Юрий Григорьевич Слепухин. Частный случай Повесть --------------------------------------------------------------------- Книга: Ю.Слепухин. "Перекресток. Частный случай" Издательство "Лениздат", Ленинград, 1988 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 13 апреля 2002 года --------------------------------------------------------------------- Повесть "Частный случай" посвящена работе чекистов в наши дни. Глава 1 Работа ему нравилась, она понравилась ему сразу, как только его привезли сюда и разъяснили будущие обязанности; пока не оформили окончательно, он даже просыпался по ночам - боялся, как бы не передумали. Нет, не передумали, оформили. Это было удачей, большой и едва ли не единственной за последние годы его жизни, когда все как-то шло вкривь и вкось. Самым приятным в новой работе было то, что ее, в сущности, нельзя даже было назвать работой. Чистить после снегопада дорожки, топить печи - дрова еще в лета напилены, наколоты и сложены в громадные, запасом не на один сезон, поленницы - какая же это работа? Люди дачами обзаводятся нарочно для того, чтобы приехать на выходные, заняться этим же самым, а ему за удовольствие платят еще и зарплату. Не ахти какую, правда, - за вычетом тридцатки, которую он ежемесячно отправляет драконидам, остается только-только. Но много ли ему надо? Он всегда был неприхотлив в еде и одежде, неприхотлив до нелепости (сам это признавал), даже когда жил еще у тестя и дракониды безуспешно пытались сделать из него человека (были даже куплены финские джинсы за полтораста целковых и замшевый пиджак со златотканым лейблом на подкладке), все их усилия пропадали втуне, он предпочитал штаны сиротского цвета, приобретенные в "Рабочей одежде", а любимым его лакомством оставался холодец по 90 копеек. Был еще по 56, но там попадалась щетина. Холодец он позволял себе и теперь - если не выходил из бюджета. В пятницу вечером на базу начинали съезжаться лыжники, и утром в субботу он, выдав инвентарь, накачав воды в верхний бак и растопив "титан", уезжал электричкой в Питер. После недели, проведенной в лесной тишине и безлюдье, коммуналка в старом доходном доме на Малом проспекте Васильевского острова казалась еще гаже обычного, а его персональная жилплощадь - пенал в 8 квадратных метров, с дверью и окном в противоположных торцевых стенах - более чем когда-либо напоминала тюремную камеру. Окно, правда, было довольно большое, но выходило оно во двор, и начиная с октября приходилось даже днем работать при настольной лампе. Слева от двери стояло обшарпанное пианино, за ним вдоль длинной стены - самодельные книжные полки почти до потолка; справа, соответственно, узкая солдатская койка и письменный стол, на котором громоздился "Ундервудъ" - старый, черный, с облупившимися золотыми виньетками, чем-то (возможно, степенью обветшания) схожий с пианино. Конец недели, или, как теперь говорят в хорошем обществе, уик-энд, он проводил в пенале, почти никуда не выходя. Приехав, обзванивал знакомых, кого удавалось застать дома, и садился перепечатывать написанное за неделю. Можно было бы перевезти на базу и машинку, но там от станции добрых сорок минут пешком - страшно подумать, тащить этакую дуру. Мало что весом в полпуда, так еще неудобная, неухватистая, рычажки да колесики торчат во все стороны - такую только и можно в одеяло какое-нибудь узлом да на спину. Нет, не донести. Если бы что-нибудь напечатали, он купил бы новую, портативную - югославскую "Де люкс" или, на худой конец, "Любаву". Дал себе зарок: из первого же гонорара. Дело не в том, что не было денег, - на экстренную покупку всегда можно заработать, там в поселке часто спрашивают - не знает ли кого, чтобы пришел летом поработать на участке, обкопать яблони, забор починить, траншею выкопать под трубы. Десятка в день обеспечена, так что при желании за месяц спокойно можно заработать даже на "Эрику". Останавливало суеверие: купишь, а печатать все равно не будут - совсем глупо получится. Когда должна была родиться Аленка, старшая драконида настрого воспретила приобретать что-либо для младенца заранее. Плохая, говорят, примета. Впрочем, нет худа без добра: то, что писать приходится от руки, пожалуй, даже к лучшему, - при перепечатке текст воспринимается как-то свежее, по-новому. И огрехи сразу вылезают, недосмотренные в первом, рукописном варианте. Это, положим, истина известная: сколько ни правь, всегда найдется что-то недоправленное. В воскресенье после обеда он набивал рюкзак нужными на неделю книгами и возвращался на Финляндский, уже заранее предвкушая тишину, запах снега, ровный шум сосен на ветру. Надо было успеть к отъезду лыжников, чтобы принять инвентарь; когда база пустела, начиналась настоящая жизнь. Если бы не лыжники с их магнитофонами и хоровым пением, можно было бы сидеть здесь безвылазно - до самой весны. Работа была сезонная, с октября по май. Летом базу занимал детский сад, и сторож оказывался ненужным; это время он обычно использовал для путешествий, в прошлом году устроился матросом на самоходку (вернее, не сам устроился, это тоже не так просто, а устроил его Димка Климов, абстракционист, плававший на барже уже третью навигацию) и сходил до Астрахани, а оттуда вернулся попутными машинами, загорев до черноты и повидав много любопытного. Даже привез несколько неплохих сюжетцев. Все было бы хорошо, если бы, вдобавок ко всему, его еще и печатали. Но с этим было глухо. Его не печатали, Димку не выставляли, пьесу Левы Шуйского отфутболивал театр за театром - из зависти к гению, как утверждал автор. В таком же положении были и многие другие, так что, если быть справедливым, жаловаться ему не приходилось. На людях и смерть красна. Но все-таки он не понимал, почему не печатают. В конце концов, абстрактные нумерованные композиции Климова выглядели и в самом деле жутковато, надо ли удивляться, что зубрам из отборочной комиссии делалось нехорошо при одном взгляде, а гениальность Левкиной пьесы выражалась прежде всего в полном отсутствии сценического действия - персонажи даже почти не разговаривали, они пребывали в состоянии прострации, порознь или в объятиях друг друга, а внутренние монологи шли одновременно с двух или трех фонограмм. Почему концепция "театра мысли" не вызвала восторга у режиссеров, тоже можно понять. Но он-то даже не был новатором, вот что интересно. Формальные поиски действительно никогда не занимали его сами по себе, он вообще считал себя скорее традиционалистом. Идеалом был Бунин, и особенно он ценил даже не "проблемные" его вещи - "Братья", скажем, или "Господин из Сан-Франциско", а маленькие, на страничку-другую, рассказы "ни о чем". Просто кусочки жизни, увиденные и показанные так, что сердце замирает. И так же старался писать сам. Не подражая, а следуя. Это ведь совсем разные вещи. Именно это - пристальное внимание к мелочам - и не устраивало ту редактрису, что так ему запомнилась. "Не понимаю, - говорила она снисходительно, перекладывая страницы, - вы проехали по трем республикам, причем не поездом проехали - из окна вагона много не увидишь, - а на попутках, побывали, значит, в самой что ни на есть круговерти, ощутили, прикоснулись к трудовым будням, а о чем рассказ? О том, как шофера обедают в чайной, как пиво пьют, как жмурятся, когда первую кружку в себя опрокидывают, и как у них пена остается на небритой щеке. Что это - сюжет? Я уж не говорю о том, что нет на них ГАИ, на этих ваших любителей выпить за рулем..." Он слушал, смущенно улыбался (он всегда испытывал чувство какой-то идиотской неловкости, когда приходил в редакцию, как будто явился взаймы просить, заведомо зная, что откажут) и никак не мог понять, при чем тут сюжет, при чем ГАИ. Ему казалось, что он так хорошо сумел описать эту чайную, раскаленную от кухонного чада и солнца за широкими пыльными окнами, с облепленной мухами спиралью липучки над прилавком буфета, с запахами еды, пива и солярки от шоферской одежды, и то, как они сами широко и прочно сидят за слишком хлипкими для них стандартными общепитовскими столиками, расставив на голубом пластике столешниц локти своих могучих рук, зачугуневших за баранками многотонных "Колхид" и "МАЗов"... Ему ободряюще говорили, что у него есть "глаз", есть "чувство детали", и что вообще по языку - никаких замечаний. "Но вы понимаете - специфика журналов, нам нужна актуальность, сегодняшние проблемы, а у вас все это как-то вне времени. Словом, вы приносите, когда будет что-нибудь новенькое, мы всегда рады..." Чему рады - обычно не договаривали, можно понимать по-разному. Рады познакомиться, рады почитать, рады объяснить, почему не могут принять. Единственное, чему они никогда, по-видимому, не рады, это взять и напечатать. Хоть раз, ну на пробу, неужто это так сложно? Хотя, думал он, спускаясь по редакционной лестнице, верно и то, что много нас таких ходит, на всех ни бумаги не напасешься, ни краски... Ладно, старик, думал он, еще не вечер. Двадцать восемь лет - конечно, у других к этому возрасту мало ли что было написано и опубликовано! У Леонова - "Вор", у Шолохова - первая книга "Тихого Дона", но тогда время было иное, вулканическое, их выплеснуло, как лаву, сейчас все иначе; словом, спешить некуда. Он и не спешил. В редакции одного из журналов однажды увидел автора, пришедшего за корректурой, - тот с небрежным видом (видно, не впервой) засовывал в портфель толстую, растрепанную пачку гранок, вещь была солидная по объему - повесть, а то и роман. Он позавидовал счастливцу, но позавидовал по-хорошему, без самоедства; может быть, и ему доведется когда-нибудь тоже приходить и небрежно забирать гранки, жалуясь при этом, что нет времени вычитать. Нет времени! Да ради того, чтобы вычитать свою корректуру, он забыл бы про еду и сон - какое там время! В сущности, он уже и сейчас жил, как профессиональный литератор: мог встать, когда захочет, с утра сесть за стол и работать, сколько душе угодно. Приходилось время от времени отрываться от писания ради более прозаических занятий - размести снег, принести дров, - так это и Пастернаку, надо