- Это была какая-то  бессловесная  тварь,  -  заметил  Берклиф,  -  Мне
говорили, что, когда ему пришлось с проповедью выступить,  он  и  двух  слов
связать не мог.
     -  Пусть  так,  -  сказал  регент,  махнув  рукой  в  знак  того,   что
возвращается к прерванному рассказу, - но он денно и нощно был при маленьком
лэрде. И, вот, когда мальчику было уже лет пять, вышло так, что  лэрд  понял
свою ошибку и  решил  изгнать  цыган  из  своих  владений.  Он  приказал  им
убираться вон и послал тогда Фрэнка Кеннеди их выгонять. Тот  с  ними  грубо
обошелся, и ругал их, и проклинал, а они ему тем же отвечали.  И  тогда  эта
самая Мег Меррилиз, которая больше всех с дьяволом якшалась,  ясно  сказала,
что и трех дней не пройдет, как Фрэнк ей душой и телом за  все  заплатит.  Я
это все доподлинно знаю - мне сам Джон Уилсон, что конюхом у  лэрда  служил,
сказывал, что, когда лэрд домой из Синглсайда ехал, Мег взошла на гору Гибби
и грозилась оттуда всю его семью погубить. Уж была ли это  вправду  Мег  или
привидение какое, этого Джон сказать не мог, только такого роста и  людей-то
не бывает.
     - Что же, - сказал кучер, - может быть, это и так, я-то этого  и  знать
не знаю, меня в то время здесь не было. Только ведь Джон Уилсон  хвастунишка
был большой, да и трус к тому же.
     - Так чем же все это кончилось? - спросил незнакомец, и  в  голосе  его
послышалось нетерпение.
     - Ну вот, дело кончилось тем, - сказал регент, - что в то время,  когда
все глядели, как королевский корвет за контрабандистами гонится, этот  самый
Кеннеди, неизвестно зачем, сразу вдруг сорвался с места - тут его никакая бы
сила не удержала - и поскакал во весь опор  в  Уорохский  лес.  На  пути  он
повстречал маленького лэрда - тот  с  наставником  своим  гулял,  -  схватил
ребенка и поклялся, что если на него напустят чары,  то  и  ре-бен9К  с  ним
пропадет; воспитатель бежал за ним что было мочи и почти что не отставал  от
них, потому что бегал он очень прытко, и вдруг он видит: Мег,  цыганка,  или
дьявол в ее образе, выскакивает из-под  земли  и  вырывает  ребенка  из  рук
Кеннеди. Тогда тот разъярился и  шпагу  выхватил.  Нечестивцам  ведь  и  сам
дьявол не страшен.
     - Да, это истинная правда, - сказал Джок.
     - Ну так вот, она схватила его и сбросила как камень вниз со  скалы  на
Уорохском мысу. Под этой скалой его в тот же вечер и нашли, но что случилось
с малюткой, этого я, по правде говоря, не знаю, только священник, что у  нас
тогда был (сейчас ему получше место дали), думает, что ребенка просто увезли
на время в страну фей.
     В некоторых местах  этого  рассказа  незнакомец  слегка  улыбался,  но,
прежде чем он успел что-нибудь сказать в ответ, послышался  топот  копыт,  и
развязный, щеголеватый лакей с кокардой  на  шляпе  быстро  вошел  в  кухню,
громко говоря: "Потеснитесь немножко, добрые люди". Но стоило  ему  заметить
незнакомца, как он сразу превратился в скромного и учтивого слугу, мгновенно
снял шляпу и подал своему хозяину письмо.
     - Семья Элленгауэнов в  большом  горе,  сэр,  и  они  не  могут  никого
принять.
     - Я это знаю, - ответил его господин. - А теперь, сударыня, раз уж  вам
не приходится ждать гостей, может быть вы разрешите мне занять ту комнату, о
которой вы говорили?
     - Разумеется, сэр, - ответила миссис Мак-Кэндлиш и поспешила  посветить
гостю с назойливой суетливостью, присущей в таких случаях хозяйкам.
     - Послушай-ка, молодчик, - сказал  церковный  староста  лакею,  наливая
стакан водки, - тебе не худо было бы выпить после такой дороги.
     - Верно, сэр, благодарю вас; за ваше здоровье, сэр.
     - Но кто же такой твой хозяин?
     - Кто тот господин,  который  только  что  здесь  был?  Это  знаменитый
полковник Мэннеринг, сэр, из Ост-Индии.
     - Что, тот, о ком писали в газетах?
     - Да, он самый. Он освободил Кудиберн, и  защищал  Чингалор,  и  разбил
главного вождя маратхов Рама Джолли Бандлмена, я был с  ним  почти  во  всех
сражениях.
     - Господи боже мой, - вскричала хозяйка, - надо скорее спросить, что он
захочет на ужин! А я-то еще принимала его в такой тесноте!
     - Эх, полноте, мамаша, ему тут еще лучше. Вам на всем свете не  сыскать
человека проще, чем наш полковник; впрочем, в нем есть что-то, должно  быть,
и от самого дьявола.
     Разговор, которым закончился этот  вечер,  мало  интересен  для  нашего
читателя, и мы, с его позволения, перейдем теперь в зал.

Глава 12

     Людское мненье - глиняный божок,
     Людьми же обращенный против бога.
     Не бог ли запретил кровопролитье?..
     А ради славы убиваем мы.
     Кто честен, тот не слушает молву
     И клеветой не запятнает друга.
     Да, тот силен, кто подлости в себе
     Страшится, а от чьей-то пострадав -
     Страданье стерпит.
     Бен Джонсон

     Полковник в раздумье ходил взад и  вперед  по  залу,  когда  заботливая
хозяйка снова заглянула туда, чтобы узнать, что ему  будет  угодно.  Заказав
себе ужин и стараясь  всячески  поддержать  "интересы  ее  заведения"  своим
выбором, он попросил ее на несколько минут остаться с ним.
     - Если только я хорошо понял все, что здесь говорили, - сказал он, - то
выходит, что Бертрам потерял сына, когда тому исполнилось пять лет.
     - Да, сэр, это доподлинно так было, хоть об этом и самые  разные  толки
идут да пересуды, и каждый, у огня сидючи, свое рассказывает, вроде как и мы
все сегодня. Но мальчик действительно пропал, когда ему пять годиков минуло,
как ваша милость изволили сказать, а леди в то время  была  в  положении,  и
когда ей об этом проговорились, она, бедная, не выдержала и  в  ту  же  ночь
преставилась. Да и лэрду с тех пор уж не жизнь была, он на все рукой махнул;
правда, когда мисс Люси подросла, она попробовала в доме порядок навести, но
только что она могла, бедняжка, сделать? А теперь вот они и без дома  и  без
земли остались.
     - Может быть, вы вспомните, какое это было время  года,  когда  мальчик
пропал?
     Хозяйка подумала немного, что-то припоминая, а потом ответила, что  она
"хорошо помнит, когда это было", и привела несколько дат, по  которым  можно
было установить, что это было в начале ноября 17., года.
     Полковник молча  зашагал  взад  и  вперед  по  комнате,  сделав  миссис
Мак-Кэндлиш знак не уходить.
     - Если я верно понял, - сказал он, - имение Элленгауэн продается?
     - Какое там продается! Завтра  его  просто  отдадут  тому,  кто  больше
заплатит. Боже мой, да что же  это  я  говорю,  -  не  завтра,  завтра  ведь
воскресенье, а в понедельник, в первый будний  день.  И  мебель  вся  и  все
домашние вещи туда же пойдут. У нас тут все думают, что просто стыдно сейчас
с продажей спешить, когда в  Шотландии  из-за  этой  проклятой  американской
войны ни у  кого  денег  нет,  и  кое-кто  на  этом  деле  поживится.  Черти
проклятые, прости господи! - негодующе воскликнула добрая  женщина,  которая
никак не могла примириться с этой вопиющей несправедливостью.
     - А где же состоятся торги?
     - Да прямо на месте, так и в объявлении сказано - стало быть,  в  самом
замке Элленгауэн.
     - А у кого же все документы, приходно-расходные книги и планы?
     - У очень порядочного человека, сэр, у помощника шерифа графства. Он на
это судом уполномочен. Может быть, вашей милости угодно будет его  повидать,
так он как раз сейчас здесь; да он вам и о пропаже мальчика потолковее,  чем
кто  другой,  расскажет,  потому  как  я  слыхала,  сам  шериф,  его  прямой
начальник, в свое время как следует над этим делом потрудился.
     - А как его зовут?
     - Мак-Морлан, сэр; это человек достойный, его все хвалят.
     -  Пошлите  сказать  ему,  что  полковник  Мэннеринг  ему  кланяется  и
приглашает к себе поужинать, и пусть он все эти  бумаги  с  собой  захватит.
Только, пожалуйста, сударыня, никому об этом ни слова не говорите.
     - Чтоб я сказала, да ни за что на свете! Мне и самой бы хотелось, чтобы
земля вашей милости досталась (туг она сделала  ему  реверанс)  или  другому
какому-нибудь джентльмену, который, как и вы, за  свою  страну  воевал  (еще
один реверанс), если уж старым владельцам эти места покинуть  придется  (тут
она вздохнула); только бы не досталась она этому подлому мошеннику Глоссину,
который на несчастье ближнего богатство себе сколотить хочет. Ну а теперь я,
пожалуй, оденусь, обуюсь да схожу к мистеру Мак-Морлану, он сейчас  дома,  а
это отсюда рукой подать.
     - Пожалуйста, сходите,  хозяюшка,  я  буду  вам  очень  благодарен,  да
скажите моему слуге, чтобы он мне портфель сюда принес.
     Через несколько мгновений полковник Мэннеринг  уже  спокойно  сидел  за
столом, разложив на нем свои бумаги. Пока он  пишет,  мы  имеем  возможность
заглянуть ему через плечо и охотно поделимся с нашим читателем тем,  что  мы
прочли. Письмо  было  адресовано:  Уэстморленд,  Ландбрейтвейт,  Мервинхолл,
Артуру Мервину, эсквайру. Полковник описывал в нем свое  путешествие,  после
того как они расстались, а потом продолжал так:

