Вальтер Скотт. Кенилворт ---------------------------------------------------------------------------- Собрание сочинений в двадцати томах Под общей редакцией М.-Л., ГИХЛ, 1963 Том одиннадцатый Б. Б. Томашевским переведены "Введение" и главы I-XVIII, П. В. Мелковой - главы XIX-XLI. Walter Scott. Kenilworth OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- Надеюсь, никакого злословия по адресу королевы Елизаветы? "Критик". ПРЕДИСЛОВИЕ К "КЕНИЛВОРТУ" Настоящий или только кажущийся успех, которого автор добился в описании жизни королевы Марии, естественно побудил его предпринять подобную же попытку и в отношении "ее сестры и врага", прославленной Елизаветы. Однако он не склонен утверждать, что приступил к этой задаче с теми же чувствами. Сам Робертсон искренне признается, что испытывал предубеждение, с' которым всякий шотландец невольно относится к этой теме. А то, что сказано столь свободным от предрассудков историком, не дерзнет отрицать скромный автор исторических произведений. Но он надеется, что влияние предубеждения, столь же естественного для него, как воздух его родной страны,, не очень сильно отразилось в характеристике Елизаветы Английской. Я старался изобразить ее одновременно и монархиней высокого ума и женщиной, подвластной бурным страстям, колеблющейся между сознанием своего высокого сана и долга перед подданными, с одной стороны, и привязанностью к вельможе, который хотя бы уже своими внешними качествами вполне заслужил ее милости, - с другой. Интрига романа связана с тем периодом, когда внезапная смерть первой графини Лестер, казалось, открыла тщеславию ее супруга благоприятный случай разделить корону со своей государыней. Возможно, что клевета, которая крайне редко щадит память высокопоставленных особ, могла обрисовать характер Лестера более мрачными чертами, чем это было в действительности. Но почти единодушно все современники высказывают самые страшные подозрения по поводу смерти несчастной графини, особенно еще и потому, что она произошла как раз в благоприятный момент для удовлетворения честолюбия ее возлюбленного. Если можно доверять "Древностям Беркшира" Эшмоула, то для легенд, обвиняющих Лестера в убийстве своей жены, оснований было более чем достаточно. В следующем отрывке читатель найдет источники, которыми я пользовался при создании сюжета романа: "К западу от церкви уцелели развалины здания, в старину принадлежавшего (по некоторым сведениям как место заточения или отшельничества) монахам Эбингдона. После упразднения монастырей упомянутое здание, или поместье лорда, было передано, кажется, некоему Оуэну, тогдашнему владетелю Годстоу. В передней, над камином, я обнаружил герб Эбингдона, гравированный на камне, а именно чашу между четырьмя стрижами, и еще один герб, - а именно, льва, вставшего на дыбы, и несколько митр, выгравированных на самом здании. В упомянутом доме имеется комната, именуемая "Комнатой Дадли", где была умерщвлена жена графа Лестера. Об этом рассказывается так. Роберт Дадли, граф Лестер, очень красивый мужчина и превосходно сложенный, был главным фаворитом королевы Елизаветы. По общему мнению, передаваемому из уст в уста, будь он холостяком или вдовцом, королева избрала бы его себе в супруги. Желая устранить все препятствия, он приказал или, может быть, лестью и мольбами внушил своей жене скрыться в доме своего слуги Энтони Фостера, который тогда проживал в упомянутом здании. Он поручил также сэру Ричарду Варни (вдохновителю этого замысла) отправиться туда и сперва попытаться отравить ее, а если это не удастся, то расправиться с ней любым другим способом. Это, по-видимому, вполне подтверждается показаниями доктора Уолтера Бэйли, закончившего Нью-Колледж, а затем ставшего профессором медицины в Оксфордском университете. За то, что он не согласился убить графиню с помощью яда, граф пытался лишить его должности. Этот доктор определенно утверждал, что заговорщики в Камноре решили отравить несчастную, невинную женщину перед тем как убить ее. Они пытались сделать это следующим способом. Видя, что добрая леди в печали и расстройстве чувств (по тому, как с ней обращались, она хорошо понимала, что близится ее смерть), они начали убеждать ее, что ее болезнь происходит от избытка вредных соков, и поэтому советовали ей принимать какое-то зелье; но она, подозревая самое худшее, решительно отказалась. Тогда они без ее ведома послали нарочного к доктору Бэйли и просили убедить ее принимать лекарство по его предписанию, а они уж пришлют зелье ему в Оксфорд. Видя их наглость и понимая, что леди не нуждается в лекарстве, доктор по зрелом размышлении решил, что они сами хотят подмешать что-то в зелье, а посему категорически отклонил их просьбу. Как он впоследствии показал на допросе, он подозревал, что если они отравят ее с помощью этого зелья, то его могут повесить за их преступление. К тому же доктор был твердо убежден, что если не удастся этот план, то ей все равно не миновать их мщения. Так оно и вышло. Упомянутый сэр Ричард Варни (главный вдохновитель этого замысла) по приказу графа в день ее смерти оставался наедине с нею, если не считать еще одного слуги и Фостера, который в этот день нарочно отослал всех ее слуг на рынок в Эбингдоне, за три мили оттуда. Они сперва удушили или удавили ее, а затем сбросили с лестницы и яростно искалечили ее труп. Хотя разнесся слух, что она упала с лестницы случайно (даже не повредив своего головного убора), тем не менее местные жители расскажут вам, что ее перевели из всегдашней спальни в другую, где изголовье находилось вблизи потайной двери. Они вошли ночью и задушили ее в постели, разбили ей голову, сломали шею и наконец сбросили с лестницы, думая, что все воспримут это как несчастный случай и, таким образом, их преступление останется нераскрытым. Но смотрите, как милость и справедливость божья покарала их и раскрыла тайну убийства леди. Один из участников этого злодеяния был впоследствии арестован за какое-то уголовное преступление в болотах Уэльса и, выразив желание поведать, как было совершено убийство, был тайно убит в тюрьме по приказанию графа. А сэр Ричард Варни, другой участник, умирая в это время в Лондоне, горько рыдал, богохульствовал и признался одному знатному человеку (который потом всем это и рассказал) перед самой смертью, что все дьяволы ада рвут его тело на части. Было замечено также, что и Фостер, прежде отличавшийся гостеприимством и любивший гостей, веселье и музыку, впоследствии отказался от всего этого, предался тоске и мучительным думам (некоторые говорят даже, что он сошел с ума) и в конце концов совсем впал в угнетенное состояние. Также и жена Болда Баттера, родственника графа, незадолго до своей смерти рассказала обо всем этом деле. Нельзя забывать и о следующем обстоятельстве. Как только она была убита, они сразу похоронили ее, еще до того, как коронер успел произвести дознание. Даже сам граф осудил это, как неправильное действие. Узнав об этом, ее отец, или, как я полагаю, сэр Джон Робертсет, помчался туда, заставил вырыть ее тело из могилы в присутствии коронера, который и произвел в дальнейшем полное следствие по этому делу. Но, по общему мнению, граф зажал ему рот, и они между собою сторговались. И добрейший граф, желая показать всему свету, как сильно он любил свою покойную жену и какой скорбью была для его нежного сердца утрата столь добродетельной леди, приказал (хотя все это тем или иным способом было вбито в головы начальства Оксфордского университета) вторично похоронить ее тело с превеликой пышностью и торжественностью в церкви святой Марии в Оксфорде. Надо отметить, что когда доктор Бэбингтон, священник графа, читал надгробное слово, он раза два обмолвился, призывая присутствующих не забывать добродетельную леди, столь злополучно убитую, вместо того чтобы сказать - столь злополучно убившуюся. А граф, после всех убийств и отравлений, сам был отравлен ядом, предназначенным им для других лиц. Говорят, что это сделала его жена в Корнбери-лодже, хотя Бейкер в своей "Хронике" считает, что это произошло в Киллингуорте в 1588 году". {"Древности Беркшира" Эшмоула, том I, стр. 149. Легенда о смерти Лестера была рассказана Беном Джонсоном Дрэммонду из Хоторндена следующим образом: "Граф Лестер дал бутылку с какой-то жидкостью своей жене, советуя ей принимать это во время болезни. А она, по возвращении его из дворца, не зная, что это яд, дала ему выпить, и он умер". - "Беседы Бена Джонсона с Дрэммондом из Хоторндена"; копия рукописи принадлежит сэру Роберту Сибболду. (Прим. автора.)} То же самое обвинение было поддержано и распространено автором "Республики Лестера" - сатиры, направленной прямо против графа Лестера и обвинявшей его в самых ужасных преступлениях и, между прочим, в убийстве его первой жены. На это есть указание и в "йоркширской трагедии" - драме, ошибочно приписываемой Шекспиру, где некий булочник, решивший уничтожить всю свою семью, сбрасывает жену с лестницы, причем делает следующий намек на предполагаемое убийство супруги Лестера: Чтоб смолкла баба - шею ей сверни! Вот так и поступил один вельможа. Читатель увидит, что я заимствовал некоторые эпизоды и имена из книги Эшмоула и более ранних источников. Но впервые я познакомился с этими событиями более приятным образом - прочитав некие стихи. В юности бывает время, когда поэзия более властвует над нашим слухом и воображением, нежели в зрелом возрасте. В этот период еще не установившихся вкусов автору очень нравились стихи Микла и Лэнгхорна - поэтов, которые, отнюдь не будучи бездарными в высших таинствах своего искусства, славились мелодичностью стиха, превосходя в этой области большинство других поэтов. Одним из таких произведений Микла, которое особенно нравилось автору, была баллада - или, скорее, нечто вроде элегии - о замке Камнор-холл. Ее, вместе с другими стихами этого поэта, можно найти в "Старинных балладах" Эванса (том IV, стр. 130), где творчество Микла представлено весьма щедро. Первая строфа производила особенно магическое впечатление на слух юного автора, да и сейчас еще ее очарование не совсем исчезло. Впрочем, некоторые другие строфы звучат довольно прозаично. ЗАМОК КАМНОР-ХОЛЛ Росою ночь траву покрыла... Луна сияньем с облаков И стены замка серебрила И кроны темные дубов. Все смолкло в рощах и в долине, И воцарилась тишина... И лишь несчастная графиня Вздыхала в башне у окна: "О Лестер, вспомни на мгновенье Все клятвы, данные тобой! Ужель навеки заточенье Мне предназначено судьбой? Сюда верхом, покрытый пылью, Ты не спешишь уже давно... И я жива или в могиле - Тебе отныне все равно. Где годы жизни незабвенной И счастье жить с родным отцом? Муж не терзал меня изменой, Страх не давил меня свинцом. С зарей румяной я вставала, Цветка и птицы веселей, Как жаворонок, распевала Весь день в тиши родных полей. Да, я равняться красотою С придворной дамой не должна! Зачем же, граф, была тобою Из дому я увезена? Ты уверял, что я прекрасна, Когда просил моей руки, Ты плод сорвал рукою властной, Кругом осыпав лепестки. Лишилась роза аромата, И блекнет лилии наряд... Но тот, кто славил их когда-то, Один лишь в этом виноват. Я вижу с болью, как презренье Любви даровано в ответ: Вот красоты уничтоженье, Вот смерть цветка под вихрем бед! Прелестны дам придворных лица, Там царство высшей Красоты... И с нею не дерзнут сравниться Востока пышные цветы. Зачем же бросил, граф мятежный, Ты царство лилий, царство роз, Чтоб отыскать подснежник нежный, Который в тихом поле рос? В глуши деревни я б затмила Своей красой любой цветок, Меня б назвал навеки милой Плененный мною пастушок. О Лестер, упрекать я вправе! Не блеск красы тебя прельстил, А золотой венец тщеславья Блеснул - и ты меня забыл! Зачем же ты, едва