полагать, тоже приходилось делать, когда он жил зимой на своей переделкинской даче. И не такая уж большая разница в смысле доходов. Он как-то подсчитал: для того чтобы получить в гонорарах ту же сумму, что он сейчас получает как зарплату сторожа, ему надо было бы за этот же срок - с октября по май - опубликовать три печатных листа. Кто из начинающих может похвастать такой частотой публикаций? И это ведь надо регулярно печататься, из года в год. Лыжники многие, наверное, смотрели на него как на придурка: молодой мужик, с университетским дипломом, а кантуется в сторожах, отбивает хлеб у какого-нибудь пенсионера. Про диплом, конечно, они могли и не знать (он только однажды проговорился, собеседник мог не обратить внимания), но тогда это выглядит еще дурее - не учится, не способствует подъему статистического уровня образованности в стране. Этого же, главным образом, не могли простить ему и дракониды, - патологической тяги к черным работам и упорного нежелания "становиться человеком". Особенно страдала старшая; младшая тоже пыталась было выражать "фэ", особенно когда он ушел из трампарка, где чистил смотровые канавы, и устроился банщиком - выдавать веники; но младшая драконида чутко держала нос по ветру, и скоро она усекла, что в среде ее знакомых некоторые аномалии начинают входить в моду и приобретают даже характер некой особого рода престижности - с обратным, так сказать, знаком. Во всяком случае, на кочегаров и дворников с высшим гуманитарным образованием - а их встречалось все больше - теперь не смотрели, как на неудачников, в их своеобразной карьере видели уже позицию, принцип. Поэтому Изабелла Прохоровна - в просторечии Белка, пока не стала драконидой - в новой компании не упускала случая ввернуть, что муж-филолог работает банщиком; это сопровождалось обменом понимающими взглядами, пожиманием плеч и прикрыванием глаз: а что другое остается? То ли еще будет... Но это все-таки было для понта, а в глубине души она оставалась слишком уж верной копией своей ненаглядной мамули, чтобы смириться с участью банщиковой жены. Сама она успешно двигала науку в своем НИИ, и - естественно - столь противоестественный симбиоз должен был рано или поздно полететь к черту. Хорошо, что это случилось, пока Алена еще ни фига не понимала. В эту субботу, приехав в город, он сразу позвонил теще. Когда она сняла трубку, конспирации ради сказал басом: - Изабеллу Прохоровну можно попросить? - А кто ее спрашивает? - осведомилась, по своему обыкновению, старшая драконида. - С работы, - соврал он, солидно кашлянув. - Из месткома! Через полминуты трубку взяла младшая. - Изабеллочка, лапа, - проверещал он тонким голосом, - ну нельзя же так, что же ты с нами делаешь, ведь договорились еще неделю назад! - Что, что? - обалдело забормотала Изабеллочка. - Кто это, что вам надо?.. Это ты, Вадька? - догадалась она наконец. - Ну придурок. Чего тебе? - Да ничего, так просто, дай, думаю, позвоню. Одну Алевтину Кронидовну услышать - уже именины сердца. Как Алена? - Нормально. - Может, встретились бы где-нибудь на нейтралке? Я ее уже год не видел. - Перебьешься. Об этом раньше надо было думать, когда из дому уходил. - Строго говоря, я не сам ведь ушел - вернее, уход был вынужденным, так как... - Ладно, кончай! Алена здорова, видеться с ней тебе ни к чему, свидания вредно на нее действуют. Это все, что ты хотел знать? - Более-менее. - Тогда - чао. - Чао, белла миа. Нижайший поклон Алевтине Драконидовне, она у тебя, вижу, все такая же бдительная... Последнее слово он договорил уже в умолкнувшую трубку. Интересно, какой у них теперь аппарат - кнопочный небось, а то и электронный, с запоминающим устройством. Живы не будут, если не обзаведутся чем-то самым-самым. Радоваться надо, что вовремя смылся из семейки, только вот за Аленку обидно - вырастят ведь себе подобную, будет еще одна драконида. Одна из другой, как матрешки. Жуть! Кого жалко по-настоящему, так это тестя, Прохора Восемнадцатого. Хороший, в сущности, мужик, воевать кончил в Берлине, потом еще в СВАГе несколько лет работал - помогал немцам строить демократию; если бы не сокращение Вооруженных Сил в шестьдесят втором, вышел бы в отставку с алыми лампасами. Старшая драконида до сих пор этого ему простить не может - что так и не довелось стать генеральшей. Непонятно получается: боевой офицер, на фронте наверняка не трусил, а тут позволил бабью себя зажрать. Уже после развода был случай - встретились на Невском, зашли, посидели, а на прощанье экс-полковник и говорит: "Только ты, знаешь, если будешь нашим звонить, не проговорись, что мы с тобой общались, а то ведь они, стервы, житья мне не дадут..." Повесив трубку, Вадим постоял еще, разглядывая замызганные, исчирканные номерами и инициалами обои вокруг старого настенного аппарата, потом снова нерешительно потянулся к трубке. Маргошка ответила сразу, хотя, судя по голосу, еще не совсем проснулась. - Охренел ты, что ли, в такую рань звонить, - сказала она. - Ты бы уж среди ночи! - Какая рань, окстись, первый час уже. - Hy-y? - удивилась Маргошка. - Я думала - часов девять. - Гудела небось вчера. - Нет, что ты! Настоящего гудежа давно уже не было. Так, зашли ребята, посидели, музыку послушали. Алик несколько хороших кассет привез из-за бугра, зашел бы как-нибудь. Не оброс еще шерстью в своем лесу? - Кое-где уже появляется. А кто был? - Да те же - Гена, Алик, Лева со своей игуаной... - Как у него с пьесой? - К Товстоногову хочет нести. Приду, говорит, к нему домой и заставлю прочитать при мне, раз через завлита не прорваться. - Так он и станет читать. - Не станет, ясное дело! Я Левке так и сказала: дебил ты, говорю, Гога тебя с лестницы спустит. Но ты знаешь, что самое интересное? Я ведь, по совести ежели сказать, не уверена, что он не добьется своего. - Чтобы поставили? - Нет, ну это отпадает, я говорю - чтобы припереться. Ты понимаешь, вот если есть на свете законченное воплощение нахальства, так это наш Лева Шуйский. - Это он могет. Маргошка, почитать ничего нет? - Потрясный есть роман - "Что делать?", Чернышевского, Н.Г. - Кончай, я серьезно. - А если серьезно, то пока ничего. Глухо с этим делом. Если что будет, я придержу на недельку. Ты ведь каждую субботу и воскресенье дома? Я позвоню, если что. - О'кей. Слушай, а вообще надо бы собраться, погудеть, а то я и в самом деле скоро забурею. Этак ведь отловят ненароком - и к Филатову. - Запросто, Вадик, и это еще не худший вариант, А насчет погудеть, зависнуть - тут мы, как пионерская организация, всегда готовы. Конкретно, через месяц у Ленки день рождения, там и соберемся. Фазер энд мазер наверняка ей из Африки энное количество бонов подкинут, в "Альбатрос" дорогу она знает, так что насчет пая можешь не ломать голову - Ленку эти мелочи жизни не волнуют. - Вроде неловко как-то... - Знаешь, Вадик, неловко колготки через голову надевать. В общем, я тебя буду держать в курсе! - Ладно, чао... Глава 2 Он стоял у огромного, во всю стену, окна и смотрел вниз, на площадь, где громадной каруселью вращался против часовой стрелки поток автомобилей, кажущихся игрушечными с высоты двадцать шестого этажа. Цвета внутри потока калейдоскопически менялись - одни машины втягивало в это кругообразное движение, другие отрывались от него, как бы выброшенные его центробежной силой в воронки звездообразно сходящихся улиц. В центре площади, вокруг памятника, нетронуто белел выпавший ночью снежок, но на проезжей часта его не было и в помине, там глянцево лоснился накатанный шинами асфальт. "Тоже мне зима, - подумал он, - вот у нас там... - И тут же споткнулся: - Почему "у нас"? Все-таки "у них", наверное, это будет точнее, а впрочем, черт его знает, поди разберись". Вспомнив о том, что через неделю он будет там, Векслер ощутил, как на миг тревожно сжалось сердце. Генетическая память, подумал он, усмехнувшись. Сейчас-то уж никакого риска, а все равно - нет-нет, да и екнет. В ту, первую, поездку, когда проходил таможенный досмотр в Шереметьево-2, он действительно струхнул. Казалось бы, причин для боязни не было - ездили же другие! - но внешнее спокойствие далось непросто. Нет, он не спасовал, даже позволил себе заговорить по-русски с таможенником, обратившимся к нему на своем школьном немецком; но ощущение осталось какое-то... унизительное. Пожалуй, не только потому, что поддался - хотя и мимолетно - чувству страха. Страх, в конце концов, чувство естественное, его не знают только кретины. Любой солдат, любой разведчик в определенные моменты испытывает страх, только одним удается его преодолеть, а другим - нет; в этом и заключается сущность героизма. Нет, тогда не страх был, другое. Или - не только. Будь это любая другая страна... Пришлось бы, скажем, везти наркоту откуда-нибудь из Гонконга - вот там действительно опасно, тамошней полиции лучше в руки не попадаться, но там страх наверняка был бы другой - азартный, что ли, взбадривающий, без этой примеси чего-то унижающего. А в Москве было вот это нехорошее чувство - как будто нашкодил, напакостил. Мимолетное, но было. Шкодит и при этом боится, чтобы за руку не схватили. А кому шкодит, если разобраться? Не соотечественникам же, простым, рядовым людям, тем самым, что там, в Шереметьеве, грузили багаж, ведь ради них же и стараешься. А если говорить о КГБ, то там уж, пардон, игра на равных: кто кого. Не совсем, положим, на равных, если один бросаешь вызов такому солидному аппарату. Какой аппарат при этом стоит за твоей собственной спиной, там уже роли не играет, эти, посылая тебя туда, все-таки остаются здесь, ничем не рискуя... За его спиной в мертвом безмолвии этой звукоизолированной комнаты мелодично пропел тихий сигнал на столе у секретарши. Векслер оглянулся, кукольно-ухоженная блондинка улыбкой подтвердила его догадку и, встав из-за стола, пригласила следовать за собой. Кабинет заведующего отделом выглядел так же, как и приемная: такое же окно со сплошным зеркальным стеклом от пола до потолка, такой же мохнатый синтетический ковер от стены до стены, только не зеленый, а серый. Серого стального цвета был