     Станешь ли ты, Мервин,  и  теперь  еще  упрекать  меня  в  том,  что  я
поддавался грусти? Неужели ты думаешь, что  после  всех  сражений,  плена  и
других ударов судьбы, которые постигли меня за эти двадцать пять лет, я могу
быть  по-прежнему  тем  веселым  и  беззаботным  Гаем  Мэннерингом,  который
карабкался с тобою на вершину Скиддо и охотился  на  Кросфеле?  И  если  ты,
который все это время  был  счастлив,  окружен  семьей  и  совсем  почти  не
изменился, если ты легко шагаешь по жизни и такими ясными глазами глядишь  в
будущее, то все это оттого, что  здоровье  и  нераздельно  с  ним  связанный
спокойный характер счастливо  сочетались  у  тебя  с  ровным  и  безмятежным
течением жизни. А  на  моем  жизненном  пути  были  одни  только  трудности,
колебания и ошибки. С самого детства я стал игрушкой в руках случая, и, хотя
ветром меня и часто относило в тихую гавань, это редко бывала та  гавань,  к
которой стремился сам кормчий. Позволь же  мне  напомнить  тебе  хотя  бы  в
нескольких словах, как нелепо и странно сложилась моя юность и сколько  горя
мне пришлось испытать потом, уже в зрелые годы.
     Ты скажешь мне, что в начале моей  жизни  ничего  плохого  со  мной  не
произошло. Хорошего, правда, было тоже мало, но как-никак  все  было  вполне
сносно. Отец мой,  старший  представитель  древнего,  но  обедневшего  рода,
умирая, оставил меня почти ни с чем, если  не  считать  своего  благородного
имени, и доверил меня попечению своих более удачливых братьев. Они так  меня
любили, что готовы были ссориться из-за меня. Мой дядя-епископ хотел сделать
из меня священника и предлагал мне приход; другой дядя, который был  купцом,
хотел  засадить  меня  в  контору,  собираясь  в  дальнейшем  сделать   меня
участником фирмы "Мэннеринг и Маршал" на Ломбард-стрит. Так вот,  очутившись
между двух стульев, или, пожалуй, двух мягких, богатых и  удобных  кресел  -
креслом богословия и креслом коммерции, я не сумел усидеть ни  на  одном  из
них, и кончилось тем, что я окатился на драгунское седло.  Но  это  не  все:
епископ хотел женить меня на своей  племяннице  и  наследнице  линкольнского
декана,  дядя-коммерсант,  близко  знавший  крупного  виноторговца   старика
Слотерна, который мог мойдоры мешками считать и разжигать  трубку  банковыми
билетами, прочил меня ему в зятья, а я вот  ухитрился  выскочить  из  той  и
другой петли и женился на бедной-пребедной девушке, Софии Уэлвуд.
     Ты, верно, скажешь, что военная карьера в Индии, куда я  отправился  со
своим полком, меня удовлетворяла. Да, так оно  и  было  на  самом  деле.  Ты
напомнишь мне и о том, что если я и не оправдал ожиданий моих  опекунов,  я,
однако, нимало не навлек на себя их  недовольства  и  что  епископ,  умирая,
завещал  мне  свое  благословение,  свои  рукописные  проповеди   и   весьма
примечательный портфель с  портретами  знаменитейших  богословов  английской
церкви, а другой дядя, сэр Пол Мэннеринг,  оставил  мне  все  свое  огромное
состояние. Но все это ничего не значит; на душе у меня лежит тяжелый камень,
и тяжесть эту я, должно быть, унесу с собою, в могилу; эта горечь  отравляет
мне всю жизнь. Сейчас я расскажу об этом подробнее. Когда я  был  у  тебя  в
гостях, у меня не хватило мужества рассказать тебе все до  конца.  Вообще-то
говоря, ты, наверно, слышал об этом уже много раз, и,  может  быть,  даже  с
некоторыми  подробностями,  далеко  не  всегда,  впрочем,   соответствующими
действительности. Поэтому я сейчас не стану ничего замалчивать, с тем  чтобы
потом нам никогда уже не возвращаться ни к самому событию, ни к тому чувству
безысходной грусти, которое оно оставило во мне.
     Ты ведь знаешь, что София поехала со мной в  Индию.  Она  была  так  же
невинна, как и весела, но несчастье нам принесло именно то, что она была так
же весела, как невинна. А на мой характер повлияли  заброшенные  мною  потом
занятия наукой и привычка  к  длительному  уединению;  все  это  не  слишком
подходило к моей новой должности командира полка в  стране,  где  все  полны
гостеприимства и где каждый обязан  стать  радушным  хозяином,  если  хочет,
чтобы его считали джентльменом.  Однажды,  в  тяжелый  для  нас  период  (ты
знаешь, как порою бывало трудно набирать в армию европейцев), некий  молодой
человек по имени Браун,  поступивший  волонтером  в  наш  полк,  решил,  что
военная деятельность ему более по сердцу, чем торговля, которой он занимался
прежде, и остался служить в  полку.  Надо  отдать  должное  моей  несчастной
жертве - поведением своим он каждый раз являл образцы благородства, и первая
офицерская вакансия по праву,  конечно,  должна  была  принадлежать  ему.  Я
уезжал на несколько недель в дальнюю экспедицию. Вернувшись, я  увидел,  что
этот молодой человек принят в моем доме и  стал  постоянным  спутником  моей
жены и дочери в их прогулках. Мне это по многим причинам не нравилось,  хоть
и манеры его и поведение были сбвершенно безупречны. По  правде  говоря,  я,
пожалуй, и примирился бы с тем, что он так запросто бывал в моей семье, если
бы в дело не вмешалось другое лицо.
     Если ты перечтешь "Отелло", пьесу, которую мне теперь страшно  взять  в
руки, ты поймешь, что было дальше, поймешь,  какие  чувства  овладели  мной;
поступки мои, слава богу, были не столь ужасны. У нас в полку был  еще  один
претендент на офицерскую должность. Он-то и обратил мое внимание на то,  что
моя жена, как он выразился, кокетничала  с  этим  молодым  человеком.  Честь
Софии ничем не была запятнана, но она была горда, и ревность  моя  настолько
ее задела, что она стала еще настойчивее приглашать его в наш  дом,  отлично
зная, как я неодобрительно к нему отношусь. У нас с  Брауном  была  какая-то
скрытая неприязнь друг к другу. Раз или два  он  сделал  попытку  преодолеть
свое  предвзятое  отношение  к  нему,  но  я  был  настолько   против   него
предубежден, что приписал это совсем другим намерениям.  Чувствуя,  что  его
отталкивают и даже презирают, он перестал добиваться моего  расположения,  а
так как у него самого не было ни семьи, ни друзей, вполне  естественно,  что
внимание его оставалось прикованным к жизни человека, у которого было и то и
другое.
     Ты не можешь себе представить, какая для меня  пытка  писать  тебе  это
письмо, и, несмотря на это, мне хочется отдалить конец моего  рассказа,  как
будто этим я могу оттянуть катастрофу, последствия которой отравили всю  мою
жизнь. Но сказать о ней надо, и я буду краток.
     Жена моя, хоть она была не очень уже  молода,  была  еще  очень  хороша
собой. И, добавлю в свое оправдание, ей хотелось нравиться, об этом  я  тебе
уже говорил. В ее верности, однако, у меня никогда никаких сомнений не было.
Но своими хитрыми намеками Арчер вселил  в  меня  убеждение,  что  она  мало
бережет мой душевный покой и что этот молодой человек, Браун,  ухаживает  за
ней, нисколько не считаясь со мной  и  даже  назло  мне.  Он  же,  со  своей
стороны,  может  быть,  считал  меня   деспотичным   аристократом,   который
пользуется своим положением в армии и в свете, чтобы издеваться над тем, кто
оказался у него в подчинении. И, если он заметил мою нелепую  ревность,  он,
вероятно, намеренно растравлял эту рану, считая, что  этим  может  отомстить
мне за мелкие обиды, которые я не раз ему наносил. Но один из  моих  друзей,
человек  проницательный,  дал  другое  толкование  его  поступкам,  в  свете
которого они выглядели более невинными и, во всяком случае, менее  для  меня
оскорбительными.  Он  считал,  что  знаки  внимания  со  стороны  Брауна   в
действительности относились к моей дочери Джулии, а если и  распространялись
на мою жену, то только с целью добиться ее  покровительства.  Надо  сказать,
что подобные намерения  его  отнюдь  не  могли  льстить  моему  самолюбию  и
нравиться мне, так как исходили от  человека  без  имени  и  состояния,  но,
конечно, безрассудная страсть Брауна к моей  дочери  не  в  силах  была  так
глубоко оскорбить меня, как оскорбляло это ужасное подозрение. А ведь я  был
оскорблен, и до глубины души.
     Там, где скопилось много горючего,  достаточно  бывает  одной  искорки,
чтобы все вспыхнуло. Я начисто забыл, что именно послужило поводом  к  нашей
ссоре, но все началось "за карточным столом из-за сущего пустяка;  кончилось
же это взаимными оскорблениями и вызовом на  дуэль.  На  следующее  утро  мы
встретились  по  другую  сторону  крепостного   вала,   на   самой   границе
расположения полка, которым я  командовал.  Все  было  устроено  так,  чтобы
Браун, если он выйдет победителем, мог спастись бегством. Теперь я, кажется,
даже хотел бы, чтобы это случилось именно так, хоть и ценой моей гибели.  Но
от первой же пули Браун упал. Мы все кинулись, чтобы оказать ему помощь, как
вдруг  на  нас  напали  лутии,  местные  разбойники,  не  упускающие  случая
подстеречь добычу. Арчер и я  едва  успели  вскочить  на  лошадей,  и  после
ожесточенной схватки, в которой он получил несколько  тяжелых  ранений,  нам
удалось  пробиться  сквозь  их  ряды.  В  довершение  всех  несчастий  этого
злополучного дня жена моя, которая догадалась, почему  я  так  рано  покинул
крепость, отправилась в паланкине вслед за мной. Разбойники напали на нее  и
чуть было не захватили в плен. Наш конный отряд быстро освободил ее, но само
собой разумеется, что события этого утра не могли не отразиться на ее и  без
того уже подорванном здоровье. Арчер, понимая,  что  он  умирает,  признался
мне, что некоторые из сообщенных им подробностей он просто выдумал, а другим
дал не правильное толкование, чтобы опорочить мою жену. Но ни его признания,
ни последовавшее за этим объяснение и примирение с женой не могли остановить
ее болезни. Месяцев через восемь она умерла, и все, что у меня  осталось,  -
это дочь, которая сейчас  временно  находится  на  попечении  доброй  миссис
Мервин. Джулия тоже тяжко заболела. Состояние ее было таково, что я вынужден
был выйти в отставку и вернуться в Европу, где более благоприятный климат  и
новизна впечатлений вернули ей в конце концов  бодрость  и  восстановили  ее
силы.
     Теперь, когда ты все узнал обо мне, ты не станешь  больше  доискиваться
причин моей грусти и позволишь мне предаваться ей вволю. В том, что  я  тебе
рассказал, достаточно горечи, если не яда, чтобы отравить ту чашу счастья  и
славы, которую, как ты не раз говорил,  мне  предстоит  испить  в  эти  годы
покоя.
     Я мог бы добавить к этому еще  некоторые  обстоятельства,  которые  наш
старый учитель назвал бы предопределением. Ты, пожалуй, посмеялся  бы,  если
бы я рассказал тебе еще некоторые подробности, тем более что ты знаешь,  что
сам я в это не верю. Приехав в тот дом, откуда я пишу тебе сейчас,  я  узнал
об одном удивительном стечении обстоятельств, о  котором,  если  только  оно
подтвердится свидетельством надежных людей,  нам  с  тобой  будет  интересно
потолковать. Но пока я об этом умолчу, так как жду к себе одного человека; я
должен говорить с ним о покупке поместья, которое сейчас  продается  в  этих
краях. Место это мне чрезвычайно нравится, и я надеюсь,  что  владельцы  его
будут довольны тем, что куплю его я,  так  как  здесь  кое-кто  намеревается
завладеть им за полцены. Кланяйся от меня миссис Мервии, и я,  так  и  быть,
доверю тебе, хоть ты и хочешь еще считаться молодым человеком, поцеловать за
меня Джулию. Прощай, милый Мервин.
     Преданный тебе,
     Гай Мэннеринг.

     В комнату вошел мистер Мак-Морлан. Имя полковника Мэннеринга  было  так
хорошо известно, что Мак-Морлан, человек порядочный и умный, сразу же  решил
довериться  ему  и  рассказать  обо  всем  откровенно.  Он  перечислил   все
преимущества и все невыгоды покупки.
     - Это имение, - сказал он, -  во  всяком  случае,  большая  часть  его,
должно перейти  к  сыну  лэрда,  а  купивший  имение  имеет  право  удержать
значительную долю его стоимости в случае, если в течение  какого-то  времени
исчезнувший ребенок найдется.
     - Почему же тогда так торопятся с торгами? - спросил Мэннеринг.
     Мак-Морлан улыбнулся.
     - По всей видимости, - сказал он, - для того, чтобы вместо сомнительной
ренты с уже разоренного имения можно было получить всю  его  стоимость;,  но
главная причина, как все  полагают,  в  том,  чтобы  удовлетворить  интересы
одного определенного  покупателя,  который  сделался  главным  кредитором  и
распоряжается всем, как только ему угодно; он-то, вероятно, и захочет купить
имение - ведь платить ему за него ничего почти не придется.
     Мэннеринг посоветовался с Мак-Морланом о том, как не  допустить,  чтобы
этот низкий замысел осуществился. Потом  они  долго  обсуждали  удивительное
исчезновение Гарри Бертрама в тот самый день,  когда  ему  исполнилось  пять
лет.  Исчезновение  ребенка  именно  в  этот  день  подтверждало   случайное
предсказание Мэннеринга. Однако, как и можно было думать, Мэннеринг о нем не
упоминал.
     Мистер Мак-Морлан, когда все это случилось, сам в этих  местах  еще  не
служил, но он был хорошо знаком со  всеми  обстоятельствами  дела  и  сказал
полковнику,  что,  если  тот  действительно  думает  поселиться  в  поместье
Элленгауэн, он сообщит ему все подробности дела через самого шерифа. На этом
они и расстались, довольные друг другом и хорошо проведенным вечером.
     В воскресенье полковник Мэннеринг  отправился  к  обедне  в  приходскую
церковь. Из Элленгауэнов в церкви никого не было; прошел слух,  что  старому
лэрду стало хуже. Джок Джейбос, которого снова за  ними  посылали,  вернулся
опять один, но мисс Люси Бертрам надеялась, что на следующий  день  отца  ее
все же можно будет увезти.

Глава 13

     Они сказали, что закон велит
     Сейчас же взять им все, чем ты
     Владеешь.
     Наглец какой-то с каменным лицом
     Стоял над драгоценною посудой,
     Им в кучу сваленной для распродажи.
     Другой, заметив, как горюешь ты,
     Глумился над тобой и подло крал
     От прадедов доставшиеся вещи.
     Отвэй

