а на них так, словно родилась быть женою вождя. - У меня не было причины бояться зла со стороны горцев, - ответила Кэтрин, - а тем более, когда я полагала, что с ними Конахар. Копахар пил из одной с нами чаши и ел наш хлеб, и мой отец часто вел торговые дела с людьми его клана, и никогда не бывало между ними обиды или ссоры. - Никогда? - возразил Гектор (ибо имя "Эхин" соответствует нашему "Гектор"). - Даже и тогда, когда он принял сторону Гоу Хрома, колченогого кузнеца, против Эхина Мак-Иана? Не говори ничего в его оправдание и поверь, если я еще когда-нибудь упомяну об этом, то лишь по твоей вине. Но ты хотела возложить на меня какое-то поручение - прикажи, и оно будет исполнено. Кэтрин поспешила ответить. В речах и повадке юноши было нечто побуждавшее ее сократить свидание. - Эхин, - сказала она, - раз ты больше не зовешься Конахаром, тебе должно быть понятно, что я просила об услуге себе равного, честно считая его таковым, и мне не приходило в голову, что я обращаюсь к лицу столь значительному и сильному. Ты, как и я, обязан наставлением в вере этому доброму старику. Сейчас ему угрожает большая опасность, злые люди возвели на него ложное обвинение, и он хочет где-нибудь укрыться на время, пока гроза не пронесется мимо. - Ага, наш ученый клерк Климент? Да, достойный инок много сделал для меня - слишком много, ибо я по своему необузданному нраву не мог обратить себе на пользу его поучения. Посмотрел бы я, найдется ли в городе Перте человек, который осмелится преследовать того, кто схватился за плащ Мак-Иана! - Едва ли безопасно будет положиться лишь на эго, - сказала Кэтрин. - Я не сомневаюсь в могуществе вашего племени, но, когда Черный Дуглас поднимает ссору, он не боится тряхнуть гэльский плед. Горца задели ее слова, но он прикрыл досаду деланным смехом. - Воробей, что подле нас, - сказал он, - видится глазу крупней орла, взлетевшего на Бенгойл. Вы страшитесь Дугласов больше, потому что они сидят с вами рядом. Но пусть будет как тебе угодно... Ты не поверишь, как далеко простираются наши холмы, и долы, и леса за темной стеной этих гор, и мир для тебя весь лежит на берегах Тэя. Но этот добрый монах увидит горы, которые могут его укрыть, хотя бы все Дугласы гнались за ним, да, и в тех горах столько людей, что, столкнувшись с ними, Дугласы будут рады поскорей убраться на юг от Грэмпиана... А почему бы и тебе не отправиться к нам вместе с твоим добрым стариком? Я пришлю вам в охрану отряд - проводить вас из Перта, и мы по ту сторону Лох-Тэя наладим наш старый промысел. Только сам я не стану больше кроить перчатки: я могу поставлять кожу твоему отцу, но резать кожу я буду не иначе, как на спинах у врагов. - Мой отец приедет как-нибудь посмотреть ваш двор, Конахар... простите, Гектор... но в более спокойные времена, потому что сейчас идет ссора между горожанами и слугами знатных вельмож, да еще поговаривают, что в Верхней Шотландии того и гляди разразится воина. - Поистине так, клянусь святою девой, Кэтрин! И когда бы не эта самая война между кланами, вы с отцом давно могли бы съездить погостить в Горную Страну, моя прелестная хозяйка. Но горцы недолго будут делиться на два племени. Они, как истые мужи, сразятся за первенство, и кто выиграет бой, тот будет разговаривать с королем Шотландии как с равным, не как с высшим. Молись, чтобы победа досталась Мак-Иану, моя святая Екатерина, - тогда ты будешь молиться за того, кто тебя истинно любит. - Я буду молиться за правого, - сказала Кэтрин, - или еще лучше: буду молиться за мир для обеих сторон. Прощай, добрый мой и благородный отец Климент, поверь, я не забуду никогда твои уроки!... Помяни меня в твоих молитвах... Но как ты выдержишь такой трудный путь? - Где будет нужно, его понесут на руках, - сказал Гектор, - если не удастся вскоре же найти для пего лошадь. Но ты, Кэтрин... Отсюда до Перта не близко: позволь, я провожу тебя туда, как бывало. - Будь ты тем, кем был, я не отказалась бы от такого провожатого. Но опасны на спутнике золотые пряжки и браслеты, когда на большой дороге, точно листья в октябре, носятся отряды копьеносцев - лиддсдейлских и эннендейлских, а встречи гэльского тартана со стальными камзолами не проходят гладко. Она позволила себе это замечание, так как подозревала все-таки, что юный Эхин, сбросив, как змея, кожу, не вполне освободился от привычек, усвоенных в приниженном положении, и что его, как он ни храбрился на словах, едва ли прельщало ринуться в бой при численном превосходстве противника, как, возможно, пришлось бы ему, отважься он спуститься с гор и подойти поближе к городу. Она, по-видимому, рассудила правильно: юноша поспешил распроститься, причем, чтобы он не припал к губам, ему разрешили поцеловать руку. Итак, Кэтрин отправилась одна в обратную дорогу, и, оглядываясь время от времени, она различала Фигуры горцев, пробиравшихся на север самыми укромными и труднопроходимыми тропами. Ее затаенный страх перед непосредственной опасностью постепенно улетучивался по мере того, как росло расстояние между нею и этими людьми, чьи действия направляла только воля их вождя и чьим вождем был своенравный и горячий юноша. Она ничуть не опасалась по дороге к Перту подвергнуться оскорблению со стороны солдат, на каких могла бы набрести: правила рыцарства в те дни служили более верной охраной для достойной с виду девушки, чем отряд вооруженных приспешников, в которых какой-нибудь встречный отряд мог бы не признать друзей. Но мысли о более отдаленных опасностях не давали ей покоя. Преследование со стороны беспутного прин-ца представлялось все более страшным после угрозы, которую не постеснялся пустить в ход его бесчестный советник Рэморни, - угрозы погубить ее отца, если она не поступится своею скромностью. В тот век подобная угроза со стороны такого видного лица давала все основания для тревоги. Небезобидными должна была считать Кэтрин и притязания Конахара на ее благосклонность - притязания, которые юноша держал при себе, покуда был на положении слуги, но теперь решил, как видно, смело предъявить: в самом деле, все чаще повторялись набеги горцев на Перт, и случалось не раз, что горожан похищали из дому и уволакивали в горы или убивали палашом на улице родного города. Страшило девушку и то, что отец так настойчиво предлагает ей в мужья Смита, о чьем недостойном поведении в день святого Валентина уже дошел до нее слух и на чьи домогательства, даже останься он чист в ее глазах, она не смела склониться, пока помнила угрозу Рэморни обрушить месть на ее отца. Она думала об этих разных опасностях с глубоким страхом и крепнущим желанием укрыться от них и от себя самой в стенах монастыря, но не видела возможности получить на то согласие отца, хотя ничто другое не могло ей дать защиту и покой. Впрочем, мы не обнаружили бы в ходе ее мыслей прямого сожаления о том, что всем этим опасностям она подвергается потому, что прослыла пертской красавицей. И в этом мы вправе усмотреть черту, показывающую, что Кэтрин не была таким уж совершенным ангелом, как, может быть, еще и в том, что, несмотряна все провинности Генри Смита, действительные или мнимые, сердце ее билось чаще, когда ей вспоминался рассвет Валентинова дня. Глава XV Чтоб душу ввергло то питье Истерзанную в забытье! "Берта" Мы раскрыли тайны исповеди, не укроет от нас своих тайн и спальня больного. В полумраке комнаты, где запах мазей и микстур выдавал, что здесь применил свое искусство лекарь, лежал на кровати, запахнувшись в ночной халат, высокий худой человек и от боли хмурил лоб, меж тем как тысяча страстей клокотали в его груди. В комнате каждый предмет говорил о богатстве и расточительности. Хенбейн Двайнинг, аптекарь, как видно приглашенный пользовать страждущего, скользил из угла в угол своей профессиональной кошачьей поступью, составляя лекарства и подготовляя все необходимое для перевязки. Раза два больной застонал, и лекарь, подойдя к кровати, спросил, на что указывают эти стопы - на телесную ли скорбь или на боль души. - На обе сразу, подлый отравитель, - сказал сэр Джон Рэморни, - и на то, что мне опротивело твое гнусное присутствие. - Если все дело только в этом, я могу, сэр рыцарь, избавить вашу милость от одной из бед и немедленно уйти в другое место. В наши беспокойные времена, имей я хоть двадцать рук вместо этих двух бедных прислужниц моего ремесла, - он раскрыл свои тощие ладони, - мне при нынешних непрестанных, раздорах хватило бы дела на все двадцать - высоко ценимого дела, такого, что кроны и благословения сыпались бы на меня, стремясь наперебой щедрей оплатить мою службу, а вы, сэр Джон, срываете злобу на своем враче, когда гневаться вам надо бы только на того, кто нанес вам рану. - Мерзавец, ниже моего достоинства отвечать тебе! - сказал пациент. - Но твой зловредный язык каждым словом наносит раны, которых не залечить никакими аравийскими бальзамами. - Сэр Джон, я вас не понимаю, но если вы станете и впредь давать волю бурным припадкам ярости, непременным следствием будут жар и воспаление. - Так зачем же ты, как будто назло, стараешься каждым словом разжечь во мне кровь? Зачем ты упомянул, что твоя недостойная особа могла бы распола-гать и лишними руками сверх тех, что ей отпущены природой, в то время как я, рыцарь и джентльмен, лежу увечным калекой? - Сэр Джон, - возразил лекарь, - я не духовное лицо и даже не слишком крепко верю во многое из того, о чем толкуют нам священники. И все же я могу вам напомнить, что с вами еще обошлись по-божески: ведь если бы удар, причинивший вам увечье, пришелся, как был нацелен, по шее, он бы снес вам голову с плеч, а не отсек менее важный член вашего тела. - Я жалею, Двайнинг... да, жалею, что удар не попал куда следовало. Мне тогда не довелось бы увидеть, как тонко сотканную паутину моей политики разорвала грубая сила пьяного мужлана. Я не остался бы в живых, чтобы видеть коней, на которых не смогу больше скакать, арену турнира, на которую больше не смею выйти, блеск, которым мне больше не щеголять, бои, в которых мне уже не сражаться! Одержимый мужским стремлением к власти и борьбе, я должен буду занять место среди женщин, даже и теми презираемый, как жалкий, бессильный калека, лишенный права домогаться их любви. - Пусть все это так, но я позволю себе напомнить вашей милости, - начал Двайнинг, все еще занимаясь подготовкой к перевязке раны, - что глаза, которых вы едва не лишились вместе с головой, теперь, когда они при вас, обещают подарить вам утеху, какой не доставят пи услады честолюбия, ни победа на турнире или в битве, ни женская любовь. - Должно быть, мой ум отупел - я не могу уловить, к чему ты клонишь, лекарь, - ответил Рэмор-лн. - Каким же бесценным зрелищем предстоит мне услаждаться, потерпев крушение? - Вам осталось самое драгоценное, что дано человеку, - сказал Двайнинг, и со страстью в голосе, как называет влюбленный имя своей повелительницы, он добавил одно лишь слово: - Месть! Раненый приподнялся на ложе, с волнением ожидая, как разрешит свою загадку врач. Услышав разъяснение, он снова лег и, помолчав, спросил: - В какой христианской школе ты усвоил такую мораль, добрый мастер Двайнинг? - Ни в какой, - ответил врач, - потому что, хоть ей и учат тайным образом в большинстве христианских школ, открыто и смело она не принята ни в одной из них. Но я обучался ей среди мудрецов Гранады, где пламенный душою мавр высоко поднимает смертоносный кинжал, обагренный кровью врага, и честно исповедует учение, которому бледноликий христианин следует на деле, хотя из трусости не смеет в том признаться. - Ого! Ты, значит, негодяй более высокого полета, чем я думал, - сказал Рэморни. - Возможно, - ответил Двайнинг. - Самые тихие воды - самые глубокие, и самый опасный враг - это тот, кто не угрожает, а сразу наносит удар. Вы, рыцари и воины, идете прямо к цели с мечом в руке. Мы же, ученые люди, подбираемся к ней бесшумным шагом и окольной тропой, но достигаем желаемого не менее верно. - И я, - воскликнул рыцарь, - кто шагал к мести одетой в сталь стопой, пробуждая громовое эхо, я должен теперь влезть в твои комнатные туфли? Ничего себе! - Кто не располагает силой, - сказал коварный лекарь, - должен добиваться своей цели хитростью. - Скажи-ка мне откровенно, аптекарь, к чему ты учишь меня этой дьявольской