, столь невинного, что о нем и думать грешно, находясь под одной крышей с этими презренными злодеями!.. Во что бы то ни стало надо раздобыть мои письма; но как? Об этом нужно подумать. Ланс - человек смелый и преданный мне... И потом, стоит только решиться на отважное дело, как всегда найдутся средства его выполнить". В эту минуту, прося извинения за долгое отсутствие, вошел хозяин; он принес Джулиану еду и предложил ему переместиться в дальний сарай с сеном, где он сможет переночевать вместе со своим товарищем. Он признался, что оказывает им подобное гостеприимство только из преклонения перед необыкновенным талантом Ланса Утрома, который помогал ему разливать вино. По-видимому, Ланс и восхищенный им хозяин ухитрились выпить вдвоем за вечер почти столько же, сколько налили всем гостям. Но Утрем был закаленный боен, никакое вино не действовало на него долго, и когда Певерил разбудил его на рассвете, то нашел верного слугу своего достаточно трезвым и бодрым, чтобы не только понять его план возвращения украденных писем, но также и выразить готовность участвовать в нем. Внимательно выслушав все, что ему сообщил Джулиан, Ланс ухмыльнулся, пожал плечами, почесал в затылке и наконец смело объявил свое решение в таких словах: - Тетка права, повторяя старинную поговорку: Кто честно служит Певерилу, тот Ни в буре, ни в беде не подведет. Она еще всегда добавляет, что где Певерилу лезть в огонь, там Утрем в самое пекло полезет; так что я тоже себя не уроню и буду служить вам, как мои предки служили вашим в продолжение четырех поколений, а может, и того больше. - Славно сказано, любезный Утрем, - согласился Джулиан. - Только бы нам суметь освободиться от этого фатоватого лорда и его свиты, мы с тобой легко бы управились с тремя остальными. - С двумя лондонцами и одним французом? - спросил Ланс. - Да я один с ними справлюсь. Что же касается лорда Сэвила, как они называют его, то я вчера вечером слышал, что он со всеми своими челядинцами - этими позолоченными имбирными пряниками, что смотрят на такого честного малого, как я, словно они - руда, а я - всего лишь шлак, - отправляется нынче поутру на скачки или на какой-то там еще пикник возле Татбери. Он нарочно для того и приехал сюда, а тут случайно встретился с этим хорьком. И правда, не успел Ланс произнести эти слова, как они услышали во дворе топот лошадей и из слухового окошка сарая увидели, что слуги лорда Сэвила собрались и готовы пуститься в путь, как только появится их хозяин. - Ну как, мистер Джереми, - обратился один из слуг к другому, который, по-видимому, был главным и только что вышел из дома, - видать, крепкое было винцо, что милорд все спит без просыпу, хотя ночь уже давно миновала. - Нет, - отвечал Джереми, - он встал на заре и писал письма в Лондон; а в наказание за твои дерзкие речи ты, Джонатан, и повезешь их туда. - И я не попаду на скачки? - с досадой спросил Джонатан. - Спасибо за услугу, мистер Джереми. Я ее никогда не забуду. Тут спор был прерван приходом молодого лорда; оп вышел из гостиницы и сказал Джереми: - Вот письма; пусть один из людей сломя голову скачет с ними в Лондон и доставит куда указано. Все остальные на коней и за мной! Джереми со злорадной улыбкой подал пакет Джонатану, и тот с мрачным и разочарованным видом поворотил свою лошадь в сторону Лондона, а лорд Сэвил в сопровождении своей свиты рысью помчался в противоположную сторону, напутствуемый благословениями хозяина и его семейства, которые не переставая кланялись и приседали, в благодарность, как видно, за щедрую плату. Прошло не менее трех часов после их отъезда, когда Чиффинч в расшитом халате и бархатном зеленом колпаке, отделанном лучшими брюссельскими кружевами, явился в залу, где накануне ужинал со своим товарищем. Полусонный, он томным голосом потребовал кружку холодного пива. Его внешность и манеры свидетельствовали о том, что он накануне вечером жестоко сражался с Бахусом и еще не совсем пришел в себя от битвы с богом веселья. Ланс, которому было приказано следить за каждым движением Чиффинча, вызвался подать ему пива, попросив у хозяина позволения посмотреть на лондонца в халате и колпаке. Опохмелившись, Чиффинч тотчас поинтересовался, где лорд Сэвил. - Их светлость уехали на заре, - ответил Ланс. - Что за черт! - воскликнул Чиффинч. - Это невежливо. На скачки? Со всей свитой? - Со всеми, кроме одного, которого их светлость отправили в Лондон с письмами, - ответил Ланс. - В Лондон с письмами? - переспросил Чиффинч. Да ведь он знал, что я еду туда; почему же он не отдал их мне? Постой... постой... Я припоминаю... Дьявол меня побери! Неужели я проговорился? Да, да! Точно... Я вспомнил теперь: я все выболтал... И кому же? Придворной пиявке, которой только и дела, что высасывать чужие тайны!.. Проклятое вино! Всегда вечер расстраивает мои утренние замыслы. Вот ведь непременно мне нужно казаться веселым собутыльником и добрым малым, когда я в подпитии, исповедоваться да затевать ссоры, придумывать себе друзей и врагов - чума меня разрази! - словно кто-нибудь может тебе помочь или навредить больше, чем ты сам! Его посланец не должен доехать до Лондона: надо помешать ему... Эй, слуга! Позови ко мне моего конюха Тома Бикона. Ланс позвал Тома и стал у дверей, не выходя из комнаты, чтобы услышать их разговор. - Послушай, Том, - сказал Чиффинч, - вот тебе пять золотых. - Что прикажете делать? - спросил Том, не потрудившись даже поблагодарить своего господина, ибо знал, что тому требуется благодарность совсем иного рода. - Садись на лошадь, Том, и скачи без оглядки по Дороге в Лондон. Ты должен во что бы то ни стало догнать слугу лорда Сэвила, которого он отправил нынче поутру, покалечить его лошадь... переломать ему самому руки и ноги... напоить его допьяна, одним словом, любым способом остановить его. Что же ты, дубина, ничего мне не отвечаешь? Ты что, не понял меня? - Я-то слушаю вас, мистер Чиффинч, но вот этому малому, думаю, нет надобности слушать наши разговоры, - сказал Том, указав на Ланса Утрема. - Нынче утром меня околдовали, - рассуждал про себя Чиффинч, - или шампанское все еще кружит мне голову. Мой мозг стал похож на голландскую низменность - четверть пинты производит в нем целое наводнение... Подойди сюда, приятель, - добавил он, обращаясь к Лансу, - послушай, что я тебе скажу. Мы с лордом Сэвилом поспорили, чье письмо прежде придет в Лондон. Вот возьми, выпей за мое здоровье и пожелай мне успеха, но никому ни слова. Помоги Тому оседлать лошадь... Том, прежде, чем отправиться, зайди ко мне за письмом к герцогу Бакингему; ты отдашь его в доказательство того, что первым приехал в столицу. Том Бикон поклонился и вышел. Ланс же, для вида повозившись с минуту возле его лошади, поспешил к своему господину, чтобы сообщить ему радостное известие - число сторонников Чиффинча сократилось, и теперь их тоже двое. Певерил велел немедленно приготовить лошадей и с удовольствием наблюдал, как по лондонской дороге помчался вскачь Том Бикон, а за ним и Чиффинч со своим любимцем Шобером; правда, эти скакали не так быстро. Джулиан позволил им удалиться на некоторое расстояние, дабы не вызвать никаких подозрений, а затем, расплатившись с хозяином, сел на лошадь и осторожно поехал вслед за ними, не догоняя, но и не упуская их из виду до тех пор, пока все они не доедут до места, удобного для выполнения его намерения. А намерение это заключалось в том, чтобы, добравшись но дороге до какой-нибудь пустынной местности, постепенно прибавить шагу и догнать Шобера; тогда Ланс Утрем должен будет отстать и расправиться с поваром, в то время как он сам, пришпорив коня, вступит в схватку с Чиффинчем. Но этот план годился только в том случае, если господин, как обычно, будет ехать на несколько ярдов впереди слуги. А Чиффинч и повар-француз, поглощенные предметом своей беседы, так заговорились, что забыли о правилах этикета и ехали рядом, дружески обсуждая всевозможные таинства стола; древний Комус или современный гурман с удовольствием послушали бы их разговор. Поэтому приходилось идти на риск и нападать на обоих одновременно. Когда Джулиан и Ланс увидели, что начинается такой участок дороги, где нет ни жилья, ни людей, ни зверей, они стали понемногу догонять Чиффинча, стараясь не вызвать у него никакого подозрения. Уменьшив разделявшее их расстояние ярдов до двадцати и опасаясь, как бы Чиффинч, узнав его, не обратился в бегство, Певерил дал Лансу знак к нападению. Топот скачущих лошадей заставил Чиффинча обернуться, но в ту же минуту Ланс пустил своего пони, который был резвее лошади Джулиана, в галоп и бросился между придворным и поваром; не успел Шобер даже вскрикнуть, как уже лежал на земле вместе с конем среди орудий своего ремесла, - все они в причудливом беспорядке рассыпались вокруг, вывалившись из котомки, которая висела у него за спиною. Ланс соскочил с лошади и под страхом смерти велел своему противнику, вопившему "Morbleu!" <Проклятье! (франц.)>, не шевелиться. Не дав Чиффинчу опомниться и броситься на них в отместку за поражение своего верного слуги, Певерил схватил за узду его лошадь и, приставив пистолет к его груди, приказал остановиться. Несмотря на свою изнеженность, Чиффинч не был трусом. Остановившись, как ему было приказано, он сказал недрогнувшим голосом: - Ты захватил меня врасплох, негодяй. Если ты разбойник - вот мой кошелек. Нас же не тронь и убирайся подобру-поздорову. - Господин Чиффинч, - ответил Певерил, - сейчас не время для пустых разговоров. Я не разбойник, а благородный человек. Отдайте мне бумаги, которые вы у меня украли той ночью, или, клянусь богом, я всажу вам пулю прямо в сердце и возьму бумаги сам. - Какой той ночью? Какие бумаги? - спросил Чиффинч, весьма смутившись, но желая выиграть время, ибо надеялся, что кто-нибудь подъедет к нему на помощь или он сам сумеет усыпить бдительность Певерила. - Я не понимаю, о чем вы толкуете. Если вы человек благородный, то позвольте мне вынуть шпагу, и мы, как истинные Джентльмены, восстановим справедливость. - Ты не уйдешь от меня таким путем, подлец! - вскричал Джулиан. -Тебе удалось обокрасть меня, когда я был в твоей власти, но теперь пришел мой черед, и я не дурак, чтобы выпустить тебя. Давай сюда пакет, а потом, если уж ты так хочешь, я готов с тобой драться на равных; условиях. Но сначала, - повторил он, - отдай пакет, не то я отправлю тебя туда, где тебе придется отвечать за твои мерзкие дела, и тут уж ничего хорошего не жди. Грозный голос, сверкающие гневом глаза Джулиана и дуло заряженного пистолета у самого виска убедили Чиффинча, что ни договориться с юношей, пи обмануть его не удастся. С заметным огорчением сунул он руку в боковой карман своего плаща и вынул связку писем, вверенных Джулиану графиней Дерби. - Их было пять, а ты отдаешь мне только четыре, - сказал Джулиан. - Помни, от этого зависит твоя жизнь. - Одно случайно застряло в кармане, - ответил Чиффинч, подавая пятое письмо. - Вот оно. Теперь, сэр, вы получили все, чего требовали, - добавил он мрачно. - Можете еще ограбить и убить меня. - Негодяй! - ответил Певерил, отводя пистолет, но продолжая внимательно следить за каждым движением Чиффинча. - Ты не стоишь того, чтобы честный человек дрался с тобой, но так и быть, вынимай шпагу: я готов помериться с тобой силами в равном бою. - В равном бою? - с насмешкой повторил Чиффинч. - Прекрасное равенство! Сабля и пистолет против одной шпаги, да еще двое против одного - Шобер не в счет. Нет, сэр, я подожду более благоприятного случая и более подходящего оружия. - Яд или клевета, подлый сводник, - вот твои орудия мщения, - сказал Джулиан. - Но слушай внимательно: я знаю твои адские умыслы против молодой девушки, чье имя слишком благородно, чтобы произнести его при тебе, не оскорбив ее. Ты нанес мне обиду, и, видишь, я отомстил. Но если ты осмелишься далее плести свои гнусные козни против этой особы, то клянусь раздавить тебя как презренную ядовитую гадину. Мое слово не менее верно, чем слово Макиавелли, и я сдержу его, если ты попытаешься продолжать свое грязное дело. За мной, Ланс, и пусть этот мерзавец поразмыслит о моих словах. В этой стычке на долю Ланса после первых минут выпала весьма нетрудная роль: ему пришлось