и металлический шкаф-картотека за спиной у заведующего. - Извините, что заставил ждать, - сказал заведующий, пожав Векслеру руку и указав на кресло. - Был неприятный разговор с центром... - Что-нибудь не так? - В нашем деле всегда что-нибудь не так. Этот идиот Роман наделал глупостей в Киеве, а спрашивают теперь с нас. - Что, есть уже последствия? - Бог миловал покамест, но... - Заведующий пожал плечами, раздраженно переложил на столе бумаги, уравнял их в стопку. - Что у вас? - У меня порядок, визу уже открыли. - Это мне известно. Послушайте, Алекс, вы уверены, что не наследили там прошлый раз? - Думаю, что нет. - Не обижайтесь, вы хороший работник, у вас трезвый аналитический ум, но... как это говорят русские: "И на старуху есть проруха"? - Пословицу заведующий произнес по-русски, почти без акцента. - Я не ошибся? - Нет, если не считать того, что вместо "есть" обычно говорят "бывает". - Совершенно верно! И на старуху бывает проруха. Так вот, Алекс, я бы очень не хотел, чтобы с вами случилась проруха подобно той, которую мы имеем в Киеве. - Я всегда был против использования Романа в оперативной работе. На анализе прессы от него куда больше проку, он по натуре кабинетный работник. - Я помню, да, и ваше мнение, к счастью, зафиксировано, это лишнее очко в вашу пользу. Простите, я неудачно выразился: разумеется, ничего подобного тому, что сделал Роман, вы не сделаете. Но ведь можно допустить ошибку какого-нибудь иного рода? Векслер пожал плечами: - Не ошибается тот, кто ничего не делает. Это старая истина. - Она слишком стара, Алекс, в наш век допустимость ошибок сведена к минимуму. Я когда-то летал на старых истребителях - мне было меньше лет, чем вам сейчас, - это были неповоротливые поршневые машины с ничтожной скоростью, около пятисот километров в час. Вы понимаете, тогда у нас было время ошибиться в бою - не так рассчитать радиус разворота, секундой позже или раньше нажать гашетку пулеметов; ошибиться, я хочу сказать, и тут же эту ошибку исправить. Вы просто расходились с противником на встречных курсах и снова заходили для атаки. А теперь представьте себе современный воздушный бой на скоростях порядка эм-три - тут уже все решают миллисекунды, человеческий мозг просто не успевает среагировать на какую-нибудь ошибку, она становится фатальной... - Я всегда думал, что для таких случаев и существуют бортовые компьютеры. - Совершенно верно. Но... - заведующий поднял палец, - у вас-то компьютера с собой не будет, кроме вот этого. - Он постучал себя по лбу. - Тоже, кстати, неплохая машина, если уметь ею пользоваться. - Вы считаете, я не умею? - Все-таки вы, я вижу, обижаетесь. Будьте терпимее, Алекс, старикам кое-что надо прощать, занудливость, скажем, - уже хотя бы за то, что у них есть и чему поучиться. Разве не так? Я вам задам один вопрос, только не спешите с ответом. Как вам кажется, кремлевские лидеры прочно сидят в седле? - Могу сразу ответить: боюсь, что да. - Увы, мне тоже так кажется. Но тогда встает второй вопрос, вполне логичный: не лишено ли смысла то, чем мы занимаемся? - Думаю, что нет. - Тогда поясните, будьте добры, в чем же этот смысл. - Ну, - Векслер пожал плечами, - хотя бы противодействие. Будь Советы пассивной системой, их можно было бы предоставить самим себе, блокировав, естественно, как блокируют любой очаг инфекции. Но они активны: посмотрите на карту Азии, Африки, Латинской Америки... Сегодня весь юг континента был бы уже если не в их руках, то, во всяком случае, охвачен гражданской войной. Вон как в Сальвадоре. - Вашему мышлению, Алекс, свойственна глобальность, - заметил заведующий то ли одобрительно, то ли иронически. - Нарисованная вами картина в общем верна, но какое она имеет отношение к нашей работе? Мы ведь с вами служим не в "силах быстрого реагирования"... - Я бы назвал нашу службу "медленным реагированием", - усмехнулся Векслер. - Браво, это хорошо сказано. Медленным, но постоянным. Вы это имели в виду? - Да, постоянный нажим в одном направлении. Или точнее - постоянное противодействие нажиму с той стороны. - Верно, - снова согласился заведующий. - И все же вы не ответили на мой вопрос: какой конкретно смысл в нашем противодействии? Наивно думать, что нашей службе при самом благоприятном стечении обстоятельств удалось бы действительно остановить или хотя бы затормозить сколько-либо заметно гигантский механизм советской экспансии. Это нереально, вы согласны? - Остановить - нет, но палок в колеса мы насовать можем. - Трость против парового катка? Нет-нет, это вздор. Суть дела в другом, Алекс, совсем в другом. Давайте исходить из мысли, что ни на внешнюю политику, ни на внутреннюю ситуацию Советской России нам не повлиять. Кстати, если вас интересует, что натворил Роман, могу вас проинформировать: он начал затевать с людьми провокационные разговоры и в конечном счете нарвался на скандал, после чего был немедленно выдворен. Поистине услужливый дурак опаснее врага. Жаль, конечно, - при его знаниях, безупречном владении языком... - Знания у него, в общем-то, теоретические. - Естественно, и это неизбежно сказалось на той... прорухе, которую он допустил. Он не учел одной удивительной особенности советского образа мыслей, которая делает людей оттуда столь непохожими на людей западного мира. Не догадываетесь, что я имею в виду? - Что именно, не догадываюсь. Очень многое делает их непохожими на нас. - Нет, но что самое любопытное? Советский человек никогда не переносит на правительство свое возмущение отрицательными сторонами действительности, И никогда не винит правительство в своих трудностях. В его глазах виновны все: спекулянты, некомпетентные руководители на местах, распущенная молодежь и эти, как их... тунеяды, - произнес он по-русски, торжествующе глянув на собеседника. - Тунеядцы, - поправил Векслер. - Можно и так - Даль приводит обе формы. Мне больше нравится архаичный вариант - в нем чувствуется мощь, сила. Слышите: ту-не-яд! Но оставим лингвистику. Для нас здесь излюбленный козел отпущения, что бы ни случилось, это всегда правительство. Где-то в эмиратах подняли цены на нефть, заправка машины обходится нам дороже на несколько пфеннигов, и мы тут же начинаем требовать отставки правящей коалиции. Советский же человек начинает ругать спекулянтов и тунеядов. Правительство для него примерно то же, что бог для верующих: с одной стороны, вроде бы все в его воле, но не станешь же хулить его за то, что жена наставляет тебе рога. Поэтому - и это очень важно, Алекс, - любые попытки дестабилизировать советскую систему изнутри путем разоблачительной пропаганды обречены на провал. Вот это действительно сизифов труд, чего не понимают наши умники на радио. Единственно перспективной, я убежден, остается ставка на диссидентов, и опять-таки не потому, что они смогут что-то изменить там, а потому, что они нам нужны здесь. В смысле - не они сами, персонально, а сам факт их существования. Это может прозвучать цинично, но диссидент в советском лагере для нас ценнее, чем диссидент в редакции "Материка". Даже если у него действительно есть что сказать... А это, говоря откровенно, случается не так уж часто. - Да, в этом они себя порой переоценивают. - Почти всегда! Каждый из них, попадая на Запад, считает себя пророком, провозвестником какого-то нового откровения, но здесь это никому не интересно. Был такой советский фильм, "Вид на жительство", нам его показали - не помните? Там молодой русский невропатолог едет на международный конгресс и прихватывает с собой рукопись своего труда по сексологии, который в Советском Союзе не захотели напечатать. После конгресса этот дурак остается на Западе - причем сразу заявляет, что его решение вызвано не политическими мотивами, у него-де нет никаких претензий к Советской власти, кроме единственной: что не оценили его сексологические изыскания; поэтому он решил переселиться на Запад, где больше свободы научного творчества. И что же выясняется? Привезенная им работа оказывается детским лепетом, все его "открытия" известны здесь со времен Фрейда... За его рукопись никто не дает ни цента, и парень кончает простым санитаром. Печальная, но поучительная история, и в ней, кстати, нет ничего надуманного. Так я закончу свою мысль, с вашего позволения: в чем для нас ценность каждого нового диссидента, объявившегося в Советском Союзе? Вовсе не в тех "разоблачениях" строя, которые они якобы могут сделать. Как правило, нам здесь давно известно все, что эти люди могут нам рассказать. Дело - запомните это, Алекс, - исключительно в том влиянии, которое сам факт наличия интеллектуальной оппозиции режиму оказывает на престиж Советской России - где, вы думаете? Здесь? Чепуха! Я имею в виду престиж в странах третьего мира. Понимаете? Вот что самое главное! Здесь у нас позиции определены - Европа уже всем этим переболела, вдумайтесь хотя бы в такое явление, как "еврокоммунизм". А вот Азия, Африка, наиболее отсталые страны Латинской Америки - там сложнее. Там это еще выглядит заманчиво, еще притягивает. Еще имеет шанс на успех! И каждый новый диссидент, каждая их выходка, умело поданная нашими средствами информации, заставит задуматься лишнюю сотню голов во всех этих... развивающихся странах. Это не такая малость, мой друг, мы обязаны мыслить перспективно. В вашем НТС сидят либо безнадежные мечтатели, либо прожженные циники, сами не верящие в свои собственные лозунги. Проповедовать советским людям какую-то "национальную революцию" - большей глупости нельзя и вообразить. Пока Советы по той или иной причине устраивают русский народ, нам их не пошатнуть. Но мы можем осуществить ту самую санитарную блокаду, о которой вы упомянули. Мысль, кстати, не новая, о "санитарном кордоне" начали думать сразу после окончания гражданской войны, только тогда это было неосуществимо, тогда красная идея шествовала триумфальным маршем. Помните, как они пели: "Мы раздуем пожар мировой, тюрьмы и церкви сровняем с землей?" Вы, впрочем, помнить этого не можете. - Я об этом читал. - Читали! Мой друг, это надо было видеть своими