грамоте? Зачем ты меня подбиваешь быстрее и дальше идти дорогой мести, чем сам я, как думается тебе, пошел бы ею по своему почину? Я куда как искушен в мирских путях, аптекарь, и знаю, что такой, как ты, не проронит слова впустую и зря не доверится такому, как я, если опасное доверие не сулит ему кое-что продвинуть в его собственных делах. Какой же выгоды ждешь ты для себя на пути мирном или кровавом, который могу я избрать в данном случае? - Скажу вам прямо, сэр рыцарь, хоть не в моем эго обычае, - ответил лекарь, - в мести моя дорога сходится с вашей. - С моей? - удивился Рэморни, и в голосе его прозвучало презрение. - А я полагал, моя для тебя проходит на недосягаемой высоте. Ты метишь в своей мести туда же, куда и Рэморни? - Поистине так, - ответил Двайнинг, - потому что чумазый кузнец, чей меч вас изувечил, часто об" ращался со мной пренебрежительно и обидно. Перечил мне в совете, выказывал презрение своими действиями. Его тупая, животная храбрость - живой укор человеку такого тонкого природного склада, как у меня. Я боюсь его и ненавижу. - И ты надеешься найти во мне деятельного пособника? - сказал Рэморни тем же надменным тоном, что и раньше. - Знай же, городской ремесленник стоит слишком низко, чтобы внушать мне ненависть или сграх. Но и он свое получит. Мы не питаем злобы к ужалившей нас змее, хоть и можем стряхнуть ее с ноги и раздавить пятой. Мерзавец издавна слывет удалым бойцом и, слышал я, домогается благосклонности той самонадеянной куклы, чья прелесть, сказать по правде, толкнула нас на столь разумное и благовидное покушение... Дьяволы, правящие нашим дольним миром! По какой подлой злобе вы решили, чтобы руку, способную вонзить копье в грудь наследного принца, отрубил, как лозинку, жалкий простолюдин, и как - в сумятице ночной потасовки!... Ладно, лекарь, тут наши дороги сходятся, и можешь на меня положиться, я для тебя раздавлю гада кузнеца. Но не вздумай увильнуть от меня, когда я легко и просто совершу эту часть нашей мести. - Едва ли так уж легко, - заметил лекарь. - Поверьте мне, ваша милость, связываться с ним не безопасно и не просто. Он самый сильный, самый храбрый и самый искусный боец в городе Перте и во всей округе. - Не бойся, найдем, кого на него наслать, хоть был бы он силен, как Самсон. Но смотри у меня! Я расправлюсь с тобой по-свойски, если ты не станешь моим послушным орудием в игре, которая последует затем. Смотри, говорю тебе еще раз! Я не учился ни в каких мавританских школах и не отличаюсь твоей ненасытной мстительностью, но и я должен получить свое в деле мести... Слушай внимательно, лекарь, раз уж приходится мне перед тобою раскрываться, но берегись предать меня, потому что, как ни силен твой бес, ты брал уроки у черта помельче, чем мой... Слушай!... Хозяин, которому я, забыв добро и зло, служил с усердием, быть может пагубным для моего честного имени, но с неколебимой верностью, тот самый человек, чью взбалмошность я ублажал, когда понес свою непоправимую потерю, - он готов сейчас сдаться на просьбы своего доброго отца, пожертвовать мною: лишить меня покровительства и отдать на расправу этому лицемеру, своему дяде, с которым он ищет непрочного примирения - за мой счет! Если он не оставит свое неблагодарное намерение, твои свирепейшие мавры, будь они черны, как дым преисподней, покраснеют со стыда, так я посрамлю их в моей мести! Но я дам ему еще последнюю возможность спасти свою честь и свободу, перед тем как обрушу на него всю беспощадную, неукротимую ярость моей злобы... Вот тогда-то, раз уж я тебе открылся... тогда мы ударим по рукам на нашем договоре... Как я сказал? Ударим по рукам!... Где она, рука, которую Рэморни должен протянуть в подкрепление своего слова?! Пригвождена к столбу для объявлений? Или кинута вместе с отбросами бездомным собакам, и в этот самый час они грызутся из-за нее? . Что ж, приложи свой палец к обрубку, и поклянись, что будешь верным вершителем моей мести, как я - твоей... Как, сэр лекарь, ты побледнел - ты, приказывающий смерти "отступи" или- "приблизься", ты трепещешь при мысли о ней или при упоминании ее имени? Я еще не назвал, что ты получишь в уплату, потому что тому, кто любит месть ради мести, не нужно другой награды... Однако, если земли и золото могут увеличить твое рвение в смелом деле, поверь мне, отказа в них не будет. - Они тоже кое-что значат в моих скромных желаниях, - сказал Двайнинг. - Бедного человека в мирской нашей сутолоке сбивают с ног, как карлика в толпе, и топчут, богатый же и сильный высится, как великан, над людьми, и ему нипочем, когда все вокруг теснят и давят друг друга. - Ты вознесешься над толпою, лекарь, так высоко, как может поднять тебя золото. Этот кошелек тяжел, но в твоей награде он только задаток. - Ну, а как с кузнецом, мой высокий благодетель? - сказал лекарь, кладя вознаграждение в карман. - С Генри Уиндом, или как там его зовут... Разве известие, что он уплатил пеню за свой проступок, не уймет боль вашей раны, благородный рыцарь, слаще, чем бальзам из Мекки, которым я смазал ее? - Он ниже помыслов Рэморни, и на него я не досадую, как не злобствую на тот клинок, которым он орудовал. Но твоей злобе впору пасть на него. Где его можно встретить всего верней? - Я все обдумал заранее, - сказал Двайнинг. - Напасть на него днем в его собственном доме будет слишком дерзко и опасно, потому что у него работают в кузне пятеро слуг. Четверо из них - крепкие молодцы, и все пятеро любят своего хозяина. Ночью, пожалуй, также рискованно, потому что дверь он держит на крепком дубовом болту и стальном засове, пока силой вломишься в дом, поднимутся ему на подмогу соседи, тем более что они еще настороже после переполоха в канун святого Валентина. - Эге, правда, лекарь, - сказал Рэморни. - Ты по природе своей не можешь без обмана - даже со мною... Как сам ты сказал, ты узнал мою руку и пер-стень, когда ее нашли валявшейся на улице, как мерзкий отброс с бойни... Почему же, узнав ее, ты отправился вместе с другими безмозглыми горожанами па совет к Патрику Чартерису - обрубить бы ему шпоры с пяток за то, что якшается с жалким ремесленным людом! - и приволок его сюда вместе со всем дурачьем глумиться над безжизненной рукой, которая, будь она на своем месте, не удостоила бы его ни мирного пожатия, ни удара в честном бою? - Мой благородный покровитель, как только я уверился, что пострадавший - вы, я изо всех сил старался убедить их, чтоб они не завязывали ссору, по Смит и еще две-три горячие головы стали требовать мести. Вы, мой добрый рыцарь, верно, знаете, этот чванливец объявил себя поклонником пертской красавицы и полагает долгом чести поддерживать ее отца в каждом вздорном споре. Тут, однако, я ему испортил всю обедню, а это месть не шуточная! - Что вы хотите сказать, сэр лекарь? - усмехнулся пациент. - Понимаете, ваша милость, - сказал аптекарь, - Смит не придерживается степенности, а живет как вольный гуляка. Я повстречался с ним на Валентинов день, вскоре после столкновения между горожанами и людьми Дугласа. Да, я встретил его, когда он пробирался улочками и проулками с простой девчонкой-менестрелем: прелестница сунула ему в одну руку свою корзинку и виолу, а на другой повисла сама. Как посмотрите на это, ваша честь? Хорош удалец: тягаться с принцем за любовь красивейшей девушки Перта, отсекать руку рыцарю и барону, а затем объявиться кавалером бродяжки-потешницы - и все на протяжении одних суток! - Вот как! Он вырос в моем мнении: даром что мужлан, наклонности у него самые дворянские, - сказал Рэморни. - По мне, уж лучше бы он был добронравным обывателем, а не гулякой, тогда у меня больше лежало бы сердце помочь тебе в твоей мести. Да и что за месть? Месть кузнецу! Как если бы у меня вышла ссора с каким-нибудь жалким мастером, выделывающим грошовые шевроны! Тьфу... И все же придется довести дело до конца. Ты, поручусь я, кое-что сделал уже для начала на свой хитрый лад. - В очень скромной мере, - сказал аптекарь. - . Я позаботился, чтобы две-три самые завзятые сплетницы с Кэрфью-стрит, которых разбирает досада, когда Кэтрин именуют пертской красавицей, прослышали о ее верном Валентине. Они жадно подхватили слушок, и теперь, если кто усомнится в новости, тут же поклянутся, что видели все своими глазами. Час спустя влюбленный явился к ее отцу, и ваша милость поймет, какой прием оказал ему возмущенный перчаточник - сама-то девица и глядеть на него не пожелала. Так что ваша честь правильно разгадали, что я уже пригубил чашу мести. Но я надеюсь испить ее до дна, приняв из рук вашей светлости, поскольку вы вступили со мною в братский союз, который... - Братский? - с презрением повторил рыцарь. - Пусть так. Священники говорят, что все мы созданы из одного и того же праха. Я бы не сказал - по-моему, разница все-таки есть, но глина более благородная будет верна более низкой, и ты упьешься местью... Позови моего пажа. На зов явился из смежной комнаты юноша. - Ивиот, - спросил рыцарь, - Бонтрон еще здесь? И трезвый? - Трезвый, насколько может протрезвить сон по-еле крепкой выпивки, - ответил паж. - Так веди его сюда. И прикрой плотно дверь. Послышались тяжелые шаги, и в комнату вошел человек, малый рост которого, казалось, возмещался шириною плеч и мощью рук. - Есть над кем поработать, Бонтрон, - сказал рыцарь. Хмурое лицо вошедшего прояснилось, рот осклабился в довольной улыбке. - Аптекарь укажет тебе, над кем. Надо будет толково выбрать час, место и обстановку, чтобы исход был верный, и смотри, как бы тебя самого не ухлопали, потому что твоим противником будет умелый боец - Смит из Уинда, - Дело не шуточное, - проворчал наемник. - Тут, если промажешь, считай себя покойником. Смит известен на весь Перт искусством и силой. - Прихвати двух помощников, - предложил рыцарь. - Ну нет! - сказал Бонтрон. - Если что удваивать, так уж лучше награду. - Рассчитывай на двойную, - сказал его хозяин, - но смотри, чтобы сделано было чисто. - Можете на меня положиться, сэр рыцарь, - не часто мне случалось сплоховать. - Следуй руководству этого разумника, - сказал раненый рыцарь, указывая на лекаря. - Слушай... Ты его пропустишь вперед... И не пей, пока не управишься. - Не буду, - отвечал черный приспешник. - От силы и верности удара зависит моя собственная жизнь. Я знаю, с кем имею дело. - А теперь убирайся. Жди, когда лекарь тебя позовет, и держи топор и кинжал наготове, Бонтрон кивнул и вышел. - Вы полагаете, мой благородный рыцарь, что он управится с работой в одиночку? - сказал лекарь, когда за убийцей закрылась дверь. - Позволю себе напомнить вам, что тот позавчера расправился один с шестью вооруженными противниками. - Будьте покойны, сэр лекарь. Такой человек, как Бонтрон, когда он наметил заранее место и час, стоит двадцати гуляк, захваченных врасплох. Позови Иви-ота, ты сперва займешься врачеванием, а насчет дальнейшего не сомневайся - в работе у тебя будет помощник, не уступающий тебе в искусстве разить быстро и нежданно. На зов лекаря снова явился паж Ивиот и, по знаку своего господина, помог хирургу снять повязку с искалеченной руки сэра Джона Рэморни. Осматривая обнаженный обрубок, Двайнинг испытал особое, профессиональное удовольствие, усугубленное той бурной радостью, которую он по злой своей натуре черпал в страданиях ближнего. Рыцарь тоже остановил взгляд на жутком зрелище, и то ли боль, то ли душевная мука вырвала у него стон, как ни хотел он его подавить. - Вы стонете, сэр, - сказал лекарь вкрадчиво-улещающим голосом, но на губах его заиграла усмешка удовольствия и презрения, которых в своем привычном притворстве он все же не сумел утаить. - Вы стонете... Но могу вас утешить: Генри Смит знает свое дело - его меч бьет так же верно, как его молот по наковальне. Нанеси этот роковой удар заурядный мечник, он так попортил бы кость и раскромсал мускулы, что тут, возможно, и мое искусство мало что поправило бы. А Генри Смит отрезал чисто и так правильно, как будто бы это я произвел ампутацию своим тонким скальпелем. Если будете точно и неуклонно соблюдать предписания медицины, вы через несколько дней начнете выходить. - Но рука... рука потеряна... - На время это можно будет скрыть, - сказал аптекарь. - Я тут шепнул под великим секретом двум-трем болтунам, что найденная рука отрублена