лишь стоять над поверженным на землю поваром, устремив на него, словно дуло пистолета, рукоятку своего хлыста, так что тот мог оказать ничуть не большее сопротивление, чем боров, когда его собираются резать. Освобожденный своим господином от обязанности охранять столь мирного пленника, Ланс вскочил на лошадь, и оба они пустились в путь, оставив неприятелей своих утешать друг друга, насколько это возможно в таком плачевном состоянии. Но утешиться было нечем: француз оплакивал утрату своих пряностей и фляжек с соусами - волшебник, лишившийся магического жезла и талисманов, не мог бы печалиться сильнее. Чиффинч сокрушался о провале своих тайных происков и о том, что их так преждевременно раскрыли. "Уж этому-то малому я ничего не выболтал, - думал он. - Тут мне просто не повезло. Тайна наша каким-то дьявольским наущением раскрыта, и это может мне дорого стоить, но шампанское тут ни при чем. Если уцелела еще хоть одна бутылка, я выпью ее после обеда и попробую что-нибудь придумать, чтобы поправить дело и отомстить". Приняв такое мужественное решение, он продолжал свой путь в Лондон. Глава XXVIII Он был тысячелик! В его натуре Слился весь род людской в миниатюре. Во мненьях тверд - хотя всегда неправ; Брался за все - бросал, едва начав. Семь раз на дню наряд менял проворно: То медик, то министр, то шут придворный, А то вдруг - песни, женщины, вино... Все прихотям пустым подчинено! Драйден Теперь мы перенесем нашего читателя в великолепный дворец на *** улице, где в ту пору обитал знаменитый Джордж Вильерс, герцог Бакингем, чье имя Драйден обрек на плачевное бессмертие несколькими строчками, предпосланными нами этой главе. Среди всех весельчаков и развратников, подвизавшихся при легкомысленном дворе Карла II, герцог почитался самым веселым и самым развратным. Проматывая несметное богатство, убивая крепкое здоровье и превосходные дарования в погоне за плотскими наслаждениями, он тем не менее втайне лелеял более глубокие и обширные планы и только потому не преуспевал в них, что не обладал постоянством цели и твердостью, столь необходимыми во всех важных начинаниях, и особенно в политических. Было далеко за полдень; время, когда герцог обычно вставал - если вообще можно говорить о чем-либо обычном в жизни совершенно беспорядочной, - давно прошло. Парадная зала была полна лакеев и слуг в богатых ливреях; во внутренних покоях толпились разодетые на манер знатных господ пажи и дворяне, равняясь пышностью своих нарядов с самим герцогом или даже превосходя его в этом отношении. Сборище в личной приемной герцога можно было бы сравнить со слетом хищных орлов, чующих добычу, если бы такое сравнение не было слишком лестным для этих презренных тварей, которые при помощи разных уловок, направленных на достижение одной и той же цели, кормятся за счет расточительной знати, утоляют ее жажду роскоши и подстегивают безумное мотовство, придумывая всевозможные новые способы и средства прожигания жизни. Здесь был и прожектер, с таинственным видом обещающий несметные богатства всякому, кто даст ему вперед небольшую сумму для превращения яичной скорлупы в великую arcanum <Буквально: тайну (лат.).>. Возле него стоял капитан Сигол, будущий основатель новой колонии, держа под мышкой карты индийских или американских царств, прекрасных, как сад Эдема в первые дни творения, и ожидающих смельчаков переселенцев, коим недоставало только щедрого покровителя, готового снарядить для них две бригантины и шлюп. Толпились тут и игроки разного вида и звания: один молодой, резвый, с веселым лицом, этакий беззаботный любитель развлечений, кажущийся скорее простачком, чем мошенником, но, по существу, столь же хитрый, расчетливый и хладнокровный, как и стоящий подле него старый профессор тех же наук, чьи глаза потускнели оттого, что многие ночи напролет вглядывались в игральные кости, и чьи искусные пальцы беспрерывно шевелятся, помогая мысленным вычислениям вероятий и возможных удач. Изящные искусства - я с горечью должен в этом признаться - также послали своих представителей в это нечистое сообщество. Бедный поэт, стыдясь, вопреки привычке, той роли, которую ему предстоит здесь играть, смущенный и низостью своих побуждений и своим черным потертым костюмом, держится незаметно в сторонке, дожидаясь благоприятной минуты для того, чтобы поднести герцогу пышное посвящение. Одетый много лучше архитектор, красуясь перед присутствующими, кажет им свою великолепную персону с фасада и с боков и делится с ними планом нового дворца, постройка которого может довести его заказчика до долговой тюрьмы. Но главное место среди всех занимает взысканный герцогскими милостями музыкант или певец; он пришел получить звонкую монету за сладкие звуки, коими пленял гостей на пиру минувшей ночью. Такого рода люди в большом числе собирались по утрам у герцога Бакингема: истинные пиявки, знавшие только одно - высасывать деньги. Но пробуждения герцога дожидались и иного рода личности, столь же разнообразные, как его собственные склонности и мнения. Кроме множества молодых людей из высшей знати и богатого дворянства, для которых герцог был зеркалом, указывающим, какой наряд лучше всего избрать на этот день, и которые учились у него, как, неустанно совершенствуя изящество своего костюма, следовать путем разорения, тут присутствовали и люди посерьезнее: государственные деятели, впавшие в немилость, Политические шпионы, ораторы оппозиции, услужливые орудия правительства; люди эти нигде больше не встречались друг с другом, но считали жилище герцога чем-то вроде нейтральной почвы и являлись сюда в уверенности, что он, не согласный с их мнениями сегодня, скорее всего согласится с ними завтра. Даже пуритане считали для себя позволительным не чуждаться такого человека, который, и не имей он высокого звания и огромного богатства, уже одними дарованиями своими был бы опасен. Несколько мрачных фигур в черном платье и коротких плащах с воротником строгого покроя стояли здесь так же, как ныне развешаны их портреты в картинной галерее, вперемежку с модными щеголями, разодетыми в шелка и золотое шитье. Впрочем, никто не утверждал, что они относятся к числу близких друзей герцога; все были уверены, что они ходят к нему только по денежным делам. Никто не мог сказать наверно, примешивают ли эти важные и набожные люди из числа богатых горожан к заимодателвству политический интерес; но давно было замечено, что евреи-ростовщики, которых обычно не занимает ничто, кроме денег, с некоторых пор стали весьма часто наведываться во дворец ко времени пробуждения герцога. Толпа дожидалась в приемной уже целый час; наконец дворянин, состоящий при особе герцога, осмелился войти в его спальню, тщательно затемненную для того, чтобы полдень превратить в полночь, и тихим голосом осведомился, не соизволит ли его светлость встать. Резкий голос отвечал отрывисто: - Кто тут? Который час? - Это я, Джернингем, ваша светлость, - ответил услужающий. - Уже час дня, а вы назначили многим прийти к одиннадцати. - Кто такие? Что им нужно? - Нарочный из Уайтхолла, ваша светлость. - Подождет. Те, кто заставляет ждать других, должны и сами уметь дожидаться. Уж если быть неучтивым, так лучше с королем, чем с нищим. - Джентльмены из города, сэр. - Они мне надоели. Наскучило их ханжество без веры, любовь к протестантскому учению без любви к ближнему. Вели им идти к Шафтсбери на Олдерсгейт-стрит: этот рынок - по их товару. - Жокей из Ньюмаркета, милорд. - Пусть едет к дьяволу: лошадь у него моя, а свои - только шпоры. Еще кто? - Передняя переполнена, ваша светлость: рыцари, сквайры, лекари и игроки... - Игроки, наверное, с "лекарями" <"Лекарь" - лицемерно-иносказательное обозначение фальшивой игральной кости. (Прим. автора.)>в карманах? - Каперы, капитаны и капелланы... - У тебя склонность к аллитерациям, Джернингем, - сказал герцог. - Приготовь мне письменные принадлежности. Спустив ноги с постели, сунув одну руку в парчовый халат, подбитый соболями, и одну ногу в бархатную туфлю, тогда как другая, оставаясь в природной наготе, попирала превосходный ковер, герцог, и не помышляя об ожидающих его людях, набросал несколько строк сатирического стихотворения, но уже через минуту бросил перо в камин, воскликнув, что минута вдохновения прошла, и потребовал почту. Джернингем подал ему огромный пакет. - Черт побери, - сказал герцог, - ты думаешь, я стану все это читать? Я словно Кларенс, который попросил чашу вина и был утоплен в бочке хереса. Есть ли тут что-либо нужное? - Это письмо, ваша светлость, - ответил Джернингем, - касается закладной на ваше имение в графстве Йоркшир. - Разве я не приказал тебе отдать его старому Гэзеролу, моему управляющему? - Я исполнил ваше приказание, милорд; но для Гэзерола тут возникли какие-то затруднения. - Ну так пусть ростовщики заберут имение, тогда и затруднений не будет. Я и не замечу, что одно из ста поместий исчезнет. Подай мне шоколад. - Нет, милорд, Гэзерол не говорит, что это невозможно; он говорит, что трудно. - А какой мне от него толк, если он не умеет сделать трудное легким? Все вы созданы словно нарочно для того, чтобы досаждать мне, - ответил герцог. - Если ваша светлость одобрит условия, изложенные в этом договоре, и соблаговолит подписать его, то Гэзерол берется это устроить, - сказал Джернингем. - И ты не мог сказать мне это с самого начала, болван? - вскричал герцог, подписывая бумагу, и даже не взглянув на нее. - Как! Еще письма? Ты же знаешь, я не люблю, когда мне докучают делами. - Любовные записки, милорд, их пять или шесть. Вот эту отдала привратнику женщина в маске. - Чепуха! - сказал герцог, бросая записку через плечо, в то время как Джернингем помогал ему одеваться. - Я уж давно забыл о ней. - А эту отдала одному из ваших пажей камеристка леди... - Ах, чтоб ее! Опять об измене и вероломстве - старая песня на новый лад! - сказал герцог, пробегая взглядом записку. - Так и есть: "Жестокий человек", "нарушенные клятвы", "справедливое мщение неба". Эта женщина думает об убийстве, а не о любви. О таком старом и пошлом предмете надобно писать по крайней мере в новых выражениях... "Отчаявшаяся Араминта..." Прощай, отчаявшаяся красавица!.. А это от кого? - Ее бросил в окно залы какой-то человек, в ту же минуту удравший со всех ног, - ответил Джернингем. - Получше написана, - заметил герцог, - но все старо: трехнедельная давность! У маленькой графини ревнивый муж, и я не дал бы за нее и фартинга, если бы не этот ревнивый лорд. Чтоб ему пусто было, он уехал в деревню "нынче вечером... тихо и безопасно... написано пером из Купидонова крыла...".Ваша милость оставили ему Достаточно перьев, чтобы он мог улететь. Лучше бы вам повыщипать их все, когда вы его поймали... И "так уверена в постоянстве моего Бакингема...". Терпеть не могу уверенности в молодой женщине... Ее следует проучить... Я не пойду. - Ваша светлость, не будьте так жестоки! - воззвал Джернингем. - Ты жалостлив, Джернингем, но самонадеянность должна быть наказана. - А если вашей светлости опять захочется ее увидеть? - В таком случае ты поклянешься, что записка была утеряна, - ответил герцог. - Постой! Мне пришло в голову... Надобно, чтобы эта записка не просто потерялась, а с шумом. Послушай, этот стихотворец... Как бишь его?.. Он здесь? - Я насчитал с полдюжины джентльменов, милорд, которые, судя по бумажным свиткам, торчащим из карманов, и по продранным локтям, все носят ливрею муз. - Опять поэзия, Джернингем! Я говорю о том, который написал последнюю сатиру, - сказал герцог. - И которому ваша светлость обещали пять золотых и палки? - спросил Джернингем. - Деньги за сатиру, а палки за похвалы. Отыщи его, отдай ему пять золотых и любовное письмо графини. Постой! Возьми и письмо Араминты, сунь ему в портфель их все. Вот тогда в кофейне, где собираются поэты, все и откроется, и если сплетника не отколотят так, что он засияет всеми цветами радуги, то в женщинах уже нет злорадства, в дикой яблоне - крепости, в сердцевине дуба - силы. Ярости одной Араминты, вероятно, достаточно, чтобы плечи простого смертного согнулись! - Но, милорд, - заметил слуга, - этот Сеттл <Элкана Сеттл, недостойный писака, которого зависть Рочестера и других пыталась сделать во мнении общества соперником Драйдена, благодаря чему он возвысился до бессмертия, весьма, впрочем, незавидного. (Прим. автора.)