которые относились к периоду, когда отец графа по семейным причинам выдавал молодую леди за свою внебрачную дочь. Граф рассказал, что у него не было ни малейшей возможности раскрыть или даже заподозрить обман матери, подкрепленный клятвами ее прислужниц Терезы и Элспет. - Я покинул отчий дом, - закончил он, - и умчался так, словно все фурии ада гнались за мной. Я несся с бешеной быстротой, сам не зная куда. Из моей памяти совершенно изгладилось, что я делал и где побывал, прежде чем меня разыскал мой брат. Не буду докучать вам рассказом о своей тяжкой болезни и выздоровлении или о том, как - много позже - я осмелился спросить о той, которая делила мое несчастье, и узнал, что она нашла ужасное средство избавиться от всех житейских невзгод. Впервые я начал задумываться, когда прошел слух о том, что вы ведете расследование этого мрачного дела. И вы едва ли удивитесь, что я, веря внушенной мне версии, поддерживал шаги, предпринятые братом и матерью, чтобы прекратить это расследование. Сведения, которые я им дал относительно обстоятельств и свидетелей моего тайного брака, помогли им поставить преграду вашему рвению. Священник и свидетели, как люди, старавшиеся только угодить могущественному наследнику Гленаллена, конечно, не устояли перед посулами и угрозами. Их так вознаградили, что они без возражений покинули страну. Что же касается меня, мистер Олдбок, - продолжал бедный граф, - то с этого времени я считал, что вычеркнут из книги живых и не имею больше ничего общего с внешним миром. Мать всяческими ухищрениями пыталась примирить меня с жизнью и доходила даже до намеков, в которых я теперь вижу попытки вселить в меня сомнение в достоверности той ужасной истории, которую она сама же сочинила. Но я истолковывал все, что она говорила, лишь как выдумки, продиктованные материнским чувством. Я воздержусь от упреков, - ее ведь больше нет на свете, и, по словам ее жалкой пособницы, она не знала, насколько отравлена была пущенная ею стрела и как глубоко она могла поразить. Но, мистер Олдбок, если все эти двадцать лет на земле влачил жизнь несчастный, заслуживающий вашего сострадания, этим несчастным был я. Еда не укрепляла меня, сон не освежал, молитвы не успокаивали; все, что радует человека и необходимо его душе, превращалось для меня в яд. Мне были ненавистны даже редкие и краткие встречи с другими людьми. Мне чудилось, что я несу этим веселым и невинным людям заразу противоестественной и неизъяснимой вины. Бывали мгновения, когда мои мысли принимали иное направление и я готов был подвергнуться превратностям войны или опасностям путешествия по диким странам с вредоносным климатом, вмешаться в политические интриги или удалиться в суровое уединение отшельников, исповедующих нашу религию. Все эти намерения сменялись в моем уме, но все они требовали энергии, которой после перенесенного мною сокрушительного удара я больше не обладал. Я прозябал кое-как в своем углу; воображение, чувства, ясность суждений и здоровье постепенно разрушались, подобно дереву с содранной корой, на котором сперва вянут цветы, потом отсыхают ветви, пока оно не становится похоже на тот прогнивший, умирающий ствол, который вы видите перед собою. Так теперь вы пожалеете и простите меня? - Милорд, - ответил глубоко тронутый антикварий, - вам не приходится просить о моем сострадании или прощении, ибо сама ваша печальная история не только вполне оправдывает все, что могло казаться загадочным в вашем поведении, но и представляет собой повесть, способную вызвать слезы и сочувствие у ваших злейших врагов (а я, милорд, никогда к ним не принадлежал). Но позвольте спросить вас, что вы теперь собираетесь делать и почему вы почтили меня, чье мнение не может иметь большого веса, своим доверием? - Мистер Олдбок, - ответил граф, - поскольку я не мог предвидеть характер той исповеди, которую я сегодня услышал, я, конечно, не имел заранее в мыслях советоваться с вами или кем бы то ни было о своих делах, так как не мог даже подозревать, что они примут такое направление. Но у меня нет друзей, я лишен делового опыта, а из-за столь долгого уединения незнаком также с законами страны и обычаями нынешнего поколения. И когда так неожиданно я запутался в вопросах, в которых совсем не разбираюсь, я, как утопающий, схватился за первую представившуюся мне опору. Эта опора вы, мистер Олдбок. Я всегда слышал о вас как о человеке сведущем и умудренном жизнью. И я сам знал вас как человека решительного и независимых взглядов. Кроме того, есть еще одно обстоятельство, - добавил он, - которое должно было бы в известной мере объединить нас: мы оба когда-то отдали дань высоким душевным качествам бедной Эвелин. Вы предложили мне помощь, когда я в ней нуждался; к тому же вы знаете, как начались мои несчастья. К вам поэтому я и прибегаю за советом, сочувствием и поддержкой. - И вы не напрасно просите о них, милорд, - ответил Олдбок. - Я помогу вам, насколько хватит моих скромных способностей. Я считаю за честь ваше обращение ко мне, продиктовано ли оно вашим выбором или подсказано случаем. Но это дело такого рода, что надо все тщательно взвесить. Разрешите узнать, что вы сейчас думаете обо всем этом? - Я хочу выяснить судьбу моего ребенка, к чему бы это ни привело, - сказал граф, - и хочу восстановить честь Эвелин, которую я согласился оставить под сомнением, боясь в то время возможных, как меня уверяли, еще более тяжких для нее разоблачений. - А память вашей матери? - Она останется омраченной ее же деяниями, - со вздохом ответил граф. - Пусть лучше, если это окажется необходимым, ее справедливо осудят за обман, чем напрасно обвинят других в гораздо более ужасных преступлениях. - Тогда, милорд, - сказал Олдбок, - мы прежде всего должны изложить в принятой по закону форме и заверить показания старухи Элспет. - Боюсь, - возразил лорд Гленаллен, - что в настоящее время это невозможно. Она измучена, и семья ее в большом горе. Может быть, это удастся завтра, когда она будет одна, да и то я сомневаюсь, чтобы она при своих сомнительных понятиях о том, что хорошо и что дурно, согласилась говорить в присутствии третьего лица. И, надо сказать, я тоже совсем без сил. - Тогда, милорд, - сказал антикварий, которого интерес к обстоятельствам этой встречи вознес над соображениями о расходах и хлопотах, обычно имевших для него большое значение, - я предложу вашей светлости, поскольку вы совершенно измучены, вместо возвращения в далекий Гленаллен-хауз или еще более неприятной перспективы заночевать в какой-нибудь дрянной гостинице Фейрпорта и поднять на ноги всех городских сплетников, - вместо всего этого я предлагаю вам на эту ночь быть моим гостем в Монкбарнсе. Завтра эти бедные люди снова примутся за обычную работу, ибо даже горе не позволяет им передохнуть, и старуха снова останется одна. Тогда мы посетим Элспет и запишем ее показания. Высказав сожаление по поводу причиняемых им хлопот, лорд Гленаллен согласился отправиться с мистером Олдбоком и по дороге терпеливо выслушал всю историю Джона Гернела, от которой антикварий не избавлял никого, кто переступал его порог. Прибытие такого высокопоставленного незнакомца с двумя верховыми лошадьми и слугой в черном, у которого были кобуры на седельной луке и маленькие короны на кобурах, вызвало общее смятение в доме Монкбарнса. Дженни Ринтерут, едва оправившаяся от нервного припадка после известия о несчастье с бедным Стини, гонялась за индюшками и курами, кудахча и крича громче, чем они, и в общем прикончила пернатых вдвое больше, чем требовалось. Мисс Гризельда высказала ряд мудрых замечаний о причудах и своеволии брата, который вызвал эту неурядицу, внезапно приведя в дом аристократа-паписта. Она не преминула известить мистера Блеттергаула о происшедшем в птичнике избиении, что побудило честного пастора явиться и спросить, как его друг Монкбарнс добрался домой и не слишком ли утомило его участие в похоронах. Этот визит последовал перед самым звонком к обеду, и антикварию не оставалось ничего, как пригласить духовную особу остаться и