     Рано утром на другой день Мэннеринг сел на коня и в сопровождении слуги
поехал в Элленгауэн. Ему не пришлось расспрашивать о том, как  добраться  до
замка. Публичная распродажа  всегда  бывает  своего  рода  развлечением  для
окрестных жителей, и люди всякого звания стекались туда со всех сторон.
     Проехав около часа по  живописным  местам,  он  увидел  наконец  старые
башни. Насколько же отличны были его чувства, когда он  покидал  этот  замок
столько лет тому назад, от тех, которые он испытывал теперь! Мысль  об  этом
не давала ему покоя. Окрестности не изменились, но как изменились  зато  все
симпатии, надежды и чаяния человека! Тогда  и  жизнь  и  любовь  были  полны
новизны,  и  золотые  лучи  их  озаряли  все  его  будущее.  А  теперь  вот,
разочаровавшись в любви, пресытившись славой и  тем,  что  в  свете  зовется
удачей, снедаемый горькими воспоминаниями и поздними сожалениями, он  больше
всего стремился найти убежище, где  бы  он  мог  вволю  предаваться  грусти,
которая стала спутницей всей его жизни. Но вправе ли смертный жаловаться  на
то, что надежды его оказались  тщетными,  а  расчеты  пустыми?  Могли  разве
рыцари былых времен, воздвигнувшие  эти  огромные,  массивные  башни,  чтобы
прославить свой  род  и  увековечить  его  могущество,  думать  о  том,  что
когда-нибудь настанет такой день, когда последний потомок этого  рода  будет
изгнан из замка и превратится в бездомного  скитальца?  Да,  неизменны  одни
лишь благодеяния природы. Солнце так же будет освещать эти развалины  -  все
равно,  будут  ли  они  принадлежать  неизвестному  чужеземцу  или   низкому
мошеннику и плуту, извратившему в своих  интересах  закон,  -  как  освещало
тогда, когда над зубцами замка только что взвилось знамя его основателя.
     С этими мыслями Мэннеринг подъехал к воротам, которые в тот  день  были
открыты для всех. Он  прошел  по  комнатам  вместе  с  толпой;  одни  хотели
что-нибудь купить, а другие явились сюда просто из любопытства.  В  подобных
сценах, даже и при более благоприятных обстоятельствах, всегда  есть  что-то
печальное. Всегда неприятно бывает смотреть на мебель, которая составлена  в
ряд для того,  чтобы  покупателям  удобнее  было  осматривать  ее,  а  потом
выносить из дома. Вещи, которые на своих местах казались  вполне  годными  и
даже красивыми, выглядят теперь какими-то жалкими; комнаты, лишенные  всего,
что украшало их и придавало им жилой вид, носят на себе печать опустошения и
разрухи. Тяжело смотреть, как домашняя  жизнь  семьи  становится  достоянием
любопытных и зевак, слышать их насмешливые  и  грубые  замечания  по  поводу
предметов, назначение которых  им  непонятно,  и  привычек,  которые  им  не
свойственны.  Веселому  настроению  их  немало  способствует  и  виски,  без
которого в Шотландии не обходится ни одна распродажа. Такое вот  впечатление
производил в ату минуту Элленгауэн, и даже больше того  -  вся  эта  картина
свидетельствовала об окончательном разорении древнего и высокого рода, и  от
этого она становилась еще в несколько раз мрачнее и безысходное.
     Прошло  немало  времени,  пока  полковник   Мэннеринг   смог   отыскать
кого-нибудь,  кто  бы  ответил  на  его  настоятельные  расспросы  о   лэрде
Элленгауэне. Наконец старая служанка, утирая слезы передником, сказала  ему,
что лэрду немного полегчало и сегодня, кажется, он уже сможет  уехать.  Мисс
Люси ждет, что вот-вот подадут карету, а так как день сегодня выдался ясный,
то они вынесли старика в кресле на лужайку перед старым  замком,  "чтобы  он
хоть всей этой беды не видел". Полковник Мэннеринг  пошел  проведать  его  и
вскоре увидел  неподалеку  группу  из  четырех  человек.  Поднимался  он  по
довольно крутой тропинке и, по мере того  как  приближался,  мог  достаточно
хорошо разглядеть этих людей и подготовить себя к встрече с ними.
     Бертрам, разбитый параличом и почти совсем  неподвижный,  в  колпаке  и
просторном камплотовом  халате,  сидел  в  кресле;  ноги  его  были  укутаны
шерстяным одеялом. Сзади него, опираясь скрещенными руками на  палку,  стоял
Домини Сэмсон, которого Мэннеринг сразу же узнал.  Время  его  нисколько  не
изменило, разве только его черный кафтан несколько порыжел,  а  впалые  щеки
еще больше ввалились. Рядом со стариком стояла  очаровательная,  похожая  на
сильфиду девушка, лет семнадцати. Полковник сразу же догадался, что это дочь
лэрда. Время от времени она беспокойно поглядывала на  аллею,  как  будто  с
нетерпением ожидая, когда наконец появится почтовая карета, а  тем  временем
то и дело поправляла одеяло, боясь, как бы отец не простудился,  и  отвечала
на его раздраженные, назойливые вопросы. Она не решалась  даже  взглянуть  в
сторону дома, хотя гудевшая там толпа неминуемо должна была привлечь к  себе
ее внимание. Четвертым в этой группе был статный  красивый  юноша,  который,
казалось, разделял тревогу  мисс  Бертрам  и  старался  всячески  помочь  ей
успокоить старика.
     Молодой  человек  первым  заметил  полковника  Мэннеринга  и  сразу  же
поспешил ему навстречу, может быть для того, чтобы не дать ему  приблизиться
к находившимся в таком  жалком  состоянии  людям.  Мэннеринг  остановился  и
объяснил ему, кто он такой.
     - Я приехал издалека, - сказал он, - и было время, когда мистер Бертрам
радушно и ласково приютил меня у себя в  доме.  Сейчас,  когда  он  в  таком
бедственном положении, я ни за что не стал бы  тревожить  его,  если  бы  не
увидел, - что его покинули все  близкие  и  друзья.  Мне  хотелось  бы  хоть
чем-нибудь помочь мистеру Бертраму и его дочери.
     Мэннеринг  остановился  на  некотором  расстоянии  от  лэрда,   который
устремил на него тусклый взор; видно было, что тот не узнает его; Домини был
до такой степени погружен в свои размышления, что, должно быть,  даже  и  не
заметил прихода Мэннеринга. Молодой человек отозвал в сторону мисс  Бертрам,
которая робко подошла к полковнику и поблагодарила его за участие.
     - Но только, - сказала она, заливаясь слезами, - боюсь, что отец сейчас
уже в таком состоянии, что вряд ли сможет вспомнить ваш первый приезд к нам.
     Потом она вместе с полковником подошла к старику.
     - Отец, - сказала она, - это мистер  Мэннеринг,  твой  давнишний  друг,
приехал тебя проведать.
     - Что же, очень рад, - отвечал лэрд, приподнимаясь в своем кресле и как
бы пытаясь поздороваться с ним, причем померкшее лицо его  чуть  прояснилось
от слабой, но приветливой улыбки.
     - Послушай, Люси, милая, пойдем-ка домой, гость наш, наверно, уже озяб.
Домини, возьмите ключ от винного погреба. Мистеру Мэ... Мэ.., кар бишь  его,
не худо бы выпить с дороги.
     Мэннеринга глубоко поразило, до какой степени  его  прежняя  встреча  с
лэрдом была непохожа на сегодняшнюю.
     Он не мог удержаться от  слез  и  этим  сразу  вызвал  к  себе  доверие
несчастной молодой девушки.
     - Увы, - сказала она, - это все ужасно даже для постороннего  человека,
но, может быть, и лучше даже, что отец плохо теперь все понимает, а  то  ему
было бы еще тяжелее.
     В это мгновение к ним подошел лакей в ливрее и шепотом сказал  молодому
человеку;
     - Мистер Чарлз, миледи хочет, чтобы вы сторговали для нее бюро  черного
дерева, а леди Джин Деворгойл тоже с ней, они просят вас сейчас же прийти  к
ним.
     - Скажи им, Том, что не нашел меня, или нет, лучше скажи, что  я  пошел
смотреть лошадей.
     - Нет, нет, - решительно сказала Люси Бертрам, -  если  вы  не  хотите,
чтобы эта тяжелая минута была для нас еще тяжелее, идите сейчас же к ним.  Я
уверена, что мистер Мэннеринг поможет нам сесть в карету.
     - Ну, разумеется, сударыня, - ответил Мэннеринг, - ваш юный друг  может
вполне на меня положиться.
     - Тогда прощайте, - сказал молодой Хейзлвуд и, шепнув ей что-то на ухо,
быстро побежал вниз, как будто боясь, что у него не хватит решимости уйти.
     - Куда же это побежал  Чарлз  Хейзлвуд?  -  спросил  больной,  который,
по-видимому, привык и к его присутствию и к его заботам,  -  что  там  такое
случилось?
     - Он сейчас вернется, - тихо ответила Люси. В  это  время  из  развалин
замка до них  донеслись  чьи-то  голоса.  Читатель,  вероятно,  помнит,  что
развалины сообщались с берегом, оттуда-то и поднимались сейчас люди.
     - Да, вы правы, тут действительно хватает и раковин разных и водорослей
для удобрения, а если станем новый дом строить, что, может быть, и не мешало
бы сделать, то в этом чертовом логове можно и тесаного камня сколько  угодно
достать.
     - Боже мой! - закричала мисс Бертрам, обращаясь к  Сэмсону.  -  Слышите
голос этого негодяя Глоссина? Только бы он сюда не пришел, ведь бедного папу
это просто убьет!
     Сэмсон повернулся на каблуках и большими  шагами  устремился  навстречу
Глоссину, который уже показался под сводом старого замка.
     - Отыди, - закричал он, - отыди! Ты что,  хочешь  сразу  и  ограбить  и
убить человека?
     - Ладно, ладно, мистер Домини Сэмсон, - нагло ответил  ему  Глоссин,  -
если вам не судьба была на кафедре  проповедовать,  так  здесь  и  вовсе  не
придется. Мы действуем по закону, милейший, а Библию мы уж вам оставим.
     Одно только  упоминание  имени  этого  человека  повергало  несчастного
старика в крайнее волнение, а звук его голоса сразу возымел  свое  действие.
Мистер Бертрам весь вытянулся, встал и с какой-то неистовой  силой,  которая
никак не соответствовала его изможденному, страдальческому лицу, воскликнул:
     - Прочь с глаз моих, змея, да, подлая змея, которую я отогрел на груди!
Теперь ты обратила на меня свое жало! Смотри,  не  рухнули  бы  эти  вековые
стены и не похоронили бы тебя здесь заживо! Смотри, как бы сами своды  замка
Элленгауэн не раскрыли свою пасть и не проглотили тебя. Не ты ли это был без
крова, без друзей, без пенни в кармане, и я тебе подал руку помощи, а теперь
вот ты выгоняешь нас, покинутых всеми, бездомных, нищих, из  стен,  где  наш
род прожил целое тысячелетие!
     Если бы Глоссин был один, он, вероятно, почел бы за благо удалиться, но
в присутствии незнакомца, а также землемера, которого он сам привел сюда, он
нашел нужным вести себя еще более вызывающе. Как он ни был нагл, он, однако,
немного смутился.
     -  Сэр,  мистер  Бертрам,  не  вам  меня   обвинять,   вы   сами   были
неблагоразумны.
     Тут Мэннеринг не мог уже сдержать своего негодования.
     - Послушайте, - сказал он Глоссину, - не вдаваясь в оценку  всех  ваших
суждений, я должен сказать, что вы избрали совсем неподходящее место,  время
и обстоятельства, для того чтобы излагать их. И  я  попрошу  вас  немедленно
удалиться отсюда.
     Гловсин был мужчина рослый и крепкий; он скорее готов  был  напасть  на
незнакомца, которого надеялся этим запугать,  чем  подкреплять  свои  подлые
поступки какими-либо доводами.
     - Я не знаю, кто вы такой, сэр, - сказал он, - но я никому  не  позволю
так дерзко со мной обращаться.
     Мэннеринг по натуре был человек горячий; в глазах его вспыхнул  огонек,
он закусил нижнюю губу, так что выступила  кровь,  и,  подойдя  к  Глоссину,
сказал:
     - То, что вы меня не знаете, не имеет значения, я ведь вас знаю, и если
вы сию же минуту не уберетесь, - клянусь вам самим господом богом,  я  мигом
спущу вас вниз!
     Повелительный тон Мэннеринга,  охваченного  справедливым  негодованием,
сразу же  одернул  нахала.  Подумав  немного,  он  повернулся  на  каблуках,
процедил что-то сквозь зубы о том, что не хочет беспокоить молодую  леди,  и
избавил всех от своего присутствия.
     Кучер миссис Мак-Кэндлиш, который подошел как раз  вовремя,  заявил  во
всеуслышание:
     - Пусть бы он только немножко помешкал, я  б  ему  показал  его  место,
подлецу этакому!
     А потом он доложил, что лошади для лэрда и его дочери поданы.
     Но лошади уже "были  не  нужны.  Вспышка  негодования  унесла  с  собой
последние силы Бертрама, и, рухнув в кресло, он тут  же  испустил  дух,  без
всякой борьбы, без единого слова. Это мгновение почти совсем не изменило его
лица, и только когда дочь, заметив, что взгляд старика потух и пульса больше
нет, громко вскрикнула, все окружающие узнали о его кончине.

Глава 14

     Час пробил. Так мы время узнаем,
     Навек с ним расставаясь.
     Не напрасно
     Вдруг голос подает оно. То ангел
     Зовет нас грозно...
     Юнг

     Тот  несколько  необычный  вывод,  который  поэт  сделал  из   обычного
измерения времени, применим и к пределам человеческой  жизни.  Мы  видим  на
каждом шагу людей старых, больных или подвергающихся постоянной опасности по
роду своих занятий - живущих в трепете, ступающих по самому краю бездны,  но
мы  не  извлекаем  для  себя  урока  из  этого  примера  бренности   земного
существования, пока оно вдруг не приходит к концу. Тогда, во всяком  случае,
на мгновение.

     ...Наши чаянья и страхи
     Оледенеют у черты последней,
     Вниз глянув.
     Что ж там? -
     Пропасти зиянье
     И вечный мрак.
     И наш удел - туда!