глазами, как видел когда-то я! Правда, мне довелось наблюдать уже спад революционной волны, но и этого, поверьте, было достаточно... чтобы сделать меня тем, кто я есть. Словом, вы понимаете, чего я жду от ваших поездок туда? - Мы это обсуждали уже давно, не так ли? - Летчик может совершить десятки боевых вылетов, и все равно на каждом предполетном инструктаже ему приходится выслушивать некоторые рутинные вещи, хотя он и знает их наизусть. Кроме того, может ведь случиться и так, что перед вами вдруг откроется какая-то новая, не предусмотренная инструкциями возможность, и тогда вам самому придется решать - воспользоваться ею или не воспользоваться. Именно на такой случай я хочу, чтобы вы абсолютно точно представляли себе главную цель и не путали ее с запасными. Давайте еще раз обговорим детали вашего пребывания в Ленинграде... Векслер вышел из кабинета, чувствуя, что старик заговорил его до полусмерти. Вот не думал раньше, что такой опытный работник может быть таким болтуном: люди их профессии обычно представлялись ему молчаливыми, да так оно, в общем, и оказалось, при более близком знакомстве. Болтливость старика, впрочем, тоже своего рода маска, во всем этом словоизвержении не проскользнет ничего лишнего, ничего случайно вырвавшегося, - самоконтроль, конечно, потрясающий... В зеленой приемной он, глянув на часы, выкурил сигарету, болтая с хорошенькой секретаршей, потом попрощался с ней и пошел к лифту. Кабинка обрушилась вниз так, что дыхание захватило; не успел опомниться, как пол мягко надавил на подошвы, двери раздвинулись, и он вышел в холод и белый слепящий свет подвального этажа, наполненный гулом вентиляторов, отсасывающих выхлопные газы. Служитель в кепи с оранжевой эмблемой "Бритиш петролеум" взял у него ключ и через минуту подогнал откуда-то из недр гаража низкий серебристо-стальной "сааб". Вылетев вверх по выгнутому дугой пандусу, Векслер объехал площадь по кругу и свернул под указатель "К развязке автострад А7-С4". Через двадцать минут "сааб" вкатился на стояночную площадку маленького загородного ресторанчика - почти пустую, час был ранний. Войдя в зал, Векслер, не оглядываясь, прошел к дальнему столику, где сидел человек, заслоненный развернутой на палке газетой. Не спросив разрешения, он сел и щелкнул по газете, та опустилась. - Сашка, пятак твою распротак, - сказал читавший газету. - Мы на какой час договаривались? А уже вон сколько! - Не мог. - Векслер обернулся, подозвал кельнера и заказал кофе. - Хозяйка попросила побыть дома, пока не вернется. К ней дочь должна приехать, а ключ потеряла. А чего это тебя вообще потянуло на общение? Я ведь мог и не согласиться, мне, сам понимаешь: рекламировать контакты с твоей конторой тоже ни к чему. - Да брось ты Джеймса Бонда из себя строить, все мы одним миром мазаны. Дело, Сашок, вот какое: слыхал я, ты вроде туда собираешься? - Собираюсь. - Он отпил кофе и улыбнулся собеседнику. - Может, вместе съездим? - Рад бы в рай, да грехи не пускают. Посылочку не возьмешься доставить? - Какую еще посылочку? - Да ерунда, мелочь. А заплатят хорошо. - Я спрашиваю: что конкретно надо доставить? - Ну литературу. Не все ли тебе равно? - Ну уж нет, уволь. Я инженер, на фиг мне ваша самодеятельность. - Да не наша это! Иеговисты просили. - Вы что, уже на брокераж перешли? - Просто взаимные услуги - то мы им поможем, то они нам. Да что тут такого? Духовная литература, даже если найдут... - Если найдут, я лишусь визы, а она мне еще пригодится. - Ты как турист едешь сейчас или от фирмы? - От фирмы, по рекламации. Что-то там наша линия у них барахлит. - Чудак человек, к фирмачам они на таможне вообще не придираются! Да и не найдут ничего, ты же не брошюры повезешь, а микропленку. Упакуют ее тебе так, что в руках будешь держать, а нипочем не догадаешься... - Знаю я эти упаковки, видал. Ты думаешь, у них там, в Пулкове или в Шереметьеве, лопухи сидят? - Лопухи не лопухи, а сколько проскакивает? - На этот счет я тебе могу предоставить статистику, с крестиками и ноликами. Не такая уж светлая картина выходит, Вася, как вы там себе воображаете. - Жаль, а я уж думал... - Комиссионные небось урвать мечтал? - Ну, Саша, - укоризненно сказал "Вася", - ну зачем ты так? Нам ведь лучше жить в мире, подумай сам. - А мы и не ссоримся. Но я не намерен из-за этих кликуш иеговистов ссориться и с Советской властью, ясно? Глава 3 - А что, собственно, вас смущает в этом господине? - В том-то и дело, Сергей Иванович, что на первый взгляд нет ничего такого: приезжает не впервые, обычные деловые поездки, ведет себя здесь вполне корректно, там - по возвращении - тоже никогда ни с какими заявлениями не выступал. Общителен, охотно вступает в контакты с нашими людьми, но разговоры обычно ведет самые нейтральные - не замечено, чтобы особо расхваливал западную жизнь, скорее, интересуется нашей... - Какими аспектами? - Самыми разными, но вполне безобидными. - Что ж, общительность легко объяснима. Он ведь по происхождению русский? - Ну, в общем - да. Мать русская, была девчонкой вывезена в сорок втором году в Германию, там познакомилась с каким-то полурусским-полуголландцем, после войны вышла замуж, осталась там. Что настораживает? Тут, Сергей Иванович, два момента. Во-первых, некоторая... избыточная, я бы сказал, пестрота биографии. Учился в Голландии, во Франции, в Западной Германии. Некоторое время жил в Англии. Про Бельгию я уж не говорю - там он как дома, да оно и понятно: граница открытая, а расстояния у них такие, что из столицы в столицу трамваем можно проехать. Свободно владеет четырьмя европейскими языками, не считая русского... - А как говорит по-русски? - Как мы с вами. Это, кстати, странная деталь, обычно дети эмигрантов и "перемещенных" говорят с некоторым акцентом. А тут чистота такая, что невольно наводит на мысль 6 спецподготовке. Будь он, скажем, филологом, славистом, это было бы объяснимо; но зачем бы инженеру так шлифовать язык? - Резонно, - подумав, согласился полковник. - А что известно о фирме, которую он представляет? - Вот фирма-то больше всего и настораживает. С одной стороны - солидная контора с широкими внешнеторговыми связями... и с хорошей деловой репутацией, естественно, иначе и связей бы таких не было. Но известны по крайней мере три случая, когда служащие этой фирмы оказывались замешанными в неблаговидной деятельности - главным образом промышленный шпионаж и действия по подрыву национальной экономики в развивающихся странах... - Африка? - Да, и Ближний Восток. Я говорю - три случая известны, вообще-то, могло быть больше. Теперь возникает вопрос: действовали ли те трое с ведома руководства фирмы или занимались, так сказать, самодеятельностью? А что, это вполне правдоподобно - приезжает инженер на работу в какую-то страну, там его подлавливает местная резидентура той или иной разведки третьей страны и предлагает совместительство. Ну и начинает наш мистер подрабатывать "налево", тем более что интересы его фирмы, как ему представляется, от этого не страдают, так что он остается вполне лояльным служащим... - Ну, это понятно. Но вы допускаете и первый вариант? Давайте подумаем, насколько он вероятен. Есть ли смысл фирме рисковать своей репутацией, ввязываясь в такие мелкие делишки? - Насчет "мелких". Мне представляется, что мелкими они выглядят взятые по отдельности, а все вместе - в совокупности - эти действия могут быть элементами очень большой игры. Подрыв экономики третьего мира осуществляется с дальним прицелом, так же как идеологическая дестабилизация общества в странах соцлагеря. Если фирма втянута в такую игру, то уж тут деловая ее репутация вполне может быть принесена в жертву. - Ох, не знаю... Чтобы капиталист пожертвовал деловой репутацией ради политики? Сомнительно, весьма сомнительно. Обычно у них и политика-то подчинена бизнесу, а вы предполагаете обратное. - Добровольно он, может, и не пожертвует. А если его заставят? Тут любопытная выяснилась деталька: фирма, о которой мы говорим, в финансовом отношении зависима от консорциума Блом - Хестер, который также контролирует несколько газет крайней правой ориентации, причем довольно, я бы сказал, напористых. Они часто дают враждебный нам материал по Афганистану и Центральной Америке, имеют своих спецкоров во всех горячих точках. Значит, теоретически возможна ситуация, когда руководство фирмы бывает вынуждено мириться с тем, что некоторые ее служащие выполняют задания определенного рода... используя для этого, естественно, свое служебное положение. - Они, говорите, продают оборудование для легкой промышленности... А география поставок - у нас в стране? - Москва, Киев, Ленинград, Тбилиси. И вот что интересно - это уже будет во-вторых - обращает на себя внимание, с какой тщательностью выбираются представители для каждого из этих мест. - Что вы имеете в виду? - В Тбилиси от них приезжал некто Захава - отпрыск грузинско-армянской семьи, в свое время бежавшей из Турции. В Киеве был господин Нечипорук. А Векслер обслуживает нас и Москву. - Любопытно. - Полковник усмехнулся, задумчиво почесал залысину на лбу. - И те тоже хорошо владели местными языками? - Да, так же, как и этот наш "друг". - В принципе, конечно, это может быть и проявлением особой деловой тактичности. Ну как бы реклама фирмы, понимаете, - вот, дескать, оцените - мы даже представителей присылаем со знанием языка, чтобы вам не тратиться на переводчиков... - Я об этом думал, Сергей Иванович. Но тут не просто "знание языка", тут уже владение доскональное, отточенное. Непонятно - зачем эта инженерам, ведь достаточно было бы куда меньшего словарного запаса... - М-да... Вдруг в машиностроительной фирме сразу столько полиглотов... Случайность ли это? - Ситуация во всяком случае необычная. Я специально интересовался у товарищей из Машиноимпорта - редко кто из приезжающих в совершенстве владеет русским языком. - Выходит, эта фирма подбирает сотрудников по определенному параметру - в данном случае, определяющим является совершенное знание местного языка. Но для обычных деловых контактов это качество