- К тому же это ничем не поможет в  данном  случае.  При  дворе  могут
найтись  многие  другие,  которые  знают  Эми;  кроме  того,  в   отсутствие
Тресилиана сюда немедленно  вызовут  ее  отца  или  кого-нибудь  из  друзей.
Попробуй придумать что-нибудь еще.
     - Милорд, не знаю, что вам сказать, - ответил Варни, - но,  если  бы  я
оказался в таком положении, я поскакал бы в Камнор-холл и заставил свою жену
дать согласие на те меры, которые необходимы для нашего общего блага.
     - Варни, я не могу принудить ее к участию в такой интриге: это  слишком
противоречит ее благородной натуре и слишком недостойная плата за ее  любовь
ко мне.
     - Что ж, милорд, вы человек мудрый, благородный, искушенный  в  высоких
романтических материях, которые уместны в Аркадии, как пишет  ваш  племянник
сэр Филипп Сидней. А я, ваш покорный слуга, человек  мира  сего  и  счастлив
тем, что знаю этот мир и пути его настолько хорошо, что могу  быть  полезным
вашей милости. Одно я хотел бы  знать:  налагает  ли  этот  счастливый  союз
больше обязательств на вас или на миледи,  и  у  кого  из  вас  есть  больше
оснований уступить и посчитаться с  желаниями,  интересами  и  безопасностью
другого?
     - Говорю тебе, Варни, все, что я  мог  предложить  ей,  она  не  только
заслужила, но сторицей  возместила  своими  достоинствами  и  красотой;  ибо
никогда еще высокое  положение  не  предлагалось  созданию,  самой  природой
предназначенному, чтобы украсить его.
     - Я рад, милорд, что вы удовлетворены своим выбором, - ответил Варни  с
саркастической усмешкой, которую не всегда могло изгладить даже  уважение  к
Лестеру. - У вас будет достаточно  времени,  чтобы  безмятежно  наслаждаться
обществом такого нежного и прекрасного создания, - конечно, после того,  как
окончится срок вашего заключения в Тауэре,  соответствующий  преступлению  -
надругательству  над  чувствами  Елизаветы  Тюдор.  Полагаю,  вы  не  можете
надеяться на более мягкое наказание?
     - Злобный дьявол! - воскликнул  Лестер.  -  Ты  насмехаешься  над  моей
бедой? Поступай как считаешь нужным.
     - Если вы не шутите, милорд, - сказал Варни,  -  то  немедленно  должны
собраться и скакать в Камнор.
     - Поезжай лучше ты, Варни; дьявол наградил тебя красноречием,  особенно
убедительным в самых гнусных случаях. У меня не хватит  подлости  настаивать
на таком обмане. Ступай, говорю тебе! Не молить же мне  тебя  о  собственном
позоре!
     - Нет, милорд, но если вы действительно поручаете мне добиться согласия
на эту необходимейшую меру, вы в подтверждение  должны  дать  мне  письмо  к
миледи, а также разрешение употребить все средства, которые окажутся в  моей
власти, чтобы графиня последовала вашему совету. Я уверен, что любовь миледи
к вашей милости и ее  готовность  сделать  все  для  вашего  удовольствия  и
безопасности заставят ее согласиться  в  течение  нескольких  коротких  дней
носить имя такого скромного человека, как я, особенно если вспомнить, что  в
смысле древности рода оно нисколько не уступает имени ее отца.
     Лестер схватил перо и несколько раз начинал письмо к графине,  а  затем
рвал его на клочки.  Наконец  он  набросал  несколько  бессвязных  строк,  в
которых  заклинал  ее,  по  соображениям,  касающимся  его  жизни  и  чести,
согласиться в течение нескольких дней празднеств  в  Кенилворте  носить  имя
Варни. Он добавил, что Варни  объяснит  все  причины  крайней  необходимости
этого обмана. Подписав и запечатав письмо, он швырнул его через стол  Варни,
жестом  приказав  ему  отправляться.  Его  советчик  не  замедлил  понять  и
повиновался.
     Лестер, словно оглушенный, оставался сидеть на месте, пока  не  услышал
конский топот, так как Варни, даже не переодевшись,  вскочил  в  седло  и  в
сопровождении лишь одного слуги поскакал  в  Беркшир.  Тут  граф  вскочил  с
кресла и подбежал к окну,  чтобы  отменить  недостойное  поручение,  которое
доверил человеку, не имевшему, по его же словам,  иных  добродетелей,  кроме
преданности своему покровителю.
     Но Варни уже скрылся из  виду.  Чистый,  усыпанный  звездами  небосвод,
который в те времена считался  Книгой  Судеб,  открылся  Лестеру,  когда  он
распахнул окно, и отвлек его мысли от доброго и мужественного порыва.
     - Вот звезды идут своим безмолвным, но неуклонным путем, - сказал граф,
оглядываясь вокруг.  -  Они  лишены  голоса,  доступного  нашему  слуху,  но
воздействие  их  непрестанно  испытывают  все  обитатели  нашей   мерзостной
планеты. Если астрологи не лгут, в моей судьбе  наступает  грозный  перелом!
Приближается час, которого мне велено остерегаться, и в то же время час,  на
который я должен надеяться!) Я стану королем - вот  предсказание.  Но  каким
образом? Путем брака? Все надежды на это рухнули -  что  ж,  пусть!  Богатые
Нидерланды  просили  меня  принять  власть  над  ними,  и,  если   Елизавета
согласится, они отдадут мне свою корону. Но разве я не имею этих прав здесь,
в  Англии?  Право  Йорка,  переданное  по  наследству  от  Джорджа  Кларенса
семейству Хантингдонов, которое, случись что с королевой, имеет  все  шансы.
Хантингдоны принадлежат к моему роду. Но я не стану  глубже  вникать  в  эти
высокие  тайны.  Некоторое  время  буду  идти  своим  путем  в  молчании   и
безвестности, как подземная река, - придет время,  когда  я  обрету  силу  и
смету все преграды, стоящие на моем пути!
     Пока  Лестер  пытался  подавить  угрызения  совести,  ссылаясь  в  свое
оправдание  на  политическую  необходимость  или   погружаясь   в   безумные
честолюбивые грезы, его посланец был уже за  пределами  города,  торопясь  в
Беркшир. Варни тоже лелеял большие надежды.
     Он добился от лорда Лестера того, что хотел, - граф доверил  ему  самую
сокровенную тайну  своей  души  и  сделал  его  посредником  в  секретнейших
переговорах со своей супругой. Он предвидел, что отныне графу  будет  трудно
обходиться без его услуг или ответить отказом на его требования, пусть  даже
непомерные. А если эта надменная дама, как он  называл  графиню,  подчинится
требованию супруга, то Варни, ее мнимый,  муж,  неизбежно  может  попасть  в
такое положение, когда ему не придется обуздывать свои самые смелые  порывы.
Возможно, что обстоятельства позволят ему добиться полного торжества.  И  он
думал об этом торжестве со смесью  злорадных  чувств,  в  которых  первым  и
преобладающим была жажда мести за ее прежнее пренебрежительное отношение.  И
он снова задумался над тем, что графиня, быть может, не поддастся уговорам и
наотрез откажется играть роль, предназначенную ей в кенилвортской драме.
     "Тогда Аласко сделает свое дело, -  решил  он.  -  Болезнь  послужит  в
глазах ее величества извинением для миссис Варни в том, что  она  не  смогла
засвидетельствовать свое почтение королеве. Да, болезнь эта может  оказаться
тяжелой и неизлечимой, если Елизавета будет и дальше так  милостиво  взирать
на лорда Лестера. Я не упущу случая стать фаворитом монарха из-за недостатка
средств, которые  могут  понадобиться.  Вперед,  мой  добрый  конь,  вперед!
Честолюбие, надежды на власть, наслаждения и месть так  же  глубоко  вонзают
жало в мое сердце, как я вонзаю шпоры в твои бока. Скачи, мой  добрый  конь,
скачи! Нас обоих гонит вперед дьявол!"
 
                                 Глава XXII 
 
                                            Да, я равняться красотою 
                                               С придворной дамой не должна! 
                                            Зачем же, граф, была тобою 
                                               Из дому я увезена? 
                           
                                            Сюда верхом, покрытый пылью, 
                                               Ты не спешишь уже давно... 
                                            И я жива или в могиле - 
                                               Тебе отныне все равно, 
                           
                                                         "Замок Камнор-холл" 
                                                  Уильяма Джулиуса Микла {*} 
                                                {* Перевод Б. Томашевского.} 
 