влюбился (Какой тебе и мне урок!), На сельской девушке женился? Ты в жены взять принцессу мог! Зачем ты мною восхищался, Любуясь смятым лепестком? Зачем на миг любви предался И навсегда забыл потом? Проходят поселянки рядом И мне, склоняясь, шлют привет... Завидуя моим нарядам, Они моих не знают бед. Их счастью нет конца и края, А я блаженства лишена, Они смеются - я вздыхаю, Их жребий скромен - я знатна! Но выпал мне удел ужасный!.. Как стонет сердце от обид! Я как цветок, что в день ненастный Дыханьем ветер леденит. Жестокий граф! В уединенье И то нарушен мой покой... От слуг твоих терплю гоненья, Они глумятся надо мной. Вчера под вечер зазвонили В часовне вдруг колокола, И взгляды слуг мне говорили: "Графиня, смерть твоя пришла!" Крестьяне мирно засыпают, А я не сплю в тиши ночей... Никто меня не утешает, Один лишь разве соловей. В оцепененье я застыла... Опять звучат колокола, Как бы пророча мне уныло: "Графиня, смерть твоя пришла!"" Так в замке Камнор-холл страдала Графиня - жертва бед и зла... Она томилась, и вздыхала, И слезы горькие лила. Забрезжило зари мерцанье На замка сумрачных зубцах... Раздались вопли и стенанья, И в них звучал смертельный страх. И трижды скорбный звон пролился Над сумраком окрестных сел, И трижды ворон проносился Над мрачной башней Камнор-холл. Завыли псы по всей долине, И дуб зеленый зашуршал, И в замке никогда отныне Никто графини не видал. Пиры да балы прекратились, Их блеск в забвенье отошел С тех пор, как духи поселились В пустынном замке Камнор-холл, И замок девушки минуют, Где каждый камень мхом зацвел, Они теперь уж не танцуют, Как раньше, в рощах Камнор-холл. И путник, проходя, вздыхает: Удел графини был тяжел! И он печальный взор бросает На башни замка Камнор-холл! Глава 1 Я содержу гостиницу и знаю, Как надо мне вести дела, клянусь! Гостей веселых в плуг впрягать я должен, Лихих ребят за урожаем слать; Иль стука цепа не слыхать мне! "Новая гостиница" У повествователя есть все основания начинать свой рассказ с описания гостиницы, где свободно сходятся все путешественники и где характер и настроение каждого раскрываются без всяких церемоний и стеснений. Это особенно удобно, если действие происходит в дни старой веселой Англии, когда гости были, так сказать, не только жильцами, но сотрапезниками и собутыльниками - временными сотоварищами хозяина гостиницы, который обычно отличался свободным обращением, привлекательной наружностью и добродушием. Под его покровительством вся компания объединялась, как бы разнохарактерны ни были ее участники, и редко случалось, чтобы, осушая" бочонок в шесть пинт, они не отбрасывали прочь всякую сдержанность, относясь друг к другу и к хозяину с непринужденностью старых знакомых. Деревня Камнор, в трех или четырех милях от Оксфорда, на восемнадцатом году царствования королевы Елизаветы славилась превосходной гостиницей в старом вкусе, где хозяйничал или, скорее, властвовал, Джайлс Гозлинг, человек приятной наружности, с несколько округленным брюшком. Ему было уже за пятьдесят, в счетах своих он был скромен, в платежах исправен и был обладателем погреба с отличными винами, острого языка и хорошенькой дочки. Со времен старого Гарри Бэйли из харчевни Табард в Саутуорке никто еще не превзошел Джайлса Гозлинга в умении угождать любым гостям. И столь велика была его слава, что побывать в Камноре и не осушить кубок вина в славном "Черном медведе" - значило бы остаться совершенно равнодушным к своей репутации путешественника. Это было равносильно тому, как если бы деревенский парень побывал в Лондоне и вернулся оттуда, не повидав ее величество королеву. Жители Камнора гордились своим хозяином гостиницы, а хозяин был горд своим домом, своим вином, своей дочкой и самим собой. Во дворе такой гостиницы, именовавшей этого честного человека своим хозяином, и спешился однажды поздно вечером некий путешественник. Он вручил конюху свою лошадь, видимо проделавшую долгий путь, и задал несколько вопросов, вызвавших нижеследующий диалог между служителями славного "Черного медведя": - Эй, буфетчик Джон! - Я тут как тут, конюх Уил, - ответил человек со втулкой, появившись в широкой куртке, холщовых штанах и зеленом переднике из двери, ведущей, по-видимому, в наружный погреб. - Вот джентльмен спрашивает, есть ли у тебя добрый эль, - продолжал конюх. - Пропади я пропадом, если нет, - ответствовал буфетчик. - Ведь между нами и Оксфордом всего четыре мили. Ей-ей, если бы мой эль не шарахал по головам студентов, они разом шарахнули бы меня по башке оловянной кружкой. - Это называется у вас оксфордской логикой? - спросил незнакомец, который уже бросил поводья и подходил к двери гостиницы, где его встретили весьма объемистые очертания фигуры самого Джайлса Гозлинга. - Вы толкуете о логике, господин гость? - сказал хозяин. - Ну что ж, тогда отсюда следует прямой вывод: Дай торбу коню, Мне - вина, и к огню! - Аминь! Говорю это от чистого сердца, добрейший хозяин, - ответил незнакомец. - Давай-ка сюда кварту своего лучшего Канарского вина и любезно помоги мне его распить. - Ну, сэр путешественнике вами и впрямь что-то приключилось, ежели вы призываете на помощь хозяина, чтобы расхлебать кварту хереса. Вот будь это целый галлон, вам, пожалуй, понадобилась бы моя помощь, и при этом вы могли бы все-таки считать себя изрядным пьянчугой, - Не бойся за меня, - возразил гость. - Я выполню свой долг, как оно и подобает человеку, очутившемуся в пяти милях от Оксфорда. Ибо я вернулся с полей Марса совсем не для того, чтобы уронить свое достоинство в глазах последователей Минервы. Пока он это говорил, хозяин с видом сердечного радушия провел гостя в большую низкую комнату, где несколько человек сидели, разбившись на небольшие группы, - одни пили, другие играли в карты, третьи беседовали между собой, а остальные, кому дела предписывали на следующее утро встать пораньше, уже заканчивали свой ужин и советовались с управителем о том, как им лучше разместиться на ночлег. Прибытие незнакомца привлекло к нему, как всегда это бывает, всеобщее и довольно небрежное внимание, из коего воспоследовали такие выводы. Гость был один из тех, кто, будучи статными и не столь уж уродливыми, тем не менее так далеки от подлинной красоты, что то ли из-за выражения лица, или тона голоса; или походки и манер, в общем, не вызывают особого желания находиться в их обществе. Говорил незнакомец смело, но не очень откровенно, и казалось, что он настойчиво и как можно скорее хочет добиться какой-то степени внимания и уважения, и боится, что ему откажут в ней, если он немедленно не докажет своих прав на нее. Одет он был в дорожный плащ, из-под которого виднелась красивая короткая куртка с кружевами, стянутая кожаным поясом, за который были заткнуты меч и пара пистолетов. - Вы захватили в дорогу, сэр, все необходимое, - сказал хозяин, поглядывая на оружие. Он поставил на стол слегка подогретое испанское белое сухое вино, заказанное путешественником. - Да, хозяин. Я убедился в полезности этих предметов, когда мне угрожала опасность. Я не расстаюсь, как ваши современные вельможи, со своей свитой в ту минуту, когда она мне уже не нужна. - Ах, вот оно что, сэр! - заметил Джайлс Гозлинг. - Вы, стало быть, из Нидерландов, из страны пик и мушкетов? - Я был наверху и внизу, друг мой, на всех просторах и широтах, далеко и близко. Но я подымаю за твое здоровье стакан твоего винца. Налей-ка и себе стаканчик за мое здоровье, и если оно не достигает превосходной степени, все-таки выпей то, что изготовил сам. - Не достигает превосходной степени? - воскликнул Джайлс Гозлинг, опустошая стакан и причмокивая губами с невыразимым удовольствием. - Я не знаю ничего более превосходного, и, сколько мне известно, такого вина нет даже и в Вэнтри, в "Трех журавлях". Но если вы найдете лучшее вино в Хересе или на Канарских островах, пусть никогда в жизни я не прикоснусь больше ни к кружке, ни к денежке. Вот, гляньте-ка на свет, и вы увидите, как маленькие пылинки пляшут в золотистой влаге, как в солнечном луче. Но лучше наливать вино десятерым мужикам, чем одному путешественнику. А что, разве вино вашей милости не по вкусу? - Винцо недурное, хозяин, да и приятное. Но ежели хочешь знать, что такое настоящее вино, так пей его там, где растет виноград. Поверь, что испанцы слишком умны, чтобы посылать сюда самые душистые лозы. Да и это, которое ты считаешь высшим букетом, где-нибудь в Ла-Корунье или в порту свя- той Марии расценивалось, поди, просто как стакан дерьма. Изволь-ка поездить, хозяин, по белу свету, и тогда познаешь глубокие тайны бочек и кружек. - Право же, синьор гость, - ответил Джайлс Гозлинг, - если бы я отправился путешествовать только потому, что был недоволен тем, что могу раздобыть у себя на родине, я свалял бы большого дурака. А кроме того, смею вас уверить, есть уйма олухов, которые воротят нос от хорошего вина, а сами всю жизнь торчат в дыму и туманах старой Англии. А поэтому да здравствует мой собственный очаг! - Это вы так раскидываете своим слабым умишком, хозяин, - возразил незнакомец. - Ручаюсь, что ваши сограждане не придерживаются столь низменного образа мыслей. Среди вас, как я полагаю, есть храбрецы, которые проделали морской поход в Виргинию или по крайней мере побывали в Нидерландах. А ну-ка, побарабаньте дубинкой по своей памяти. Разве у вас в чужих краях нет друзей, о которых вам приятно было бы получить весточку? - У меня, по правде сказать, нет, сэр, - ответил хозяин, - с той поры как кутилу Робина из Драйсендфорда ухлопали при осаде Брилля. Черт бы побрал тот мушкет, из которого вылетела пуля, ведь более веселого парня у меня за кружкой в полночь никогда не бывало! Но он умер и погребен, и я не знаю больше ни солдата, ни путешественника (а они все товарищи солдату), за которого я бы дал хоть очищенное от кожуры яблочко. - Вот уж это странно, клянусь мессой. Как! Столько наших английских храбрецов в чужих краях, а вы, особа, по-видимому, здесь значительная, и не имеете среди них ни друга, ни родственника? - Ну, уж если говорить о родственниках, - ответил Гозлинг, - то есть у меня один такой непутевый родственничек, который уехал отсюда в последний год царствования королевы Марии. Да уж пусть он лучше бы погиб, чем нашелся. - Не надо так говорить, друг мой, если за последнее время вы не слыхали о нем ничего худого. Многие дикие жеребята превращались потом в благородных коней. А как его зовут, позвольте узнать? - Майкл Лэмборн, - ответил хозяин "Черного медведя", - это сын моей сестры, да только мало радости вспоминать его имя и родство с ним. - Майкл Лэмборн! - повторил незнакомец, словно стараясь что-то припомнить. - Позвольте, а не родственник ли вы некоему Майклу Лэмборну, доблестному воину, который так отличился при осаде Венло, что граф Мориц лично благодарил его перед строем всей армии? Говорили, что он английский солдат и не очень знатного рода. - Вряд ли это был мой племянник, - заметил Джайлс Гозлинг, - ибо тот был не храбрее куропатки на все, что угодно, кроме разных пакостей. - Ну, знаете ли, многие обретают храбрость на войне, - возразил незнакомец. - Может быть, и так, - ответил хозяин, - но мне думается, что наш Майкл скорее потеряет там и те крохи храбрости, которые у него вообще когда-то были. - Майкл Лэмборн, которого я знал, - продолжал путешественник, - всем был хорош: всегда веселый, одет с иголочки, а уж премиленьких девчонок он высматривал прямо-таки с ястребиной зоркостью. - А наш Майкл, - возразил хозяин, - ходил с видом собаки, которой привязали на хвост бутылку, и носил такую куртку, что каждый лоскут ее словно прощался со всеми остальными. - Ну, знаете ли, на войне легко подобрать себе превосходное обмундирование, - ответил гость. - Наш