благословить трапезу. Мисс Мак-Интайр, как и другим, хотелось взглянуть на могущественного пэра, о котором все знали не больше, чем подданные знают о каком-либо восточном халифе или султане. Впрочем, она немного робела при мысли о встрече с лицом, о необщительности и мрачности которого столько наслышалась, но к этой робости примешивалось и любопытство. Пожилая экономка была не менее возбуждена и металась, выполняя многочисленные и противоречивые распоряжения госпожи по части варенья, пирожных и фруктов, общего распорядка и сервировки обеда, мер, препятствующих растопленному маслу стать слишком жидким, и опасности проникновения на кухню Юноны, которая, хотя и была изгнана из гостиной, не переставала мародерствовать в кладовых и других служебных помещениях. Единственным обитателем Монкбарнса, кто оставался совершенно равнодушным к этому важному событию, был Гектор Мак-Интайр. Граф или простолюдин - не все ли ему равно? Непредвиденное посещение интересовало его лишь в той мере, в какой оно могло защитить его от неудовольствия дяди, - если тот еще сердился на капитана, уклонившегося от присутствия на похоронах, - и от насмешек по поводу его смелого, но неудачного поединка с тюленем. Этим домочадцам мистер Олдбок представил графа Гленаллена, и тот терпеливо, мягко и вежливо выслушал нудные рацеи духовной особы и многословные извинения мисс Гризельды Олдбок, которые ее брат тщетно пытался сократить. До наступления обеденного часа лорд Гленаллен попросил разрешения временно удалиться в отведенное ему помещение. Мистер Олдбок проводил гостя в Зеленую комнату, которую спешно подготовили к его приему. Он огляделся вокруг с таким выражением, словно что-то мучительно припоминал. - Мне кажется, - наконец заметил он, - что я уже когда-то был здесь! - Да, милорд, - ответил Олдбок, - в связи с прогулкой сюда из Нокуиннока. И, раз уж мы коснулись этой печальной темы, вы, может быть, припомните, чей вкус подсказал нам эти строки из Чосера, которые теперь вытканы как девиз на драпировке. - Догадываюсь, хотя и не могу вспомнить, - сказал граф. - Она, несомненно, превосходила меня в области литературного вкуса и знаний, как и вообще во всем, и непонятно, мистер Олдбок, что, по воле провидения, это создание, прекрасное духом и телом, было столь ужасным образом вырвано из жизни лишь из-за роковой склонности к такому жалкому человеку, как я. Мистер Олдбок не пытался ответить на эту вспышку горя, не утихавшего в груди гостя, и только сжал его руку в своей, а другой провел по своим густым ресницам, словно смахивая застилавший глаза туман; затем он удалился, предоставив графу возможность на свободе приготовиться к обеду. Глава XXXV ...ваша жизнь Горит в мозгу у вас и пляшет в жилах. Так выпитый в кругу друзей бокал И сердце тешит и воображенье. А предо мной на дне осадок мутный. Он выдохся, прокис и, как помои, Грязнит вмещающий его сосуд. Старинная пьеса - Вы только подумайте, мистер Блеттергаул, что за человек мой брат! Вот, кажется, и умный он и ученый, а приводит в дом этого графа, не сказав никому ни слова! И как раз у Маклбеккитов несчастье, и мы сидим без рыбы, а посылать в Фейрпорт за говядиной нет времени. Остается только баранина - барашка час назад зарезали, а тут еще эта дуреха Дженни Ринтерут закатила истерику и битых два дня только хохотала и ревела, и вот приходится просить незнакомого слугу, который важен и молчалив, как сам граф, прислуживать у буфета! А я даже не могу пойти на кухню распорядиться: там торчит этот самый слуга и готовит какую-то мешанину для милорда, который не может есть, как все люди. А как мне, когда придет время, кормить этого самого слугу, я, мистер Блеттергаул, и ума не приложу. - Вы правы, мисс Гризельда, - ответил пастор, - Монкбарнс поступил неделикатно. Ему следовало за сутки предупредить вас о посещении, как это делают при назначении описи для оценки и передачи церковной десятины. Впрочем, эта важная особа не могла найти во всем приходе дома, где бы ее лучше обеспечили продовольствием. Сие я могу утверждать столь же смело, как и то, что пар из кухни благодатно щекочет мне ноздри. Если вас ждут какие-нибудь хозяйственные дела, мисс Гризельда, то я ведь здесь не посторонний и могу пока что развлечься вот этим дополненным изданием "Основ" Эрскина. Взяв с дивана под окном этот занимательный том (для шотландцев то же, что комментарии Кока к Литлтону), он как бы инстинктивно раскрыл его на десятой главе книги второй "О десятинах или десятинных податях" и сейчас же погрузился в глубокомысленное рассуждение о временном характере бенефиций. Угощение, причинившее мисс Олдбок столько беспокойств, наконец появилось на столе. И вот граф Гленнален впервые после пережитой им трагедии сидел за чужим столом, окруженный чужими людьми. Он казался самому себе человеком, объятым сном или еще не совсем оправившимся от воздействия на его мозг одуряющего напитка. Освобожденный в это утро от призрака вины, так долго терзавшего его воображение, он теперь ощущал свое горе уже как более легкое и переносимое бремя и все-таки еще не был способен участвовать в общем разговоре. Действительно, беседа носила совсем иной характер, чем тот, к которому он привык. Резкость Олдбока, бесконечные, нудные извинения его сестры, педантическая узость высказываний пастора и чрезмерная живость молодого воина, от которой пахло больше казармой, чем дворцом, - все это было ново для графа, который прожил в атмосфере уединения и печали столько лет, что формы обращения, принятые в окружавшем его теперь мире, были ему чужды и неприятны. Одна лишь мисс Мак-Интайр благодаря врожденному такту и непритязательной простоте манер принадлежала, как показалось графу, к тому классу общества, к которому он привык в давнишние и более счастливые дни. Поведение лорда Гленаллена удивляло собравшихся ничуть не меньше. Хотя был подан простой, но превосходный семейный обед (как справедливо говорил мистер Блеттергаул, мисс Гризельду невозможно было застать врасплох, а ее кладовую - пустой) и хотя антикварий хвастал своим лучшим портвейном и уподоблял его фалернскому вину Горация, лорд Гленаллен оказался неприступным для соблазнов яств и пития. Его слуга поставил перед ним небольшую тарелку с рагу из овощей, то самое блюдо, приготовление которого так встревожило мисс Гризельду. Лорд Гленаллен съел очень немного и завершил свою трапезу стаканом искрящейся ключевой воды. Такой, по словам слуги, была диета его светлости уже много лет, за исключением больших церковных праздников или случаев, когда в Гленаллен-хаузе принимали высшее общество. Только тогда граф ослаблял суровость этой диеты и позволял себе бокал или два вина. Но сегодня ни один отшельник не мог бы пообедать проще и скуднее. Антикварий, как мы видели, был джентльмен по своим чувствам, но отличался резкостью и бесцеремонностью выражений, ибо привык жить с людьми, с которыми ему незачем было особенно взвешивать свои слова. Сейчас он без зазрения совести напал на знатного гостя по поводу его строгой диеты. - Немного полуостывшей зелени и картофеля, стакан ледяной воды, чтобы сполоснуть это кушанье, - в истории древности мы не найдем оправдания этому, милорд! Мой дом в старину назывался hospitium - пристанищем для христиан. Но питание вашей светлости - это питание язычников: пифагорейцев или индийских браминов. Нет, оно еще скуднее, если вы отказываетесь от этих прекрасных яблок. - Я, как вы знаете, католик, - сказал лорд Гленаллен, желая уклониться от спора, - а вам известно, что наша церковь... - ...