     Любопытные   и   зеваки,   собравшиеся   в   Элленгауэне,    продолжали
развлекаться, или, как они сами считали,  заниматься  делом,  не  слишком-то
заботясь о чувствах тех, кто страдал от этого  непрошеного  вторжения.  Мало
кто из них знал семейство Элленгауэнов: уединенный образ  жизни,  несчастная
участь и слабоумие старика привела к тому, что окрестные  жители  совершенно
перестали помнить о нем, а дочери  его  они  и  вовсе  не  знали.  Но  когда
распространилась весть о том, что несчастный мистер  Бертрам  умер  с  горя,
покидая места, где жили все его предки, целый поток сочувствия залил  сердца
людей, как будто хлынув из скалы, которой пророк коснулся своим жезлом.  Все
стали  с  уважением   вспоминать   незапятнанную   чистоту   древнего   рода
Элленгауэнов. К этому примешивалось также то особое расположение, которое  в
Шотландии всегда вызывают к себе люди, несправедливо пострадавшие.
     Мистер Мак-Морлан  поспешно  объявил,  что  продажа  поместья  и  всего
имущества приостанавливается и все передается в распоряжение  молодой  леди,
которая должна сначала посоветоваться с друзьями и похоронить отца.
     Глоссин,  как  только  все  начали  выражать   молодой   девушке   свое
сочувствие, смутился было немного, но потом, видя, что толпа не проявляет  к
нему никаких враждебных чувств, потребовал, чтобы торги продолжались.
     - Я прекращаю распродажу, - заявил помощник шерифа, - и отвечаю за  все
последствия. О  дне  возобновления  торгов  я  всех  извещу.  Общий  интерес
требует, чтобы имение было продано по самой высокой цене, а теперь  об  этом
думать не приходится. Я за все отвечаю.
     Глоссин быстро вышел из комнаты и незаметно скрылся;  должно  быть,  он
хорошо сделал, так как наш приятель Джок Джейбос  собрал  уже  целую  ватагу
босоногих ребят, чтобы закидать его камнями и выгнать вон.
     Тут же были приведены  в  порядок  несколько  комнат;  в  одну  из  них
положили покойника, другие отвели для молодой  леди.  Мэннеринг  решил,  что
дальнейшее  его  присутствие  неуместно  и  может  быть  даже  не  правильно
истолковано. Он к тому  же  заметил,  что  несколько  дальних  родственников
покойного лэрда, вся знатность которых зиждилась на  степени  их  родства  с
Элленгауэном, решили теперь отдать последний  долг  человеку,  к  несчастьям
которого они всегда были глубоко равнодушны. Право распоряжаться  похоронами
Годфри Бертрама оспаривало теперь семеро богатых помещиков (подобно тому как
семь греческих городов оспаривали право называться родиной  Гомера).  Но  ни
одному из этих семи родственников перед тем и в голову не приходило приютить
у себя старика. Поэтому-то Мэннеринг решил  не  оставаться  здесь  дольше  и
уехать недели на две, то есть на то время, по истечении которого  распродажа
должна была возобновиться.
     Но, прежде чем уехать, он хотел повидаться с Домини.
     Когда последний узнал, что какой-то джентльмен желает говорить  с  ним,
несказанное удивление отразилось на его  вытянутом  лице,  которое  от  горя
стало еще мрачнее. Он несколько раз низко  поклонился  Мэннерингу,  а  потом
весь вытянулся и стоял прямо, терпеливо ожидая его распоряжений.
     - Вы, должно быть, не догадываетесь, мистер  Сэм-сон,  зачем  вы  могли
понадобиться совершенно незнакомому человеку?
     - Вероятно, вы хотите, чтобы я  преподавал  кому-нибудь  словесность  и
классическую филологию. Только нет, никак не могу:  у  меня  есть  еще  одна
обязанность, я должен ее выполнить.
     - Нет, мистер Сэмсон, я далек от этой мысли - сыновей  у  меня  нет,  а
единственная моя дочь вряд ли окажется для вас подходящей ученицей.
     - Ну, разумеется, нет, - ответил простодушный Сэм-сон. -  Однако  же  я
обучал мисс Люси всем наукам, и только таким ни на что не нужным  предметам,
как кройка и шитье, ее учила экономка.
     - Как раз о мисс Люси-то я и собирался  поговорить  с  вами,  -  сказал
Мэннеринг. - Вы ведь меня не помните?
     Сэмсон, всегда отличавшийся  рассеянностью,  не  только  не  припоминал
юного астролога, с которым встречался в столь давние  времена,  но  даже  не
узнал в нем того незнакомца, который заступился за лэрда перед Глоссином,  -
до такой степени спутались все его мысли после кончины его благодетеля.
     - Но это неважно, - продолжал полковник, - я старый приятель  покойного
мистера Бертрама, и я имею возможность помочь его  дочери  в  ее  теперешнем
тяжелом положении. К тому же я намерен купить это поместье, и  мне  хочется,
чтобы в замке все осталось как есть. Возьмите, пожалуйста, вот эти деньги на
расходы по дому, - и он подал Домини кошелек с деньгами.
     -  У-ди-ви-тель-но!  -  воскликнул  Домини.  -  Но  если   вам   угодно
обождать...
     -  Это  совершенно   невозможно,   -   сказал   Мэннеринг,   уходя,   -
У-ди-ви-тель-но! - еще раз воскликнул  Домини  Сэмсон,  выбежав  за  ним  на
лестницу с кошельком в руке. - Но эти деньги...
     Мэннеринг поспешно сошел вниз по лестнице.
     - У-ди-ви-тель-но! - в третий раз воскликнул Домини Сэмсон, стоя уже  в
дверях. - Но только эти...
     Но Мэннеринг уже вскочил на лошадь и ничего не слышал. Хоть сумма эта и
не  превышала  двадцати  гиней,  Домини,  которому  никогда,  ни  при  каких
обстоятельствах не приходилось держать в руках даже и пяти,  решил,  как  он
сам выразился, "посовещаться" о том, как лучше всего поступить с полученными
деньгами. По счастью, Мак-Морлан дал ему разумный и совершенно  бескорыстный
совет употребить эти деньги на нужды мисс Бертрам, так как именно  для  этой
цели они и предназначались самим Мэннерингом.
     Многие из соседей-помещиков проявляли теперь всяческие  заботы  о  мисс
Бертрам, искренне и радушно предлагая ей воспользоваться их гостеприимством.
Но ей, разумеется, не хотелось сразу же  попасть  в  чужую  семью,  куда  ее
приглашали  скорее  из  благотворительных  побуждений,   чем   из   простого
гостеприимства. Поэтому она решила попросить совета у ближайшей родственницы
со стороны отца, мисс Маргарет Бертрам из Синглсайда, почтенной старой девы,
которой она и написала теперь о своем тяжелом положении.
     Бертрама  похоронили  скромно,  как  это  и  подобало.  Бедная  девушка
понимала, что теперь она не более как временная обитательница того дома, где
она родилась и где с таким вниманием и такой нежной заботой "качала старости
бессильной колыбель". Мак-Морлан обнадеживал ее, уверяя, что  никто  уже  не
сможет теперь так внезапно и так безжалостно  лишить  ее  этого  приюта.  Но
судьбе было угодно решить иначе.
     Последние два  дня,  которые  оставались  до  срока,  назначенного  для
торгов, Мак-Морлан с минуты на минуту ждал приезда полковника Мэннеринга или
хотя бы его письма с доверенностью. Но  никто  не  приезжал.  В  самый  день
аукциона Мак-Морлан встал рано и отправился на почту, но писем ему не  было.
Он старался убедить себя, что полковник  Мэннеринг  приедет  к  завтраку,  и
велел жене приодеться и вынуть лучшую посуду. Но все эти приготовления  были
напрасны.
     - Если бы я только мог это предвидеть, - сказал он, - я изъездил бы всю
Шотландию вдоль и поперек, чтобы найти хоть  кого-нибудь,  кто  отбил  бы  у
Глоссина это поместье.
     Но увы! Было уже поздно. Назначенный час настал, и  в  Кипплтрингане  в
месте,  где  должна  была  состояться  распродажа,  собирался   уже   народ.
Мак-Морлан старался затянуть приготовления, насколько это было  возможно,  и
читал опись вещей так медленно, как будто это был его  собственный  смертный
приговор. Каждый раз, когда отворялась дверь, он глядел на нее  с  надеждой,
но эта надежда становилась постепенно все слабее и слабее. Он  прислушивался
к малейшему шуму на улице и старался уловить в  нем  стук  колес  и  цоканье
копыт. Но все было напрасно. Тогда его вдруг осенила догадка, что  полковник
Мэннеринг поручил купить имение кому-нибудь другому. Ему даже  не  пришло  в
голову упрекнуть полковника в недоверии. Но и эта последняя  надежда  вскоре
исчезла. После того как наступило торжественное молчание, Глоссин  предложил
свою цену за поместье и за баронство Элленгауэна. К этой сумме никто  ничего
не прибавил, и никакого соперника у него не нашлось, - поэтому песочные часы
были  перевернуты,  и,  когда  они  отсчитали  положенные   минуты,   мистер
Мак-Морлан должен был объявить  по  всем  правилам,  что  "торг  завершен  и
вышеупомянутый Гилберт Глоссин вступает  в  законное  владение  поместьем  и
всеми землями').
     Честный Мак-Морлан  отказался  принять  участие  в  богатом  пиршестве,
которое устроил Гилберт Глоссин, ныне уже эсквайр элленгауэнский. С чувством
глубочайшей горести он вернулся домой и стал  сетовать  на  непостоянство  и
причуды индийских набобов, которые сами не  знают,  чего  хотят.  Но  судьба
великодушно приняла вину за все случившееся на себя  и  смирила  негодование
Мак-Морлана. Около шести часов вечера явился нарочный, "вдрызг пьяный",  как
доложила служанка, с письмом от полковника Мэннеринга, написанным еще четыре
дня тому назад в каком-то городке на расстоянии ста миль от Кипплтрингана. В
письмо была вложена доверенность на имя Мак-Морлана, которая  уполномочивала
его, или любое другое лицо, по его усмотрению, на покупку поместья. В письме
говорилось также, что неотложные семейные обстоятельства требуют присутствия
полковника в Уасяморленде, куда он и просил адресовать письма на имя  Артура
Мервина, эсквайра, в Мервин-холл.
     В порыве гнева Мак-Морлан бросил  доверенность  в  лицо  ни  в  чем  не
повинной служанке, и его еле удалось удержать от собственноручной расправы с
негодяем нарочным, который своей нерасторопностью и  пьянством  погубил  все
дело.

Глава 15

     Теперь обеднел я, золота нет,
     И остались одни поля.
     Ссуди же денег мне, добрый Скейлз,
     И будет твоей земля.

     Тогда Джон Скейлз червонцы достал
     Из тяжелой своей мошны.
     Но только был он себе на уме
     И взял все за полцены.
     "Наследник Линна"