> так непроходимо глуп, что не сможет написать ничего интересного. - Тогда, раз уж мы дали ему металл для его стрел, - ответил герцог, - дадим ему для них и оперенье, а дерева, чтобы выточить их, у него и у самого достаточно. Подай-ка мне мой незаконченный памфлет... Вот, отдашь ему вместе с письмами... Пусть смастерит что-нибудь. - Прошу прощения, милорд, ваш слог узнают, и, хотя ваши красавицы не подписали своих имен, они непременно станут известны. - Болван! Мне только того и надо! Столько времени служишь у меня и не знаешь, что в любовных делах шум и молва мне всего дороже. - Но ведь это опасно, милорд! - воскликнул Джернингем. - У этих дам есть мужья, братья, друзья; в них может пробудиться жажда мщения. - Ничего, она легко уснет снова, - надменно ответил Бакингем. - У меня есть Черный Уил с его палкою для дерзких простолюдинов, а с людьми высшего сословия я могу справиться и сам. Последнее время я живу как-то скучно и мало двигаюсь. - Однако, ваша светлость... - Молчи, глупец! Твой скудный ум не в силах измерить величие моих мыслей. Говорю тебе, я хочу, чтобы жизнь моя текла бурным потоком. Мне наскучили легкие победы. Я хочу препятствий, хочу сокрушать их моей непреодолимой силой. В эту минуту в спальне появился еще один дворянин из свиты. - Покорнейше прошу прощения, ваша светлость, - сказал он, - господин Кристиан так настоятельно требует немедленного свидания с вами, что я вынужден доложить о нем. - Скажи ему, чтобы пришел через три часа. Черт побери этого политического сумасброда! Хочет, чтобы весь свет плясал под его дудку. - Благодарю за комплимент, милорд герцог, - сказал Кристиан, входя в комнату. Он был одет несколько более по-придворному, но сохранял тот же беззаботный вид, ту же непринужденную повадку и спокойное равнодушие, которые наблюдал в нем Джулиан Певерил во время своих встреч с ним по пути в Лондон. - Вы отгадали, милорд, - добавил он, - я явился сюда с дудкой для вас, и под ее мелодию вы, коли пожелаете, спляшете для собственной же пользы. - По чести говоря, мистер Кристиан, - надменно заметил герцог, - ваше дело должно быть чрезвычайно важным, коль скоро вы решились на такую фамильярность со мной. Если оно касается нашего последнего разговора, то прошу отложить дальнейшее объяснение до более подходящего времени. Сейчас мне недосуг: я занят. - И, повернувшись спиной к Кристиану, он снова заговорил с Джернингемом: - Итак, найди известного тебе человека, отдай ему бумаги и деньги на дерево для стрел. Стальными наконечниками и опереньем он уже обеспечен. - Все это очень хорошо, милорд, - спокойно сказал Кристиан, усаживаясь на стул, стоявший немного поодаль от алькова, - но легкомыслие вашей светлости не победит моего самообладания. Мне необходимо говорить с вами, и я буду дожидаться здесь, пока вы не освободитесь. - Отлично, сэр, - раздраженно ответил герцог, - если зло неизбежно, то следует пройти через него как можно скорее; но я приму все меры, чтобы впредь ничего подобного не случалось. Итак, что вам угодно? Излагайте ваше дело, да поскорее. - Я подожду, покуда ваша светлость оденется, - ответил Кристиан с присущим ему хладнокровием. - Мне нужно говорить с вами наедине. - Оставь нас, Джернингем, и не входи, пока я тебя не позову. Положи камзол на диван... Что это? Опять серебряный? Я надевал его уже сто раз! - С разрешения вашей светлости, только два раза, - почтительно ответил Джернингем. - Два раза или двадцать - все равно. Возьми его себе или отдай лакею, если считаешь этот подарок для себя оскорбительным. - И поважнее меня люди донашивали обноски вашей светлости, - смиренно ответил Джернингем. - Ты находчив, Джериингем, - заметил герцог. - Донашивали и, пожалуй, еще будут донашивать. Подай жемчужного цвета камзол; он хорош с лентой и Георгием. И убирайся. Ну, мистер Кристиан, теперь мы одни: что же вы хотите мне сказать? - Милорд герцог, - начал Кристиан, - вы любите преодолевать трудности как в делах государственных, так и в любовных. - Надеюсь, мистер Кристиан, вы не подслушивали у дверей? - спросил герцог. - Ибо это едва ли совместимо с должным уважением ко мне и к моему дому. - Не понимаю, о чем вы говорите, милорд, - ответил Кристиан. - Впрочем, пусть хоть весь свет узнает, о чем я беседовал сейчас с Джернингемом. Итак, к делу, - сказал Бакингем. - Ваша светлость так заняты победами над красавицами и умниками, что, кажется, забыли свой интерес к небольшому острову Мэн. - Совсем нет, господин Кристиан. Я прекрасно помню, что мой круглоголовый тесть Фэрфакс получил от парламента во владение этот остров и по глупости выпустил его из рук во время реставрации, когда, сожми он когти и вцепись в него, как подобает хищной птице, мог бы сохранить его для себя и своих наследников. Право, недурно было бы владеть маленьким королевством, издавать свои законы, иметь своего канцлера с белым жезлом... Я бы в два счета выучил Джернингема ходить с таким умным и важным видом и так же глупо разглагольствовать, как Гарри Беннет. - Вы могли бы сделать все это и многое другое, если бы только захотели, ваша светлость. - Да, и если бы я захотел, ты, Нед Кристиан, стал бы палачом в моих владениях. - Я - палачом, милорд? - спросил Кристиан более с удивлением, нежели с неудовольствием. - Конечно. Разве не интригуешь ты постоянно против этой несчастной старухи? Отомстить ей собственной рукой было бы для тебя величайшим наслаждением. - Я ищу только правосудия, милорд, - ответил Кристиан. - Которое кончилось бы виселицею, - заметил герцог. - Хотя бы и так. Графиня замешана в заговоре. - Черт бы побрал этот заговор, который, я думаю, ты же и сочинил! - вскричал герцог Бакингем. - Вот уже несколько месяцев я только о нем и слышу. Уж если не миновать отправки в ад, то хотя бы по новой дороге и в порядочном обществе, а не с Оутсом, Бедлоу и прочими членами знаменитой шайки свидетелей. - Итак, ваша светлость, вы отказываетесь от своей выгоды? Если род Дерби будет формально лишен прав владения, то определение парламента в пользу Фэрфакса, которого представляет теперь достопочтенная супруга ваша, вновь примет законную силу, и вы будете полновластным хозяином острова Мэн. - Благодаря жене. Но и в самом деле, должна же моя дражайшая половина хоть чем-нибудь вознаградить меня за то, что после свадьбы я целый год прожил вместе с нею и ее старым родителем Черным Томом, угрюмым фанатиком пуританином. Ведь это все равно что стать зятем самого дьявола и жить с ним по-родственному под одной крышей <Дочь лорда Томаса Фэрфакса Мэри была женой герцога Бакингема, который благодаря своему непостоянству попеременно с успехом подольщался то к своему тестю, хотя последний был суровым пресвитерианином, то к Карлу II. (Прим. автора.)>. - Значит, вы все же намерены использовать свое влияние против рода Дерби? Так ли я вас понял, милорд? - Поскольку они беззаконно владеют королевством моей супруги, они, разумеется, не могут рассчитывать на мое снисхождение. Но ты знаешь, что в Уайтхолле есть особа посильнее меня. - Единственно потому, ваша светлость, что вы сами ото допускаете, - ответил Кристиан. - Нет, нет, сто раз нет! - вскричал герцог, которого это воспоминание сразу же разозлило. - Говорю тебе, эта подлая шлюха, герцогиня Портсмутская, принялась нагло перечить мне; и Карл обошелся со мною очень холодно на глазах у всего двора. Желал бы я, чтобы он узнал или по крайней мере угадал причину моей ссоры с герцогиней! Но не будь я Вильерс, если не повыщипаю ей перья. Ничтожная французская потаскуха смеет тягаться со мной! Ты прав, Кристиан, нет страсти сильнее жажды мщения. Я поддержу эту историю с заговором только ей назло и сделаю так, чтобы король не смог помочь ей. Говоря таким образом, герцог мало-помалу разгорячился. Он зашагал- по комнате, размахивая руками с такой страстью, как будто единственной его целью в жизни было лишить герцогиню ее власти а милости короля. Кристиан мысленно улыбался, видя, что Бакингем уже приближается к такому состоянию духа, когда его будет очень легко подговорить на что угодно, и упорно молчал до тех пор, пока герцог, совсем уже в сердцах, не подошел к нему сам. - Ну что же, сэр Оракул, прежде ты придумывал столько средств выжить эту галльскую волчицу! Где же теперь твое искусство? Где эта необыкновенная красавица, которая должна прельстить короля с первого взгляда? Видел ли ее Чиффинч? И что он сказал о ней, этот превосходный знаток красоты и бланманже, женщин и вина? - Он ее видел и одобрил, хотя и не говорил с ней; а речи ее соответствуют ее красоте. Мы приехали сюда вчера, и сегодня я намерен представить ей Чиффинча, как только он явится, а я жду его с минуты на минуту. Одного только боюсь - упрямой добродетели этой девушки, ибо она воспитана в правилах наших бабушек. Матери наши были уже умнее. - Неужели? Так молода, прелестна, умна и неприступна? - вскричал герцог. - О, ты непременно представишь ей меня вместе с Чиффинчем. - Чтобы ваша светлость излечили ее от непреодолимой скромности? - Ну а как же, - ответил герцог, - ведь иначе она только повредит самой себе. Короли не охотники до роли страстных воздыхателей. Они любят, чтобы дичь была ужа загнана. - С позволения вашей светлости, - сказал Кристиан, - этому не бывать. Non omnibus dormio <Не со всеми сплю (лат.).>. Вашей светлости известно сие латинское изречение. Если эта девушка станет любовницей короля, то высокий сан позолотит стыд и прикроет грех; поверьте, она никому не покорится, кроме августейшей особы. - Какое глупое подозрение! Я просто пошутил, - возразил герцог. - Неужели ты думаешь, что я захочу испортить твой замысел, столь выгодный для меня? Кристиан улыбнулся и покачал головой. - Милорд, - ответил он, - я знаю вашу светлость не хуже, а быть может, и лучше, чем вы сами. Разрушить хорошо подготовленную интригу одним внезапным ударом доставит вам больше удовольствия, чем благополучно завершить ее по плану других. Но тут Шафтсбери и все мы заинтересованные в этом деле, твердо решили, что не дадим провалить его. Поэтому мы полагаемся на вашу помощь, но, извините мою откровенность, не позволим, чтобы ваша ветреность и непостоянство помешали его успеху. - Что? Я ветрен и непостоянен? - вскричал герцог. - Да разве я не полон той же решимости, что и вы, свергнуть любовницу короля и провести это дело с заговором? Я только ради того и живу. Стоит мне лишь захотеть - и не будет на свете более делового человека, чем я, никакой нотариус искуснее и точнее не разберет бумаг и писем и не разложит их по папкам. - Вы получили письмо от Чиффинча? Он сказал мне, что написал вам о своем разговоре с молодым лордом Сэвилом. - Да, да, - рассеянно ответил герцог, роясь в бумагах. - Куда я его засунул? Право, совсем не помню, о чем он пишет. Я был очень занят, когда письмо прибыло... Но ничего, оно не пропадет. - Вам следовало действовать соответственно этому письму, - сказал Кристиан. - Дурак проболтайся и просит вас не допустить, чтобы посланный лордом Сэвилом нарочный доставил герцогине письмо, которое тот отправил ей из Дербишира; оно раскрывает нашу тайну. Герцог встревожился и торопливо позвонил. Появился Джернингем. - Где письмо от Чиффинча, полученное несколько часов назад? - Если его нет среди писем, лежащих перед вашей светлостью, то я не знаю, где оно, - ответил Джернингем. - Других я не видел. - Лжешь, негодяй! - вскричал Бакингем. - Как ты смеешь иметь память лучше моей? - Позвольте напомнить вашей светлости, что за всю эту неделю вы не изволили распечатать ни одного письма, - заметил Джернингем. - Видели ли вы когда-нибудь такого негодяя? - воскликнул герцог. - Он был бы отличным свидетелем по делу о заговоре. Совершенно подкосил мою славу точного человека своим проклятым лжесвидетельством. - Но, уж во всяком случае, в талантах вашей светлости никто не может усомниться, - сказал Кристиан. - Надобно только употребить их на пользу вашу и преданных вам друзей. А сейчас осмелюсь посоветовать вам немедля отправиться во дворец и заранее расположить короля так, чтобы его первое впечатление было благоприятным для нас. Если ваша светлость успеет каким-нибудь намеком, брошенным как бы мимоходом, опередить Сэвила, все пойдет хорошо. Главное завладеть вниманием короля, - а ведь кто в этом искуснее вас? Чиффинчу же предоставим заняться его сердцем. Теперь еще одно обстоятельство: есть один дурак, старый кавалер, который готов все перевернуть вверх дном в защиту графини Дерби. С него не спускают глаз, и по пятам за ним ходит целая толпа доносчиков и свидетелей. - Тогда пусть Топэм его задержит. - Топэм уже задержал его, милорд, - ответил Кристиан. - Но у этого рыцаря есть сын, молодой человек, воспитанный в доме графини Дерби; недавно она послала его в Лондон с письмами к главе иезуитов и другим лицам. - Как зовут этих людей? - сухо спросил герцог. - Сэр Джефри Певерил из замка Мартиндейл в Дербишире и его сын Джулиан. - Что? - вскричал герцог. - Певерил Пик? Старый, доблестный кавалер, не в пример многим другим верный своей присяге, один из героев Вустера, поспевавший везде, где шел жаркий бой? Я никогда не соглашусь погубить его, Кристиан. Твои мошенники напали на фальшивый след; гони их с этого следа палками - им все равно не избежать палок, когда страна очнется. - Но пока для успеха нашего плана необходимо, - сказал Кристиан, - чтобы ваша светлость хоть на время преградили им дорогу к королю. Джулиан Певерил имеет влияние на эту девушку, и влияние это отнюдь не в нашу пользу; кроме того, ее отец о нем самого высокого мнения, на какое может рассчитывать у него человек, не являющийся таким же тупоголовым пуританином, как он сам. - Ну, христианнейший Кристиан <Игра слов: имя Кристиан означает также "христианин".