установила много правил, требующих умерщвления плоти, - продолжал бесстрашный антикварий. - Но я никогда не слыхал, чтобы они так строго соблюдались. Сошлюсь, милорд, хотя бы на моего предшественника Джона Гернела, или веселого аббата, который дал имя этому сорту яблок. Очищая сочный плод, он, несмотря на предостерегающий возглас сестры "Фи, Монкбарнс!" и на длительный кашель пастора, сопровождавшийся покачиванием огромного парика, пустился с совершенно излишней иронией и обстоятельностью рассказывать подробности той интрижки, которая прославила яблоки аббата. Его шутливый доклад - как легко себе представить - бил мимо цели, так как анекдот о монастырской галантности не вызвал и тени улыбки на лице графа. Тогда Олдбок перевел разговор на Оссиана, Макферсона и Мак-Криба, но лорд Гленаллен даже не слышал этих трех имен, настолько далек он был от современной литературы. Разговору грозила опасность замереть или перейти к мистеру Блеттергаулу, который уже успел произнести страшные слова: "не обложенная десятиной", но в этот миг была затронута тема французской революции - политического события, на которое лорд Гленаллен взирал со всем предвзятым ужасом фанатического католика и закоснелого аристократа. Что же касается Олдбока, то он в своем отвращении к революционным принципам не заходил так далеко. - В Учредительном собрании было немало деятелей, - сказал он, - которые придерживались здравых взглядов вигов и стояли за создание конституции, обеспечивающей свободу для народа. И если теперь бразды правления захватила компания разъяренных безумцев, - продолжал он, - то это часто случалось при великих революциях, когда в пылу борьбы прибегали к крайним мерам и государство становилось похоже на выведенный из равновесия маятник. Он качается из стороны в сторону, и ему нужно время, чтобы вновь успокоиться и занять вертикальное положение. Революцию также можно сравнить с бурей или ураганом, который, проносясь над какой-нибудь областью, причиняет большой ущерб, но сметает прочь болезнетворные застойные испарения и за временные бедствия и опустошение воздаст в будущем здоровьем и плодородием. Граф покачал головой, но, не будучи склонен к спорам вообще, и особенно в данную минуту, оставил эту речь без возражения. Такой оборот разговора дал повод молодому офицеру высказать свои наблюдения. Он говорил о боях, в которых участвовал, очень скромно и в то же время с таким знанием дела и таким пылом, что восхитил графа, который был воспитан, как и другие члены его дома, в убеждении, что военная служба - первый долг мужчины, и считал, что поднять оружие против Франции было в некотором роде святым делом. - Чего бы я не дал, - вполголоса сказал гость Олдбоку, когда они встали, собираясь присоединиться к дамам в гостиной, - чего бы я не дал, чтобы иметь сына, проникнутого таким высоким духом, как этот молодой джентльмен! Ему, пожалуй, не хватает изящества манер, некоторой утонченности. Это быстро восполнится, если он будет вращаться в хорошем обществе. Зато с каким жаром он говорит, как любит свое призвание, как восхваляет других, лишь вскользь упоминая о себе! - Гектор очень обязан вам, милорд, - ответил дядя молодого воина, польщенный, но все же не настолько, чтобы забыть о собственном умственном превосходстве над племянником. - Я глубоко уверен, что никто еще не отзывался о нем так хорошо, разве что сержант его отряда, когда подлизывался к молодому горцу, чтобы его завербовать. Все же он славный малый, хотя далеко не такой герой, какого предполагает в нем ваша светлость, и хотя я больше мог бы хвалить его доброту, нежели живость его нрава. Ведь эта живость - только врожденная горячность, проявляющаяся во всех его поступках и часто весьма неудобная для его друзей. Еще сегодня я был свидетелем бурного поединка между ним и phoca, или тюленем (кстати, шотландцы называют его не seal, а более правильно sealgh, сохраняя древнегерманский гортанный звук gh). Племянник сражался с ним не менее пылко, чем против Дюмурье. Но, представьте, милорд, phoca одержал верх, как и упомянутый Дюмурье кое над кем. Кстати, Гектор готов с таким же увлечением распространяться о достоинствах какой-нибудь легавой собаки, как о плане кампании. - Я разрешу ему, - сказал граф, - охотиться сколько угодно в моем поместье, если он так любит эту забаву. - Вы этим привяжете его к себе, милорд, телом и душой, - сказал Монкбарнс. - Позвольте ему хлопать из своего дробовика бедных перепелок или куропаток, и он ваш навеки. Он будет в восторге, когда я сообщу ему об этом. Но, ах, милорд, если бы вы могли видеть моего феникса Ловела! Это истинный принц и украшение современной молодежи! Притом мужествен. Смею вас уверить, он заплатил моему задире тою же монетой, - дал ему Роланда за Оливье, как принято говорить, подразумевая славных паладинов Карла Великого. После кофе лорд Гленаллен выразил желание поговорить с антикварием наедине и был приглашен в его кабинет. - Я вынужден отнять вас у вашей милой семьи, - начал он, - чтобы посвятить вас в затруднения несчастного человека. Вы знакомы со светом, из которого я давно изгнан, ибо Гленаллен-хауз для меня скорее тюрьма, чем жилище, тюрьма, из которой у меня нет ни сил, ни мужества вырваться. - Разрешите мне прежде всего спросить вашу светлость, - промолвил антикварий, - каковы ваши собственные желания и намерения. - Больше всего я хочу, - ответил лорд Гленаллен, - объявить о моем несчастном браке и восстановить доброе имя бедной Эвелин; конечно, если вы считаете возможным сделать это, не придавая огласке поведение моей матери. - Suum cuique tributio, - сказал антикварий, - каждому по его заслугам. Память несчастной молодой леди слишком долго была очернена, и ее честь, мне кажется, может быть восстановлена без ущерба для памяти вашей матери, хотя и придется открыть, что она не одобряла этот брак и всеми силами ему противилась. Все, - простите меня, милорд, - все, кто знал покойную графиню Гленаллен, узнают об этом без особого удивления. - Но вы забываете об одном ужасном обстоятельстве, мистер Олдбок, - взволнованным голосом произнес граф. - Не знаю, что вы имеете в виду, - отозвался антикварий. - Судьбу ребенка, его исчезновение с приближенной служанкой моей матери и те страшные предположения, которые вытекают из моего разговора с Элспет. - Если вам угодно выслушать мое откровенное мнение, милорд, и если вы не усмотрите в моих словах преждевременный луч надежды, я считаю очень возможным, что ребенок жив. Ибо при моем расследовании событий этого печального вечера я установил, что какой-то ребенок и женщина ночью были увезены из Крейгбернфута в экипаже, запряженном четверкой лошадей, и увез их ваш брат Эдвард Джералдин Невил. Мне удалось проследить несколько этапов его путешествия до Англии в сопровождении этих же лиц. Тогда я думал, что это делается с общего согласия семьи, которая решила увезти ребенка, якобы носившего на себе клеймо незаконного рождения, из страны, где у него могли бы явиться покровители и защитники его прав. Но теперь я думаю, что ваш брат, имея, как и вы, основание полагать, что на ребенке лежит еще более несмываемый позор, все же удалил его - отчасти из уважения к чести дома, отчасти - из-за той опасности, какой подвергался бы младенец, находясь по соседству с леди Гленаллен. По мере того как он говорил, граф Гленаллен смертельно побледнел и чуть не упал с кресла. Встревоженный антикварий заметался в поисках каких-нибудь лекарств. Но его музей, наполненный всевозможными бесполезными вещами, не содержал ничего, что могло бы пригодиться в этом или ином подобном случае. Выбежав из комнаты, чтобы попросить у сестры ее нюхательную соль, он не мог удержаться и повздыхал с досадой и недоумением по поводу того, что усадьба превратилась сначала в лазарет для раненого дуэлянта, а теперь - в больничную палату для умирающего аристократа. "А ведь я всегда, - сказал он себе, - держался подальше от солдатни и от высшей знати! Моей caenobitium* остается стать еще родовспомогательным заведением, и тогда превращение будет полным". ______________ * Келье отшельника (лат.). Когда он возвратился с лекарством, лорду Гленаллену было уже значительно лучше. Новый и неожиданный свет, пролитый мистером Олдбоком на печальную историю его семьи, совсем ошеломил его. - Значит, вы думаете, мистер Олдбок, - ибо вы способны думать, а я - нет, - вы думаете, что возможно - то есть не исключена возможность, что мой ребенок еще жив? - Я считаю невозможным, - сказал антикварий, - чтобы ребенку был причинен какой-либо вред вашим братом, который был известен как человек веселый и довольно беспутный, но отнюдь не жестокий или бесчестный. А кроме того, если бы он и задумал какую-нибудь грязную игру, то не взял бы на себя так открыто попечение о ребенке, как я собираюсь вашей светлости доказать. С этими словами мистер Олдбок отпер ящик в шкафу своего предка Альдобранда и достал пачку бумаг, перевязанных черной тесьмой и снабженных надписью: "Расследование и пр., произведенное мировым судьей Джонатаном Олдбоком 18 февраля 17** года". Ниже мелким почерком было добавлено: "Eheu Evelina!"