нельзя считать необходимым; следовательно, можно предположить контакты другого рода... А что, эти названные вами лица - они по одному разу сюда приезжали или визиты повторялись? - В том-то и дело, что повторялись, тут даже определенная схема прослеживается: первый визит связан с монтажом оборудования, затем два-три приезда по рекламациям. - Две-три рекламации в каждом случае? - Полковник поднял брови. - По-разному, Сергей Иванович. В Тбилиси было три, в Киеве - две. В Москву Векслер приезжал уже дважды. - А что говорят специалисты: обычное это дело, чтобы по импортным поставкам оборудования этого профиля было столько рекламаций? - Я выясню, Сергей Иванович. - И постарайтесь заодно выяснить вот еще что: чем в каждом случае были вызваны неполадки оборудования, давшие повод вызывать представителя фирмы. Что это было - дефекты конструкции, некачественный монтаж или, возможно, несоблюдение условий эксплуатации? А то ведь бывает и так, что у нас решают увеличить производительность за счет повышения эксплуатационных параметров - гонят на износ, отсюда и поломки. - В таких случаях поставщик обычно опротестовывает рекламацию. - А здесь? - Ни разу. - Любопытно, - повторил полковник. - Любопытно... Словом, поинтересуйтесь в Москве, Киеве и Тбилиси. А вообще деловая репутация этой фирмы, вы сказали, на высоте? - Да, тут без подделки, фирма довольно известная. - Логично предположить, что она поставляет свою продукцию и в капстраны. Интересно, как они работают там. И вот еще что: эти двое других, как их - Нечипорук, Захава? Запросите Тбилиси и Киев, не обратили ли они там на себя внимания - может, вели себя как-нибудь... неподобающе? В Киеве был недавно случай с одним туристом из Нидерландов... Большим оказался любителем "общаться" с советскими людьми. И тоже, кстати, украинского происхождения. Ну а с этим господином Векслером... Что ж, придется, видно, присмотреть за ним, раз такое дело. Присмотреться, проследить контакты на всякий случай, я внеслужебные имею в виду... Отпустив сотрудника, Сергей Иванович походил по кабинету, постоял у окна, глядя на заснеженные крыши под сумрачным низким небом. Чем больше он думал про инженера-лингвиста, тем меньше нравилась ему вся эта история. Что-то тут не так, причем даже, можно сказать, довольно явно "не так", но уцепиться не за что. А пока не за что уцепиться, пока ничего не доказано, нельзя и действовать. Да-а, задачка! Ну для чего бы это обыкновенной машиностроительной фирме подбирать себе инженеров с таким знанием языков? И ведь не поехал же Захава в Москву, а Векслер в Тбилиси; нет, каждый действует в своей языковой стихии, значит, главный смысл их поездок вовсе не в том, чтобы устранять неполадки поставленного оборудования. Главный смысл, выходит, все-таки в контактах, в разговорах с людьми. Вот тут - особенно, если разговор ведется деликатный, если надо уметь понимать подразумевающееся, недосказанное открытым текстом, - тут язык уже надо знать в совершенстве, иначе ничего не получится... Полковник вернулся к столу, сел, придвинул к себе блокнот. "Москва + Л-д", - написал он и обвел овалом. Потом: "Киев", ниже: "Тбил." И два крупных вопросительных знака. С Москвой и Ленинградом более или менее ясно. Но вот два других пункта? Он протянул руку к телефонам, снял трубку и попросил капитана Ермолаева. - Борис Васильевич, это опять я, - сказал он, когда тот ответил. - Захава когда последний раз был в Тбилиси? - В восемьдесят втором, Сергей Иванович. - Ага... Тогда вот что - когда будете делать запрос грузинским товарищам, выясните, с кем общался Захава. Мне вообще нужны как можно более подробные данные на обоих - Захаву и того, в Киеве. И по поводу Векслера тоже уточните. Ну я имею в виду его постоянные разъезды. Всегда ли это было связано с делами фирмы? Соберете все - и мне на стол. Похоже, придется докладывать генералу, но к нему надо идти с рабочей гипотезой, а не с какими-то... интуитивными догадками. Да, раньше бы хватиться, Векслер прилетает в Ленинград послезавтра. Главное, что никаких оснований. Не пойман - не вор. Ничего не ввозит незаконным образом, ничего не пытается вывезти, разговоры ведет обыкновенные, не вызывающие подозрений. Жизнью интересуется - но в каком аспекте? Вроде бы в обычном. Не замечен в попытках познакомиться с "засекреченными", круг знакомств, хотя и обширен, подозрений не вызывает. И все-таки что-то за всем этим кроется, это не просто случайное общение, здесь угадывается цель, замысел, план. Но какой? Глава 4 Зима перевалила за половину, оттрещали последние февральские морозы, территорию базы каждую ночь заваливало снегом так, что все утро уходило на расчистку дорожек. Вадим попробовал было вообще не чистить целую неделю, оставил все на пятницу, чтобы убрать только к самому приезду лыжников, и сам был не рад, - так намучился с тяжелым, липнувшим к лопате, уплотнившимся за неделю снегом. Убирать по утрам свежевыпавший было куда приятнее. Он написал еще один рассказ, положил дозревать, а из той же папки вынул два дозревших, перечитал, кое-что подправил и отнес в редакцию. Там его встретили без восторга, вокруг Вадима Кротова клубилась темная аура "непубликабельности", а таких авторов в редакциях опасаются; но рукопись взяли и обещали прочитать как можно скорее. При этом ему, правда, было сказано, что редакционный портфель забит на два года вперед, так что даже в самом лучшем случае... - Да-да, я понимаю, - поспешно согласился он, боясь показаться назойливым. - В конце концов, дело не в том - когда; меня интересует в принципе, понимаете... - Хорошо, мы вам сообщим, - сказала завредакцией, зарегистрировав рукопись. - Координаты ваши тут указаны? А то, знаете, есть авторы, которых потом приходится разыскивать через адресный стол. Он понимал, что спросила она просто так, чтобы что-то сказать, но услышать это было приятно. Во всяком случае, высказанная вслух заинтересованность его координатами давала некое формальное основание побыть оптимистом: действительно, почему она о них спросила? Могла ведь просто ограничиться словами: "Мы вам сообщим". Может быть, в редакции говорили о нем в благожелательных тонах - перспективный, мол, автор, надо будет его все-таки напечатать, в следующий раз пусть непременно координаты оставит... Преисполнившись оптимизма, Вадим пошлялся по букинистам, прикидывая, на что истратить будущий гонорар. Цены были - не подступись; а ведь он еще помнил времена, когда можно было за трояк приобрести такую, скажем, книжицу, как "Жизнь Мирабо", изданную в Москве в типографии Зеленникова в 1793 году. Потом он еще зашел в комиссионку рядом с "Конструктором", поинтересовался машинками. Машинки были, стояла даже почти новая "Эрика", он попросил разрешения опробовать ее и на вложенном в каретку листе, где кто-то уже успел настучать абракадабру из цифр, знаков препинания и слов вроде "ывлбдж", медленно, двумя пальцами, наслаждаясь легкостью рычагов и четкостью выстраивающихся на бумаге буковок, напечатал: "И цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной..." А в электричке, возможно потому, что устал и проголодался, на него навалилась жуткая хандра. Он понял вдруг, что поход в редакцию был бессмысленным, что никто не напечатает его и на этот раз, поскольку принесенные им сегодня рассказы ничем - в главном, в основном - не отличаются от тех, что он уже носил. Сделаны-то они лучше и тоньше, в этом он был уверен, по настроение оставалось то же, и сверхзадача была та же; он сам затруднился бы четко сформулировать эту сверхзадачу, но он ее чувствовал, ощущал как некий категорический императив всего своего творчества и поэтому не мог писать иначе. А она, эта его сверхзадача, не совпадала с той, которой, по мнению редакторов, должен руководствоваться всякий начинающий автор. В общем-то, приспособиться к их требованиям можно, он - если бы захотел - в одну неделю мог бы состряпать рассказ, в котором присутствовали бы все требуемые компоненты "современности". Но зачем? Разве это было бы творчеством? Он даже полез в карман и пересчитал деньги. На бутылку плодоягодного хватило бы, по, к счастью, электричка порядком опоздала, и, когда он вышел на своей платформе, единственный в поселке продмаг был уже закрыт. Судьба хранила его, сегодня он, пожалуй, не удержался бы, хотя вообще стоял последнее время твердо, как гвардия под Ватерлоо. А ему ничего другого и не оставалось, он знал, что стоит только сорваться. Пример отца был перед глазами - тот погиб сам, загубил жизнь матери, фактически искалечил детство ему. Правда, он же и в какой-то степени охранял его теперь - как постоянное "помни"... Вадим вообще мог выпить в компании, под хорошее настроение, это было неопасно; опасным, и смертельно опасным, - он сам это сознавал - было подступившее искушение "утешиться" в минуту слабости, упадка духа. Вот как сегодня. Поэтому вид запертого магазина вызвал в нем сложное чувство, смесь досады и облегчения. "Нет так нет", - сказал он вслух и зашагал по неосвещенной улице-просеке. Фонари не горели, но было довольно светло от снега и звезд - небо к ночи очистилось, слегка подмораживало. Хорошо, подумал он, снега не будет, завтра можно отдохнуть. А в субботу это мероприятие у Лепки. Идти, не идти? Не очень-то и тянет, но на базе все равно житья не будет из-за лыжников, а сидеть там у себя в пенале - тоже не фонтан. Пойду, решил он, черт с ним, надо же хоть изредка окунаться в светскую жизнь. В субботу он все-таки засомневался: приглашала-то Маргошка, может, она это так, в порядке бреда, а на самом деле никто его там не ожидает? Он позвонил самой Ленке, поздравил, сказал всякие подобающие случаю слова. - Твоими бы устами, да мед, - сказала Ленка. - Так ты будешь? - Ну если приглашаешь. - Что за вопрос! Приходи, Жанка какого-то иностранца обещала притянуть, может, чего интересного узнаем. - Опять демократа? - В том-то и дело, что этот не демократ, а оттуда. - Охота тебе с ними якшаться? Ладно, Ленка, приду я. - Стабильно? - Стабильно, о чем разговор... У этой Ленки, надо сказать, он