у вашего конюха, Черного Квентина, а вы, господин рыцарь, знаете, что Квентин уехал в Файф, так что все тем легче поверят такому слуху. - Я отлично знаю, - сказал Рэморни, - что правду можно на короткое время затемнить ложью. Но что мне даст небольшая отсрочка? - Вы, сэр рыцарь, на какое-то время удалитесь от двора, и, пока не вернетесь, никто ничего не узнает, а там, когда свежие новости вытеснят из памяти людей недавнее происшествие, вашу потерю можно будет приписать несчастному случаю - дрогнуло-де копье или вырвался из рук самострел. Ваш покорный слуга изыщет правдоподобное объяснение и подтвердит его истинность. - Эта мысль сводит меня с ума! - сказал Рэморни и вновь застонал в духовной и телесной муке. - -Но другого, лучшего средства я не вижу. - Другого и нет, - сказал лекарь, наслаждаясь отчаянием своего покровителя. - А пока что люди думают, что вас держат дома полученные в драке синяки да вдобавок и досада на принца, который согла-сился по требованию Олбени дать вам отставку и удалить от своего двора, что уже получило широкую огласку. - Негодяй, ты терзаешь меня! - вскричал пациент. - Так что, в общем, - продолжал Двайнинг, - вы, ваша милость, отделались благополучно, и если не думать об отрубленной руке (эта утрата невосполнима!), то вы не сетовать должны, а радоваться, ибо ни один брадобрей-хирург ни во Франции, ни в Англии не мог бы искусней сделать операцию, чем это совершил одним прямым ударом кузнец. - Я полностью признаю свой долг перед ним, - сказал Рэморни, еле сдерживая гнев под напускным спокойствием, - и если Бонтрон не заплатит ему таким же одним прямым ударом, да так, чтобы не явилось надобности во враче, тогда говори, что Джон Рэморни отступился от своих обязательств. - Вот это речь благородного рыцаря! - сказал аптекарь. - И позвольте мне добавить, что все искусство хирурга могло бы оказаться бессильным и ваши вены иссушило бы кровотечение, если бы добрые монахи не наложили вовремя повязку, сделав прижигание и применив кровоостанавливающие средства, и если бы не услуги вашего смиренного вассала Хенбейна Двайнинга. - Замолчи! - вскричал пациент. - Слышать не могу твоего зловещего голоса и трижды зловещего имени! Когда ты напоминаешь мне о пытках, которым я подвергался, мне чудится, что мои трепещущие нервы растягиваются и сжимаются, как будто хотят побудить к действию пальцы, которые еще недавно могли стиснуть кинжал! - Этот феномен, - объяснил лекарь, - с разрешения благородного рыцаря, людям нашей профессии хорошо известен. Некоторые ученые древности утверждали, что сохраняется некая симпатическая связь между перерезанными нервами и теми, что принадлежат к ампутированному члену, и что не раз наблюдалось, как отсеченные пальцы вздрагивают и напрягаются, как бы в соответствии с импульсом, который вызывается в них симпатией к силам, действующим в живом организме. Если бы нам удалось завладеть рукой, пока она была пригвождена к кресту или хранилась у Черного Дугласа, я был бы рад понаблюдать это удивительное проявление таинственных симпатий. Но это, боюсь, оказалось бы куда как опасно - я лучше бы вырвал коготь голодному орлу!... - Лучше дразни своими злыми шутками раненого льва, чем Джона Рэморни! - закричал рыцарь в бешеном негодовании. - Делай свое дело, собака, и помни: если моя рука и- не может больше сжимать кинжал, мне повинуется сотня рук. - Довольно будет и одной, в гневе занесенной над вашим хирургом, - сказал Двайнинг, - и он от ужаса умрет на месте. Но кто же тогда, - добавил он тоном не то укоризны, не то насмешки, - кто тогда придет облегчить огненную боль, которая сейчас терзает моего господина и распаляет в нем злобу даже против его бедного слуги, посмевшего заговорить о законах врачевания, столь жалких, бесспорно, в глазах того, кто властен наносить раны? Затем, словно не отваживаясь больше дразнить своего грозного пациента, лекарь спрятал усмешку и принялся за обработку раны, приложив к ней баль" зам, от которого разлился по комнате приятный запах, а в ране жгучий жар сменила освежающая прохлада. Для лихорадившего пациента перемена была так отрадна, что если раньше он стонал от боли, то теперь у него вырвался вздох удовольствия, когда он вновь откинулся на свои подушки, чтобы насладиться покоем после благотворной перевязки. - Теперь, мой благородный рыцарь, вы знаете, кто ваш друг, - начал снова Двайнинг. - А поддайся вы безрассудному порыву и прикажи: "Убейте мне этого ничтожного знахаря! " - где между четырех морей Британии нашли бы вы мастера, чье искусство принесло бы вам такое облегчение? - Забудь мои угрозы, добрый лекарь, - сказал Рэморни, - но впредь остерегись искушать меня. Такие, как я, не терпят шуток по поводу своих страда-ний. Глумись, если хочешь, вволю над жалкими бедняками, призреваемыми в монастыре. Двайнинг не посмел возражать и, вынув из кармана склянку, накапал несколько капель в чашечку с разбавленным вином. - Это лекарство, - сказал ученый муж, - дается больному, чтобы он уснул крепким сном, который не следует нарушать. - Может быть, вечным? - усмехнулся пациент. - Сэр лекарь, сперва отведайте сами вашего снадобья, иначе я к нему не притронусь. Лекарь повиновался с презрительной улыбкой. - Я безбоязненно выпил бы все, но сок этой индийской камеди наводит сон как на больного, так и на здорового, а долг врача не позволяет мне сейчас уснуть. - Прошу прощения, сэр лекарь, - пробурчал Рэморни и потупил взгляд, как будто устыдившись, что выдал свое подозрение. - Нечего и прощать там, где неуместно было б оскорбиться, - отвечал аптекарь. - Козявка должна благодарить великана, что он не придавил ее пятой. Однако, благородный рыцарь, у козявок тоже имеются средства чинить вред - как и у врачей. Разве не мог бы я без особых хлопот так замесить этот бальзам, что рука у вас прогнила бы до плечевого сустава и жизнетворная кровь в ваших венах свернулась бы в испорченный студень? Или что помешало бы мне прибегнуть к более тонкому способу и заразить вашу комнату летучими эссенциями, от которых свет жизни меркнул бы постепенно, пока не угас, как факел среди гнилостных испарений в иных подземных темницах? Вы недооцениваете мою силу, если не знаете, что мое искусство располагает и этими и другими, более таинственными средствами разрушения[Хорошо известно, как развита была на континенте в средние века наука отравления. Ее мерзкие приемы делались все более утонченными и получали с течением времени все более широкое применение. Среди прочих примеров дьявольского этого искусства нам доводилось слышать о перчатках, которые стоило лишь раз надеть, чтобы получить смертельное заболевание]. Но, врач не умертвит пациента, чьими щедротами он живет, и, уж конечно, когда он только лишь и дышит жаждой мести, он не захочет убить союзника, который клятвенно обещал помочь ему в деле отмщения. Еще одно слово: если явится надобность разогнать сон (ибо кто в Шотландии может рассчитывать наверняка на восемь часов спокойного отдыха?), тогда вдохните в себя запах сильной эссенции, заключенной в этой вот ладанке. А теперь прощайте, сэр рыцарь, и если вы не можете почитать меня излишне совестливым человеком, то не откажите мне хотя бы в рассудительности и уме. С этими словами аптекарь вышел из комнаты, причем в его поступи, обычно крадущейся, боязливой, появилось что-то более благородное, как будто сознание победы над властительным пациентом возвысило его. Сэр Джон Рэморни предавался своим гнетущим думам, пока не почувствовал, что снотворное начинает оказывать свое действие. Тогда он на минуту приподнялся и кликнул пажа: - Ивиот! Эй, Ивиот!... ("Зря я все же так разоткровенничался с этим ядовитым знахарем!... ") Ивиот! Паж явился. - Аптекарь ушел? - Ушел, с соизволения вашей милости. - Один или с кем-нибудь? - Бонтрон поговорил с ним с глазу на глаз и вышел почти тотчас же вслед за ним - как я подумал, по распоряжению вашей милости. - Да, увы!... Пошел принести еще каких-то лекарств... скоро вернется. Если он будет пьян, последи, чтоб не подходил близко к моей комнате, и не давай ему заводить с кем-нибудь разговор. Когда хмель вступит ему в голову, он блажит. Бесценный был человек, покуда английская алебарда не раскроила ему письмах, которые, когда их вскрывали, источали роковое испарение, и т д и т п Вольтер справедливо и чистосердечно отмечает как отличительную черту англичан, что в их истории политические отравления не играли сколько-нибудь значительной роли. (Прим. автора.) череп, а с той поры он порет вздор всякий раз, как приложится к чарке. Лекарь что-нибудь говорил тебе, Ивиот? - Ничего, только повторил свой наказ не тревожить вашу честь. - Чему ты должен неукоснительно следовать, - сказал рыцарь. - Меня, я чувствую, клонит ко сну, а я был лишен его с того злого часа, как получил свою рану... или если я и спал, то лишь урывками... Помоги мне снять халат, Ивиот. - Да пошлют вам бог и его святые добрый сон, милорд, - молвил паж и, оказав своему раненому господину требуемую помощь, направился к выходу. Когда Ивиот вышел, рыцарь, у которого все больше мутилось в мозгу, забормотал, как бы в ответ на прощальное пожелание пажа: - Бог... святые... Я спал, бывало, крепким сном с их благословения. Но теперь... Мне думается, если не суждено мне проснуться для свершения своих гордых надежд на могущество и месть, то лучше всего пожелать мне, чтобы сон, что дурманит сейчас мою голову, оказался предвестником иного сна, который вернет к изначальному небытию мои силы, взятые взаймы... Я больше не могу рассуждать... Не договорив, он погрузился в глубокий сон. Глава XVI На заговенье, во хмелю! Шотландская песня Ночи, спустившейся над измученным Рэморни, не суждено было пройти спокойно. Протекло два часа с тех пор, как отзвонил вечерний колокол (а звонил он в семь часов) и все, по обычаю наших дедов, улеглись спать - кроме тех, кому не давали удалиться на покой молитва, служебный долг или попойка. А так как шел последний вечер масленой недели - постный сочельник, как его называют в Шотландии[Постный сочельник - последний вечер перед началом великого поста. В Англии он называется "исповедная пора", потому что в это время полагается исповедаться и получить отпущение грехов. Проводимые об эту пору еще и в наши дни петушиные бои и тому подобные развлечения представляют собой пережиток католического карнавала, который справлялся перед долгими неделями воздержания], - то в этих трех разрядах полуночников друзья веселья составляли огромное большинство. Простой народ весь день отдал страстям игры в мяч, вельможи и дворяне смотрели петушиные бои или слушали озорные песни менестрелей, горожане же объедались молочными блинами, жаренными в сале, и брозом, или брузом, то есть поджареной овсяной мукой, которая в горячем виде заваривается крепким и жирным отваром из солонины, - блюдо, и в наши дни отнюдь не презираемое ветхозаветным вкусом простодушного шотландца. Таковы были развлечения и блюда, подобающие празднику, и торжественности вечера ничуть не нарушало, если набожный католик выпьет за ужином столько доброго эля и вина, сколько ему окажется по средствам, а коли он молод и удал, - покружится в хороводе или вступит в ряды исполнителей танца моррис, которые в Перте, как и всюду, рядились в фантастическое платье и норовили превзойти друг друга в ловкости и живости. Это буйное веселье оправдывалось тем разумным соображением, что перед наступающим великим постом не худо человеку как можно плотнее заполнить суетными чувственными удовольствиями остающиеся до него короткие часы. Итак, отпировали, как положено, и в большей части города, как положено, улеглись на покой. Знатные господа приложили немало стараний, чтобы не дать возобновиться раздору между слугами знати и горожанами Перта, так что во время гульбы произошло даже меньше несчастных случайностей, чем обычно, - всего лишь три убийства да несколько случаев членовредительства, но поскольку коснулись они лиц незначительных, было сочтено излишним проводить расследование. В общем, карнавал спокойно заверь шился, и только кое-где еще шла потеха. Но одна компания бражников, стяжавшая наибольший успех, нипочем, казалось, не хотела кончать свои проказы. Выход, как это называлось, состоял из тринадцати человек, одетых все на