* Слезы полились из глаз графа, который тщетно пытался развязать узел, скреплявший эти документы. ______________ * Увы, Эвелина! (лат.) - Вашей светлости лучше не читать этого сейчас, - сказал мистер Олдбок. - Вы так взволнованы и вам предстоит еще столько дела, что вы должны щадить свои силы. Наследство вашего брата теперь, я полагаю, перешло к вам, и вы, расспросив его слуг и арендаторов, без большого труда выясните, где ваш сын, если он, к счастью, еще жив. - Я мало на это надеюсь, - с глубоким вздохом сказал граф. - Почему брат ничего не сказал мне? - Что вы, милорд! Зачем бы он стал сообщать вашей светлости о существовании ребенка, которого вы считали плодом... - Совершенно верно! Это очевидная и милосердная причина его молчания. В самом деле, если что-либо могло еще усилить ужас кошмарных фантазий, отравлявших все мои дни, так это только сообщение, что дитя греха существует. - В таком случае, - продолжал антикварий, - хотя было бы опрометчиво заключать, что ваш сын жив, только потому, что более двадцати лет назад он не был убит сразу же после рождения, я думаю, вам следует немедленно начать розыски. - Это будет сделано, - ответил лорд Гленаллен, жадно хватаясь за надежду, впервые блеснувшую ему за много лет. - Я напишу преданному управляющему моего отца, оставшемуся в той же должности при моем брате Невиле. Однако, мистер Олдбок, я не наследник брата. - Вот как! Очень жаль, милорд, потому что это прекрасное имение, и одни только руины старого замка Невилбург, самый замечательный памятник англо-нормандской архитектуры в этой части страны, представляют собой драгоценное владение. Мне казалось, что у вашего отца не было других сыновей и близких родственников. - Не было, мистер Олдбок, - ответил лорд Гленаллен. - Но брат усвоил себе такие политические взгляды и принял такую религию, какие никогда не были свойственны нашему дому. Мы уже давно разошлись характерами, да и моя несчастная мать не всегда считала моего брата достаточно внимательным к ней. Короче говоря, произошла семейная ссора, и брат, который мог свободно распоряжаться своей собственностью, воспользовался предоставленным ему правом и назначил наследником постороннего человека. Мне всегда представлялось, что это дело не имеет ни малейшего значения, ибо мирские блага не утоляют сердечной тоски, а я имел их больше чем достаточно, но теперь мне придется пожалеть о решении брата, если оно затруднит наши розыски, а мне это кажется возможным. Ведь если выяснится, что у меня есть родной и законный сын, а брат умер, не оставив потомства, имущество моего отца должно перейти к моему сыну. Поэтому маловероятно, чтобы назначенный братом наследник, кто бы он ни был, оказал нам содействие в расследовании, которое может обернуться так невыгодно для него. - И весьма вероятно, что тот управляющий, о котором упоминала ваша светлость, сейчас служит у него, - добавил антикварий. - Вполне возможно. А так как он протестант, насколько безопасно было бы доверить ему... - Я надеюсь, милорд, - строго произнес Олдбок, - что протестант так же может быть достойным доверия, как и католик. Сам я вдвойне связан с протестантской верой, милорд. Мой предок Альдобранд Олденбок напечатал знаменитое "Аугсбургское исповедание", и я могу показать вам первое его издание, оно у меня есть. - То, что вы сказали, мистер Олдбок, не внушает мне ни малейшего сомнения, - ответил граф, - и я говорю не из фанатизма или нетерпимости. Но протестант-управляющий, вероятно, захочет содействовать протестанту, а не католику, если, конечно, мой сын воспитан в вере отцов и если... если он в самом деле жив. - Мы должны все как следует выяснить, не выдавая себя, - сказал Олдбок. - У меня есть в Йорке друг-литератор, с которым я давно переписываюсь по вопросу о саксонском роге, хранящемся в тамошнем соборе. Мы обмениваемся письмами уже шесть лет и пока могли прочесть лишь первую строку надписи. Я немедленно напишу этому джентльмену, доктору Драйездасту, и особенно попрошу его выяснить личность наследника вашего брата, а также - того, кто ведает его делами, и все прочее, что может способствовать вашей светлости в розысках. Тем временем ваша светлость соберет доказательства брака, которые, я надеюсь, еще можно восстановить. - Без сомнения, - ответил граф. - Свидетели, в свое время укрытые нами от вашего расследования, еще живы. Мой воспитатель, освятивший брак, получал от нас средства к жизни во Франции и недавно возвратился на родину как эмигрант, жертва своей преданности закону и религии. - Вот хоть одно счастливое следствие французской революции, милорд, вы должны это признать! - заметил Олдбок. - Но прошу вас не обижаться. Я буду хлопотать о ваших делах так же горячо, как если бы разделял ваши политические убеждения и вашу веру. И примите мой совет: если вы хотите, чтобы важное дело велось тщательно, передайте его в руки какого-либо антиквария. Вечно погруженные в изучение мелочей, они в значительном вопросе не упустят ничего существенного. Упражнение ведет к совершенству, и воинская часть, которую больше других муштровали для парадов, будет проворнее действовать в день боя. А раз уж мы коснулись этой темы, я охотно прочел бы кое-что вашей светлости, чтобы скоротать время до ужина. - Я, право, не хотел бы, чтобы из-за меня нарушались ваши домашние порядки, - сказал лорд Гленаллен, - но я ничего не ем после захода солнца. - Я тоже, милорд, - ответил хозяин дома, - несмотря на то, что у древних было в обычае ужинать. Но я обедаю совсем иначе, чем ваша светлость, и поэтому мне легче обойтись без тех замысловатых и лакомых блюд, которые мои женщины (то есть сестра и племянница, милорд) любят ставить на стол больше для того, чтобы блеснуть своим искусством, чем для того, чтобы удовлетворить наши потребности. Тем не менее жареная баранина, или копченая треска, или несколько устриц, или ломтик ветчины собственного копчения с поджаренным хлебом и кружкой пива, или что-либо в этом роде, чтобы заткнуть входное отверстие желудка перед отходом ко сну, - все это не подпадает под ограничения - как мои, так, надеюсь, и вашей светлости. - Мое воздержание от ужина нужно понимать буквально, мистер Олдбок. Но я с удовольствием посижу за вашим столом. - Хорошо, милорд, - ответил антикварий. - Раз мне не придется доставить приятные ощущения вашему небу, я постараюсь хотя бы занять ваш слух. То, о чем я собираюсь прочесть вашей светлости, относится к нашим горным долинам. Лорд Гленаллен, который предпочел бы поговорить о своих личных, столь неясных делах, все же был вынужден с унылой вежливостью изъявить согласие. Тогда антикварий достал папку с множеством отдельных листков и, предупредив, что изложенные на них топографические сведения приведены как иллюстрации к небольшому очерку об устройстве лагерей, успешно прочитанному в нескольких антикварных обществах, начал так: - Предметом рассмотрения, милорд, служит горное укрепление Квикенс-бог. С местностью, где оно расположено, вы, несомненно, знакомы: это ваша скотоводческая ферма Ментеннер в баронстве Клохневен. - Кажется, я слыхал названия этих мест, - сказал граф в ответ на обращение к нему антиквария. "Слыхал названия? О господи! Ведь ферма приносит ему шестьсот фунтов в год!" - чуть не воскликнул вслух антикварий. Но его гостеприимство помогло ему превозмочь удивление, и он громким голосом начал читать свои очерк, в великом восторге от того, что нашел терпеливого и, как он был