>, - ответил герцог, - я выслушал твои наставления. Постараюсь заткнуть все лазейки вокруг трона так, чтобы ни лорд, ни рыцарь, ни известный тебе сквайр проползти не смогли. Что же касается красавицы, то предоставляю вам с Чиффинчем, коли вы мне не доверяете, самим заняться возведением ее в тот высокий сан, который ей предутотован. Прощай, христианнейший Кристиан. Герцог не спускал с него глаз, пока тот не затворил за собой дверь, а потом воскликнул: - Гнусный, растленный негодяй! Ничто меня так не бесит, как хладнокровие этого бесстыдного злодея. Ваша светлость поступит так-то; ваша светлость удостоит сделать то-то!.. Хорош я буду, если стану играть вторую или даже третью роль в этой драме! Ну уж нет! Все они будут плясать по моей указке, или я им помешаю. Назло всем отыщу эту девчонку, и, если сам уверюсь, что их намерение может удаться, она будет принадлежать мне - только мне, а уж потом королю. И я стану повелевать той, которой станет повиноваться Карл. Джернингем! - Джернингем явился. - Распорядись, чтобы до завтрашнего дня следили за каждым шагом Кристиана и узнали, где он увидится с молодой девушкой, недавно приехавшей в Лондон. Ты смеешься, мошенник? - Предвижу, милорд, новую соперницу Араминте и маленькой графине, - ответил Джернингем. - Займись своими делами, мошенник, - сказал герцог, - а мне предоставь мои. Покорить ту, что сегодня пуританка, а завтра, возможно, будет очередной фавориткой короля, настоящую красавицу запада, - это во-первых; во-вторых, наказать дерзость этого мэнского ублюдка, унизить гордость герцогини и поддержать или разоблачить - смотря по тому, что окажется выгодней для моей чести и славы, - важный политический замысел. Совсем недавно я жаждал деятельности, и вот теперь ее более чем достаточно. Но Бакингем сумеет провести свой корабль сквозь любой шторм и шквал! Глава XXIX ...Заметь, Бассапио: В нужде и черт священный текст приводит. "Венецианский купец" <Перевод Т. Щепкиной-Купорник.> Покинув пышный дворец герцога Бакингема, Кристиан, исполненный тайных и вероломных замыслов, поспешил в город, где направился в небольшую гостиницу, которую содержал один из его единомышленников и куда его неожиданно позвали для свидания с Ралфом Бриджнортом из Моултрэсси-Холла. Он пошел не зря: майор действительно приехал этим утром и с нетерпением ожидал ого. Беспокойство придало еще больше мрачности и без того угрюмому лицу Бриджнорта, и даже когда Кристиан уверил его, что Алиса здорова и весела, искусно вставив похвалы ее уму и красоте, всегда приятные слуху отца, лицо майора ничуть не оживилось. Но Кристиан был слишком хитер, чтобы рассыпаться в похвалах девушке, какое бы благоприятное действие это ни оказывало на ее отца. Он сказал ровно столько, сколько должен был сказать любящий родственник. - Почтенная женщина, которой я вверил Алису, - добавил он, - в восторге от наружности и обхождения моей племянницы; она ручается за ее здоровье и благополучие. И, мне кажется, я ничем не заслужил твоего недоверия, - ибо что другое могло заставить тебя примчаться сюда сломя голову, вопреки нашему решению? Надеюсь, ты не считаешь свое присутствие здесь необходимым для ее безопасности? - Брат мой Кристиан, - ответил Бриджнорт, - мне нужно видеть мою дочь и ту женщину, которой она вверена. - Зачем? - спросил Кристиан. - Не сказано ли было тобою, и не раз, что излишнюю привязанность, которую ты испытываешь к дочери, ты считаешь камнем для души своей? Разве не был ты готов, и не раз, отказаться от великих замыслов, цель которых - заставить короля прислушаться к голосу справедливости, ради того только, чтобы удовлетворить ребяческую склонность твоей дочери к сыну старинного твоего гонителя, Джулиану Певерилу? - Признаюсь, - ответил Бриджнорт, - я давно уж отдал бы все на свете, чтобы назвать сыном и прижать к своей груди этого молодого человека. Ум его матери блестит в глазах его, а горделивая поступь напоминает мне его отца, когда он ежедневно утешал меня в моих горестях словами: "Дочь твоя жива". - Но в каком направлении двигаться, этот молодой человек решает для себя сам, - заметил Кристиан, - и по ошибке принимает блуждающий болотный огонек за Полярную звезду. Ралф Бриджнорт, я буду говорить с тобой откровенно, как друг. Нельзя в одно и то же время служить добру и Ваалу. Повинуйся, если хочешь, своему родительскому чувству: призови Джулиана Певерила и выдай за него свою дочь. Но подумай, как примет ее гордый старый рыцарь, столь же надменный, столь же неукротимый в цепях, как и в те дни, когда святой меч торжествовал при Вустере. Он с презрением оттолкнет распростертую у ног его твою дочь. - Кристиан, - прервал его майор, - ты терзаешь мое сердце; но я знаю, брат, ты это делаешь из любви ко мне, и прощаю тебя. Не бывать тому, чтобы Алису оттолкнули с презрением. Но эта твоя приятельница... Эта женщина... Моя дочь - твоя племянница; после меня ты должен больше всех любить ее и заботиться о ней... И все же ты не отец... Тебе чужды родительские опасения. Уверен ли ты в репутации той женщины, которой вручил дочь мою? - Как в своей собственной, как в том, что имя мое - Кристиан, а твое - Бриджнорт. Ужели ты думаешь, что я мог бы выказать беспечность в таком деле? Я живу здесь уже много лет и коротко знаю весь двор. Меня обмануть нельзя, а что я стал бы обманывать тебя - этого, я надеюсь, ты не предполагаешь. - Ты мой брат, - сказал Бриджнорт. - В тебе течет кровь праведницы, покойной матери Алисы, и я решаюсь довериться тебе в этом деле. - Ты поступаешь правильно, - подтвердил Кристиан. - И кто знает, какую награду готовит тебе небо? Смотря на Алису, я предчувствую, что существо, столь превосходящее обыкновенных женщин, имеет в сем мире высокое назначение. Отважная Юдифь своим мужеством освободила Ветилую; а красота Эсфири была спасением ее народа в стране их плена, ибо она склонила Артаксеркса к милости. - Да свершится над нею воля божия! - воскликнул Бриджнорт. - Скажи мне теперь, как идет наше великое дело? - Народ утомлен несправедливостью двора, - ответил Кристиан, - и если король хочет царствовать и далее, то должен призвать к себе в советники людей совсем другого рода. Тревога, возбужденная адскими происками папистов, всколыхнула души людей и открыла им глаза на грозящую опасность. Да и сам Карл - ибо он отречется и от брата и от жены ради собственного спасения - не против резких перемен; и хотя двор не может сразу, как по мановению волшебного жезла, очиститься от скверны, тем не менее там найдется достаточно хорошего, чтобы сдерживать дурное; достаточно людей трезвых, которые и вынудят монарха провозгласить всеобщую терпимость, о коей мы так долго вздыхаем, словно невеста о своем возлюбленном. Время и благоприятные обстоятельства помогут нам постепенно произвести более решительную Реформацию, и то, что нашим друзьям не удалось поставить на прочную основу даже тогда, когда в их руках было победоносное оружие, будет совершено без единого удара меча. - Да ниспошлет нам бог сию благодать, - сказал Бриджнорт, - ибо я почитаю за смертный грех подать повод к междоусобной войне и все надежды возлагаю на перемены мирные и законные. - Разумеется, - продолжал Кристиан, - эти перемены повлекут за собою строгое и давно заслуженное наказание врагов наших. Сколько уже времени кровь брата нашего взывает к отмщению! Жестокая француженка увидит наконец, что ни давность преступления, ни поддержка могущественных друзей, ни имя Стэнли, ни власть над островом Мэн не могут остановить шаг сурового мстителя. Имя ее будет вычеркнуто из списка знати, а владения достанутся другому. - Брат Кристиан, - возразил майор, - не с излишним ли ожесточением преследуешь ты врагов своих? Ты христианин и должен прощать им. Прощать врагам моим, но не врагам божьим, не тем, кто пролил кровь праведников! - вскричал Кристиан, и глаза его загорелись неистовой злобой - единственным чувством, когда-либо одушевлявшим холодные черты его лица. - Нет, Бриджнорт, - продолжал он, - эту месть я считаю праведным делом, искуплением грехов моих. Я подвергался презрению гордецов, унижался, прислуживая им, но в душе моей всегда жила благородная мысль: все это я терплю ради мести за смерть брата! - И однако, брат мой, - сказал Бриджнорт, - хоть я и принимаю участие в осуществлении твоих намерений, хоть и помогаю тебе против этой" моавитянки, все же я не перестаю думать, что мщение твое больше согласно с законом Моисеевым, нежели с евангельским учением о любви к ближнему. - И это говоришь ты, Ралф Бриджнорт? - удивился Кристиан. - Ты, только что радовавшийся падению врага своего! - Если ты имеешь в виду сэра Джефри Певерила, - ответил майор, - то ошибаешься: я не радуюсь его падению. Хорошо, что он унижен. Я хочу смирить его гордость, но никогда не соглашусь на погибель его рода. - Тебе самому лучше знать, какие цели ты преследуешь, брат Бриджнорт, - сказал Кристиан, - и мне известна чистота твоих побуждений; но с обычной, мирской точки зрения, в тебе, строгом судье и непреклонном заимодавце, трудно разглядеть склонность к милосердию в отношении Певерила. - Брат Кристиан, - начал свой ответ Бриджнорт, и, пока он говорил, лицо его все больше краснело. - Я не сомневаюсь в честности твоих намерений и отдаю справедливость той удивительной ловкости, с какою ты узнаешь все козни этой аммонитянки. Но я ясно вижу, что в своих сношениях с двором и в светской политике ты растерял дарованные тебе духовные сокровища, которыми некогда отличался среди наших собратьев. - Не тревожься об этом, - ответил Кристиан со своим обычным хладнокровием, которое начало было покидать его. - Давай по-прежнему действовать сообща. Надеюсь, что каждого из нас признают верным сподвижником истины, когда восторжествует правое дело, за которое мы обнажили наши мечи. С этими словами он взял шляпу и попрощался с майором, обещая вернуться вечером. - Прощай, - сказал Бриджнорт. - Ты всегда найдешь меня верным и преданным правому делу. Я последую твоему совету и не стану даже спрашивать, хотя это и очень тяжело отцовскому сердцу, где моя дочь и кому ты ее вверил. Я решился бы отрезать ради нашего дела свою правую руку и вырвать правый глаз, но если ты, Кристиан, поступишь неразумно и нечестно, то помни, что ответишь перед богом и перед людьми. - Не беспокойся, - торопливо ответил Кристиан и вышел, встревоженный далеко не приятными мыслями. "Следовало бы уговорить его уехать, - думал он, очутившись на улице. - Одно то, что он будет находиться тут поблизости, может испортить весь план, от которого зависит будущая судьба моя... да и его