один лад: замшевые облегающие стан полукафтанья с затейливой вышивкой и фестонами, на всех - зеленые колпаки с серебряными кисточками, красные ленты и белые башмаки, у всех на коленях и лодыжках нацеплены бубенчики, а в руках - обнаженные мечи. Рыцарственный выход, исполнив перед королем танец меча - с лязгом железа, с причудливыми телодвижениями, - соизволил рыцарственно повторить представление у дверей Саймона Гловера, и там, снова показав свое искусство, танцоры заказали вина для себя и для зрителей и с шумными возгласами выпили за здоровье пертской красавицы. Саймон вышел на шум, стал в дверях своего дома, выразил согражданам признательность за такую любезность и, в свою очередь, пустил по кругу чару с вином в честь веселых танцоров города Перта. - Благодарим тебя, отец Саймон, - раздался нарочитый писк, сквозь который все же слышалась развязная чванливость тона, свойственная Оливеру Пра-удфьюту. - Но если ты дашь нам взглянуть на твою прелестную дочь, для нас, молодых удальцов, это будет слаще, чем весь урожай мальвазии. - Благодарю, соседи, за ласку, - ответил Гловер. - Дочь моя занедужила и не может выйти на вечерний холод, но если этот веселый кавалер, чей голос я как будто узнаю, не откажется зайти в мой бедный дом, она пришлет с ним привет вам всем. - Принесешь нам ее привет в харчевню Грифона! - закричали остальные танцоры своему счастливому товарищу. - Мы там встретим звоном великий пост и еще раз выпьем круговую за прелестную Кэтрин! - Через полчаса явлюсь к вам, - сказал Оливер, - н посмотрим, кто осушит самую большую чашу, кто споет самую громкую песню. Да, я буду пить и петь до последней минуты карнавала, хотя бы знал, что в первый день великого поста мои губы сомкнутся навеки! - Прощай же, - прокричали его сотоварищи танцоры, - прощай, наш храбрый рубака, до скорой встречи! Итак, танцоры двинулись дальше с пляской, с песнями следом за четверкой музыкантов, возглавлявшей их буйное шествие, а Саймон Гловер затащил между тем их вожака в свой дом и усадил его в кресло у очага своей гостиной. - А где же ваша дочь? - сказал Оливер. - Она добрая приманка для нас, удалых вояк. - Да право же, Кэтрин не выходит из своей светелки, сосед Оливер, попросту говоря, слегла. - Коли так, поднимусь наверх, проведаю больную... Вы помешали моей прогулке, кум Гловер, и должны мне это возместить... Такому, как мне, странствующему воителю не в обычае терять и девицу и чарку... Она в постели, верно? У нас двоих такая стать: Девиц болящих навещать. Всегда к какой-нибудь больной Мы ходим - я и песик мой Мне помереть - не миновать! Так пусть в могиле будем спать. Под доброй бочкою пивной В обнимку - я и песик мой - Нельзя ли, сосед Праудфыот, хоть минутку без смеха да шуток? - сказал Гловер. - Мне нужно поговорить с тобою кое о чем. - Без шуток? - ответил гость. - Да мне нынче весь день было не до шуток - как раскрою рот, так и просятся на язык слова о смерти, о похоронах, и все в таком роде, а это, как я посужу, вещи не шуточные. - Святой Иоанн! - воскликнул Гловер. - Уж не свихнулся ли ты? - Пет, нисколечко... Не мою, собственно, смерть предвещали эти мрачные думы, у меня надежный гороскоп, я, проживу еще с полвека. Вся беда в этом бедняге из людей Дугласа, в том молодчике, которого я зарубил в драке в канун Валентинова дня... Он помер минувшей ночью... Вот что камнем лежит на моей совести и будит печальные мысли. Ах, отец Саймон, нас, воителей, сгоряча проливающих кровь, временами осаждают черные думы... Я иной раз готов пожелать, чтобы мой нож не резал ничего, кроме шерстяной пряжи. - А я хотел бы, - вставил Саймон, - чтобы мой не резал ничего, кроме замши, а то он нет-нет, да и порежет мне палец. Но можешь успокоить свою совесть: в драке был тяжело ранен только один человек - тот, которому Генри Смит отхватил руку, и он уже поправляется. Это парень из свиты сэра Джона Рэморнн, и зовут его Черный Квентин. Его услали тайком в его родную деревню, в графство Файф. - Как, Черный Квентин?... Тот самый, значит, кого мы с Генри - мы же всегда деремся бок о бок! - рубанули одновременно мечами, только мой меч упал чуть раньше? Боюсь я, как бы ссора теперь не разгорелась пуще, и мэр боится того же... Так он поправляется? Ну, я очень рад, и раз уж ты не пускаешь меня посмотреть, к лицу ли Кейт ее ночная сорочка, я поспешу к Грифону, к своим танцорам. - Погоди минутку. Ты друг-приятель Генри Уин-да и оказал ему немалую услугу, приняв на себя кое-какие его подвиги, в том числе и последний. Хотел бы я, чтобы ты снял с него и другие обвинения, которые возводит па него молва. - Клянусь р}коятью своего меча, все это черная клевета, отец Саймон, черная, как ад! Щит и клинок! Разве люди меча не должны стоять стеной друг за друга? - Прошу терпения, сосед шапочник! Ты можешь оказать Смиту добрую услугу, и у тебя правильный взгляд на вещи. Я недаром решил посоветоваться именно с тобою касательно этого дела - хоть я и не считаю тебя умнейшей головой в Перте: скажи я такое, я солгал бы. - Ну-ну, - самодовольно ответил шапочник, - я знаю, чего, по-вашему, мне не хватает: вы, люди холодного расчета, считаете нас, в ком кровь бурлит, дураками... Я слышал двадцать раз, как люди называли Генри Уинда сумасбродом. - Бывает, что и холодный расчет неплохо ладит с сумасбродством, - сказал Гловер. - Ты - добрая душа и, я думаю, любишь своего приятеля. Между нами сейчас не все гладко, - продолжал Саймон. - Тебе, верно, известно, что шла речь о браке между моей Кэтрин и Генри Гоу? - Поговаривают о том с Валентинова дня... Эх! Счастлив будет тот, кто получит в жены пертскую красавицу!... А все-таки часто после женитьбы удалец уже не тот, что был! Я и сам иной раз сожалею... - О своих сожалениях ты, парень, пока помолчи, - перебил довольно нелюбезно Гловер. - Ты, верно, знаешь, Оливер, что кое-какие сплетницы - из тех, которые считают, кажется, своим долгом соваться во все на свете, - обвинили Генри Уинда в том, будто бы он водит недостойную дружбу с бродячими певицами и прочим таким людом. Кэтрин приняла это к сердцу, да и я почел обидным для моей дочери, что он не пришел посидеть с нею на правах Валентина, а проякшался с каким-то отребьем весь тот день, когда обычай старины давал ему отличный случай поухаживать за девушкой. Так что, когда он явился сюда поздно вечером, я, старый дурак, сгоряча попросил его идти назад в ту компанию, с которой он расстался, и не пустил его в дом. С того часа я с ним не виделся, и меня разбирает сомнение, не слишком ли я поторопился в этом деле. Она у меня единственное дитя, и я скорей похороню ее, чем отдам развратнику. Но до сих пор я полагал, что знаю Генри Гоу как родного сына. Я не думаю, чтобы он мог так с нами обойтись, и, может быть, найдется какое-нибудь объяснение тому, в чем его обвиняют. Присоветовали мне расспросить Двайнинга - он, говорят, поздоровался со Смитом, когда тот шел по улице в таком замечатель-ном обществе... Если верить Двайнингу, девица была не кто иная, как двоюродная сестра Смита, Джоэн Лэтам. Но ты же знаешь, у этого торговца зельями всегда язык говорит одно, а улыбка - другое... Так вот, Оливер, ты у нас не хитер... то есть я хотел сказать, ты слишком честен... и не станешь говорить против истины. А так как Двайнинг упомянул, что ты тоже видел эту особу... - Я ее видел, Саймон Гловер? Двайнинг говорит, что я видел ее? - Нет, не совсем так... Он говорит, что ты ему сказал, будто ты встретил Смита в таком обществе. - Он лжет, и я запихну его в аптечную банку! - сказал Оливер Праудфьют. - Как! Ты вовсе и не говорил ему о такой встрече? - А если и говорил? - ответил шапочник. - Разве он не поклялся никому словечком не обмолвиться о том, что я ему сообщу? Значит, если он доложил вам о случившемся, он, выходит, лжец! - Так ты не встретил Смита, - прямо спросил Саймон, - в обществе распутной девки, как идет молва? - Ну, ну!... Может, и встретил, может, и нет. Сам посуди, отец Саймон: я четыре года как женат, где уж мне помнить, какие ножки у бродячих певиц, и походочка, и кружева на юбке, и прочие пустяки... Нет, пусть об этом думают неженатые молодцы вроде моего куманька Генри. - Вывод ясен, - сказал в раздражении Гловер, - ты в самом деле на Валентинов день встретил его при всем честном народе, на людной улице... - Ну зачем же, сосед? Я встретил его в самом глухом и темном переулке Перта. Он быстро шагал к себе домой и, как положено кавалеру, тащил на себе и даму и всю ее поклажу: собачонка на одной руке, а сама девица (по-моему, очень пригожая) повисла на другой. - Святой Иоанн! - воскликнул Гловер. - Да перед таким бесчестьем доброму христианину впору отречься от веры и начать со зла поклоняться дьяволу! Не видать ему больше моей дочери! По мне, лучше ей уйти с голоногим разбойником в дикие горы, чем обвенчаться с человеком, который уже сейчас так бессовестно преступает и честь и приличия... Не нужен он нам! - Полегче, полегче, отец Саймон, - остановил его нестрогий в суждениях шапочник. - Вы забыли, что такое молодая кровь! Он недолго возжался с потеш-ницей, потому что... Уж скажу вам правду, я за ним немножко последил... и я видел, как перед рассветом он вел свою красотку на Сходни богоматери, чтобы сплавить ее по Тэю из Перта. И я знаю наверное (порасспросил кого надо) - она отплыла на паруснике в Данди. Так что сами видите, это была лишь мимолетная забава юности. - И он приходит сюда, - возмутился Саймон, - и требует, чтобы его пустили к моей дочери, а тем часом дома его ждет красотка! По мне, лучше бы он зарезал в драке двадцать человек! Нечего и говорить, ясно всякому, а уж тем более тебе, Оливер Прауд-фыот, потому что, если ты сам и не таков, ты хотел бы слыть таким... Но все же... - Эх, не судите так сурозо, - сказал Оливер, который теперь только смекнул, как подвел он друга своей болтовней, и чем ему самому грозит недовольство Генри Гоу, если Саймон передаст оружейнику, в какие разоблачения пустился храбрый вояка - и не по злому умыслу, а просто по суетности нрава. - Надо помнить, - продолжал он, - что юности свойственно безрассудство. Случай соблазнит человека на подобную шалость, а исповедь скинет ее со счетов. Могу вам признаться, что хотя моя жена самая приятная женщина в городе, однако же и я... - Молчи ты, глупый хвастун! - крикнул с сердцем Гловер. - Твои похождения, что любовные, что боевые, - одна легенда. Если тебе непременно нужно лгать, потому что такова твоя природа, неужели ты не можешь придумать что-нибудь, чему бы люди поверили? Точно я не вижу тебя насквозь, как если б я смотрел на огонь в роговом светильнике! Точно я не знаю, грязный сучильщик гнилой пряжи, что дойди твоя похвальба до ушей жены, ты не посмел бы переступить порог собственного жилья, как не посмел бы скрестить оружие с мальчишкой двенадцати лет, который первый раз в жизни вынул меч из ножен! Клянусь святым Иоанном, вот возьму да передам твоей Моди, чем ты так бойко хвастаешь, получишь тогда но заслугам за свои труды, разносчик сплетен! При этой угрозе шапочник так затрепетал, точно у него неожиданно просвистела над головой стрела из арбалета. - Ой ли, добрый отец Гловер! - залепетал он с дрожью в голосе. - Вы вот гордитесь своими седыми волосами. Поразмыслите, милый сосед, не слишком ли вы стары, чтобы вступать в пререкания с молодым воителем? А что до моей Моди, то здесь я вполне на вас полагаюсь - уж кто другой, а Саймон Гловер не станет нарушать мир в чужой семье. - Не больно-то на меня полагайся, бахвал! - вскипел Гловер. - Ступай вон да уноси подальше то, что ты зовешь головою, а не то я тряхну стариной н обломаю твой петушиный гребень! - Вы хорошо повеселились на проводах масленицы, сосед, - сказал шапочник, - и я вам желаю спокойного сна. Утром мы встретимся более дружески. - А нынче прочь от моего порога! - закричал Гловер. - Мне стыдно, что твой праздный язык мог меня так взволновать... Болван... скотина... хвастливый петух! - восклицал он, кинувшись в кресло, когда шапочник удалился. - Подумать только! Парень весь - сплошное вранье, и недостало у него милосердия сочинить какую-нибудь ложь, чтобы прикрыть срамоту своего друга! Да и я-то хорош, если хотел в глубине души найти благовидный предлог, чтоб извинить жестокую обиду, нанесенную и мне и моей