     Наши современницы, так же как  и  светские  дамы  любой  другой  эпохи,
должны согласиться, что юная и прекрасная графиня Лестер помимо молодости  и
красоты обладала двумя качествами, которые давали ей  право  занимать  место
среди женщин знатных и высокопоставленных. Она, как мы могли заметить по  ее
встрече  с  разносчиком,  обнаруживала  явную  склонность  делать   ненужные
покупки, исключительно ради удовольствия приобретать бесполезные и эффектные
безделушки, которые перестают доставлять удовольствие, как только становятся
вашей собственностью. Кроме того,  она  была  способна  ежедневно  посвящать
значительную  часть  времени  украшению  своей  особы,  хотя  великолепие  и
разнообразие ее нарядов могло вызвать лишь полунасмешливую похвалу  скромной
Дженет или одобрительный взгляд ее собственных ясных глаз, которые,  светясь
торжеством, глядели на нее из зеркала.
     Однако легкомысленные вкусы графини Эми заслуживали снисхождения, ибо в
те времена образование давало очень мало или вообще ничего не давало уму, по
природе своей живому и не расположенному к занятиям. Если бы она  не  любила
подбирать украшения и носить их, то могла бы ткать ковры или вышивать,  пока
плоды ее трудов не покрыли бы своим ярким великолепием все стены и кресла  в
Лидкот-холле;  могла   бы   разнообразить   труды   Минервы   приготовлением
внушительного пудинга к часу возвращения сэра Хью Робсарта с охоты. Но у Эми
не было природных способностей ни для  ткацкого  станка  или  иглы,  ни  для
поваренной книги. Она с детства лишилась матери; отец не  перечил  ей  ни  в
чем, и Тресилиан, единственный из ее друзей, который мог и хотел заняться ее
развитием, немало повредил себе, слишком рьяно взявшись за роль  наставника.
Благодаря этому живая, избалованная и беспечная девочка относилась к нему со
страхом и большим уважением, но испытывала очень мало нежных чувств, которые
он  надеялся  внушить  ей.  Таким  образом,  сердце  ее  было  свободно,   а
воображение  пленилось  благородной   наружностью,   изящными   манерами   и
изысканно-учтивой лестью Лестера еще раньше, чем он  стал  ей  известен  как
блестящий королевский любимец, богатый и могущественный.
     Частые в начале  их  брака  приезды  Лестера  в  Камнор-холл  примиряли
графиню с одиночеством и уединением, на которые она была обречена. Но  когда
посещения эти начали становиться все реже и реже, а пустота заполнялась лишь
письмами с просьбой извинить его отсутствие, не всегда достаточно сердечными
и обычно чрезвычайно краткими, недовольство и подозрения стали  проникать  в
эти роскошные покои, воздвигнутые любовью для  красоты.  Ее  ответы  Лестеру
слишком красноречиво выражали  эти  чувства,  и  она  настаивала  -  хотя  и
естественно, но неблагоразумно, - чтобы ее избавили от мрачного, уединенного
жилища, чтобы граф открыто признал  их  брак,  и,  выбирая  доводы  со  всем
искусством, на  которое  была  способна,  она  полагалась  прежде  всего  на
горячность своих просьб. Иногда она отваживалась даже прибегнуть к  упрекам,
давая Лестеру удобный предлог для недовольства.
     - Я сделал ее графиней, - говорил он Варни.  -  Неужели  она  не  может
подождать, пока мне будет угодно возложить на нее графскую корону?
     Но графине Эми дело представлялось в прямо противоположном свете.
     - Какое имеют значение, - говорила она, - мой титул и высокий сан, если
я живу безвестной  узницей,  лишена  общества  и  почета,  а  моя  репутация
страдает, как у женщины порочной или обесчещенной? Что  мне  все  эти  нитки
жемчуга,  которыми  ты  украшаешь  мои  локоны,  Дженет?  Говорю  тебе  -  в
Лидкот-холле стоило мне воткнуть в волосы свежий  розовый  бутон,  как  меня
подзывал мой дорогой отец, чтобы получше рассмотреть его; наш добрый  старый
священник улыбался, а мистер Мамблейзен рассказывал  что-нибудь  о  значении
роз в геральдике. А теперь я сижу тут, украшенная, словно икона,  золотом  и
драгоценными камнями, и некому смотреть на мои пышные  наряды,  кроме  тебя,
Дженет. Был еще бедный Тресилиан... Да что пользы вспоминать о нем?
     - Вот именно, госпожа, -  молвила  ее  благоразумная  наперсница,  -  и
поистине я иногда желаю, чтобы  вы  не  говорили  о  нем  так  часто  и  так
неосторожно.
     - Можешь не предостерегать меня,  Дженет,  -  ответила  нетерпеливая  и
неисправимая графиня, - я рождена свободной, хотя сейчас и заперта в клетку,
словно дорогая чужеземная рабыня, а не жена английского вельможи. Я выносила
все это с радостью, пока была уверена в его любви ко мне; но теперь  и  язык
мой и сердце будут свободны, как бы ни пытались обуздать  их.  Говорю  тебе,
Дженет, я люблю своего мужа и буду любить его до  последнего  вздоха;  я  не
смогу разлюбить его, даже если бы захотела, даже если  бы  он,  упаси  боже,
разлюбил меня. Но я буду повторять во всеуслышание, что была бы  счастливее,
если бы осталась в Лидкот-холле, хотя бы  мне  и  пришлось  выйти  замуж  за
беднягу Тресилиана с его унылым видом и головой, забитой  науками,  а  этого
мне вовсе не хотелось. Он не раз говорил, что если я буду читать его любимые
книги, то придет время, когда я порадуюсь  этому,  -  теперь,  кажется,  это
время настало.
     - Я купила вам несколько книг, госпожа, - сказала Дженет, - у  хромого,
который продавал их на Рыночной площади и довольно-таки  дерзко  таращил  на
меня глаза...
     - Дай-ка я взгляну на них, Дженет, но только не предлагай мне  книг  по
твоему  собственному  строгому  выбору.  Что  это  такое,  моя  праведнейшая
девица?.. "Пара щипцов для золотого подсвечника", "Горсть мирры и иссопа для
исцеления тоскующей  души",  "Глоток  воды  из  долины  Бака",  "Лицемеры  и
подстрекатели", - что это за чушь, милая?
     - Нет, госпожа, вовсе  не  чушь,  -  отозвалась  Дженет,  -  книги  эти
подобают случаю и помогли бы призвать  благословение  божие  на  путь  вашей
светлости; но если вам не нравится ни одна из них, то  здесь,  мне  кажется,
есть и пьесы и стихи.
     Графиня  рассеянно  принялась  рассматривать  книги,  перебирая   такие
редчайшие тома, которые теперь обогатили бы десятка  два  букинистов.  Здесь
были "Поваренная  книга,  изданная  Ричардом  Лентом"  и  "Книги  Скелтона",
"Народные забавы", "Замок познания" и тому подобное. Но ни одна  из  них  не
заинтересовала графиню. Услышав во дворе быстрый топот лошади, она перестала
равнодушно перелистывать страницы, радостно вскочила, уронив книги на пол, и
бросилась к окну, восклицая:
     - Это Лестер! Мой благородный граф! Мой Дадли! Каждый  удар  копыт  его
лошади звучит как божественная музыка!
     В замке поднялась суматоха, затем в комнату вошел Фостер и, не поднимая
глаз, угрюмо объявил:
     - Там прибыл от милорда мистер Ричард Варни; он скакал всю ночь, и  ему
необходимо поговорить с вашей светлостью.
     - Варни! - разочарованно произнесла графиня. - Поговорить со мной?  Фи!
Но он прибыл с вестями от Лестера - впусти же его поскорей.
     Варни вошел в туалетную комнату, где графиня сидела,  сияя  красотой  и
всем, что могло к ней  прибавить  искусство  Дженет  и  богатый,  со  вкусом
сделанный домашний наряд. Но самым  лучшим  ее  украшением  были  каштановые
локоны, каскадом ниспадавшие на лебединую шею и грудь, которая вздымалась от
тревожного ожидания, вызвавшего румянец на ее лице.
     Варни вошел в комнату в той одежде, в которой утром сопровождал  своего
господина во дворец, и великолепие этого наряда составляло странный контраст
с беспорядком, в какой привела его  стремительная  скачка  темной  ночью  по
плохим дорогам. На лице его отражались тревога и нетерпение, как у человека,
сомневающегося в успехе своего предприятия и все  же  вынужденного  сообщить
свои новости. Обеспокоенная графиня сразу заметила это и воскликнула:
     - Вы с вестями от милорда, мистер Варни? Боже милостивый! Он болен?
     - Нет, миледи, благодарение богу! -  ответил  Варни.  -  Успокойтесь  и
позвольте мне перевести дыхание, прежде чем я сообщу вам свои вести.
     - Ни вздоха, сэр, -  нетерпеливо  возразила  графиня.  -  Я  знаю  ваши
актерские повадки. Если у вас хватило дыхания,  чтобы  добраться  сюда,  его
хватит и на то, чтобы передать поручение, хотя бы в общих словах.
     - Миледи, мы не одни, а  поручение  милорда  предназначено  только  для
ваших ушей.
     - Оставьте нас, Дженет и мистер Фостер, - сказала графиня, - но  будьте
в соседней комнате, чтобы я могла позвать вас.
     Фостер с дочерью, повинуясь приказу леди Лестер, удалились  в  соседнюю
комнату. Дверь, ведущая из спальни, была затем плотно закрыта и  заперта  на
засов, и Фостер с дочерью остались в тревожном ожидании; Фостер - с суровым,
подозрительным; хмурым видом, Дженет -  с  молитвенно  сложенными  руками  и
взглядом, в котором боролись  два  чувства:  страстное  желание  предугадать
судьбу своей госпожи и мольба к небесам о ее безопасности. Казалось,  Энтони
Фостер догадывался, какие мысли владеют его дочерью, потому что он  прошелся
по комнате и, взволнованно схватив руку девушки, сказал:
     - Ты права - молись, Дженет,  молись...  Всем  нам  нужно  молиться,  а
некоторым из нас - особенно. Молись, Дженет, я бы и сам молился, но я должен
прислушиваться к тому, что происходит  рядом...  Быть  беде,  дочка...  быть
беде. Прости, господи, нам грехи наши, но внезапный странный приезд Варни не
сулит ничего доброго.
     Никогда прежде отец не обращал внимания Дженет на то, что происходит  в
их таинственном доме, и теперь, Она сама не знала почему, его голос  казался
ей зловещим криком совы, предвещавшим  нечто  страшное  и  скорбное.  Она  в
испуге устремила взгляд на дверь, словно ожидая  услышать  или  увидеть  там
нечто ужасное.
     Однако все было тихо, как в могиле; голоса разговаривавших  в  соседней
комнате  были  так  приглушены,  что  не  доносилось  ни  звука.  Вдруг  они
заговорили быстро, резко, неясно, и вскоре после этого  послышался  громкий,
негодующий голос графини:
     - Откройте дверь, сэр, я приказываю вам! Откройте дверь! Другого ответа
у меня не будет! - продолжала она,  заглушая  своими  страстными  возгласами
глухие и невнятные звуки голоса Варни, которые слышались время от времени. -
Эй, кто там? -  взывала  она,  сопровождая  слова  пронзительным  криком.  -
Дженет, подними тревогу в доме! Фостер, ломайте дверь... меня  держит  здесь
предатель!! Берите топор и лом, мистер Фостер, я за все отвечаю!
     - Не нужно, миледи, - услышали они наконец  голос  Варни.  -  Если  вам
угодно делать всеобщим достоянием тайны милорда и свои собственные, я вам не
помеха.
     Дверь распахнулась, и Дженет  с  отцом  устремились  в  комнату,  чтобы
скорее узнать причину этих криков.
     Когда они вбежали туда, Варни стоял у двери, скрежеща зубами, и на лице
его попеременно отражались ярость, стыд  и  страх.  Графиня  стояла  посреди
комнаты, как юная пифия, одержимая пророческим неистовством.  Голубые  жилки
на ее прекрасном лбу вздулись от напряжения;  шея  и  щеки  были  пунцовыми,
глаза напоминали глаза орлицы в клетке, мечущие молнии  во  врагов,  которых
она не может достать своими когтями. Превратись одна из граций в фурию,  она
не смогла бы сочетать в себе такую красоту с такой  ненавистью,  презрением,
вызовом и возмущением. Жесты и поза соответствовали голосу и выражению лица,
и все вместе  являло  зрелище  одновременно  восхитительное  и  устрашающее,
настолько  величественным  и  могучим  был  гнев,  соединенный  с  природным
очарованием графини Эми. Как только  отворилась  дверь,  Дженет  кинулась  к
своей госпоже; несколько медленнее, но  все  же  поспешнее  обычного  Энтони
Фостер подошел к Ричарду Варни.
     - Ради бога, что случилось, миледи? - допытывалась Дженет.
     - Черт возьми, что вы с ней сделали? - спросил Фостер своего друга.
     - Кто, я? Ничего, - ответил Варни мрачно и опустив голову. - Ничего,  я
лишь передал ей приказ супруга, и, если миледи не намерена повиноваться, она
лучше меня знает, как ответить на него.
     - Видит небо, Дженет, - воскликнула  графиня,  -  вероломный  предатель
нагло лжет! Он вынужден  лгать,  потому  что  бесчестит  моего  благородного
лорда; он вдвойне лжет, потому  что  преследует  свои  гнусные,  недостойные
цели.
     - Вы неверно поняли меня, миледи, -  угрюмо  отозвался  Варни,  пытаясь
оправдаться. - Подождем, пока уляжется ваш гнев, и я все объясню.
     - Тебе никогда не представится эта возможность, - ответила  графиня.  -
Взгляни на него, Дженет! Он прекрасно одет, у него внешность джентльмена,  а
сюда он явился убедить меня, будто милорду угодно - более того, будто милорд
приказывает! - чтобы я отправилась в  Кенилворт  и  там  перед  королевой  и
придворными, в присутствии моего законного супруга, признала вот  его  своим
мужем! Его, лакея милорда, который чистит плащ и башмаки моего супруга!  Его
я должна признать своим мужем и господином!  Великий  боже!  Самой  погубить
себя! Отказаться от своих прав и звания, дать в  руки  моих  врагов  оружие,
которое в корне подсечет мои справедливые притязания, погубит мою  репутацию
и никогда уже не позволит мне стать знатнейшей дамой Англии!
     - Вы слышите, Фостер? Вы, молодая девица, слышите, что она  говорит?  -
вмешался Варни, воспользовавшись паузой, которую сделала графиня не  потому,
что высказала все, а для того, чтобы перевести  дыхание.  -  Вы  слышите?  В
гневе  она  приписывает  мне  приказание,  которое  наш  добрый  лорд   ради
сохранения тайны излагает в своем письме, а письмо это она держит в руках.
     Тут попытался вмешаться Фостер с авторитетным видом,  который  он  счел
подобающим взятой на себя миссии:
     - Нет, миледи, должен сказать, что вы чересчур погорячились.  Не  такой
уж это неслыханный обман, если он направлен к благородной  цели,  чтобы  так
решительно отвергать его. Сам патриарх Авраам выдал Сарру  за  сестру  свою,
когда они переселялись в Египет.
     - Да, сэр, - ответила графиня, - но  хотя  на  эту  ложь  решился  отец
избранного богом народа, господь осудил ее устами язычника фараона.  Стыд  и
срам читать священное писание только для того, чтобы превратно толковать то,
что должно служить нам назиданием, а не примером.
     - Однако Сарра не воспротивилась воле своего супруга, а - да будет  вам
известно - поступила, как приказал Авраам, и звала себя его сестрой  и  ради
себя самой и ради того, чтобы ее красота не погубила Авраама.
     - Да простит мне бог мой бесполезный гнев, - ответила  графиня.  -  Ты,
Фостер, такой же наглый ханжа, как  этот  бесстыдный  обманщик!  Никогда  не
поверю,  что  мой  благородный  Дадли  согласился  на  такой  подлый,  такой
бесчестный план! Но если это правда, я вот  так  попираю  его  позор  и  рву
память о нем навсегда!
     С этими словами она разорвала в клочки письмо Лестера  и  растоптала  с
такой яростью, будто хотела уничтожить даже мельчайшие следы его.
     - Будьте свидетелями, - сказал Варни, овладев собой,  -  она  разорвала
письмо милорда, чтобы  приписать  мне  его  решение;  и,  хотя  мне  оно  не
предвещает ничего, кроме опасностей и затруднений, ей  хочется  обвинить  во
всем меня, словно я преследую какие-нибудь свои корыстные цели.
     - Лжешь, низкий раб! - возмутилась графиня, несмотря на попытки  Дженет
сдержать ее, ибо девушка с грустью предвидела, что горячность эта  обратится
против самой графини. - Лжешь! - продолжала она.  -  Не  останавливай  меня,
Дженет! Пусть это будет моим последним  словом  -  все  равно  оп  лжет!  Он
добивается своей подлой цели и раскрыл бы ее еще полнее, если бы я  сдержала
свой гнев и  продолжала  хранить  молчание,  которое  поначалу  придало  ему
наглости высказать свои гнусные предложения!
     -  Миледи,  -  произнес  Варни,  подавленный,  несмотря  на  все   свое
бесстыдство, - умоляю вас поверить, что вы ошибаетесь.
     - Не раньше чем  я  поверю,  что  мрак  бывает  светлым,  -  отозвалась
разгневанная графиня. - Разве я все позабыла? Разве я не помню твои  прежние
разговоры? Узнай о них Лестер - ты бы  болтался  на  виселице,  вместо  того
чтобы быть его приближенным.  Ах,  если  бы  хоть  на  пять  минут  я  стала
мужчиной!  Мне  бы  хватило  их,  чтобы  заставить  такого  труса,  как  ты,
признаться в своей низости. Но ступай! Убирайся! Скажи своему господину, что
если я встану на грязный путь обмана, который  ты  предлагаешь  мне  от  его
имени, то найду графу  более  достойного  соперника.  Его  место  не  займет
ничтожный лакей, считающий наивысшей удачей получить в подачку от  господина
его поношенное платье, лакей, способный лишь соблазнять девиц из  предместья