дочери. Неужели люди скажут, что я погубил Алису, когда я подниму ее до головокружительно высокого положения герцогини Портсмутской? И, быть может, ей суждено стать родоначальницей княжеской династии? Чиффинч обещал найти удобный случай; личное благополучие этого сластолюбца зависит от того, угодит ли он переменчивому вкусу своего учителя по этой части. Она должна произвести глубокое впечатление; а если она станет его любовницей, я уверен, ее не скоро удастся сменить. Но что скажет ее отец? Смирится ли он, как подобает человеку благоразумному, с позолоченным позором? Или решит, что нужно всем показать свое нравственное возмущение и родительское отчаяние? Боюсь, что последнее более вероятно. Он всегда был слишком требователен и строг в подобных вещах, чтобы смотреть на них сквозь пальцы. Но к чему может привести его гнев? Я останусь в стороне, а те, кого он сочтет виноватым, даже не обратят внимания на обиду какого-то провинциала пуританина. И, в конце концов, я ведь стараюсь-то для него самого, для его дочери, ну и, разумеется, в первую очередь для себя, Эдуарда Кристиана". Такими низкими и лицемерными оправданиями старался этот негодяй заглушить в себе угрызения совести, намереваясь опозорить семью своего друга и погубить вверенную его попечению племянницу. Подобные ему люди встречаются не слишком часто, и дошел он до такой бесчувственности и подлого эгоизма не совсем обычным путем. Эдуард Кристиан, как читателю уже известно, был родным братом Уильяма Кристиана, главного исполнителя замысла подчинить остров Мэн республике, который и был за то казнен по повелению графини Дерби. Оба брата воспитывались в строго пуританском духе, но Уильям затем стал военным, и это несколько смягчило строгость его религиозных воззрений. Эдуард же, избравший образ жизни частного лица, казалось, не отступал ни на шаг от своих догм. Но это была одна видимость. Под личиною суровой набожности, доставлявшей ему большое уважение и влияние среди партии умеренных, как им нравилось себя именовать, скрывался развратник, и, предаваясь своим порокам тайно, он вдвойне ими наслаждался - запретный плод всегда сладок. Поэтому, пока мнимое благочестие увеличивало его мирскую славу, тайные наслаждения вознаграждали его за внешний аскетизм. Однако восшествие на престол Карла II и предпринятые графиней неистовые гонения против его брата положили конец и тому и другому. Эдуард бежал с родного острова, пылая жаждою мщения за смерть брата; это было единственное из всех ведомых ему чувств, которое не имело прямого отношения к его собственной особе; впрочем, оно тоже было, по крайней мере отчасти, эгоистичным, поскольку он стремился восстановить былое положение семьи. Эдуард легко нашел доступ к Вильерсу, герцогу Бакингему, который имел притязания на графство Дерби, пожалованное некогда парламентом его знаменитому тестю, лорду Фэрфаксу. Герцог пользовался большим влиянием при дворе Карла, где удачная шутка часто значила и стоила больше, чем долгая и безупречная служба, и ему без особого труда удалось еще более унизить столь преданный королю и столь дурно за это награжденный род Дерби. Но не в характере Бакингема было, даже во имя собственных интересов, неуклонно проводить одну и ту же политику, подсказанную ему Кристианом, и, очевидно, его легкомыслие спасало остатки некогда огромных владений графа Дерби. Однако Кристиан был слишком полезным сторонником, чтобы отказываться от его услуг. Он не скрывал своих безнравственных наклонностей от Бакингема и ему подобных, но умел весьма искусно прятать их от многочисленной и сильной партии, к которой принадлежал сам, неизменно сохраняя серьезный и достойный вид. Впрочем, двор в те времена был настолько далеким от города и чуждым ему, что один и тот же человек с успехом мог играть в этих двух различных сферах совершенно противоположные роли и не бояться, что его двойственность может быть разоблачена. Да и, кроме того, если человек талантливый выказывает себя полезным приверженцем какой-либо партии, она будет защищать его и дорожить им, как бы его поведение ни противоречило ее собственным правилам. В подобных случаях некоторые поступки отрицаются, другие истолковываются в благоприятном смысле, а преданность партии искупает столько же пороков, сколько и широкая благотворительность. Эдуард Кристиан часто нуждался в снисхождении своих друзей; но оно всегда ему оказывалось, ибо он был на редкость полезным человеком. Бакингем и другие ему подобные придворные, несмотря на распущенность нравов, стремились сохранить связь с диссидентами, или, как они именовали себя, пуританами, чтобы иметь лишний козырь в борьбе со своими противниками при дворе. Кристиан был незаменим в интригах такого рода, и одно время ему почти удалось установить полное взаимное понимание между сторонниками строжайшей нравственности и фанатичной религиозности и самыми развратными вольнодумцами при дворе. Среди многих превратностей жизни, протекавшей в беспрерывных интригах, Кристиану пришлось даже, во имя честолюбивых замыслов Бакингема и своих собственных, не раз пересекать Атлантический океан, но никогда, как хвастливо утверждал он сам, он не терял из виду главной своей цели: мщения графине Дерби. Эдуард ни на день не прекращал самую тесную связь с родным островом, чтобы всегда знать, что там происходит, и при каждом удобном случае разжигал в Бакингеме жажду овладеть этим маленьким королевством, внушая ему, что нынешний повелитель острова должен быть формально лишен своих суверенных прав. Для него не составляло большого труда постоянно подстрекать честолюбие своего патрона, ибо мысль сделаться в некотором роде государем, хоть и на небольшом островке, весьма будоражила необузданное воображение герцога. Подобно Каталине, он столь же завистливо смотрел на чужие владения, сколь легко и беззаботно проматывал свои. Но замыслы Кристиана начали близиться к осуществлению только после "разоблачения" заговора папистов. К этому времени доверчивый народ английский до того возненавидел католиков, что нелепые доносы самых подлых представителей рода человеческого - осведомителей, тюремного отребья, подонков от позорного столба - принимались с готовностью и верою. Кристиан не преминул воспользоваться столь благоприятной для него минутой. Он свел тесную дружбу с Бриджнортом, с которым, впрочем, никогда не прерывал отношений, и нашел в нем верного сторонника всех своих замыслов, убедив шурина, что они основаны на чести и любви к отечеству. Но теша Бриджнорта надеждой на коренные преобразования в государстве - пресечение процветающего при дворе распутства и установление свободы вероисповедания для диссидентов, сейчас полных страха перед карательными законами, - словом, на исправление вопиющих несправедливостей того времени, - и обещая ему в будущем месть графине Дерби и унижение рода Певерилов, которые в свое время нанесли майору оскорбление, Кристиан не забывал и о себе - нужно было постараться извлечь личную выгоду из слепой доверчивости своего родственника. Необыкновенная красота Алисы Бриджнорт и немалое состояние, нажитое майором за долгие годы умеренной и бережливой жизни, делали ее весьма выгодной невестой для какого-нибудь промотавшегося придворного. Кристиан надеялся совершить такую сделку с успехом и пользой для себя. Убедить майора доверить ему опеку над дочерью оказалось делом очень несложным. Засевшая в голову несчастного отца с самого рождения дочери сумасбродная мысль, что его любовь к пей непозволительно привязывает его к мирским благам, весьма помогла Кристиану. Ему нетрудно было внушить майору, что готовность последнего выдать Алису за Джулиана Певерила в том случае, если юноша согласится с его собственными политическими мнениями, - не что иное, как греховное отступление от неукоснительных предписаний его вероучения. За последнее время Бриджнорт убедился, что Дебора Деббич не оправдывает его доверия, что ее заботам не следует поручать столь драгоценное его сердцу существо, а потому охотно и с благодарностью принял предложение Кристиана, родного дяди Алисы с материнской стороны, увезти ее в Лондон и поручить попечению одной знатной дамы; тем более что сам он готовился принять участие в бурных и кровавых схватках, ожидаемых им, как и всеми добрыми протестантами, в случае восстания папистов, которое казалось неминуемым, если благоразумный народ Англии не предпримет вовремя решительные и действенные меры для его предотвращения. Бриджнорт признался даже, что боится, как бы отеческая забота о счастье дочери не ослабила его руки, поднятой на защиту отечества, и потому легко поддался убеждениям Кристиана забыть Алису на некоторое время. Уверенный, что племянница останется на его попечении достаточно долго, чтобы он успел выполнить задуманное, Кристиан решил все же обсудить дело с Чиффинчем, чей опыт в придворной дипломатии позволял надеяться на него как на полезного советчика. Но сей достойный муж, будучи устроителем развлечений его величества и пользуясь за то его великой милостью, счел своим долгом предложить совсем иной проект, нежели тот, который сообщил ему Кристиан. Такая красивая девушка, как Алиса, сказал он, больше достойна стать возлюбленной веселого монарха, известного знатока и ценителя женских прелестей, чем женою какого-нибудь промотавшегося придворного. И кроме того, хорошо зная собственный характер, он считал, что достоинство его ничуть не умалится, а состояние значительно возрастет, если Алиса Бриджнорт, побывав короткий срок в том же высоком положении, что Гвин, Дэвис, Роберте и другие, затем из фаворитки короля превратится просто в миссис Чиффинч. Осторожно расспросив Кристиана и убедившись, что надежда получить большие выгоды заставила того спокойно выслушать столь постыдное предложение, Чиффинч подробно раскрыл ему свои планы, утаив, разумеется, предполагаемую развязку; он говорил, что интерес монарха к прекрасной Алисе должен носить характер не минутной склонности, а прочной привязанности, и вследствие итого она должна приобрести такое же могущество, каким располагает нынешняя фаворитка короля, герцогиня Портсмутская, властолюбие и корыстолюбие которой начинают тяготить Карла, хотя привычка не позволяет ему избавиться от нее. Измененный таким образом замысел превратился из низких происков придворного сводника, предавшего гибели невинную девушку, в государственную интригу, ибо он предусматривал смещение неугодной королевской фаворитки, а вместе с тем и изменение воззрений короля на многие важные предметы, так как сейчас герцогиня Портсмутская оказывала на него сильное влияние. В таком виде этот замысел был представлен герцогу Бакингему, который, то ли из стремления поддержать свою славу безрассудного волокиты, то ли просто из минутной прихоти, когда-то дерзнул признаться в любви царствующей фаворитке и получил дерзкий отказ, чего до сих пор не мог ей простить. Но для деятельного и предприимчивого герцога одного такого замысла было недостаточно. Было сочинено дополнение к истории о папитском заговоре, рассчитанное на то, чтобы скомпрометировать графиню Дерби, которую по ее характеру и верованиям легко было представить в общем мнении соучастницей подобного заговора. Кристиан и Бриджнорт взяли на себя опасное поручение напасть на графиню в ее собственном маленьком королевстве на острове Мэн и получили на то формальные полномочия, но предъявить их они могли только в том случае, если их план удастся. Однако он не удался, как известно нашему читателю, благодаря оборонительным мерам, предпринятым бдительной графиней. Ни Кристиан, ни Бриджнорт, хотя они и действовали с ведома властей, не отважились напасть на лее открыто, зная решительный нрав этой женщины во всем, что казалось защиты ее феодальных прав. Они мудро рассудили, что даже всемогущество парламента, как тогда несколько преувеличенно выражались, не спасет их от беды в случае неудачи. В Англии же им опасаться было нечего, а Кристиан так хорошо знал все, что происходит в графстве Дерби и даже в замке графини, что Певерил был бы схвачен тотчас по прибытии в Англию, если бы шторм не заставил судно, на котором он плыл, уйти в Ливерпуль. Тут-то Кристиан, скрываясь под именем Гэнлесса, неожиданно встретил его