дочери! Но я был такого мнения о Генри, что с радостью поверил бы самой грубой выдумке, какую мог измыслить хвастливый осел... Ладно, что об этом думать!... Мы должны сохранить наше доброе имя, хотя бы все кругом пошло прахом. Покуда Гловер терзался из-за того, что так некстати подтвердились слухи, которые он предпочел бы считать ложными, танцор, прогнанный за дверь, мог поразмыслить на досуге в холодке темной февральской ночи о возможных последствиях необузданного гнева перчаточника. "Но это ничто, - рассуждал он, - перед яростью Генри Уинда! Тому случалось убить человека и за меньшее, а уж если кто посеял недовольство между ним и Кэтрин... или этим свирепым стариком, ее отцом!... Спору нет, мне было бы самое верное начисто все отрицать. Но меня разбирало желание показать, что я - искушенный кавалер (а разве нет?) и кое-что знаю. Пойти теперь, что ли, к Грифону, допировать до конца?... Только вот Моди разбушуется, когда я вернусь... Да, но ведь вечер как-никак праздничный, можно кое-что себе позволить... Вот что, к Грифону не пойду - пойду-ка я к Смиту... Он, конечно, дома, раз никто не видел его сегодня на гулянье. Попробую установить с ним мир и пообещаю замолвить за него словечко перед Гловером. Гарри - человек прямой, простая душа, и хотя я думаю, что в схватке он бы осилил меня, зато в словесной перепалке я могу вертеть им как хочу. На улицах тихо, ночка темная. Если повстречаю каких-нибудь озорников, могу отойти в сторонку. Пойду к Смиту, закреплю нашу дружбу - и плевал я тогда на старого Саймона! Святой Ринган как-нибудь спасет меня в эту ночь, а там... Я скорее откушу себе язык, чем позволю ему опять навлечь беду на мою голову! Когда у Гловера вскипела кровь, вид у него был такой, точно он больше привык резать ножищем бычью шкуру на куртки, чем кроить на перчатки замшу". Так раздумывая, грозный Оливер быстро, но по возможности бесшумно шагал к Уинду, где находилось, как читатель уже знает, жилище Смита. Но злосчастье упрямо преследовало шапочника. Едва свернув на Хай-стрит, он услышал совсем близко громкую музыку и голоса. "Мои веселые приятели, затейники-танцоры, - подумал, он. - Я среди сотни других распознаю трехструнный ребек старого Джереми. Тут-то я и отважусь пересечь улицу, пока они не пошли дальше... если за мною кто подглядывает, пойдет обо мне молва что я пустился один в поиски приключений, а это лине слава для странствующего воителя! " Итак, с мечтой отличиться среди удалых кавалеров, но втайне следуя благоразумному расчету, шапочник сделал попытку перейти на другую сторону. Однако весельчаки, кто бы они ни были, шли с факелами, и отсветы огней упали на Оливера, чья светлая одежда отчетливо выделялась в темноте. Звуки музыки утонули в многоголосом: "Попался! Попался! " - и, прежде чем шапочник успел решить, что лучше - остановиться или бежать, двое проворных молодцов с тяжелыми дубинами в руках, похожие в своих причудливых маскарадных костюмах на дикарей, вдруг схватили его и патетически вскричали: - Сдавайся, надутый пузырь в колокольцах, сдавайся безоговорочно, или смерть тебе, веселый танцор! - Кому я должен сдаться? - пролепетал шапочник. Он хоть и видел, что имеет дело с компанией ряженых, решивших потешиться, однако разглядел в то же время, что они по состоянию куда выше его, и со страху растерял всю отвагу, необходимую, чтобы не уронить свое достоинство в игре, где с низшим могли обойтись куда как круто. - Ты еще разговариваешь, раб! - вмешался один из ряженых. - Или ты только тогда поймешь, что ты наш пленник, когда моя палка прогуляется по твоей спине? - Нет, нет, могущественный индиец, - залепетал шапочник, - я повинуюсь вам... с радостью... - Так ступай же, - кричали ряженые, - воздай честь Императору Мимов, Королю Проказников, Великому Герцогу Часа Тьмы и объясни, по какому праву ты расхаживаешь по его владениям, чванливо позвякивая бубенцами да вырядившись в кожу для сапог, и не платишь ему дани? Знаешь ли ты, что подле-жишь казни за измену королю? - Это, я сказал бы, чересчур сурово, - проговорил бедный Оливер, - я не знал, что его светлость нынче вечером вступил в управление государством... Но я готов искупить свою вину, насколько позволит кошелек скромного шапочника, - поставить, скажем, в виде пени галлон вина... или что-нибудь такое. - Веди его к Императору! - закричали круголт. И танцора поставили перед очень худым, но стройным и красивым молодым человеком в великолепном одеянии: пояс и тиара из павлиньих перьев, которые в те времена привозились с востока как редкостная диковина, короткая куртка и штаны из леопардовой шкуры, плотно облегавшие стан, а все остальное затянуто в шелк телесного цвета для вящего сходства с обычным представлением об индийском князе. На ногах у него были сандалии, подвязанные алыми шелковыми лентами, а в руке он держал нечто вроде дамского веера тех времен, сделанного из павлиньих же перьев, собранных в султан или метелку. - Кто сия надменная особа, - сказал индийский вождь, - осмелившаяся прицепить бубенчики плясуна к ногам осла? Эй ты, приятель, твой наряд делает тебя нашим подданным, ибо нам подвластна вся Страна веселья, со всеми мимами и менестрелями любого толка. Что? Язык прилип к гортани? Он не допил, налейте ему винца полную нашу скорлупку. К губам упиравшегося пленника приставили огромную тыквенную бутыль белого испанского вина, а князь бражников потребовал: - Раздави мне этот орешек, только честно, без гримас. В умеренном количестве Оливер с удовольствием отведал бы этого отличного вина, но предложенная доза повергла его в ужас. Он отпил сколько мог и взмолился о пощаде: - Извините меня, ваше сиятельство, мне нынче предстоит еще далекий путь, а ежели я выпью вина в меру вашей всемилостивейшей щедрости, за которую нижайше вас благодарю, то свалюсь в первую же сточную канаву. - Можешь ты вести себя как веселый малый? А ну, попрыгай. Ага! Раз... два... три!... Замечательно!... Еще! Пришпорьте его (тут кто-то из свиты индийского князя легонько кольнул Оливера мечом)... Ого, вот это да! Подскочил, словно кот на крыше! Поднесите ему еще разок скорлупку... Нет, без принуждения, он уплатил пеню сполна и заслужил не только свободный пропуск, но и награду. Стань на колени... так... и ты станешь рыцарем Тыквенной Бутыли! Как тебя зовут? Эй, кто-нибудь, одолжи мне свою рапиру! - Оливером, с соизволения вашей чести... то есть вашего высочества... - Оливером? Значит, ты и так уже один из Дюжины пэров[Двенадцать пэров Карла Великого, получившие бессмертие в эпической поэзии] и судьба возвысила тебя сама, предвосхитив наше намерение. Так встань же, дорогой сэр Оливер Соломенная Башка, рыцарь славного ордена Тыквы... Встань во имя Чепухи, ступай по собственным твоим делам, и черт с тобой! С такими словами князь бражников плашмя, но крепко ударил шапочника рапирой по плечу. Рыцарь Тыквы вскочил проворней прежнего и, подгоняемый улюлюканьем и смехом, домчался со всех ног, ни разу не остановившись, до самого дома кузнеца так быстро, как бежит от гончих лисица к своей норе. Только стукнув уже кулаком в дверь, перепуганный шапочник вспомнил, что нужно было подумать наперед, с чем он предстанет перед Генри и как добьется от него прощения за то, что нечаянно проговорился Саймону Гловеру. На первый стук никто не отозвался, и, может быть, после этой минутной задержки шапочник, одумавшись, отступился бы от своего намерения и пошел восвояси: но донесшийся издалека взрыв музыки и пения оживил в нем страх снова попасть в руки озорников, от которых он едва ушел. Торопливой, хотя и нетвердой рукой Оливер вторично постучал в дверь кузнеца, и тут его поверг в трепет густой, но не лишенный мелодичности голос Генри Гоу, отозвавшийся из дома: - Что за гость в этот час?... Чего вам надобно? - Это я... Оливер Праудфьют, - пролепетал шапочник. - Я должен рассказать тебе занятную штуку, кум Генри. - Неси свои глупости на другой базар, мне не до шуток, - сказал Генри. - Ступай прочь... Сегодня я никого не желаю видеть. - Но, куманек... милый куманек! - отвечал воитель. - На меня наседают негодяи, я прошу убежища под твоею крышей! - Дуралей! - крикнул Генри. - Ни один петух с вонючего двора, даже самый трусливый изо всех сражавшихся нынче на проводах масленой, не станет трепать свои перья о такую ворону, как ты! В этот миг новый взрыв пения, и значительно приблизившийся, как отметил шапочник, довел его тревогу до предельного накала. Он опять взмолился, и в голосе его прозвучал такой отчаянный и откровенный страх, точно бедняга и впрямь подвергался непосредственной опасности: - Ради нашего старого кумовства и пречистой богородицы, впусти меня, Генри, если не хочешь, чтобы нашли у твоих дверей мой кровавый труп, изрубленный кровожадными Дугласами! "Это покрыло бы меня позором, - подумал добросердечный Смит. - И, сказать по правде, в городе небезопасно. По улицам слоняется всякий народ, иной ястреб не побрезгает заклевать не только цаплю, но и воробья". Пробурчав вполголоса эти мысли, Генри снял с двери крепкий засов, предполагая, перед тем как впустить в свой дом незваного гостя, проверить сперва, так ли велика опасность. Но когда он выглянул за дверь, чтобы осмотреться, Оливер шмыгнул в дом, как вспугнутый олень в кусты, и пристроился на кухне у Смитова очага раньше, чем Генри успел окинуть взглядом переулок и убедиться, что никакие враги не преследуют перетрусившего беглеца. Он снова крепко запер дверь и вернулся на кухню, досадуя, что, поддавшись жалости к трусу, позволил нарушить мрачное свое одиночество, хоть и пора бы уж знать, подумал он, что жалость в нем так же легко пробудить, как страх в его боязливом приятеле. - Ну как? - сказал он, увидев, что шапочник преспокойно расположился у очага. - Что за дурац-кая выходка, мастер Оливер?... Я никого поблизости не вижу, кто мог бы тебя обидеть... - Дай мне попить, добрый куманек, - сказал Оливер. - У меня дыхание сперло, так я спешил к тебе! . - Я поклялся, - сказал Генри, - что в этом доме не будет нынче гулянья ... На мне, ты видишь, и одежда затрапезная, и я не пирую, а пощусь, несмотря на праздник, потому что на то есть причина. А ты уже и так довольно нагрузился для праздника, судя по тому, как заплетается у тебя язык... Если хочешь еще вина или эля, иди куда-нибудь в другое место. - Да, нынче меня крепко угостили, - сказал бедный Оливер. - Я даже чуть не утоп в вине... Будь она проклята, эта тыква!... Мне бы глоток воды, куманек, - уж в нем ты мне, наверно, не откажешь?. Или, если соблаговолишь, чашку холодного легкого пивка. - Только и всего? Ну, за этим дело не станет, - сказал Генри. - Но сильно же ты нализался, коли запросил таких напитков. С этими словами он нацедил из стоявшего рядом бочонка большой, на добрую кварту, жбан. Оливер жадно схватил его, поднес трясущейся рукой ко рту и, волнуясь, высосал дрожащими губами все содержимое, хотя пиво, как и просил он, было некрепкое, но так он был измучен всяческими страхами и опасениями, что, поставив жбан на дубовый стол, вздохнул во всю грудь, не говоря ни слова. - Что ж, горло ты промочил, куманек, - сказал Смит - В чем же дело? Где они, тс, что тебе грозили? Я никого не видел. - Да... Но за мною гнались двадцать человек, пока я не свернул в твой переулок, - ответил Оливер" - Когда же они увидели, что нас двое, они, понимаешь, растеряли свою храбрость, которой у них достало бы, чтоб навалиться всем сразу на кого-нибудь одного из нас. - Не мели ты вздор, друг Оливер, - оборвал хозяин, - я нынче не расположен шутить. - Святой Иоанн Пертский мне свидетель, я вовсе не шучу. Меня остановили и подло всего искололи, - он провел ладонью по задетым местам, - сумасшедший Давид Ротсей с горлопаном Рэморни и всеми прочими. Они влили в меня целый бочонок маль-ьазии. - Глупости ты говоришь, приятель. Рэморни чуть не при смерти, как рассказывает всюду торговец зельями, ни он, ни все они не могли, конечно, встать среди ночи, чтобы так озорничать. - Спорить не стану" - ответил Оливер, - но я видел компанию при факелах и жизнью своей поклянусь, что на них были шапки, которые я сам сделал по их заказу в эту зиму после дня святого Иннокентия. Чудного покроя шапки - и уж свой-то стежок я от всякого отличу. - Да, тебя, пожалуй, могли крепко