ях или предаться ужасным предчувствиям относительно своего будущего. Она ехала как во сне, беспрекословно следуя за Уэйлендом, который с величайшей ловкостью то прокладывал ей дорогу в толпе, то останавливался, выжидая благоприятного случая, чтобы двинуться вперед, а время от времени вообще сворачивал в сторону и ехал какой-нибудь кружной тропкой, которая снова выводила их на большую дорогу, дав возможность проделать значительную часть пути с большей легкостью и быстротой. Так они миновали замок Уорика (прекрасный памятник старины и рыцарского великолепия, до сих пор не тронутый временем), где Елизавета провела прошлую ночь и где она была намерена задержаться до полудня - часа, когда обедает вся Англия, после чего должна была проследовать в Кенилворт. Тем временем каждая проходящая компания за что-нибудь восхваляла государыню, хотя обычно не без оттенка иронии, которая всегда более или менее свойственна нашему мнению о ближних, особенно когда они принадлежат к сильным мира сего. - Слыхали вы, - начал один, - как милостиво она разговаривала с мистером управителем, и городским судьей, и с нашим проповедником, любезным мистером Гриффином, когда они опустились на колени перед окном ее кареты? - Да, а плюгавому Эглайонби она заявила: "Мистер судья, мне говорили, что вы боитесь меня, но, право, вы так прекрасно перечислили мне подобающие монарху добродетели, что теперь у меня есть серьезные основания побаиваться вас..." А потом как благосклонно она приняла роскошный кошелек с двадцатью золотыми соверенами, который поначалу, казалось, не хотела брать, а в конце концов все же взяла. - Да, да, - отозвался другой, - и мне показалось, что ее пальцы под конец сжали этот кошелек даже очень решительно; по-моему, она его как бы взвесила в руке, словно хотела сказать: "Надеюсь, монеты полноценные!" - Напрасно беспокоилась, - вмешался третий. - Вот когда община расплачивается с каким-нибудь жалким ремесленником вроде меня, тогда они подсовывают ему обстриженные монетки. Ну, да ладно, бог все видит!.. А плюгавый судья теперь, пожалуй, вырастет на целую голову. - Ну полно, любезный сосед, - сказал первый, - не завидуй! Елизавета - королева добрая и щедрая, она отдала свой кошелек графу Лестеру. - Я завидую? Да провались ты за такие слова! - ответил ремесленник. - Но она того и гляди все отдаст графу Лестеру. - Вам дурно, миледи? - спросил Уэйленд Смит и предложил графине отъехать в сторону от большой дороги, чтобы подождать, пока она придет в себя. Но, подавив чувства, вызванные в ней этой беседой и многими подобными толками, которых она наслушалась в дороге, графиня настояла, чтобы проводник ее продолжал путь в Кенилворт со всей поспешностью, какую допускали бесчисленные препятствия. Однако тревога Уэйленда, вызванная этими повторяющимися приступами недомогания и ее очевидным душевным расстройством, с каждым часом все возрастала. Он и сам страстно желал поскорее благополучно доставить графиню в замок, где ее, несомненно, ждал теплый прием, хотя она, по-видимому, не хотела говорить, на кого именно возлагала свои надежды. "Лишь бы мне посчастливилось благополучно избавиться от опасности, - думал он. - И если кто-нибудь еще раз увидит меня в роли телохранителя странствующей красавицы - пусть размозжит мне череп моим же кузнечным молотом!" Наконец показался великолепный замок, на отделку которого вместе с окружающими зданиями граф Лестер, по слухам, истратил шестьдесят тысяч фунтов стерлингов - сумму, равную половине миллиона на наши теперешние деньги. Наружная стена этой великолепной и гигантской постройки опоясывала площадь в семь акров, часть которой была отведена под обширные конюшни и роскошный сад с нарядными беседками и цветниками; остальное было занято огромным задним двором. Сам замок, возвышающийся в центре защищенного стеной пространства, состоял из нескольких величественных и прекрасных зданий, замыкавших внутренний двор; они, видимо, были возведены в разные эпохи. На каждом из этих грандиозных сооружений красовались имена и гербы их прежних могущественных владельцев, давно уже истлевших в земле, чья история, прислушайся лишь к ней честолюбие, могла бы послужить хорошим уроком надменному фавориту, который ныне владел этим роскошным замком и расширял свои владения. Огромная массивная башня, твердыня Кенилворта, была построена в незапамятные времена. Она носила имя Цезаря - быть может, из-за сходства с одной из башен лондонского Тауэра, носящей то же название. Некоторые историки относят ее основание к временам Кенелфа, саксонского короля Мерсии, в честь которого назван замок; другие - к раннему периоду норманского владычества. На наружной стене красовался герб Клинтонов, которые возвели ее в годы царствования Генриха I, и герб грозного Симона Монфора, выдержавшего в Кенилворте долгую осаду Генриха III во время войны баронов. Мортимер, граф Марч, прославившийся своим возвышением и своим падением, некогда весело пировал здесь, в Кенилворте, в то время как его свергнутый государь, Эдуард II, томился в подземелье того же замка. Старый Джон Гант, "почтенный Ланкастер", значительно расширил замок, построив тот благородный массив, который до сих пор носит имя Ланкастерского. Но сам граф Лестер превзошел своих блистательных и могущественных предшественников, воздвигнув новое колоссальное сооружение, которое ныне обратилось в развалины - памятник честолюбивых стремлений их владельца. Наружная стена этого величественного замка с юга и запада омывалась озером, наполовину искусственным. Лестер перекинул через него великолепный мост, чтобы Елизавета могла вступить в замок путем, которым до тех пор никто еще не вступал в него, вместо того чтобы, как обычно, войти через северные ворота, над которыми он соорудил барбикен - навесную башню, существующую и поныне; своими размерами и архитектурой она превосходит многие рыцарские замки в Англии. За озером простирался огромный охотничий парк, где водились многочисленные лани, олени, косули и всевозможная дичь; парк изобиловал могучими деревьями, сквозь которые вставали во всем величии и красоте фасад замка и его массивные башни. Следует, однако, добавить, что этот царственный замок, где пировали короли и сражались герои, видавший: на своем веку и кровопролитные битвы с осадами и рыцарские турниры, в которых красота служила наградой доблести, теперь пуст и заброшен. Озеро поросло камышом и превратилось в болото, а развалины замка свидетельствуют лишь о былом великолепии и наводят посетителей на мысль о преходящей ценности человеческого богатства и о счастье тех, кто довольствуется скромным жребием честной и добродетельной жизни. С совершенно иными чувствами взирала несчастная графиня Лестер на эти серые массивные башни, когда впервые увидела, как они высятся над густыми, тенистыми деревьями. Она, законная супруга Великого Графа, любимца Елизаветы, самого могущественного фаворита в Англии, приближалась к своему супругу и его государыне в сопровождении жалкого фокусника, который скорее был ее покровителем, нежели проводником. Она, неоспоримая хозяйка этого гордого замка, ворота которого должны были повернуться на своих тяжелых петлях и распахнуться перед ней по одному ее слову, не могла скрыть от себя самой те препятствия и опасности, с которыми предстояло столкнуться, чтобы получить разрешение войти в свой собственный дом. Затруднения и опасности в самом деле возрастали с каждой минутой, и наконец у больших ворот, преграждающих широкую красивую аллею, возникла угроза, что дальнейшее продвижение окажется невозможным. Аллея тянулась через парк на протяжении двух миль и открывала чудеснейшие виды на замок и озеро; кончалась она у недавно выстроенного моста и, знаменуя торжественное событие, была предназначена для въезда королевы в замок. У ворот аллеи, выходивших прямо на Уорикскую дорогу, графиня и Уэйленд обнаружили отряд королевских конных гвардейцев в нарядных позолоченных латах и шлемах; они стояли, оперев о бедро карабины. Эти гвардейцы, отличающиеся высоким ростом и силой, следовали за королевой, куда бы она ни направлялась, и находились под командой офицера, рука которого была украшена повязкой с изображением медведя и палицы, что свидетельствовало о его принадлежности к свите графа Лестера. Они не пропускали никого, за исключением гостей, приглашенных на праздник, и лиц, которым предстояло принять участие в ожидаемых веселых представлениях. У ворот столпилось множество народу; люди придумывали самые разнообразные предлоги, чтобы попасть в замок. В ответ на мольбы и даже заманчивые предложения, гвардейцы ссылались на строгость полученных ими приказов - всем была хорошо известна нелюбовь королевы к толчее и шумной грубой толпе. Тех, которые не удовлетворялись такими доводами, осаживали без всяких церемоний могучими берберийскими конями, отвешивая налево и направо увесистые удары прикладами карабинов. Благодаря этим маневрам толпа находилась в непрестанном движении, и Уэйленд весьма опасался, что вот-вот он потеряет доверенную ему спутницу. Он решительно не знал, какой привести довод, чтобы войти в ворота, и ломал себе голову, придумывая предлог, когда начальник стражи, бросив на него взгляд, крикнул, к немалому его удивлению: - Эй, гвардейцы, пропустите этого парня в рыжем плаще! Проходи-ка, сэр Шутовской Колпак, да поторопись! Какого черта ты там замешкался? Проходи со своим ворохом женского тряпья! Получив такое настоятельное, хотя и не слишком учтивое приглашение, Уэйленд в течение нескольких минут не мог понять, относится ли оно к нему; гвардейцы же быстро расчистили проход, и он, едва успев предупредить свою спутницу, чтобы она хорошенько прикрыла лицо, вошел в ворота, ведя ее лошадь под уздцы, но с таким понурым видом, с таким явным страхом и беспокойством, что толпа, раздосадованная оказанным им предпочтением, проводила их улюлюканьем и громким насмешливым хохотом. Проникнув, таким образом, в парк, хотя и не удостоившись при этом особенно лестных слов или знаков почтения, Уэйленд и графиня, размышляя о предстоящих им испытаниях, очутились на широкой аллее, по обеим сторонам которой были выстроены часовые, вооруженные мечами и алебардами и разодетые в богатые ливреи с гербом графа Лестера, изображавшим медведя и палицу. Часовые стояли на расстоянии трех шагов друг от друга, образуя непрерывную цепь вдоль всей дороги, от входа в парк до моста. Теперь, когда графиня впервые окинула взглядом замок с возвышающимися над ним величественными башнями, бесконечной линией стен, украшенных зубцами, башенками и площадками, увидела бессчетные развевающиеся в воздухе знамена, множество ярких шляп и колыхающихся перьев на террасах и галереях, все это великолепное и ослепительное зрелище, - сердце ее, не привыкшее к такой роскоши, словно замерло в груди, и она на мгновение спросила себя, чем заслужила право делить с Лестером власть над этим царственным великолепием. Но гордость и благородство устояли против слов, которые нашептывало отчаяние. "Я отдала ему, - подумала она, - все, что может отдать женщина. Имя и добрую славу, руку и сердце я отдала властелину этого замка перед алтарем, и даже королева английская не смогла бы отдать больше. Он мой муж, я жена его; кого соединил бог, тех не может разлучить человек. Я буду смело отстаивать свое право, тем более смело, что была вынуждена явиться сюда незваной и беззащитной. Я хорошо знаю моего благородного Дадли! Он немножко рассердится за мое непослушание, но Эми заплачет, и Дадли простит ее". Эти размышления были прерваны удивленным криком ее проводника Уэйленда, который внезапно почувствовал, что его крепко обхватили длинные, тонкие черные руки, принадлежащие кому-то, кто свалился с дуба на круп его лошади, вызвав крики и хохот часовых. - Это или сам дьявол, или опять Флибертиджиббет! - вымолвил Уэйленд, прекратив свои тщетные попытки освободиться и сбросить с коня мальчишку, который вцепился в него. - Так вот какие желуди растут на кенилвортских дубах! - Конечно, мистер Уэйленд, - ответил нежданный спутник, - есть и другие, которых такому старику без моей помощи не раскусить. Как бы ты проскочил мимо офицера вон там, у верхних ворот, если бы я не предупредил его, что наш главный фокусник должен прибыть вслед за нами? Вот я и жду тебя здесь, перебравшись на дерево с крыши повозки, и все наши там уже, наверно, с ума посходили, обнаружив мое исчезновение. - Ну, тогда ты и впрямь дьявольское отродье, - сказал Уэйленд. - Я сдаюсь, чертенок, и буду во всем тебя слушаться. Но и ты будь так же милостив, как всемогущ. Тем временем они достигли укрепленной башни на южном конце длинного моста, упомянутого выше; эта башня служила для защиты наружных ворот Кенилвортского замка. В таких горестных обстоятельствах и в такой немногочисленной компании несчастная графиня Лестер впервые приблизилась к великолепной резиденции своего почти что царственного супруга. Глава XXVI Миляга. А у вас роль льва переписана? Дайте, пожалуйста, если есть, а то я учу ужасно медленно. Пигва. Можешь сыграть и без подготовки, тут делать нечего: только рычи, и все. "Сон в летнюю ночь" {*} {* Перевод Т. Щепкиной-Куперник.