и спас от когтей бравых свидетелей заговора, надеясь завладеть бумагами Джулиана, а в случае нужды - и им самим, так, чтобы тот оказался в полной его власти; игра эта была рискованной и опасной, но Кристиан на нее решился, не желая допустить, чтобы его подручные, которые всегда были готовы взбунтоваться против своих, могли похваляться захватом бумаг графини Дерби. Кроме того, для Бакингема было важно, чтобы письма не попали в руки Топэма, ибо этот чиновник, при всем своем тупом самодовольстве, считался честным и правдивым человеком; переписку эту следовало предварительно просмотреть самим и если ничего не прибавить, то по крайней мере кое-что изъять. Одним словом, Кристиан, осуществляя свои личные происки при помощи так называемого великого заговора католиков, поступил как механик, который, исходя из законов движения, пытается посредством паровой машины или большого водяного колеса пустить в ход другой, еще более сложный механизм. Поэтому он был полон решимости как можно лучше использовать мнимые разоблачения, совершаемые его людьми, и в то же время не позволить никому помешать его собственным планам обогащения и мести. Чиффинч, желая своими глазами убедиться в столь высокопревозносимой красоте Алисы, ездил нарочно для того в графство Дерби и пришел в восхищение, со вниманием рассмотрев в Ливерпуле на протяжении двухчасовой службы в протестантской часовне, где ему совершенно нечего было делать, все достоинства прекрасной пуританки. Он пришел к заключению, что за всю свою жизнь не видел более очаровательной девушки. Убедившись, таким образом, в истине сказанного ему прежде, Чиффинч поспешил в гостиницу, куда должен был прийти Кристиан с племянницей, и с такой полной уверенностью в будущем успехе, какой ему еще никогда не приходилось испытывать, нетерпеливо ожидал их, готовясь с почетом встретить и роскошно угостить, что, по его разумению, должно было произвести выгодное впечатление на деревенскую простушку. Поэтому он был несколько удивлен, встретив с Кристианом Джулиана Певерила вместо Алисы Бриджнорт, с которой он надеялся в тот вечер познакомиться. Поистине жестокое разочарование, ибо он согласился преодолеть свою лень и отправиться в столь далекое путешествие единственно ради того, чтобы подвергнуть суду своего изысканного вкуса красоту Алисы, которой рассыпался в похвалах ее дядя, и решить, достойна ли эта жертва участи, ей уготованной. На коротком совещании достойных сообщников решено было просто украсть у Джулиана письма графини, ибо Чиффинч наотрез отказывался участвовать в его аресте, опасаясь, что такой поступок не будет одобрен его господином. У Кристиана тоже были свои причины отказаться от столь решительного шага. Прежде всего, это вряд ли понравилось бы Бриджнорту, а сердить его теперь было совсем некстати; затем, в этом не было особой необходимости, ибо письма графини были гораздо важнее личности Джулиана; и, наконец, это было излишним и потому, что Джулиан был на пути к замку своего отца, где его, конечно, все равно задержат вместе с другими подозрительными лицами, поименованными в выданном Топэму предписании и доносе его бесчестных приятелей. Поэтому, отказавшись от какого-либо насилия, Кристиан начал так дружески с Джулианом обходиться, что, казалось, предостерегал его от других, и тем отвел от себя всяческое подозрение в краже писем, а украдены они были очень просто - в вино Певерила подмешали сильнодействующее сонное снадобье, и под его влиянием Джулиан уснул так крепко, что сообщникам без труда удалось осуществить свою затею. Происшествия последующих дней уже известны читателю. Чиффинч отправился с добычей в Лондон, чтобы как можно скорее доставить пакет герцогу Бакингему, а Кристиан поехал в Моултрэсси-Холл за Алисой, чтобы увезти ее в Лондон, где его сообщник с нетерпением ждал новой встречи с ней. Прощаясь с Бриджнортом, Кристиан пустил в ход все свое красноречие, дабы убедить майора остаться в Моултрэсси-Холле. Он даже преступил пределы осторожности и своей настойчивостью возбудил у отца Алисы какие-то смутные подозрения, которые оказалось трудно усыпить. Эти подозрения заставили Бриджнорта последовать за своим шурином в Лондон, и читатель уже знает, с каким искусством уговорил Кристиан отца не вмешиваться в судьбу его дочери, а тем самым и в козни ее так неудачно выбранного опекуна. И все же, в глубокой задумчивости шагая по улицам, Кристиан видел все многочисленные опасности, подстерегавшие его на пути осуществления этого замысла; капли пота скатывались с его лба, когда оп вспоминал о самонадеянном легкомыслии и непостоянстве Бакингема, о ветрености и невоздержанности Чиффинча, о подозрительности умного, но мрачного и нетерпимого Бриджнорта. "Если бы все мои орудия, - думал он, - могли действовать слаженно и ровно, как легко было бы преодолеть все препятствия! Но с помощниками столь слабыми и ненадежными я должен каждый день и каждый час со страхом ждать, что падение одной опоры разрушит все здание и я буду погребен под его развалинами. Впрочем... если бы у этих людей не было слабостей, на которые я сетую, как сумел бы я приобрести над ними такую власть, как сделал бы их послушным орудием в моих руках даже тогда, когда они как будто проявляют собственную волю? Наши фанатики правы, утверждая, что все на свете к лучшему". Читателю может показаться странным, что среди всех размышлений Кристиану ни разу и в голову не пришло, что добродетель его племянницы окажется той мелью, на которой потерпит крушение корабль его надежд. Но ведь он был отъявленный негодяй, закоренелый развратник, а потому не верил в добродетель прекрасного пола. Глава XXX Карл (пишет Драйден) обладал короной, Но не был выдающейся персоной. Зато не изменял друзьям своим И на пирушках был незаменим! Уолкот Лондон, великое средоточие всевозможных интриг и козней, привлек теперь на свои темные и туманные улицы большую часть уже известных нам лиц. Джулиан Певерил среди других dramatis personae <Действующих лиц (лат.).> тоже приехал туда и остановился в одной из маленьких гостиниц предместья. Он считал необходимым скрываться до тех пор, пока тайно не повидается с друзьями, которые более других могли бы помочь его родителям и графине в их неопределенном и опасном положении. Самым могущественным из этих друзей был герцог Ормонд, чья верная служба, высокое звание и всеми признанные достоинства и добродетели еще сохраняли ему некоторую силу при дворе, хотя считалось, что он у короля в немилости. Сам Карл так смущался и терялся в присутствии этого верного и благородного слуги своего отца, что Бакингем однажды дерзнул спросить: герцог ли Ормонд в немилости у короля, или его величество потеряло расположение герцога? Но Джулиану не повезло: ему не удалось воспользоваться ни советом, ни помощью этого выдающегося человека. Его светлости герцога Ормопда в Лондоне в это время не было. Кроме письма к герцогу Ормонду, графиня больше всего беспокоилась о письме к капитану Барстоу (иезуиту, настоящее имя которого было Фенвик). Его можно было найти, или по крайней мере узнать о нем, в доме некоего Мартина Кристала в Савойе. Туда-то и отправился Джулиан, как только выяснилось, что герцога Ормонда нет в городе. Он понимал, какой опасности подвергается, служа посредником между иезуитом и подозреваемой католичкой. Но, добровольно приняв грозившее ему опасностью поручение графини, он сделал это искренне, с намерением исполнить все так, как ей бы хотелось. Однако смутное чувство страха невольно овладело им, когда он очутился в лабиринте галерей и коридоров, ведущих в разные мрачные углы старинного здания под названием Савойя. Эта древняя и полуразвалившаяся громада занимала участок среди присутственных мест в Стрэнде, обычно называемых Сомерсет-хаус. Савойя была когда-то дворцом и получила свое название от имени графа Савойского, который ее построил. Сначала здесь жил Джон Гонт и другие знаменитые люди, потом Савойя превратилась в монастырь, потом в больницу и, наконец, при Карле II, сделалась скоплением развалившихся строений-трущоб, населенных главным образом людьми, имеющими какое-либо касательство к Сомерсет-хаусу или зависящими от этого расположенного по соседству дворца, которому повезло больше, чем Савойе, ибо он еще сохранил название королевской резиденции и был местопребыванием части двора, а иногда и самого короля - у него были здесь свои апартаменты. После многих расспросов и ошибок Джулиан нашел в дальнем углу длинного и темного коридора, где сгнившие; от времени полы, казалось, готовы были провалиться под ногами, потрескавшуюся дверь, украшенную дощечкой с именем Мартина Кристала, маклера и оценщика. Он уже поднял руку, чтобы постучать, как вдруг кто-то дернул его за плащ; Джулиан обернулся и с изумлением, почти с испугом увидел глухонемую девушку, которая короткое время сопровождала его в дороге, после того как он покинул остров Мэн. - Фенелла! - воскликнул он, забыв, что она не может ни услышать, ни ответить. - Тебя ли я вижу, Фенелла? Фенелла, приняв предостерегающий и повелительный вид, какой она обычно принимала, завидев его, стала между ним и дверью, куда он намеревался постучать, и, качая головою, нахмурила брови и подняла руку, словно запрещала ему входить туда. С минуту подумав, Джулиан вообразил, что причиною появления Фенеллы и такого ее поведения может быть только приезд в Лондон самой графини; что она, вероятно, послала свою глухонемую служанку с доверительным поручением уведомить его о перемене в своих намерениях и что теперь, быть может, не нужно и даже опасно вручать письмо Барстоу, или, по-настоящему, Фенвику. Он знаками спросил Фенеллу, графиня ли ее прислала. Та кивнула. Джулиан спросил, нет ли к нему письма. Глухонемая нетерпеливо покачала головой и, знаком приказав ему следовать за нею, быстро побежала по коридору. Джулиан пошел за Фенеллой, предполагая, что она ведет его к графине. Но его удивление еще больше возросло, когда он увидел, что глухонемая ведет его по темному лабиринту полуразвалившейся Савойи с таким проворством и легкостью, как некогда водила под мрачными сводами замка Рашин на острове Мэн. Вспомнив, однако, что Фенелла долго жила с графиней в Лондоне, Джулиан сообразил, что она может хорошо знать старый дворец. В нем жили многие чужеземцы, находившиеся на службе у обеих королев - царствующей и вдовствующей. И даже многие католические священники, несмотря на строгие законы против папистов, находили убежище в Савойе, скрываясь под различными личинами. Весьма вероятно, что графиня Дерби, француженка и католичка, имела тайные связи с этими людьми, иногда используя для этой цели и Фепеллу. Размышляя таким образом, Джулиан шел за своей провожатой; легким и быстрым шагом миновала она Стрэнд, потом Спринг-гарденс и наконец вывела его в парк. Час был еще ранний, и в парке почти никого не было, если не считать нескольких гуляющих, которые пришли сюда, чтобы насладиться свежим утренним воздухом под сенью деревьев. Знатность, пышность и щегольство появлялись здесь не ранее полудня. Читатели наши, вероятно, знают, что место, где стоят теперь казармы конной гвардии, во времена Карла II составляло часть Сент-Джеймсского парка, а старинное здание, называемое ныне Казначейством, принадлежало Уайтхоллу и непосредственно соединяло его с парком. Для осушения почвы по плану знаменитого Лепотра был выкопан канал и выведен в Темзу через пруд, наполненный самой редкостной плавающей птицей. Именно к этому пруду и направилась, не замедляя шага, Фенелла, и Джулиан увидел там группу из трех-четырех джентльменов, которые прогуливались вдоль берега. Вглядевшись в одного из них, который казался главным среди своих спутников, - Джулиан почувствовал, как отчаянно забилось его сердце, будто ощутив близость человека высочайшего сана. Человек этот был уже немолод, смуглолиц; пышный парик из длинных черных локонов покрывал его голову. Одет он был в платье из простого черного бархата; на ленте, небрежно перекинутой через плечо, сверкала бриллиантовая звезда. Резкие, почти грубые черты его в то же время выражали достоинства и добродушие; он был хорошо сложен, крепок, держался прямо и свободно. Идя впереди своих спутников, он иногда оборачивался и