уверен, заинтересованного слушателя. - "Квикенс-бог, как может показаться на первый взгляд, ведет свое имя от растения quicken, понимая под этим шотландским словом пырей, собачью траву, или triticum repens Линнея, и от односложного английского слова bog, что в просторечии означает болото или топь, по-латыни palus. Однако опрометчивые любители поверхностных этимологических умозаключений будут смущены, узнав, что пырей, или собачья трава, или, выражаясь научным языком, triticum repens, не растет ближе четверти мили от этого каструма, или горного укрепления, валы которого равномерно покрыты короткостебельчатой травой. Болото же, или palus, пришлось бы искать гораздо дальше, так как ближайшее - это Герд-зи-мир, на расстоянии полумили. Таким образом, последний слог bog, очевидно, представляет собой просто искажение саксонского burgh, которое мы встречаем в различных вариациях, как burgh, burrow, browgh, bruff, buff и boff, из коих последняя по звучанию очень близка к bog. Поэтому, если предположить, что первоначальное слово было borgh, - а это соответствует подлинному саксонскому произношению, - то при легком изменении, какому современные органы речи часто подвергают старинные звуки, получится сперва bogh, а затем после выпадения звука h или же смягчения, а также опускания гортанного придыхания, к чему наблюдается тенденция в местных диалектах, образуется, смотря по обстоятельствам, boff или bog. Что же касается слова quickens, то для выяснения его истинного смысла необходимо аналогичным образом изменить его и, так сказать, разложить, чтобы привести к первоначальному и правильному звучанию. Простой заменой qu на wh, знакомой даже новичку, которому случалось раскрыть том шотландских стихов, мы найдем либо Уилкинс, либо Уичинсборг. Последний вариант, столь созвучный современному which*, - мы имеем право это предположить, - представляет собой вопрос, который некто, под впечатлением чрезвычайной древности этого сооружения, мог бы задать: "Чья это крепость?" Возможен также вариант Уэкинсбург, восходящий к саксонскому whacken - бить рукой, так как при стычках около такого значительного сооружения подобное толкование оправданно", и так далее и так далее. ______________ * Чей, который (англ.). Я буду более милосерд к читателю, чем Олдбок к своему гостю, ибо, зная, как редко ему может представиться случай завладеть вниманием такой значительной особы, как лорд Гленаллен, антикварий воспользовался или, вернее, злоупотребил этой возможностью в полной мере. Глава XXXVI Старику ль водить Дружбу с тем, кто молод? Юным - дни веселья, Старым - дни забот, Юность - летний жар, Старость - зимний холод. Юность - летний луч, Старость - зимний лед. Шекспир На следующее утро Кексон поднял антиквария, который любил понежиться в постели, на целый час раньше обычного. - Ну, что такое? - спросил Олдбок, зевая и протягивая руку к огромным золотым часам с репетицией, лежавшим возле его подушки на шелковом носовом платке. - Что случилось, Кексон? Неужели уже восемь часов? - Нет, сэр, но со мной говорил человек милорда. Он считает, что я камардин вашей милости. Это, конечно, верно, потому как я состою в этой должности при вашей милости и при пасторе. Кто как не я? И еще я прислуживаю сэру Артуру, но это только по моей специальности. - Ладно, ладно, хватит об этом! - остановил его антикварий. - Блажен тот, кто сам себе камардин, как ты выражаешься. Но зачем же тревожить мой утренний покой? - Ах, сэр, ваш знатный гость встал ни свет ни заря и прогулялся в город, чтобы послать оттуда нарочного за своим экипажем, который скоро будет здесь. И граф хочет повидаться с вашей милостью, прежде чем уедет. - Вот не было печали! - воскликнул Олдбок. - Эти великие мира сего пользуются чужим жилищем и временем, как своими собственными. А впрочем, это ведь особый случай. Скажи, Кексон, как Дженни? Пришла немного в себя? - Ни то ни се, сэр, - ответил парикмахер. - Напутала нынче с шоколадом: чуть не вылила все в помойное ведро, а потом так растерялась, что сама и выпила. Но это ничего, она справится с помощью мисс Мак-Интайр. - Выходит, все мои женщины уже на ногах и копошатся. Пора мне, стало быть, расстаться с моей тихой постелью, если я хочу мира и порядка в доме. Дай-ка мне халат! А что слышно в Фейрпорте? - Ах, сэр, там только и разговоров, что о милорде! Говорят, он двадцать лет не выходил за порог, а тут, здравствуйте, пришел в гости к вашей милости! - Вот оно что! - воскликнул Монкбарнс. - Что же там по этому поводу говорят? - Надо сказать, сэр, что мнения у людей разные. Эти самые дымокрады, - так, что ли, их называют, - которые против короля и закона, а также пудры и париков, негодяи этакие, они болтают, будто он пришел сговориться с вашей милостью, а потом привести сюда своих горцев и фермеров, чтобы разогнать собрания "друзей народа". А когда я им доказываю, что ваша милость никогда не вмешивается в такие дела, где пахнет дракой и пролитием крови, они мне отвечают, что, может, оно и так, но с вашим племянником дело иное, его, мол, хорошо знают: он и раньше дрался и теперь готов постоять за короля и драться до последней капли крови. Они говорят, что вы - голова, он - рука, а граф даст людей и деньги. - Здорово! - рассмеялся антикварий. - Я рад, что война не будет мне стоить ничего, кроме советов. - Нет, нет! - заверил его Кексон. - Никто не думает, что ваша милость станете драться сами или дадите хоть грош той или другой стороне. - Гм!.. Таково, значит, мнение "дымокрадов", как ты их называешь. А что говорит остальной Фейрпорт? - Право, - ответил откровенный докладчик, - тоже мало хорошего. Капитан добровольцев Кокит, тот, что будет у нас сборщиком податей, и другие джентльмены из клуба Голубых говорят, что напрасно позволяют папистам, у которых много друзей-французов, к примеру - графу Гленаллену, расхаживать где ему нравится, и еще... Но ваша милость, может, рассердитесь? - Нет, нет, Кексон! Пали, словно в тебе сидит весь взвод капитана Кокита. Я выдержу. - Ну хорошо. Так вот, они говорят, сэр, раз вы не поддержали петицию о мире, и не стояли за новый налог, и были против вызова йоменов во время хлебных беспорядков, а за то, чтобы управлялись с народом одни констебли, - значит, говорят они, вы не друг правительству и встречу между таким могущественным человеком, как граф, и таким умным человеком, как вы, нужно расследовать; а еще некоторые считают, что вас обоих надо отправить в Эдинбургский замок. - Честное слово, - сказал антикварий, - я бесконечно обязан моим соседям за хорошее мнение обо мне! Выходит, что от меня, никогда не вмешивавшегося в их дрязги и только рекомендовавшего спокойствие и умеренность, отреклись обе стороны как от человека, от которого можно ожидать государственной измены королю или народу? Дай мне сюртук, Кексон, дай мне сюртук, какое счастье, что я не живу в их судебном округе! Да, скажи еще, ты ничего не слыхал о Тэфриле и его корабле? Лицо Кексона вытянулось. - Нет, сэр, а тут еще были сильные ветры. У нашего берега очень опасно крейсировать при восточном ветре. Мысы так далеко выступают в море, что судно может очутиться в западне между ними скорее, чем я успею бритву наточить. И потом, в наших местах нет ни одного порта, чтобы укрыться, одни утесы да рифы. Если корабль выбросит на скалы, он разлетится, как пудра, когда тряхнешь пуховкой, и его потом так же не соберешь. Я всегда говорю это моей дочке, когда она долго ждет письма от лейтенанта Тэфрила. У него всегда это законное оправдание. "Не брани ты его, - говорю я ей, - голубушка, ты ведь не знаешь, что могло случиться". - Эх, Кексон, ты такой же хороший утешитель, как и камердинер! Дай-ка мне белый галстук. Не могу же я спуститься к гостю с платком на шее! - Дорогой сэр, капитан говорит, что теперь в моде шейные платки, а галстуки, мол, хороши для таких старомодных людей, как ваша милость или я. Прошу прощения, что упомянул нас обоих вместе, но так именно он и сказал. - Капитан - щенок, а ты - простофиля, Кексон! - Наверно, так оно и есть, - согласился