} Когда графиня Лестер достигла внутренних ворот Кенилвортского замка, она увидела, что широкая арка, под которой возвышалась башня, охраняется удивительной стражей: на зубчатых стенах стояли гиганты с палицами, секирами и другим старинным оружием, изображающие воинов короля Артура - тех древних бриттов, которые, согласно романтическим легендам, были первыми владельцами замка, хотя история относит его возникновение лишь к эпохе Семи королевств. Некоторые из этих великанов были настоящие люди в масках и на котурнах; другие - просто чучела, сделанные из картона и холста; но благодаря тому, что они были расставлены между живыми стражами, а башня была значительной высоты, иллюзия создавалась полная. Но гигант привратник, который стоял внизу у ворот, не нуждался в искусственных средствах, чтобы внушить страх.. Огромный рост, атлетическое телосложение, могучие, мускулы и физическая сила позволяли ему изображать Колбранда, Эскапарта или любого другого сказочного великана, и чтобы стать ближе них к небу, он не нуждался в каблуках. Ноги этого сына Анака были обнажены выше колен, руки - до самых плеч; обут он был в сандалии с ремнями из алой кожи и бронзовыми застежками. Костюм его составляли плотно облегающий камзол из алого, тисненного золотом бархата и такие же короткие штаны; на плечи вместо плаща была наброшена черная медвежья шкура. Голова этого страшилища была непокрыта, если не считать головным убором косматые черные волосы, обрамляющие лицо с такими крупными, тупыми и грубыми чертами, какие часто бывают у людей чрезмерно высокого роста: они-то и породили, несмотря на ряд исключений, принятое у нас представление о гигантах, как о людях глупых и мрачных. Этот грозный страж был соответствующим образом вооружен тяжелой дубинкой со стальными остриями. Одним словом, он являл собой превосходный образец тех великанов, которые фигурируют в каждом популярном романе, сказке или легенде из жизни странствующих рыцарей. Однако вид у этого современного титана, когда Уэйленд Смит обратил на него внимание, был встревоженный и раздосадованный. Он то и дело присаживался на массивную каменную скамью, видимо поставленную здесь специально для него, затем снова вскакивал, принимался скрести свою огромную голову и расхаживал взад и вперед, словно томимый беспокойством и нетерпением. В то время как страж взволнованно шагал перед воротами, Уэйленд со скромным, хотя и независимым видом, правда не без некоторой опаски, собирался уже проехать мимо него под арку. Но великан остановил его громоподобным окриком: "Назад!", угрожающе поднял свою окованную сталью дубинку и ударил ею оземь перед самым носом лошади Уэйленда с такой силой, что засверкали искры, а под сводами раздался гул. Уэйленд, воспользовавшись выдумкой Дикки, принялся объяснять, что он принадлежит к труппе актеров, где его присутствие необходимо, что он случай- но отстал в пути, и прочее в том же роде. Но страж был неумолим. Он ворчал и бормотал сквозь зубы что-то маловразумительное и лишь время от времени, даже чересчур ясно, выпаливал категорический отказ пропустить их. Вот примерный образчик его речи: - Что же теперь, господа мои? - бормотал он сквозь зубы. - Где шум, где суета... - Затем, обращаясь к Уэйленду: - Ты плут и не пройдешь!.. - И снова про себя: - Тут и шум, тут и суета... Нет, никогда мне не запомнить... Здесь... гм... гм... - И опять Уэйленду: - Прочь от ворот, или я размозжу тебе башку! - И вновь про себя: - Тут и... нет, никогда мне не справиться!.. - Погоди, - прошептал Флибертиджиббет на ухо Уэйленду, - я знаю, на чем он застрял, и мигом приручу этого молодца. Он спрыгнул с лошади, подбежал к часовому и, дернув его за хвост медвежьей шкуры, чтобы заставить великана наклонить огромную голову, что-то прошептал ему на ухо. Даже под действием талисмана какого-нибудь восточного владыки наш африт не сменил бы своего грозного вида на выражение мягкой покорности внезапнее, чем это сделал колоссальный страж Кенилворта в то самое мгновение, когда шепот Флибертиджиббета достиг его слуха. Он швырнул наземь свою дубинку, подхватил Дикки Сладжа и поднял его так высоко, что это могло бы погубить мальчика, если бы великан решил выпустить его из рук. - Верно! - восторженно прогремел он. - Именно так, мой красавчик. Но какой дьявол научил тебя? - Пусть это тебя не заботит, приятель, - ответил Флибертиджиббет, - ты лучше... - Он взглянул на Уэйленда и его спутницу и затем опять зашептал. Впрочем, ему незачем было говорить громко, потому что великан для удобства поднес его к самому своему уху. Тут страж нежно обнял Дикки и опустил его на землю с осторожностью хорошей хозяйки, которая ставит на камин треснутую китайскую чашку, и в тот же миг крикнул Уэйленду: - Проезжай, проезжай живей!.. Да смотри не опаздывай, когда я опять буду сторожить ворота! - Да, да, проезжайте, - добавил Флибертиджиббет, - а я еще немножко побуду здесь с моим честным филистимлянином, моим Голиафом; но скоро я догоню вас и проникну во все ваши тайны, даже если они так же мрачны и глубоки, как подземелья этого замка. - Охотно верю, - ответил Уэйленд, - но надеюсь, что скоро они перестанут быть моими тайнами, и тогда мне будет безразлично, посвящен ты в них или нет. Они миновали башню, носившую название башни Галереи по следующей причине: весь вал, который тянулся к другой башне на противоположном берегу озера, называвшейся башня Мортимера, представлял собой просторную арену тридцати ярдов в длину и десяти в ширину, усыпанную чистейшим песком и защищенную с обеих сторон крепкими и высокими палисадами. С северной стороны наружной башни была построена широкая и нарядная галерея, предназначенная для дам, которые могли любоваться отсюда рыцарскими турнирами, - вот почему башня и получила такое название. Наши путники медленно спустились по валу и приблизились к дальнему концу башни Мортимера, проход через которую вел в наружный, или задний, двор замка. На фронтоне башни Мортимера красовался герб графа Марча, дерзновенного честолюбца, который сверг с престола Эдуарда II и стремился разделить власть с Французской Волчицей - венчанной супругой этого злополучного монарха. Ворота, находившиеся под этой зловещей эмблемой, охранялись многочисленными стражами в богатых ливреях, но они беспрепятственно пропустили графиню и ее проводника, которые миновали башню Галереи с разрешения главного часового: видимо, его подчиненные не должны были задерживать их. Так, в молчании, вступили они в огромный наружный двор, и древний замок предстал пред ними во всем его величии, со всеми его могучими башнями. Ворота были распахнуты настежь в знак широкого гостеприимства, а комнаты переполнены знатными гостями, не говоря уже о всяких приближенных, свите, слугах и всех, кто так или иначе должен был способствовать развлечениям и веселью. Пораженный этим великолепным праздничным зрелищем, Уэйленд придержал лошадь и взглянул на графиню, как бы ожидая ее дальнейших распоряжений, поскольку они уже благополучно добрались до места назначения. Так как она продолжала молчать, Уэйленд, выждав несколько минут, решился спросить ее напрямик, каковы будут ее дальнейшие приказания. Она провела рукой по лбу, как бы пытаясь собраться с мыслями, и затем ответила тихим, сдавленным голосом, подобно человеку, бормочущему во сне: - Приказания? Я действительно имею право отдавать приказания, но кто станет повиноваться мне? Вдруг она подняла голову, словно приняв твердое решение, и обратилась к пышно одетому слуге, проходившему по двору с важным и озабоченным видом. - Стойте, сэр, - сказала она, - я желаю поговорить с графом Лестером. - С кем, позвольте? - спросил он, удивленный этим требованием; но затем, взглянув на скромную одежду женщины, которая заговорила с ним таким повелительным тоном, нагло добавил: - Да вы, верно, Бесс из Бедлама, если желаете видеть милорда в такой день... - Не дерзи, друг мой, - настаивала графиня, - у меня неотложное дело к графу. - Ищите кого-нибудь другого, кто решится выполнить такое поручение, будь ваше дело хоть трижды неотложным, - возразил слуга. - Беспокоить милорда в присутствии ее величества королевы из-за ваших дел? Меня, пожалуй, поблагодарят хлыстом! Удивляюсь, право, что страж не пустил в ход свою дубинку, вместо того чтобы пропустить вас. Но голова его забита другим - он учит наизусть свою речь. Несколько слуг, заинтересованные разговором, остановились возле них. Уэйленд, испугавшись за себя и за свою спутницу, обратился к одному из них, который показался ему наиболее вежливым, и, сунув ему в руку золотой, спросил, где можно было бы найти временное пристанище для дамы. Тот, к кому он обратился, видимо обладал известной властью; он выругал остальных за грубость и, приказав одному слуге позаботиться о лошадях новоприбывших, предложил им следовать за ним. Графиня сохранила достаточно присутствия духа, чтобы понять необходимость подчиниться этому требованию, и, предоставив грубым лакеям и конюхам отпускать на ее счет двусмысленные шуточки, она с Уэйлендом в молчании последовала за слугой, вызвавшимся проводить их. Они вошли во внутренний двор замка через огромный проход, тянувшийся между главной башней, которую называли башней Цезаря, и величественным зданием, именуемым замок короля Генриха, и очутились после этого в центре кольца огромных зданий, фасады которых представляли великолепные образцы всех видов архитектуры, начиная со времен завоевателя до царствования Елизаветы. Через этот внутренний двор они дошли за своим проводником до маленькой, хорошо укрепленной башни в северо-восточном углу здания, примыкающей к парадной зале и расположенной между длинным рядом кухонь и концом этой залы. Нижний этаж башни занимали слуги Лестера, которым удобно было находиться вблизи своих постов; верхний же этаж, куда вела узкая винтовая лестница, представлял собой небольшую восьмиугольную комнату, которая, ввиду большого спроса на помещения, была на этот раз приспособлена для приема гостей, хотя, как говорят, некогда служила местом заключения какого-то несчастного, умерщвленного в ней. По преданию, узника звали Мервином, и от него башня получила свое прозвание. Предположение, что башня эта служила темницей, не лишено вероятности, ибо потолок каждого этажа был сводчатым, а стены ужасающей толщины, в то время как размер самой комнаты не превышал пятнадцати футов в диаметре. Окно было приятной формы, хотя и узкое, но из него открывался восхитительный вид на так называемую "Забаву" - огороженный участок парка, украшенный арками, обелисками, статуями, фонтанами и другими архитектурными памятниками, служивший переходом из замка в сад. В комнате были кровать и другие необходимые для гостя вещи, но графиня не обратила на все это внимания, ибо взор ее сразу же