великолепием новых роз на старых башмаках милорда! Убирайся! Я так  презираю
тебя, что стыжусь теперь своего гнева.
     Варни покинул комнату с выражением затаенной ярости  на  лице;  за  ним
последовал Фостер, тугой ум которого был сбит с толку  резким  и  страстным,
взрывом возмущения со стороны графини. Он впервые наблюдал  ее  вспышку:  до
этого момента она казалась существом слишком слабым и нежным, неспособным на
гневную мысль и тем более на несдержанные выражения. Фостер поэтому следовал
по пятам Варни, докучая ему вопросами, на которые тот не отвечал,  пока  они
не оказались на  противоположном  конце  двора,  в  старой  библиотеке,  уже
знакомой читателю.
     Здесь Варни  повернулся  к  своему  настойчивому  спутнику  и  спокойно
заговорил с ним. Этой  краткой  прогулки  было  достаточно,  чтобы  человек,
привыкший владеть своими чувствами, взял себя в руки.
     - Тони, - говорил он с обычной  своей  саркастической  усмешкой,  -  не
стоит запираться. Женщина и дьявол, которые, как подтвердит тебе твой пророк
Холдфорт, надули мужчину с самого начала, и на этот  раз  оказались  сильнее
моего  благоразумия.  Эта  колдунья  выглядела  так  соблазнительно  и   так
естественно держалась, когда я передавал ей поручение милорда, что,  честное
слово, я подумал - настало время замолвить словечко и за себя. Она полагает,
что моя голова теперь в ее руках, но она ошибается. Где доктор Аласко?
     - В своей  лаборатории,  -  ответил  Фостер,  -  сейчас  с  ним  нельзя
разговаривать - нужно подождать, пока пройдет полдень, иначе мы помешаем его
важным... нет, что я, следует сказать - его божественным занятиям.
     - Эге, он изучает божественность дьявола! - сказал Варни.  -  Но  когда
мне нужно видеть его, подойдет любой час. Веди меня в его адское логово.
     Сказав это, Варни быстрым, нетерпеливым шагом  взволнованного  человека
последовал за Фостером через полуразрушенные тайные проходы на другой  конец
двора, где в подземелье, теперь занятом алхимиком Аласко,  один  из  аббатов
Эбингдона,  интересовавшийся  оккультными  науками,  устроил,   к   великому
соблазну монастыря, лабораторию, где он, подобно другим безумцам тех времен,
тратил немало драгоценных часов и денег в поисках философского камня.
     Энтони Фостер помедлил перед дверью,  которая  была  изнутри  тщательно
заперта, не решаясь  потревожить  священнодействующего  мудреца.  Но  Варни,
менее щепетильный, принялся  стучать  и  звать,  пока  наконец,  медленно  и
неохотно, обитатель этого помещения не открыл  дверь.  Глаза  алхимика  были
мутны от жары и испарений, распространяемых печью и  перегонным  кубом,  над
которым  он  трудился.  Подземелье  было  завалено   самыми   разнообразными
предметами и причудливой  утварью,  потребной  для  его  занятий.  Злобно  и
нетерпеливо старик проворчал:
     - Что ж, меня вечно будут отвлекать от дел небесных делами земными?
     - Адскими, - ответил Варни, - ибо ты как раз ими  занимаешься.  Фостер,
ты нам понадобишься для разговора.
     Фостер  медленно  вошел  в  лабораторию.  Варни  запер  дверь,  и   они
приступили к тайному совещанию.
     В это время графиня металась по своей комнате,  и  ее  прелестное  лицо
пылало от гнева и стыда.
     - Негодяй! - говорила она.  -  Хладнокровный,  расчетливый  раб!  Но  я
разоблачила его, Дженет; я заставила змею развернуться передо мной и уползти
во всем ее уродстве. Задыхаясь от негодования, я сдерживалась,  пока  он  не
обнажил дно своей души, более черное, чем самый темный уголок ада...  А  ты,
Лестер, возможно ли, чтобы ты просил меня хотя бы на мгновение  отречься  от
моих прав на тебя, чтобы ты сам уступил их другому! Нет,  это  невозможно  -
негодяй солгал. Дженет, я больше не останусь здесь... Я боюсь его... я боюсь
твоего отца... мне больно говорить это, Дженет, но я боюсь  твоего  отца.  А
больше всех я боюсь гнусного Варни. Я убегу из Камнора!
     - Увы, госпожа, куда и как убежите вы из этих стен?
     - Не знаю, Дженет, - сказала злополучная графиня, подняв глаза к небу и
скрестив руки, - не знаю, куда и каким образом, но я  уверена,  что  бог,  в
которого я верю, не покинет меня в моей горькой беде, потому что я  нахожусь
в руках злодеев.
     - Не надо так думать, миледи! Мой отец суров и непреклонен  по  натуре,
он строг в выполнении своих обязанностей, но все же...
     В это время в комнату вошел Энтони Фостер,  держа  в  руках  стеклянную
чашу и небольшой флакон. Выглядел  он  странно.  До  сих  пор,  обращаясь  к
графине со всем почтением, подобающим ее положению, он не  старался  или  не
мог скрыть свой ожесточенный и угрюмый нрав, который,  как  это  обычно  для
людей такого склада, проявлял  в  отношении  тех,  кто  волею  обстоятельств
оказывался в его власти. Но сейчас в нем не ощущалось  и  тени  той  суровой
уверенности  в  своей  силе,  которую  он  имел  обыкновение  скрывать   под
неуклюжими изъявлениями любезности и уважения, подобно  тому  как  разбойник
прячет свои пистолеты и дубинку под широким, длиннополым кафтаном. Казалось,
что в его улыбке больше страха, чем почтительности, и что он понимает, какое
творит зло, убеждая графиню попробовать превосходное зелье,  которое  должно
укрепить ее дух после пережитого волнения. Руки его дрожали, голос срывался,
и все его поведение было так подозрительно,  что  Дженет,  несколько  секунд
стоявшая в оцепенении, глядя на него, вдруг собралась  с  силами  и  приняла
решение. Подняв голову, спокойным и властным шагом она  медленно  подошла  к
отцу и миледи, встала между ними и, взяв  из  рук  Фостера  поднос,  сказала
тихо, но твердо:
     - Отец, я сама налью госпоже лекарство, если ей угодно принять его.
     - Ты, дитя мое? - испуганно и взволнованно возразил Фостер. -  Нет,  не
ты окажешь миледи эту услугу.
     - Но почему же, - настаивала Дженет, - если миледи действительно должна
выпить содержимое этой чаши?
     - Почему, почему? - нерешительно проворчал домоправитель, но потом,  во
избежание объяснений, разразился бранью. -  Да  потому,  что  я  так  желаю,
баловница! Ступай сейчас же к вечерней проповеди.
     - Нет, проповедь я могу послушать и в другой раз, - возразила Дженет. -
Сегодня я не пойду туда, пока не уверюсь, что моя  госпожа  в  безопасности.
Дай-ка сюда этот флакон, отец.
     Она взяла флакон из его рук; Фостер не  противился,  как  будто  в  нем
внезапно заговорила совесть.
     - А теперь, отец, - продолжала она, - то, что полезно моей госпоже,  не
может повредить и мне. Пью за твое здоровье, отец!
     Фостер, не говоря ни слова, бросился к дочери и вырвал  у  нее  флакон.
Ошеломленный своим  поступком,  решительно  не  соображая,  что  ему  делать
дальше, он стоял с флаконом в руке, широко расставив ноги, и метал  на  дочь
яростные взгляды, в  которых  отвратительно  смешивались  бешенство,  боязнь
обличения и подлость.
     - Странно, отец, - промолвила Дженет, не спуская  с  него  глаз,  таким
тоном, каким врачи говорят с сумасшедшими,  чтобы  держать  в  страхе  своих
несчастных пациентов, - ты не даешь мне ни услужить миледи, ни выпить  самой
это лекарство!
     Графиня мужественно выдержала эту  ужасную  сцену,  смысл  которой  был
понятен без объяснений. Она даже сохранила свою обычную беспечность, и, хотя
вначале побледнела при виде Фостера, глаза ее оставались спокойными и слегка
насмешливыми.
     - Не попробуете ли вы сами этого редкостного лекарства, мистер  Фостер?
Вероятно, вы не откажетесь выпить за нас, хотя и  запретили  Дженет  сделать
это. Пейте, сэр, прошу вас.
     - Не хочу, - ответил Фостер.
     - Но кому же тогда достанется  этот  драгоценный  напиток?  -  спросила
графиня.
     - Дьяволу, который приготовил его! - буркнул Фостер и, повернувшись  на
каблуках, вышел из комнаты.
     Дженет смотрела на свою госпожу взором, исполненным стыда,  отчаяния  и
скорби.
     - Не плачь обо мне, Дженет, - ласково сказала графиня.
     - Нет, миледи, - отозвалась ее наперсница сквозь рыдания, - я плачу  не
о вас, а о себе самой и об этом несчастном человеке. Оплакивать  нужно  тех,
кто опозорил себя перед людьми, тех,  кто  проклят  богом,  а  не  тех,  кто
невинен! Прощайте, миледи! - воскликнула она,  набрасывая  плащ,  в  котором
обычно выходила из дома.
     - Ты оставляешь меня, Дженет? Ты покидаешь меня в такой злой беде?
     - Я покидаю вас, миледи? - С этими словами Дженет подбежала к графине и
осыпала ее руки тысячей поцелуев. - Покинуть вас!  Пусть  бог  отречется  от
меня, если я поступлю так!  Нет,  миледи,  вы  верно  сказали,  что  господь
откроет вам путь к спасению. Такой путь есть.  Я  молилась  денно  и  нощно,
стараясь понять, как мне следует поступить, чтобы исполнить свой долг  и  по
отношению к моему несчастному отцу и по  отношению  к  вам.  Страшным  путем
пришло ко мне прозрение, и я не должна закрывать  дверь,  которую  открывает
господь. Не спрашивайте меня ни о чем - я скоро вернусь.
     Она закуталась в плащ и, сказав повстречавшейся в передней старухе, что
идет к вечерне, вышла из дома.
     Тем  временем  отец  ее  снова  вернулся  в  лабораторию,   где   нашел
соучастников задуманного злодеяния.
     - Ну что, выпила наша нежная птичка? - спросил Варни с легкой усмешкой.
Тот же вопрос можно было прочесть и в глазах астролога, хотя он не промолвил
ни слова.
     - Нет, не выпила и не выпьет из моих рук, - ответил  Фостер.  -  Уж  не
хотите ли вы, чтобы я совершил убийство в присутствии моей дочери?
     - Разве тебе не было сказано, упрямый и малодушный  раб,  -  с  досадой
ответил Варни, - что тут ни при чем убийство, как ты это называешь, заикаясь
и тараща глаза! Разве тебе не было сказано, что мы  хотели  добиться  только
легкого недомогания вроде тех, которые служат женщине предлогом носить  днем
ночную  рубашку  и  валяться  в  постели,  вместо  того   чтобы   заниматься
хозяйством? Вот и наш ученый поклянется тебе ключом Храма мудрости, что  это
правда.
     - Клянусь, - сказал Аласко, - что эликсир, который  содержится  в  этом
флаконе,  не  опасен  для  жизни!   Клянусь   бессмертной   и   неразрушимой
квинтэссенцией золота, содержащейся в любых телах природы,  хотя  ее  тайное
существование видимо лишь тем, кому Трисмегист вручит ключи кабалистики.
     - Крепкая клятва, - заметил Варни. - Ты, Фостер, хуже язычника, если не
веришь ей. Кроме того, Поверь мне, хоть я клянусь только своим  словом,  что
если ты окажешься несговорчивым, то у тебя нет никакой надежды - даже намека
на надежду - превратиться из арендатора  этой  земли  в  ее  хозяина.  Итак,
Аласко не обратит твою оловянную посуду в золото, и ты, честный Энтони,  так
и останешься арендатором.
     - Я, джентльмены, - ответил Фостер,  -  не  знаю  ваших  намерений,  но
твердо знаю одно: как бы то ни было, а в этом мире у меня есть  только  один
человек, который может молиться за меня, и человек этот - моя дочь. Я  много
грешил, и жизнь круто обошлась со мной, но дочь моя и сейчас так же невинна,
как была на коленях матери, и она по крайней мере получит свою  долю  в  том
благословенном граде, стены которого сложены из чистого золота, а  фундамент
украшен всевозможными драгоценными камнями.
     - Вот-вот, Тони, - прервал его Варни, - такой рай пришелся бы  тебе  по
душе. Побеседуй-ка с ним на эту тему, доктор Аласко, а я  сейчас  вернусь  к
вам.
     Сказав это, Варни встал, взял со стола флакон и вышел из лаборатории.
     - Послушай, сын мой, - обратился Аласко к  Фостеру,  как  только  Варни
оставил их, - что бы ни  говорил  этот  наглый  и  распутный  сквернослов  о
могущественной науке, в которой, с благословения неба, я настолько преуспел,
что не мог бы признать мудрейшего из ныне живущих ученых более искусным  или
более знающим, чем я; как бы ни насмехался этот негодяй над вещами,  слишком
возвышенными, чтобы их могли постигнуть люди с земными и греховными мыслями,
поверь все же, что небесный град, новый Иерусалим, открывшийся взору святого
Иоанна в ослепительном видении христианского  апокалипсиса,  на  самом  деле
представляет не что иное, как ту великую тайну, познание  которой  позволяет
извлекать из низкой и грубой материи драгоценнейшие явления природы, подобно
тому  как  легкая  пестрокрылая  бабочка,  прекраснейшее  создание   летнего
ветерка, выпархивает из невзрачной оболочки неподвижной куколки.
     - Мистер Холдфорт не упоминал о  подобном  толковании,  -  с  сомнением
проговорил Фостер, - и  более  того,  доктор  Аласко,  в  священном  писании
сказано, что золото и драгоценные камни святого града не для тех, кто творит
зло или лжет.
     - Хорошо, сын мой, какое же заключение ты выводишь отсюда?
     - А такое, что тому, кто составляет яды и втихомолку подносит их людям,
не достанется даже малая доля тех несметных сокровищ.
     - Нужно видеть разницу, сын мой, между тем, что действительно от начала
до конца есть зло, и тем, что, являясь злом  само  по  себе,  тем  не  менее
преследует благую цель, -  ответил  алхимик.  -  Если  ценой  смерти  одного
человека можно приблизить счастливую пору, когда мы  одним  лишь  пожеланием
сможем достичь любых благ и избежать любых бед, когда болезни,  страдания  и
печаль станут лишь послушными слугами человеческой мудрости и будут исчезать
по малейшему знаку ученого; когда все, что считается ныне  драгоценнейшим  и
редчайшим, станет достоянием каждого, кто послушен  голосу  мудрости;  когда
искусство врачевания будет забыто и заменено единым всеисцеляющим средством;
когда мудрецы станут править миром и сама смерть отступит перед их взглядом,
- если этой блаженной поры можно достичь или хотя бы ускорить ее наступление
и для этого нужно лишь отправить в могилу  слабое,  бренное  тело  человека,
неминуемо обреченное гниению, и сделать это немного раньше, чем это  сделала
бы природа, - какое  значение  может  иметь  такая  жертва  по  сравнению  с
приходом золотого века?
     - Золотой век - это царство  святых,  -  все  еще  с  сомнением  сказал
Фостер.
     - Скажи лучше - мудрецов, сын мой,  -  ответил  Аласко,  -  или  скорее
царство самой Мудрости.
     - Мы обсуждали этот вопрос с мистером Холдфортом на последнем  вечернем
сборище, но он называет ваше толкование еретическим, ложным и  заслуживающим
осуждения.
     - Он связан путами невежества, сын мой, и до сих пор обжигает кирпичи в
Египте или, в лучшем случае, блуждает по бесплодной пустыне Синая.  Тебе  не
следовало бы разговаривать с ним о подобных вещах.  Но  скоро  я  представлю
тебе доказательство, с помощью которого посрамлю этого злобного  священника,
хотя бы он состязался со мной, как некогда кудесники состязались  с  Моисеем
пред лицом фараона.  Я  проведу  свой  опыт  при  тебе,  сын  мой,  в  твоем
самоличном присутствии, и глаза твои узрят истину.
     - Правильно, ученый мудрец, - объявил Варни,  входя  в  этот  момент  в
лабораторию. - Если он не верит твоему  языку,  сможет  ли  он  не  поверить
собственным глазам?
     - Варни! - воскликнул алхимик. - Варни вернулся! Ты уже...
     - Сделал ли я уже свое дело - ты это хотел сказать? - отозвался  Варни.
- Сделал! А ты, - добавил  он,  обнаруживая  не  свойственные  ему  признаки
волнения, - ты уверен, что всыпал именно необходимую нам дозу?
     - Уверен настолько, насколько человек вообще может быть  уверен,  когда
дело касается таких тонких пропорций, - ответил алхимик,  -  ведь  организмы
бывают разные.
     - Ну, тогда я ничего не  боюсь,  -  заявил  Варни.  -  Я  знаю,  ты  не
подойдешь к дьяволу ни на шаг ближе, чем положено. Ты получил плату  за  то,
чтобы вызвать болезнь, и счел бы  бессмысленным  расточительством  совершить
убийство за ту же цену. Что ж, разойдемся по своим комнатам. Завтра  увидим,
как обстоит дело.
     - Как ты заставил ее выпить? - спросил Фостер, содрогнувшись.
     - Никак, - ответил Варни, - я только смотрел на нее тем взглядом, какой
действует на сумасшедших, женщин и детей. Мне  сказали  в  больнице  святого
Луки, что у меня как раз такой взгляд, какой нужен для усмирения  непокорных
больных. Служители осыпали меня похвалами, так что я всегда смогу заработать
себе кусок хлеба, если не удастся моя карьера при дворе.
     - А ты не боишься, что доза окажется чересчур велика?
     - Если так, - заметил Варни, -  она  только  крепче  уснет,  и  это  не
нарушит моего покоя. Доброй ночи, джентльмены.
     Энтони Фостер тяжело вздохнул и воздел к небу руки и глаза.
     Алхимик объявил,  что  намерен  большую  часть  ночи  продолжать  опыты
величайшей важности, и его собеседники удалились на отдых.
 