поколотить, - согласился Генри. - Страшновато теперь идти назад, уж лучше я прикажу, чтобы тебе постелили здесь. Но ты сразу же ляжешь, потому что я не расположен разговаривать. - Н-да... Я был бы очень тебе благодарен нынче за ночлег, да только моя Моди рассердится. То есть не рассердится, это бы меня ничуть не испугало, но, сказать по правде, она будет очень беспокоиться в такую бражную ночь, потому что знает, что я, как и ты, смел на язык и скор на расправу. - Так иди домой, - сказал Смит, - и покажи ей, мастер Оливер, что ее сокровище цело и невредимо. На улицах тихо... И, скажу напрямик, мне хочется побыть одному. - Да, только мне надобно поговорить с тобой кое о чем, - начал опять Оливер, которому и оставаться было боязно и уходить не хотелось. - Вышел у нас шум в городском совете из-за того дела в ночь на святого Валентина. Мэр сказал мне часа четыре назад, что спор будет разрешен единоборством двух бойцов, по одному с каждой стороны, и что наш знакомец Чертов Дик должен показать свою рыцарскую доблесть и сразиться за дело Дугласа и знати, а один из нас - либо ты, либо я - будет биться за Славный Город. Так вот, хоть я и постарше, все же я согласен ради дружбы и любви, какую мы всегда питали Друг к другу, уступить тебе первенство, а самому удовольствоваться более скромной обязанностью палочника[Так в старину назывались следившие за правилами поединка секунданты, эмблемой которых были белые палки]. Генри Смит, как ни был он рассержен, еле удержался от улыбки. - Если только это гонит от тебя покой и до полуночи не дает тебе улечься спать, я легко улажу вопрос. Тебе не придется отказываться от лестного преимущества. Я сражался в поединках много раз - слишком, слишком много. А ты, я думаю, встречался только со своим деревянным султаном: было бы нехорошо, нечестно, неблагородно с моей стороны воспользоваться твоею дружеской жертвой. Иди же домой, и пусть боязнь упустить почет не тревожит твой сон. Спи спокойно в уверенности, что ты примешь вызов, и по праву, потому что этот дерзкий наездник нанес тебе обиду. - Я очень тебе признателен и премного благодарен, - сказал Оливер, сильно смущенный нежданной уважительностью оружейника. - Ты мне добрый друг, каким я всегда тебя считал. Но я так же дружески предан Генри Смиту, как и он Оливеру Праудфьюту. Клянусь святым Иоанном, я не стану драться по этому спору в ущерб для твоей чести. А уж раз я так сказал, никакой соблазн не заставит меня пойти на попятный, ведь не захочешь ты, чтобы я стал клятвопреступником, хотя бы и ради чести сразиться в двадцати поединках. - Послушай, - сказал Смит, - признайся, что ты боишься, Оливер. Скажи правду честно и прямо, а иначе я тебе предоставлю самому расхлебывать кашу. - Нет, милый кум, - ответил шапочник, - ты знаешь, что я никогда ничего не боюсь. Но что и говорить, этот Дик - отчаянный головорез, а у меня жена, моя бедная Моди, ты знаешь... и малые дети. Ну, а у тебя... - A y меня, - перебил поспешно Генри, - нет никого и никогда не будет. - Словом... раз оно так, я предпочел бы, чтобы на поединок вышел не я, а ты. - Эх, клянусь святою девой, куманек, - сказал Смит, - легко тебя одурачить! Знай же, глупая голова, что сэр Патрик Чартерис всегда любил потешиться, и он над тобой подшутил. Неужели ты думаешь, он вверил бы честь города твоей руке? Или я уступил бы тебе первенство, когда пошел бы об этом спор? Ладно, ступай домой, и пусть Моди наденет тебе на голову теплый ночной колпак, а утром, когда ты съешь горячий завтрак и выпьешь чашку чистой воды, ты сможешь сразиться со своим чурбаном, или султаном, как ты его называешь, - только на нем и доведется тебе в жизни испробовать, как бьют сплеча. - От тебя ли я это слышу, приятель? - ответил Оливер с большим облегчением, но все же почитая нужным представиться обиженным. - Ты все дразнишься, но мне нипочем, счастье твое, что ты не можешь настолько меня обозлить, чтобы я с тобой рассорился. Ладно, мы кумовья, и я в твоем доме. С чего бы это мы, два лучших в Перте удальца, вдруг скрестили клинки? Ну нет! Я знаю твой горячий нрав и умею это прощать... Значит, спор, ты говоришь, улажен? - Вполне. Так все гладко, что молот глаже не заделает заклепку, - сказал Смит. - Горожане выдали Джонстону кошель с золотом - за то, что он не избавил их от беспокойного человека по имени Оливер Праудфьют, когда тот был у него в руках, и за это золото мэру достался Бессонный остров, который король ныне жалует ему, потому что всегда в конечном счете все оплачивает король. Таким образом, сэр Патрик получает отличный луг, прямо напротив своего замка, а наша честь ублажена вдвойне: ведь что даровано мэру, то, сам понимаешь, даровано городу. А главное, Дуглас покинул Перт - двинулся в поход на англичан, которых, люди поговаривают, призвал" из-за рубежа изменник Марч. Так что Славный Город освободился от обременительного гостя. - Но, во имя святого Иоанна, как же все это обделали тишком? - спросил Оливер. - Не было ни с кем разговору? - Понимаешь, друг Оливер, я думаю, дело вышло так: парень, которому я отрубил руку, оказался, как сейчас выясняется, слугой сэра Джона Рэморни. Он бежал к себе на родину, в Файф. И туда же ссылают сэра Джона - на радость каждому порядочному человеку. Ну, а всюду, где замешан сэр Рэморни, там ищи в придачу и другого человека, куда повыше. Саймон Гловер, я полагаю, так это и объяснил сэру Патрику Чартерису. Если верна моя догадка, то мне впору благодарить небо со всеми святыми, что я не зарубил его там на лестнице, когда он попался мне в руки. - Я тоже от души благодарю небо и всех святых! - сказал Оливер. - Я, кг. к ты знаешь, стоял у тебя за спиной и... - Об этом, коли ты не пуп, помалкивай: закон строго карает всякого, кто поднимет руку на принца, - сказал Смит. - Лучше не хвататься за подкову, пока она не остыла. Сейчас дело замяли. - Если так, - сказал Оливер, отчасти встревоженный, но, в общем, скорее успокоенный сообщениями своего неплохо осведомленного приятеля, - я вправе жаловаться на сэра Патрика Чартериса: как же это он, мэр нашего города, играет честью почтеннейшего горожанина? - Правильно, Оливер! Вызывай его к барьеру, и он прикажет своему йомену спустить на тебя собак. Но смотри, уже далеко за полночь, тебе не пора ли? - Нет, я хотел кое о чем с тобой потолковать, куманек. Но выпью сперва еще кружечку твоего холодненького пивка. - Чума на тебя, дурень! Я готов послать тебя туда, где холодные напитки - редкостный товар. Ладно, выдуй хоть весь бочонок, если хочешь. Оливер налил себе жбан, но пил (вернее, делал вид, что пьет) очень медленно, оттягивая время, чтобы обдумать, как подступиться к другому предмету разговора - предмету, касаться которого было куда как не просто сейчас, когда Смит казался таким рач-драженным. В конце концов ничего лучшего не пришло ему в голову, как бухнуть сразу: - Я сегодня видел Саймона Гловера, кум. - Так, - сказал Смит низким, густым и суровым голосом. - Ты видел, а я тут при чем? - Ни при чем, ни при чем, - оторопел шапочник. - Только я думал, может быть, тебе любопытно будет узнать, что он с глазу на глаз спросил меня, встречал ли я тебя на Валентинов день после драки у доминиканцев - и с кем ты был. - А ты, я поручусь, сказал ему, что встретил меня с уличной певицей по горло утопающим в грязи? - Знаешь Генри, я не умею лгать, но я все с ним уладил. - Как же, скажи на милость? - спросил Смит. - А очень просто. Пацаша Саймон, сказал я, вы старый человек, вы не понимаете пас, удальцов, в чьих жилах молодость бурлит, точно ртуть. Вы думаете, верно, что он занят этой девчонкой, сказал я, и, может быть, припрятал ее где-нибудь в Перте, в тайном уголке? Ничего похожего! Я знаю, сказал я, и могу в том поклясться, что на другое утро она ушла ранехонько из его дома и уехала в Данди. . Ну что, разве я не помог тебе в нужде? - Еще бы не помог! Если хоть что-нибудь могло в этот час усилить мою муку и горе, так только это: когда я глубоко увяз в болоте, приходит такой, как ты, осел и ставит неуклюжее копыто мне на голову, чтобы окончательно меня утопить! Ступай вон, и пусть тебе будет такая удача, какую ты заслужил, сунувшись в чужие дела, и тогда, я думаю, тебя найдут сломавшим себе шею в первой же канаве. Вон отсюда, или я выброшу тебя за дверь головой вперед! - Ха-ха-ха! - рассмеялся принужденным смехом Оливер. - Ну и шутник же ты! Но, может быть, кум Генри, ты пройдешься со мной до Мучного ряда и заглянешь к нам, чтоб развеять печаль? - Будь ты проклят, не пойду! - отрезал Смит. - Если зайдешь, я угощу тебя вином, - сказал Оливер. - Я угощу тебя дубинкой, если ты еще тут замешкаешься! - сказал Генри. - Ну, так я надену твое кожаное полукафтанье и твой стальной шлем, и пойду, как ходишь ты, вразвалку, и буду насвистывать песенку о том, "как ломали кости в Лонкарти", если меня примут за тебя, они и вчетвером не посмеют подойти ко мне близко. - Бери что хочешь, черт с тобой. Только убирайся. - Ладно, ладно, Хэл, мы встретимся с тобою, когда ты будешь в лучшем расположении духа, - сказал Оливер, уже облачившись в его платье. - Ступай ... И чтоб больше я не видел твоей чванной рожи! Оливер оставил наконец гостеприимного хозяина и побрел вразвалку, подражая, как умел, тяжелой поступи и широким жестам своего грозного друга и насвистывая песенку о разгроме датчан в Лонкарти, которую он перенял у Смита, посчитав ее любимой песней оружейника, - а ему он всегда и во всем тщился подражать. Но когда безобидный, хоть и самонадеянный мастер, выйдя из Уинда, свернул на Хай-стрит, кто-то сзади ударил его по затылку, плохо защищенному шлемом, и шапочник упал на месте. Имя Генри - друга, к чьей защите он привык прибегать, - замерло на его языке. Глава XVII Ну чем же я не принц? Фальстаф Вернемся к бражникам, которые полчаса назад с бурным ликованием засвидетельствовали подвиг Оливера в пляске - последний, какой суждено было свершить бедному шапочнику, - а затем буйным гиканьем проводили его поспешное отступление. Нахохотавшись вволю, они пустились дальше в свой веселый путь, забавляясь и озоруя, останавливая и пугая редких прохожих, но, надо признать, никому не нанося существенной обиды, ни телесной, ни нравственной. Наконец, устав слоняться, их главарь дал знак своим затейникам обступить его тесным кольцом. - Вы видите в нашем лице, мои храбрые сотоварищи и мудрые советники, - сказал он, - истинного короля Шотландии[В шотландской Книге статутов мы находим множество актов о тех озорных шутках, порой со смертельным исходом, какие разыгрывались во времена наших предков под эгидой лиц, избираемых отправлять высокую должность Королевы Мая, Принца Святок, Аббата Безрассудства, и т. д. и т. п, соответствовавших английскому Малютке Епископу и французскому Аббату Веселья. Равно и на проводах масленой избирались подобные же шутовские короли и вельможи], достойного держать власть в своих руках. Мы правим в те часы, когда ходит вкруговую чаша и становится ласковей красота, когда бесчинство бодрствует, а степенность храпит на соломенном тюфяке. Мы предоставляем нашему наместнику, королю Роберту, скучную задачу обуздывать честолюбивую знать, ублаготворять жадное "духовенство, приводить в повиновение диких горцев и улаживать кровавую вражду. И так как наша власть есть власть радости и наслаждения, нам пристало поспешно двинуть наши силы на спасение тех наших верных вассалов, кто, по злосчастью, захвачен в плен черной заботой и болезнью, именуемой ипохондрией. Речь идет в первую очередь о сэре Джоне - в просторечии Рэморни. Мы не встречали его со времени побоища на Кэрфыо-стрит, и хотя нам известно, что он был ранен в этом деле, мы не видим причины, почему не может он должным образом оказать нам почет и повиновение. Эй, глашатай ордена Тыквенной Бутыли, звал ты по всей форме сэра Джона принять участие в вечернем пиршестве? - Звал, милорд. - А сообщил ты ему, что мы отсрочим для него на эту ночь приговор об изгнании, дабы можно было нам - коль скоро вынесла высшая власть такое постановление - хотя бы весело отпраздновать проводы старого друга? - Так я и доложил, милорд, - ответил шутейный герольд. - И он не написал в ответ ни строчки? Он, столь похваляющийся своей великой ученостью? -Сэр Джон лежал в постели, милорд, и меня к нему не