Майк, - сказал хозяин, - скорее подберет себе одежду в лавке старьевщика, стоит только хозяину на минутку отвернуться. А что касается ястребиной зоркости, о которой вы упомянули, то она всегда была направлена на мои плохо лежавшие ложки. Он был подручным буфетчика в этом благословенном доме целую четверть года, и если бы он прожил тут у меня еще три месяца, со всеми своими обсчетами, обманами, ошибками и облапошиваниями, то я преспокойно мог бы снять свою вывеску, запереть на замок дом и отдать ключ на хранение дьяволу. - Да, но все-таки вы бы малость опечалились, - продолжал путешественник, - если бы я уведомил вас, что беднягу Майка Лэмборна убили, когда он, ведя за собой в атаку свой полк, брал укрепление под Маастрихтом? - Я бы опечалился? Да это была бы для меня самая желанная весть о нем - я убедился бы тогда, что его не повесили. Но бог с ним, сомневаюсь, чтобы его смерть принесла такую честь его друзьям. А если бы и так, то я скажу вот что, - тут он осушил еще кружку вина, - упокой господи его душу, скажу от чистого сердца. - Потише, приятель, - ответил путешественник, - не бойтесь, вы еще будете гордиться вашим племянником, особенно если он и был тем самым Майклом Лэмборном, которого я знал и любил почти как самого себя. А не можете ли вы указать мне примету, по которой я мог бы судить - одно и то же это лицо или нет? - По правде говоря, не могу ничего такого припомнить, - ответил Джайлс Гозлинг, - разве только что у нашего Майка на левом плече было выжжено клеймо в виде виселицы за кражу серебряного бокала у госпожи Снорт из Хогсдитча. - Ну, уж это вы врете, как отъявленный плут, дядюшка, - сказал незнакомец, откидывая кружева и спуская с плеча рукав своей куртки. - Клянусь нынешним прекрасным денечком, мое плечо такое же гладкое, как и твое собственное. - Как, Майк... мальчик мой? Майк? - воскликнул хозяин. - Да вправду ли это ты? А я, признаться, так и думаю уж целых полчаса - ведь никто другой не стал бы и вполовину так интересоваться тобой. Но вот что, Майк, если твое плечо так чисто, как ты говоришь, то ты должен признать, что мистер Тонг, палач, был милостив и заклеймил тебя холодным железом. - Полно, дядюшка, хватит шуточек! Придержи-ка их при себе для приправы своего прокисшего эля, и посмотрим, какой радушный прием ты окажешь родственнику, который скитался по свету восемнадцать лет, видел закат солнца там, где оно встает, и допутешествовался до того, что запад для него стал востоком. - Ты привез с собой, как я вижу, одно свойство путешественника, Майк, и как раз такое, ради которого не стоило и путешествовать. Я хорошо помню, что среди прочих твоих качеств было одно: нельзя было верить ни одному твоему слову. - Вот вам, джентльмены, неверующий язычник, - сказал Майкл Лэмборн, обращаясь к свидетелям этой странной встречи дяди с племянником, среди которых, кстати, были и уроженцы этой деревни, знакомые с его юношескими проказами. - Вот уж, можно сказать, заколол мне с подвохом камнорского жирного тельца. Но вот что, дядюшка, я вылез не из мешка с отрубями и не из свиного корыта, и плевать мне, на твое радушие или нерадушие. У меня с собой есть кое-что такое, что заставит принимать меня радушно везде, куда бы я ни явился. Говоря это, он извлек из кармана довольно тощий кошелек с золотом, вид которого произвел некоторое впечатление на присутствующих. Одни, покачивая головой, стали шептаться друг с другом, а двое или трое из менее щепетильных сразу припомнили, что это их школьный товарищ, земляк и так далее. С другой стороны, двое или трое из степенных, важных посетителей, тоже покачав головой, покинули гостиницу, бормоча про себя, что если Джайлс Гозлинг желает процветать и дальше, он должен немедленно выдворить отсюда своего промотавшегося, безбожного племянника. Гозлинг как будто и сам придерживался того же мнения, ибо даже вид золота произвел на почтенного джентльмена гораздо меньшее впечатление, нежели на обычных представителей его профессии. - Родственничек Майкл, - сказал он, - спрячь-ка подальше свой кошелек. Сын моей сестры в моем доме не будет платить за ужин и ночлег. Но я полагаю, что вряд ли ты захочешь задерживаться там, где ты слишком хорошо известен. - По этому вопросу, дядюшка, - возразил путешественник, - я буду сообразовываться с собственными нуждами и удобствами. А тем временем я хотел бы угостить ужином и поднести по прощальной кружке добрым землякам, которые не возгордились и вспомнили Майкла Лэмборна, подручного буфетчика. Если хотите дать мне позабавиться за мои денежки - хорошо, а нет - так отсюда всего две минуты ходу до "Зайца с барабаном", и, смею думать, наши соседи не посетуют, что им придется пройтись туда со мной. - Ну нет, Майк, - объявил дядя, - раз уж над твоей головой промчались восемнадцать лет и, как я надеюсь, ты малость образумился, ты не можешь уйти из моего дома в такое время и сейчас же получишь все, что тебе ни вздумается заказать. Только хотелось бы мне знать: кошелек, которым ты тут бахвалишься, так ли хорошо добыт, как, по всей видимости, хорошо набит? - Вот вам Фома неверный, добрые соседи, - сказал Лэмборн, снова взывая к вниманию собравшихся. - Он хочет во что бы то ни стало содрать с безумных проделок своего родственника налипшую на них коросту долгих лет. А что касается золота, так что ж, господа, я был там, где оно растет, и как раз понадобился для сбора. Я был, друг мой, в Новом Свете, в Эльдорадо, где мальчишки играют в камешки алмазами, а бабенки в деревне нанизывают в ожерелья рубины вместо рябины, где черепицы сделаны из чистого золота, а булыжники на мостовой - из самородного серебра. - Клянусь своим товаром, дружище Майк, - вмешался молодой Лоренс Голдтред, торговец шелком и бархатом из Эбингдона, известный острослов, - это подходящий бережок для торговли. А что же, при таком изобилии золота можно получить там за полотно, креп и ленты? - Ну, брат, прибыли там несказанные, - ответил Лэмборн, - особенно ежели красивый, молодой купчик сам привозит товар. Дамы в этом климате все - как сдобные булочки, и так как сами они маленько подрумянились на солнышке, то и вспыхивают, как трут, при виде смазливой хари, вроде твоей, где вдобавок и волосы-то на башке почти что огненно-рыжие. - Я не прочь бы там поторговать, - сказал торговец с легким смешком. - Так что ж, пожалуйста, - ответил Майкл. - Конечно, если ты по-прежнему такой же ловкий парень, каким был, когда мы с тобой воровали яблоки в саду у аббата. Чуть-чуточку алхимии - и твой дом и земли можно превратить в наличные денежки, а их - в роскошный корабль с парусами, якорями, снастями и всем, что полагается. А там запихни весь свой склад товаров вниз, под люки, нагони на палубу штук пятьдесят лихих ребят, меня поставь командовать ими, и тогда подымай паруса - и айда в Новый Свет! - Ты открываешь ему секрет, куманек, - сказал Джайлс Гозлинг, - как перегонять (да, я пользуюсь именно этим словом!) его собственные фунты стерлингов в пенсы, а, ткани - в нитки. Послушайся-ка моего глупого совета, сосед Голдтред. Не искушайте моря: оно пожирает все. До чего бы ни довели тебя карты и василиски, тюков твоего отца хватит еще на годик-другой, прежде чем ты докатишься до богадельни. Но у моря бездонная глотка, в одно утро оно может поглотить все богатства Ломбард-стрит с такой же легкостью, как я, скажем, яйцо всмятку и стакан красного вина. А что до Эльдорадо моего родственничка, то разрази меня на месте, если я не уверен в том, что он нашел его в кошельках таких же простаков, как ты сам. Но нечего лезть по этому поводу в бутылку, садись-ка за стол, и добро пожаловать! Вот и ужин, я от души предлагаю его всем, кто хочет принять в нем участие, чтобы отпраздновать возвращение моего подающего надежды племянничка... Я твердо верую в то, что он вернулся совсем другим человеком. Право же, милок, ты так похож на мою бедную сестру, как вообще сын может быть похож на мать. - Но зато он не так уж похож на старого Бенедикта Лэмборна, ее супруга, - сказал торговец, кивая и подмигивая. - Помнишь, Майк, что ты сказал, когда линейка учителя проехалась по твоему загривку за то, что ты приполз на костылях своего отца? "Умное дитя, - сказал ты, - всегда узнает собственного отца!" Доктор Берчем смеялся тогда до слез, и его слезы спасли тебя от твоих собственных. - Ну, он потом все-таки отыгрался на мне через много дней, - заметил Лэмборн. - А как поживает этот достойный педагог? - Умер, - подхватил Джайлс Гозлинг, - и уже давно. - Точно так, - вмешался приходский псаломщик. - Я как раз сидел у его постели. Он отошел в лучший мир в отличном расположении духа. Morior - mortuus sum vel fui - mori {Умираю, умер, умирать (лат.).} - таковы были его последние слова, и он только еще прибавил: "Я проспрягал свой последний глагол", - Что ж, мир праху его, - сказал Майк. - Он мне ничего не должен, - Нет, конечно, - ответил Голдтред. - И он, бывало, говорил, что с. каждым ударом розги по твоей спине он избавляет палача от труда, - Казалось бы, учитель совсем не оставил палачу работы, - добавил псаломщик, - но все-таки кое-что выпало и на долю мистера Тонга. - Voto a dios! {Клянусь богом! (исп.).} - заорал Лэмборн, терпение которого в конце концов лопнуло. Он схватил со стола свою огромную широкополую шляпу и водрузил себе на голову так, что упавшие тени придали зловещее выражение испанского браво его глазам и чертам лица, которые и без того не таили в себе ничего приятного. - Слушайте, ребята, все прощается между друзьями, когда все шито-крыто, и я уже достаточно позволил своему почтенному дядюшке, да и вам всем, прохаживаться по поводу всяких моих шалостей в дни несовершеннолетия. Но, милые мои друзья, помните - при мне меч и кинжал, и я, когда нужно, лихо управляюсь с ними. На испанской службе я научился мгновенно вспыхивать, как огонь, там, где дело касается чести, и я не советовал бы вам доводить меня до той крайности, когда могут начаться неприятности. - А что же бы вы тогда сделали? - поинтересовался псаломщик. - Да, сэр, что же бы вы тогда сделали?, - откликнулся торговец, суетливо ерзая на другом конце стола. - А полоснул бы каждого из вас по глотке да испортил бы вашу воскресную гнусавую трель, сэр псаломщик, - свирепо заявил Лэмборн. - А вас, мой любезный деятель в области расползающейся бумазеи, загнал бы дубинкой в один из ваших тюков. - Ну хватит, хватит, - вмешался хозяин. - Я здесь у себя хвастовства не потерплю. Тебе, племянник, лучше не спешить со своими обидами. А вам, джентльмены, не худо бы помнить, что ежели вы находитесь в гостинице, то вы гости хозяина и должны блюсти честь его дома. Ваши дурацкие ссоры, черт их побери, и у меня отшибли весь ум. Вон там сидит мой, как я его называю, молчаливый гость. Он живет у меня уже два дня и покуда ни словом не обмолвился, разве что спросит еду или счет. Хлопот с ним не больше, чем с простым мужиком, по счетам он платит, как принц королевской крови, глянув только на общий итог, и, видимо, не думает об отъезде. Да, это гость драгоценнейший! А я-то, пес паршивый, заставляю его сидеть, словно какого отверженца, вон там, в темном уголке, и даже не попрошу его закусить или отужинать с нами. И если он еще до наступления ночи переберется в "Зайца с барабаном", это будет вполне заслуженная награда за мою невежливость. Изящно перекинув через левую руку белую салфетку, отложив на мгновение в сторону свою бархатную шапочку и взяв в правую руку свой лучший серебряный кувшин, хозяин подошел к одинокому гостю, упомянутому выше, и тогда взоры всех собравшихся устремились на последнего. Это был человек лет двадцати пяти или тридцати, ростом несколько выше среднего, одетый просто и прилично, с видом непринужденным, но полным достоинства, указывавшим