                                Глава XXIII 
 
                                     Пусть будет добр ко мне в пути господь! 
                                     Надежды нет, что мне помогут люди. 
                                     О, кто хотел бы женщиною быть, 
                                     Безумной, жалкой, любящей и верной? 
                                     Тем злее участь, чем светлей надежда, 
                                     За блага все - в ответ неблагодарность! 
                   
                                                       "Паломничество любви" 
 
     Летний вечер приближался к концу, и Дженет, боясь,  что  ее  отсутствие
вызовет дома подозрения и расспросы, вернулась в Камнор-холл и  поспешила  в
комнату, где оставила свою госпожу.
     Графиня сидела за столиком, опустив голову на руки; она не пошевелилась
и даже не взглянула на вошедшую. Дженет бросилась к ней с быстротой молнии и
принялась трясти ее, пылко  заклиная  поднять  голову  и  сказать,  что  так
подействовало на нее. Бедная женщина послушно подняла  голову  и,  глядя  на
служанку потухшим взором, сказала:
     - Дженет, я выпила это.
     - Слава богу! - воскликнула Дженет. - Я хочу сказать, слава  богу,  что
не случилось худшего. Снадобье не может повредить вам. Встаньте, стряхните с
себя оцепенение и воспряньте духом.
     - Дженет, - повторила графиня, - не трогай  меня...  Дай  мне  спокойно
расстаться с жизнью - я отравлена.
     - Нет, дорогая миледи! - страстно  вскричала  девушка.  -  То,  что  вы
выпили, не причинит вреда, потому что до этого  вы  приняли  противоядие;  я
спешила сюда сказать вам, что открыт путь для вашего побега.
     - Побега? - воскликнула графиня,  резко  и  стремительно  поднимаясь  с
кресла; глаза ее снова заблистали, а на щеках заиграл румянец.  -  Но,  увы,
слишком поздно, Дженет!
     - Нет, нет, миледи! Встаньте, возьмите меня  за  руку  и  пройдемся  по
комнате! Не позволяйте воображению совершать работу яда! Вот так!  Разве  вы
не чувствуете теперь, что полностью владеете своим телом?
     - Кажется, онемение проходит, - сказала графиня, когда с помощью Дженет
прошлась несколько раз взад и вперед по комнате. - Но как  это  может  быть?
Разве я не приняла смертельный яд?  После  твоего  ухода  явился  Варни:  он
приказал мне выпить то ужасное снадобье,  и  в  глазах  его  я  прочла  свою
судьбу. О Дженет, это, несомненно, роковой  напиток;  никогда  еще  подобный
виночерпий не наливал безвредного питья!
     - Боюсь, что он не считает его безвредным, - ответила девушка. - Но бог
разрушает злые умыслы. Поверьте  мне,  клянусь  евангелием,  на  которое  мы
уповаем, Варни не может повредить вам. Вы не спорили с ним?
     - В доме было тихо, - ответила графиня, - ты ушла, и в комнате ни души,
кроме него, а он способен на любое преступление. Я хотела избавиться от  его
ненавистного присутствия и выпила то, что он предложил.  Но  ты  говорила  о
побеге, Дженет? Возможно ли такое счастье?
     - Достаточно ли у вас силы, чтобы выслушать новости и сделать попытку?
     - Силы? - повторила графиня. - Спроси у лани, когда клыки борзых готовы
схватить ее, достаточно ли у нее силы, чтобы  перескочить  через  бездну.  Я
готова на любую попытку, лишь бы вырваться отсюда.
     - Так слушайте, - сказала Дженет. - Один  человек,  которого  я  считаю
вашим истинным другом, встречавшийся мне  в  самых  разнообразных  обличьях,
пытался заговорить со мной, но я каждый  раз  уклонялась  от  этого.  Только
сегодня вечером мне все стало ясно. Он -  тот  разносчик,  который  приносил
тогда свои товары, он же - странствующий торговец, который продал мне книги.
Всякий раз, когда я выходила из дома, я была уверена, что встречу  его.  То,
что  случилось  сегодня,  заставило  меня  решиться  поговорить  с  ним.  Он
приготовил все, что требуется для побега, и теперь  ожидает  вас  у  боковой
калитки парка. Но хватит ли у вас сил? Хватит ли мужества? В состоянии ли вы
исполнить то, что задумали?
     - Тот, кто бежит от смерти, находит в себе силы,  -  ответила  леди.  -
Тот, кто спасается  от  позора,  обретает  мужество.  Мысль  о  том,  что  я
избавлюсь от негодяя, который покушается на мою жизнь и честь, дала  бы  мне
силу встать даже со смертного одра.
     - Тогда в добрый час, миледи, - сказала Дженет. - Простимся.  Я  вверяю
вас заботам всевышнего.
     - Разве ты не бежишь  вместе  со  мной,  Дженет?  -  тревожно  спросила
графиня. - Я должна потерять тебя? И это - твоя преданность?
     - Миледи, я убежала бы с вами так же  охотно,  как  улетает  из  клетки
птица. Но тогда все немедленно откроется, и нам не избежать погони. Я должна
остаться и употребить все средства, чтобы хоть  на  некоторое  время  скрыть
истину; бог да простит мой обман - ведь он вызван необходимостью!
     - А я, значит, должна ехать одна с этим незнакомцем!  Подумай,  Дженет,
не окажется ли это какой-нибудь еще более страшной и темной интригой,  чтобы
разлучить меня с тобой, моим единственным другом?
     - Нет, госпожа, не опасайтесь этого, - с живостью возразила  Дженет.  -
Этот человек честен по отношению к вам, и он  друг  мистера  Тресилиана,  по
поручению которого прибыл сюда.
     - Если он друг Тресилиана - я доверяюсь ему так же, как  доверилась  бы
ангелу, посланному мне небом, ибо  нет  на  земле  человека,  более  чуждого
подлости, лжи и эгоизма, чем Тресилиан. Он всегда забывал о себе, когда  мог
быть полезен другим. Увы! Как плохо его вознаградили!
     С лихорадочной поспешностью они собрали кое-какие  мелочи,  необходимые
графине для путешествия. Дженет  быстро  и  ловко  связала  их  в  маленький
узелок, сунув туда же попавшиеся под руку  украшения,  а  также  шкатулку  с
драгоценностями, благоразумно рассудив,  что  она  может  сослужить  хорошую
службу в предстоящих испытаниях. Затем графиня Лестер сменила свой наряд  на
платье, которое Дженет обычно  надевала  во  время  недолгих  поездок;  было
решено  избегать  всяких  внешних  признаков,  могущих   привлечь   чье-либо
внимание. Прежде чем были закончены эти приготовления, в летнем небе  взошла
луна, и все в доме удалились на покой  или  по  крайней  мере  разошлись  по
комнатам. Воцарилась тишина.
     Выскользнуть из дома или из сада не представляло  затруднений  -  нужно
было только пройти незамеченными. Энтони Фостер привык  относиться  к  своей
дочери с таким почтением, с каким  закоренелый  грешник  смотрит  на  своего
ангела-хранителя, который, невзирая на его преступления,  продолжает  витать
над ним, и потому доверял ей  беспредельно.  Днем  Дженет  делала  все,  что
хотела; у нее был ключ от боковой калитки парка, так что она  могла  уходить
когда вздумается в деревню по хозяйственным делам,  которые  полностью  были
доверены ей, и посещать богослужения своей секты. Правда, такая свобода была
предоставлена  дочери  Фостера  под  строжайшим   условием,   что   она   не
злоупотребит этими привилегиями и вообще не сделает  ничего,  что  могло  бы
помочь графине избавиться от плена, так как  в  последнее  время  та  начала
выказывать нетерпение и недовольство ограничениями, которым ее подвергали. И
если бы не ужасные подозрения, вызванные разыгравшейся этим вечером  сценой,
Дженет, конечно, никогда бы не нарушила свое слово  и  не  обманула  доверия
отца. Однако  события,  свидетельницей  которых  она  оказалась,  не  только
оправдывали  ее,  но  и  настоятельно  требовали,  чтобы  она  прежде  всего
позаботилась о спасении своей  госпожи,  оставив  в  стороне  все  остальные
соображения.
     Беглянка и ее проводница торопливыми шагами пробирались по  запущенной,
неровной тропинке. Тропинка эта некогда была аллеей, а теперь  ее  затемняли
ветви  разросшихся  деревьев,  переплетавшиеся   над   головой,   и   только
обманчивый, неверный свет луны проникал сквозь  листву.  Дорогу  то  и  дело
преграждали срубленные деревья или большие  сучья,  валявшиеся  на  земле  в
ожидании, когда время превратит  их  в  хворост  и  валежник.  Неудобства  и
трудности,  вызванные  этими  препятствиями,  чрезвычайная  поспешность,   с
которой они одолели первую часть пути, томительные чувства надежды и  страха
настолько подорвали силы графини,  что  Дженет  предложила  остановиться  на
несколько минут, чтобы перевести  дух  и  собраться  с  силами.  В  молчании
расположились они  под  сенью  гигантского  старого,  искривленного  дуба  и
невольно оглянулись на покинутый ими  дом,  длинный  темный  фасад  которого
виднелся в сумрачной дали. Многочисленные трубы, башня  и  часы  возвышались
над линией крыши и четко вырисовывались на фоне чистой синевы летнего неба.
     Только один огонек мерцал в этой темной громаде, но он  был  расположен
так низко, что, казалось, скорее выходил из-под земли,  чем  из  какого-либо
окна. Графиню охватил ужас.
     - Они преследуют нас! - прошептала она, указывая Дженет  на  испугавший
ее огонек.
     Но Дженет, менее взволнованная, чем  ее  госпожа,  заметила,  что  свет
неподвижен, и шепотом объяснила графине, что он исходит из уединенной кельи,
где алхимик занимается своими таинственными опытами.
     - Он из тех людей, - добавила она, -  которые  бодрствуют  по  ночам  и
строят козни. Злой рок привел сюда этого человека; своими путаными речами  о
земном богатстве и о неземном или сверхчеловеческом познании он окончательно
покорил моего бедного отца. Правду говорил добрый мистер  Холдфорт,  намекая
на нас и желая, чтобы мы извлекли из его  слов  практическую  пользу:  "Есть
такие  -  и  имя  им  легион,  кто,  подобно  нечестивому   Ахаву,   охотнее
прислушивается к вымыслам лжепророка  Седекии,  чем  к  словам  того,  чьими
устами глаголет господь". И он прибавил еще: "О братья мои! И среди вас есть
немало таких Седекии - людей, которые обещают вам свет земного знания,  если
вы отречетесь ради них от божественного откровения.  Чем  они  лучше  тирана
Нааса, который требовал, чтобы каждый его подданный отдавал ему свой  правый
глаз?" И еще он говорил...
     Неизвестно,  как  долго  могла  бы  прелестная   пуританка   вспоминать
рассуждения мистера Холдфорта, если бы графиня не перебила ее и не  сказала,
что достаточно оправилась и может дойти до  калитки,  не  нуждаясь  в  новой
передышке.
     Они  двинулись  дальше  и  преодолели  вторую  часть  пути  с   меньшей
поспешностью и, конечно, более легко, чем первую.  Это  дало  им  время  для
размышлений, и теперь Дженет в первый раз рискнула  спросить  свою  госпожу,
куда она думает отправиться.  Не  получив  немедленного  ответа  -  так  как
графиня в смятении, возможно, еще не  успела  обдумать  этого  существенного
вопроса, - Дженет отважилась добавить:
     - Вероятно, в дом вашего отца, где  вы  будете  в  безопасности  и  под
надежной защитой?
     - Нет, Дженет, - грустно ответила графиня. -  Я  покинула  Лидкот-холл,
когда совесть моя была чиста, а имя незапятнано. Я  не  вернусь  туда,  пока
разрешение милорда и публичное признание  нашего  брака  не  введут  меня  в
родной дом с тем титулом и с теми почестями, на которые он дал мне право.
     - Но куда же в таком случае вы отправитесь, госпожа?
     - В Кенилворт, милая, - решительно и спокойно  ответила  графиня.  -  Я
увижу эти празднества - эти великолепные празднества, подготовка  к  которым
заставляет гудеть всю страну от края и до  края.  Мне  кажется,  что,  когда
королеву Англии чествуют в доме моего супруга, графиня  Лестер  не  окажется
незваной гостьей.
     - Молю бога, чтобы вы оказались желанной гостьей! - вырвалось у Дженет.
     -  Ты  злоупотребляешь  моим  положением,  Дженет,  -  сердито  сказала
графиня, - и забываешь свое собственное.
     - Я не грешу ни тем,  ни  другим,  моя  дорогая  госпожа,  -  возразила