бывал охотнее, чем в других местах. Компания у нее обычно собиралась живая, но без особой склонности к разгулу, и "по-черному" там не зависали; мог, конечно, найтись какой-нибудь шиз, который начинал блажить после нескольких рюмок, но для Ленкиной шараги это было нетипично, и такого обычно тут же напаивали до полного забалдения и оттаскивали в чулан, где тот и отсыпался. Что еще было хорошо у Ленки - кормила она на уровне мировых стандартов. Вообще Вадим был крайне нетребователен в еде, но только не при выпивке: тут ему требовалось качество. А блат в этом смысле у Ленки был фантастический, унаследованный от убывших в Мозамбик предков. В качестве презента он прихватил то самое жизнеописание Мирабо, о котором вспоминал недавно, после посещения букинистов. Полное название книги гласило: "Публичная и приватная жизнь Гонория-Гавриила Рикетти, графа Мирабо, Депутата Мещанства и Крестьянства Ведомства Сенешала, что в Э, Члена Парижского Департамента и Начальника народного войска Капуцинского Дистрикта". Ему самому это вряд ли понадобится, французской революцией он специально не занимался, а как подарок - годится, поскольку раритет: шутка ли сказать, издано в том самом году, когда Робеспьеру оттяпали голову! Ленка такие вещи обожает (даром, что ни фига в них не рубит), поскольку мода теперь пошла на всяческое старье. И надо сказать, попал со своим подарком в самую точку, затмил всех остальных, хотя по части подарков Ленку удивить было трудно. Сегодня ей тоже натащили всякого: старый медный шандал, кофейную мельницу с выдвижным ящичком для готового продукта, - но книжечка екатерининских времен превзошла все. - Что значит писатель, - с пьяным энтузиазмом объявила Ленка, уже успевшая поддать. - Другой припер бы вульгарные гвоздики или торт, а до такого интеллектуального подарка кто додумается? Иди сюда, Вадик, я тебя поцелую! - Ладно, успеем, - отмахнулся Вадим, протискиваясь на отведенное ему место между Маргошкой и Жанной. Сосед Жанны, худощавый парень в очках в тонкой стальной оправе, откинулся со стулом назад и за ее спиной протянул руку. - Рад познакомиться, - сказал он. - Александр! А вы - Вадим? Очень рад. - Взаимно... - В каком жанре работаете, если не секрет, - стихи, проза? - Проза, - нехотя ответил Вадим. - Только это не жанр. А жанр у меня - рассказы. - Ну, в этом мы, технари, разбираемся слабо. - Александр засмеялся. - Вы уж не взыщите... - А, это вечно все путают, - пробормотал Вадим. Кто-то предложил традиционный тост за новорожденную, он выпил вместе со всеми и стал рассеянно загружать тарелку Ленкиными деликатесами, потеряв интерес к происходящему за столом: он почувствовал, как проклевывается замысел. Вернее, нет, не проклевывается, а только едва-едва шевельнулся, только-только дал о себе знать. Интересно, подумал он вдруг, словно представив себя со стороны, с этим странным, ни с чем не сравнимым ощущением чего-то едва зарождающегося. Сравнить-то можно - наверное, у женщины так бывает, когда младенец впервые шевельнется... А впрочем, и там по-другому, там она знает заранее, ждет, предвидит. А тут внезапность. Еще минуту назад не думаешь, не подозреваешь, сидишь за обычным столом, ешь-пьешь, как все прочие. И вдруг это - как едва ощутимое землетрясение... как неслышный удар грома. И из ничего рождается вселенная. Неважно ведь, что это будет - короткий рассказ или повесть на пять листов (ну на пять-то листов тебя еще ни разу не хватило, сказал он себе, но тут же отмахнулся: а, да разве в этом дело!), важно, что это целая новая вселенная. Если, конечно, она возникла - потому что случается и ложная тревога, тоже вот так что-то там дрогнет, возвещая начало акта творения, но потом затихает, уходит без следа, без последствий. Будто пролетело что-то, едва коснувшись - не крылом даже, нет, а только отдаленным ветром от его взмаха, - и удалилось, исчезло. Но если акт состоялся - чем измерить само творение? Количеством страниц? Тогда сегодняшние многотомные романы по шесть-семь книг в каждом должны были бы весить больше, чем девять страничек "Грамматики любви"; однако же не перевешивают... Потом это прошло. Это всегда потом проходило, иногда даже совсем забывалось на какое-то время, чтобы позже вернуться - уже определеннее, настойчивее, ощутимее. Зародыш идеи, мысли (разве дело в таких определениях!) начинал мало-помалу обретать форму, обрастать плотью сюжета. Вадим был спокоен - вернется, никуда не денется. А если денется, значит, тревога была ложной, тоже нечего жалеть. Но, скорее всего, в этот раз будет без осечки. Он исправно ел, питья было много, и все какое-то экзотическое, со звериным оскалом, так что, если не закусывать, можно заранее сказать - конец будет ужасен. Рисковать ночлегом в вытрезвителе ему ни к чему. Имеется, конечно, и такой запасной вариант, как опять подвалиться к Ленке, но, честно говоря, что-то не тянет. Ладно, решил он, в случае чего сделаю вид, что вырубился, и высплюсь на кухне. За столом было уже шумно, справа кто-то травил анекдоты, слева, брякая на гитаре, рычал очередной бард из непризнанных. Приперлись, как всегда, с опозданием, Лева Шуйский со своей неведомо которой по счету женой, которую все звали Игуаной, не зная толком, имя это или прозвище. Они притащили в подарок еще одну "ретруху" - довоенный пружинный проигрыватель, который надо было заводить ручкой, как "жигуль" с севшим аккумулятором, и чемоданчик старых пластинок. Сосед Жанны, воспользовавшись тем, что та пошла танцевать, пересел к Вадиму, налил ему и себе. - За знакомство. - Он поднял рюмку, не чокаясь, и четким движением опрокинул в рот. Не назовись он технарем, подумал Вадим, голову дал бы на отсечение, что из актеров. Больно уж картинно выпивает, как перед камерой. - Извините, мне вашу фамилию называли, - продолжал тот, - я плохо расслышал... Вадим тоже выпил не спеша, что-то съел. - Кротов моя фамилия. От слова "крот". - Вадим Кротов, совершенно верно! Я сейчас проявлю бестактность, но мне простительно - мы ведь там не имеем таких возможностей следить за всем, что здесь выходит. Хотя я понимаю, что неприлично спрашивать у писателя, что он написал, но все-таки спрошу. Что-нибудь из вашего мне может быть известно? - Едва ли, - ответил Вадим. - Разве что экстрасенсорным путем. Опубликованного у меня ничего нет, даже в "самиздате". - Ах, вот что... - Так что на вопрос, что я написал, позвольте не отвечать. Это несущественно, у писателя надо спрашивать, что он опубликовал. Только теперь до него дошла фраза, сказанная собеседником: "Мы там не имеем возможностей следить..." - Вы сказали "там". В Москве, что ли? Александр засмеялся. - О, нет, нет. Гораздо дальше! Я, видите ли, в вашей стране гость. - Вот оно что... То-то мне говорили, что Жанна придет с каким-то иностранцем. Но по-русски вы говорите так, что никогда бы не подумал... - Так я ведь, собственно, и сам русский по крови - родители попали туда во время войны. Так что здесь я чувствую себя как дома. - Ясно, - кивнул Вадим, хотя ничего ясного тут не было, и вообще он совершенно не представлял себе, о чем можно разговаривать с иностранцем - хотя бы и "русским по крови". При чем тут кровь! Беспокоиться, впрочем, было излишне - Александр сразу взял инициативу разговора в свои руки и вел его уверенно, без нажима, как действует опытный ведущий в отработанной телепередаче. "Ну точно, как перед камерой", - снова подумал Вадим. - ...А мир все же тесен. - Александр с улыбкой поглядывал вокруг. - Я вот сейчас смотрю - в сущности, все так же, как на любой русской вечеринке где-нибудь в... Париже, Нью-Йорке, не знаю, - да где угодно! Нюансы, конечно, есть, а так... Да и не только русской, если уж на то пошло. Национальные различия тоже ведь сейчас как-то стираются мало-помалу... в интеллигентном обществе, я хочу сказать. Даже такая вот штука, как это увлечение всяким ретро, - он кивнул на танцоров, столпившихся вокруг закапризничавшего патефона, - на Западе ведь абсолютно то же самое, в Париже на Маршэ-о-Пюс такие штуки отрывают с руками, их ведь мало осталось, в свое время повыбрасывали, торопились обзаводиться электроникой... Он опять налил в обе рюмки, Вадим с удовлетворением отметил про себя, что не пьянеет, хотя выпил уже порядочно. Закусон хороший, под такой бочку можно выпить - не окосеешь. - Кстати вот о ретро, - продолжал Александр, - на Западе мне эта мода понятна больше, там недаром говорят о "ностальгических тридцатых" - тридцатые годы действительно вспоминаются как идиллия... - Хороша идиллия, - буркнул Вадим, - Гитлер уже страну за страной хапал. - А, это же никого не волновало, о чем речь! У меня дома старые французские журналы - времен Мюнхена, - так там знаете какие заголовки? "Мир для нашего поколения", "Франция не будет воевать за чехов" - ну и так далее, в таком же роде. Вроде как сейчас, знаете, "Работа вместо ракет", ха-ха-ха... Нет, но я даже не об этом; Гитлер, нацизм - сейчас там это все давно забытое прошлое, сегодняшний европеец - или американец - он о другом думает, в тридцатые годы не было ни проблемы молодежи, ни наркотиков, ни терроризма, ни атомной бомбы... Так что сравнение - ну так, на первый взгляд, для обывателя, если хотите! - сравнение не в пользу нашей эпохи, вот они и млеют над патефонами и абажурами "тиффани" - молодость вспоминают... А вот здесь, в России, менее понятно, вы не согласны? Здесь тридцатые годы должны вызывать ассоциации скорее... ну, как бы это сказать... - Не ломайте себе голову, мистер Александр, давайте лучше выпьем водки. - Ну, Вадик! - огорченно воскликнул сосед. - Вот тут, Вадик, вы меня обидели! Не думал я, что меня в России, хотя бы в шутку, будут называть "мистером". Вы что, действительно считаете меня таким уж чужаком? Вадим пожал плечами, ему сделалось неловко. Черт, может, и в самом деле прозвучало бестактно... - Нет, ну что вы... Я, знаете, как в том анекдоте - когда выпью, дурной делаюсь. Поехали... - А почему бы не на "ты", раз уж мы так хорошо сидим? - Можно и на "ты", пуркуа-па. - Вы что, говорите? - Запросто, а что? Знаю