на то, что его скромная одежда отнюдь не соответствует его высокому положению в обществе. У него был спокойный и задумчивый взгляд, темные волосы и темные глаза. Эти глаза в минуты внезапно вспыхнувшего волнения зажигались каким-то необыкновенным светом, но обычно хранили то невозмутимое спокойствие, которым отличался весь его облик. Жители крохотной деревушки сгорали от неугомонного любопытства разузнать его имя и звание, а также то, зачем он приехал в Камнор, но выяснить пока ничего не удавалось. Джайлс Гозлинг, возглавляющий местную власть и ревностный сторонник королевы Елизаветы и протестантской религии, склонялся уже к тому, чтобы счесть своего гостя иезуитом или священником католической семинарии, которых Рим и Испания в те времена в огромном количестве засылали в Англию для украшения тамошних виселиц. Но вряд ли было возможно таить в душе подобное предубеждение против гостя, который не доставлял никаких хлопот, платил так аккуратно по счетам и, по-видимому, предполагал провести еще довольно значительное время в славном "Черном медведе". - Паписты, - рассуждал Джайлс Гозлинг, - племя стойкое, похожее на пять пальцев, сжатых в кулак, и мой гость, уж наверно, отыскал бы себе приют у богатого сквайра в Бесселси, или у старого рыцаря в Вуттоне, или в каком ином ихнем римском логове, вместо того чтобы жить в общественном заведения, как подобает всякому настоящему человеку и доброму христианину. А к тому же в пятницу он вовсю приналег на солонину с морковкой, хотя на столе были самые лучшие жареные угри, какие только ловятся в Айсисе. Честный Джайлс поэтому уверил себя, что его гость не католик, и со всей учтивостью и любезностью стал упрашивать незнакомца хлебнуть винца из прохладного кувшина и удостоить вниманием скромное пиршество, которое он устроил в честь возвращения (и, как он надеялся, исправления) своего племянника. Незнакомец сперва покачал головой, как бы отклоняя приглашение. Но хозяин продолжал настойчиво упрашивать его, приводя в качестве неотразимого довода высокие достоинства своей гостиницы, а также ссылаясь на отрицательное мнение, которое могут составить себе о подобной необщительности добрые жители Камнора. - Клянусь вам, сэр, - говорил он, - это вопрос моей чести, чтобы люди у меня в гостинице веселились вовсю. А есть ведь у нас в Камноре злые языки (да где их только нет?), которые отпускают всякие нелестные замечания о людях, надвигающих шляпу на брови, в том смысле, что они, дескать, обращают свои взоры к минувшим временам, вместо того чтобы наслаждаться благословенным солнечным светом, ниспосланным нам господом в сладостных взорах нашей верховной повелительницы, королевы Елизаветы, да благословит ее небо и пошлет ей долгие лета жизни! - Знаете ли, хозяин, - ответил незнакомец, - в том, что человек предается своим собственным мыслям под сенью собственной шляпы, нет же ведь, конечно, никакой измены. Вы прожили на свете вдвое больше меня и должны знать, что есть мысли, которые невольно одолевают нас, и совершенно напрасно говорить им: "Рассейтесь и дайте мне возможность снова стать веселым!" - Вот уж, право, - возразил Джайлс Гозлинг, - если вас одолевают такие грустные мысли и от них никак нельзя отделаться на нашем простом английском языке, то тогда мы пригласим одного из учеников отца Бэкона из Оксфорда, чтобы отогнать их прочь заклинаниями с помощью логики и древнееврейского языка. А что вы скажете, мой благородный гость, если мы утопим их в великолепном красном море бордо? Право, сэр, извините меня за смелость. Я старый хозяин и люблю маленько поболтать. Такое желчное, меланхолическое настроение совсем не идет вам. Оно не подходит к сверкающим ботфортам, нарядной шляпе, новехонькому плащу и полному кошельку. Провались оно к дьяволу! Оставьте его тем, у кого ноги обмотаны пучками сена, головы покрыты войлочными шапками, куртки тоньше паутины, а в кошельках нет даже и мелкой монетки с крестом, чтобы не дать демону меланхолии затеять там свои пляски. Веселее, сэр! Иначе, клянусь этой бесценной влагой, мы изгоним вас из нашего веселого и радостного сборища в туманы меланхолии и в страну уныния. Вот перед вами компания добрых людей, жаждущих веселья. Не хмурьтесь же на них, как дьявол, созерцающий Линкольн. - Вы хорошо говорите, почтенный хозяин, - сказал гость с меланхолической улыбкой, которая придавала его лицу какую-то особую привлекательность. - Вы хорошо говорите, мой жизнерадостный приятель, и тот, кто угрюм, как я, не должен мешать веселью счастливых людей. Я готов от всего сердца выпить круговую с вашими гостями, чтобы меня тут не называли человеком, испортившим всем удовольствие от пирушки. Сказав это, он встал и присоединился к остальной компании. Ободренная руководством и примером Майкла Лэмборна и состоящая преимущественно из личностей, весьма расположенных воспользоваться благоприятным случаем и весело угоститься за счет хозяина, она уже кое в чем перешла за пределы умеренности, как видно было по тону, которым Майкл осведомлялся о своих старых знакомых, и по взрывам хохота, коими встречался каждый ответ. Сам Джайлс Гозлинг был несколько смущен непристойным характером этого веселья, особенно потому, что невольно чувствовал уважение к своему незнакомому гостю. Поэтому он остановился на некотором расстоянии от стола, занятого шумными бражниками, и попытался чем-то вроде защитительной речи оправдать все их вольности. - Слушая болтовню этих ребят, - сказал он, - вы можете подумать, что все они, как один, живут тем, что орут на дорогах: "Кошелек или жизнь!" Однако завтра же вы можете увидеть, что все это ремесленники, занятые тяжелым трудом, и тому подобное. Одни отрежут вам на дюйм короче материи, другие выплатят вам за прилавком по векселю светленькими кронами. Вот этот торговец шелками заломил шляпу набекрень над своей курчавой головой, которая похожа на косматую спину пса-водолаза, он ходит нараспашку, плащ у него съехал набок, и прикидывается он забиякой и чуть ли не разбойником, А в своей лавке в Эбингдоне он весь, от складной шляпы до блистающих сапог, так же подтянут и безупречен в одежде, как будто его назначили мэром города. Он. так рассуждает об уничтожении изгородей и вылазках на большой дороге, что можно подумать, будто он каждую ночь рыскает где-то между Хаунслоу и Дондоном. А на самом деле вы найдете его спокойно спящим на пуховой постели, причем с одной стороны у него свечка, а с другой - библия, чтобы отгонять прочь нечистую силу. - А ваш племянник, хозяин, этот самый Майкл Лэмборн, который предводительствует на пире, он что, тоже такой же несостоявшийся разбойник, как и все остальные? - Ну, тут вы меня малость подловили, - ответил хозяин. - Мой племянник - все-таки мой племянник, и хотя он раньше был отчаянным дьяволом, но Майк, знаете ли, мог исправиться, как некоторые иные, И мне бы не хотелось, чтобы вы думали, что все, что я говорил и говорю про него, святая правда. Я знаю, он любит прихвастнуть, вот я и хотел маленько повыщипать ему перышки. А теперь, сэр, скажите, под каким именем должен я представить своего уважаемого гостя этим молодцам? - Ну что ж, хозяин, - ответил незнакомец, - вы можете называть меня Тресилианом. - Тресилиан? - повторил хозяин "Черного медведя". - Имя весьма достойное и, как я полагаю, корнуэллского происхождения. Помните, что говорит южная пословица: В чьем имени Тре, Пен иль Пол, Из Корнуэлла тот пришел. Так, значит, я могу провозгласить: "Высокочтимый мистер Тресилиан из Корнуэлла"? - Говорите только то, что я вам поручил, хозяин, и тогда вы будете уверены, что не погрешили против правды. В имени может быть одна из этих почтенных приставок, и тем не менее обладатель его мог родиться далеко от горы святого Михаила. Хозяин не рискнул простереть далее свое любопытство, а сразу представил мистера Тресилиана всей честной компании во главе с племянником. После обмена приветствиями, выпив за здоровье своего нового сотоварища, они продолжали разговор, за которым он их застал, попутно приправляя его беспрерывными тостами. Глава II Вы говорите о молодом синьоре Ланчелоте? "Венецианский купец" Вскоре мистер Голдтред, по настоятельной просьбе хозяина и с согласия своего веселого гостя, усладил всю компанию следующей короткой песенкой: Из всех известных в мире птиц Сова мне всех милее... Она пример для многих лиц: Кто пьет, тем жить светлее. Когда закат подернут мглой, Она уж сидит в глуши лесной И ухает в темь и довольна собой. Хоть и поздно уже и погода плохая, За тебя все мы выпьем, сова дорогая! Я жаворонка не люблю, Ему до солнца спится... Но вот сову благословлю: Всю ночь трубит нам птица. Хоть ты пьян, вот стакан, только речь разумей, Не ори до зари, а еще раз налей, Не моргай, а лакай да гляди веселей! И хоть поздно уже и погода плохая, За тебя все мы выпьем, сова дорогая! - Да, друзья, тут чувствуется известный аромат, - объявил Майкл, когда торговец закончил песню, - и в вас еще не угасли добрые чувства. Но вы прочли мне целый поминальный список старых друзей и к каждому имени пристроили некий зловещий девиз! Итак, силач Уил из Уоллингфорда приказал долго жить? - Он погиб смертью жирного оленя, - ответил кто-то. - Его подстрелил из лука старик Тэчем, дюжий сторож герцога в парке при замке Доннингтон. - Да, да, он всегда любил оленину, - продолжал Майкл, - и кружку бордо. Провозглашаю тост в его память. Окажите честь, друзья! Когда память покойного героя была должным образом почтена, Лэмборн стал расспрашивать о Прайсе из Пэдворта. - И Прайс из Пэдворта отправился к черту, - сострил торговец. - Ему уж лет десять как даровали бессмертие. А каким способом - про это, сэр, лучше всего знают Оксфордский замок, мистер Тонг да десятипенсовая веревка. - Как, значит, они вздернули беднягу Прайса? И только за то, что он любил прогулки при лунном свете? Подымем стакан в его память, господа. Все веселые ребята - охотники до лунного света. А что Хел с пером, тот что жил близ Яттендена и носил длинное перо? Забыл я его имя. - А, Хел Хемпсид! - воскликнул торговец. - Ну, вы, верно, помните, что он разыгрывал из себя джентльмена и все совал свой нос в государственные дела, а потом вдруг влип в какую-то историю по делу герцога Норфолка вот уж года два-три назад, бежал за границу, за ним гнались по пятам с указом об аресте, и с той поры о нем ни слуху ни духу. - Ну, после этих страшных историй, - сказал Майкл Лэмборн, - вряд ли стоит спрашивать о Тони Фостере. Раз у вас такое изобилие веревок, самострелов, указов об аресте и тому подобных прелестей, вряд ли Тони сумел от всего этого ускользнуть? - О каком Тони Фостере ты говоришь? - спросил владелец гостиницы. - Да о том, кого звали Тони Поджигай Хворост, потому что он поднес огоньку, чтобы зажечь костер вокруг Лэтимера и Ридли, когда ветер задул факел у Джека Тонга и никто другой не хотел дать палачу огня ни из дружбы, ни за деньги. - Тони Фостер жив-здоров, - ответил хозяин. - Но вот что, родственничек, не советую тебе называть его Тони Поджигай Хворост, если не хочешь, чтобы тебя пырнули кинжалом. - Что? Он стал стыдиться своего прозвища? - воскликнул Лэмборн. - Ну, раньше он, бывало, похвалялся им и говорил, что ему так же приятно видеть жареного еретика, как и жареного быка. - Да, но это, куманек, было во времена королевы Марии, - ответил хозяин, - когда отец Тони управлял здесь имением аббата из Эбингдона. Но по- том Тони женился на чистокровной прецизианке, и поверьте, что он сделался заядлым протестантом. - И теперь заважничал, стал задирать нос и презирать своих старых друзей, - добавил торговец. - Значит, дела у него пошли на лад, как пить дать, - сказал Лэмборн. - Как только у кого появятся собственные червонцы, он сейчас же начинает держаться