огорченная девушка. - Но разве вы забыли, что  благородный  граф  дал  такой
строгий наказ держать в тайне ваш брак  именно  для  того,  чтобы  сохранить
милость королевы? И вы можете думать, что ваше  внезапное  появление  в  его
замке при таком положении дел и в присутствии королевы будет ему приятно?
     - Ты полагаешь, я опозорю его? Нет, оставь мою  руку,  я  обойдусь  без
твоей помощи и без твоих советов.
     - Не сердитесь на меня, миледи, - кротко ответила Дженет,  -  позвольте
мне все же поддержать вас: дорога плохая, а вы не привыкли ходить в темноте.
     - Если ты считаешь меня способной  унизить  моего  супруга,  -  тем  же
раздраженным тоном продолжала графиня, -  значит,  ты  полагаешь,  что  лорд
Лестер причастен к подлым проделкам твоего отца и Варни или, быть может, что
они действуют по его приказу? Погоди, я  обо  всем  расскажу  моему  доброму
графу!
     - Ради бога, миледи, когда  будете  жаловаться,  пощадите  моего  отца!
Пусть мои услуги, как бы скромны они ни были, послужат искуплением его вины!
     - Было бы верхом несправедливости, милая Дженет, если  бы  я  поступила
иначе, - ответила графиня, с прежней нежностью и доверчивостью  обращаясь  к
своей верной наперснице. - Нет, Дженет, ни единым словом я не хочу повредить
твоему отцу. Но ты видишь, дорогая, я горю одним  желанием  -  отдаться  под
защиту моего супруга. Я покинула жилище, куда была заточена им, только из-за
низости окружавших  меня  людей,  но  ни  в  чем  другом  я  не  нарушу  его
приказаний. Я обращусь только к нему одному, только он  один  защитит  меня.
Никому без его согласия я не открыла и не открою  тайну  союза,  сочетавшего
наши сердца и наши судьбы. Я увижу его  и  из  его  собственных  уст  получу
приказ, как мне вести себя дальше. Не возражай против моего решения, Дженет,
ты только укрепишь меня в нем. Скажу  тебе  правду:  я  решила  узнать  свою
участь немедленно, и притом из уст  своего  супруга;  и  самый  верный  путь
достичь моей цели - это разыскать его в Кенилворте.
     Дженет быстро взвесила все трудности и  осложнения,  на  которые  могла
натолкнуться ее несчастная госпожа. Теперь  девушка  была  склонна  изменить
свое первоначальное мнение и подумала, что,  раз  уж  графиня  вырвалась  из
дома, куда ее запер муж, первой ее  обязанностью  было  увидеться  с  ним  и
объяснить  ему  причины  своего  поведения.  Дженет  знала,  какое  огромное
значение придает граф сохранению тайны своего брака, и не могла  не  понять,
что, предпринимая без его разрешения любой шаг,  ведущий  к  раскрытию  этой
тайны, графиня навлекла бы на  себя  страшный  гнев  супруга.  Если  бы  она
вернулась в отцовский дом, не открыв  своего  титула,  ее  репутация  сильно
пострадала бы; если бы она  призналась  во  всем,  это  могло  бы  послужить
причиной  непоправимого  разрыва  с  мужем.  В  Кенилворте  же   она   могла
непосредственно объясниться с ним. Хотя Дженет сомневалась в нем больше, чем
графиня,  все  же  она  верила,  что  он  неспособен  на  те   низменные   и
отвратительные действия,  которыми  не  побрезгуют  его  подчиненные,  чтобы
пресечь жалобы графини на их обращение с нею.
     Но даже в самом худшем случае, если граф откажет ей в справедливости  и
защите и графиня решит раскрыть свои обиды перед всеми, то в Кенилворте  она
сможет найти защитника в лице Тресилиана и судью в лице королевы.  Обо  всем
этом Дженет узнала из краткой беседы с  Уэйлендом.  Поэтому  она,  в  общем,
выразила согласие с  намерением  графини  отправиться  в  Кенилворт,  однако
посоветовала ей  соблюдать  крайнюю  осторожность,  извещая  графа  о  своем
прибытии.
     - Была ли ты сама осторожна, Дженет? - спросила графиня. - Не посвятила
ли ты в мою тайну проводника, которому я должна довериться?
     - От меня он ничего не узнал, - ответила  Дженет.  -  И,  по-моему,  он
вообще знает о вашем положении не больше, чем думают другие.
     - А что они думают?
     - Что вы покинули отцовский дом... Но я снова рассержу вас,  если  буду
продолжать...
     - Нет, говори:  я  должна  приучиться  сносить  дурные  толки,  которые
навлекло  на  меня  мое  безрассудство.  Наверно,  думают,  что  я  покинула
отцовский дом,  чтобы  предаться  греховным  наслаждениям.  Это  заблуждение
вскоре рассеется; поверь, я либо буду  жить  с  незапятнанным  именем,  либо
покончу с жизнью. Так что же, меня считают любовницей Лестера?
     - Большинство говорят  о  Варни,  хотя  некоторые  считают  его  только
удобной ширмой для развлечений господина, так как слухи об огромных расходах
на украшение  ваших  покоев  разнеслись  повсюду,  а  такие  расходы  не  по
средствам Варни. Но это мнение мало кто поддерживает, потому что, когда речь
идет о такой высокой персоне, люди боятся даже намекать на свои  подозрения,
чтобы Звездная палата не покарала их за оскорбление вельможи.
     -  Хорошо,  что  помалкивают  те,  кто  считает  прославленного   Дадли
сообщником такого негодяя, как Варни. Но мы дошли до калитки! Ах, Дженет,  я
должна проститься с тобой... Не плачь, моя милая девочка, - сказала графиня,
пытаясь под напускной беззаботностью скрыть  свое  огорчение  от  разлуки  с
верной служанкой. - Вот увидишь, мы снова  встретимся;  но  к  тому  времени
смени, Дженет, этот глухой рюш на открытый кружевной  воротник;  пусть  люди
видят, какая у тебя прелестная шейка. А вместо суконного платья  с  тесьмой,
которое подобает только горничной, разоденься в бархат и парчу -  у  меня  в
комнате ты найдешь множество разных нарядов, и я  с  удовольствием  дарю  их
тебе.  Мужайся,  Дженет.  Правда,  сейчас  ты  только  служанка  несчастной,
преследуемой женщины,  лишенной  и  звания  и  чести,  но,  когда  мы  снова
встретимся, ты  должна  быть  одета  красиво,  как  подобает  самой  любимой
приближенной даме первой графини Англии.
     - Да исполнится ваше желание, госпожа!  Не  для  того,  чтобы  я  могла
щеголять в блестящих нарядах, а чтобы и у меня и у вас под роскошным платьем
сердце билось легко и весело.
     Удалось наконец, хоть и с немалым трудом,  отпереть  замок  калитки,  и
графиня, не без затаенного  страха,  оказалась  за  теми  стенами,  которые,
согласно строгому приказу ее супруга, являлись пределом ее прогулок.
     Уэйленд Смит, с беспокойством ожидавший их появления, стоял поблизости,
скрываясь за живой изгородью, окаймлявшей большую дорогу.
     - Все  благополучно?  -  с  тревогой  спросила  его  Дженет,  когда  он
осторожно приблизился к ним.
     - Все, - ответил он, - только я не смог достать лошадь для леди. Джайлс
Гозлинг, этот подлый трус, ни за какие деньги не дал мне лошади, чтобы, чего
доброго, не ответить за это! Но не беда: пусть леди садится на мою  лошадку,
а я пойду рядом пешком, пока не достану другую. Погони не будет, если только
вы, прелестная мисс Дженет, не забудете моих наставлений.
     - Я запомню их лучше,  чем  мудрая  вдова  из  Текоа  запомнила  слова,
которые вложил в ее уста Иоав, - заверила его Дженет. - Завтра я скажу,  что
миледи не в силах подняться с постели.
     - Верно, и что она чувствует боль и тяжесть в  голове,  сердцебиение  и
просит не тревожить ее. Не беспокойтесь, они поймут, в чем дело, и не станут
задавать лишних вопросов - болезнь им известна.
     - Но они вскоре обнаружат мое отсутствие,  -  возразила  графиня,  -  и
убьют ее в отместку! Лучше я вернусь, чем подвергать ее такой опасности.
     - Не тревожьтесь обо мне, госпожа, - возразила Дженет. - Хотела  бы  я,
чтобы вы так  же  были  уверены  в  расположении  тех,  к  кому  собираетесь
обратиться за помощью, как я уверена в том, что мой отец  даже  в  гневе  не
даст меня в обиду.
     Тем временем Уэйленд подсадил графиню на лошадь и уложил  вокруг  седла
свой плащ, свернув его таким образом, чтобы устроить удобное сиденье.
     - Прощайте, и да сопутствует вам  благословение  божье!  -  воскликнула
Дженет, снова целуя руку своей госпожи, отвечавшей ей  безмолвными  ласками.
Затем они оторвались друг от друга, и Дженет, обращаясь к Уэйленду, сказала:
     - Да поможет вам небо, если вы окажетесь верны несчастной,  беззащитной
женщине, и да покарает вас оно, если вы предадите ее!
     - Аминь, милая Дженет, - отозвался Уэйленд, - верьте мне, я так выполню
свой долг, что даже ваши прелестные глазки, хоть они и святые,  взглянут  на
меня менее презрительно, когда мы встретимся в следующий раз.
     Последние слова этой прощальной речи он прошептал на ухо Дженет, и хотя
она не  ответила  на  них  согласием,  однако,  понуждаемая,  без  сомнения,
страстным желанием устранить все, что могло бы помешать спасению графини, не
охладила надежд, выраженных в словах Уэйленда. Девушка  вернулась  в  сад  и
заперла за собой калитку, в то время как Уэйленд взял  лошадь  под  уздцы  и
повел ее за собой. Так, в молчании, тронулись они в свое опасное путешествие
по освещенной луной дороге.
     Хотя Уэйленд  Смит  шел  так  быстро,  как  мог,  все  же  этот  способ
передвижения  был  настолько  медленным,  что,  когда  занялось  утро,   они
находились всего лишь в десяти милях от Камнора.
     - Чума порази всех сладкоречивых трактирщиков! - воскликнул Уэйленд, не
в силах долее сдерживать свою досаду и беспокойство. - Если бы  этот  болван
Джайлс  Гозлинг  прямо  сказал  мне  два  дня  назад,  что  на  него  нечего
рассчитывать, я сумел бы устроиться и без него. Но у этих трактирщиков  есть
привычка обещать все, что ни попросишь, а в момент,  когда  нужно  подковать
коня, выясняется, что у них нет железа.  Знай  я  это  раньше,  я  бы  нашел
двадцать способов... Да для такого доброго дела я не  задумался  бы  украсть
скакуна с соседнего пастбища, а потом прислал  бы  его  обратно  в  деревню.
Пусть все лошади в стойлах "Черною медведя" околеют от сапа!
     Графиня попыталась успокоить своего проводника, заметив, что  проблески
наступающего дня позволят им продвигаться быстрее.
     - Верно, госпожа, - ответил Уэйленд, - но днем нас  легче  заметить,  а
это может оказаться плохим началом для нашего путешествия. Я  бы  ничуть  не
тревожился, если бы мы ушли подальше от этих мест. Но мне-то давно известно,
что Беркшир кишмя кишит зловредными бездельниками, которые с самого  раннего
утра до поздней ночи только тем и занимаются, что  суют  свой  нос  в  чужие
дела. Мне уже и прежде случалось попадать  из-за  них  в  переделки.  Но  не
бойтесь, добрая госпожа, немножко ума да удачи - глядишь,  и  вышел  сух  из
воды.
     Однако опасения проводника произвели на графиню больше впечатления, чем
те успокоительные слова, которыми он счел нужным смягчить их. Она беспокойно
озиралась по сторонам; когда же рассеялся  покров  ночи  и  занимающаяся  на
востоке заря предупредила о близящемся восходе солнца, стала  ждать,  что  в
разгорающемся свете дня их вот-вот заметят злобные преследователи или  перед
ними  встанут  опасные  и   непреодолимые   препятствия,   которые   сделают
невозможным дальнейший путь. Уэйленд Смит уловил ее тревогу  и,  негодуя  на
себя за то, что дал ей повод  для  беспокойства,  зашагал  с  преувеличенной
бодростью. Он то принимался разговаривать с лошадью, как  заправский  конюх,
то тихо насвистывал отрывки песенок, то  уверял  графиню,  что  нет  никакой
опасности. Но в то же время он зорко поглядывал по сторонам, высматривая, не
покажется ли что-либо такое, что сможет  изобличить  его  во  лжи.  Так  они
продвигались вперед,  пока  непредвиденный  случай  не  дал  им  возможности
продолжать путешествие с большим удобством и большей быстротой.
 
                                 Глава XXIV 
 
                                                        Ричард 
 
                                            Коня! Коня! Все царство за коня! 
 