ласково говорил с ними, вероятно даже шутил, судя по улыбкам и сдержанному смеху, возбуждаемому его остротами. Сопровождавшие его люди были одеты также в утренние туалеты; по их наружность и манеры свидетельствовали о том, что это были люди знатные, находящиеся в присутствии еще более высокой особы, которая удостоивала одинакового внимания и их, и семь-восемь маленьких черных лохматых спаниелей. Собачки выказывали не меньшее усердие, чем их двуногие сотоварищи, стараясь не отстать от своего господина, и тот забавлялся их прыжками, то поддразнивая их, то унимая. Шествие замыкал лакей, или грум, с двумя корзинами; человек, только что нами описанный, время от времени брал горсть зерна из корзины и бросал птицам, плавающим в пруду. Все знали, что это любимая забава короля, а потому Джулиан Певерил, увидев лицо этого человека и поведение его спутников, убедился, что подошел ближе, чем позволяло приличие, к Карлу Стюарту, второму из английских государей, носивших это злосчастное имя. Джулиан в замешательстве остановился, не зная, как объяснить своей глухонемой провожатой, что дальше идти он не хочет; но тут один из джентльменов, составлявших королевскую свиту, по знаку государя, который пожелал послушать понравившуюся ему мелодию из спектакля, виденного накануне вечером, вынул флейту и заиграл веселую, задорную песенку. И в то время как добродушный монарх дирижировал музыкой, отбивая при этом такт ногой, Фенелла продолжала приближаться к нему, словно очарованная звуками флейты. Желая знать, чем все это кончится, и удивляясь тому, что глухонемая так верно изображает человека, услышавшего музыку, Певерил и сам подошел на несколько шагов ближе, держась, однако, на почтительном расстоянии. Король благосклонно взглянул на обоих, вероятно, объясняя их неучтивое поведение страстью к музыке; но вскоре его взгляд приковала Фенелла, в чьем лице, более необыкновенном, нежели прекрасном, было нечто дикое, причудливое, отчего оно притягивало взор, пресыщенный видом обычной женской красоты. Фенелла, казалось, не замечала, что ее рассматривают. Как бы вдохновленная непреодолимой силой звуков, она выдернула шпильку, скалывавшую ее длинные косы, которые рассыпались по хрупким плечам, как покрывало, и начала танцевать под звуки флейты с необычайной грацией и искусством. Певерил забыл даже о короле, видя, с какой удивительной грацией и искусством Фенелла чувствует ритм мелодии, хотя ей приходится угадывать ее только по движению пальцев музыканта. Он, правда, слыхал об одной необыкновенной женщине, такой же несчастной, как Фенелла; эта женщина каким-то непостижимым и таинственным образом не только стала музыкантшей, но сумела даже управлять целым оркестром; слыхал он и о глухонемых, танцующих достаточно ритмично, следуя движениям своего партнера. Но танец Фенеллы был еще более поразительным, ибо музыкант читает ноты, а танцующий с другими следует их движениям; Фенелла же не могла руководствоваться ничем иным, кроме движений пальцев играющего на флейте музыканта. Что касается короля, то ведь ему неизвестна была причина, почему танец Фенеллы можно было назвать почти чудом, и он сначала ободрил ласковой улыбкой эту, как ему казалось, веселую девушку со столь необычной внешностью; потом, видя, что она с удивительным сочетанием грации и искусства так превосходно и самозабвенно исполняет на мотив его любимого напева совершенно новый для него танец, Карл от молчаливого удивления перешел к бурному выражению восторга: отбивал ногой такт, одновременно кивая головой, хлопал в ладоши и, казалось, был глубоко захвачен искусством маленькой танцовщицы. После быстрых и чрезвычайно грациозных entrechats <Прыжков (франц.).:> Фенелла плавно закружилась и тем кончила танец. Сделав реверанс, она застыла пред королем, сложив руки на груди, склонив голову и потупив глаза, как восточная рабыня перед своим властелином. Сквозь длинные пряди опутывавших ее волос видно было, как исчезает румянец, заливший ее щеки во время танца, и уступает место природной смуглости лица. - Клянусь честью, - вскричал король, - ее можно принять за фею, танцующую при лунном свете! В ней больше огня и воздуха, нежели земной плоти и крови! Хорошо, что бедняжка Нелли Гвин не видела ее, не то она бы умерла от зависти и досады. Ну, господа, кто из вас придумал такое приятное утреннее развлечение? Придворные переглядывались, но никто не осмелился присвоить себе право на благодарность за такую услугу. - Что ж, тогда придется спросить у быстроокой нимфы, - сказал король, глядя на Фенеллу. - Скажи нам, красавица, кому мы обязаны удовольствием видеть тебя? Я подозреваю герцога Бакингема. Это совершенно tour de son metier <В его духе (франц.).> Фенелла, видя, что король говорит с нею, почтительно поклонилась и покачала головой в знак того, что не понимает, о чем ее спрашивают. - Так-так! А я и не догадался, - сказал король. - Она, разумеется, иностранка, это видно по цвету ее лица и живости движений. Родина этого гибкого тела, смуглых щек и пламенных очей - Франция или Италия. И он спросил Фенеллу сначала по-французски, а петом по-итальянски, кто прислал ее в парк. Фенелла, видя, что король продолжает говорить с нею, откинула назад волосы, словно желая показать грусть, запечатлевшуюся на ее челе, и вновь печально покачала головой, невнятно и жалостно пробормотав что-то и объяснив этим, что лишена способности говорить. - Возможно ли, чтобы природа совершила такую страшную ошибку?! - вскричал Карл. - Лишить голоса столь удивительное существо и в то же время сотворить его столь чувствительным к гармонии звуков! Но что это значит? Кто этот молодой человек, что шел за тобой? А, он, вероятно, показывает редкую танцовщицу? Приятель, - обратился король к Певерилу, когда тот по знаку Фенеллы невольно приблизился и опустился на колено, - мы благодарны тебе за доставленное нам удовольствие. Маркиз, вы сплутовали, играя со мной в пикет вчера вечером; в наказание вы должны дать два золотых этому честному юноше и пять - девушке. Когда маркиз вынул кошелек и сделал шаг вперед, чтобы выполнить великодушное приказание короля, Джулиан пришел было в некоторое замешательство, но тотчас овладел собой и объяснил, что не имеет никакого права получить плату за танец этой девушки и что его величество ошибается в своем предположении. - В таком случае, кто же ты, друг мой? - спросил Карл. - Но прежде скажи, кто эта плясунья-нимфа, которую ты дожидаешься здесь, словно приставленный к ней фавн? - Эта молодая девушка находится в услужении у вдовствующей графини Дерби, ваше величество, - тихо ответил Джулиан, - а я... - Постой, постой! - воскликнул король. - Это уже танец на другой мотив, и он не подходит для такого шумного места. Послушай, приятель, оба вы - и ты, и эта девушка - следуйте за Эмпсоном. Эмпсон, проводи их в... Подожди, я скажу тебе на ухо. - Позвольте доложить вашему величеству, - сказал Джулиан, - что я совсем не имел намерения помешать вам таким... - Терпеть не могу недогадливых, - нетерпеливо прервал его король. - Неужели ты не понимаешь, что иной раз учтивость хуже грубости? Говорю тебе, следуй за Эмпсоном и побудь с полчаса в обществе этой феи, покуда мы не позовем тебя. Кавл, говоря эти слова, с беспокойством оглядывался, как будто опасаясь, чтобы его не подслушали. Джулиану не оставалось ничего другого, как поклониться и идти за Эмпсоном; это оказался тот самый человек, который так хорошо играл на флейте. Когда они отошли на такое расстояние, что король с придворными не могли их услышать, музыканту захотелось поговорить с новыми знакомыми, и он сначала обратился к Фенелле. - Ей-богу, - сказал он, - вы танцуете с редким совершенством. Ни одна театральная танцовщица не сравнится с вами. Я готов играть для вас до тех пор, покуда мое горло не будет так же сухо, как флейта. Ну, полноте, не дичитесь! Старый Раули до девяти часов не выйдет из парка. Я провожу вас обоих в Спринг-гарденс; там мы закусим, выпьем бутылку рейнского и подружимся... Что за черт? Не отвечает? Что это значит, братец? Твоя премиленькая девица, глуха она или нема? Неужели и то и другое? Да нет, не может быть, она так славно танцует под звуки флейты! Чтобы избавиться от неприятных и даже затруднительных вопросов глупца, Джулиан решился солгать и ответил по-французски, что он иностранец и не знает английского языка. - Etranger, то бишь иностранец, - бормотал вполголоса Эмпсон. - Опять скоты французы и их шлюхи едут сюда, чтобы слизывать английское масло с нашего хлеба; или какой-нибудь итальянец со своими марионетками... Если бы пуритане не были смертельными врагами каждого до, каждого ре и каждого ми, ей-богу, любой честный малый должен был бы присоединиться к ним. Но уж коли мне придется аккомпанировать ей на флейте у герцогини, черт меня возьми, если я не собью ее с ритма только для того, чтобы проучить за наглость: пусть не ездят в Англию, не зная ни слова по-английски. Приняв такое истинно английское решение, музыкант быстрым шагом направился к большому особняку, стоящему в глубине Сент-Джеймс-стрит, и вошел во двор сквозь решетчатую калитку прямо из парка, в который выходили окна дома. Поверил, увидя перед собой красивый, со створчатого дверью, портик, хотел было подняться по ступенькам, ведущим к главному входу, но музыкант схватил его за руку и воскликнул: - Постойте же, мосье! Вы, видно, смельчак, но здесь, несмотря на ваш роскошный камзол, вам придется пройти черным ходом. Тут не так, как в сказке: стучите - и отворится; здесь: стучите - и вас самого стукнут! Джулиан подчинился Эмпсону; миновав главный вход, они пошли дальше и остановились в углу двора, у двери не очень приметной. Музыкант тихонько постучался; слуга отпер дверь и впустил его вместе с обоими его спутниками. Пройдя несколько облицованных камнем коридоров, они вошли в прекрасную летнюю гостиную, где сидела высокородная дама - или дама, прилагающая все усилия, чтобы казаться высокородной; одетая с чрезвычайной изысканностью, она пила шоколад, листая какую-то занимательную книжку. Чтобы верно описать ее, необходимо сравнить дары, которыми осыпала ее природа, с искусственным их искажением. Эта женщина была бы красива, если бы ее не портили румяна и minauderie <Жеманство (франц.).:>; была бы любезна, если бы не принимала вида снисходительной благодетельницы; обладала бы приятным голосом, если бы говорила естественным тоном, и прекрасными глазами, если бы не злоупотребляла ими так отчаянно. Прелестная ножка только проигрывала от того, что ее обладательница слишком выставляла ее напоказ, а стану ее, хотя ей не было еще и тридцати, несколько вредила преждевременная embonpoint <Полнота (франц.).