подальше от тех, чьи средства зависят от достояния других людей - Пошли на лад, да не очень-то! - возразил торговец. - А вы помните Камнор-холл, старый замок около кладбища? - А как же, я там трижды обворовывал фруктовый сад. Да что из того? Это было жилище старого аббата, когда в Эбингдоне была чума или какая-то другая хворь. - Да, - подтвердил хозяин, - но это было очень давно. А теперь там распоряжается Энтони Фостер. Он живет в замке с разрешения одного знатного вельможи, который получил церковные земли от королевы. Вот там он и проживает, и ему дела нет до любого бедняка в Камноре, как будто его самого пожаловали в рыцари. - Нет, - возразил торговец, - тут дело не только в гордости Тони: в доме у него имеется прекрасная леди, и Тони даже солнечному лучу не дозволяет на нее взглянуть. - Что? - воскликнул Тресилиан, который сейчас впервые вмешался в разговор. - Разве вы не говорили, что Фостер женат, да притом на прецизианке? -Женат-то он был женат, и на такой заядлой прецизианке, какая когда-либо ела мясо в пост. И жили они с Тони, говорят, как кошка с собакой. Но она умерла, упокой господи ее душу! А у Тони осталась дочка. Вот и думают, что он собирается жениться на этой незнакомке, о которой тут ходят разные толки. - А почему же? То есть я хочу сказать - почему о ней ходят разные толки? - спросил Тресилиан. - Откуда мне знать, - ответил хозяин. - Знаю только, что люди говорят, будто она прелестна, как ангел, но никому не известно, откуда она появилась, и каждому желательно разузнать, почему ее так строго держат в клетке. Я-то ее никогда не видел! а вот вы, кажись, видели, мистер Голдтред? - Видел, видел, старина, - подтвердил торговец. - Вот слушайте: ехал я как-то из Эбингдона... Проезжаю под восточным окном закрытого балкона в старом замке, где измалеваны все старики святые, и всякие легенды, и тому подобное. Поехал я не обычной дорогой, а через парк. Задняя дверь была на запоре, и я решил, что по праву старого товарища могу проехать среди деревьев, там и тени больше - день-то был довольно жаркий, - да и пыли меньше. На мне был камзол персикового цвета, вышитый золотом. - Каковым одеянием, - вставил Майкл Лэмборн, - ты и хотел блеснуть перед красавицей. Ах ты плут этакий, опять взялся за свои старые проделки! - Да не в том дело, не в том, - возразил торговец, самодовольно ухмыляясь, - не совсем так. Любопытство, знаешь ли, одолело, да притом и чувство сострадания... Ведь юная особа, бедняжка, с утра до вечера не видит никого, кроме Тони Фостера с его нахмуренными черными бровями, бычьей головой и кривыми ногами. - А ты хотел предстать перед ней этаким малюткой щеголем в шелковом камзоле, с ножками как у курочки, в козловых сапожках и с круглой ухмыляющейся рожей, на которой словно написано: "Что вам угодно-с?", да вдобавок увенчанный бархатной шляпой с индюшачьим пером и позолоченной брошкой? Эх, мой славный лавочник, у кого хорош товарец, тот и рад его сейчас же напоказ выставить. А ну-ка, джентльмены, пошевелите свои кружки, поднимаю тост за длинные шпоры, короткие сапоги, полные шляпы и пустые черепа! - Ага, я вижу, ты завидуешь мне, Майк, - объявил Голдтред. - Но ведь такое счастье могло выпасть на долю и тебе, да и любому другому. - Пошел ты к дьяволу со своей наглостью! - заревел Лэмборн. - Да как ты смеешь сравнивать свою пудинговую морду и тафтяные манеры с джентльменом и солдатом? - Извините, любезный сэр, - вмешался Тресилиан, - позвольте попросить вас не прерывать этого милейшего малого. Мне кажется, он рассказывает так хорошо, что я готов слушать его до полуночи. - Вы слишком снисходительны к моим достоинствам, - ответил мистер Голдтред. - Но раз уж я доставляю вам удовольствие, почтеннейший мистер Тресилиан, я продолжу свой рассказ несмотря на все насмешки и остроты сего доблестного воина, который, вероятно, заработал себе в Нидерландах больше колодок, чем крон. Итак, сэр, когда я проезжал под большим расписным окном, бросив поводья на шею своего жеребца-иноходца, отчасти чтобы мне самому удобнее было, отчасти для того, чтобы осмотреть все кругом получше, как вдруг слышу - отворилась решетчатая ставня, и провалиться мне на этом месте, если за ней не стояла красавица, какой я в жизни раньше не видывал. А я ведь видал много хорошеньких девиц и могу судить о них, пожалуй что, и не хуже других. - Могу я попросить вас описать ее наружность, сэр? - сказал Тресилиан. - О, сэр, даю вам слово, - ответствовал мистер Голдтред, - она была одета как знатная женщина, очень необычное и приятное платье, которое подошло бы даже самой королеве. На ней было платье из атласа имбирного цвета, который, на мой взгляд, должен стоить около тридцати шиллингов за ярд, и отделанное двумя рядами широких кружев из золота и серебра. А ее шляпа, сэр, право же, самая модная штучка, которую мне приходилось видеть в этих краях, из темно-красной тафты, украшенная скорпионами из веницейского золота, а по краям отделанная золотой бахромой... Клянусь вам, сэр, великолепная, бесподобная выдумка. Что касается юбок, то они были со вставным передом по старой моде... - Я не об одежде вас спрашиваю, сэр, - прервал его Тресилиан, проявлявший во время рассказа признаки явного нетерпения, - а о наружности - цвете волос, чертах лица... - Цвет лица-то я не очень запомнил, - ответил торговец. - Но зато я разглядел, что у нее на веере была ручка из слоновой кости с замысловатыми узорами. А что до цвета волос, то опять-таки, каков бы он там ни был, уверяю вас, она была увенчана сеткой из зеленого шелка, окаймленной золотом. - Память самая торгашеская, - сказал Лэмоорн. - Джентльмен спрашивает его о красоте дамы, а он вам разглагольствует о ее чудесных нарядах и уборах. - Да говорят же тебе, - с досадой возразил торговец, - у меня не было времени ее рассматривать. И как раз когда я собирался пожелать ей доброго утра и поэтому начал с изящнейшей улыбки... - Похожей на улыбку обезьяны, скалящей зубы при виде каштана, - подхватил Майкл Лэмборн. - Как вдруг, откуда ни возьмись, - продолжал Голдтред, не обращая внимания на то, что его прервали, - появился сам Тони Фостер с дубинкой в руке... - И, надеюсь, проломил тебе башку за твою наглость, - не унимался шутник. - Ну, это легче сказать, чем сделать, - негодующе возразил Голдтред, - нет, нет, никаких таких проломов не было. Правда, он взмахнул дубинкой и угрожал, что ударит, и спросил, почему я не придерживаюсь проезжей дороги, и всякое такое. Я, конечно, сам двинул бы его как следует по загривку за такие штуки, не будь тут дамы, которая, чего доброго, обмерла бы со страху. - Пошел ты знаешь куда, трус ты этакий, - рассердился Лэмборн. - Какой же это доблестный рыцарь обращал внимание на испуг дамы, когда ему предстояло уничтожить великана, дракона или волшебника в ее присутствии и для ее же спасения? Но к чему толковать тебе о драконах, когда ты удираешь со всех ног, завидев самую обычную стрекозу? Да, брат, ты упустил редчайший случай! - Так воспользуйся им сам, задира Майк, - ответил Голдтред. - Вот там и заколдованный замок, и дракон, и дама - все к твоим услугам, если наберешься храбрости. - Пожалуй, я готов за кварту белого испанского вина, - объявил воин. - Или постой, у меня, черт подери, нехватка белья; хочешь, побьемся об заклад - ты поставишь кусок голландского полотна против вот этих пяти ангелов, что я завтра же явлюсь в замок и заставлю Тони Фостера познакомить меня с прелестной незнакомкой? - По рукам, - ответил торговец. - И, думаю, что выиграю, хотя ты нахал почище самого дьявола. Заклады пусть хранятся у хозяина, и я, покуда не пришлю полотно, поставлю свою часть золотом. - Не буду я принимать такие заклады, - возразил Гозлинг. - Утихомирься, куманек, пей спокойно свое вино да брось думать о всяких рискованных затеях. Поверь, что у мистера Фостера рука достаточно сильна, чтобы засадить тебя надолго в Оксфордский замок или познакомить твои ноги с городскими колодками. - Это значило бы только возобновить старую дружбу, так как голени Майка и городские деревянные колодки прекрасно знакомы друг с другом, - съязвил торговец. - Но он уже не может уклониться от спора, если только не пожелает заплатить неустойку. - Неустойку! - воскликнул Лэмборн. - Ни за какие коврижки! Плевать хотел я на страшилище Тони Фостера, его гнев для меня - тьфу! - все равно что вылущенный стручок. И, клянусь святым Георгием, я заберусь к его Линдабриде, хочет он этого или нет. - Я охотно возьму на себя половину вашего заклада, сэр, - сказал Тресилиан, - за право сопровождать вас в этом походе. - А какая вам с того выгода, сэр? - поинтересовался Лэмборн. - Да никакой особенной, сэр, - ответил Тресилиан, - разве только я увижу ваше искусство и доблесть. Я путешественник, который жаждет необычайных встреч и необыкновенных приключений, как рыцари былых времен стремились к рискованным похождениям и доблестным подвигам. - Ну что ж, если вам приятно видеть форель, изловленную прямо руками, - объявил Лэмборн, - пусть кто угодно будет свидетелем моей ловкости - мне все равно. Итак, подымаю стакан за успех моей затеи, а тот, кто не поможет мне в этом тосте - негодяй, и я обрублю ему ноги по самые подвязки. У кружки, которую Майкл Лэмборн при этом опустошил, было столько предшественниц, что разум сразу зашатался на своем троне. Он произнес два-три нечленораздельных проклятия в адрес торговца, который не без некоторого основания отказался поддержать тост, таивший в себе проигрыш его заклада. - Ты будешь еще тут рассуждать со мной, мерзавец! - заорал Лэмборн. - В башке у тебя не больше мозгов, чем в спутанном мотке шелка! Клянусь небом, я сейчас разрежу тебя на куски так, что получится пятьдесят ярдов лент и кружев! Тут Майкл Лэмборн попытался выхватить меч, чтобы привести в исполнение свою отчаянную угрозу, но буфетчик и управитель схватили его и увели в отведенный для него покой, чтоб он там проспался и протрезвился. Компания расстроилась, и гости стали расходиться. Хозяин был рад этому больше, чем некоторые из гостей, которым очень уж не хотелось расставаться со славным винцом - тем более, что угощали бесплатно - покуда они держались на ногах. Тем не менее их принудили удалиться, и наконец они разошлись, оставив Гозлинга и Тресилиана вдвоем в опустевшей зале. - Клянусь честью, - сказал хозяин, - не понимаю, что за удовольствие находят знатные вельможи в трате денег на всякие развлечения и разыгрывая роль трактирщиков без предъявления счета. Я редко так поступаю, и всякий раз, клянусь святым Юлианом, это меня бесконечно огорчает. Каждый из этих пустых кувшинов, вылаканных моим племянником и его дружками-пьянчугами, был бы для меня прибылью, а теперь их остается просто списать в расход. Не могу я, положа руку на сердце, постигнуть, ну что приятного в шуме, всякой белиберде, пьяных выходках и ссорах, непристойностях, и кощунстве, и тому подобном, когда при этом теряешь деньги, вместо того чтобы их приобретать. Сколько значительных состояний было погублено так бесплодно, а ведь это ведет к упадку дел у трактирщиков. Кой дьявол, в самом деле, будет платить за выпивку в "Черном медведе", когда ее можно получить задаром у милорда или сквайра? Тресилиан заметил, что вино несколько помутило даже закаленные мозги хозяина, и это стало ясно главным образом из его ораторских декламаций против пьянства. Поскольку сам он тщательно воздерживался от соприкосновения со стаканом, он решил было воспользоваться моментом откровенности Гозлинга и извлечь из него некоторые дополнительные сведения относительно Энтони Фостера и дамы, которую торговец видел в замке. Но его расспросы только натолкнули хозяина на новую тему декламации - по поводу коварства прекрасного пола, причем для подкрепления собственного