                                                        Кэтсби 
 
                                            Я вам коня добуду, государь. 
 
                                                            "Ричард III" {*} 
                                                    {* Перевод А. Радловой.} 
 
     Наши путники  только  что  миновали  небольшую  рощицу,  примыкавшую  к
дороге, когда заметили первое живое  существо,  попавшееся  им  навстречу  с
момента отъезда из  Камнора.  Это  был  глуповатый  паренек,  видимо  -  сын
фермера, в серой куртке, с непокрытой головой, в штанах до  пят  и  огромных
башмаках. Он держал под уздцы то, что было им более всего нужно, - лошадь  с
дамским седлом и со всеми принадлежностями, необходимыми даме  для  верховой
езды. Мальчишка окликнул Уэйленда:
     - Эй, сэр! А вы, верно, и есть тот самый?
     - А как же, дружок,  конечно,  -  ответил,  ни  секунды  не  колеблясь,
Уэйленд.
     Впрочем, надо признать, что люди, воспитанные в более строгих правилах,
и те не устояли бы перед такой  заманчивой  возможностью.  С  этими  словами
Уэйленд вырвал из рук мальчишки поводья, мигом снял графиню со своей  лошади
и помог ей пересесть на ту,  которую  счастливый  случай  предоставил  в  их
распоряжение. И в самом  деле,  все  произошло  чрезвычайно  естественно,  и
графиня, как выяснилось позже, даже не усомнилась в  том,  что  лошадь  была
выслана им навстречу благодаря предусмотрительности Уэйленда или его друзей.
     Однако мальчуган, столь быстро освободившийся от данного ему поручения,
вытаращил глаза и принялся чесать себе затылок, как будто  раскаиваясь,  что
отдал лошадь, удовлетворившись таким кратким объяснением.
     - Я бы поверил, что ты тот самый, да  ведь  ты  должен  был  сказать  -
"бобы", сам знаешь, - пробормотал он.
     - А как же! - сказал Уэйленд наугад. -  А  ты  должен  был  ответить  -
"ветчина", сам знаешь.
     - Ни-ни, - возразил мальчишка, - подожди-ка, подожди-ка... Я должен был
сказать - "горох".
     - Верно, верно! Ей-богу, "горох"!  Хотя  ветчина  была  бы  куда  более
подходящим паролем, - ответил Уэйленд.
     Усевшись тем временем на собственную лошадь, он  взял  поводья  из  рук
растерявшегося, сбитого с толку мальчишки, кинул ему мелкую  монетку  и,  не
тратя лишних слов, поспешил вперед, чтобы наверстать потерянное время.
     Мальчишка был еще виден с холма, на который они поднимались, и Уэйленд,
оглянувшись  назад,  заметил,  что  он  стоит,  запустив  руку   в   волосы,
неподвижный, как дорожный столб, повернув голову  в  ту  сторону,  куда  они
ускакали.  Наконец,  когда  они  достигли  вершины  холма,  он  увидел,  как
одураченный  мальчишка  наклонился,   чтобы   поднять   серебряную   монету,
доставшуюся ему благодаря щедрости путника.
     - Вот уж, можно сказать, божий дар! -  воскликнул  Уэйленд.  -  Лошадка
хороша, бежит на славу и послужит нам до тех пор, пока мы не добудем для вас
другую, не хуже, а эту сразу же отошлем обратно, чтобы все были довольны.
     Но он обманулся в своих  ожиданиях,  и  судьба,  поначалу  показавшаяся
такой милостивой, вскоре дала основания опасаться, что случай, вызвавший та-
кой восторг у Уэйленда, приведет их на край гибели.
     Не отъехали они и мили от места,  где  оставили  мальчишку,  как  ветер
донес до них громкие крики: "Караул! Грабеж! Держи вора!" - и тому  подобные
восклицания, которые Уэйленд, по совести,  мог  счесть  последствиями  своей
проделки.
     - Лучше бы мне проходить всю жизнь босиком! - пробормотал он. - За нами
гонятся, и я пропал. Эх, Уэйленд, Уэйленд! Не раз говаривал твой  отец,  что
лошади погубят  тебя.  Довелось  бы  мне  только  еще  разок  встретиться  с
любителями скачек в Смитфилде или на Тэрнбул-стрит, и я разрешу им вздернуть
меня хоть на колокольню собора святого Павла, если еще раз вмешаюсь  в  дела
вельмож, рыцарей или благородных дам!
     Погрузившись в эти мрачные размышления,  он  то  и  дело  оборачивался,
чтобы посмотреть, кто преследует его, и несколько утешился, когда  обнаружил
лишь одного всадника. Правда, всадник этот  сидел  на  прекрасной  лошади  и
мчался за ними с такой быстротой,  что  нечего  было  и  думать  о  спасении
бегством, даже если бы силы графини позволили ей пустить свою лошадь вскачь.
     "Славная может выйти потеха, - думал Уэйленд, - с каждой стороны  -  по
одному мужчине, причем этот парень в седле смахивает скорей на обезьяну, чем
на всадника. Э, была не была, на худой конец можно будет легко вышибить  его
из седла. Ого, черт возьми, сдается мне, что  его  лошадь  сама  взялась  за
дело, потому что она закусила удила! Ну вот, плевал я на него! - обрадовался
он, когда преследователь начал приближаться.  -  Это  всего-навсего  скотина
лавочник из Эбингдона!"
     Опытный глаз Уэйленда, несмотря на  значительную  дистанцию,  правильно
оценил положение. Горячая лошадь доблестного лавочника, не чувствуя  твердой
руки всадника и заметив впереди двух  быстро  бегущих  лошадей,  устремилась
вдогонку с такой резвостью, что злополучный седок, еле державшийся  на  ней,
не только нагнал беглецов, но на полном галопе проскакал мимо них, изо  всех
сил вцепившись в поводья и вопя: "Стой!  Стой!"  Казалось,  это  восклицание
больше относится к его собственной лошади, чем к тем, кого  моряки  называют
"призом". С такой  неудержимой  быстротой,  -  если  придерживаться  другого
морского выражения, - он "проскочил" еще  ярдов  двести,  прежде  чем  сумел
остановить и повернуть свою лошадь. Затем  он  направился  обратно  к  нашим
путникам,  кое-как  оправляя  приведенную  в  крайний   беспорядок   одежду,
выпрямившись в седле и пытаясь придать себе смелый и воинственный вид, чтобы
скрыть смущение и страх, овладевшие им во время бешеной скачки.
     Уэйленд успел заверить графиню, что ей нечего бояться, и добавил:
     - Парень этот - сущий олух, я с ним живо справлюсь.
     Переведя  дух  и  набравшись  смелости,  лавочник  обратился  к  ним  и
угрожающим тоном приказал Уэйленду немедленно вернуть ему лошадь.
     - Как! - отозвался кузнец с важностью царя Камбиза. -  Нам  приказывают
остановиться на большой королевской дороге и отнимают нашу собственность?  В
таком случае вон из ножен, мой Эскалибар, и скажи этому доблестному  рыцарю,
что лишь яростная схватка рассудит нас.
     - На помощь, честные люди! - вскричал лавочник.  -  Я  пытаюсь  вернуть
свое добро, и на меня за это нападают!
     - Напрасно ты взываешь к своим богам,  подлый  нечестивец,  -  произнес
Уэйленд, - я исполню то, что сказал, хотя  бы  мне  угрожала  смерть.  Знай,
обманщик, знай,  продавец  гнилого  батиста,  что  я  тот  самый  разносчик,
которого ты похвалялся ограбить  на  большой  дороге!  Берись  за  оружие  и
защищайся!
     - Я же говорил только в шутку, - оправдывался  Голдтред,  -  я  честный
лавочник и гражданин и не нападаю на людей из-за угла.
     - Тогда, клянусь честью, доблестный лавочник, я сожалею о своем  обете!
Я поклялся, что, где бы ни повстречался с тобой,  я  отниму  твою  лошадь  и
подарю ее своей возлюбленной, если даже  ты  будешь  отстаивать  свое  добро
силой. Но обет мною дан, и все, что я могу сделать для тебя, - это  оставить
лошадь в Доннингтоне, в ближайшей гостинице.
     - Но говорю тебе, Приятель, что это та самая лошадь, на которой сегодня
я должен увезти Джейн Тэкем из Шотсброка в приходскую церковь, чтобы сделать
ее миссис Голдтред. Она выпрыгнула из окошка старого дядюшки Тэкема и стоит,
понимаешь, ожидая лошадь в условленном месте, держа наготове дорожный плащ и
хлыст с рукояткой из слоновой кости, ну точь-в-точь  как  жена  Лота.  Прошу
тебя, сделай одолжение, верни мне лошадь!
     - Я весьма сочувствую как прекрасной девице, так и тебе, благороднейший
рыцарь миткаля. Но обеты следует выполнять. Ты  найдешь  лошадь  в  трактире
"Ангел" в Доннингтоне. Это все, что я  могу  для  тебя  сделать,  по  чистой
совести.
     - Убирайся к дьяволу  со  своей  совестью!  -  возмутился  ошеломленный
лавочник. - Повел бы ты невесту в церковь пешком?
     - Ты можешь посадить ее на своего скакуна, сэр Голдтред, -  посоветовал
Уэйленд, - это несколько умерит его прыть.
     - А как мне быть, если ты... если ты забудешь оставить мне лошадь  там,
где обещал? - спросил Голдтред не без колебания,  так  как  в  глубине  души
изрядно струхнул.
     - Мой короб останется залогом - он лежит у Джайлса Гозлинга в комнате с
узорными  кожаными  портьерами.  Он  набит  бархатом  одинарным,  двойным  и
тройным; тафтой и сукном, камчатным полотном и шелком, плюшем и шерстью...
     - Стой! Стой! - воскликнул торговец. - Хорошо если там и  вправду  есть
хоть половина этих товаров! Но никогда больше не доверю я деревенщине  моего
славного Баярда!
     - Как вам будет угодно, мистер  Голдтред!  Итак,  доброго  вам  утра  и
счастливого путешествия, - добавил Уэйленд и весело пустился в путь со своей
дамой.
     Обескураженный торговец двинулся обратно,  но  уже  гораздо  медленнее,
обдумывая, как ему оправдаться  перед  разочарованной  невестой,  которая  в
ожидании своего любезного жениха стояла посреди королевской большой дороги.
     - Мне показалось, - заметила графиня, когда они немного отъехали, - что
этот глупец разглядывал меня, словно припоминая мое  лицо;  но  я  укуталась
шарфом чуть ли не до бровей.
     - Будь это так, - ответил Уэйленд, - я бы  вернулся  и  хватил  его  по
башке; от этого он не поглупеет, потому что мозгов его хватит даже  на  один
глоток  новорожденному  гусенку.  Однако  сейчас  нам  нужно  спешить,  а  в
Доннингтоне мы оставим лошадь, чтобы у дурака пропала охота гнаться за нами,
и попытаемся изменить нашу внешность, чтобы  сбить  его  с  толку,  если  он
захочет продолжать погоню.
     Путники прибыли в Доннингтон без дальнейших помех, но графине необходим
был хотя  бы  двух-  или  трехчасовой  отдых.  Уэйленд  воспользовался  этим
временем,  чтобы  принять  необходимые  меры  предосторожности,  от  которых
зависело предстоящее путешествие;  он  проявил  при  этом  свойственные  ему
находчивость и расторопность.
     Сменив суконный кафтан разносчика на рабочую  блузу,  он  отвел  лошадь
Голдтреда в гостиницу "Ангел", находившуюся в противоположном конце селения.
Несколько позже, хлопоча  по  другим  делам,  он  заметил,  что  лошадь  уже
передали лавочнику, который, во главе внушительного отряда, явился  выручать
силой оружия то, что было ему отдано без всякого выкупа.  Рассчитываться  же
ему пришлось лишь за  огромное  количество  эля,  выпитого  его  приятелями,
которых после поездки, видимо, мучила жажда. По  поводу  этой  платы  мистер
Голдтред вступил в яростный спор со старшиной местечка, вызванным для  того,
чтобы помочь собрать народ.
     Совершив   благоразумный   и   справедливый   акт   возвращения   чужой
собственности, Уэйленд раздобыл для графини и для себя  одежду,  придававшую
им вид зажиточных жителей. При этом они решили в пути выдавать себя за брата
и сестру, чтобы привлекать к себе как можно меньше внимания.
     Наконец  Уэйленд  завершил  приготовления,  купив  выносливую   лошадь,
способную поспевать за его конем, но достаточно смирную и  вполне  пригодную
под дамское седло. На все эти расходы  пошли  деньги,  которыми  с  избытком
снабдил его Тресилиан.
     Таким образом,  после  полудня,  когда  несколько  часов  крепкого  сна
освежили графиню, путники  возобновили  прерванное  путешествие,  чтобы  как
можно скорей попасть в Кенилворт через Ковентри и Уорик.  Однако  не  успели
они отъехать, как им представился новый повод для беспокойства.
     Следует упомянуть, что хозяин гостиницы сообщил им,  будто  часом-двумя
раньше  из  Доннингтона  в   Кенилворт   направилась   труппа   комедиантов,
приглашенных, как он полагал, для исполнения масок и пантомим,  составлявших
часть увеселений, которые обычно устраивались по случаю приезда королевы.
     Уэйленду пришло в голову, что, присоединившись под каким-либо предлогом
к этой труппе, они будут привлекать к  себе  гораздо  меньше  внимания,  чем
продолжая  путешествовать  вдвоем.  Он  поделился  своими  соображениями   с
графиней, и она, охваченная одним лишь  желанием  поскорее  беспрепятственно
добраться до Кенилворта,  предоставила  ему  полную  свободу  действий.  Они
поэтому  пришпорили  лошадей,  намереваясь  догнать  актеров  и   продолжать
путешествие вместе с ними. Вскоре примерно в полумиле они увидели  небольшую
группу людей, состоявшую из всадников и пешеходов, взбиравшихся  на  вершину
пологого холма, за которым они потом исчезли. Но Уэйленд не переставал ни на
минуту озираться по сторонам; он  увидел,  что  за  ними  во  весь  опор  на
великолепном коне мчится всадник в сопровождении слуги, который изо всех сил
старался поспеть за своим  хозяином.  Уэйленд  тревожно  оглянулся  на  этих
всадников, заметно помрачнел, снова  оглянулся  и,  побледнев,  обратился  к
графине:
     - Это конь Ричарда Варни, я бы его узнал среди тысячи...  Пожалуй,  это
похуже встречи с лавочником.
     - Тогда обнажи свой меч, - отозвалась графиня, - и пронзи  мне  сердце,
ибо лучше умереть, чем снова оказаться в его руках!
     - Я охотнее пронзил бы тысячу раз его или даже самого себя,  -  ответил
Уэйленд. - Сказать по правде, я не мастер драться, хотя,  если  понадобится,
вид шпаги испугает меня не больше, чем кого другого. И потом,  что  касается
моего меча... умоляю вас, погоняйте... это жалкая обыкновенная рапира, тогда
как у него, ручаюсь головой, настоящая толедская.  Да  с  ним  еще  слуга...
вероятно, это пьяный буян Лэмборн, и лошадь под ним та  самая,  на  которой,
как люди говорят...  но  прошу  вас,  погоняйте,  ради  бога...  он  ограбил
гуртовщика. Не то чтобы я боялся Варни или  Лэмборна,  когда  нужно  сделать
доброе дело.... ваша лошадь может идти быстрее, если вы ее  заставите...  но
все же... нет, прошу вас, не пускайте ее галопом, иначе они заметят, что  мы
боимся их, и погонятся за нами... удерживайте ее только  на  полной  рыси...
Так вот, хоть я и не боюсь их, но  предпочел  бы  лучше  отделаться  от  них