привлекли бумага и письменные принадлежности, разложенные на столе, - необычное явление для спальной тех времен. Ей тотчас же пришла в голову мысль написать Лестеру и никуда не показываться, пока от него не придет ответ. Привратник, который ввел их в это удобное помещение, учтиво спросил Уэйленда, в щедрости которого уже имел случай убедиться, не может ли еще чем-нибудь услужить ему. Услышав в ответ деликатный намек, что им не мешало бы закусить, он тотчас же проводил кузнеца к кухонному окошку, где всем желающим в изобилии раздавались всевозможные готовые яства. Уэйленда охотно снабдили легкими кушаньями, которые, по его мнению, должны были возбудить аппетит графини. В то же время он сам не упустил возможности быстро, но плотно подкрепиться более существенными блюдами. Затем он вернулся в башню, где и нашел графиню, которая уже успела написать письмо к Лестеру. Вместо печати и шелковой тесьмы, она скрепила письмо прядью своих прекрасных волос, завязав их так называемым узлом верной любви. - Мой добрый друг, - сказала она Уэйленду, - сам бог послал тебя, чтобы помочь мне в моей крайней нужде: молю же тебя, исполни последнюю просьбу несчастной женщины - передай это письмо благородному графу Лестеру. Как бы оно ни было принято, - сказала она, волнуемая надеждой и страхом, - тебе, добрый человек, больше не придется терпеть из-за меня неприятностей. Но я надеюсь на лучшее, и если вернутся мои счастливые дни, то, верь, я сумею наградить тебя так щедро, как ты того заслуживаешь. Передай это письмо, молю тебя, в собственные руки лорда Лестера и обрати внимание на то, с каким ви-, дом он прочтет его. Уэйленд охотно принял поручение, но, в свою очередь, настоятельно просил графиню хотя бы немного подкрепиться. Наконец он убедил ее, по-видимому благодаря тому, что ей не терпелось увидеть, как он отправится исполнять ее поручение, ибо графиня не чувствовала ни малейшего аппетита. Затем он покинул ее; посоветовав запереть дверь изнутри и не выходить из комнаты, сам же пошел искать случая выполнить ее поручение, а также привести в исполнение свой собственный замысел, внушенный сложившимися обстоятельствами. Судя по поведению графини во время их путешествия - по длительным приступам молчания, постоянной нерешительности и растерянности, а также явной неспособности мыслить и действовать самостоятельно, - Уэйленд сделал не лишенный оснований вывод, что трудности положения, в котором она очутилась, помрачили ее разум. Казалось, после бегства из Камнора и избавления от опасностей, которым она подвергалась там, самым разумным было вернуться к отцу или, во всяком случае, спрятаться от тех, кто создавал эти опасности. Когда вместо этого графиня потребовала, чтобы он проводил ее в Кенилворт, Уэйленд решил, что она намерена отдаться под защиту Тресилиана и молить о милосердии королеву. Но вот, вместо того чтобы поступить столь естественным образом, она посылает с ним письмо к покровителю Варни Лестеру, с ведома которого, если не по его прямому указанию, она столько натерпелась. Это казалось Уэйленду неразумным и крайне опасным, и так как он испытывал не меньшую тревогу за свою собственную участь, чем за участь графини, то счел неблагоразумным выполнить ее поручение, не заручившись советом и поощрением своего покровителя. Поэтому он решил, прежде чем отдать письмо Лестеру, отыскать сначала Тресилиана, известить его о прибытии Эми в Кенилворт и, таким образом, сразу сложить с себя всю ответственность за дальнейшее. Обязанность направлять и защищать несчастную женщину должен отныне взять на себя тот, кто вначале прибегнул к его услугам. "Он рассудит лучше, чем я, - думал Уэйленд, - следует ли потворствовать ее желанию обратиться к милорду Лестеру, которое мне кажется просто безумным. Я передам дело в руки Тресилиана, вручу ему письмо, получу то, что мне причитается, а потом дам тягу из Кенилворта. После всего, что я проделал, это место, боюсь, не сулит мне ничего хорошего. Лучше уж подковывать лошадей в самой захудалой деревушке Англии, чем принимать участие в этих великолепнейших празднествах". Глава XXVII Вот видела я чудо-мальчугана: Был Робин-медник, так его сынишка В любую щель, как кошка, пролезал. "Щеголь" Среди всеобщей суматохи, царившей в замке и его окрестностях, разыскать кого-нибудь было делом далеко не легким. Верный слуга с волнением высматривал Тресилиана, но почти не питал надежд на встречу с ним - в положении Уэйленда было опасно привлекать к себе внимание, и он остерегался расспрашивать подряд всех слуг и приближенных Лестера. Однако, не задавая прямых вопросов, ему удалось узнать, что, по всей вероятности, Тресилиан должен находиться в числе джентльменов из свиты графа Сассекса, в сопровождении которых этот вельможа прибыл сегодня утром в Кенилворт, где Лестер принял их с величайшим почетом и любезностью. Он узнал также, что оба графа со своими приближенными и многими другими знатными лордами, рыцарями и джентльменами несколько часов тому назад сели на коней и ускакали в Уорик, чтобы сопровождать королеву в Кенилворт. Приезд ее величества, подобно многим другим великим событиям, откладывался с часу на час. Но вот запыхавшийся курьер провозгласил, что королева задержалась, изъявив всемилостивейшее согласие принять выражение верноподданнических чувств граждан, собравшихся в Уорике в ожидании государыни; вероятно, она прибудет в замок не раньше вечера. Это известие дало возможность передохнуть тем, кто ожидал появления королевы и готовился исполнить свою роль в церемонии, которой оно должно было сопровождаться. Уэйленд, заметив, что несколько всадников въезжают в замок, возымел надежду, что Тресилиан может оказаться в их числе. Чтобы не упустить возможности встретиться со своим патроном, Уэйленд расположился на заднем дворе замка, неподалеку от башни Мортимера, и всматривался в каждого, кто проезжал по мосту. Заняв эту позицию, он мог быть спокоен, что никто не въедет в замок и не покинет его незамеченным; с волнением разглядывал он одежду и лицо каждого всадника, когда, показавшись из-под противоположной башни, тот, придерживая или пришпоривая лошадь, приближался ко входу во двор. Но в тот момент, когда Уэйленд с таким нетерпением ожидал встречи с Тресилианом, его потянул за рукав тот, с кем он меньше всего желал встретиться. Это был Дикки Сладж, или Флибертиджиббет, который, подобно чертенку, чье имя и костюм он присвоил, вечно вырастал как из-под земли перед тем, кто меньше всего думал о нем. Каковы бы ни были истинные чувства Уэйленда, он счел необходимым выразить радость по поводу этой неожиданной встречи: - А! Это ты, мой малыш, мой мальчик-с-пальчик, мой принц преисподней, мой мышонок? - Вот именно, - отозвался Дикки, - мышонок, который прогрыз сеть, когда лев, запутавшийся в ней, стал удивительно смахивать на осла. - Ах ты попрыгунчик, да ты сегодня острее уксуса! Но скажи, как ты отделался от того тупоголового великана, с которым я тебя оставил? Я боялся, что он разденет и проглотит тебя - знаешь, как люди чистят и едят жареные каштаны? - Если бы он это сделал, - ответил мальчик, - то у него бы оказалось больше ума в желудке, чем в башке. Но этот великан - добродушное чудище и куда признательнее многих других людей, которых мне случалось выручать из беды, мистер Уэйленд Смит. - Черт меня побери! - воскликнул Уэйленд. - Да ты острее ножика из шеффилдской стали! Хотел бы я знать, каким чудом ты укротил этого старого медведя? - Ладно, заговаривай зубы, на тебя это похоже; ты думаешь, что красное словцо может сойти за доброе дело. А что касается этого честного привратника, то, когда мы прибыли к воротам, его башка никак не могла справиться с заучиванием наизусть речи, которую за него написали другие и которая оказалась непосильным бременем для его великаньих способностей. А эту торжественную речь, как и все другие, писал мой ученый наставник Эразм Холидей, и я слышал ее столько раз, что запомнил каждую строчку. Как только я услышал, что этот олух запинается и бьется над первым стихом, словно рыба на суше, я сразу сообразил, в чем тут загвоздка, и подсказал ему следующее слово; вот тогда-то он и подбросил меня в воздух от восторга - ты сам видел. Я пообещал, если он вас пропустит, спрятаться под его медвежьей шкурой и подсказывать ему, когда понадобится. Сейчас я сбегаю поем чего-нибудь и вернусь к нему. - Так, так, мой дорогой Дикки, - обрадовался Уэйленд. - Спеши, ради всего святого! А то несчастный великан уже расстраивается без своего крошки- спасителя! Спеши, Дикки! - Эх ты! - ответил мальчик. - Выжал из меня все, что мог, и - "спеши, Дикки!" Так ты мне не расскажешь историю леди, которая тебе такая же сестра, как я? - Ну на кой тебе сдалась эта история, озорник несмышленый? - спросил Уэйленд. - Ах вот как ты заговорил! Плевать мне на твои дела... Знай только, что уж если я пронюхал тайну, то либо буду помогать до конца, либо буду пакостить, когда от меня хотят скрыть ее. До свидания! - Нет, подожди, Дикки, - изменил тон Уэйленд, который слишком, хорошо знал неутомимую и деятельную натуру мальчика и не хотел иметь врага в его лице. - Постой, дорогой мой Дикки, не надо так быстро покидать старых друзей! В один прекрасный день ты узнаешь о леди все, что знаю я. - Как же! - сказал Дикки. - И этот день может настать очень скоро. Прощай, Уэйленд! Мне нужно идти к моему другу великану: он, быть может, не так остроумен, как некоторые другие, но по крайней мере более признателен за услуги, которые ему оказывают. Еще раз до свидания. С этими словами он перемахнул через ворота и со свойственной ему быстротой пустился бежать по направлению к башне: в один миг он исчез из виду. "Помоги мне боже выбраться из замка целым и невредимым! - взмолился про себя Уэйленд. - Теперь еще этот злокозненный дьяволенок запустил палец в пирог! Ну, будет закуска для чертовой трапезы. Господи, хоть бы появился мистер Тресилиан!" А Тресилиан, которого здесь ожидали с таким нетерпением, возвратился в Кенилворт другим путем. Уэйленд правильно предположил, что утром он сопровождал графов по пути к Уорику, надеясь услышать там какие-нибудь вести о своем посланце. Однако ожидания эти не оправдались, и вдобавок он заметил среди свиты Лестера Варни, который как будто собирался подойти и заговорить с ним; но Тресилиан счел, что в данных обстоятельствах благоразумнее всего уклониться от беседы. Он воспользовался случаем и покинул приемную залу, когда шериф графства добрался до середины своей приветственной речи, и, вскочив в седло, поскакал назад в Кенилворт дальней и окольной дорогой; в замок он въехал через узкие ворота в западной стене, где его легко пропустили, как одного из приближенных графа Сассекса, с которыми, по приказу Лестера, обращались с величайшей учтивостью. Таким образом, Тресилиан не встретил Уэйленда, который дожидался его с таким нетерпением и которого он, в свою очередь, хотел видеть ничуть не меньше. Отдав лошадь на попечение слуги, Тресилиан прошелся по саду, скорее для того, чтобы в тиши предаться своим размышлениям, чем из желания полюбоваться редкостными красотами природы и искусства, собранными здесь по воле Лестера. Большая часть знатных особ находилась в это время вне замка. Одни примкнули к кавалькаде графа, другие расположились на наружных стенах и башнях, горя желанием увидеть блистательное зрелище торжественного прибытия королевы. В то время как в замке всюду слышался шум голосов, в саду царила тишина, нарушаемая лишь шелестом листвы и щебетом птиц, заключенных в огромную клетку и перекликающихся со своими счастливыми собратьями, оставшимися на свободе, и плеском воды в фонтанах, которая, взметаясь в воздух из пасти фантастических, причудливых скульптур, с несмолкаемым журчаньем падала в огромные бассейны из итальянского мрамора. Грустные мысли Тресилиана бросали мрачную тень на все окружавшее его. Он сравнивал расстилавшееся перед ним великолепие с густыми лесами и дикими вересковыми полями