глубокомыслия он призвал на помощь всю мудрость Соломона. В конце концов он обрушил свои увещания, смешанные с язвительными упреками, на своих буфетчиков и прислужников, занятых уборкой остатков пиршества и приведением залы в порядок, и в довершение всего, сочетая пример с назиданиями, грохнул об пол поднос, разбив с полдюжины стаканов, и все потому, что пытался показать, как подают в "Трех журавлях" в Вэнтри, слывшей тогда самой лучшей гостиницей в Лондоне. Последний эпизод так образумил его, что он немедленно удалился на ложе отдохновения, превосходно выспался и утром проснулся уже совсем другим человеком. Глава III Ручаюсь, будет сыграна игра! Всегда я весел и всегда рискую. Что пьяный я сказал, то повторю И трезвый, тут уж дело без обмана. "Игорный стол" - А как чувствует себя ваш родственник, любезный хозяин? - спросил Тресилиан, когда Джайлс Гозлинг впервые появился в зале наутро после пьяной оргии, которую мы описали в предыдущей главе. - Что, он здоров и не отступился ли от своего заклада? - Как огурчик, сэр. Он вскочил как встрепанный часа два назад и уже побывал бог его знает в каких трущобах у старых друзей. Только что он вернулся и сейчас завтракает - свежие яйца и виноград. Что до его заклада, то предупреждаю по-дружески: не ввязывайтесь вы в это дело или по крайней мере обдумайте хорошенько то, что предлагает вам Майк. А посему советую вам съесть горячий завтрак с бульончиком - это наладит вам пищеварение, а мой племянник с мистером Голдтредом пусть сами разбираются в своих закладах как им заблагорассудится. >- Мне кажется, хозяин, - сказал Тресилиан, - что вы тоже сами не знаете как следует, что вам говорить о своем родственнике. Вы не можете ни ругать, ни хвалить его без некоторых угрызений совести. - Верно вы сказали, мистер Тресилиан, - ответил Джайлс Гозлинг. - В одно ухо мне хнычет Родственное чувство: "Джайлс, Джайлс, зачем ты хочешь лишить доброго имени собственного племянника? Неужто ты хочешь опорочить сына своей сестры, Джайлс Гозлинг? Неужто хочешь ты опозорить собственное гнездо, обесчестить собственную кровь?" А затем появляется Справедливость и говорит: "Вот самый достойный гость из всех, когда-либо останавливавшихся в славном "Черном медведе", который никогда не спорил из-за счета (прямо в лицо вам скажу: никогда вы этого не делали, мистер Тресилиан, да и ни к чему вам это), который не знает, зачем он сюда приехал, и, как я вижу, не знает, когда уедет отсюда. И неужели ты, хозяин гостиницы, кто платит уже тридцать лет налоги в Камноре и сейчас занимает должность мэра, неужели ты допустишь, чтобы этот лучший из гостей, этот лучший из людей, этот, я бы сказал, вельможа попал в лапы к твоему племяннику - известному головорезу - и отчаянному забияке, отъявленному игроку в карты и кости и профессору семи дьявольских наук, если только людям даются в них ученые степени? Нет, клянусь небом! Я могу закрыть глаза и позволить ему изловить такого крохотного мотылька, как Голдтред... Но ты, мой гость, ты будешь предупрежден, будешь вооружен советом, стоит только тебе прислушаться к словам твоего честного хозяина". - Ну что ж, хозяин, я приму во внимание твои советы, - ответил Тресилиан. - Но я не могу отказаться от своей части заклада, раз уж дал слово. И прошу тебя кое-что мне разъяснить. Вот этот Фостер, кто он, и что представляет собою, и почему он окружает такой тайной особу, живущую в его замке? - По правде говоря, - ответил Гозлинг, - к тому, что вы слышали вчера вечером, я могу добавить лишь очень немногое. Он был одним из папистов королевы Марии, а сейчас - один из протестантов королевы Елизаветы. Он был одним из прихлебателей аббата из Эбингдона, а теперь живет здесь хозяином в замке. Кроме того, он был беден, а теперь богат. Говорят, что в его старинном полуразрушенном замке есть особые комнаты, убранные с такой роскошью, что в них могла бы остановиться сама королева, да благословит ее бог! Одни думают, что он откопал в саду клад, другие - что он за деньги продал душу дьяволу, а третьи говорят, что он надул аббата, заплатив ему церковной утварью, которая была спрятана в старом замке еще со времен Реформации. Как бы то ни было, он теперь богач, и только бог, его собственная совесть да, может быть, еще дьявол знают, как он этого достиг. Держится он как-то угрюмо и замкнуто, раззнакомился со всеми местными жителями, словно он не то хранит какую-то необычайную тайну, не то просто считает, что слеплен из иного теста, чем мы. Мне сдается, что они с моим родичем наверняка рассорятся, если Майк вздумает навязывать ему свое знакомство. И мне очень жаль, что вы, любезнейший мистер Тресилиан, все еще не оставили мысли отправиться туда вместе с моим племянником. Тресилиан снова подтвердил, что будет действовать с величайшей осторожностью и что хозяину нечего за него бояться. Короче говоря, он расточал бездну всяких уверений, к которым обычно в ответ на советы друзей прибегают те, кто решил идти напролом. Тем временем путешественник, вняв приглашению хозяина, успел закончить превосходный завтрак, сервированный ему и Гозлингу хорошенькой Сисили, слывшей в гостинице красавицей. В эту минуту в комнату вошел Майкл Лэмборн, герой предыдущего вечера. Его туалет, видимо, стоил ему немалых трудов, ибо он теперь был одет (он успел с дороги переоблачиться) в соответствии с самой последней модой и с необыкновенной заботой о том, чтобы все как нельзя более шло ему к лицу. - Клянусь честью, дядюшка, - сказал нарядный кавалер, - вчера вы закатили мне мокрый вечерок, но я чувствую, что за ним последовало сухое утро. Я с удовольствием поднял бы за вас стаканчик "ерша". А, да здесь моя миленькая, пухленькая Сисили! Гляди-ка, когда я уехал, ты ведь еще болталась в колыбельке, а сейчас в своей бархатной кофточке экая стройненькая девчоночка под лучами английского солнышка. Ты должна знать своих друзей и родственников, Сисили; поди-ка сюда, деточка, я тебя поцелую и дам тебе свое благословение. - Не беспокойся о Сисили, куманек, - вмешался Джайлс Гозлинг, - и оставь ее, ради бога, в покое. Хоть твоя мамаша и приходилась сестрой ее отцу, но вам-то вовсе ни к чему быть закадычными друзьями. - Слушай, дядя, - обиделся Лэмборн, - что я, язычник, что ли, какой, чтобы обижать свою же родню? - Да я не об обиде, Майк, - ответил дядя, - а так будет вернее. Хоть ты и блестишь, как змея, когда она весной сбрасывает шкуру, но в мой Эдем ты не проползешь. Я со своей Евы глаз не спущу, Майк, и потому оставь, пожалуйста, свои хлопоты. Но ты, однако, парень молодец! Поглядеть на тебя да сравнить с мистером Тресилианом в его скромном дорожном платье - и любой скажет, что ты настоящий джентльмен, а он - подручный буфетчика. - Э, нет, дядюшка, - возразил Лэмборн, - никто так не скажет, кроме разве ваших деревенских остолопов, которые ничего лучшего и в глаза не видели. А я так скажу, и плевать мне, кто там меня слушает: в настоящем дворянине есть что-то такое, что не у всякого найдется, кто не рожден и воспитан в этом сословии. Не знаю, в чем тут штука. Но хоть я и могу войти в таверну с такой же непринужденностью, так же громко наорать на слуг и буфетчиков, так же с маху опрокинуть кружку, разразиться такими же страшными проклятиями и швырять золото с такой же свободой, как и любая персона в звенящих шпорах и с белыми перьями - я их много повидал, - но пусть меня повесят, если я когда-либо смогу сделать все это с таким же изяществом, хоть я и старался сотни раз. Хозяин сажает меня на нижний край стола и отрезает мне кусок мяса последнему. А буфетчик говорит: "Иду, иду, дружок!" - и никакого тебе больше ни почтения, ни уважения. А черт с ним, плевать на все это - от забот издох и кот! Во мне хватает джентльменства, чтобы сыграть штуку с Тони Поджигай Хворост, на этот раз сойдет и так. - Значит, вы все-таки хотите навестить своего старого знакомого? - обратился Тресилиан к искателю приключений. - Да, сэр, - ответил Лэмборн. - Раз заклад поставлен, надо довести игру до конца. Таков закон игроков во всем мире. А вы, сэр, если мне не изменяет память (я, кажется, окунул ее вчера слишком глубоко в бочонок с вином), хотели принять участие в моем походе? - Я собираюсь сопровождать вас, - сказал Тресилиан, - если вы мне любезно позволите. И я уже вручил свою долю заклада почтеннейшему хозяину. - Верно, - подхватил Джайлс Гозлинг, - и притом такими красивыми золотыми монетами с Генрихом, какие бросают в вино только знатные господа. Итак, желаю вам успеха, если уж вы непременно жаждете отправиться к Тони Фостеру. Но, по-моему, вам перед уходом следует опрокинуть еще по кружечке. В замке вас, пожалуй, ожидает сухая встреча. А ежели попадете в беду, лучше не хватайтесь за холодное оружие, а пошлите за мной, Джайлсом Гозлингом, мэром города. И я уж как-нибудь с ним слажу, хоть он и высоко задрал свой нос. Племянник с должным почтением последовал указаниям дядюшки и еще раз хватил что было сил из кружки. При этом он сообщил, что его ум особенно проясняется, когда он с утра освежает себе голову хорошим глотком вина. После чего они двинулись в путь туда, где обитал Энтони Фостер. Деревня Камнор была красиво расположена на холме, а в прилегающем тенистом парке возвышался старинный замок, занятый сейчас Энтони Фостером. Развалины этого замка, быть может, сохранились и поныне. Парк тогда был полон огромных деревьев, преимущественно древних, могучих дубов, простиравших свои гигантские ветви над высокой стеной, окружавшей все поместье, и это придавало замку сумрачный, уединенный и монастырский облик. Попасть в парк можно было через старинные ворота в наружной стене, двери которых представляли собой два огромных дубовых створа, туго убитых гвоздями, как это бывает в воротах старинных городов. - Нам придется тут изрядно потрудиться, - заметил Майкл Лэмборн, разглядывая ворота, - если подозрительность хозяина не допустит нас внутрь. А это весьма вероятно, судя по тому, как взволновало его появление около замка приятеля - торговца тканями. Ан нет, - добавил он, толкнув огромные ворота, которые сразу подались, - дверь любезно отворена. Итак, мы в запретной зоне, и других препятствий, кроме слабого сопротивления тяжелой дубовой двери с заржавленными петлями, не имеется! Они очутились теперь в аллее, затененной вышеупомянутыми древними дубами и окаймленной высокими изгородями из тиса и остролиста. Но их уже много лет не подстригали, и они разрослись в огромные кусты - или, скорее, в карликовые деревья - и теперь нависали своими темными и мрачными ветвями над дорожкой, которую некогда изящно украшали. Сама аллея поросла травой и кое-где загромождена была грудами высохшего хвороста, собранного с деревьев, срубленных по соседству, и сложенного здесь для просушки. Дорожки и аллеи, которые пересекали эту главную магистраль, тоже были завалены и загромождены кучами хвороста и поленьями, а кое-где поросли кустарником и терновником. Помимо того общего впечатления безотрадности, которое возникает, когда мы видим, как создания человеческих рук приходят в запустение и упадок вследствие невнимания и небрежности, когда мы видим, как следы человеческой жизни постепенно стираются под натиском зеленой растительности, - высокие деревья и раскинувшиеся всюду ветви окутывали парк мраком, даже когда солнце сияло в зените, и навевали соответственные мысли на тех, кто туда проник. Это почувствовал даже Майкл Лэмборн, хотя он и чужд был восприятию разных впечатлений, за исключением того, что непосредственно воздействовало на его бешеную натуру. - В этом лесу темно, как в пасти у волка, - сказал он Тресилиану, пока они медленно шли по пустынной и загроможденной хворостом аллее. В это время показался похожий на монастырь фасад старого