допустили. Как мне передавали, он прожил эти дни в строгом уединении, пряча свои синяки и удрученный немилостью вашего высочества - да и не решаясь показаться на улицах после того, как едва унес ноги от горожан, когда те загнали его с двумя слугами в доминиканский монастырь. Слуг он отослал в Файф, пока они тут не наговорили лишнего. - Что ж, неглупо, - сказал принц, который, как нам не нужно разъяснять догадливому читателю, мог называться так не только лишь по праву шутовского коронования. - Он поступил разумно, убрав подальше своих болтливых сподвижников. Но в том, что сэр Джон не присутствует на нашем торжественном празднестве, указ о котором был нами заблаговременно издан, я усматриваю прямой мятеж и отречение от своего суверена. Однако если рыцарь и в самом деле в плену у болезни и печали, мы должны лично проведать его. Ибо нет лучшего лекарства от этих скорбей, нежели наше присутствие и нежный поцелуй тыквенной бутыли... Пошли, царедворцы, певцы, телохранители наши и сподвижники! Поднимите ввысь великую эмблему нашего достоинства... Выше, говорю я, наши тыквы! И пусть в носители этих сосудов, наполняющих чаши кровью своих жил, будут избраны самые трезвые из моих весельчаков. Их ноша тяжела и драгоценна, а они, хоть это в наших глазах не порок, покачиваются и спотыкаются больше чем желательно. Итак, вперед, господа, а менестрелям - запеть самую дерзкую, самую радостную песню! Они двинулись в хмельном ликовании, и бесчисленные факелы бросали по узким улицам красные отсветы на оконца, откуда выглядывали в ночных колпаках домовладельцы - одни или с женами - посмотреть украдкой, что за дикое гулянье нарушило сои города в неурочный час. Наконец веселое шествие остановилось перед домом сэра Джона Рэморни, отделенным от улицы небольшим двором. Гости стучали, гремели, орали, ругая не желавших отворить ворота стражников и обещая отомстить. Самым легким наказанием, каким они грозили, было заточить виновных в пустую бочку в Массаморе[Массамор, или Масси Мор, - главная тюрьма феодального замка Предполагают, что это наименование проникло к нам в результате сношений с народами Востока в эпоху крестовых походов. Доктор Джеймисон приводит ссылку на один старинный латинский путеводитель: "Proxiipus est career subterraneus bive ut Mauri appellant Mazmorra",["Ближайшей является подземная темница или, как ее называют мавры, Мазморра" (лат.)]] при дворце Принца Увеселений, иначе говоря - в пивном погребе. Но Ивиот, паж Рэморни, отлично узнавший голоса непрошеных гостей, так смело стучавших в дверь, щадя сон своего хозяина, почел наилучшим ничего не отвечать, в надежде что бражники пройдут мимо: попытка уговорить их, он знал, ни к чему не приведет. Спальня его хозяина выходила окнами в маленький сад, и паж надеялся, что шум не разбудит больного, а на прочность наружных ворот он вполне полагался, гости будут стучать, решил он, пока не надоест или пока в их пьяные головы не взбредет какая-нибудь другая затея. Бражникам и впрямь, по-видимому, наскучили крик и шум, который они сами же производили, колотя в ворота, но их шутейный принц (увы, не только шутейный!) упрекнул их, назвав ленивыми и скучными служителями бога вина и веселья. - Подайте сюда, - сказал он, - наш ключ - вон он лежит!... - и откройте им непокорную дверь. "Ключ", на который он указывал, представлял собой здоровенную балку, брошенную среди улицы с обычным небрежением к порядку, характерным для шотландского города той поры. Расшумевшиеся "индийцы" мгновенно подхватили балку на руки и сообща с разбегу ударили ею в ворота так сильно, что петли, засов и крюк залязгали и должны были, казалось, уступить. Ивиот не стал дожидаться, когда таран сделает свое дело. Он вышел во двор и, задав для проформы несколько быстрых вопросов, приказал привратнику отворить ворота, как будто только сейчас узнал полночных гостей. - Лживый раб вероломного хозяина! - сказал принц. - Где наш неверный вассал сэр Джон Рэморни - отступник, не отозвавшийся на наш призыв? - Милорд, - сказал Ивиот, склоняясь перед высоким саном предводителя банды, и действительным и шуточным, - моему хозяину сильно неможется. Он принял снотворное, и... извините меня, ваша светлость, если я скажу вам, что сейчас с ним нельзя говорить, не подвергнув опасности его жизнь. - Вздор! Не говори мне об опасности, юный мастер Тивиот... Чивиот... Ивиот, или как там тебя... Веди меня прямо в спальню к твоему хозяину! Или просто отвори мне дверь в его жилище, и я сам пойду наугад... Выше тыкву, храбрые мои друзья, и смотрите не пролейте ни капли напитка, который господин Бахус послал нам во исцеление всех телесных скор-бей и душевных страданий. Выходите с нею вперед, говорю вам, дабы каждый из нас мог видеть священную оболочку, в которой заключен драгоценный напиток. Принц, как сказал, вошел в дом и, прекрасно зная расположение комнат, взбежал по лестнице в сопровождении пажа, тщетно умолявшего соблюдать тишину, и со всей своей буйной ватагой ворвался в комнату раненого. Если доводилось вам, несмотря на мучительную боль, заснуть под действием снотворного, а затем из-за шума пробудиться от того неестественного бесчувствия, в которое вас насильственно погрузило лекарство, то вы легко себе представите тревогу и смятение сэра Джона Рэморни и его телесную муку, взаимно усиливавшие друг друга. А если вы учтете, что вдобавок к этим чувствам его смущала мысль о преступном приказе, недавно отданном и, возможно, исполняемом в эту минуту, вы тогда поймете, как было страшно пробуждение, которому раненый предпочел бы вечный сон. В стоне, каким дал он знать, что к нему возвращается сознание, было что-то настолько жуткое, что даже бражники благоговейно смолкли. В полулежачем положении, как застал его сон, сэр Джон повел глазами, и ворвавшиеся в комнату странные фигуры представились его расстроенному воображению вдвойне причудливыми. - Значит, все это так, - забормотал он про себя, - не лжет писание! Вот они, черти, и я осужден навеки! Снаружи нет никакого огня, но я чувствую его... чувствую в своей груди... Он так горит, точно там, , внутри, пылают семь печей. Пока он в смертном ужасе глядел вокруг, стараясь хоть несколько прийти в себя, Ивиот подошел к принцу и, упав перед ним на колени, взмолился, чтобы тот удалил из комнаты своих людей. - Этот шум, - сказал он, - может стоить моему хозяину жизни. - Не бойся, Чивиот, - ответил герцог Ротсей. - Будь он даже на пороге смерти, вот это вырвет у чертей их добычу... Поднесите тыкву, господа. - Приложиться к бутыли для него смерть, - сказал Ивиот. - Если он сейчас выпьет вина, он умрет. - Так должен выпить за него кто-нибудь другой, его заместитель, и больной исцелится. Да пожалует наш преосвященный владыка Бахус сэра Джона Рэморни утехою, веселием сердечным, прочисткой легких и игрой воображения - своими приятнейшими дарами! А на верного слугу, который за него осушит кубок, да перейдут тошнота и рвота, расслабление нервов, муть в глазах и сумятица в мыслях - все то, что наш великий властитель добавляет к своим дарам, ибо иначе, прияв их, мы бы слишком уподобились небожителям... Что скажешь, Ивиот? Не будешь ли ты тем верным слугой, который осушит чашу во благо своего господина как его представитель? Выпей, и мы уйдем удовлетворенные, потому что, сдается мне, вид у нашего вассала плоховатый. - Я бы сделал все, что в моих силах, - сказал Ивиот, - лишь бы избавить моего господина от питья, которое может его убить, а вашу светлость - от со-знания, что вы виновник его смерти. Но вот человек, который совершит этот подвиг с великой охотой и вдобавок поблагодарит ваше высочество. - Кого мы видим пред собой? - сказал принц. - Мясник, и, кажется, прямо с бойни! Разве мясники не отдыхают от дел в канун великого поста? Ух, как разит от него кровью! Это сказано было о Бонтроне. Ошеломленный шумом в доме, где ожидал найти мрак и тишину, и одурев от вина, поглощенного им в огромном количестве, он стоял в дверях, тупо глядя на странное зрелище, его куртка буйволовой кожи была залита кровью, а в руке он держал окровавленный топор, являя отталкивающий вид для бражников, ощутивших в его присутствии безотчетный страх и омерзение. Когда этому неуклюжему и свирепому дикарю поднесли тыквенную бутыль и он жадно протянул к ней руку, измазанную, казалось, в крови, принц закричал: - Уведите его вниз - мерзавец не должен пить перед нами! И найдите ему другой какой-нибудь сосуд, а не священную тыкву, эмблему нашей гульбы. Лучше всего подошло бы свиное корыто, если сыщется. Убрать его отсюда и напоить как положено, во искупление трезвости его хозяина... А меня оставьте с сэром Джоном и его пажом... Нет, по чести - он мне очень не понравился на вид, тот мерзавец! Спутники принца вышли из комнаты, остался один Ивиот. - Боюсь, - начал принц, подойдя к кровати, совсем в другом тоне, чем говорил до сих пор, - боюсь, ной дорогой сэр Джои, что мы явились не вовремя. Но вина на тебе самом. Ты знаешь наш старый обычай и сам принимал участие в подготовке к празднику, а между тем с Валентинова дня не показывался нам на глаза - а сегодня заговенье перед великим постом! Твое дезертирство граничит с прямым мятежом и означает измену Королю Веселья и уставу ордена Тыквенной Бутыли. Рэморни поднял голову и остановил на принце туманный взгляд, потом кивнул Ивиоту, чтобы тот дал ему пить. Паж налил большую чашу настоя ромашки, которую больной осушил жадными глотками, торопливо и весь дрожа. Затем он несколько раз приложился к живительной эссенции, нарочно для такого случая оставленной врачом, и его рассеянные мысли пришли наконец в ясность. - Дай мне пощупать твой пульс, дорогой Рэ-морни, - сказал принц, - я кое-что смыслю в этом искусстве. Как! Ты мне протягиваешь левую руку, сэр Джон? Это против правил как медицины, так и учтивости. - Правая уже отслужила вашему высочеству, - пробормотал больной тихим, надломленным голосом. - Что ты хочешь сказать? - смутился принц. - Я знаю, твой слуга Черный Квентин потерял руку, но он и левой может наворовать ровно столько, сколько надо, чтобы угодить на виселицу, так что в его судьбе ничто, в сущности, не изменилось. - Эту потерю на службе вашей милости понес не он... Ее понес я, Джон Рэморни. - Ты? - сказал принц. - Ты дурачишь меня, или твой рассудок еще не прояснился после снотворного. - Даже если сок всех маков Египта сольется в одно питье, - сказал Рэморни, - его действие на меня рассеется, когда я погляжу вот на это. Он вынул из-под одеяла забинтованную правую руку и протянул ее принцу. - Если все это развязать, - сказал он, - ваше высочество увидит кровавый обрубок - все, что осталось от той руки, которая всегда была готова обнажить меч по первому велению вашей милости. Ротсей в ужасе отшатнулся. - Это должно быть отомщено! - воскликнул он. - В малой мере уже отомщено, - сказал Рэморни. - Кажется, я видел здесь только что Бонтрона... Или видение ада, возникшее в моем мозгу, когда я пробудился, породило близкий ему образ? Ивиот, позови этого скота - конечно, если он в пристойном виде. Ивиот вышел и вскоре вернулся с Бонтоном, избавив его от наказания, для него не столь уж не-приятного, - выпить вторую бутыль вина, потому что первую он уже осушил и она не произвела на него заметного действия. - Ивиот, - сказал принц, - не позволяй этой твари подойти ко мне. Моя душа отшатывается от него в ужасе и отвращении, в его внешности есть что-то столь чуждое моей природе, что меня кидает в дрожь, как перед мерзостной змеей, против которой восстает инстинкт. - Сперва послушаем, что он скажет, милорд, - возразил Рэморни. - Он немногословен, как никто, разве что заставили бы говорить мехи с вином. Ты с ним расправился, Бонтрон? Дикарь поднял секиру, которую все еще держал в руке, и снова опустил лезвием вниз. - Хорошо. Как ты узнал человека? Ночь, мне сказали, темная. - По виду и па слух: одежда, походка, свист. - Довольно, прочь с моих глаз!... А ты, Ивиот, вели дать ему золота и вина вдосталь по скотской его природе... Прочь с моих глаз!... И ты вместе с ним. - А кого умертвили? - спросил принц, избавившись от чувства омерзения и ужаса, которое владело им, покуда убийца был у него перед глазами. - Надеюсь, это только шутка? Если нет, я должен назвать такое деяние