Лидкот-холла и образ Эми Робсарт витал, как призрак, над каждым пейзажем, нарисованным его воображением. Наверно, нет ничего более опасного для счастья людей серьезных и замкнутых, чем ранняя большая и несчастная любовь. Она так глубоко западает в душу, что преследует человека днем и ночью, отравляет каждый источник радости и наслаждения, и когда наконец разочарование разрушает и уничтожает ее, начинает казаться, что пересохли все родники, питавшие жизнь. Эта сердечная мука, эта тоска по тени, утратившей всю яркость своих красок, это существование во власти воспоминаний и снов, которые давно уже окончились печальным пробуждением, - слабость великодушных и благородных сердец, и такой слабостью страдал и Тресилиан. В конце концов он сам почувствовал необходимость рассеяться и вышел из парка, чтобы присоединиться к шумной толпе на валу и взглянуть на приготовления к встрече. Но как только он покинул сад и услышал нестройный говор, музыку и смех, раздававшиеся вокруг него, он ощутил непреодолимое желание уйти от общества, веселье которого было ему так чуждо, и решил вернуться в отведенную ему комнату и заняться чтением, пока удары большого дворцового колокола не возвестят о прибытии Елизаветы. Приняв такое решение, Тресилиан прошел коридор, отделявший бесконечный ряд кухонь от парадной ной залы, и поднялся на третий этаж башни Мервина. Затем он попытался открыть дверь предназначенной ему комнаты, но, к его удивлению, дверь оказалась запертой. Тут он вспомнил, что дворецкий вручил ему ключ, посоветовав при этом, ввиду царящей в замке суматохи, на всякий случай держать дверь закрытой. Тресилиан вложил в замок ключ, повернул его, вошел в комнату и увидел сидящую там женщину, в которой тотчас же узнал Эми Робсарт. Сначала он подумал, что его разгоряченное воображение вызвало к жизни безмерно любимый образ; затем решил, что перед ним призрак, и наконец убедился, что это сама Эми, правда похудевшая и более бледная, чем в дни безмятежного счастья, когда свежестью и стройностью она напоминала лесную нимфу, а красотой - сильфиду. И все же это была Эми, не знающая себе равных в его глазах. Графиня была изумлена не менее Тресилиана, но, зная со слов Уэйленда, что он находится в замке, она пришла в себя раньше. При его появлении она вскочила и теперь стояла, глядя на него, причем бледность ее щек сменилась румянцем. - Тресилиан, - вымолвила она наконец, - зачем вы пришли сюда? - Нет, зачем пришли сюда вы, Эми, - возразил Тресилиан, - если не для того, чтобы просить той помощи, на какую только способны сердце и рука мужчины и которая будет немедленно оказана вам? Она помолчала мгновение, затем печально ответила: - Я не прошу о помощи, Тресилиан. Любая помощь, которую вы можете предложить, скорее принесет мне вред, чем пользу. Поверьте, я вблизи того, кого и закон и любовь обязывают защищать меня. - Негодяй, значит, оказал вам жалкую справедливость, которая еще оставалась в его власти, - сказал Тресилиан, - и я вижу перед собой жену Варни? - Жену Варни! - воскликнула Эми с явным презрением. - Этим подлым именем вы позорите ту... ту... ту... - Она заколебалась, понизила голос, потупила взор, смутилась и замолчала, вспомнив о роковых последствиях, к которым могли привести слова: "ту, чье имя - графиня Лестер"; а именно они напрашивались сами собой. Это значило бы предательски раскрыть тайну Тресилиану, Сассексу, королеве и всему двору, а от соблюдения этой тайны, как уверял ее Лестер, зависела его судьба. "Никогда, - подумала она, - я не нарушу своего обещания. Лучше снесу любое подозрение". Слезы показались у нее на глазах, она безмолвно стояла перед Тресилианом. Глядя на нее со смешанным чувством горя и сострадания, он сказал: - Увы, Эми, глаза ваши противоречат языку. Язык говорит о защитнике, который хочет и обязан помочь вам, а глаза сказали мне, что вас погубил и покинул негодяй, которого вы полюбили. Она подняла глаза, и гнев сверкнул сквозь слезы в ее взоре, но она лишь повторила тоном, полным укоризны: "Негодяй!" - Да, негодяй! - сказал Тресилиан. - Разве иначе вы бы находились здесь одна, в моей комнате? Отчего вам не приготовлен надлежащий прием? - В вашей комнате? - повторила Эми. - В вашей комнате? Я немедленно освобожу вас от своего присутствия. Она устремилась к двери, но тут же вспомнила, что она покинута, беспомощна, и, остановившись на пороге, проговорила невыразимо трогательным тоном: - Увы! Я забыла... я не знаю, куда идти... - Я понимаю, все понимаю! - воскликнул Тресилиан, подбежав к ней и усаживая ее обратно в кресло. - Вам нужна помощь, вам нужна защита, хоть вы и не хотите признаться в этом. Но вам не придется долго нуждаться в ней. Опираясь на мою руку - ибо я ведь представитель вашего доброго, убитого горем отца, - у самых ворот замка вы встретите Елизавету. Пусть первым добрым делом, которое она совершит в стенах Кенилворта, будет акт справедливости по отношению к ее полу и к ее подданным. Я уверен в правоте своего дела и в беспристрастии королевы. Всемогущество ее любимца не поколеблет моего решения. Я сейчас же разыщу Сассекса. - Нет, нет, ради всего святого! - взмолилась графиня, чувствуя, что ей необходимо выиграть время, по крайней мере для того, чтобы подумать. - Тресилиан, вы всегда были великодушны... Исполните одну мою просьбу, и, если вы хотите уберечь меня от страданий и безумия, вы этим сделаете для меня больше, чем может сделать Елизавета при всей своей власти! - Я исполню любую вашу просьбу, не выходящую за пределы благоразумия, но не требуйте от меня... - О, не ставьте границ своему великодушию, дорогой Эдмунд! - воскликнула графиня. - Когда-то вы любили, чтобы я называла вас так. Не ограничивайте свою доброту благоразумием! В моем деле все - безумие, и только безумие может помочь мне. - Если вы будете говорить так исступленно и странно, - сказал Тресилиан, изумление которого снова взяло верх над его горем и решимостью, - то мне придется в самом деле считать вас неспособной думать и поступать самостоятельно. - О нет! - воскликнула она, бросаясь перед ним на колени. - Я не сумасшедшая, я только невыразимо несчастна, и обстоятельства сложились так необычайно, что меня толкает к пропасти рука того, кто хотел бы уберечь меня от нее... Вы, даже вы, Тресилиан, губите меня, вы, которого я почитала и уважала, но только не любила... нет, и любила тоже... любила, Тресилиан, хоть и не так, как вам этого хотелось... И в голосе ее и во всей повадке чувствовались сила и самообладание. Тресилиан был глубоко тронут ее доверием, готовностью положиться на его великодушие и нежностью обращенных к нему слов. Он поднял Эми и прерывающимся голосом стал умолять ее успокоиться. - Не могу, - ответила она. - Я не успокоюсь, пока вы не согласитесь исполнить мою просьбу. Я буду говорить с предельной откровенностью. Сейчас я ожидаю приказаний того, кто имеет право приказывать мне. Вмешательство третьего лица - особенно ваше, Тресилиан, - погубит, окончательно погубит меня! Подождите только один день - и, возможно, бедная Эми найдет способ доказать, что она достойна вашей бескорыстной дружбы и умеет быть благодарной, что она счастлива сама и может сделать вас не менее счастливым... Могу я положиться на то, что вы потерпите хотя бы так недолго? Тресилиан помедлил, мысленно взвешивая все обстоятельства, которые могли бы сделать его вмешательство в дела Эми гибельным для ее счастья и репутации. Решив, что ей не грозит опасность в стенах Кенилвортского замка, который королева почтила своим присутствием и который полон королевской стражи и слуг, он подумал, что и впрямь может оказать ей плохую услугу, если настоит на своем и обратится к Елизавете. Он, однако, выразил свое мнение осторожно, так как сильно сомневался, что надежды Эми выпутаться из всех затруднений основаны на чем-либо более серьезном, чем слепая привязанность к Варни, которого он считал ее соблазнителем. - Эми, - сказал он, глядя своими печальными и выразительными глазами ей в глаза, которые она устремила на него, терзаясь сомнениями, страхом и смущением. - Я всегда замечал - в то время как другие считали вас упрямой и капризной, - что под вашим внешним обликом своенравной и строптивой девочки скрыты глубокие чувства и сильный характер. На них я и полагаюсь, доверяя вашу судьбу вам самой на ближайшие сутки, в течение которых я обещаю не мешать вам ни словом, ни делом. - Вы обещаете мне это, Тресилиан? Возможно ли, что вы еще сохранили ко мне такое доверие? Вы обещаете мне как джентльмен и как человек чести не вмешиваться в мои дела ни единым словом, ни единым шагом, что бы вы ни увидели и ни услышали, даже если вам покажется, что ваше вмешательство необходимо? Вы настолько доверяете мне? - Да, клянусь честью, - сказал Тресилиан, - но по истечении этого срока... - По истечении этого срока, - перебила она, - вы будете свободны действовать, как вам заблагорассудится. - Что еще я могу сделать для вас, Эми? - спросил Тресилиан. - Ничего, - ответила она. - Только оставьте меня... Впрочем, если... мне стыдно сознаться в своей беспомощности, но я вынуждена просить об этом... позвольте мне, если можно, воспользоваться вашей комнатой в течение ближайших суток. - Это поистине поразительно! - воскликнул Тресилиан. - На что вы можете надеяться в замке, где в вашем распоряжении нет даже комнаты? - Не возражайте и оставьте меня, - сказала она, но когда он медленно и неохотно направился к двери, добавила: - Великодушный Эдмунд! Может наступить время, когда Эми сумеет доказать, что она заслужила твою благородную привязанность. Глава XXVIII Пей, не зевай, когда бочонок полный Стоит вблизи и ждет опустошенья! Меня не бойся: я не замечаю Людских пороков, ибо сам не в силах Похвастать добродетелью. Я воин, И пусть весь мир со мной воюет вместе! "Пандемониум" Тресилиан, чрезвычайно взволнованный, стал спускаться по винтовой лестнице и, к великому своему удивлению и неудовольствию, встретил Майкла Лэмборна. Майкл обратился к нему с такой наглой фамильярностью, что Тресилиан почувствовал сильное желание спустить его с лестницы, но вовремя вспомнил о том, как Эми, единственный предмет его забот, воспримет известие о любой ссоре, затеянной им в этот час и в этом месте. Вот почему он ограничился тем, что сурово взглянул на Лэмборна, как на человека, которого не считал достойным внимания, и попытался пройти мимо, сделав вид, что не узнал его. Но Лэмборн, воспользовавшись щедрым гостеприимством, царившим в замке, успел осушить основательную чашу вина и не был расположен скрываться от чьих бы то ни было взглядов. Он остановил Тресилиана на лестнице и без малейшей робости или смущения заговорил с ним, как будто они были близкими приятелями: - Надеюсь, мы не станем поминать старые раздоры, мистер Тресилиан? Я ведь из тех, кто помнит добро охотнее, чем зло. Намерения у меня были самые честные и дружеские, уверяю вас. - Я не нуждаюсь в вашей дружбе, - сказал Тресилиан, - отправляйтесь к своим приятелям. - Нет, вы только полюбуйтесь, как он торопится! - язвительно заметил Лэмборн. - Подумать только, как эти дворянчики, сотворенные, конечно, из тончайшей фарфоровой глины, свысока глядят на бедного Майкла Лэмборна! Поглядишь, так, пожалуй, примешь мистера Тресилиана за самого скромного, деликатного дамского угодника, у которого ничего такого и в мыслях нет. Ну да ладно, разыгрывай из себя святошу, мистер Тресилиан, и забудь, что как раз сейчас у тебя в спальне находится нечто весьма приятное, к великому позору всего замка... Ха-ха-ха! Что, мистер Тресилиан, поймал я вас? - Не знаю, что ты имеешь в виду, - проговорил Тресилиан, прекрасно понимая, однако, что этот наглый грубиян проведал о присутствии Эми в его спальне. - Но если ты приставлен к уборке этих комнат и ждешь подачки, то вот, получи, а в мою не заглядывай. Лэмборн поглядел на золотую монету и сунул ее в карман со словами: - А ведь добрым словом меня легче купить, чем монетой. Но, в конце концов, кто платит золотом - хорошо платит, а Майкл Лэмборн не из тех, кто поднимает шум, портит людям удовольствие и все прочее. Сам живи и другим давай жить - вот мое правило. Не люблю только, когда люди задирают передо мной нос, будто они сделаны из серебра, а я из олова. Раз уж я храню ваши тайны, мистер Тресилиан, так вы могли бы смотреть на меня поласковее. А если я когда и попадусь в грешке - ведь это может случиться с каждым из нас - и мне понадобится поддержка или помощь, так уж я обращусь к вам. А теперь пользуйтесь на здоровье и вашей комнатой и птичкой, что в ней заперта, - Майклу Лэмборну это все едино. - Посторонитесь, сэр! - воскликнул Тресилиан, не в силах дольше сдерживать негодование. - Вы получили плату! - Гм! - проворчал Лэмборн, уступая дорогу. Затем он сердито пробормотал сквозь зубы, повторяя слова Тресилиана: - "Посторонитесь! Вы получили плату!" Ну ладно, я уже сказал, что не стану портить вам удовольствие: я не собака на сене, так и знайте. По мере того как Тресилиан, внушавший ему некоторый страх и почтение, удалялся, Майкл говорил все громче и громче: - Я не собака на сене, но и уголь для вас возить не собираюсь - запомните это, мистер Тресилиан. Я еще погляжу на красотку, которую вы так удобно устроили в своей берлоге... Видно, вы боитесь привидений и не решаетесь спать в одиночестве. Попробовал бы я выкинуть такую штуку в чужом замке - ого-го, что бы со мной было! "В собачью конуру негодяя! Отдуть как следует! Спустить его с лестницы!" Да, эти добродетельные джентльмены имеют большие преимущества перед нами, рабами своих страстей! Ну да ладно, ясно одно - благодаря этому счастливому открытию голова мистера Тресилиана в моих руках, и я попытаюсь разглядеть эту его вторую Линдабриду. Глава XXIX Прощай, хозяин! Если верных слуг Так худо ценишь ты - руби канаты! Пусть наши корабли в безбрежном море Пойдут путями разными... "Кораблекрушение" Тресилиан вышел во двор замка, не зная, что и думать о странной и неожиданной беседе с Эми Робсарт, и сомневаясь, хорошо ли он поступил, торжественно обещав предоставить ее самой себе на целые сутки, несмотря на то, что получил от ее отца полномочия действовать. "Но как было отказать в ее просьбе, - вполне естественно размышлял он, - раз она, по-видимому, целиком полагалась на Варни? Быть может, на карту поставлено счастье всей ее жизни, и ее нельзя доводить до крайности". А так как Тресилиан был не властен вырвать ее из рук Варни, если тот признает Эми своей женой, то какое право имел он посеять раздор между супругами и тем самым разрушить еще остававшуюся для нее надежду на семейный мир? По этим причинам Тресилиан твердо решил держать данное Эми слово, и чем больше он размышлял об их удивительной встрече, тем больше убеждался, что не дать это слово было бы и несправедливо и недостойно. В одном отношении он выиграл: теперь ему легче было обеспечить надежную защиту для своей несчастной и все еще любимой первой привязанности. Эми больше не была заперта в далеком и уединенном замке, на попечении людей с сомнительной репутацией. В Кенилворте, где находилась королева со всем двором, Эми не угрожало никакое насилие, и она могла бы по первому зову предстать перед Елизаветой. Эти обстоятельства могли существенно помочь ему в попытках защитить ее интересы. В то время как Тресилиан взвешивал преимущества и опасности, соопряженные с неожиданным поялением Эми в Кенилворте, он вдруг услышал торопливое и тревожное восклицание Уэйленда: - Слава богу, наконец-то я нашел вас, ваша милость! Вслед за этим Уэйленд, задыхаясь от волнения, сообщил ему на ухо, что леди убежала из Камнора. - И находится сейчас здесь, в замке, - перебил Тресилиан. - Знаю, я видел ее. Сама она выбрала убежищем мою комнату? - Нет, - ответил Уэйленд, - но я не мог придумать другого способа надежно поместить ее, и был счастлив, когда встретил слугу, который знал, где находится ваша комната. Веселое соседство выбрали вы, ей-богу: с одной стороны - парадная зала, с другой - кухня. - Перестань, теперь не время для шуток, - сердито оборвал его Тресилиан. - Мне это слишком хорошо известно, - ответил Уэйленд. - Вот уже три дня я чувствую себя так, будто у меня петля на шее. Эта леди сама не знает чего хочет: вашей помощи она не желает, приказала не упоминать при ней ваше имя, готова отдать себя в руки милорда Лестера. Мне бы не удалось благополучно укрыть ее в вашей комнате, если бы она знала, кому эта комната принадлежит. - Возможно ли? - воскликнул Тресилиан. - Но, быть может, она надеется, что граф повлияет в ее интересах на своего негодяя слугу. - Ничего этого я не знаю, - сказал Уэйленд, - но, мне кажется, с кем бы она ни помирилась, с графом ли Лестером или с Варни, для нас безопаснее всего находиться по ту сторону стен Кенилвортского замка, так как оттуда мы сможем быстрее удрать. Я лично не собираюсь медлить ни секунды, после того как передам Лестеру письмо. Я жду только вашего приказа, чтобы отправить его по назначению. Смотрите, вот оно... нет, погодите... чума его порази... видно, я оставил его в собачьей конуре на сеновале, где спал. - Проклятье! - вскричал Тресилиан, утратив обычное самообладание. - Уж не потерял ли ты письмо, где, быть может, поставлена на карту жизнь более значительная, чем тысяча жизней, подобных твоей! - Потерял! - воскликнул Уэйленд. - Вот это впрямь была бы штука! Нет, сэр, я бережно уложил его в свой мешок вместе с некоторыми другими вещами и сейчас же сбегаю за ним. - Беги, - сказал Тресилиан. - Будь верен мне, и ты получишь щедрую награду. Но ты дохлой собаке позавидуешь, если у меня будут основания заподозрить тебя! Уэйленд отвесил поклон и удалился, всем своим видом выражая уверенность и бодрость, но на самом деле исполненный страха и смятения. Письмо потеряно, в этом не могло быть сомнений: его извинение было лишь уловкой, которой он хотел успокоить раздражение Тресялиана. Письмо потеряно, оно могло попасть не в те руки... Тогда, конечно, раскроется вся интрига, в которой он был замешан... Да и в любом другом случае едва ли ее удастся сохранить в тайне. Кроме того, Уэйленда сильно задела гневная вспышка Тресилиана. "Ну, если мне собираются платить такой монетой за услуги, где я рискую собственной шеей, пора подумать и о себе. Выходит, что я смертельно обидел владельца этого великолепного замка. А стоит ему сказать одно слово - и из меня вышибут дух с такой же легкостью, с какой задувают грошовую свечку. И все это ради помешанной женщины и влюбленного меланхолика, который из-за потерянного клочка бумаги хватается за шпагу и орет: "Проклятье!.." А тут еще доктор Аласко и Варни... Спасусь-ка я от всей этой кутерьмы! Жизнь дороже золота, я удеру сию же минуту, не дожидаясь вознаграждения". Вполне понятно, что Уэйленда могли занимать подобные размышления, - он ведь оказался замешанным гораздо глубже, чем предполагал, в цепь таинственных и непонятных интриг, в которых сами действующие лица едва ли хорошо знали свои роли. И все же надо отдать ему справедливость: наряду с его опасениями за свою судьбу в нем заговорило сострадание к покинутой женщине. "Плевать я хотел на мистера Тресилиана, - думал он. - Я сделал больше, чем договаривался, и доставил к нему его странствующую даму: пусть теперь он сам присматривает за ней. Боюсь, однако, что бедняжке грозят страшные опасности в этой неразберихе. Пойду-ка я к ней в комнату и расскажу, какая судьба постигла ее письмо. Пускай пишет другое, если пожелает. За посыльными дело не станет - здесь ведь целая тьма слуг, которые могут снести письмо своему господину. И еще я скажу ей, что покидаю замок, поручая ее господу богу, ее собственному здравому смыслу и заботам мистера Тресилиана. Может быть, она вспомнит про кольцо, которое предлагала мне, - верно уж, я заслужил его. Впрочем, она - милое созданье, черт с ним, с кольцом! Не надо мне прибыли в этом деле. Если я пострадаю за свою доброту на этом свете, может, мне воздастся на том. Итак, сначала к леди, затем - в дорогу! Крадучись и подозрительно озираясь, как кошка, подбирающаяся к своей жертве, Уэйленд пустился в обратный путь к комнате графини; он старательно держался закоулков, внимательно приглядываясь ко всем окружающим и в то же время стараясь оставаться незамеченным. Таким образом он миновал наружный и внутренний дворы и очутился в большом сводчатом коридоре, соединяющем кухни с парадной залой, откуда узкая винтовая лестница вела к комнатам башни Мервина. Фокусник уже поздравлял себя с тем, что избавился от опасностей в пути, и устремился наверх, шагая через две ступеньки сразу; но вдруг он заметил, что из открытой настежь двери на противоположную стену упала чья-то тень. Уэйленд осторожно спустился во двор и, бродя с места на место, выждал около четверти часа, которые тянулись для него по меньшей мере вчетверо дольше. Затем он вернулся к башне, в надежде что человек, сидевший за дверью, ушел. Тихонько поднялся он до подозрительного места - тени на стене не было. Уэйленд поднялся повыше - дверь оставалась приоткрытой, и он колебался, идти ли ему дальше или вернуться, как вдруг дверь широко распахнулась и на ошеломленного Уэйленда набросился Майкл Лэмборн. - Ты что за дьявол? Что тебе понадобилось в этой части замка? Марш сюда в комнату, петлю бы тебе на шею! - Я не собака, чтобы мчаться на каждый свист, - ответил фокусник, но дрожащий голос явно противоречил его напускной самоуверенности. - Вот как ты заговорил? Эй, Лоренс Степлз, поди-ка сюда! Огромный мрачного вида детина больше шести футов ростом показался у двери, и Лэмборн продолжал: - Если тебе так нравится эта башня, дружище, можешь познакомиться с ее подземельем - оно лежит на добрых двенадцать футов ниже дна озера: там обитают веселые жабы, змеи и тому подобное, так что ты сможешь подобрать себе вполне подходящую компанию. Спрашиваю тебя еще раз по-хорошему: кто ты такой и чего здесь ищешь? "Если тюремная дверь захлопнется за мной, я конченый человек", - подумал Уэйленд. Поэтому он смиренно ответил: - Я тот самый бедный фокусник, которого ваша честь повстречали вчера в Уэзерелейской долине. - А какие же фокусы ты показываешь в этой башне? - спросил Лэмборн. - Вашу шайку разместили в клинтонских зданиях. - Я пришел сюда повидать сестру, - сказал Уэйленд, - она находится в комнате мистера Тресилиана, как раз наверху. - Ага! - воскликнул, улыбаясь, Лэмборн. - Вот в чем дело! Клянусь честью, этот самый мистер Тресилиан ведет себя здесь как дома и щедро обставляет свою комнату всеми необходимыми удобствами. Эта прелестная история о благочестивом мистере Тресилиане придется кое-кому по вкусу не меньше, чем мне кошелек с золотыми монетами. Слушай, приятель, - продолжал он, обращаясь к Уэйленду. - Тебе не удастся намекнуть своей кошечке, что ей пора улизнуть: мы должны поймать ее в норе. Проваливай обратно со своей жалостной бараньей рожей, или я выброшу тебя из окна башни и погляжу, каким фокусом ты спасешь свои кости. - Надеюсь, ваша милость не будете столь жестокосердны, - взмолился Уэйленд. - И беднякам нужно жить! Я верю, что вы, ваша честь, позволите мне поговорить с сестрой! - Сестрой по Адаму, головой ручаюсь, - возразил Лэмборн. - А ежели нет, то ты тем более подлец. Сестра она тебе или не сестра, но если ты еще раз сунешь нос в эту башню - тебе крышка. И вообще, черт побери, лучше тебе вовсе убраться из замка: мне это дельце поважнее твоих фокусов. - Но я, с вашего позволения, как раз нынче вечером должен изображать Ариона в сцене на озере, - заявил Уэйленд. - Я сам сыграю его, клянусь святым Христофором! - воскликнул Лэмборн. - Как ты его назвал? Орион? Я сыграю Ориона, его пояс и семизвездие в придачу! Пошел вон, мошенник! Следуй за мной... или нет, стой. Лоренс, выпроводи-ка его ты. Лоренс схватил за шиворот не оказывавшего сопротивления фокусника, а Лэмборн торопливо зашагал вперед к той самой боковой потайной калитке, через которую вернулся в замок Тресилиан и которая находилась в западной стене, неподалеку от башни Мервина. Быстро одолевая расстояние от башни до калитки, Уэйленд тщетно ломал голову, придумывая какой-нибудь способ помочь несчастной женщине, которой он глубоко сочувствовал, несмотря на угрожающую ему самому опасность. Когда же его вытолкали из ворот замка и Лэмборн, пересыпая слова ужасающей бранью, заявил, что немедленная смерть постигнет фокусника, если тот снова появится в этих стенах, Уэйленд воздел к небу руки и глаза, как бы призывая бога в свидетели, что он до конца стоял за угнетенных. Затем, повернувшись спиной к гордым башням Кенилворта, он отправился на поиски более скромного и безопасного пристанища. Лоренс и Лэмборн некоторое время провожали его взглядом, а затем пошли обратно к башне. Тут Лоренс первый обратился к своему спутнику. - Пусть я сдохну, мистер Лэмборн, если понимаю, почему ты выгнал из замка этого жалкого мошенника, раз он участвует в представлении, которое вот-вот начнется. И что тебе за дело до этой девчонки?.. - Ах, Лоренс, - ответил Лэмборн, - ты думаешь о Черной Джоанне Джаггс из Слингдона и снисходишь к человеческим слабостям. Но corragio, {Смелей (итал.).