     Гэллоуэйский Джон Скейлз был половчее, чем его прототип.  Он  ухитрился
стать наследником Линна без неприятной обязанности  "отсчитывать  червонцы".
Как только неожиданная и печальная весть дошла до мисс Бертрам, та поспешила
завершить начатые ею приготовления к отъезду, чтобы возможно скорее покинуть
дом. Мак-Морлан помогал ей и так настойчиво уговаривал ее переехать  к  нему
на то время, пока она не получит ответа от своей родственницы или  не  решит
сама, где и  как  она  будет  жить,  что  мисс  Бертрам  почувствовала,  что
отказаться от такого приглашения значило бы обидеть этого доброго  человека.
Миссис Мак-Мордан была женщиной благородной и образованной и  могла  сделать
пребывание в их доме приятным  для  мисс  Бертрам.  Таким  образом,  молодая
девушка обретала одновременно и кров и друзей. На душе у  нее  полегчало,  и
она могла спокойно расплатиться  и  проститься  с  теми  немногими  слугами,
которые еще оставались в доме.
     Если слуги и их господа - люди  достойные,  им  всегда  бывает  грустно
расставаться, а обстоятельства на этот раз  были  таковы,  что  разлука  эта
становилась еще более тягостной.
     Слуги получили все, что им причиталось, и даже с  некоторой  надбавкой;
со словами благодарности и всяческими добрыми пожеланиями они  прощались  со
своей молодой госпожой; кое-кто плакал. В  гостиной  остались  только  Люси,
МакМорлан, который приехал, чтобы увезти ее к себе, и Домини Сэмсон.
     - А сейчас,  -  сказала  бедная  девушка,  -  я  должна  проститься  со
старейшим и лучшим моим другом. Да благословит вас бог, мистер Сэмсон, и  да
воздается вам за всю вашу доброту, за все заботы о вашей воспитаннице  и  за
все, что вы сделали для покойного отца. Я надеюсь, что вы часто  будете  нам
писать. - С этими словами она положила ему в  руку  несколько  завернутых  в
бумагу золотых и встала, чтобы уйти.
     Домини Сэмсон тоже поднялся с места, но  стоял  неподвижно,  пораженный
этим известием. Ему никогда и в голову не приходило, что он может расстаться
с Люси, куда бы она ни уехала. Он положил деньги на стол.
     - Конечно, этого мало,  -  сказал  Мак-Морлан,  не  догадавшись,  зачем
Домини это сделал, - но поймите, обстоятельства...
     Сэмсон нетерпеливо махнул рукой.
     - Да совсем тут не в деньгах дело, -  проговорил  он,  -  совсем  не  в
деньгах, а в том, что уже двадцать с лишним лет, как отец ее призрел меня  в
своем доме, и поил, и кормил, а сейчас вот я, оказывается,  должен  покинуть
ее в такой беде, в таком горе. Нет, мисс Люси, не  думайте,  что  я  на  это
способен. Вы сами никогда бы не согласились вышвырнуть  на  улицу  отцовскую
собаку. Неужели же я хуже собаки? Нет, мисс Люси Бертрам, пока я жив,  я  ни
за что не расстанусь с вами. Я не буду вам в тягость,  я  уже  все  обдумал.
Ведь Руфь сказала Ноэмии: "Не уговаривай меня уйти  и  расстаться  с  тобой;
куда бы ты ни пошла, и я пойду за тобою следом, и где ты  будешь  жить,  там
буду жить и я; твой народ будет моим народом, и твой бог - моим  богом.  Где
ты умрешь, там умру и я, и там меня похоронят. Так угодно господу богу:  нас
разлучит только смерть".
     В продолжение этой речи, самой длинной из всех когда-либо произнесенных
Сэмсоном, слезы градом катились из глаз доброго старика, и как Люси,  так  и
Мак-Морлан были глубоко тронуты искренностью его чувств.
     - Мистер  Сэмсон,  -  сказал  Мак-Морлан,  поочередно  хватаясь  то  за
табакерку, то за носовой платок, - в доме у меня места  много,  и,  если  вы
поселитесь  у  меня  на  то  время,  пока  мисс  Бертрам  почтит  нас  своим
присутствием, я буду счастлив  принять  у  себя  человека  столь  верного  и
достойного. -  И  тут  же,  опасаясь,  чтобы  со  стороны  мисс  Бертрам  не
последовало на этот счет никаких возражений, он очень деликатно добавил:
     - Дела мои часто заставляют меня искать помощи человека более  опытного
в счетном деле, чем теперешние мои конторщики, и я  буду  рад,  если  вы  не
откажетесь по мере надобности помогать мне.
     - Разумеется, разумеется, - тотчас же отвечал Сэмсон. - Я знаю  двойную
итальянскую бухгалтерию.
     Кучер, который вбежал в комнату с известием, что лошади поданы,  увидев
эту необыкновенную сцену, замер на месте и уверял потом миссис  Мак-Кэндлиш,
что это была самая жалостная картина, которую он когда-либо видел  в  жизни:
"Даже когда бедняжка серая кобыла помирала, и то столько слез  не  пролили".
Это пустячное происшествие имело потом для Домини важные последствия.
     Миссис Мак-Морлан приняла гостей очень радушно; муж ее объявил и  ей  и
всем домашним, что пригласил Домини Сэмсона, чтобы тот помог ему разобраться
в разных запутанных делах, и что на это время он поселится  у  них  в  доме.
Жизненный опыт подсказывал Мак-Морлану, что дело следует представить  именно
так, потому что, как бы Домини ни был привязан к  семейству  Элленгауэнов  и
как бы он ни был благороден, наружность его имела весьма неприглядный вид  и
плохо вязалась с представлением о том, каким должен быть  наставник  молодой
леди,  и  его  появление  в  качестве  лица,   сопровождающего   хорошенькую
семнадцатилетнюю девушку, могло показаться просто смешным.
     Домини Сэмсон весьма  усердно  выполнял  работу,  которую  ему  поручал
Мак-Морлан; но очень скоро все заметили, что наш учитель после  завтрака,  в
один и тот же  час,  постоянно  исчезает  и  возвращается  только  к  обеду.
Вечерами же он обычно работал в конторе. И вот однажды в субботу он явился к
Мак-Морлану с торжествующим лицом и положил на стол две золотых монеты.
     - Что это значит, Домини? - спросил Мак-Морлан.
     - Прежде всего это плата за квартиру и за стол, а  остальное  для  мисс
Люси.
     - Хорошо, но только ваши труды в конторе уже оплатили все эти расходы с
лихвой. Я теперь еще ваш должник...
     - Ну, раз так, - сказал Домини, махнув рукой, - отдайте все эти  деньги
мисс Люси.
     - Послушайте, Домини, ведь эти деньги...
     - Они заработаны честным путем. Просто один молодой человек, с  которым
я каждый день по три часа занимаюсь языками, хорошо заплатил мне за уроки.
     Задав Домини еще несколько вопросов, Мак-Морлан узнал от него, что этот
щедрый ученик был не кто иной, как молодой Хейзлвуд, и что они  каждый  день
встречались с ним в доме миссис Мак-Кэндлиш, рассказы которой о бескорыстной
привязанности старика Сэмсона к мисс  Бертрам  и  привлекли  к  нему  оттого
неутомимого и щедрого юношу.
     Мак-Морлана это известие поразило. Конечно,  Домини  Сэмсон  был  очень
хорошим учителем и отличным человеком, и классические авторы, без  сомнения,
заслуживали  всяческого  внимания,  но  могло  ли  быть,  чтобы  ради  этого
трехчасового tete-a-tete <Свиданпя наедине (франц.).>  двадцатилетний  юноша
стал ездить ежедневно по семи миль туда и обратно; нет, как  ни  велика  его
страсть к литературе, в это все же трудно поверить.  Но  выведать  у  Домцни
другие обстоятельства дела было чрезвычайно легко, так как этот простодушный
человек всегда все принимал за чистую монету.
     - Скажите, друг мой, а мисс Бертрам известно, как вы распределяете свое
время?
     - Нет еще пока, мистер Чарлз хочет, чтобы все это  делалось  втайне  от
нее, а  то  она,  пожалуй,  не  пожелает  принимать  от  меня  мой  скромный
заработок; но только, - добавил он, - все равно никак нельзя  будет  от  нее
это скрыть, потому что мистеру Чарлзу хотелось бы иногда брать уроки  здесь,
в этом доме.
     - Ах, вот как, - сказал Мак-Морлан, - ну, теперь  мне  все  понятно.  А
скажите, пожалуйста, мистер Сэмсон,  вы  что  -  все  три  часа  занимаетесь
синтаксисом и переводом?
     - Да нет же, мы всегда беседуем с ним о чем-нибудь, чтобы скрасить наши
занятия, - "neque semper arcum tendit Apollo" <Не всегда Аполлон держит  лук
натянутым (лат.).>.
     Мак-Морлан не унимался и продолжал  расспрашивать  этого  гэллоуэйского
Феба, о чем они чаще всего беседуют.
     - О наших прежних встречах в Элленгауэне, и,  право  же,  по-моему,  мы
часто говорим о мисс Люси - ведь мистер  Чарлз  Хейзлвуд  в  этом  отношении
очень похож на меня. Стоит мне начать  говорить  о  ней,  я  никак  не  могу
остановиться, и, как я иногда в шутку говорю, она отнимает у нас чуть ли  не
половину урока.
     "Так, так, - подумал Мак-Морлан, - вот откуда дует ветер. Я  что-то  об
этом уже слыхал".
     И он начал обдумывать, как ему в данном случае лучше всего вести  себя,
и не только в интересах своей protegee, <Подопечной (франц.).> но и в  своих
собственных, потому  что  мистер  Хейзлвуд-старший  был  человеком  богатым,
властным, честолюбивым и мстительным и очень был озабочен тем, чтобы его сын
составил себе богатую  и  знатную  партию.  В  конце  концов,  полагаясь  на
проницательность и здравый смысл своей юной постоялицы, он решил при  первом
удобном случае, когда они останутся  наедине,  рассказать  ей  все  это  как
только что услышанную новость. Он так и сделал и постарался быть с  ней  как
можно естественнее и проще.
     - Поздравляю вас, мисс Бертрам,  вашему  другу  мистеру  Сэмсону  очень
повезло. Он раздобыл ученика, который платит ему по две гинеи за  двенадцать
уроков греческого языка и латыни.
     - Что вы говорите! Я очень рада, только не могу  понять,  кто  же  этот
расточительный человек? Уж не полковник ли Мэннеринг вернулся?
     - Ну нет, это вовсе не полковник Мэннеринг, это  ваш  старый  знакомый,
мистер Чарлз Хейзлвуд. И он хочет даже брать уроки у нас в доме. Надо помочь
ему это устроить.
     Люси вся вспыхнула, - Ради бога, мистер Мак-Морлан, не надо.  У  Чарлза
Хейзлвуда и так уже были из-за этого неприятности.
     - Ах, вот как, из-за латыни? - переспросил Мак-Морлан, делая  вид,  что
не понимает ее. - Ну, это всегда бывает, когда ее учат в первых классах;  но
сейчас-то он ведь взялся за нее совершенно добровольно.
     Тут мисс Бертрам оборвала разговор, и ее собеседник не, пытался  больше
его возобновлять, заметив, что молодая девушка над чем-то призадумалась.
     На следующий день юной мисс Бертрам представился  случай  поговорить  с
Сэмсоном. Очень мило поблагодарив его за бескорыстие и привязанность к ней и
высказав ему свою радость по поводу того, что он нашел такой выгодный  урок,
она одновременно дала ему понять, что для  ученика  его,  конечно,  неудобно
каждый раз специально к нему приезжать, что  Сэмсону  следовало  бы  на  все
время занятий уехать отсюда и поселиться или совместно  с  ним,  или  где-то
поблизости от него, и чем ближе, тем лучше. Сэмсон, как  она  и  предвидела,
отказался от этого наотрез; он сказал, что не оставит ее, даже если  бы  ему
предложили стать наставником самого принца Уэльского.
     - Но я вижу, - добавил он, - что гордость мешает вам разделить со  мной
мои трудовые деньги. Иди, может быть, я вам стал в тягость?
     - Нет, что вы, вы же старый  друг  покойного  отца,  и,  пожалуй,  даже
единственный. Видит бог,  это  совсем  не  гордость,  мне  не  с  чего  было
возгордиться. Поступайте во всем остальном, как  вам  заблагорассудится,  но
очень прошу вас, скажите мистеру Чарлзу Хейзлвуду, что у  вас  был  со  мной
разговор насчет его уроков, и я сказала, что, на  мой  взгляд,  ему  следует
отказаться от мысли брать их в этом доме; пусть он об этом и не думает.
     Домини Сэмсон ушел от нее  совершенно  удрученный  и,  закрывая  дверь,
невольно  пробормотал  ворчливо  слова  Вергилия:  "Varium   et   mutabile".
<Переменчиво и непостоянно (лат.).> На другой день он с  еще  более  мрачным
лицом пришел к мисс Бертрам и протянул ей письмо.
     - Мистер Хейзлвуд, - сказал он, - больше заниматься со мной  не  будет.
Он постарался  возместить  мне  потерю  этих  уроков  деньгами.  Но  чем  он
возместит те знания, которые он мог бы  приобрести  под  моим  руководством?
Ведь, даже чтобы написать эти несколько строк, ему пришлось  потратить  чуть
ли не целый час времени, испортить четыре пера и целую  кипу  хорошей  белой
бумаги. А я  бы  за  какие-нибудь  три  недели  выучил  его  писать  твердо,
аккуратно, разборчиво и красиво, я бы сделал из него настоящего  каллиграфа.
Но, видно, бог судил иначе.
     Письмо  состояло  всего  из  нескольких  строк;  Чарлз   жаловался   на
жестокость мисс Бертрам, которая не только отказывалась видеться с  ним,  но
запрещала ему даже и через третьих лиц узнавать о ее здоровье и оказывать ей
разные услуги. Но завершалось оно уверением, что, как бы строга она с ним ни
была, никакая сила не сможет поколебать его чувств к ней.
     При покровительстве миссис Мак-Кэндлиш Сэмсону удалось найти  кое-каких
учеников, далеко не столь знатных, правда, как  Чарлз  Хейзлвуд,  и  поэтому
плативших за уроки значительно меньше. Но все же заработок у него был, и  он
с большой радостью приносил его мистеру Мак-Морлану каждую неделю,  оставляя
себе только самую ничтожную сумму на табак.
     Но покинем пока Кипплтринган и посмотрим, что делает наш  герой,  а  то
читатель наш, чего доброго, подумает, что  мы  снова  расстаемся  с  ним  на
четверть века.

Глава 16

     Никак не оберешься ты с дочерью печали,
     Растишь, растишь и видишь: труды твои
     Пропали.
     Купи-ка ей колечко да шелковое сшей-ка
     Ей платьице поярче - и упорхнет злодейка.
     "Опера нищих"

     Сразу  же  после  смерти  Бертрама  Мэннеринг  отправился  в  небольшое
путешествие, рассчитывая вернуться в Элленгауэн ко дню торгов. Он побывал  в
Эдинбурге и других городах и ехал уже обратно, когда в маленьком городке, на
расстоянии какой-нибудь сотни миль от Кипплтрингана, куда он  просил  своего
друга мистера Мервина адресовать ему письма, он  получил  от  него  довольно
неприятное известие. Мы уже однажды позволили себе  заглядывать  a  secretis
<Украдкой (лат.).> в переписку Мэннеринга; приведем же теперь отрывок  и  из
этого письма.