хитростью, чем силой. Догнать бы нам этих комедиантов,  мы  бы  смешались  с
ними и проскользнули незамеченными, если только Варни не гонится  именно  за
нами, а тогда дело плохо!
     Говоря так, он то понукал, то придерживал свою лошадь, стремясь скакать
со всей возможной быстротой, но сохраняя вид  обычных  путников  и  стараясь
избежать той поспешности, которая могла бы  возбудить  подозрение,  что  они
спасаются бегством.
     Таким образом  они  взобрались  на  пологий  холм,  о  котором  мы  уже
упоминали, и, взглянув с вершины, с  радостью  обнаружили,  что  комедианты,
выехавшие раньше их из Доннингтона,  расположились  в  небольшой  долине  по
другую сторону холма, там, где дорогу пересекал ручей, за которым  виднелось
несколько домиков. По-видимому,  они  устроили  здесь  привал,  и  это  дало
Уэйленду надежду, что им удастся присоединиться к компании, прежде чем Варни
нагонит их. Уэйленд обеспокоился еще больше, увидев, что его спутница - хоть
она и не жаловалась и не выражала страха - смертельно побледнела, и он начал
опасаться, как бы она не свалилась с лошади. Однако, несмотря на упадок сил,
графиня пришпорила свою лошадь с такой энергией, что  они  присоединились  к
компании в долине, прежде чем Варни показался на вершине холма.
     Беглецы застали труппу комедиантов, среди которой собирались  укрыться,
в большом волнении. Женщины с растрепанными волосами и озабоченным видом  то
входили в один из домиков, то выбегали из  него;  мужчины  стояли  у  входа,
держа лошадей под уздцы, с тем глупым видом, какой обычно  бывает  у  людей,
когда их помощь никому не нужна.
     Уэйленд и его  подопечная  помедлили,  как  бы  из  любопытства,  затем
постепенно, не задавая никаких вопросов,  смешались  с  труппой,  как  будто
всегда были ее членами.
     Они пробыли  здесь  не  больше  пяти  минут,  стараясь  по  возможности
держаться края дороги, так,  чтобы  между  ними  и  Варни  оказались  другие
путешественники, когда  конюший  лорда  Лестера,  сопровождаемый  Лэмборном,
стремительно спустился с холма. Кровавые следы на боках их коней  и  остриях
шпор изобличали спешку, с которой они скакали. Вид людей, толпившихся вокруг
домика, клеенчатые  плащи,  надетые,  чтобы  защитить  театральные  костюмы,
легкая тележка для перевозки декораций, причудливый  реквизит,  который  они
держали в руках, чтобы предохранить от  тряски,  сразу  позволили  всадникам
определить, с кем они имеют дело.
     - Вы комедианты, приглашенные в Кенилворт? - спросил Варни.
     - Recte  quidem,  Domine  spectatissime,  {Поистине  так,  почтеннейший
господин (лат.).} - ответил один из них.
     - Так какого дьявола вы остановились здесь, когда вам строго  приказано
быть в Кенилворте вовремя? Королева завтра обедает в Уорике, а вы  мешкаете,
негодяи!
     - Святая истина, сэр, - отозвался щуплый  мальчуган  в  маске  с  парой
ярко-красных рожек, в плотно облегающей куртке из черной  саржи,  в  красных
чулках и в башмаках, напоминавших формой копыта, - святая истина, сэр, и  вы
совершенно правы. Именно мой родитель, дьявол,  охваченный  родовыми  муками
немножко  задержал  поездку,  чтобы  пополнить  нашу  компанию   еще   одним
чертенком.
     - Как же, рассказывай! - усмехнулся Варни, ибо  саркастическая  усмешка
была для него наивысшим признаком веселья.
     - Мальчик сказал чистую  правду,  -  вступился  актер,  который  первым
приветствовал Варни. -  Наш  старший  черт  -  этот  ведь  только  маленький
чертенок - как раз сейчас находится при Lucina  fer  opem  {Луцина,  помогай
(лат.).} внутри этой самой tugurium. {Хижины (лат.).}
     - Клянусь святым Георгием или, скорее, драконом, который,  быть  может,
сродни будущему чертенку, - презабавный случай! - воскликнул  Варни.  -  Что
скажешь, Лэмборн? Не пойдешь ли  в  крестные  отцы  к  новорожденному?  Если
дьяволу понадобится выбирать себе кума, то более подходящего он не найдет.
     - Если только тут не окажется лица познатней меня, - отозвался  Лэмборн
с почтительной дерзостью слуги, который сознает, что без него не обойтись  и
потому шутка сойдет безнаказанной,
     - А как зовут этого черта или чертовку, которая не сумела выбрать более
подходящего времени? - спросил Варни. - Мы не можем лишиться  ни  одного  из
актеров.
     - Gaudet nomine Sibyllae, {Ее зовут Сибиллой (лат.).} - ответил тот  же
актер. - Ее зовут Сибиллой Лейнем, и она жена мистера Ричарда Лейнема.
     - Придверника залы Совета? - сказал Варни. - Ну, ей это непростительно;
она ведь женщина опытная, могла бы получше рассчитать время. А кто те двое -
по-моему, мужчина и женщина, которые так поспешно спустились с  холма  перед
нами? Они тоже из вашей труппы?
     Уэйленд уже готов был ответить на этот опасный вопрос, когда в разговор
снова вмешался маленький чертенок.
     - Если угодно знать, - сказал он, подойдя вплотную к  Варни  и  понизив
голос, чтобы его не могли расслышать товарищи, - мужчина - это  наш  главный
дьявол, и у него в запасе довольно  всяких  фокусов,  чтобы  заменить  сотню
таких чертей, как госпожа Лейнем. А женщина - это, с вашего  позволения,  та
мудрая особа, содействие которой особенно необходимо нашей страдалице.
     - Ого, так вы, значит, запаслись и повивальной бабкой? Да уж, по  тому,
как она мчалась, можно было  понять,  что  ей  необходимо  попасть  к  месту
вовремя. А есть у вас запасное отродье сатаны, чтобы заменить миссис Лейнем?
     - Ну,  сэр,  они  не  так  уж  редки  в  этом  мире,  как  предполагает
возвышенная добродетель вашей милости. Наш главный дьявол,  если  пожелаете,
хоть сейчас изрыгнет несколько языков пламени и  выпустит  несколько  клубов
дыма - вы поневоле подумаете, что у него в брюхе Этна.
     -   Сейчас   мне   некогда   любоваться   его   представлением,   самый
многообещающий чертенок ада, - сказал Варни,  -  но  вот  вам,  получите  на
выпивку по случаю счастливого события, и, как говорится в одной пьесе,  "бог
да благословит труды ваши".
     Сказав это, он пришпорил коня и поскакал дальше.
     Лэмборн помедлил несколько минут, порылся в своем  кошельке  в  поисках
серебряной монеты и вручил ее расторопному чертенку,  прибавив,  что  делает
это для поощрения его на пути в преисподнюю, ибо вспышки адского пламени уже
сверкают вокруг него.
     Затем, выслушав от мальчика изъявления благодарности  за  щедрость,  он
также пришпорил лошадь и помчался вслед за своим хозяином  так  быстро,  что
искры полетели из-под копыт.
     - А теперь, - сказал лукавый бесенок, приблизившись к лошади Уэйленда и
перекувырнувшись в  воздухе  с  такой  легкостью,  которая  оправдывала  его
родство с властелином этой стихии, - раз я сказал им, кто вы, в  награду  вы
должны сказать мне, кто я.
     - Ты или Флибертиджиббет, - ответил Уэйленд Смит, - или  в  самом  деле
дьявольское отродье.
     - Попал в самую точку! - сказал  Дикки  Сладж.  -  Я  твой  собственный
Флибертиджиббет; я прорвался через все  преграды  и  ушел  за  своим  мудрым
наставником, - я ведь говорил тебе, что сделаю это, хочет он того  или  нет.
Но что это за дама с тобой? Я заметил,  как  ты  растерялся  при  первом  же
вопросе, и поспешил на выручку. Но я должен знать о  ней  все,  дорогой  мой
Уэйленд.
     - Ты узнаешь тысячу более занятных вещей, мой милый  чертик,  -  сказал
Уэйленд, - только не задавай мне сейчас вопросов. А так как вы направляетесь
в Кенилворт, то и я поеду туда - хотя бы из любви к  твоей  милой  рожице  и
веселому обществу.
     - Тебе следовало бы сказать -  милому  обществу  и  веселой  рожице,  -
поправил Дикки. - Но как ты будешь путешествовать с нами? Я хочу сказать - в
качестве кого?
     - Да хотя бы в качестве  того,  за  кого  ты  меня  выдал,  в  качестве
фокусника: ты ведь знаешь, мне это дело знакомо.
     - Ну, а леди? Можешь мне поверить, я-то вижу, что она настоящая леди  и
ты только о ней и беспокоишься: твое поведение выдает тебя.
     - Кто она, дружок? Да всего-навсего моя бедная сестра. Она умеет петь и
играть на лютне так, что даже рыбы от восторга готовы выскочить из  воды  на
берег.
     - Я сейчас же должен послушать, - сказал мальчик. - Я  ужас  как  люблю
лютню; я люблю ее больше всего на свете, хотя никогда ее не слышал.
     - Как же ты можешь любить ее, Флибертиджиббет?
     - А так, как рыцари любят дам в старых романах - по слухам.
     - Тогда люби ее по слухам еще  немножко,  пока  сестра  не  отдохнет  с
дороги, - сказал Уэйленд, пробормотав  сквозь  зубы:  -  Черт  побери  этого
любопытного бесенка! Но нужно с ним ладить, иначе нам плохо придется.
     Затем он предложил мистеру Холидею свои таланты фокусника  и  расхвалил
музыкальные таланты своей сестры.  От  него  потребовали  доказательств  его
ловкости, и он представил их с таким блеском, что актеры пришли в восторг от
столь ценного приобретения и охотно приняли его отговорки, когда дело  дошло
до демонстрации талантов его сестры.
     Новоприбывших пригласили подкрепиться дорожными запасами, какие нашлись
у труппы, и Уэйленду Смиту во время трапезы не без труда удалось  устроиться
в сторонке со своей мнимой сестрой.  Он  использовал  эту  минутку  и  начал
умолять ее забыть на время свой сан и свои горести и снизойти до того, чтобы
сблизиться с обществом,  в  которое  они  попали,  ибо  это  было  наилучшим
способом благополучно добраться до Кенилворта.
     Графиня примирилась с необходимостью и, когда  они  снова  пустились  в
путь, постаралась выполнить совет своего проводника и  обратилась  к  особе,
ехавшей рядом, выражая сочувствие той женщине, которую  они  вынуждены  были
оставить позади.
     - О, за ней хорошо ухаживают, - ответила  ее  собеседница,  которая  по
своему веселому и жизнерадостному нраву могла сойти за горожанку из Бата.  -
Кумушку Лейнем это тревожило не больше других: к девятому дню празднеств она
будет с нами в Кенилворте, хотя бы ей пришлось путешествовать  пешком,  неся
ребенка за спиной.
     Тон этой женщины сразу отбил у графини Лестер всякое желание продолжать
беседу. Но  так  как  она  первая  нарушила  молчание,  заговорив  со  своей
спутницей, то  добрая  женщина,  которая  должна  была  играть  в  одной  из
интермедий прекрасную Джиллиан из Кройдона, позаботилась, чтобы молчание  не
наступило снова, и принялась развлекать  свою  безмолвную  спутницу  тысячей
историй о самых разнообразных увеселениях, начиная со времен  короля  Гарри.
Она рассказывала, как их принимали знатные вельможи, и называла  имена  всех
актеров, игравших тогда главные  роли,  но  каждый  свой  рассказ  заключала
словами:  "Все  это  ничто  по  сравнению  с  роскошными   празднествами   в
Кенилворте".
     - А когда мы доберемся туда? - спросила графиня  с  волнением,  которое
тщетно пыталась скрыть.
     - Те, у кого есть лошади, к ночи могут добраться До Уорика, а оттуда до
Кенилворта останется всего четыре или пять  миль.  Но  в  Уорике  мы  должны
ждать, пока подойдут пешие, хотя может статься,  что  добрый  милорд  Лестер
вышлет им навстречу лошадей или повозки, чтобы они не устали в дороге.  Сами
понимаете, каково танцевать перед знатными особами, измучившись  в  пути.  И
все же, помоги мне бог, я помню - был денек, когда я протопала пять миль  по
полю, а после этого вечером кружилась на носках, как  оловянная  тарелка  на
острие иглы у жонглера. Но, как поется в песне, старость все-таки взяла меня
своей рукой. Впрочем, если музыка мне  понравится,  а  партнер  придется  по
душе, я еще и сейчас спляшу не хуже любой хохотуньи  в  Уорикшире,  которая,
отвечая на вопрос о возрасте, пишет злосчастную цифру четыре с нулем позади.
     Если графиня была подавлена болтливостью своей  спутницы,  то  Уэйленду
Смиту  приходилось  выдерживать  и  отражать  постоянные  наскоки  излишнего
любопытства его старого приятеля  Ричарда  Сладжа.  Природа  наделила  этого
хитрого юнца пытливым нравом, который как нельзя  лучше  соответствовал  его
острому уму. Первое свойство побуждало его, подобно  шпиону,  интересоваться
чужими делами, а второе заставляло  постоянно  вмешиваться  в  то,  что  его
ничуть не касалось. Он целый день пытался заглянуть под шарф графини, и  то,
что  ему  удалось  разглядеть,   очевидно   значительно   подстрекнуло   его
любопытство.
     - У твоей сестры, Уэйленд, - сказал он, - такая прекрасная  шейка,  что
едва ли эта девица родилась в кузнице, а ручка такая изящная и  нежная,  что
вряд ли она крутила веретено. Ей-богу, я поверю в ваше  родство  не  раньше,
чем из вороньих яиц вылупятся лебеди.
     - Отстань, - огрызнулся Уэйленд, - ты несешь чепуху, и  тебя  следовало
бы выпороть за нахальство.
     - Ладно, - сказал бесенок, отходя, - ты утаил от меня тайну, и  я  тебе
это припомню, не будь я Дикки Сладж.
     Эта угроза и расстояние, на котором бесенок держался весь остаток пути,
чрезвычайно встревожили Уэйленда, и он предложил своей мнимой сестре, чтобы,
сославшись на  усталость  она  выразила  желание  остановиться,  не  доезжая
двух-трех миль до славного города  Уорика,  пообещав  снова  нагнать  труппу
утром.
     В  маленькой  деревенской  гостинице  нашлось  место,  где  они   могли
отдохнуть, и Уэйленд не без тайного удовольствия  увидел,  что  вся  труппа,
включая Дикки, сердечно попрощавшись с ними, отправилась дальше.
     - Завтра,  госпожа,  -  сказал  он  своей  спутнице,  -  мы,  с  вашего
позволения, снова выедем пораньше и прибудем в  Кенилворт  прежде,  чем  там
соберется вся эта компания.
     Графиня одобрила план своего верного проводника, но, к  его  удивлению,
больше ничего не прибавила, и Уэйленд, неприятно озадаченный, так и  не  мог
понять, есть ли у нее какой-нибудь план дальнейших действий. Он знал, что  в
ее положении требовалась осторожность, хотя и не совсем был посвящен во  все
особенности этого положения. Заключив, однако, что в замке у нее должны быть
друзья, на совет и  помощь  которых  она  может  уверенно  рассчитывать,  он
подумал, что его задача будет наилучшим образом выполнена, если он  доставит
ее туда целой и невредимой.
 