} благороднейший герцог темницы и лорд застенка, ведь это дело так же темно для тебя, как темны твои подземные владения. Знай же, мой почтеннейший повелитель глубоких подземелий Кенилворта, что наш доблестный хозяин Ричард Варни готов дать столько золотых за дыру в шкуре этого самого мистера Тресилиана, что нам с тобой хватит на пятьдесят ночных кутежей, да вдобавок еще разрешит послать ко всем чертям дворецкого, если тот вздумает оторвать нас от кружки слишком рано. - Ну, в таком случае ты прав, - сказал Лоренс Степлз, главный тюремщик Кенилворта, или, как его принято было именовать, Главный страж Свободы и Чести замка. - Но как же ты ухитришься отсутствовать при въезде королевы, мистер Лэмборн? Ведь ты, думается мне, должен сопровождать своего хозяина? - Вот ты, мой честный властелин тюрем, и посторожишь в мое отсутствие. Тресилиан пусть входит, если хочет; но смотри никого не выпускай отсюда. Если сама девица попробует вырваться, - а это на нее похоже, - припугни ее бранным словечком: она ведь всего-навсего девка презренного комедианта. - В таком случае я могу запереть железную решетку, которая находится между дверьми: тут уж девица волей-неволей останется на месте, и никаких разговоров. - Тогда Тресилиан не сможет попасть к ней, - сказал Лэмборн, немного подумав. - Но это не так важно; главное, чтобы ее застали в его комнате, а остальное все равно. Но сознайся, старая тюремная сова, что ты боишься остаться один в этой башне Мервина? - Ну, что касается страха, мистер Лэмборн, так это ты брось. Но, по правде говоря, в этой башне творятся иногда странные вещи. Ты, наверно, слышал, хоть и недавно находишься в Кенилворте, что ее посещает дух Артура Мервина, храброго вождя, одного из уэльских лордов Марчей, захваченного свирепым лордом Мортимером и убитого в этой самой башне, которая носит его имя? - Я уж тысячу раз слыхал эту басню, - ответил Лэмборн. - Слыхал я, что этот дух особенно буйствует, когда варят кашу и лук-порей или поджаривают ломтики сыра на кухне. Santo Diavolo, {Святой дьявол (итал.).} друг, придержи язык, все это мне известно! - А вот и не все, - возразил тюремщик, - хоть ты и считаешь себя умником. Ох, и страшное же это дело - убить узника в его камере! Тебе хоть и случалось пырнуть человека ножом в темном переулке, а этого ты не знаешь. Стукнуть непокорного узника ключами по голове, чтобы он помалкивал, - вот это я называю поддерживать порядок в тюрьме; но вытащить нож и прикончить его, как прикончили того уэльского лорда, значит породить привидение, которое будет являться добрую сотню лет и не позволит вам держать в тюрьме мало-мальски порядочного пленника. А я так берегу своих бедняжек узников, что предпочитаю опускать добрых сквайров и разных, достойных людей, попавших сюда за то, что они пошаливали на большой дороге или клеветали на милорда Лестера, на пятьдесят футов под землю, чем заключать их в ту верхнюю камеру, которую прозвали Обиталищем Мервина. Клянусь святым Петром-великомучеником, дивлюсь я, право, как это наш благородный лорд и мистер Варни вздумали помещать там гостей! А уж если этот мистер Тресилиан заполучил кого-то к себе в компанию, а тем более хорошенькую девчонку, так, ей-богу, он поступил правильно. - Говорю тебе, что ты осел, - сказал Лэмборн, входя в каморку тюремщика. - Ступай, запри дверь на лестницу и не забивай себе башку привидениями. Кстати, дай-ка мне винца: я что-то разгорячился, пока выпроваживал того мошенника. В то время, как Лэмборн потягивал кларет прямо из кувшина, предпочитая обходиться без кружки, тюремщик продолжал доказывать ему справедливость своей веры в сверхъестественное: - Ты слишком мало пробыл в замке, Лэмборн, и все это время так пьянствовал, что был глух, нем и слеп. Но ты бы меньше бахвалился, если бы провел с нами ночь в полнолуние, когда дух сильнее всего тревожится, особенно когда с северо-запада налетает ураган, льет дождь и грохочет гром. Боже мой, что за треск, гул, стоны и вопли раздаются в такие ночи под сводами Мервина, как будто над самой твоей головой! Двух кварт чистейшего спирта еле хватает, чтобы мне и моим парням хоть немного успокоиться. - Вздор, приятель, - отрезал Лэмборн, который так долго прикладывался к кувшину, что последний глоток не преминул оказать на него должное действие. - Сам не знаешь, что несешь о привидениях. Никто о них ничего не знает. Короче говоря, чем меньше болтать об этом, тем лучше. Одни верят в одно, другие - в другое... И все это одно воображение. Я знавал разных людей, дорогой мой Лоренс Запри Дверь, и среди них были люди разумные. Так вот, есть один великий лорд - не стану называть его имени, Лоренс, - так он верит в звезды и луну, в планеты, в их орбиты и всякое прочее. Верит, что они сияют единственно ради его блага, хотя, рассуждая трезво, - или, вернее скажем, пьяно, - светят они только для того, чтобы честные парни вроде меня не угодили в канаву. Что ж, пусть себе тешится: он достаточно знатен, чтобы позволить себе это удовольствие. А есть и другой - ученейший человек, уверяю тебя, умеет выражаться на греческом языке и на еврейском не хуже, чем я - на воровском жаргоне, - так он помешан на притяжениях и отталкиваниях, на превращении свинца в золото и прочее... Что ж, пускай и он думает как хочет и пусть расплачивается своими превращенными монетами с дураками, которые согласятся взять их. А вот и ты сам - еще один великий человек, правда не знатный и не ученый, но зато полных шести футов роста, - и тебе, как слепому кроту, нужно верить в духов, домовых и прочую чепуху. А еще есть один великий человек, то есть великий, но маленький человек, или маленький, но великий человек, мой милый Лоренс, и его имя начинается с буквы "В", - во что же верит он? Да ни во что, честный Лоренс, ни во что - ни на земле, ни на небесах, ни в аду. А что до меня, так если я и верю в дьявола, то только потому, что должен же кто-то схватить за шиворот нашего вышеупомянутого друга в тот час, "когда душа покинет тело", как поется в песне, ибо всякая причина имеет свое следствие - raro antecedentem, {В редких случаях - свою предпосылку (лат.).} как говаривал доктор Берчем... Но для тебя это уже китайская грамота, честный Лоренс. Поистине, учение - скучное дело! Протяни-ка мне еще разок кувшин. - Право, Майкл, если ты будешь еще пить, - сказал тюремщик, - то не сможешь ни сыграть Ариоиа, ни сопровождать своего хозяина в такой торжественный вечер. Я каждую секунду жду, что зазвонит большой колокол для сбора к башне Мортимера, чтобы встречать королеву. Не слушая увещеваний Степлза, Лэмборн продолжал пить; затем, с глубоким вздохом опустив почти пустой кувшин, он начал говорить шепотом, который постепенно повышался до крика: - Не беспокойся, Лоренс, даже когда я пьян, то знаю, как заставить Варни считать меня трезвым. Но, как я уже сказал, не беспокойся - я умею пить осторожно. Кроме того, мне как Ориону надо лезть в воду, а там можно схватить простуду, если не согреться наперед как следует. Это я-то не сыграю Ориона! Да никакой горластый актер, надрывающий легкие за двенадцать пенсов, не сыграет его лучше меня! Не беда, если они и заметят, что я немного не в себе. Почему это человек должен быть сегодня трезв? Отвечай мне! Долг каждого верноподданного быть веселым, и скажу тебе, Лоренс, что в замке найдутся такие, что не бывают веселыми, даже выпив, - так как же им веселиться в трезвом виде? Заметь, я не называю имен, Лоренс, но твой кувшин вина - превосходное средство, чтобы, поднять верноподданнические чувства и веселье. Ура королеве Елизавете! Благородному Лестеру! Достойнейшему мистеру Варни! И Майклу Лэмборну, который может их всех обвести вокруг пальца! С этими словами он спустился с лестницы и прошел через внутренний двор. Тюремщик поглядел ему вслед, покачал головой и запер дверку, которая, перегораживая лестницу, не позволяла никому подняться в комнату Тресилиана, бормоча про себя: - Хорошее дело быть фаворитом! Я чуть было не потерял свое место, потому что в одно морозное утро мистеру Варни почудилось, будто от меня разит водкой. А этот молодчик может предстать перед ним пьяный как свинья и даже не услышит упрека! Но, надо признаться, парень он зловредный и умный, и никто не поймет хотя бы половину того, что он говорит. Глава XXX Пусть бьют в набат: идет она, идет! Пусть говорят за нас колокола И звонкие фанфары! Канониры, К орудиям! Пусть загрохочут пушки, Как будто бы враги идут на приступ Колоннами - язычники в тюрбанах! И мы закатим зрелище - но тут Ведь нужен ум, а я - вояка грубый! "Королева-девственница". Трагикомедия Тресилиан, расставшись с Уэйлендом, как об этом говорилось в предыдущей главе, все еще недоумевал, что делать дальше, когда к нему подошли Роли и Блант, занятые по обыкновению горячим спором. Тресилиан из-за своего настроения не испытывал особенного желания находиться в их компании, но избежать встречи не было никакой возможности. К тому же, помня свое обещание не заходить к Эми и не предпринимать никаких шагов в ее интересах, он счел самым правильным сразу же смешаться с обществом и как можно меньше выставлять напоказ боль и сомнения, глубоко запавшие в его душу. Поэтому он покорился необходимости и приветствовал своих друзей. - Желаю здравствовать, джентльмены! Откуда вы? - Из Уорика, конечно, - отвечал Блант. - Мы должны были зайти к себе переодеться, как комедианты, которые, меняя костюмы, создают впечатление большой толпы. Ты бы лучше тоже последовал нашему примеру, Тресилиан. - Блант прав, - поддержал его Роли. - Королева любит такие изъявления почтительности и считает неуважением к себе, если кто-нибудь появляется перед ней в запачканном и смятом дорожном костюме. Но, если хочешь посмеяться, Тресилиан, взгляни на Бланта, посмотри, как его разукрасил мошенник портной. Тут и голубое, и зеленое, и малиновое, и, ко всему прочему, алые ленты и желтые розы на башмаках! - Ну, а чего же ты хотел? Я велел этому кривоногому мошеннику постараться и не жалеть никаких денег. По-моему, костюм получился достаточно нарядный, понаряднее, чем твой... Пусть Тресилиан скажет свое мнение. - Согласен! Идет! - подхватил Уолтер Роли. - Рассуди нас, ради бога, Тресилиан. Тресилиан, призванный в судьи, осмотрел обоих и с первого взгляда понял, что честный Блант полностью доверился фантазии портного: костюм его был разукрашен таким количеством лент и кружев, что напоминал праздничный шутовской наряд. Роли же был одет в элегантный и роскошный костюм, который так шел к его грациозной фигуре, что непременно должен был привлечь всеобщее внимание. Поэтому Тресилиан сказал: - У Бланта костюм наряднее, а у Роли - изящнее. Блант остался доволен таким решением. - Я знал, что мой наряднее, - подтвердил он. - Если бы этот плут портняжка принес мне такой неприхотливый камзол, как у Роли, я бы вышиб ему