замка, со стрельчатыми окнами, кирпичными стенами, заросшими плющом и вьющимися растениями, и с переплетением на крыше труб тяжелой каменной кладки. - Однако же, - продолжал Лэмборн, - Фостер тоже себе на уме: раз он не очень-то жалует гостей, весьма разумно с его стороны держать свои владения в таком виде, чтобы отбить у любого охоту туда проникнуть. Но если бы он был. тем Энтони, каким я его когда-то знавал, эти могучие дубы уже давно стали бы собственностью какого-нибудь почтенного лесоторговца, а вокруг замка и в полночь было бы светлее, чем сейчас в полдень, а сам Фостер проматывал бы денежки где-нибудь, в укромном уголке в трущобах Уайтфрайерса. - Разве он был тогда таким расточителем? - спросил Тресилиан. - Конечно, - ответил Лэмборн, - как и все мы; Не святоша и не скупердяй. Но всего противнее для меня в Тони было то, что он любил развлекаться в одиночку и, как говорят, ворчал, если какая капелькам лилась мимо его мельницы. Я помню, что он один; выдувал такое количество винища, какого я не одолел бы даже с помощью самого заядлого пьянчуги в Беркшире. Вот это, да еще некоторая склонность к суеверию, свойственная его характеру, делало его совершенно невыносимым в приличном обществе. А теперь он зарылся сюда в нору, вполне подходящую для такого хитрого лиса. - Разрешите спросить, мистер Лэмборн, - сказал Тресилиан, - если вы резко расходитесь во взглядах со своим старым другом, зачем же вы жаждете снова завязать с ним знакомство? - Разрешите, в свою очередь, спросить вас, мистер Тресилиан, - ответствовал Лэмборн, - зачем вы так жаждете сопровождать меня в этом предприятии? - Я изложил вам свои побуждения, - сказал Тресилиан, - когда взял на себя долю вашего заклада. Это простое любопытство. - О-ла-ла! - воскликнул Лэмборн. - Вот как вы, хорошо воспитанные и скрытные джентльмены, хотите воспользоваться нами, у которых душа нараспашку. Ответь я на ваш вопрос, что, дескать, простое любопытство влечет меня в гости к моему старому другу Энтони Фостеру, я уверен, что вы сочли бы это за увертку, и решили, что я задумал какое-то новое дельце. Но я так думаю, что любой ответ сгодится тут мне на потребу. - А почему, собственно, простое любопытство, - возразил Тресилиан, - не может быть достаточной причиной, чтоб мне отправиться с вами? - Эх, оставьте, пожалуйста, - ответил Лэмборн. - Вам не так-то легко провести меня, как вы думаете. Я достаточно долго общался с умнейшими людьми нашего времени, чтобы принять мякину за зерно. Вы джентльмен по рождению и по воспитанию - это сразу видно по осанке. Вы человек светский и с безупречной репутацией - об этом говорят ваши манеры, и мой дядюшка это признал. И, однако, вы связываетесь с каким-то беспутным бродягой, как меня тут величают, и, зная, кто я такой, отправляетесь со мной в гости к человеку, которого и в глаза не видали, - и все это из простого любопытства, благодарю покорно! Если тщательно взвесить ваши доводы, то выяснится, что в них не хватает нескольких скрупулов, или вроде того, до чистого веса! - Если бы даже ваши подозрения были справедливы, - ответил Тресилиан, - то ведь вы не оказываете мне доверия и, стало быть, не можете рассчитывать и на доверие с моей стороны. - Ах, если дело только в этом, - сказал Лэмборн, - то мои причины все как на ладошке. Покуда у меня есть это золото, - тут он вынул свой кошелек, подбросил его в воздух и ловко поймал, - я заставлю его приносить мне удовольствия. А когда оно кончится, мне понадобится еще. Так вот, если эта таинственная леди из замка--эта прекрасная Линдабрида Тони Поджигай Хворост - и впрямь так обольстительна, как говорят люди, значит есть надежда, что она поможет мне обратить мои червонцы в гроши. А если Энтони опять-таки такой богатый сквалыга, как о том слух идет, то он, чего доброго, окажется для меня философским камнем и снова превратит мои гроши в премиленькие золотые червонцы. - Замысел, право, хорош, - сказал Тресилиан, - только я не уверен, есть ли надежды на его осуществление. - Ну, не сегодня, а может быть, даже и не завтра, - согласился Лэмборн. - Покуда я не закину как следует приманку, я не надеюсь поймать старую щуку. Но сегодня утром я знаю о его делах уже немножко больше, чем вчера вечером, и я так использую свои знания, что он подумает, будто я знаю куда больше. Нет-с, без надежды на удовольствие, или поживу, или на то и другое зараз, я бы и шагу не сделал в сторону этого замка, можете не сомневаться. Честное слово, этот поход - дело рискованное. Но раз уж мы здесь, то надо сделать все, что в наших силах. Пока он рассуждал таким образом, они вошли в большой фруктовый сад, который окружал дом с обеих сторон, хотя запущенные деревья широко разрослись, окутались мхом и, видимо, не отличались обилием плодов. Те, что раньше были подстрижены шпалерами, сейчас на свободе снова разрослись самым причудливым образом, отчасти сохраняя все же те формы, которые им были искусственно приданы. Большая часть сада, некогда представлявшая собою огромные цветники и цветочные клумбы, также являла картину мерзости запустения, за исключением нескольких участков, где земля была вскопана и засажена овощами. Многие статуи, украшавшие сад в былые дни его величия, теперь были сброшены со своих постаментов и разбиты на куски. Огромная оранжерея с каменным фронтоном, украшенным барельефами, изображавшими жизнь и деяния Самсона, представляла собою такое же жалкое зрелище. Когда они прошли через заброшенный сад и уже были в нескольких шагах от двери дома, Лэмборн умолк. Это обстоятельство было весьма приятно для Тресилиана, так как избавляло его от необходимости как-то ответить на откровенное признание своего спутника касательно чувств и целей, побудивших его двинуться сюда. Лэмборн без стеснения стал колотить в огромную дверь замка, заметив при этом, что в местной тюрьме двери вроде бы полегче. Не раз он принимался стучать снова, пока наконец старый, угрюмого вида слуга не разглядел их через маленькое квадратное отверстие, загражденное железными брусьями, и не спросил, что им нужно. - Немедленно поговорить с мистером Фостером по неотложному государственному делу, - не задумываясь, ответил Лэмборн. - Пожалуй, вам трудно будет это доказать, - шепнул Тресилиан своему спутнику, пока слуга пошел передать поручение хозяину. - Чушь! - возразил искатель приключений. - Ни один солдат не двинулся бы вперед, если бы ему пришлось раздумывать, когда да как можно будет отступить. Только бы нам пробраться внутрь, а дальше все пойдет как по маслу. Вскоре слуга вернулся и, осторожно отодвинув задвижки и засовы, открыл дверь, через которую они прошли под сводом на квадратный дворик, окруженный зданиями. Напротив свода была другая дверь, которую слуга отворил таким же способом, и провел их в залу с каменным полом, где было очень мало мебели, да и та была самого грубого и старинного покроя. Окна были высокие и широкие, почти до самого потолка, покрытого черным, дубом. Те окна, которые выходили на квадратный дворик, были затемнены окружающими зданиями. Перерезанные массивными каменными переплетами рам и почти сплошь расписанные картинками на религиозные сюжеты и сценами из священного писания, они пропускали очень мало света, да и те лучи, которые проникали внутрь, придавали всему сумрачный и унылый оттенок, вообще свойственный цветным стеклам. У Тресилиана и его спутника было достаточно времени, чтобы рассмотреть все эти особенности, ибо им пришлось прождать довольно долго, прежде чем явился наконец нынешний хозяин замка. Как ни был Тресилиан подготовлен к тому, чтобы увидеть перед собой зловещую и омерзительную личность, но уродство Энтони Фостера превзошло все его ожидания. Он был среднего роста, сложен крепко, но настолько неуклюже, что казался совершенным уродом. Все его движения напоминали неловкие и нескладные движения хромого и левши одновременно. Его волосы, уходу за которыми люди того времени, как и ныне, посвящали много старания, не были уложены в изящную прическу или зачесаны назад, как обычно изображается на старинных гравюрах и как причесываются аристократы наших дней, а спадали спутанными черными прядями из-под меховой шапки и свисали фантастическими космами, видимо вовсе незнакомыми с гребнем, над его страшными бровями, обрамляя очень своеобразное и неприятное лицо. Его пронзительные черные глаза глубоко запали под широкими, густыми бровями и обычно были устремлены вниз, как будто стыдились своего взгляда и старались скрыть его от взора людского. Иногда, впрочем, желая разглядеть кого-то, он внезапно поднимал их и пристально устремлял на того, с кем разговаривал, и тогда в них отражались и неистовые страсти и сила ума, которая по своей воле могла подавлять или скрывать порывы таящихся в глубине чувств. Черты лица, гармонировавшие с этими глазами и общим обликом, были неправильны и настолько примечательны, что неотразимо запечатлевались в памяти того, кто их хоть раз видел. И вообще Тресилиан не мог отделаться от мысли, что Энтони Фостер, стоящий перед ним, судя по его наружности, вряд ли был человеком, к которому можно было рискнуть явиться незваным и непрошеным гостем. Одет он был в камзол из красновато-коричневой кожи, который часто носили тогда зажиточные крестьяне. За кожаным поясом у него был заткнут справа длинный нож, или кинжал, с рукояткой, а о другой стороны - тесак. Войдя в комнату, он поднял глаза и устремил пристальный взор на обоих гостей. Затем он снова опустил их, как бы отсчитывая свои шаги, по мере того как он медленно продвигался к середине комнаты, и сказал тихим и сдавленным голосом: - Джентльмены, разрешите попросить вас сообщить мне о цели вашего прихода. Он, видимо, ожидал ответа от Тресилиана. Справедливо раньше заметил Лэмборн, что величественный вид, говорящий о воспитании и достоинстве, как бы просвечивает сквозь маскарад простого платья. Но ответил ему Майкл - с непринужденной фамильярностью старого друга и тоном, в котором не чувствовалось ни малейшего, сомнения в том, что их ожидает самый сердечный прием. - Ого! Мой дорогой дружок и приятель Тони Фостер! - воскликнул он, схватив его за руку и встряхнув с такой силой, что крепыш Фостер даже пошатнулся. - Как вы провели все эти долгие годы? Ну что, разве вы совсем забыли своего друга, приятеля и сотоварища детских игр Майкла Лэмборна? - Майкл Лэмборн! - сказал Фостер, с минуту не сводя с него взора. Затем он опустил глаза и, довольно невежливо выдернув свою руку из дружески сжимавшей ее руки гостя, спросил: - Так, значит, вы Майкл Лэмборн? - Да, это так же верно, как то, что ты - Энтони Фостер, - ответил Лэмборн. - Превосходно, - сказал хозяин довольно мрачно - А чего, собственно, Майкл Лэмборн ожидает от своего посещения? - Voto a dios! - воскликнул Лэмборн. - Я ожидал лучшего приема, чем тот, который нашел здесь. - Ты, висельник, тюремная крыса, друг палача и его клиентов, - ответствовал Фостер, - как мог ты ожидать радушия от любого человека, чья шея далека от капюшонов Тайберна? - Может, я и такой, как вы говорите, - сказал Лэмборн, - но если я даже и соглашусь с этим, чтоб не вступать в споры, я все-таки довольно подходящий товарищ для моего старинного друга Энтони Поджигай Хворост, хоть он сейчас каким-то непонятным образом и стал хозяином замка Камнор. - Вы потише, Майкл Лэмборн, - ответил Фостер. - Вы игрок и живете тем, что рассчитываете свои шансы. Рассчитайте же, сколько у вас шансов на то, что я сейчас возьму да вышвырну вас из этого окна вон в ту канаву. - Двадцать против одного, что вы этого не сделаете, - возразил неугомонный гость. - А почему, скажите пожалуйста? - спросил Энтони Фостер, стиснув зубы, сжав губы и как бы стараясь подавить в себе порыв неистового чувства. - А потому, - хладнокровно