     Прости, любезный друг,  за  то,  что  я  причиняю  тебе  столько  боли,
растравляя еще не зажившие раны, о которых ты писал мне в последнем  письме.
Мне всегда доводилось слышать - хоть, может  быть,  это  и  неверно,  -  что
мистер Браун устремлял все свое внимание на мисс Мэннеринг. Но, если бы даже
это и было так, нельзя было  рассчитывать,  чтобы  ты  при  твоем  положении
оставил его дерзкое поведение без последствий. Умные люди  говорят,  что  мы
уступаем обществу свое естественное право самозащиты  только  с  тем,  чтобы
законы его ограждали наши интересы. Если одна сторона нарушает это  условие,
то соглашение теряет силу. Например, никто не будет считать, что у меня  нет
права защищать кошелек и жизнь от разбойника с большой дороги совершенно так
же как их защищает какой-нибудь дикий индеец, не знающий ни суда, ни закона.
Вопрос о сопротивлении  или  покорности  решается  в  данном  случае  только
обстоятельствами и  средствами  защиты,  которыми  я  располагаю.  Но  если,
например, я вооружен и равен противнику силой, и вдруг меня оскорбили словом
или делом, вер равно кто, человек ли знатный или бедняк, и  я  все  стерплю,
никто не  подумает,  что  я  это  сделал  из  религиозных  или  нравственных
побуждений, если только я не какой-нибудь квакер.
     Так же обстоит дело и с оскорблением чести. Какой бы пустяковой ни была
нанесенная обида, последствия ее во всех отношениях тяжелее, чем последствия
разбойничьего  нападения,  и  общественному   правосудию   гораздо   труднее
удовлетворить потерпевшего, а может быть,  даже  и  вовсе  невозможно.  Если
кто-нибудь решил ограбить Артура Мервина и у последнего нет сил  для  защиты
или нет умения защищаться, то ланкастерский или карлайлский суд защитит его,
наказав виновного.  Но  кто  же  скажет,  что  я  должен  возложить  все  на
правосудие и дать себя сначала  ограбить,  если  я  в  силах  защитить  свою
собственность и хочу это сделать? А что, если мне нанесут обиду, которая, не
будучи отмщена, навсегда запятнает  мою  честь  и  последствия  которой  все
двенадцать судей Англии вместе  с  лордом-канцлером  не  помогут  мне  потом
загладить? Есть ли хоть одна статья закона, хоть один  довод  разума,  чтобы
заставить меня отказаться защитить то, что человеку дороже всего  на  свете?
Насчет того, как смотрит на это религия, я ничего говорить не стану, пока не
буду убежден, что в случаях  посягательства  на  жизнь  человека  и  на  его
имущество духовные лица действительно выступят  против  самозащиты.  А  если
такого рода самозащита позволительна,  то  мне  кажется,  по  существу,  нет
никакой разницы между защитой жизни или собственности и защитой чести, и  то
обстоятельство, что оскорбителями моей чести могут быть люди высокого звания
и к тому же нравственные и весьма достойные, никак не может  влиять  на  мое
право защищать эту честь. Я могу жалеть, что обстоятельства жизни  вынуждают
меня вступить в борьбу с такого рода человеком, но в равной степени я  жалел
бы благородного неприятеля, погибшего на войне от моего меча. Словом,  пусть
этим вопросом занимаются казуисты, замечу только, что я ни в  коей  мере  не
собираюсь защищать любителей дуэлей или зачинщиков ссор. Мне только  хочется
оправдать тех, кто берется за оружие, спасая свою честь и свое  доброе  имя,
которое они неминуемо потеряли бы навсегда, оставив эту обиду без ответа.
     Я сожалею о том, что ты хочешь поселиться в Шотландии, но  одновременно
и радуюсь тому, что ты  будешь  не  так  неизмеримо  далеко  от  нас  и  что
как-никак это здесь, на севере. Житель Ост-Индии пришел бы в ужас при  мысли
поехать из Девоншира на север, в Уэстморленд, но  приехать  сюда  к  нам  из
Гэллоуэя или Дамфризшира - это все же значит чуть приблизиться к  солнцу.  К
тому же, если, как я подозреваю, поместье это находится рядом с таинственным
старым замком, где ты во время своего путешествия по Шотландии двадцать  лет
тому назад подвизался в роли астролога,  -  вспоминаю,  с  какой  комической
торжественностью ты мне столько раз об этом рассказывал в письмах,  -  я  не
могу допустить мысли, что ты теперь откажешься от этой покупки. Надеюсь, что
словоохотливый лэрд не иссушил еще  потока  своего  красноречия  и  что  его
капеллан, которого ты так смешно нам описывал, все еще in rerum natura. <Жив
(лат.).>.
     И вот на этом, мой дорогой Мэннеринг, я хотел бы  остановиться,  потому
что мне очень тягостно продолжать мою повесть, несмотря на то, что я все  же
могу самым решительным образом заявить,  что  твоя  дочь  Джулия  Мэннеринг,
которую ты доверил мне, не совершила ничего  предосудительного.  Но  еще  на
школьной скамье у меня было прозвище Правдолюб, и я  хочу  теперь  оправдать
его.
     Итак, вот в чем дело. У твоей дочери та же романтическая натура, что  и
у тебя. Как и все хорошенькие женщины, она любит, чтобы  ею  восхищались.  К
тому же она твоя наследница - обстоятельство, ничего не  значащее  для  тех,
кто относится к Джулии так, как я, но для искусного и  хитрого  негодяя  это
настоящая приманка.
     Ты знаешь, как я посмеивался над ее томной грустью,  над  ее  одинокими
прогулками, когда она поднималась раньше всех или уходила куда-то при лунном
свете, когда все люди спят или играют в карты, что по сути дела  одно  и  то
же. Может быть, то, что случилось, всего-навсего шутка, но я бы желал, чтобы
смеялся над нею ты, а не я.
     За последние недели я слышал  раза  два  или  три,  как  кто-то  поздно
вечером и рано утром  играет  на  флажо-лете  ту  самую  индийскую  мелодию,
которая особенно правится Джулии. Сначала я думал, что это кто-то  из  слуг,
что в течение дня ему некогда удовлетворить свою страсть к музыке, а теперь,
в ночной тишине, он наигрывает мотив, слышанный днем в гостиной.
     Но вчера я засиделся далеко за полночь у себя в кабинете, а это как раз
под комнатой мисс Мэннеринг, и, к моему  величайшему  удивлению,  не  только
расслышал отчетливые звуки флажолета,  но  убедился,  что  они  доносятся  с
озера, куда выходят окна дома. Мне очень захотелось узнать, кто это  ласкает
наш слух серенадами в столь неурочный час, и я потихоньку подкрался к  окну.
Но оказалось, что я не был единственным слушателем.  Ты,  наверно,  помнишь,
что мисс Джулия Мэннеринг выбрала себе  комнату  с  балконом,  выходящим  на
озеро. Подумай только, я услышал, как открылась задвижка,  как  распахнулись
ставни и как она вдруг заговорила с кем-то, кто отвечал ей снизу. Это отнюдь
не "Много шума из ничего". Я не мог ошибиться, это был ее голос, и он звучал
так мягко, так нежно, и,  признаться,  в  голосе,  который  слышался  снизу,
звучали те же  самые  пламенные,  страстные  ноты,  только  слов  я  не  мог
разобрать. Я стал отпирать мое окно; мне хотелось расслышать слова, которыми
обменивались эти испанские влюбленные. Но, хоть я и старался  не  шуметь,  я
все же спугнул их; Джулия захлопнула  окно  и  в  то  же  мгновение  закрыла
ставни. По плеску весел на воде я понял, что ночной пришелец отплыл.  Увидел
я и его самого в лодке - он греб очень быстро и искусно, и лодка неслась  по
поверхности озера, как будто в ней сидело человек шесть гребцов.  На  другое
утро я как будто невзначай задал несколько  вопросов  кое-кому  из  слуг,  и
оказалось, что лесник два раза видел эту лодку близ дома, а в  лодке  кто-то
действительно играл на флажолете. Я не стал продолжать расспросы,  опасаясь,
как бы у слуг не возникло каких-либо подозрений в отношении Джулии. Утром за
завтраком я вскользь упомянул о вчерашней серенаде,  и,  уверяю  тебя,  мисс
Мэннеринг при этом бледнела и краснела. Я тут же переменил  разговор,  чтобы
она убедилась, что замечание мое носит чисто случайный характер. С тех пор я
велел оставлять на ночь огонь  в  кабинете  и  не  закрывать  ставен,  чтобы
отпугнуть ночного посетителя, и сказал Джулии,  что  из-за  сырой,  туманной
погоды и приближения зимы ей  следует  прекратить  одинокие  прогулки.  Мисс
Мэннеринг  согласилась  последовать  моему  совету,  причем  с  равнодушием,
которое ей вовсе не свойственно, и это, признаюсь, мне больше всего в ней не
понравилось. У Джулии ведь слитком много упрямства, точно такого же, как и у
"любезного папеньки",  чтобы  она  вдруг  так  легко  рассталась  со  своими
причудами, и одно только внутреннее убеждение, что спорить в  данном  случае
было бы неблагоразумно, могло заставить ее покориться.
     Ну вот я тебе все рассказал, и теперь решай сам, что тебе делать. Я  ни
словом об  этом  не  обмолвился  моей  супруге,  так  как  она,  в  качестве
постоянной  заступницы  всех  слабостей  женского  пола,  конечно  стала  бы
возражать против моего намерения известить тебя обо  всем,  и  даже,  больше
того, ей  могло  прийти  в  голову  обрушить  на  мисс  Мэннеринг  все  свое
красноречие. А ведь как бы оно ни было блестяще, будучи направлено но своему
прямому назначению, то есть на твоего покорного слугу, - в этом случае,  как
мне кажется, оно принесло бы не столько пользу, сколько  вред.  Может  быть,
впрочем, ты сам решишь, что благоразумнее было бы ни на чем не настаивать  и
вести себя так, как будто ты ничего об этом не знаешь. Джулия  очень  похожа
на  одного  из  моих  добрых  друзей;  живое  воображение  и  чуткое  сердце
заставляют ее преувеличивать как все хорошее, так и все дурное  в  жизни.  И
все же она превосходная девушка, милая, умная, добрая.  Я  передал  ей  твой
горячий поцелуй,  и  она  ответила  мне  таким  же  горячим  пожатием  руки.
Приезжай,  пожалуйста,  как  можно  скорее.  А  пока  можешь  положиться  на
преданного тебе
     Артура Мервина.

     Р. S. Тебе, наверно, захочется узнать, кто  этот  ночной  музыкант.  По
правде говоря, я не имею об этом ни  малейшего  представления.  Ни  один  из
здешних молодых людей,  которые  по  званию  своему  и  богатству  могли  бы
составить для Джулии подходящую партию, не способен на такие выходки. Но  на
противоположной стороне озера, почти напротив Мервин-холла, есть эта чертова
кофейня, куда стекается всякий приезжий люд - поэты,  артисты,  художники  и
музыканты.  Они  приезжают  сюда  восхищаться  природой,  любят   помечтать,
подекламировать  стихи  и  всегда  чем-нибудь  увлекаются  до  безумия.  Нам
приходится расплачиваться за красоту наших мест и терпеть  присутствие  всех
этих шутов, которые стремятся сюда. Будь Джулия моей дочерью,  я  бы  больше
всего опасался', как бы она не познакомилась с  кемнибудь  из  этих  молодых
людей. Она восторженна и мечтательна. Каждую  неделю  она  посылает  подруге
письмо листов на шесть, не меньше. И, конечно, плохо, если ей  нечем  занять
свои чувства и нечем заполнить  эти  листы.  Придавая  всему  этому  слишком
серьезное значение, я только понапрасну бы огорчил тебя, но  согласись  сам,
что оставить это дело без внимания значило бы не оправдать твоего доверия.

     Письмо это  возымело  столь  сильное  действие,  что,  направив  нашего
нерасторопного нарочного к мистеру Мак-Морлану с  доверенностью  на  покупку
поместья Элленгауэн, полковник Мэннеринг во  весь  опор  поскакал  на  юг  и
прибыл в имение своего друга мистера Мервина, расположенное на берегу одного
из уэстморлендских озер.

Глава 17

     Нас грамоте небо затем научило,
     Чтоб легче на свете влюбленному было,
     Чтоб книги писались и в книгах порою
     Собой без конца занимались герои.
     Подражание Попу

     Как только Мэннеринг возвратился в Англию,  он  первым  делом  поместил
дочь в один из лучших пансионов. Но, заметив, что Джулия не делает там таких
быстрых успехов, каких бы ему хотелось, он через три месяца взял ее оттуда.
     Единственное, что она приобрела в этом пансионе,  -  это  дружбу  своей
ровесницы  Матильды  Марчмонт,  молодой  девушки,  которой  было  тоже   лет
восемнадцать. К ней-то и летели на крыльях почты те  нескончаемые  послания,
которые мисс Мэннеринг писала в Мервин-холле.
     Чтобы  читатель  лучше  понял  все  происходящее,  приводим   несколько
отрывков из этих писем.

ПЕРВЫЙ ОТРЫВОК

     Увы, милая Матильда, участь  моя  очень  печальна.  Какой-то  злой  рок
преследует твою бедную подругу от самой колыбели. Подумать только, за  какой
пустяк нас с тобой разлучили - за ошибку в итальянской  грамматике,  за  три
фальшивые ноты в сонате Паэзиелло. Но таков уж характер моего отца;  я  даже
не знаю, чего больше в моем чувстве к нему - любви, восхищения  или  страха.
Его подвиги на войне, его успехи в жизни, его привычка энергией преодолевать
любое, даже, казалось бы, непреодолимое препятствие  сделали  его  человеком
решительным и властным; он не терпит, чтобы ему перечили; и не прощает людям
даже малейшей оплошности. Все это потому, что сам он - образец совершенства.
Знаешь, тут ходили слухи - и слова, сказанные моей  покойной  матерью  перед
самой смертью, как будто даже  подтвердили  их  достоверность,  -  будто  он
владеет тайными знаниями, ключ к которым утрачен и которые позволяют  видеть
смутные образы грядущих событий!;
     Разве сама мысль о чудесном даре предвидения или даже о высоко развитых
способностях и о  могучем  уме,  суждения  которого  в  глазах  людей  часто
казались не чем иным, как прорицанием будущего, - разве все это не  окружает
человека таинственным ореолом величия? Ты скажешь,  что  это  романтика,  но
помни, что я родилась в стране амулетов и чар, в детстве еще меня убаюкивали
сказки,  обаяние  которых  исчезает  за  мишурной  красивостью  французского
перевода. О Матильда, как бы я хотела, чтобы ты могла  видеть  смуглые  лица
моих  индианок,   когда   они   благоговейно   слушают   волшебную   сказку,
превращающуюся порой в устах  певца-сказителя  в  стихи.  Я  своими  глазами
видела, как эти сказки потрясали слушателей, и легко понять, что после этого
все европейские романы кажутся мне бледными и больше меня не волнуют.

ВТОРОЙ ОТРЫВОК

     Ты знаешь мою сердечную тайну, милая Матильда,  знаешь  чувства  мои  к
Брауну. Я не стану говорить - к его памяти. Я убеждена, что он жив  и  верен
мне. Покойная матушка покровительствовала ему и позволяла за мной ухаживать;
может быть, это было не совсем благоразумно, если вспомнить, какое  значение
отец придавал происхождению  и  званию  человека.  Но  я  тогда  была  почти
девочкой и никак не могла превзойти умом ту, кого дала мне в наставницы сама
природа. Отец мой постоянно бывал, в походах, видела я  его  редко,  и  меня
приучили относиться к нему скорее со страхом, чем с доверием.  Ах,  если  бы
господь тогда не допустил этого, насколько бы все было лучше!

ТРЕТИЙ ОТРЫВОК

     Ты спрашиваешь меня, почему я не говорю отцу, что Браун жив, что он, во
всяком  случае,  остался  в  живых,  после  того  как  его  ранили  на  этой
злосчастной дуэли, а также и о письмах его к матушке, где  он  сообщает  ей,
что окончательно выздоровел и надеется скоро освободиться от  плена.  Старый
воин, убивший на своем веку немало  людей  в  сражениях,  вряд  ли  особенно
задумывался над катастрофой, которая едва не стоила мне жизни. И если  бы  я
показала ему это письмо и он узнал,  что  Браун  жив  и  по-прежнему  упорно
добивается моей любви, - а ведь именно это и заставило отца драться с ним не
на жизнь, а на смерть, - разве такое  известие  не  нарушило  бы  в  гораздо
большей степени душевное равновесие полковника Мэннеринга, чем сознание, что
он убил человека?
     Если Брауну удастся вырваться из рук разбойников, то я уверена, что  он
скоро приедет в Англию, и  тогда  у  нас  будет  достаточно  времени,  чтобы
подумать, как сообщить отцу, что он жив. Но, увы, если сокровенная  надежда,
которую я лелею, не сбудется, то надо ли открывать ему  глаза  на  все,  что
тогда случилось и что оставило столько тягостных  воспоминаний?  Матушка  до
такой степени боялась, что отец узнает о чувстве Брауна ко мне,  что  готова
была заставить отца думать, что все знаки внимания с его стороны относятся к
ней самой. И знай, Матильда, как бы ни  было  велико  мое  уважение  к  той,
которой уже нет на свете, я хочу быть справедливой и к тому, кто  жив,  -  к
отцу, и я могу только сказать, что двойная игра, которую она вела, не только
компрометировала отца, но и была гибельной для нас обеих. Но мир  праху  ее!
Поступки ее шли скорее от сердца, чем от разума. Так кто же дал  ее  дочери,
которая сама унаследовала те же слабости, право обличать  их  в  собственной
матери?