мозги его собственным утюгом. Нет уж, если нам суждено быть шутами, так будем шутами первостатейными. - А почему не переодеваешься ты, Тресилиан? - спросил Роли. - Из-за нелепого недоразумения я не могу попасть к себе, - сказал Тресилиан, - и мне не добраться до своих вещей. Я собирался разыскать тебя и попросить, не разрешишь ли ты мне временно разделить с тобой комнату? - Милости просим, комната превосходная. Милорд Лестер был весьма любезен и разместил нас по-царски. Если его любезность и вынужденная, она, во всяком случае, беспредельна. Я бы советовал тебе сказать о твоей беде камергеру графа - и все будет немедленно улажено. - Нет, пока не стоит, если ты можешь пустить меня к себе. Я не обременю тебя. Кто-нибудь еще прибыл с вами? - О да, - ответил Блант. - Варни и целая куча приближенных Лестера, да еще десятка два джентльменов из свиты нашего честного Сассекса. Кажется, мы все должны встретить королеву у так называемой башни Галереи и присутствовать там при всяких дурачествах. Затем мы должны будем оставаться при особе королевы в парадной зале, пока те, кто сейчас сопровождает ее величество, не умоются и не сбросят с себя дорожное платье. Да поможет мне бог, если ее величество заговорит со мной - я не соображу, как ответить! - А что задержало их так долго в Уорике? - спросил Тресилиан, не желая, чтобы разговор зашел опять о его личных делах. - Такая бездна дурачеств, - ответил Блант, - каких мы не видали даже на Варфоломеевской ярмарке: приветственные речи, комедианты, собаки и медведи, люди, переодетые обезьянами, и женщины - куклами... Поражаюсь, как королева вынесла все это. То и дело слышались фразы вроде "чарующий свет ее дивного образа" или еще какая-нибудь чушь. Эх! Тщеславие делает дураками мудрейших. Однако нам пора идти к этой самой башне Галереи, хоть я не понимаю, как ты, Тресилиан, отправишься туда в дорожном костюме и сапогах. - Я спрячусь за тобой, Блант, - сказал Тресилиан, заметивший, что необычайное великолепие нового костюма сильно подействовало на его друга. - Твой внушительный рост и нарядный костюм прикроют мои недостатки. - Пусть будет так, Эдмунд, - сказал Блант. - По правде сказать, я рад, что ты находишь мой костюм нарядным, несмотря на все шуточки нашего мистера Острослова. Раз уж человек делает глупость, нужно делать ее красиво. С этими словами Блант заломил шляпу и решительно зашагал, выбрасывая ноги вперед, как будто шел во главе своего отряда копьеносцев, и то и дело с нежностью поглядывая на пунцовые чулки и огромные желтые розы, которые цвели на его башмаках. Тресилиан последовал за ним, погруженный в свои невеселые думы. Он едва прислушивался к болтовне Роли, который потешался над нелепым тщеславием своего почтенного друга и отпускал на его счет всевозможные шутки, нашептывая их на ухо Тресилиану. Так они прошли длинный мост и заняли место среди других знатных джентльменов перед воротами башни Галереи. Всего там было около сорока чело- век, отобранных из кругов высшей знати и рыцарства; они расположились двумя рядами по обе стороны ворот, образуя почетный караул; за ними высилась сплошная стена пик и алебард, образованная вассалами Лестера, носившими его ливрею. Джентльмены были вооружены лишь шпагами и кинжалами. Кавалеры эти были одеты со всею роскошью, на какую только способно человеческое воображение. А так как мода того времени давала широкий простор великолепию, то вокруг виднелись лишь бархат, золотая и серебряная парча, ленты, перья, драгоценные камни и золотые цепи. Тресилиан, несмотря на все свои горести, понимал, что в темном дорожном костюме он представляет собой весьма невзрачную фигуру на выставке этого беснующегося тщеславия. Кроме того, он видел, что небрежность его костюма вызывает изумление его друзей и презрение приверженцев Лестера. Мы не могли умолчать об этом факте, хотя он находится в противоречии с серьезным складом характера Тресилиана. Но дело в том, что забота о своей внешности - это разновидность самолюбия, которое не чуждо даже разумнейшим из людей. Оно инстинктивно держится в душе человека настолько крепко, что не только солдат, идущий почти на верную гибель, но даже осужденный на смерть преступник старается привести себя в порядок и принять надлежащий вид. Однако мы отклонились от нашего повествования. Описываемые события происходили девятого июля 1575 года, вскоре после захода солнца. Все с нетерпением ожидали скорого прибытия королевы. Толпа не расходилась в течение многих часов, и число людей продолжало расти. Во многих местах вдоль дороги ожидающим щедро раздавали прохладительные напитки, жареное мясо, откупоривали бочонки эля, поддерживая таким образом в народе верность и любовь к королеве и ее фавориту - чувства, которые, пожалуй, могли бы притупиться, если бы ожидание сопровождалось постом. Толпа проводила время, развлекаясь и горланя; слышались веселые возгласы, смех, визг, перебранки; люди грубо подшучивали друг над другом; все вместе сливалось в громкий разноголосый хор, обычный в таких случаях. Гомон стоял над запруженными народом дорогами и полями, а в особенности у охотничьих ворот, где собралось больше всего мелкого люда. Внезапно в воздух взлетела одинокая ракета, и в тот же миг из замка раздался звук большого колокола, разнесшийся далеко по полям и лугам. На мгновение воцарилась мертвая тишина; она сменилась глухим гулом ожидания, единым голосом многих тысяч людей, ни одного из которых в отдельности не было слышно, шепотом бесчисленной толпы. - Теперь они, бесспорно, едут, - сказал Роли. - Тресилиан, этот гул величествен. Мы внимаем ему, как моряки после долгого плавания внимают во время ночной вахты шуму прибоя у далекого и неведомого берега. - Толпа! - откликнулся Блант. - Ее гул скорее напоминает мне мычание моих коров на пастбищах Уитенс-Эустлоу. - Он сам сейчас не прочь попастись, - шепнул Роли Тресилиану. - Только и думает о жирных быках и тучных пастбищах. Он и сам недалеко ушел от своих быков и великим становится только тогда, когда ему приходится толкаться и бодаться. - Именно это и случится, - отозвался Тресилиан, - если ты не перестанешь острить. - Пустяки, я не боюсь, - возразил Роли. - Но и ты, Тресилиан, превратился в ночную сову - променял свои песни на зловещие стоны и добрую компанию - на дупло. - А к какой же породе животных ты относишь себя, Роли, - спросил Тресилиан, - раз судишь нас так строго? - Кто я? Я - орел, не думающий о скучной земле, когда можно парить в небе и глядеть на солнце. - Хорошо сказано, клянусь святым Варнавой! - воскликнул Блант. - Но, любезнейший мистер Орел, берегись клетки и берегись охотника. Многие птицы так же высоко летали, а я видел, как их набивали соломой и вешали на огородах пугалом. Постойте! Что за гробовая тишина наступила вдруг? - Процессия остановилась у охотничьих ворот, - объяснил Роли, - сейчас там сивилла, одна из вещуний, встречает королеву и предсказывает ее судьбу. Я видел эти стихи: в них мало оригинальности, и ее величество уже по горло сыта такими поэтическими комплиментами. Она шепнула мне во время речи судьи в Форд-милле, когда слушала о привилегиях Уорика, что она "pertaisa barbarae loquelas". {Пресыщена варварской речью (лат.).} - Королева ему шепнула! - проворчал про себя Блант. - Боже милостивый, до чего мы дошли! Его дальнейшие размышления были прерваны взрывом приветствий толпы - таким громогласным, что эхо разнеслось на много миль вокруг. Стража, расставленная на всем пути следования королевы, присоединилась к общим крикам радости, которые, подобно лесному пожару, докатились до замка и оповестили всех, что королева Елизавета вступила в Кенилворт. Сразу загремели все оркестры, и пушечный залп вместе с ружейным салютом раздался с зубчатых стен. Но и барабанный бой, и звуки труб, и даже пушечные выстрелы тонули в оглушительном реве непрекращающихся бурных приветствий толпы. Когда шум начал стихать, сноп света показался в воротах парка и, все расширяясь и разгораясь по мере приближения, начал двигаться по свободной великолепной аллее, ведущей к башне Галереи, возле которой, как мы уже упоминали, выстроились в два ряда вассалы графа Лестера. Вдруг вдоль рядов пронеслось: "Королева! Королева! Молчать и стоять смирно!" Приблизилась кавалькада, освещенная двумя сотнями массивных восковых факелов, которые держали в руках двести всадников. Казалось, что процессия движется при дневном свете; но особенно ярко освещена была главная группа, центром которой являлась сама королева, одетая со всем блеском великолепия и сверкающая драгоценностями. Она восседала на молочно-белом коне, которым управляла с присущими ей достоинством и грацией, и во всей ее величественной и благородной осанке сказывалась наследница ста королей. Придворные дамы, ехавшие рядом с ее величеством, тщательно позаботились о том, чтобы наряды их были не пышнее того, что соответствовало их рангу и данному случаю; поэтому никакое другое светило не могло затмить своим блеском королевского величия. Но обаяние этих дам и роскошные, несмотря на все разумные ограничения, туалеты делали их подлинным цветом королевства, столь прославленного за блеск и красоту. Мужчины, свободные от ограничений, которые осмотрительность налагала на женщин, были одеты с не поддающейся описанию роскошью. Лестер, блистая как золотое изваяние, весь в драгоценных камнях и золотой парче, ехал по правую руку от ее величества в качестве хозяина и в то же время ее шталмейстера. Вороной конь, на котором он сидел, не имел ни единого седого волоска и считался одним из знаменитейших скакунов в Европе. Граф приобрел его за огромную сумму нарочно для этого случая. Медленный шаг процессии горячил благородного коня, который выгибал горделивую шею и грыз серебряные удила; с его морды падала пена, и казалось, что его стройные ноги покрыты хлопьями снега. Седок был достоин высокого положения, которое он занимал, и гордого скакуна, на котором ехал, ибо во всей Англии и, наверно, в Европе не нашлось бы человека, с большим совершенством владеющего искусством верховой езды, чем Дадли. Он ехал с непокрытой головой, как все придворные, и красный свет факелов играл на его длинных вьющихся темных волосах и благородном лице, таком красивом, что даже самые суровые критики могли бы отыскать в нем только один недостаток, но и то недостаток аристократический, - слишком высокий лоб. В этот знаменательный вечер граф выглядел признательным и озабоченным, как человек, сознающий, какую высокую честь оказала ему королева, но вместе с тем на лице его отражались гордость и удовлетворение, подобающие столь великому моменту. Все же, хоть ни глаза, ни черты лица графа не выдавали никаких чувств, кроме приличествующих событию, некоторые из его приближенных заметили, что он необычно бледен, и высказывали друг другу опасения, что ему не под силу такое напряжение. Варни ехал следом за своим господином, как его первый приближенный, и держал в руках черную бархатную шляпу милорда, украшенную бриллиантовой пряжкой и белым страусовым пером. Он не сводил глаз с лорда и, по уже известным читателю причинам, больше всех других приближенных Лестера тревожился, хватит ли у графа сил и мужества успешно довести до конца столь хлопотливый день. Хотя Варни и принадлежал к числу тех очень немногих нравственных чудовищ, которые никогда не испытывают угрызений совести и в которых безбожие усыпило чувствительность, подобно тому как морфий усыпляет больного, он все же понимал, что в сердце его повелителя пылает неугасимый огонь чувства и что среди всей этой пышности и блеска его гложет не поддающийся уничтожению червь. Тем не менее, зная, что ему удалось убедить Лестера в недомогании графини, которое, безусловно, послужит в глазах королевы достаточным основанием, чтобы извинить отсутствие Эми в Кенилворте, коварный наперсник графа полагал, что такой честолюбец, как граф, не выдаст себя внешним проявлением слабости. Свита, окружавшая королеву, состояла, разумеется, из