несколько фраз, швейцаров в кабаках пугать, если не пускают. Пуркуа-па, сэляви и еще это... сакрэ ном де шьен. Малый джентльменский набор. Ну что ж, брудершафт так брудершафт! Они выпили на брудершафт. Саша уже казался ему вот таким парнем. - Ты, Саша, здесь надолго? - поинтересовался он. - И вообще в качестве кого? - По линии ЦРУ, - подмигнул тот. - Нет, серьезно, я в смысле - туризм или по делам? - По делам, Вадик, будь они неладны. - Саша вздохнул. - Понимаешь, поставили мы тут вам автоматическую линию на фабрике Розы Люксембург, а она чего-то не того. Рекламация за рекламацией, вот и приходится летать. - Несолидная у тебя фирма, Саша, сменить бы надо. И сколько же ты еще тут пробудешь? - Да еще с полмесяца наверняка. А что? - На лыжах ты... ходишь? - сосредоточенно спросил Вадим. - Хожу, Вадик, хожу. И хожу, и бегаю, и вообще. Могу тебе такой телемарк продемонстрировать! - Ну, телемарк нам без надобности, а вот если равниной не брезгуешь, приезжай ко мне на базу как-нибудь в будни. Я лыжную базу сторожу. Тебе не говорили? - Нет, но это здорово, старик! Для писателя лучшей работы и быть не может. И лыжники приезжают, как я понимаю, только на конец недели? - Именно. Поэтому ты приезжай в будни - лыж и ботинок там навалом, подберем самые удобные, побродим по заснеженному лесу... Он еще заснеженный, но учти - это уже ненадолго! - Старик, все понял! - Александр прижал руку к сердцу. - Телефон там у тебя есть? - Телефона нет, но ты подваливай в любой удобный для тебя день. Кроме пятницы, это уже не очень - после обеда начинают съезжаться трудящиеся. А предупреждать не обязательно, я там всю неделю безвылазно. Договорились? Глава 5 Василий Федорович, тот сотрудник редакции, от которого зависела теперь судьба двух принесенных Кротовым рассказов, был человек мягкий и доброжелательный, любил и неплохо знал литературу. Когда-то и сам пописывал, после фронта окончил сгоряча Литинститут, но вовремя понял, что писателем ему не быть. Он нисколько не жалел, что не овладел другой профессией: трезвое понимание ограниченности своих способностей (а они у него были) не обозлило его, не сделало завистником, как это иной раз случается. Литература была для него храмом; поняв, что жрецом не стать, Василий Федорович искренне, не жалуясь на судьбу, смирился с более скромной ролью. Жрецы жрецами, но ведь должен же быть кто-то еще, способный взять на себя заботу о том, чтобы исправно и надежно действовало огромное, сложное храмовое хозяйство. Ибо разладься оно - первыми, кто от этого пострадает, окажутся сами жрецы. Но и на редакторском поприще не суждено было сбыться многим его мечтам. Открыть новое имя Василию Федоровичу не довелось, через его руки год за годом шел нескончаемый поток произведений среднего качества, ни одно из которых не стало событием литературной жизни, - их печатали, читали, иногда читатели откликались десятком-другим писем, адресованных автору или редакции, а потом все это тонуло в забвении. Год за годом. Постепенно он как-то свыкся с мыслью, что настоящая большая литература - или ее, как было принято говорить, "столбовая дорога" - проходит где-то вдалеке. Что ж, не всем ведь носиться по магистральным автострадам, кому-то (большинству, кстати говоря) приходится шагать проселками, в этом тоже есть свои преимущества: тишина, чистый воздух, покой. Покой Василий Федорович начинал ценить все больше и больше - с тех пор, как окончательно распростился с надеждой участвовать хоть как-то опосредованно в общем ходе литературного процесса. То, чем он теперь занимался, участием не было, это была поденная работа, давно переставшая приносить душевное удовлетворение; смешно было вспомнить, когда-то он искренне считал ее служением - хотя бы и самым смиренным, на низших ступенях. В самом деле: примет он или не примет ту или иную повесть, будет ли ее редактировать Виктор Валентинович, который все же постарается сделать из нее нечто читабельное, или рукопись отдадут Валентине Викторовне, чья редактура сведется к выискиванию "блох" и скрупулезному приведению пунктуации в соответствие с грамматическими правилами, - ну что от этого изменится? Журнал все равно выйдет в положенный ему срок, в том же объеме, читатель все равно получит свою дюжину листов прозы, а чьи имена будут фигурировать в оглавлении - это несущественно. Нового Андрея Платонова среди них все равно не будет, это можно сказать со всей уверенностью. Так стоит ли вообще портить себе нервы, стоит ли за кого-то драться, идти на конфликты? Теперь уже Василий Федорович знал: чем интереснее автор, тем больше неприятностей он доставляет. Вспомнить того же Платонова... Да что говорить! Платонов - фигура, величина, а ведь бывало черт знает из-за чего и кого такие разыгрывались бури в стакане воды. То есть это они теперь видятся в истинном своем масштабе, а тогда воспринимались как шторм, как девятый вал, последний день Помпеи. Всесильный Симонов и тот споткнулся на публикации "Не хлебом единым", а ведь что там такого было? Недавно издали книгой - никто и внимания не обратил, никого не потрясли, не ужаснули "разоблачения" тридцатилетней давности, тогда кое-кому показавшиеся чуть ли не посягательством на основы. Если бы Василия Федоровича сейчас спросили: "Выходит, что же, не стоило тогда ломать копья?" - он бы только пожал плечами со своей добродушной усмешкой. Конечно, не стоило. Он не то чтобы становился равнодушным к литературе, он теперь относился к ней совсем по-другому, только как потребитель. "Делают" ее пусть другие, у кого хватает на это нервов и наивности. Дома у него была хорошая библиотека, собранная еще в те неправдоподобные времена, когда перевязанные бечевкой новенькие собрания сочинений пылились на полках - приходи забирай всего Бальзака, всего Томаса Манна, всего Чехова - по целковому за том, в девственном состоянии, нечитанные, нелистанные... Кое-что удавалось достать и теперь, хотя и противно прибегать к нечистоплотным услугам порожденных книжным бумом подпольных маклеров; к ним, правда, Василий Федорович обращался лишь в самых крайних случаях - когда узнавал о выходе чего-нибудь по-настоящему ценного. А случалось это редко, в основном издательские темплапы из года в год объявляли ту же усредненную, необязательную паралитературную продукцию, с какой ему приходилось иметь дело на работе. Испытывая к ней чувство, близкое уже к отвращению (только более спокойное), он теперь мечтал об одном: дожить до пенсии, получить где-нибудь не очень далеко садовый участок и на все лето уединяться туда с запасом хороших книг. Если он, как и булгаковский Мастер, не заслужил света, то уж покой-то себе заработал. Ни на что иное Василий Федорович больше не рассчитывал и ни к чему иному не стремился. Соответственно этому строил он и свою, так сказать, стратегию руководства журналом. Фактически руководил им он, хотя был еще и Главный; тот много болел, еще больше времени проводил в творческих отпусках, поэтому руководство его было, в общем-то, чисто номинальным. Выработанную Василием Федоровичем редакционную политику Главный одобрил раз и навсегда, тоже найдя ее самой разумной, наименее чреватой осложнениями. Выражалась же эта политика в простом правиле: придерживаться золотой середины. Журнал должен быть хорошо читаемым, популярным в самых широких кругах, иначе упадет подписка; но популярность эта, боже упаси, не должна иметь ничего общего с популярностью иных столичных изданий, ориентирующихся на любителей острого. Самое скверное - это когда возникают проблемы при подписании номера в печать и приходится в последнюю минуту, наспех, связываться с автором, что-то менять, утрясать, согласовывать. Тут и план летит к черту, и вообще... Политика золотой середины сводилась, таким образом, к тому, чтобы, как говорится, и волки были сыты, и овцы целы. Теоретически эта политика предполагала необходимость без колебаний пожертвовать хорошим, ярким произведением, если только оно поставит под угрозу тщательно оберегаемое равновесие, но на памяти Василия Федоровича такого, к счастью, не случалось. Возможно, редакторская судьба была к нему милостива, потому что вообще-то он отчаянно боялся именно этого: вдруг явится известный, маститый автор и положит на стол что-нибудь этакое - и напечатать будет боязно, и отвергнуть совестно. Он уже давно, прочитав какую-нибудь по-настоящему яркую новинку (они ведь все-таки появляются, хотя и не так часто), втайне спрашивал себя: а напечатал бы я такое? И всякий раз отвечал отрицательно. Так что хорошо, что они проходили стороной, - по крайней мере, не было конфликтов с совестью. С творчеством Кротова он познакомился лет пять назад, первые рассказы не запомнились, видимо, они были совсем слабые. Потом этот автор чем-то его заинтересовал. Писал он явно подражательно, впрочем, начинающий и не может, как правило, писать иначе; но была в его рассказах (слишком камерных для публикации) какая-то подкупающая искренность - чувствовалось, что автору действительно нужно поделиться с людьми чем-то своим, глубоко личным и в то же время имеющим, вероятно, какое-то общечеловеческое значение. Все это было сыро, недостаточно продумано и, наверное, недостаточно выстрадано (возраст, возраст!), но в целом подкупало. Что еще сразу отметил Василий Федорович - автор этот был явно не из бойких и не пытался спекулировать на заведомо "проходных" темах, как это делали иные его сверстники, из молодых, да ранние. Потом Кротов появлялся в редакции еще раз-другой. Нельзя было сказать, что он растет на глазах, однако прогресс был налицо - медленный, едва заметный, но очень какой-то падежный. В один из очередных приходов Василий Федорович говорил с ним сам - беседа оставила хорошее впечатление, парень действительно был скромен, без преувеличенного мнения о мере своего таланта. При этом чувствовалось, что он уже избрал для себя определенное направление и будет его придерживаться, несмотря ни на что. Василий Федорович был с ним предельно откровенен - объяснил, чем хороши его рассказы (хотя специфика журнала и исключает