опрометчивым и диким. Кого же постигла жестокая участь быть зарезанным этим кровожадным и грубым рабом? - Человека немногим лучше его, - сказал раненый, - жалкого ремесленника, которому, однако, волей судьбы случилось превратить Рэморни в калеку, черт бы уволок его низкую душу!... Мою жажду мести не насытит его смерть - капля воды, упавшая в горн. Я буду краток, потому что опять мои мысли пошли вразброд, только необходимость еще связывает их на время, как держит колчан горстку стрел. Вы в опасности, милорд, я это знаю наверное... Вы пошли против Дугласа и притом оскорбили вашего дядю... И вызвали еще неудовольствие отца... что, впрочем, было бы пустяком, когда бы не все остальное. - Я сожалею, что вызвал неудовольствие отца, - сказал принц, предав забвению такое незначительное происшествие, как убийство ремесленника, едва лишь речь зашла о более важном предмете. - Но если суждено мне жить на свете, сила Дугласа будет сломлена. Не много пользы получит Олбени от всей своей хитрости. - Да... если... если, милорд! - сказал Рэмор-ни. - При таких противниках, как у вас, вы не должны полагаться на "если" да "кабы" - вы сразу должны сделать выбор: убить вам или быть убитым. - Что ты говоришь, Рэморни? Тебя лихорадит, ты бредишь! - ответил герцог Ротсей. - Нет, милорд, - сказал Рэморни, - как бы я пи обезумел, мысли, что сейчас проносятся в моем уме, уняли бы лихорадку. Возможно, сожаление о моей потере доводит меня до исступления, а тревога за ваше высочество толкает на дерзкие замыслы... Но я в полном разуме, когда говорю вам, что если вы желаете носить когда-либо корону Шотландии... нет, больше того - если хотите еще раз встретить день святого Валентина, вы должны... - Что же я должен сделать тогда, Рэморни? - сказал высокомерно принц. - Надеюсь, ничего, что недостойно меня? - Конечно, ничего недостойного, не подобающего принцу Шотландии, если кровавые летописи нашей страны рассказывают правду, но нечто такое, перед чем, наверно, содрогнется принц шутов и бражников. - Ты строг, сэр Джон Рэморни, - сказал с откровенной досадой Ротсей, - но потеря, понесенная тобой на нашей службе, дает тебе право осуждать нас. - Милорд Ротсей, - сказал рыцарь, - хирург, леча мне этот покалеченный обрубок, сказал, что чем ощутимее боль от его ножа и прижигания, тем вернее могу я рассчитывать на быстрое выздоровление. Так и я, не колеблясь, задену ваши чувства, потому что, поступая таким образом, я, может быть, заставлю вас яснее осознать, какие меры необходимы для вашей безопасности, Ваше величество, вы слишком долго предавались безрассудному шутовству. Пора вам стать мужчиной и политиком, или вы будете раздавлены, как мотылек, на груди цветка, вокруг которого вы вьетесь. - Мне кажется, я знаю, почему, сэр Джон, вы вспомнили вдруг о морали: вы наскучили веселым шутовством (церковники зовут его пороком), и вот вас потянуло к серьезному преступлению. Убийство или резня придадут вкус кутежу, как маслина на закуску сообщает прелесть вину. Но самые дурные мои поступки - только легкие шалости, я не нахожу вкуса в кровавом ремесле, и мне претит... я даже слышать не могу об убиении хотя бы самого жалкого подлеца... Если суждено мне взойти на престол, я думаю подобно моему отцу отрешиться от своего имени и назваться Робертом в память Брюса... да, и когда это сбудется, каждый мальчишка в Шотландии поднимет в одной руке бутыль, а другою обовьет за шею свою девчонку, и мужество будет проверяться на поцелуях и кубках - не на кинжалах и палашах, и на могиле моей напишут: "Здесь лежит Роберт, четвертый король этого имени. Он не выигрывал сражений, как Роберт Первый, он не возвысился из графов в короли, подобно Роберту Второму, не возводил церквей, как Роберт Третий, - он удовольствовался тем, что жил и умер королем весельчаков! " Из всех моих предков за два столетия я хотел бы затмить славу одного лишь короля Коула, о котором поется: Коул, король наш старый, Из глиняной пил чары. - Мой милостивый государь, - сказал Рэморни, - разрешите напомнить вам, что ваши легкие шалости влекут за собою тяжкое зло. Когда бы я потерял эту руку в бою, ища для Ротсея победы над его могущественными врагами, утрата нисколько не огорчила бы меня. Но из-за уличной драки отказаться от шлема и панциря и сменить их на халат и ночной колпак!... - Ну вот, опять, сэр Джон! - перебил безрассудный принц. - Разве это красиво - все время тыкать мне в лицо изувеченную руку, как призрак Гескхолла швырнул свою голову в сэра Уильяма Уоллеса[Намек на эпизод, едва ли не самый поэтический, в поэме Гарри Слепца об Уоллесе (книга V, стихи 180 - 220)]! Право, ты ведешь себя более дико, чем сам Фодион, потому что тому Уоллес со зла снес голову, тогда как я... я охотно приклеил бы на место твою руку, будь это возможно... Но послушай, так как это невозможно, я сделаю тебе взамен стальную - какая была у старого рыцаря Карслоджи: он ею пожимал руки друзьям, ласкал жену, бросал вызов противникам - словом, делал все, что можно делать рукою из плоти и крови, защищаясь или нападая... Право же, Джон Рэморни, в нашем организме немало лишнего. Человек может видеть одним глазом, слышать одним ухом, трогать одной рукой, обонять одной ноздрей, и я, например, не возьму в толк, чего ради нам всего этого дано по два, разве что про запас - на случай утраты или повреждения. Сэр Джон Рэморни с глухим стоном отвернулся от принца. - Нет, сэр Джон, - сказал Ротсей, - я не шучу. Ты не хуже моего знаешь, правдиво ли сказание о Карслоджи Стальной Руке, - ведь он твой сосед. В его время это замысловатое приспособление могли сработать только в Риме, но я с тобой побьюсь об заклад на сто золотых, что, если дать ее в образец Генри Уинду, наш пертский оружейник соорудит ее подобие так безупречно, как не сделали бы этого все римские кузнецы с благословения всех кардиналов. - Я принял бы ваш заклад, милорд, - ответил в раздражении Рэморни, - но сейчас не до глупостей... Вы уволили меня со службы по приказу вашего дяди? - По приказу моего отца, - ответил принц. - Для которого приказы вашего дяди непреложны, - возразил Рэморни. - Я - опальный слуга, меня вышвыривают, как я теперь могу вышвырнуть за ненадобностью перчатку с правой руки. Однако, хотя руки я лишился, моя голова может еще послужить вам. Ваша милость не соизволит ли выслушать от меня слово великой важности?... Я утомился и чувствую, что силы мои падают. - Говори что хочешь, - сказал принц, - твоя потеря обязывает меня выслушать: твой кровавый обрубок - скипетр, перед которым я должен склониться. Говори же, но не злоупотребляй беспредельно своей привилегией. - Я буду краток как ради вас, так и ради себя самого. Да мне и не много остается досказать. Дуглас спешно скликает сейчас своих вассалов. Он намерен набрать именем короля Роберта тридцать тысяч воинов в пограничной полосе а затем, возглавив это войско, двинуться с ним в глубь страны и потребовать, чтобы герцог Ротсей принял- или, вернее, восстановил - его дочь в правах герцогини. Король Роберт пойдет на все уступки, лишь бы сохранить мир в стране... Как поступит герцог? - Герцог Ротсей любит мир, - сказал принц высокомерно, - но никогда не боялся войны. Прежде чем он снова примет эту чопорную куклу на свое ложе или сядет с ней за стол по приказу ее отца, Дугласу нужно будет стать королем Шотландии - Пусть так... Но это еще не самая страшная опасность, тем более что она грозит открытым насилием: ведь Дуглас не действует втайне. - Что же еще грозит нам и не дает спать в этот поздний час? Я утомлен, ты ранен, и даже свечи меркнут, как будто устали от нашего разговора. - Объясните мне: кто правит Шотландией? - сказал Рэморни. - Король Роберт Третий, - ответил принц, приподняв шляпу. - И да будет ему дано подольше держать скипетр! - Поистине так, и аминь, - отозвался Рэморни. - Но кто управляет Робертом и подсказывает доброму королю почти все его мероприятия? - Милорд Олбени, хочешь ты сказать? - был ответ принца. - Да, что верно, то верно: мой отец чуть ли не во всем следует советам своего брата, и, по совести, мы не можем его порицать за это, сэр Джон Рэморни, потому что не много помощи получал он до сих пор от сына. - Поможем же ему теперь, милорд, - сказал Рэморни. - Я владею страшной тайной... Олбени завел со мною торг, чтобы в сговоре с ним я отнял жизнь у вашего высочества! Он предлагает полное прощение всего прошлого, высокие милости на будущее. - Что ты говоришь?... Отнять у меня жизнь! Ты, верно, хотел сказать - корону? Да и это было бы нечестиво! Он и мой отец - родные братья, они сидели на коленях у одного отца... одна мать качала их у своей груди. Брось, слышишь! Каким нелепостям ты готов поверить в лихорадке! - Поверить! - повторил Рэморни. - Для меня внове, что меня зовут легковерным. Но, искушая меня, Олбени взял в посредники такого человека, что ему поверит каждый, коль скоро речь пойдет о злом умысле... Даже лекарства, изготовленные его рукой, отдают ядом. - Ну, этот раб оклевещет и святого, - возразил принц. - Тебя попросту одурачили, Рэморни, как ты ни хитер. Мой дядя Олбени честолюбив и не прочь закрепить за собой и своим домом такую долю власти и богатства, на какую он не вправе притязать. Но предположить, что он замышляет свергнуть с престола... или убить своего племянника... Фи, Рэморни! Не понуждай меня сослаться на старую поговорку, что творящий зло ждет зла и от других. Твои слова подсказаны тебе подозрением, а не твердой уверенностью. - Вы роковым образом заблуждаетесь, ваше высочество! Но я этому положу конец. Герцога Олбени ненавидят за его жадность и корысть, а ваше высочество - вас, может быть, больше любят, чем... Рэморни запнулся. Принц спокойно договорил за него - Меня больше любят, чем уважают? Это мне только приятно, Рэморни, - Во всяком случае, - сказал Рэморни, - вас больше любят, чем боятся, а для принца такое положение вещей небезопасно. Но дайте мне слово рыцаря, что вы не разгневаетесь на меня, что бы я ни сделал ради вас как преданный слуга. Предоставьте мне вашу печать, чтобы я мог от вашего имени вербовать друзей, и герцог Олбени не будет больше пользоваться при дворе никаким влиянием вплоть до той поры, когда кисть руки, которая еще недавно заканчивала этот обрубок, не прирастет к телу и не начнет действовать по-прежнему, подчиняясь приказам моего рассудка. - Но ты не отважился бы омыть свои руки в крови короля, - строго сказал принц. - О, милорд, ни в коем случае. Кровь проливать ни к чему. Жизнь может - нет, должна - угаснуть сама собой. Перестаньте подбавлять в светильник масло и отнимите у него заслон от ветра, и в нем угаснет дрожащий свет. Позволить человеку умереть не значит убить его. - Верно... Я упустил из виду такой прием. Итак, допустим, мой дядя Олбени перестанет жить, - так, полагаю, нужно выразиться? Кто же станет тогда править Шотландией? - Роберт Третий - с соизволения и при поддержке мудрого и почитаемого Давида, могущественного герцога Ротсея, правителя королевства и alter ego[Второго "я" (лат.)], в чью пользу, надо полагать, добрый король, утомленный трудами и заботами державной власти, добровольно отречется от престола. Итак, да здравствует наш славный юный государь, король Давид Третий! - А нашему отцу и предшественнику, - сказал Ротсей, - разрешат ли жить монахом и молиться за сына, по чьей милости ему предоставлено будет право сойти в могилу не ранее, чем этого потребует естественное течение вещей?... Или на его пути тоже встанут те небрежности, вследствие которых люди "перестают жить"? Ему не придется сменить стены тюрьмы или подобного тюрьме монастыря на спокойную темную келью, где, как говорят священники, "беззаконные перестают буйствовать и где отдыхают истощившиеся в силах". - Вы шутите, милорд! - ответил Рэморни. - Нанести вред доброму старому королю - это противно законам и политики и естества. - Зачем бояться этого, - ответил, нахмурясь, принц, - когда весь твой план - образец противоестественного преступления и близорукого тщеславия?... Если и сейчас, когда король Шотландии может нести незапятнанное и честное знамя, он все же едва в состоянии возглавить своих родовитых баронов, то кто же последует за принцем, запятнавшим себя убийством дяди и заточением отца? Знаешь, любезный, твои происки м