покладистый парикмахер. - Вашей милости лучше знать. Перед завтраком лорд Гленаллен, который был гораздо бодрее, чем накануне, подробно разобрал все обстоятельства, выясненные прежним следствием Олдбока. Перечислив бывшие в его распоряжении средства для полного доказательства факта его бракосочетания, он выразил решимость немедленно приступить к тягостной задаче сбора и восстановления свидетельств, касающихся рождения Эвелин Невил, которые, по словам Элспет, хранились у его матери. - И все-таки, мистер Олдбок, - сказал он, - я чувствую себя как человек, который получил важные известия, когда он еще не совсем проснулся и не уверен, относятся ли они к действительной жизни или составляют лишь продолжение его сна. Эта женщина, эта Элспет, невероятно стара и почти невменяема. Не поторопился ли я - какой мучительный вопрос! - поверив ее теперешним показаниям, опровергающим то, что она показывала раньше совсем в иных целях? Мистер Олдбок на миг задумался, но затем твердо ответил: - Нет, милорд, не думаю, чтобы у вас было какое-либо основание сомневаться в правдивости того, что она вам недавно сказала. Ее побуждала к этому только совесть. Признание ее было добровольным, нелицеприятным, ясным, последовательным во всех частях и согласующимся со всеми известными нам обстоятельствами дела. Поэтому я, не теряя времени, просмотрел бы и привел в порядок все документы, на которые она ссылалась. А кроме того, я думаю, что следовало бы, если возможно, записать и официально заверить ее показания. Мы с вами собирались произвести это вместе. Но вашей светлости это было бы тяжело, а кроме того, все носило бы более беспристрастный характер, если бы я предпринял расследование один, в качестве мирового судьи. Я это и сделаю, по крайней мере попытаюсь, как только застану ее в таком состоянии, чтобы ее можно было допросить. Лорд Гленаллен пожал руку антиквария в знак благодарности и согласия. - Не могу выразить вам, мистер Олдбок, - сказал он, - какое облегчение приносит мне ваша поддержка в этом темном и столь печальном деле и какую веру в успех она мне внушает. Я не могу нарадоваться тому, что поддался внезапному порыву, который побудил меня, так сказать, почти против вашей воли, посвятить вас в мои дела. Этот порыв вызвало мое прежнее знакомство с вашей твердостью при выполнении обязанностей мирового судьи и друга, чтившего память несчастной женщины. Каков бы ни оказался исход этого дела, - а я склонен надеяться, что над судьбой моего дома занимается светлая заря, хотя я и не доживу до того, чтобы наслаждаться ее светом, - да, каков бы ни был исход, я сам и мой род будем бесконечно вам обязаны. - Милорд, - ответил антикварий, - я не могу не питать самого глубокого уважения ко всему роду вашей светлости, одному из самых древних в Шотландии, как я отлично знаю. Он, несомненно, ведет свое начало от Эймера де Джералдина, заседавшего в Пертском парламенте во времена правления Александра Второго; Эймер же, - по вполне вероятному, но менее достоверному преданию, - был потомком Мармора Клохневенского. Но, при всем моем почтении к вашему древнему роду, я должен признаться, что чувствую себя еще более обязанным оказать вашей светлости всякое содействие, доступное моим ограниченным силам, из самого искреннего сочувствия к вашим горестям и негодования на тот обман, который вас так долго окружал. Однако, милорд, я вижу, что уже готова утренняя трапеза; поэтому разрешите проводить вашу светлость по запутанным переходам моего caenobitium'a, который представляет собой скорее нагромождение кое-как слепленных между собой келий, чем настоящий дом. И я надеюсь, что вы хоть немного вознаградите себя за скудость вчерашней диеты. Но система лорда Гленаллена не допускала таких отклонений. После того как он приветствовал общество со строгой и меланхолической вежливостью, отличавшей его манеры, слуга поставил перед ним тарелку с куском поджаренного хлеба и стакан чистой воды - еду, соответствующую его неизменному посту. В то время как молодой воин и старый антикварий завтракали гораздо более существенным образом, послышался шум колес. - Вероятно - экипаж вашей светлости, - сказал Олдбок, подходя к окну. - Честное слово, отличная quadriga*, ибо таков, согласно лучшим схолиям, был у римлян vox signata** для обозначения колесницы, влекомой, как у вашей светлости, четырьмя конями. ______________ * Квадрига, колесница, запряженная четверкой лошадей (лат.). ** Термин, точное выражение (лат.). - А я позволю себе сказать, - воскликнул Гектор, с восхищением глядя в окно, - что четверки таких красивых и так хорошо подобранных гнедых еще и на свете не было. Какая грудь! Какие строевые лошади вышли бы из них! Разрешите спросить: это кони с завода вашей светлости? - Кажется... кажется, да, - сказал лорд Гленаллен. - Но я так пренебрегал своими домашними делами, что, к моему стыду, должен спросить об этом у Калверта. И он взглянул на слугу. - Они с завода вашей светлости, - пояснил Калверт. - Их отец - Шальной Том, а матери - Джемайма и Йерико, лучшие племенные кобылы завода. - Есть у нас еще лошади от тех же производителей? - спросил лорд Гленаллен. - Две, милорд: одна - четырех, другая - пяти лет, обе очень хороши. - Скажи Докинсу, чтобы он завтра привел их в Монкбарнс, - промолвил граф. - Надеюсь, капитан Мак-Интайр примет их, если они ему пригодятся. У капитана Мак-Интайра засверкали глаза, и он рассыпался в благодарностях, в то время как антикварий, схватив графа за рукав, пытался отклонить этот дар, не суливший ничего хорошего его закромам и сеновалу. - Милорд, милорд!.. Мы очень обязаны... Очень обязаны, но Гектор пехотинец и никогда не сражается в седле. Кроме того, он горец, и его одежда мало приспособлена для кавалерийской службы. Даже Макферсон никогда не сажал своих предков на коней, хотя имел наглость болтать, будто их возили на колесницах. Мысли об этом и бродят в голове Гектора. Он завидует такой езде, а не скачке верхом: Sunt quos curriculo pulverem Olympicum Collegisse juvat*. ______________ * Есть такие, которым нравится взметать колесницей пыль олимпийского ристалища (лат.). Он мечтает о кабриолете, на который у него нет денег и которым он не умеет управлять. И я уверяю вашу светлость, что обладание такими двумя четвероногими может причинить ему большую беду, чем любая из его дуэлей, будь его противником человек или мой друг phoca. - Мы обязаны повиноваться вам, мистер Олдбок, - вежливо сказал граф. - Но я уверен, что вы все же не запретите мне доставить молодому другу какое-нибудь другое удовольствие? - Пусть это будет что-нибудь полезное, милорд, - отозвался Олдбок, - но только не curriculum*, а то он сразу же пожелает иметь квадригу. Кстати, что это за почтовая карета с таким дребезжанием подъезжает сюда? Я за ней не посылал. ______________ * Беговая колесница (лат.), здесь - кабриолет. - Я посылал, сэр, - угрюмо произнес Гектор. Ему не слишком понравилось вмешательство дяди, лишившего его щедрого подарка графа, да и от замечания старика, поставившего под сомнение репутацию Гектора как возничего, и от обидных намеков на печальный исход дуэли с Ловелом и встречи с тюленем он тоже не получил особого удовольствия. - Ты? - сказал антикварий в ответ на его лаконичное сообщение. - А скажи, пожалуйста, зачем тебе понадобилась карета? Этот великолепный экипаж, эта biga*, как я мог бы ее назвать, не должна ли она служить предисловием для quadriga или curriculum? ______________ * Парная повозка (лат.). - Если необходимо особое объяснение, сэр, - ответил молодой воин, - так я еду в Фейрпорт по небольшому делу. - Не разрешишь ли ты мне узнать, какого рода это дело, Гектор? - осведомился дядя, любивший иногда проявлять власть над своим родственником. - Мне кажется, что любое служебное дело можно было бы уладить через твоего сержанта, почтенного джентльмена, который был так добр, что, прибыв сюда, расположился у нас как дома. Да, мне кажется, что он мог бы выполнить любое твое поручение и избавить тебя от уплаты за день пользования двумя клячами и