>. Дама эта царственным жестом указала Эмпсону на стул и с томным видом спросила его, как прожил он ту вечность, что они не виделись, и кого это он привел с собой. - Чужестранцев, сударыня, проклятых чужестранцев, - ответил Эмпсон, - голодных нищих, которых наш старый друг подобрал сегодня утром в парке. Девчонка танцует, а этот молодец, наверно, играет на рожке. Ей-богу, сударыня, мне становится стыдно за старика Раули; если он и впредь будет держать при себе такой народ, я с ним распрощаюсь. - Полно, Эмпсон, - отвечала дама, - мы обязаны угождать его желаниям и развлекать его. Я всегда так поступаю. Но скажи, разве он нынче не придет сюда? - Не успеете вы исполнить даже одно па менуэта, как он уже явится, - ответил Эмпсон. - Боже мой! - вскричала дама в непритворной тревоге и, совершенно забыв об обычной своей томности и жеманстве, бросилась со всех ног, как простая молочница, в соседнюю комнату, откуда тотчас послышался короткий, но весьма оживленный спор. - Видно, кого-то надо спровадить, - заметил Эмпсон. - Мадам повезло, что я ее предупредил. Так и есть! Вот он идет, счастливый пастушок! Джулиан, стоя напротив окна, куда смотрел Эмпсон, увидел, как из той же двери, в которую они вошли, выскользнул мужчина, укутанный в плащ с галунами, и, держа под мышкой шпагу, стал пробираться вдоль стены, стараясь, чтобы его не заметили. В эту минуту дама возвратилась и, проследив за направлением взгляда Эмпсона, быстро сказала ему: - Герцогиня Портсмутская присылала ко мне своего человека с запискою, на которую настойчиво просила тотчас же ответить, так что мне пришлось писать, даже не взяв своего алмазного пера. Ах, я запачкала чернилами пальцы! - добавила она, взглянув на свою хорошенькую ручку, и окунула пальцы в серебряную вазу, наполненную розовой водою. - Но точно ли, - продолжала она, указывая на Фенеллу, - это ваше заморское чудище не понимает по-английски? Отчего она покраснела? Она и в самом деле так хорошо танцует? Я хочу видеть ее искусство и послушать, как он играет на рожке. - Танцует! - воскликнул Эмпсон. - Она танцевала превосходно, потому что на флейте играл я. Я кого угодно могу заставить танцевать. Я заставил танцевать старого советника Хромоножку во время приступа подагры, да так хорошо, как и в театре не танцуют. У меня и архиепископ Кентерберийский запляшет не хуже француза. Танцы - это пустяки. Все дело в музыке. Но Раули этого не понимает. Он видел танец этой девчонки и вообразил себе бог знает что, а ведь заслуга-то моя. Еще бы ей не заплясать, коли я играю! А Раули расхваливал ее и дал ей пять золотых, а мне за целое утро - только два. - Все это так, господин Эмпсон, - сказала дама, - но вы - свой человек, хоть и низшего звания. Вы должны сами понимать... - Я понимаю только одно, мадам, - ответил Эмпсон. - Я первый флейтист Англии, и если меня уволят, то меня будет так же трудно заменить, как наполнить Темзу водою из лужи. - Не спорю, мистер Эмпсон, вы человек талантливый, - согласилась дама, - но все же следует помнить и о другом: сегодня вы пленяете слух, а завтра другой может превзойти и вас. - Никогда, сударыня, этого не будет, пока ухо не утратит божественную способность отличать одну ноту от другой. - Божественную способность? Так вы сказали, мистер Эмпсон? - спросила дама. - Да, сударыня, божественную. Вспомните весьма изящные стихи, произнесенные на последнем празднике: О райской жизни только то известно, Что там любовь и музыка - небесны. Это написал мистер Уоллер, я знаю. Он заслуживает похвалы. - Так же, как и вы, дорогой Эмпсон, - сказала хозяйка, зевнув, - хотя бы за то, что делаете честь своему ремеслу. Но спросите, пожалуйста, наших гостей,, не хотят ли они чем-нибудь угоститься? Быть может, вы и сами откушаете? Этот шоколад привез в подарок королеве португальский посланник. - Если шоколад настоящий, - сказал музыкант. - Как, сэр? - вскричала прекрасная хозяйка, приподнявшись со своих подушек. - Разве у меня в доме бывает что-нибудь ненастоящее? Позвольте напомнить вам, господин Эмпсон, что, когда я увидела вас в первый раз, вы едва умели отличать шоколад от кофе. - Ваша правда, сударыня, - ответил флейтист, - истинная правда. Но чем же еще, если не разборчивостью, мне доказать вам, что я извлек истинную пользу из отличных уроков вашей милости? - Я прощаю вас, мистер Эмпсон, - сказала дама, вновь небрежно откидываясь на пуховые подушки. - Надеюсь, этот шоколад вам понравится, хоть он и не так хорош, как тот, что прислал испанский резидент Мендоса. Но надо попотчевать чем-нибудь и наших гостей. Спросите их, не хотят ли они шоколаду и кофе или холодной дичи, фруктов и вина? Уж если они сюда попали, так надо показать им, где они находятся. - Конечно, сударыня, - ответил Эмпсон, - но я, как на грех, сейчас забыл, как по-французски будет шоколад, поджаренный хлеб, кофе, дичь и всякие напитки. - Странно, - заметила дама, - я сама сейчас тоже забыла и по-французски и по-итальянски. Да нужды нет; я велю подать им все - пусть сами вспомнят, что и как называется. Эмпсон при этой шутке расхохотался, а когда подали холодную говядину, то сказал, что такой кусок мяса - он готов заложить душу дьяволу - может служить самым лучшим образцом ростбифа на свете. На столе появилось множество разных закусок, и Джулиан с Фенеллой отлично позавтракали. Тем временем флейтист подсел поближе к хозяйке дома - рюмка ликера восстановила доброе согласие между ними, и они, став разговорчивее, с большей откровенностью начали перебирать по косточкам весь двор, от высшего и до низшего сословия, к которому, по-видимому, и сами принадлежали. Правда, во время разговора дама несколько раз указывала Эмпсону на свое полное и совершенное превосходство над ним, и этот джентльмен-музыкант тотчас смиренно соглашался, как только ему это высказывали, то в виде явного противоречия, то насмешливого намека, то откровенно высокомерного замечания, то еще каким-нибудь способом, обычным для утверждения и поддержания такого превосходства. Но очевидная страсть дамы к сплетням тотчас же заставляла ее спускаться с высоты, на которую она вдруг взлетала, и ставила ее снова в один ряд с музыкантом. Этот пустой разговор о мелких придворных интригах, вдобавок совершенно ему неизвестных, ничуть не интересовал Джулиана. А поскольку их беседа длилась больше часа, он вскоре совсем перестал прислушиваться к потоку прозвищ, намеков и сплетен и предался размышлениям о своем собственном трудном положении и возможных последствиях предстоящего свидания с королем, столь неожиданно предоставленного ему благодаря удивительному посредничеству Фенеллы. Часто взглядывал он на глухонемую: она казалась погруженной в глубокую задумчивость. Но раза три-четыре он заметил, что, когда хозяйка дома и музыкант принимают особенно важный и напыщенный вид, Фенелла искоса бросает на них испепеляющий взгляд, которого так боялись жители острова Мэн, считая, что он обладает сверхъестественной силой. Во внешности Фенеллы, да и в неожиданном ее появлении в особняке, таилось нечто столь непонятное, а ее поведение в присутствии короля, хотя и весьма удачно задуманное - ибо оно дало ему возможность получить частную аудиенцию, которой при других обстоятельствах тщетно пришлось бы домогаться, - было столь удивительным, что Джулиан невольно подумал, хотя и сам внутренне посмеялся над своей мыслью, уж не помогают ли глухонемой в ее делах ее родственники - эльфы: ведь именно к ним, если верить суеверным жителям Мэна, восходит ее родословная. Другая мысль, не менее странная и сейчас же отвергнутая, как и та, что причисляла Фенеллу к существам, отличным от простых смертных, уже не в первый раз мелькнула в голове Джулиана: действительно ли Фенелла обладает теми физическими недостатками, которые, как всегда казалось, отторгали ее от остальных людей? Если нет, то какие причины могли заставить молодую девушку много лет подвергаться такому тяжкому испытанию? И какую непреклонную силу воли надо было иметь, чтобы принести подобную жертву! Какой глубокой и желанной должна быть цель, ради которой это было предпринято! В его уме мгновенно пронеслось все, что произошло, и он сразу отбросил прочь эту совершенно дикую и несусветную мысль. Стоило лишь вызвать в памяти различные уловки его друга, весельчака и проказника молодого графа Дерби: чтобы подразнить эту несчастную девушку, он заводил в ее присутствии насмешливый разговор о ее характере и внешности, и она оставалась совершенно безучастной, а ведь нрав ее был всегда неукротим и вспыльчив. Разумеется, это не могло не убедить его, что девушка, столь несдержанная и своевольная, не смогла бы так долго и так настойчиво обманывать всех окружающих. Поэтому Джулиан окончательно отбросил от себя эту мысль и принялся размышлять о собственных делах и о приближающемся свидании с королем. Мы оставим его предаваться этим размышлениям, а пока коротко расскажем о переменах, происшедших в жизни Алисы Бриджнорт. Глава XXXI Всего опасней черт, когда он прячет Козлиное копыто под сутаной Иль под плащом Кальвиновым. Неизвестный автор Не успел Джулиан Певерил отплыть в Уайтхейвен, как Алиса Бриджнорт вместе со своей гувернанткой по внезапному приказанию майора была тайно и поспешно помещена на борт шедшего в Ливерпуль судна. Кристиан сопровождал их в качестве друга, попечениям которого она была вверена на время разлуки с отцом, и учтивое, хотя и несколько холодное обращение и умные разговоры ее дяди заставили Алису в ее одиночестве благодарить судьбу за такого опекуна. В Ливерпуле, как читатель уже знает, Кристиан сделал первый шаг к осуществлению своих гнусных умыслов против невинной девушки, выставив ее напоказ в собрании, чтобы наглый взгляд Чиффинча оценил ее со всех сторон, и сообщник Кристиана мог убедиться, что ее необыкновенная красота достойна позорного возвышения, ей уготованного. Весьма довольный ее наружностью, Чиффинч остался не менее доволен умом и обращением Алисы, когда встретил ее позднее в Лондоне в присутствии дяди. Безыскусственность и вместе с тем тонкость ее замечаний заставили Чиффинча смотреть на Алису так, как его ученый прислужник-повар смотрел бы на новый соус, достаточно пикантный, чтобы возбудить пропавший аппетит пресыщенного эпикурейца. Он клялся, что она - надежный фундамент, на котором, благоразумно следуя его советам, несколько честных людей могут построить здание своего благополучия при дворе. Для того чтобы представить Алису ко двору, достойные друзья решили отдать ее под надзор одной весьма опытной дамы, которую одни, считая ее супругой Чиффинча, именовали сударыней, а другие называли сударкой. Это была одна из тех особ, которые готовы на все услуги и исполняют все обязанности жены без обряда, сопряженного со всяческими неудобствами и нерасторжимостью уз. Одним и ,наверно, по своему значению далеко не второстепенным из наиболее-пагубных следствий разврата, царившего в эти беспутные времена, было то, что границы между добродетелью и пороком стали настолько стерты и неразличимы, что и неверная жена, и нежная подруга, не бывшая женой, отнюдь не утрачивали благоволения светского общества; напротив того, в высших кругах их обеих принимали наравне с женщинами, положение которых было вполне определенным, а репутация - незапятнанной. Устойчивая liaison <Связь (франц.).>, как, например, между Чиффинчем и его красоткой, не вызывала особых пересудов. И таково было его могущество как премьер-министра удовольствий своего господина, что, как выразился сам Карл, дама, представленная нашим читателям в предыдущей главе, уже заслужила все права замужней женщины. Отдавая справедливость этой благородной даме, мы должны сказать, что ни одна законная жена не могла бы лучше помогать своему господину во всех его начинаниях и более успешно проматывать его доходы. Она занимала целый дом, называвшийся домом Чиффинча, и дом этот служил ареною бесчисленных интриг, как любовных, так и политических. Там нередко проводил вечера Карл, когда вздорный нрав его первой фаворитки, герцогини Портсмутской, заставлял его искать иного общества. Чиффинч уже умел очень ловко пользоваться подобными случаями для укрепления своего влияния, и даже самые важные государственные особы, если только они не были совсем чужды придворной политике, не решались пренебрегать им. Этой-то миссис Чиффинч и человеку, ссудившему ей свое имя, препоручил Эдуард Кристиан дочь своей родной сестры и доверчивого друга, хладнокровно основывая свои расчеты на ее гибели как деле предрешенном и обещающем принести состояние более солидное, чем то, которое до сих пор могла дать ему жизнь, проведенная в беспрерывных интригах. Ни о чем не подозревавшая Алиса не видела ничего предосудительного ни в окружавшей ее невиданной роскоши, ни в обращении хозяйки дома, услужливой и ласковой как от природы, так и по необходимости. И все же какое-то внутреннее чувство подсказывало ей, что тут что-то неладно, - это чувство у человека напоминает инстинкт самосохранения у животных, проявляющийся с приближением врага. Так птицы сжимаются в комочек, когда в воздухе парит ястреб, так трепещут звери, когда где-то неподалеку в пустыне рычит тигр. Алиса ощущала на сердце тяжесть, которую ничто не могло облегчить; и те несколько часов, которые она провела в доме Чиффинча, были подобны часам, проведенным в тюрьме, когда человек не знает, за что его схватили и что с ним будет дальше. Сцена, к которой мы теперь возвращаемся, произошла на третий день после приезда Алисы в Лондон. Эмпсон дерзко и грубо, что прощалось ему ради его неподражаемого искусства игры на флейте, рассуждал о всех других музыкантах, а миссис Чиффинч с беспечным равнодушием внимала ему, когда вдруг в соседней комнате послышался чей-то громкий и оживленный