достойнейших и знатнейших особ и мудрейших государственных мужей этого выдающегося царствования, перечислять имена которых мы не будем, чтобы не утомить читателя. Далее следовала длинная вереница рыцарей и джентльменов тоже знатнейшего происхождения, хотя они и затмевались великолепием тех, кто ехал впереди процессии. Построенная таким образом кавалькада приблизилась к башне Галереи. Наступил момент, когда гигантский страж должен был выступить вперед. Но верзила так растерялся, а огромная кружка крепкого эля, которую он только что осушил, чтобы оживить свою память, так коварно помутила его мозг, что он только жалостно вздохнул и продолжал сидеть на своей каменной скамье. Королева осталась бы без приветствия, если бы тайный союзник огромного часового Флибертиджиббет, притаившийся позади него, не воткнул ему булавку в то место, где кончалась короткая медвежья шкура. Привратник издал вопль, пришедшийся весьма кстати, вскочил, взмахнул несколько раз дубинкой, затем, подобно пришпоренной лошади, пустился сразу во весь опор и принялся громогласно произносить речь, которую благополучно довел до конца благодаря усердной подсказке Дикки Сладжа. Читателю должно быть понятно, что первые строчки относились к толпе, напирающей на ворота, а заключение - к приближающейся королеве, при виде которой гигантский часовой, словно пораженный неким небесным видением, опустил дубинку, бросил ключи и уступил дорогу богине ночи и всей ее блистательной свите. Приводим эту речь в сокращенном виде: Что здесь за шум и гам? Да вы откуда? Прочь от ворот, иначе будет худо! Я страж и не соломою набит, Моя дубинка здесь закон творит. Остановись... помедли... что я вижу? О, что за чудеса? Все ближе, ближе... Прелестный лик, сияющий красой, Как бриллиант в оправе золотой. Я ослеплен, свой пост я покидаю, Дубинку, ключ и честь тебе вручаю! Входи же, совершенства образец... Да распахните же ворота во дворец! Елизавета приняла присягу исполинского привратника самым милостивым образом и, кивнув ему в награду, проехала через ворота башни, над которыми Раздались звуки громкой воинственной музыки. Им ответили другие оркестры, расставленные в разных местах на стенах замка и в Охотничьем парке. Звуки одного оркестра, повторяемые эхом и еще дрожащие в воздухе, подхватывались другими, доносящимися со всех концов. Под звуки этой музыки, которая, словно по волшебству, то раздавалась совсем близко, то несколько смягчалась расстоянием, то наконец звучала так тихо и нежно, что, казалось, замирала где-то вдали, королева Елизавета миновала башню Галереи и вступила на длинный вал, тянувшийся до башни Мортимера; на валу было светло как днем - такое огромное количество факелов горело по обеим его сторонам. Большинство вельмож сошли с коней и, отослав их в ближайшую деревню, следовали за королевой пешком, так же как джентльмены, встретившие ее у башни Галереи. Воспользовавшись случаем, Роли снова обратился к Тресилиану и был немало удивлен его неопределенными, односложными ответами. Сопоставив это с тем, что Тресилиан без всякой видимой причины покинул свою комнату, появился перед королевой в небрежном костюме, рискуя оскорбить ее, и по некоторым другим признакам Роли пришел к заключению, что его друг немного помешался. Не успела королева вступить на вал, как перед ней развернулось новое зрелище. По сигналу музыки на озере появился плот, устроенный наподобие маленького плавучего острова, иллюминированный множеством факелов и окруженный фигурами, изображавшими морских коней, на которых восседали тритоны, нереиды и прочие сказочные божества морей и рек. Появившись из-за небольшого гнездовья цапель, где он был скрыт, плот этот приблизился к мосту. На островке вдруг показалась прекрасная женщина, одетая в шелковую тунику цвета морской воды, перехваченную широким поясом, на котором были начертаны письмена наподобие иудейских талисманов. Руки и ноги ее были обнажены и украшены золотыми браслетами необыкновенной величины. На длинных шелковистых черных волосах красовался венок из искусственных цветов омелы; в руках она держала жезл черного дерева, отделанный серебром. Ее сопровождали две нимфы в таких же причудливых и фантастических нарядах. Все было так хорошо рассчитано, что дева Плавучего острова со своими двумя спутницами эффектно причалила к башне Мортимера в тот самый момент, когда к ней подъехала Елизавета. Тут незнакомка в изящно составленной речи объявила, что она знаменитая Дева Озера, прославленная в легендах о короле Артуре; она воспитала непобедимого сэра Ланселота; и красота ее оказалась сильнее мудрости и чар могучего Мерлина. С тех давних времен владеет она своим хрустальным дворцом, несмотря на то, что Кенилворт неоднократно переходил от одних знаменитых и могущественных властителей к другим. Саксы, датчане, норманны, Сэнтлоу, Клинтоны, Монфоры, Мортимеры и Плантагенеты, как бы грозны и величественны они ни были, не могли заставить ее подняться из вод, скрывающих ее хрустальный дворец. Но теперь явилась та, чье величие превосходит все эти знатные имена, и Дева Озера явилась, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение и пригласить несравненную Елизавету принять участие во всех забавах - и увеселениях, которые могут предложить замок и его предместья, озеро и его берега. Королева приняла и это обращение с величайшей благосклонностью и шутливо ответила: - Мы полагали, что это озеро принадлежит к числу наших собственных владений, прекрасная дама; но, так как на него притязает столь прославленная особа, мы будем рады как-нибудь в другой раз продолжить беседу с вами и уладить наши общие интересы. Выслушав этот любезный ответ, Дева Озера исчезла, и на дельфине появился Арион, находившийся в окружении морских божеств. Но Лэмборн, ввиду отсутствия Уэйленда взявший на себя роль Ариона, окоченев за время длительного пребывания в стихии, которой он не переносил, так и не выучил свою речь наизусть, а суфлером, какой был у привратника, он не обзавелся. Поэтому, решив выйти из положения с помощью наглости, он сорвал свою маску и воскликнул: - Черт побери! Никакой я не Арион и не Орион, а честный Майк Лэмборн, который с утра до полночи пил за здоровье ее величества и явился сюда, чтобы от всего сердца просить ее пожаловать в Кенилвортский замок. Эта непредвиденная выходка произвела впечатление, быть может, даже лучшее, чем заранее приготовленная речь. Королева искренне рассмеялась и, в свою очередь, поклялась, что это лучшая речь из всех, какие ей довелось услышать за минувший день. Лэмборн, тотчас же смекнув, что шутка спасла его кости, выскочил на берег, дал пинка своему дельфину и провозгласил, что никогда больше не будет иметь дела с рыбами иначе, чем за обедом. В то время, когда королева должна была войти в замок, на суше и на воде начался тот самый достопамятный фейерверк, на описание которого уже знакомый читателю мистер Лейнем потратил все свое красноречие. "Таков был ослепительный блеск от пылающих стрел, сверканья ракет, потоков и ливней огненных искр, вспышек молний, - рассказывает придверник залы Совета, - таковы были громоподобные выстрелы - длительные, ужасающие и мощные, словно грохотало небо, вздымался океан и содрогалась земля, - что при всей своей смелости я ощутил великий страх". Глава XXXI Нет, это было б лучше делать в марте. Когда все зайцы бесятся. Иль вы Разумно говорите, гнев гася Потоком хладнокровных доказательств, Иль я и слушать вас не стану. Бомонт и Флетчер В наши намерения отнюдь не входит уподобляться мистеру Лейнему, отрывок из описания которого мы привели в конце предыдущей главы, и рассказывать обо всех подробностях великолепных празднеств в Кенилворте. Достаточно сказать, что под взрывы ослепительного фейерверка, для описания которого мы воспользовались красноречием Лейнема, королева вступила во двор замка через башню Мортимера. Пройдя мимо длинного ряда языческих богов и героев древности, которые, преклонив колена, приветствовали ее и поднесли ей дары, королева очутилась наконец в главной зале Кенилвортского замка, убранной по этому случаю с необыкновенной роскошью. Стены ее были затянуты драгоценными шелковыми гобеленами, воздух напоен ароматом благовонных курений и нежными звуками чарующей музыки. С высокого дубового потолка, покрытого искусной резьбой, спускалась великолепная люстра из позолоченной бронзы в виде летящего орла, на распростертых крыльях которого стояли шесть фигур - три мужских и три женских. Каждая из фигур держала в руках по два светильника, и зала была залита светом двадцати четырех восковых факелов. В глубине великолепной залы под парадным балдахином возвышался королевский трон; дверь рядом с ним вела в бесконечную анфиладу комнат, также роскошно убранных и предназначенных для королевы и ее дам на случай, если она пожелает уединиться. Граф Лестер, подведя королеву к трону и усадив ее, опустился на одно колено и поцеловал протянутую ему руку с истинно рыцарской галантностью, прекрасно сочетавшейся у него с почтительностью верноподданного. Он поблагодарил ее в выражениях, исполненных самой глубокой признательности, за величайшую честь, какой только государь может удостоить своего подданного. Коленопреклоненный, граф был так хорош собой, что Елизавета поддалась искушению продлить эту сцену несколько дольше, чем того требовала необходимость, и, прежде чем приказать ему подняться, она провела рукой над его головою, почти коснувшись его длинных завитых и надушенных волос. Движение это было исполнено нежности; казалось, если бы она только посмела, то непременно превратила бы его в ласку. Наконец Елизавета подняла графа, и, стоя у трона, он сообщил, какие увеселения задуманы, чтобы развлечь ее, и какие приготовления были сделаны, чтобы она не испытывала ни малейшего неудобства во время пребывания в замке. Королева тотчас же милостиво одобрила все. Затем граф попросил ее величество разрешить ему и прочим вельможам, сопровождавшим ее в пути, удалиться на несколько минут, чтобы принять вид, более подобающий торжественному случаю. Во время их отсутствия, добавил он, достойные джентльмены Варни, Блант, Тресилиан и другие, уже успевшие переодеться, будут иметь честь находиться близ ее особы. - Пусть будет так, милорд, - ответила королева. - Из вас вышел бы недурной руководитель театра, раз вы сумели так удачно распорядиться двойной труппой актеров. Что касается нас самих, то сегодня мы не сможем ответить вам той же любезностью, ибо не собираемся менять дорожную одежду. Мы, по правде говоря, несколько утомлены путешествием, затянувшимся из-за стечения нашего доброго народа, хотя любовь, которая была нам выказана, сделала это путешествие восхитительным. Получив разрешение, Лестер удалился в сопровождении вельмож, прибывших в Кенилворт вместе с королевой. В зале остались только лица, приехавшие задолго до нее и потому успевшие нарядиться для торжества. Но, поскольку большинство из них не принадлежало к высшим придворным кругам, они держались в почтительном отдалении от трона. Зоркий глаз Елизаветы быстро различил среди них Роли и еще двух-трех человек, лично знакомых ей; она тотчас же подала им знак приблизиться и приветливо обратилась к ним. Особенно благосклонно был встречен Роли, так как приключение с плащом и случай со стихами запомнились королеве. К нему она чаще всего обращалась за сведениями об именах и званиях присутствующих. Ответы его были выразительны и не лишены юмора, что, видимо, немало забавляло Елизавету. - А это что за шут? - спросила она, глядя на Тресилиана, привлекательная внешность которого сильно проигрывала из-за его испачканного костюма. - Поэт, с позволения вашего величества, - ответил Роли. - Мне бы следовало самой догадаться об этом по его неряшливой одежде, - сказала Елизавета. - Я знавала некоторых поэтов - до того безрассудных, что они бросали в грязь свои плащи. - Вероятно, солнце ослепило их глаза и разум, - заметил Роли. Елизавета улыбнулась и продолжала: - Я