ЧЕТВЕРТЫЙ ОТРЫВОК

     Милая Матильда, если Индия - страна чудес, то  здешние  края  -  страна
романтики. Такие красоты создаются  природою  только  в  минуты  высочайшего
вдохновения: ревущие водопады, обнаженные вершины гор среди  голубого  неба,
причудливо разлившиеся в  тенистых  долинах  озера.  А  с  каждым  поворотом
тропинки открываются места еще более живописные - скалы, на  которых  виснут
набежавшие облака. Во всем этом есть и  дикость  картин  Сальватора  Розы  и
прелесть пейзажей Клода Лоррена. Я счастлива и тем еще, что  нашла  в  жизни
что-то, чем могу восхищаться вместе с отцом. В душе он  художник  и  поэт  и
преклоняется  перед  природой.  Он  доставлял  мне  величайшее  наслаждение,
разъясняя,  как  устроен  мир   и   откуда   возникают   эти   поразительные
свидетельства ее могущества. Я хотела бы, чтобы он поселился в этом чудесном
краю. Но он неуклонно стремится на север, и  сейчас  вот  он  разъезжает  по
Шотландии и  как  будто  собирается  купить  поместье,  чтобы  там  потом  и
обосноваться. Какие-то  далекие  воспоминания  влекут  его  к  этой  стране.
Поэтому, дорогая Матильда, я снова должна буду уехать еще  дальше  от  тебя,
прежде чем я смогу сказать, что я наконец дома. Какое  это  будет  для  меня
наслаждение написать:  "Матильда,  приезжай  и  будь  гостьей  твоей  верной
Джулии!"
     Сейчас я живу у мистера и миссис  Мервин,  старых  друзей  моего  отца.
Миссис Мервин - милейшая женщина, настоящая леди, отличная хозяйка, но  зато
лишена всякого воображения, и  я  с  тем  же  успехом  могла  снискать  себе
сочувствие у миссис Учись,  -  как  видишь,  я  не  забыла  старых  школьных
прозвищ. Мервин совсем непохож на моего отца, но  мне  с  ним  бывает  очень
занятно, и он очень внимателен ко мне.
     Это добродушный толстяк, человек весьма проницательный и не без чувства
юмора; в молодые годы он, должно быть, был довольно красив, и,  по-видимому,
и сейчас еще ему хочется пользоваться репутацией  beau  garcoa,  <Галантного
кавалера (франц.).> точно так же, как и  хорошего  хозяина.  Мне  доставляет
удовольствие, когда он ради меня карабкается на вершины гор или  пробирается
к водопадам. Я же, со своей стороны,  восхищаюсь  его  полями  с  турнепсом,
люцерной и клевером.  Он,  по-видимому,  считает  меня  самой  обыкновенной,
романтически настроенной девушкой, которая к тому же и недурна  собой.  Могу
тебя уверить, что он знает толк в  женской  красоте.  А  на  более  глубокое
понимание с его стороны я и не рассчитываю. Он острит, берет меня  за  руку,
ковыляет всюду  за  мной  (этот  почтенный  господин  страдает  подагрой)  и
рассказывает старые истории  о  высшем  свете,  который  он  знает  вдоль  и
поперек. А я слушаю его с улыбкой, стараюсь  быть  простой  и  веселой,  как
только могу, и у нас с ним все идет хорошо.
     Но, увы, милая Матильда, что бы я стала  делать  в  этом  романтическом
раю, где живет эта супружеская чета, столь  мало  гармонирующая  с  природой
здешних мест, что бы я стала здесь  делать,  если  бы  ты  не  отвечала  мне
аккуратно на мои совсем скучные письма. Прошу  тебя,  пиши,  пожалуйста,  не
реже трех раз в неделю, тебе есть о чем рассказывать.

ПЯТЫЙ ОТРЫВОК

     Как мне передать тебе все,  что  случилось?  Рука  дрожит,  сердце  так
бьется, что я просто не в силах писать. Говорила же  ведь  я,  что  он  жив?
Говорила, что не должна отчаиваться? Как могло тебе прийти в голову сказать,
Матильда, что из-за того только, что я рассталась с ним почти еще  девочкой,
чувство мое к нему было скорее плодом воображения, а не настоящим  влечением
сердца? Как иногда ни обманывают нас чувства, я  была  уверена,  что  это  -
настоящая любовь. Но перейду к моему  рассказу,  и  пусть  это  будет  самым
священным залогом нашей искренности друг с другом.
     Здесь ложатся рано -  раньше,  чем  затихает  мое  беспокойное  сердце.
Поэтому я ухожу к себе в комнату и там перед сном читаю еще час или  два;  я
уже писала тебе, что балкон мой выходит на  озеро;  о  том,  каково  оно,  я
пыталась тебе рассказать. Мервин-холл - здание старое и в  свое  время  было
крепостью, защищавшей  берег.  Камешек,  брошенный  с  балкона  этого  дома,
попадает прямо в воду,  а  она  здесь  достаточно  глубока,  и  лодки  могут
подходить совсем близко. Я оставила ставни приоткрытыми, чтобы  перед  сном,
как всегда, подойти к окну и взглянуть еще  раз  на  озеро,  залитое  лунным
спетом. Я была увлечена замечательной сценой из "Венецианского  купца",  где
влюбленные, описывая тишину летней ночи, проникновенно говорят друг другу  о
ее красотах; я сравнивала историю их любви с чувствами, которые она вызывала
во мне, и забыла  обо  всем  на  свете.  Вдруг  я  услышала  с  озера  звуки
флажолета. Я говорила тебе, что это был любимый инструмент  Брауна.  Кто  же
это мог играть в такую ночь, ясную и тихую, но  все  же  осеннюю  и  слишком
холодную для того, чтобы кататься на лодке ради одного только  удовольствия?
Я подошла ближе к окну, затаив дыхание, и стала слушать;  звуки  смолкли  на
какое-то время, потом возобновились, потом смолкли и потом вдруг снова стали
долетать до меня, все  приближаясь.  Наконец  я  ясно  расслышала  индийскую
песенку, которую ты еще, помнишь, называла моей любимой.  Я  говорила  тебе,
кто этой песне меня научил. Это был его  флажолет,  его  игра.  Я  не  могла
понять, доносятся эти звуки с земли или с  небес,  откуда  их,  может  быть,
несет ко мне ветер, чтобы возвестить о его кончине.
     Долгое время я не могла набраться храбрости и выйти на балкон,  и  одна
только твердая уверенность, что он жив и что мы  должны  встретиться  снова,
придала мне решимость. Так и случилось, я нашла в себе силы выйти на балкон,
хотя сердце не переставая стучало. На озере была лодка, а в  ней  -  гребец.
Матильда, это был он!  Я  сразу  узнала  его  после  стольких  лет  разлуки,
несмотря на ночную мглу, как будто мы расстались только вчера и  встретились
снова среди бела дня! Он остановился под самым балконом и заговорил со мной.
Я не помню, что он говорил, что я отвечала. Слезы душили меня, но  это  были
слезы радости. Где-то невдалеке залаяла собака, и нам  пришлось  расстаться,
но мы условились встретиться сегодня ночью там же и в то же время.
     Но к чему это все приведет? Разве я могу сказать?  Я  ничего  не  знаю.
Провидение, которое спасло его от смерти и освободило  из  рабства,  которое
спасло тем самым и моего отца,  не  дав  ему  пролить  кровь  ни  в  чем  не
повинного человека, одно должно вывести меня из этого лабиринта. С  меня  же
достаточно твердого убеждения, что Матильде не  придется  краснеть  за  свою
подругу, отцу - за свою дочь, а моему возлюбленному - за  избранницу  своего
сердца.

Глава 18

     Разговаривать с мужчиной из окна! Хорошенькое дело!
     "Много шума из ничего"

     Нам надо будет привести еще несколько отрывков из писем мисс Мэннеринг,
в которых видны ее природные задатки и, наряду с этим,  чувства  и  взгляды,
привитые ей с детства очень далеким от совершенства  воспитанием.  Мать  ее,
женщина  неуравновешенная  и  сумасбродная,  настолько  привыкла  про   себя
называть мужа тираном, что стала наконец его  действительно  бояться.  Читая
романы, она так увлекалась их запутанной интригой, что решила  сама  сделать
из своей семейной жизни роман, а из дочери, шестнадцатилетней девочки, - его
героиню.  Ее  увлекала  всякая  таинственность,  она   жила   больше   всего
воображением, ей постоянно надо было что-то скрывать, и она  всегда  дрожала
от страха, когда это мелочное лукавство приводило  ее  мужа  в  негодование.
Так,  она  часто  затевала  сложную  игру  и  хитрила  ради  одного   только
удовольствия, или, может быть, даже из  страсти  к  противоречию.  Игра  эта
затягивала ее еще глубже, чем она того хотела, а потом, стараясь  выпутаться
из нее с помощью новых ухищрений или загладить свою вину  притворством,  она
попадала  в  свои  же  собственные  сети  и  бывала  вынуждена  поддерживать
какую-нибудь праздную выдумку, боясь как бы весь ее обман не был, раскрыт.
     По счастью, молодой человек, которого она так безрассудно ввела к  себе
в дом, всячески поощряя его любезности и позволяя ему ухаживать за  дочерью,
отличался твердыми правилами и благородством  и  оказался  поэтому  надежным
другом, чего миссис Мэннеринг, очевидно, никак не могла предугадать.
     Единственным недостатком его было темное происхождение, что же касается
всего остального -

     С высокою и светлою душой
     Он к цели шел далекой и большой
     И доблестью гордиться мог по праву,
     И все ему предсказывали славу.

     Но все же трудно было думать, что  он  устоит  и  не  попадет  в  сети,
расставленные безрассудством миссис Мэннеринг, что его не пленит молоденькая
девушка, которая была настолько обаятельна  и  хороша  собой,  что  была  бы
достойна его внимания не только в этой крепости  на  далекой  окраине  наших
индийских владений, но даже и там, где такую вот  красоту  и  обаяние  можно
встретить значительно чаще.
     В письме Мэннеринга к мистеру Мервину было уже частично сказано о  том,
что за этим последовало;  распространяться  об  этом  дальше  -  значило  бы
злоупотреблять терпением нашего читателя.
     Итак, перейдем к новым отрывкам из писем мисс Мэннеринг к ее подруге.

ШЕСТОЙ ОТРЫВОК

     Я снова его видела, Матильда, и даже два  раза.  Я  стремилась  убедить
его, как только могла, что эти тайные свидания опасны для нас обоих. Я  даже
настаивала на том, чтобы он искал счастья, не думая больше обо мне, и  чтобы
он понял, что для моего душевного спокойствия уже достаточно знать,  что  он
жив и не пал от руки моего отца. Он отвечает  на  это...  Но  разве  я  могу
повторить тебе все, что он сказал мне в  ответ!  Он  считает,  что  надежды,
которые поощряла в нем моя покойная матушка,  должны  еще  осуществиться,  и
даже старался склонить меня на такой  безумный  шаг,  как  брак  с  ним  без
согласия папеньки. На это  я,  конечно,  никогда  не  пойду.  Я  боролась  с
поднявшимися во мне мятежными чувствами, со страстью, которая склоняла  меня
согласиться на его просьбы. Как мне  теперь  выбраться  из  этого  страшного
лабиринта, в который завела нас наша опрометчивость и сама судьба?
     Я думала над этим, Матильда, думала до потери сознания  и  решила,  что
самое лучшее - это рассказать обо всем отцу. Он  этого  вполне  заслуживает;
доброта его безгранична, и чем ближе я присматриваюсь  к  нему,  тем  больше
замечаю, что он только тогда бывает резок и безжалостен,  когда  подозревает
кого-то в притворстве или обмане.  Этой  стороны  его  характера  моя  мать,
по-видимому, в свое время просто не понимала.  В  нем  есть  также  какая-то
романтическая струя, и я видела, как рассказы о великодушии, героизме или  о
самоотверженном поступке вызывали на  его  глазах  слезы,  в  то  время  как
людские несчастья и беды сами по себе его не трогали. Но  Браун  утверждает,
что отец видит в нем своего личного врага. А то обстоятельство, что родители
Брауна неизвестны, - несомненно, главный камень преткновения на нашем  пути.
О Матильда, я надеюсь, что никто из твоих предков не сражался при  Пуатье  и
Азенкуре! Если бы мой отец не поклонялся памяти сэра Майлза Мэннеринга, я бы
так не боялась признаться ему во всем.

СЕДЬМОЙ ОТРЫВОК

     Я только что получила твое  письмо,  самое  желанное  письмо!  Спасибо,
милая, за то, что ты сочувствуешь мне, за все твои советы. Единственно,  чем
я могу отплатить тебе за них, - это безграничной откровенностью.
     Ты спрашиваешь меня, каково же происхождение Брауна и почему  отцу  оно
так ненавистно. История его проста.  Родом  он  из  Шотландии,  но  он  рано
остался сиротой и воспитывался у  родственников,  живших  в  Голландии.  Его
готовили к торговой деятельности, и еще совсем юным он был послан в одну  из
наших восточных колоний, где  у  опекуна  его  был  свой  представитель.  Но
человек этот ко времени прибытия Брауна в Индию умер, и, таким образом,  ему
оставалось только поступить клерком куда-нибудь в контору. Начавшаяся  война
и трудное положение, в котором мы на первых порах очутились, открыли  доступ
в армию всем желающим, и Браун,  чувствуя  в  себе  природную  склонность  к
военной карьере, сразу же путь к богатству променял на  путь  к  славе.  Все
остальное тебе хорошо известно.
     Вообрази теперь, в какое негодование  придет  отец,  который  презирает
всякую торговлю вообще (хотя следует сказать, что большая доля его состояния
нажита именно торговлей, которой занимался дед) и питает особую неприязнь  к
голландцам, - подумай только, как он отнесется к  претенденту  на  руку  его
единственной дочери, Ванбесту Брауну, воспитанному  из  милости  владельцами
торгового дома "Ванбест и Ванбрюгген"! О Матильда, этому никогда не  бывать,
и сама я, хоть это, может быть, и глупо, тоже ведь едва ли не  разделяю  его
аристократических пристрастий. Миссис  Ванбест  Браун!  Не  очень-то  хорошо
звучит. Но какие мы все же дети!