                                 Глава XXV 
 
                                       Звенят колокола, взывает рог - 
                                       Но не дает красавица ответа. 
                                       Струится рыцарей и дам поток - 
                                       Любимая должна таиться где-то... 
                                       О гордый граф, отвык ты, на беду, 
                                       В погоне за мечтой своею вздорной, 
                                       Дороже светлячка ценить звезду,  
                                       А честь - дороже дерзости придворной. 
                        
                                                      "Хрустальный башмачок" 
 
     Несчастная графиня Лестер  с  детства  привыкла  встречать  со  стороны
окружающих  лишь  безграничную  и  неразумную  снисходительность,  и  только
благодаря природной кротости нрава она не стала высокомерной и взбалмошной.
     Каприз, заставивший  ее  предпочесть  статного  и  вкрадчивого  Лестера
Тресилиану,  чье  высокое  благородство  и  неизменную  привязанность   она,
безусловно, ценила,  эта  роковая  ошибка,  разрушившая  счастье  ее  жизни,
явилась прямым  следствием  излишней  снисходительности,  оберегавшей  ее  в
детстве от болезненных, но необходимых уроков, в результате чего она понятия
не имела ни о повиновении, ни  о  самообладании.  Эта  же  снисходительность
окружающих привела к тому, что Эми  привыкла  лишь  выражать  свои  желания,
предоставляя другим выполнять их,  а  потому  теперь,  в  самый  критический
момент своей жизни, она совершенно лишилась  присутствия  духа  и  не  могла
наметить какой-либо разумный или осторожный план действий.
     Растерянность окончательно овладела  несчастной  женщиной  в  то  утро,
которое,  казалось,  должно  было  решить  ее  судьбу.  До  этого   момента,
отбрасывая все иные соображения, она стремилась лишь добраться до Кенилворта
и увидеться с супругом; но теперь, когда цель была близка, тысячи сомнений и
опасений,  действительных  и  мнимых,  охватили  ее;  беспомощная,  лишенная
поддержки и совета, она к тому же была склонна преувеличивать их.
     Бессонная ночь так измучила графиню, что утром,  когда  Уэйленд  пришел
будить ее, она была совершенно не в силах подняться. Верный проводник, край-
не встревоженный ее состоянием и отчасти опасаясь за себя,  уже  решил  было
отправиться в Кенилворт, надеясь разыскать там Тресилиана и сообщить  ему  о
прибытии Эми, когда, около девяти утра, она позвала его к себе. Он застал ее
одетой и готовой к дальнейшему путешествию; но она  была  настолько  бледна,
что он испугался за ее здоровье. Она велела Уэйленду немедленно  приготовить
лошадей и, на его совет  немного  подкрепиться  перед  дорогой,  нетерпеливо
возразила:
     -  Я  выпила  немного  воды,  а  человеку,  которого  тащат  на  казнь,
достаточно и этого. Делай то, что я тебе приказала,
     Уэйленд еще колебался.
     - Чего ты ждешь? - спросила она. - Разве я не ясно выразилась?
     - Ясно, госпожа, - ответил Уэйленд. - Но позвольте  спросить  вас:  что
намерены вы  делать  дальше?  Я  хочу  это  знать  только  для  того,  чтобы
руководствоваться вашими желаниями. Чуть ли не вся страна поднялась сейчас с
места и устремилась к Кенилвортскому замку.  Проникнуть  туда  трудно,  даже
если бы  у  нас  были  необходимые  свидетельства  и  пропуска.  Незваных  и
безвестных, нас может постигнуть неудача. Пусть ваша светлость простит  мне,
что я высказываю свое скромное мнение, но не лучше ли было бы нам попытаться
отыскать комедиантов и снова присоединиться к ним?
     Графиня покачала головой, и ее проводник продолжал:
     - Тогда я знаю лишь одно средство.
     - Говори же, - молвила  графиня,  видимо  довольная  тем,  что  получит
совет, просить которого она стыдилась. - Я уверена в твоей преданности - так
что же ты посоветуешь?
     - Я бы предупредил мистера Тресилиана,  -  сказал  Уэйленд,  -  что  вы
находитесь здесь. Конечно, он тотчас же прискачет в сопровождении нескольких
приближенных лорда Сассекса, чтобы обеспечить вашу безопасность.
     - И это советуешь мне ты! - воскликнула графиня. - Отдаться под  защиту
Сассекса, недостойного соперника благородного Лестера? - Но затем, увидев, с
каким изумлением уставился на нее Уэйленд,  и  испугавшись,  не  слишком  ли
сильно обнаружила она свои чувства к Лестеру, добавила: -  Что  же  касается
Тресилиана, то никогда больше не называй ему моего злосчастного  имени:  это
лишь усилит мои беды, а его подвергнет опасностям, от коих нет спасения.
     Она замолчала, но Уэйленд  продолжал  смотреть  на  нее  с  тревогой  и
сомнением, опасаясь, не лишилась  ли  она  рассудка.  Графиня  заметила  его
взгляд, постаралась, насколько это  было  возможно,  взять  себя  в  руки  и
добавила:
     - Проводи только меня до Кенилвортского замка, добрый человек, и задача
твоя будет выполнена, а я уж решу, как мне быть дальше. Ты был мне  верен  -
так вот, возьми: это по заслугам вознаградит тебя.
     Она протянула ему кольцо с  драгоценным  камнем.  Уэйленд  взглянул  на
него, мгновение поколебался, затем вернул обратно.
     - Я не гнушаюсь вашим подарком, госпожа, - ведь я всего-навсего бедняк,
вынужденный, да простит мне бог, жить за счет  более  унизительных  средств,
чем щедрость такой особы, как вы. Но, как говаривал  заказчикам  мой  старый
учитель кузнец, "сперва выполни работу, а потом бери деньги". Мы  еще  не  в
Кенилвортском  замке,  и  у  вас  хватит  времени,  чтобы   расплатиться   с
проводником, когда, как говорится, вы будете пристроены к месту. Хотел бы я,
чтобы ваша милость так же твердо могла рассчитывать на  подобающий  прием  в
замке, как на мое стремление довезти вас туда целой и невредимой.  Пойду  за
лошадьми; но тем временем и как проводник и  как  врач  еще  раз  прошу  вас
немного подкрепиться.
     - Хорошо, хорошо, - торопливо ответила графиня. - Но только  не  медли,
иди поскорей... "Напрасно я храбрюсь, -  сказала  она  себе,  когда  Уэйленд
покинул комнату, - даже этот бедняк видит, что  я  притворяюсь,  и  понимает
причину моих опасений".
     Затем она попыталась последовать совету своего проводника и поесть,  но
поневоле отказалась от этой попытки, так как едва не  подавилась  первым  же
проглоченным куском.
     Минуту спустя за решетчатым окном показались лошади, и графиня  уселась
в седло. Как  часто  бывает  в  таких  случаях,  чистый  воздух  и  перемена
обстановки принесли ей облегчение.
     К счастью графини, Уэйленд Смит  во  время  своих  прежних  скитаний  и
бродячей жизни исколесил чуть ли не всю Англию и  знал  не  только  проезжие
дороги, но и все тайные тропинки  прекрасного  Уорикширского  графства.  Так
велики и многолюдны были толпы, стекавшиеся со  всех  сторон  к  Кенилворту,
чтобы полюбоваться на въезд Елизаветы в великолепную резиденцию ее  главного
фаворита, что большие дороги были поистине запружены народом, недоступны для
проезда, и путешественники могли продвигаться вперед только кружным путем.
     Повсюду носились королевские поставщики, скупая на фермах и в  селениях
продукты, которые обычно требовались во время поездок королевы и за  которые
их владельцы должны были получить впоследствии запоздалую  плату  от  Совета
зеленого сукна. С той же целью рыскали по стране посланцы графа Лестера; его
многочисленные друзья и родичи,  близкие  и  дальние,  пользовались  случаем
снискать расположение  фаворита  и  слали  ему  в  подарок  огромные  запасы
провизии и лакомств, возы дичи,  целые  бочки  вина,  своего  и  заморского.
Большие дороги были запружены  стадами  быков,  овец,  телят  и  свиней;  их
загромождали тяжелые телеги, оси которых трещали под грузом бочек с вином  и
элем, объемистых корзин с разной снедью, битой птицей, солониной и мешков  с
мукой. То и дело телеги  сцеплялись  и  возникали  заторы.  Грубые  возчики,
неистово бранясь, принимались решать спор с  помощью  кнутов  и  палок;  эти
случайные  драки  обычно  усмирялись  поставщиком,  помощником  шерифа   или
каким-либо другим представителем власти, который начинал дубасить  по  башке
обоих смутьянов.
     Кроме того, актеры и  мимы,  фокусники  и  паяцы  всех  родов  веселыми
группами  направлялись  ко  Дворцу  царственных  утех,  как  бродячие  певцы
называли  Кенилворт  в  песнях,  уже  сочиненных  в  предвкушении  ожидаемых
празднеств.
     Среди этой красочной толпы нищие выставляли напоказ свои  истинные  или
мнимые страдания,  подчеркивая  странный,  хоть  и  обычный  контраст  между
тщеславной суетой и горестями человеческого существования.
     Все они двигались вместе с бесконечным потоком людей, увлекаемых вперед
одним лишь любопытством; грубый ремесленник  в  кожаном  фартуке  отталкивал
здесь локтем нарядную, изящную даму, которая в  городе  давала  ему  работу;
неотесанные   мужланы   подкованными   сапожищами   наступали   на    мозоли
состоятельных горожан и уважаемых дворян; молочница Джоан, девица с  тяжелой
походкой и красными сильными руками, прокладывала себе путь среди  чопорных,
миловидных жеманниц - дочерей рыцарей и сквайров.
     Шум и неразбериха, царившие в этой толпе,  носили,  однако,  веселый  и
праздничный характер.  Все  шли,  чтобы  поглазеть  и  повеселиться,  и  все
смеялись над пустячными  неудобствами,  которые  в  другое  время  могли  бы
вызвать досаду. Если не считать случайных перепалок, о которых мы упомянули,
обычных среди раздражительного племени возчиков, - над  всем  этим  скопищем
людей  стоял  нестройный  гул  беспечного  веселья  и   радости.   Музыканты
настраивали свои инструменты; менестрели  распевали  песни;  заправский  шут
старался вовсю,  с  веселым  гиканьем  размахивая  своей  дубинкой;  танцоры
позванивали колокольчиками;  крестьяне  перекликались  и  свистели;  мужчины
громко  смеялись;  девушки  пронзительно  хихикали,   когда   грубая   шутка
перелетала, как волан, из одной компании в другую,  подхватывалась  всеми  и
возвращалась с противоположного края дороги обратно к тем, кто пустил  ее  в
ход.
     Нет более мучительного наказания для человека, погруженного  в  тяжелое
раздумье, чем необходимость находиться в водовороте веселья и разгула, столь
не соответствующего его чувствам.  Впрочем,  шум,  гам  и  пестрота  зрелища
немного развлекли графиню Лестер,  оказав  ей  печальную  услугу  и  помешав
погрузиться в размышления о ее собственных горест