той комбинацией из гнилого дерева, битого стекла и кожи, одним словом - тем скелетом почтовой кареты, что стоит у дверей. - Меня призывает не служебное дело, сэр! И, раз вы непременно хотите знать, я вам скажу. Кексон сообщил мне, что нынче утром будут допрашивать старого Охилтри для предания его суду. Я отправляюсь присмотреть за тем, чтобы с ним обошлись справедливо. Вот и все. - Вот как! Я что-то слышал об этом, но не думал, что дело так серьезно. А скажите, капитан Гектор, готовый быть секундантом при всех столкновениях гражданских и военных, на суше, на воде и на морском берегу, почему вас так трогает судьба старого Эди Охилтри? - Он был солдатом в отряде моего отца, сэр! - ответил Гектор. - А кроме того, однажды, когда я готов был совершить большую глупость, он вмешался, чтобы остановить меня, и дал мне почти такой же ценный совет, какой могли бы дать вы сами, сэр! - И, могу поклясться, с такой же пользой. А, Гектор? Ну-ка, признайся! - Признаюсь, сэр! Но я не вижу, почему моя глупость должна лишать меня чувства благодарности к нему за добрые намерения. - Браво, Гектор! Это самые разумные слова, какие я когда-либо от тебя слышал. Все же расскажи мне без утайки, как ты будешь действовать. А впрочем, я поеду с тобой. Уверен, что старик не виноват, а я лучше твоего могу помочь ему в такой передряге. Кстати, мой милый, ты сэкономишь на этом полгинеи - вот о таких вещах я от души желаю тебе вспоминать почаще! Когда пререкания между дядей и племянником показались лорду Гленаллену слишком оживленными для уха постороннего человека, свойственная ему деликатность побудила его отвернуться и вступить в разговор с дамами. Но как только благодушный тон антиквария вновь возвестил о том, что мирные отношения восстановились, граф опять примкнул к мужчинам. Выслушав краткий рассказ о нищем и о выдвинутом против него обвинении, которое Олдбок не замедлил приписать злобе Дюстерзивеля, лорд Гленаллен спросил, не был ли этот нищий когда-то солдатом. Ответ был утвердительный. - Не носит ли он, - продолжал граф, - голубой пелерины или плаща с бляхой? Это такой высокий старик внушительного вида, с седой бородой и волосами? Держится он удивительно прямо и разговаривает непринужденно и независимо, что идет совершенно вразрез с его профессией. - Точный его портрет, - ответил Олдбок. - В таком случае, - продолжал лорд Гленаллен, - хотя я едва ли могу быть ему полезен в нынешнем его затруднении, я очень ему обязан и благодарен, так как он первый принес мне известия чрезвычайной важности. После того как удастся выручить его из этой скверной истории, я охотно предложу ему тихое прибежище. - Боюсь, милорд, - сказал Олдбок, - трудно будет преодолеть его привычку к бродяжничеству и уговорить принять ваше великодушное предложение. По крайней мере, насколько мне известно, такие попытки предпринимались, но без успеха. Просить милостыню у всего населения - вот что он считает основой своей независимости, и он не хочет жить за счет благотворительности какого-либо одного лица. Это настоящий философ, презирающий все обычные правила распределения времени. Он ест, когда голоден, пьет, когда испытывает жажду, спит, когда устал; и все это с таким безразличием к обстановке и удобствам, о которых мы так хлопочем, что, я уверен, он никогда не бывает недоволен обедом или ночлегом. Кроме того, он в известной мере оракул той округи, по которой скитается, знаток местной генеалогии, поставщик новостей; он председательствует на пирушках, а при нужде заменит и доктора и духовника. У него, скажу вам, столько разных обязанностей, и он так ревностно их выполняет, что его нелегко убедить отказаться от своего призвания. Но я был бы искренне огорчен, если бы бедного старика вздумали несколько недель держать в тюрьме. Я уверен, что заключение сломит его. На этом совещание окончилось. Попрощавшись с дамами, лорд Гленаллен повторил свое приглашение капитану Мак-Интайру свободно охотиться в его угодьях. Это приглашение было с радостью принято. - Могу лишь добавить, - сказал граф, - что, если вас не страшит скучная компания, Гленаллен-хауз всегда открыт для вас. Два дня в неделю, по пятницам и субботам, я не выхожу из своих покоев, что для вас будет только лучше, так как вы можете тогда пользоваться обществом моего капеллана, мистера Гледсмура, человека ученого и светского. Гектор, сердце которого радостно забилось при мысли об охотничьих прогулках по заповедникам Гленаллен-хауза, по хорошо охраняемым болотам Клохневена и - верх наслаждения! - по лесу Стретбоннела, где водились олени, всячески благодарил графа за оказанную ему честь. Мистер Олдбок также оценил внимание графа к его племяннику; мисс Мак-Интайр была рада за брата, а мисс Гризельда Олдбок восторженно предвкушала, как она будет жарить целые ягдташи болотной дичи и тетеревов, большим ценителем которых был мистер Блеттергаул. И, как всегда бывает, когда высокопоставленный гость покидает скромную семью, где он старался быть возможно любезнее, все принялись хвалить его, как только он откланялся и был увезен в своей колеснице четырьмя великолепными гнедыми. Но этот панегирик был тут же прерван, так как Олдбок и его племянник уселись в фейрпортскую колымагу. Одна лошадь пошла рысью, другую заставили скакать галопом, и влекомое ими сооружение, скрипя, дребезжа и раскачиваясь, тронулось в сторону прославленного морского порта, являя резкий контраст с экипажем лорда Гленаллена, который, катясь очень плавно и быстро, мгновенно исчез из вида. Глава XXXVII Да, справедливость, как и вы, люблю я. Но пусть она, слепая, мне простит, Коль иногда невольно промолчу. За эти передышки пусть меня Не вздумают потом лишить дыханья. Старинная пьеса Благодаря милосердию горожан и той провизии, которую Эди Охилтри в большом количестве принес с собой в заточение, он провел здесь два дня, не испытывая особого нетерпения и не жалея об утраченной свободе, тем более что погода была непостоянная и дождливая. Тюрьма, говорил он себе, не такое уж скверное место, как многие думают. Над головой у тебя крепкая крыша, которая защищает от непогоды, а если б к тому же окна были без стекол, в летнюю пору воздух тут был бы свежий и приятный. Здесь есть с кем перекинуться шуткой, и хлеба пока хватает, так о чем еще беспокоиться? Однако бодрость духа нашего нищего философа стала заметно убывать, когда солнечные лучи упали прямо на ржавую решетку его камеры, и несчастная конопляночка, клетку которой какому-то бедному должнику разрешено было повесить на окне, приветствовала его своим свистом. - Тебе, видно, лучше, чем мне, - обратился Эди к птичке. - Я вот не могу ни свистеть, ни петь - все думаю, как бы я в этакую погоду шел берегом красивого ручейка или зеленой рощей. Ага, вот крошки! Сейчас я тебя угощу, раз ты такая веселая. Тебе-то есть отчего петь, ты ведь знаешь, что не по своей вине сидишь в клетке, а я вот самому себе обязан тем, что меня запрятали в эту дыру. Монолог Охилтри был прерван полицейским чиновником, который пришел, чтобы отвести его к судье. Это была удручающая процессия: Эди меж двух жалких стариков, куда более хилых, чем он сам, шествовал к следственным властям. При виде престарелого узника, которого вели два дряхлых стража, люди говорили друг другу: - Ого! Погляди-ка на этого седого деда. Одной ногой в могиле, а туда же - занимается грабежами! Ребятишки поздравляли обоих стражей, Пегги Оррока и Джока Ормстона, внушавших им попеременно то страх; то желание позабавиться, с тем, что им попался в руки такой же молодец, как они сами. Торжественное шествие закончилось тем, что Эди наконец предстал (отнюдь не в первый раз) перед достопочтенным судьей Литлджоном. Вопреки своему имени* это был высокий и дородный мужчина, которому не напрасно были пожалованы знаки его корпорации. Строгий блюститель законов той строгой эпохи, несколько суровый и самовластный при исполнении своих обязанностей, он изрядно пыжился от сознания своего могущества и высокого положения, а в остальном был честным, благонамеренным и полезным