ВОСЬМОЙ ОТРЫВОК

     Все кончено, Матильда! У меня никогда не  хватит  смелости  сказать  об
этом отцу; я даже боюсь, не узнал ли он мою тайну от другого.  Если  да,  то
это сведет  на  пет  всю  ценность  моего  откровенного  признания  и  убьет
последний проблеск надежды, который я на него возлагала. Вчера вечером Браун
подплыл, как обычно, к нашему дому, и звук его флажолета возвестил мне,  что
он близко. Мы договорились, что звук этот будет для  нас  сигналом  встречи.
Немало  людей  приезжает  сюда  любоваться  красотой  здешних  озер,  и   мы
надеялись, что, если кто-нибудь в доме заметит Брауна, его примут за  одного
из любителей природы, который выражает  свои  чувства  музыкой.  Звуки  этой
музыки могли бы отлично объяснить и  мое  появление  на  балконе.  Но  вчера
вечером, когда я доказывала ему необходимость открыться во всем отцу,  а  он
не менее настойчиво против этого  возражал,  мы  услыхали,  как  в  кабинете
мистера Мервина, расположенном прямо под моей комнатой,  тихо  приотворилось
окно. Я сделала Брауну знак удалиться и тут же ушла к себе, все еще надеясь,
что наше свидание не было замечено.
     Но, увы, Матильда, надежда  эта  исчезла  тотчас  же,  когда  во  время
завтрака я встретила многозначительный взгляд мистера Мервина. По  лицу  его
сразу было видно, что он отлично знает о наших свиданиях, и если бы я только
осмелилась дать волю своим чувствам, то,  право,  гневу  моему  не  было  бы
границ. Но я должна себя сдерживать во всем; прогулки мне теперь  ограничили
пределами фермы, и мой досточтимый хозяин всюду таскается за мной. Раза  два
я заметила, что он  внимательно  следит  за  выражением  моего  лица,  будто
стараясь угадать мои мысли. Не раз также  он  заговаривал  о  флажолете,  по
разным поводам распространялся о том, какие у него умные и  злые  собаки,  и
повторял, что сторож с заряженным ружьем каждую  ночь  обходит  окрестности.
Мне не хотелось бы вести себя вызывающе по отношению к старому  другу  моего
отца, живя у него в доме, но что-то подбивает меня показать ему, что я  дочь
своего отца. Да, мистер Мервин в этом убедится сразу, если в  ответ  на  его
язвительные намеки я когда-нибудь выскажу до конца все, что накипело у  меня
на душе. В одном только я убедилась и за это должна быть ему благодарной: он
ничего не сказал миссис Мервин. Боже  мой,  каких  бы  я  тогда  наслушалась
поучений: и насчет того, как пагубны любовь и озерный  воздух  по  ночам,  и
простуда и разные искатели приключений, и как полезны молочная  сыворотка  и
закрытые ставни! Не могу не шутить, Матильда, хотя на сердце у меня  грусть.
Как поступит Браун, я не знаю. Думаю все же, что он будет теперь  осторожнее
и прекратит свои ночные посещения. Он живет в гостинице  на  противоположном
берегу озера под фамилией Досона, и, надо признаться, он не очень-то  хорошо
умеет выбирать фамилии. Он, кажется, все еще на военной службе, но он ничего
не говорил мне о своих планах на будущее.
     В довершение моего беспокойства неожиданно приехал отец, и  к  тому  же
явно не в духе. Наша  добрая  хозяйка,  как  я  узнала  из  ее  разговора  с
экономкой, ждала его не раньше чем через неделю, но для мистера Мервина, как
мне кажется, приезд его не был неожиданностью. Отец был со  мной  сдержан  и
холоден, и этого было достаточно, чтобы у меня пропала вся моя храбрость,  с
которой я шла к нему, чтобы все  рассказать  и  целиком  положиться  на  его
великодушие. Он приписывает свое дурное  настроение  тому,  что  не  удалось
купить поместье в юго-западной Шотландии, которое  ему  нравилось,  но  я-то
думаю, что такой пустяк вряд ли мог нарушить его душевное равновесие. Первым
делом он отправился в лодке Мервина на ту сторону озера,  в  гостиницу,  про
которую я  тебе  только  что  говорила.  Представь  себе,  как  я  мучилась,
дожидаясь его возвращения. Неизвестно еще, чем бы все это кончилось, если бы
он узнал Брауна. Но, повидимому, он вернулся ни с чем. Из его слов я поняла,
что, потерпев неудачу с покупкой имения, он хочет теперь нанять  дом  вблизи
Элленгауэна, он только об этом и говорит. Он считает, что поместье,  которое
ему нравится, вскоре снова поступит  в  продажу.  Я  не  буду  посылать  это
письмо, пока не разузнаю как следует его намерений.
     Сегодня у меня был  разговор  с  отцом,  откровенный,  -  в  той  мере,
конечно, в которой он находил это возможным. После завтрака он попросил меня
пройти с ним в библиотеку. Колени у меня задрожали, и знаешь, Матильда,  без
всякого преувеличения скажу тебе, что у  меня  едва  хватило  сил  дойти  до
комнаты. Я испугалась неизвестно чего; с самого детства я  привыкла  видеть,
что стоит ему только нахмурить брови, как все перед ним трепещут.
     Он сделал  мне  знак  сесть,  и  никогда  еще  я  не  повиновалась  его
приказанию столь охотно, так как, по правде говоря, еле держалась на  ногах.
Сам он продолжал ходить взад и вперед по комнате.  Ты  ведь  видела  отца  и
должна была заметить, какие у него выразительные черты лица. В волнении  или
гневе его светлые глаза темнеют, и в них вспыхивает какой-то  огонек.  Когда
он чем-нибудь сильно взволнован, он закусывает губы - привычка владеть собой
борется в нем тогда с его неистовым темпераментом. После его возвращения  из
Шотландии я в первый раз очутилась  наедине  с  ним  и,  увидев  в  нем  эти
признаки волнения, сразу решила, что он будет говорить со мной о том, чего я
больше всего боялась.
     Я была  несказанно  рада,  когда  поняла,  что  ошиблась;  я  не  знаю,
рассказывал ли ему что-нибудь мистер  Мер-вин,  но  убедилась,  что  он,  во
всяком случае, не собирается говорить со мной о самом для меня  страшном;  я
ведь большая трусиха, и  тут  я  сразу  вздохнула  с  облегчением,  хотя,  в
сущности, если бы отец и проверил все те слухи, которые  до  него  долетели,
подозрения его все равно  ничем  бы  не  подтвердились.  Неожиданно  избежав
опасности, я приободрилась и стала смелее, но все же у меня не хватало  духу
самой начать разговор. Я молча ждала его приказаний.
     - Джулия, - сказал отец, - мой поверенный пишет мне из  Шотландии,  что
он нанял там для меня прилично обставленный и очень удобный дом в трех милях
от того поместья, которое я собирался купить.
     Тут он замолчал и, казалось, ждал моего ответа.
     - Где бы вы  ни  решили  поселиться,  папенька,  я  всегда  с  радостью
подчинюсь вашему выбору.
     - Но я вовсе не собираюсь оставлять тебя там на зиму одну.
     "Наверно, мне придется жить там с мистером и миссис Мервин", - подумала
я.
     - Что же, я буду жить с тем, с кем вы прикажете, - сказала я уже вслух.
     - Слишком уж в тебе много покорности;  покорность  сама  по  себе  вещь
неплохая, но ты так часто повторяешь одни и те же слова,  что  мне  невольно
представляются темнокожие рабы с их бесконечными поклонами.  Короче  говоря,
Джулия, я знаю, что тебе недостает общества, и собираюсь пригласить к нам на
несколько месяцев одну молодую девушку - дочь моего покойного друга.
     - Ради бога, папенька, только не гувернантку! - вскричала я, и  в  этот
момент страх заставил меня забыть о всяком благоразумии.
     - Нет, никакой гувернантки для вас, мисс  Мэннеринг,  я  приглашать  не
стану, - довольно сурово оборвал меня  отец.  -  Это  просто  молодая  леди,
которая прошла тяжелую школу несчастья; общение с ней, на мой взгляд, научит
тебя лучше владеть собой.
     Отвечать на это значило бы ступить на  слишком  зыбкую  почву.  Мы  оба
замолчали.
     - А что, папенька, эта девушка шотландка?
     - Да, - сухо ответил он.
     - И она говорит с сильным шотландским акцентом?
     - Какого дьявола ты все это спрашиваешь, - раздраженно выпалил отец,  -
неужели ты думаешь, что я буду разбирать, как она выговаривает букву "а" или
"и"! Говорю тебе, Джулия, совершенно серьезно. Тебе ничего не стоит завязать
с кемнибудь дружбу или то, что ты называешь дружбой. (Какие жестокие  слова,
не правда ли, Матильда?) Ну вот, я и хочу дать тебе возможность  найти  себе
настоящую подругу; поэтому я решил пригласить к  себе  в  дом  на  несколько
месяцев эту девушку; я надеюсь, что ты будешь к ней внимательна; она  вполне
этого заслуживает и своими душевными качествами и перенесенным горем.
     - Ну конечно, папенька. А что, моя будущая подруга рыжая?
     Он сурово посмотрел на меня. Ты скажешь,  что  я  этого  заслужила,  но
иногда как будто сам сатана подбивает меня задавать такие вопросы, - Знаешь,
милая, она настолько же превосходит тебя красотою,  как  и  благоразумием  и
преданностью своим друзьям.
     - Боже мой, папенька, неужели вы думаете,  что  ее  превосходство  надо
мной так уж  важно?  Нет,  вы  положительно  придаете  этому  слишком  много
значения. Какова бы ни была эта девушка, мне  достаточно  того,  что  вы  ее
пригласили, и поверьте, что у нее не будет случая жаловаться  на  недостаток
внимания с моей стороны. (Опять молчание.) А есть ли у  нее  прислуга?  Если
нет, то надо будет об этом позаботиться.
     - Н-не знаю, собственно говоря прислуги никакой нет, но в доме ее  отца
жил некий капеллан. Это очень порядочный человек. Я думаю, что приглашу  его
жить с нами.
     - Капеллан, о боже праведный!
     - Да, мисс Мэннеринг, капеллан. А что же такого  удивительного  в  этом
слове? Разве у нас не было капеллана в нашей резиденции в Индии?
     - Да, папенька, но вы были тогда командиром.
     - Так будет и теперь; во всяком случае, в семье у себя командиром  буду
я.
     -  Понимаю,  папенька;  но  как  же  он  будет  служить,  по   правилам
англиканской церкви?
     Притворная простота, с которой был задан  этот  вопрос,  заставила  его
улыбнуться.
     - Ладно, Джулия, - сказал он, - ты негодная девчонка, но  что  толку  в
том, что я буду бранить тебя. Я уверен, что из наших  двоих  гостей  молодую
леди ты, во всяком  случае,  полюбишь,  а  ее  воспитатель,  которого  я  за
неимением другого слова называю капелланом, - человек очень достойный,  хотя
и немного забавный. Сам он никогда не заметит, что ты над ним смеешься, если
ты не будешь, конечно, хохотать во все горло.
     - Милый папенька, как это хорошо, что он такой. Но  скажите,  папенька,
там вокруг дома такие же прелестные места, как и здесь?
     - Боюсь, что тебе там не так все  придется  по  вкусу.  Нет  озера  под
окнами, и музыкой придется заниматься только в комнатах.
     Этот последний coup de  main  <Удар  (франц.).>  положил  конец  нашему
словесному поединку. Ты легко можешь себе представить, Матильда, что у  меня
уже не хватило духу ничего ответить.
     Но все же, как ты могла  видеть  из  этого  разговора,  настроение  мое
сильно поднялось. Браун жив, и на свободе, и в Англии! Трудности и  волнения
я могу и даже должна переносить, через два дня мы переезжаем в новое  место.
Я сразу же тебе напишу, что это за шотландская пара,  которую,  как  я  имею
основания думать, отец мой собирается поселить в доме в качестве благородных
шпионов.  Это  будет,  должно  быть,  какой-нибудь  Розенкранц  в   юбке   и
Гильденстерн в черной рясе. Совсем ведь не таких людей я  хотела  бы  видеть
возле  себя!  Жди  теперь,  милая  Матильда,  моего  письма  с  известием  о
дальнейшей судьбе твоей
     Джулии Мэннеринг.

Глава 19

     Зеленый берега откос
     Средь тихих кленов и берез;
     Под их затейливою тенью
     Реки серебряной теченье.
     Природа щедрою рукой
     Здесь дарит негу и покой.
     Уортон

     Вудберн, нанятый Мак-Морланом для Мэннеринга на всю зиму, был большим и
удобным домом, красиво расположенным у подножия  лесистой  горы,  защищавшей
его с севера и востока. Перед домом была небольшая лужайка, за  нею  -  роща
вековых деревьев, а еще дальше - возделанные поля, которые тянулись до самой
реки, видневшейся из окон  дома.  Довольно  хороший,  хотя  и  по-старинному
разбитый сад, голубятня, полная голубей,  обилие  земли  вокруг  делали  это
поместье,  как  гласило  объявление,  во  всех   отношениях   "удобным   для
благородного семейства".
     Здесь-то Мэннеринг и задумал поселиться, по крайней мере  на  некоторое
время. Хоть он и долго жил  в  Индии,  полковник  не  любил  кичиться  своим
богатством. Он был слишком горд, чтобы поддаваться тщеславию, и  решил  жить
на положении обыкновенного состоятельного помещика, не позволяя ни себе,  ни
своим домочадцам привлекать внимание людей тем внешним великолепием, которое
всегда считалось отличительным признаком набоба.
     Он все  еще  надеялся  купить  Элленгауэн;  Мак-Морлан  утверждал,  что
Глоссин  будет  вынужден  продать  это  имение,  ввиду  того  что  некоторые
кредиторы оспаривают его право удерживать в своих руках  такую  значительную
часть его покупной стоимости, а внести все деньги  полностью  он  все  равно
вряд ли сможет. Мак-Морлан был уверен, что Глоссин  охотно  уступит  имение,
если ему предложат что-нибудь сверх той суммы, которую он обязался  за  него
уплатить. Может показаться странным, что Мэннеринг так привязался  к  месту,
где он был всего только один раз в юности, и то очень недолго. Но  все,  что
произошло с ним тогда, оставило в его душе глубокий след. Ему казалось,  что
сама судьба связала его собственную жизнь с жизнью обитателей Элленгауэна, и
он испытывал необъяснимое желание назвать своей столь памятную ему  террасу.
Ведь именно там он прочел в небесной книге судьбу ребенка - наследника этого
старинного рода, судьбу, столь неожиданным образом исполнившуюся и в  чем-то
странно совпавшую с предсказанной им же его собственной судьбой. К  тому  же
после всего этого он уже не мог смириться с мыслью, что план его  не  удался
из-за вмешательства такого негодяя, как Глоссин. И вот  гордость  пришла  на
помощь причуде, и обе вместе еще более укрепили его решимость во что  бы  то
ни стало купить эти земли.
     Но надо быть справедливым к Мэннерингу. Желание чем-то облегчить участь
несчастных тоже влияло на его решение.  Наряду  с  этим  он  взвесил  и  всю
пользу, которую Джулия могла  извлечь  из  общества  Люси  Бертрам,  на  чье
благоразумие и рассудительность он вполне  мог  положиться.  Он  еще  больше
утвердился в этом решении, когда Мак-Морлан рассказал ему строго по секрету,
как достойно Люси вела себя с молодым Хейзлвудом. Предлагать ей жить у  него
в семье, вдали от родных мест и от старых друзей, было бы не очень деликатно
по отношению к  ней,  а  в  Вудберне  ее  можно  было  прин