ответил Лэмборн, - что вы ни за что на свете меня и пальцем тронуть не посмеете. Я моложе и покрепче вас, во мне двойная доза дьявольской драчливости, хоть и нет, может быть, во мне этой демонской хитрости, которая роет себе под землей пути к своей цели, и прячет петлю под подушкой у людей, и подсыпает мышиного яду в их похлебку, как это мы иной раз видим в пьесах. Фостер с серьезным видом взглянул на него, затем повернулся и дважды прошелся по комнате тем же самым спокойным и размеренным шагом, как и раньше. Затем внезапно воротился, протянул Майклу Лэмборну руку и сказал: - Не гневайся на меня, мой славный Майк! Я хотел только проверить, не утратил ли ты свою былую и похвальную откровенность, которую твои завистники и клеветники называли наглым бесстыдством. - Пусть называют ее как хотят, - сказал Майкл Лэмборн, - это тот груз, который мы должны таскать с собой по белу свету. Ух ты дьявольщина! Говорю тебе, куманек, что моего запаса самоуверенности всегда не хватало для ведения торговли. Я не прочь был прихватывать еще по две-три тонны наглости в каждом порту, куда заходил во время жизненного плавания. Но зато я вышвыривал за борт остатки скромности и щепетильности, чтобы освободить в трюме нужное место. - Ну, ну, - съязвил Фостер, - что касается щепетильности и скромности, то ты отплыл отсюда с полным грузом. А кто этот кавалер, милый Майк? Такой же развратник и головорез, как ты сам? - Прошу познакомиться с мистером Тресилианом, забияка Фостер, - ответил Лэмборн, представляя своего друга в ответ на вопрос приятеля. - Познакомься с ним и изволь уважать его, потому что это джентльмен, исполненный самых замечательных достоинств. И хотя он пошел не по моей части - по крайней мере насколько мне известно, - он, тем не менее, питает должное уважение и восхищение к мастерам нашего дела. Ну, когда-нибудь он и сам станет таким же, так оно обычно и бывает. А покуда он еще только неофит, только прозелит и затесывается в компанию знатоков дела, как новичок-фехтовальщик приходит в школу мастеров, чтобы поглядеть, как управляются с рапирой учителя фехтования. - Ежели он действительно таков, то прошу тебя пройти со мной в другую комнату, любезный Майкл, я должен поговорить с тобой наедине. А пока, сэр, прошу подождать нас в этой зале. Только никуда не уходите отсюда: в этом доме есть особы, которые могут испугаться чужого человека. Тресилиан согласился, и два героя вышли из комнаты, а он остался один ожидать их возвращения. Глава IV Двум господам не следует служить? Вот юноша - он хочет попытаться! Раб божий, он и дьяволу послушен... Он молится, а после зло свершает И небеса благодарит смиренно. Старинная пьеса Комната, в которую хозяин замка Камнор препроводил своего достойного гостя, была побольше той, в которой они вели беседу, и находилась в еще большем запустении. Вдоль стен тянулись огромные дубовые шкафы с полками, которые, видимо, когда-то сверху донизу были заполнены книгами. Многие из них еще сохранились, но были разорваны и измяты, покрыты пылью, без дорогих застежек и переплетов и грудами навалены, как никому не нужный хлам, брошенный на произвол судьбы. Сами шкафы словно подверглись нашествию врагов науки, которые уничтожили множество книг, некогда заполнявших полки. Кое-где полки были вынуты, шкафы поломаны и повреждены и к тому же обвиты паутиной и покрыты пылью. - Те, кто писал эти книги, - сказал Лэмборн, озираясь кругом, - и не думали о том, в какие лапы попадут их труды. - И о том, какую полезную службу они мне сослужат, - промычал Фостер. - Повар пользуется ими для чистки оловянной посуды, а лакей уж много месяцев подряд только ими и начищает мне сапоги. - А я, - сказал Лэмборн, - бывал в городах, где этот ученый товар сочли бы слишком ценным для подобного употребления, - Брось, брось, - поморщился Фостер. - Все это папистский хлам, все они до одной - из личной библиотеки этого нищего старикашки, эбингдонского аббата. Девятнадцатая часть настоящей евангелической проповеди стоит целой телеги, наполненной таким дерьмом из сточной канавы Рима. - Помилуй бог, мистер Тони Поджигай Хворост, - промолвил Лэмборн, как бы отвечая ему. Фостер мрачно нахмурился и ответил: - Потише ты, дружок Майк! Забудь это прозвище и обстоятельства, с ним связанные, если не желаешь, чтобы наша вновь укрепившаяся дружба погибла внезапной и насильственной смертью. - Что ж, - сказал Майкл Лэмборн, - ты, бывало, хвастался тем, что помогал отправить на тот свет двух старых еретических епископов. - Это было тогда, - ответил его приятель, - когда я вкушал еще чашу желчи и отца и пребывал в оковах беззакония. Но теперь, когда я призван в ряды праведников, это прозвище больше не соответствует моему образу жизни и поведению. Мистер Мелхиседек Молтекст сравнил в этом случае обрушившуюся на меня беду с тем, что случилось с апостолом Павлом, который держал одежду тех, кто побивал камнями святого Стефана. Он распространялся на эту тему три воскресенья подряд и приводил в пример поведение весьма достойной особы, тут же присутствовавшей. Он имел в виду, конечно, меня. - Уж молчал бы ты, Фостер, - рассердился Лэмборн. - Не знаю уж, как там, а меня всегда мороз по коже подирает, когда я слышу, как дьявол закаты- вает цитаты из священного писания. А кроме того, дружочек, как это у тебя духу хватило порвать с этой удобной старой религией, которую ты сбросил так же легко, как перчатку? Разве я не помню, как ты, бывало, таскал свою совесть на исповедь точнехонько каждый месяц? А когда священник тебе ее отчистит от грязи, отполирует до блеска, да еще мазнет по ней белилами, ты снова бывал готов на самые мерзкие пакости, как ребенок, который всегда готов со всех ног кинуться в грязную лужу, как только на него наденут чистенькое воскресное платьице. - Не утруждай себя заботами о моей совести, - сказал Фостер. - Эта материя выше твоего понимания, собственной-то совести у тебя никогда и не было. Но перейдем к делу. Скажи, да поскорее, что тебе от меня надо и какие надежды привели тебя сюда. - Надежда поправить свои делишки, конечно, - ответил Лэмборн, - как выразилась одна старушка, кинувшись в воду с Кингстонского моста. Слушай, вот этот кошелек - все, что осталось от кругленькой суммы, какую всякий не прочь бы иметь в своем кошельке. Ты здесь, видимо, устроился не худо, у тебя есть друзья, говорят даже, что тебе оказывается особое покровительство... Да что ты, брат, выкатил на меня белки, как заколотая свинья? Раз уж попался в сеть, так всем тебя видно. Так вот - известно, что такое покровительство зря не оказывается. Ты должен за это отплачивать услугами, а в этом я и предлагаю тебе свою помощь. - Ну, а ежели я не нуждаюсь в твоей помощи, Майк? Думаю, что твоя скромность способна допустить такую возможность? - Иначе говоря, - возразил Лэмборн, - ты хочешь заграбастать сам всю работу и не делиться наградой с другими. Но не будь чересчур жадным, Энтони, от алчности лопается мешок и высыпается зерно. Слушай: когда охотник хочет затравить оленя, он отправляется в лес не с одной собакой. С ним и верная гончая, чтобы гнать раненого оленя по горам и долам, но у него есть и быстроногая борзая, чтобы добить его на месте. Ты гончая, а я борзая, и твоему покровителю может понадобиться помощь обеих собак, и он в состоянии щедро наградить их. Ты отличаешься острой проницательностью, неослабной настойчивостью, упорным и затаенным коварством - в этом ты превосходишь меня. Но я зато храбрее, проворнее, и хитрее и в делах и в разных уловках. В отдельности наши качества не столь совершенны, но соедините их вместе - и мы перевернем мир. Так что ты скажешь - будем охотиться вместе? - Это подло с твоей стороны... Как ты смеешь совать свой нос в мои дела? - возмутился Фостер. - Впрочем, ты всегда был плохо выдрессированным щенком. - У вас не будет оснований для таких выражений, если вы не отвергнете мою любезность, - продолжал Майкл Лэмборн. - Но если да, то "проваливай, сэр рыцарь" - как говорится в старинном романе: я либо воспользуюсь вашими советами, либо пойду им наперекор. Я ведь пришел сюда заняться делом, все равно с тобой заодно или против тебя. - Ну ладно, - сказал Энтони Фостер, - раз уж ты предоставляешь мне такой приятный выбор, лучше я буду тебе другом, чем врагом. Ты прав - я могу избрать тебя для службы господину, у которого хватит денег, чтобы заплатить не только нам обоим, но еще и сотне других. По правде говоря, ты весьма под- ходишь ему в слуги. Он требует смелости и ловкости - в твою пользу свидетельствуют протоколы здешнего суда. Он требует, чтобы его слуги шли на все - пожалуйста, разве кому когда-нибудь приходило в голову, что у тебя есть совесть? Тот, кто следует за вельможей, должен быть уверен в себе, - а твое чело непроницаемо, как миланское забрало. В одном только я хотел бы, чтобы ты переменился. - А в чем же, мой драгоценнейший дружок Энтони? - спросил Лэмборн. - Клянусь подушкой Семерых спящих, я не премину немедленно исправиться, - Да вот ты сам и показываешь образцы того, о чем идет речь, - ответил Фостер. - Твои разговоры носят печать старых времен, и ты то и дело начиняешь их своеобразными проклятиями, от которых так и несет папизмом. Кроме того, твой внешний вид слишком уж непристоен и нескромен, чтобы тебя взяли в свиту его сиятельства, - ведь лорд очень дорожит мнением света. Тебе надобно одеваться как-то иначе, на более степенный и спокойный манер, накидывать плащ на оба плеча, а твой белый воротник должен быть не измят и хорошо накрахмален. Ты должен уширить поля своей шляпы и сузить раздувшиеся штанишки. Ты должен, по крайней мере раз в месяц, посещать церковь или, еще лучше, сходки, клясться только своей честью и совестью, отказаться от своего наглого взгляда и не хвататься за эфес меча, кроме как в тех случаях, когда хочешь всерьез пустить в ход холодное оружие. - Клянусь нынешним днем, Энтони, ты сошел с ума, - объявил Лэмборн. - Ты изобразил скорее привратника в доме какой-то пуританки, чем спутника честолюбивого вельможи. Ей-ей, человечек, которого ты хочешь сделать из меня, должен носить за поясом молитвенник вместо кинжала, и мужества у него должно хватать лишь на то, чтобы сопровождать какую-нибудь гордячку горожанку на проповедь в церковь святого Антонлина да вступать из-за нее в перебранки с любым тупоголовым ткачом, который будет спорить с ней из-за места у стенки. Тот, кто собирается прибыть ко двору в свите вельможи, должен вести себя совсем по-иному. - Успокойся, милый мой, - возразил Фостер, - с той поры, как ты знал, английскую жизнь, в ней произошли большие перемены. Есть такие люди, которые нынче пробиваются к цели самым дерзким образом, и в полной тайне, и притом ты не услышишь от них ни одного словечка хвастовства, или проклятья, или неприличной ругани. - Иначе говоря, - сказал Лэмборн, - они основали торговую компанию - обделывают свои дьявольские делишки без упоминания его имени на вывеске фирмы. Ладно, я тоже постараюсь притворяться как можно лучше. Уж лучше так, чем терять почву под ногами в этом новом мире, раз он уж стал таким, как ты говоришь, щепетильным. Но вот что, Энтони, а как зовут вельможу, на службе у которого я должен превратиться в лицемера? - Эге, мистер Майкл, вот вы куда метите! - воскликнул Фостер с угрюмой усмешкой. - Ты хочешь разведать мои тайны? А откуда ты знаешь, что действительно есть такое лицо in rerum natura {В природе (лат.).} и что я не водил тебя все это время за нос? - Водил меня за нос! Ты, безмозглый болван! - заорал Лэмборн, нисколько не смутившись. - Да каким бы ты ни считал себя скрытным и таинственным, я берусь через день разглядеть тебя и твои тайны, как ты их называешь, так же ясно, как сквозь засаленный рог старого фонаря