гражданином. ______________ * Little John - маленький Джон (англ.). - Введите, введите его! - воскликнул он. - Честное слово, настали времена страшных, противоестественных дел, когда даже привилегированные нищие его величества первые нарушают его законы! Вот и Голубой Плащ учиняет грабеж! Я думаю, что следующий, кого король облагодетельствует одеждой, пенсией и разрешением собирать милостыню, отблагодарит его тем, что окажется замешанным в государственной измене или по крайней мере в бунте. Однако введите его! Эди отвесил поклон и остановился, как всегда, статный и прямой, слегка склонив голову набок, словно стараясь не пропустить ни одного слова, с которым обратился к нему судья. На первые вопросы, касавшиеся его имени и рода занятий, нищий отвечал охотно и точно. Но когда судья, велев писцу отметить эти сведения, начал спрашивать, где Охилтри находился в ту ночь, когда так пострадал Дюстерзивель, нищий отказался отвечать. - Скажите мне, судья, вы ведь знаете законы: какая мне польза отвечать на ваши вопросы? - Какая польза? Никакой, конечно, мой друг, только что, если ты не виновен и правдиво расскажешь о том, что делал, я могу выпустить тебя на свободу. - Но, мне сдается, было бы разумнее, если бы вы, судья, или кто другой, кто знает за мной что-нибудь, доказали мою вину, а не требовали, чтобы я доказывал свою невиновность. - Я заседаю здесь, - ответил судья, - не затем, чтобы обсуждать с тобой статьи закона. И я спрашиваю тебя, если ты согласен отвечать мне, был ли ты в указанный день у лесника Рингана Эйквуда? - Право, сэр, не берусь припомнить, - ответил осторожный нищий. - А также, - продолжал судья, - видел ли ты в тот день или в ту ночь Стивена, или Стини, Маклбеккита? Я полагаю, что ты его знаешь? - Ох, беднягу Стини я очень хорошо знал! - ответил арестованный. - Но только не могу припомнить, когда я его в последний раз видел. - Был ли ты в тот вечер возле монастыря святой Руфи? - Судья Литлджон, - заявил нищий, - если вашей чести угодно, давайте положим этому сразу конец. Я прямо скажу вам, нет у меня охоты отвечать на ваши вопросы. Я стреляный воробей и не допущу, чтобы мой язык втянул меня в беду. - Запишите, - сказал судья, - что он отказывается отвечать на какие-либо вопросы, опасаясь, что, сказав правду, может попасть в беду. - Ну нет, - возразил Охилтри. - Я не желаю, чтобы так записывали мой ответ! Я ведь хотел только сказать, что, по моему опыту, если кто отвечает на пустые вопросы, это не приводит к добру. - Запишите, - распорядился судья, - что, будучи, на основании личного опыта, знаком с судебными разбирательствами и потерпев ущерб оттого, что в подобных случаях отвечал на вопросы, арестованный отказался... - Нет, нет, судья, - перебил его Эди, - на этом вы меня никогда не поймаете. - Ну, так диктуй свой ответ сам, приятель, - сказал судья. - Писец все запишет прямо с твоих слов. - Вот это так! - воскликнул Эди. - Это я называю честным обхождением. Я сейчас все скажу, не теряя времени. Значит, сосед, можешь записать, что Эди Охилтри стоит за свободу... нет, этого мне тоже не следует говорить. Я ведь не из тех, кто бунтует ради какой-то свободы, и сам сражался против таких во время мятежа в Дублине. Кроме того, я много лет ел хлеб короля... Погоди, давай подумаем... Да, пиши... что Эди Охилтри, Голубой Плащ, стоит за правомочия (смотри, правильно напиши это длинное слово!)... за правомочия подданных нашего государства и не проронит ни одного слова, о чем бы его нынче ни спрашивали, разве что увидит надобность в ответе... Запиши, молодой человек! - В таком случае, Эди, - сказал судья, - раз ты не даешь мне никаких показаний по этому делу, я отправлю тебя назад в тюрьму, и ты останешься там, пока тебя не выпустят в законном порядке. - Слушаю, сэр! - ответил нищий. - Раз такова воля неба и воля человека, я, конечно, должен подчиниться. Да я особенно и не возражаю против тюрьмы, худо только, что из нее нельзя уйти. Но если бы вы согласились, судья, я дал бы вам слово явиться перед лордами окружного суда или иным судом в день, который вам угодно будет назначить. - Я считаю, друг мой, - ответил судья Литлджон, - твое слово слишком слабым обеспечением, когда дело может идти о твоей шее. Склонен думать, что тебе что-нибудь помешает явиться. Вот если бы ты мог представить мне достаточный залог... В этот миг в помещение суда вошли антикварий и капитан Мак-Интайр. - Доброе утро, джентльмены! - приветствовал их судья. - Вы застаете меня за моим обычным занятием: разбираю беззакония людские, тружусь для res publica*, мистер Олдбок, служу нашему государю королю, капитан Мак-Интайр, ибо, как вы, наверно, знаете, я взял в руки меч. ______________ * Общественного блага (лат.). - Это, несомненно, одна из эмблем правосудия, - ответил антикварий. - Но, я думаю, вам более подошли бы весы, судья, тем более что вы можете взять их прямо из своего амбара. - Очень хорошо сказано, Монкбарнс, превосходно! Но я берусь за меч не как судья, а как солдат. Точнее было бы сказать - за мушкет и штык, вот они стоят у спинки моего кресла. Нынче ведь я инвалид и пока не слишком годен для муштровки: легкий приступ нашей старой знакомой - подагры. Впрочем, я могу стоять на ногах, и наш сержант заставляет меня проделывать артикулы. Я хотел бы знать, капитан Мак-Интайр, учит ли он меня точно по правилам. "На караул" мы берем пока еще недостаточно четко. - И он заковылял к своему оружию, чтобы объяснить, в чем он сомневается, а заодно похвастать тем, чему уже научился. - Я в восторге, что у нас такие ревностные защитники, судья, - промолвил Олдбок. - И я уверен, что Гектор не откажется высказать свое мнение о ваших успехах на новом поприще. Право, вы, дорогой сэр, соперничаете с Гекатой древних: на рынке - вы купец, в ратуше - судья, на плацу - солдат, quid non pro patria?* Но я пришел сюда по делу правосудия, поэтому коммерция и война пусть дремлют! ______________ * Чего не сделаешь для отечества? (лат.). - Отлично, дорогой сэр, - сказал судья. - Что же вам угодно? - Да видите ли, у вас тут находится мой старый знакомый по имени Эди Охилтри. Его сцапали и упрятали в тюрьму ваши мирмидоняне из-за мнимого нападения на, вероятно, известного вам Дюстерзивеля. Я не верю ни одному слову этого обвинения. Тут судья напустил на себя самый суровый вид. - Вам следовало бы знать, что он обвиняется не только в нападении, но и в грабеже. Это очень серьезное дело. Должен сказать, что мне редко попадаются подобные преступники. - И поэтому, - заметил Олдбок, - когда представляется такой случай, вы стараетесь выжать из него все, что можно. Но неужели дело бедного старика действительно выглядит так скверно? - Это будет против правил, - сказал мистер Литлджон, - но, раз вы сами судья, Монкбарнс, я покажу вам жалобу Дюстерзивеля и прочие документы дознания. Он тут же передал бумаги антикварию, и тот, надев очки, сел в уголок, чтобы их просмотреть. Тем временем стражи получили приказание увести арестованного в другую комнату. Но Мак-Интайр успел воспользоваться представившейся возможностью, чтобы поздороваться со старым Эди и сунуть ему в руку гинею. - Да благословит господь вашу честь! - сказал старик. - Это дар молодого солдата, и он, наверно, принесет удачу старому. Не могу от него отказаться, хоть и нарушаю этим свои правила. Но если меня будут держать здесь взаперти, друзья понемногу забудут старого Эди. С глаз долой - из сердца вон, - это верная поговорка. Не к лицу же мне, королевскому нищему, которому дано право просить милостыню словом уст своих, выуживать монетки, спуская на веревочке чулок из тюремного окна. Не успел он договорить, как его увели из зала заседаний. Жалоба мистера Дюстерзивеля содержала преувеличенный отчет о нанесенных ему побоях и убытках. - Хотел бы я порасспросить его, - сказал Монкбарнс, - зачем ему было околачиваться в руинах монастыря святой Руфи, в таком уединенном месте, в такой час и с таким компаньоном, как Эди Охилтри. Там нет поблизости никаких дорог, и я не думаю, чтобы одна лишь любовь к живоп