пока возможность их опубликования), чего в них не хватает, посоветовал "приблизиться к жизни". "А разве я не о жизни пишу?" - удивленно спросил Кротов. Он и в самом деле чего-то недопонимал - и, может быть, именно поэтому был симпатичен Василию Федоровичу, досыта наглядевшемуся на понимающих с полуслова. Рассказы, принесенные Кротовым на сей раз, он - вопреки обыкновению - тут же забрал из отдела прозы и прочитал сам. Потом, не высказав своего мнения, вернул в отдел - чтобы рукопись шла своим чередом. Неделю спустя (все это время он вспоминал о прочитанных рассказах, радуясь тому, что автор не обманул ожиданий) Василий Федорович как бы невзначай спросил у заведующего прозой: - Илья Евгеньевич, там была, помнится, небольшая рукопись одного из молодых... Два рассказика - "Подари мне собаку" и второй - как же его? - А, помню. Вадима Кротова. Знаю, он и раньше нам приносил. - Успели уже прочитать? Как вам показалось? - А что, неплохо. Парень не без способностей, уже свой голос прорезывается, - сказал завотделом. - Все это, правда, довольно камерно, но в общем... - Ну это не беда, что камерно, не всем же громыхать медью. Вы знаете что, вы дайте-ка это какому-нибудь благожелательному рецензенту, а потом я доложу Главному. По-моему, пора парня печатать. Это, кстати, и уверенности ему придаст, а то ведь камерность - она порой от некоторой неуверенности. Вообще, молодых надо смелее на старт, вот и постановление было по этому поводу... Рецензент и впрямь оказался благожелательный - отметил своеобразие авторской манеры, хороший (хотя и без особых находок) язык, даже за камерность похвалил, назвав ее "задушевным лиризмом". - Ну что, будем ставить в номер? - спросил Илья Евгеньевич, огласив рецензию на летучке. - Что ж, если в отделе нет других мнений... - Рассказы хорошие, - поддержал Виктор Валентинович, - надо печатать. - Добро, - согласился Василий Федорович. - В двенадцатый номер, я думаю, как раз подойдет. Пригласите тогда автора, надо его порадовать. И кстати, пусть еще подумает - может, захочет там что подработать, время пока есть. - Анна Сергеевна, вы тогда бросьте Кротову открыточку, - обратился Илья Евгеньевич к заведующей редакцией, - пусть зайдет. Или позвоните, если телефон оставил. - Нет, погодите пока, - сказал вдруг Василий Федорович. - Послезавтра Главный приезжает, дадим-ка ему взглянуть начальственным оком, чтобы уж потом никаких осечек. Днем раньше, днем позже... - Да не станет он их читать. Был бы там роман, ну повесть хотя бы, а то - пара рассказиков. - Виктор Валентинович махнул рукой. - Все равно скажет: "Некогда мне, сами, сами решайте". - Он так похоже передразнил скороговорку Главного, что все рассмеялись. - Вот тогда сами и решим, - заупрямился обычно покладистый Василий Федорович. - А то знаете, как бывает: поспешишь - людей насмешишь... На том и порешили. Главный приехал из Москвы через два дня, сильно не в духе: на совещании журнал покритиковали за мелкотемье, с опубликованной в первом номере повестью известного поэта они и в самом деле дали промашку - повесть была как повесть, но явно не годилась для того, чтобы открыть ею год. "Так вот всегда с этими маститыми, - сокрушенно подумал Василий Федорович, - а попробуй заверни рукопись, криков и обид не оберешься. И что его на прозу тянет, писал бы и дальше свои вирши..." - Ну повесть - ладно, - сказал он, - это мы недоглядели. Но ведь вроде остальной материал за минувший год не вызывал критики? Не ругали ведь... - Но и не хвалили! Безликим, говорят, у вас журнал становится, аморфным каким-то, а это ведь все-таки периодика - побольше надо боевитости, актуальности, в жизнь, говорят, надо смелее вторгаться... а не всякие там, понимаете, ахи и охи расписывать. Надо, говорят, решительнее бороться с мелкотемьем. Современность, сегодняшний день, задачи сегодняшнего дня - вот главное! Словом, в таком плане. - И что вы сказали? - А что я мог сказать? Учтем критику, сказал, сделаем выводы, работу будем перестраивать. - Ясно, - вздохнул Василий Федорович. Выходя от Главного, он вспомнил, что так и не сказал про кротовские рассказы; вспомнил и сам озлился. Еще Кротова тут не хватает с его "задушевным лиризмом"! У себя в кабинете он посидел за столом, барабаня пальцами и глядя в ростепельную муть за окном, потом достал записную книжку и стал листать. Перебрав несколько страничек, вздохнул и придвинул телефон. - Иван Алексеич, - сказал он, когда в трубке ответили, - тут, понимаешь, какое дело. Ты сейчас не перегружен? Под завязку, говоришь? Ну ничего, раздвинешь там что не самое срочное. Тут, понимаешь, два рассказа надо отрецензировать - рассказы неплохие, но мы их сейчас взять не можем, надо как-то обосновать. Но только тактично, понимаешь, чтобы автор не обиделся - автор хороший, перспективный, мы вообще на него рассчитываем... Что? Нет, ты не знаешь. Не думаю, говорю! Из новых он. Так вот, понимаешь, пишет неплохо, но пока больно камерно, а ведь что такое камерность? По сути, нехватка какой-то гражданственности, самоустранение... Да, да. Вот это и хорошо бы подчеркнуть. Знаешь, я очень буду признателен, а работы там всего ничего - прочесть, написать отзыв на пару страничек... Ну спасибо! Рассказы тебе занесут - попрошу девочек из корректорской, там одна по соседству с тобой живет... А то и сам заходи, покалякаем. И если есть что нового - приноси, почитаем, авось и тиснем... Глава 6 Вадим и сам забыл, что по пьяному делу пригласил к себе заморского гостя, а когда вспомнил несколькими днями позже, огорчился. Черт его тянул за язык, всегда вот так получается - вроде бы и выпил немного, а такое отмочил. Он, впрочем, всегда знал это за собой - алкоголь действовал на него как-то расслабляюще, все вокруг начинали казаться добрыми, достойными доверия и откровенности. Самое странное, что как раз с этим-то собутыльником его в тот вечер ни на какую откровенность не тянуло, и доверия особого он тоже почему-то не вызывал - хотя почему, казалось бы? Что-то останавливало - возможно, конечно, ничего конкретного, просто сам факт, что иностранец. А вот пригласить зачем-то пригласил. Зачем, на кой черт? Хорошо, если тот забыл о приглашении или воспринял его как пьяный треп; а если и в самом деле припрется? От работы оторвет, говорить с ним не знаешь о чем, еще и кормить надо - тоже забота, себе-то картошки наварил, чаю похлебал - и ладно. А тут все-таки иностранец! У него даже была мысль позвонить Ленке или Маргошке - чтобы передали через Жанну, что с запланированной лыжной прогулкой ничего не получится: занят, мол, выше головы, скоро конец сезона, инвентаризацию затеяли, что-нибудь в этом роде. Потом решил не звонить. Неудобно, сразу поймет, что задний ход, а так, может, и сам не вспомнит... Но Александр вспомнил, не тут-то было. Увидев в окошко, как он бодро топает по разметенной аллейке, Вадим совсем расстроился - только сел работать, и пошло вроде неплохо, а тут гостя черти несут. Но гость, впрочем, оказался понятливым. Увидев разложенную на столе писанину, сказал, что не станет мешать творческому процессу, а сходит пока пройдется один. - Ты, Вадик, выдай только мне пару лыж и скажи, в каком направлении лучше идти, а сам работай. К обеду вернусь. Кстати, насчет еды и прочего не беспокойся - я все захватил с собой. У вас ведь в таких поселках не всегда купишь на месте, верно? Словом, как выяснилось, бояться было нечего. Тактичность гостя проявилась и в выборе привезенных с собой припасов: другой бы, может, не удержался от соблазна похвастать какой-нибудь заморской бутылкой из "Березки", Александр же принес обычную "Столичную", экспортную правда, с винтом, и харч тоже оказался на том же уровне хорошего тона, без купечества. - Пельменей я вот еще взял две пачки, - сказал он, разгружая сумку, - ты как к ним относишься? Некоторые у вас, я слышал, Считают отравой, а по мне так ничего лучше под водочку и не придумать - горяченькие, со сметаной... За границей эти идиоты вообще пьют водку, не закусывая, я так и не научился - все-таки, видно, что-то в генах остается... На всякий случай Вадим поставил себе четкий предел в смысле питья. Гость тоже не настаивал, и за ободом они едва усидели полбутылки - так, в самый раз, только чтобы разговориться. Собеседником Александр оказался интересным, приятно удивляла его начитанность - для технаря необычная, тем более для технаря "тамошнего". Вадиму приходилось слышать от кого-то, что американские инженеры вообще но читают ничего, кроме специальной литературы, да и то по своему профилю. Александр же, как оказалось, хорошо знает не только русскую и советскую классику, но и за новинками следит, читал и Трифонова, и Айтматова, и Белова, и Катаева. - У вас, конечно, подъем несомненный, - сказал он. - То, что сейчас выходит... еще несколько лет назад любого редактора кондратий бы хватил, что ты! Одни манкурты у Чингиза - это же потрясающий образ, я когда прочитал - у меня волосы зашевелились... А Валюн что выдает! "Уже написан Вертер". Как тебе, а? Нет, тут наши советологи здорово промахнулись, ничего не скажешь. - В каком смысле? - Ну, они ведь давно доказывают, что здесь настоящей литературы нет и быть не может. В силу, так сказать, особенностей системы. - Чушь собачья, при чем тут система! - Вот и я тоже говорю. На Западе, кстати, такой системы нет, а что-то особенного цветения в литературе не наблюдается. Секс этот осточертевший, он уже даром никому не нужен, для одних импотентов пишется... А возьми французский "новый роман" - это уже убожество, такая мура беспросветная, просто литературное рукоблудие какое-то. - Саша, ну а эмигранты наши - у них как? Все-таки должны же сохраняться какие-то культурные традиции... - Ты какую эмиграцию имеешь в виду? Сейчас ведь уже "третья волна" идет, как мы говорим. - Да нет, я в общем. - А "в общем" рассматривать трудно, общего тут как раз нет. Первая волна дала большую литературу, настоящую - ну Бунин хотя бы, Набоков, да из них многие писали. У тех получалось, это были мастера старой еще формации. Набоков, правда, из них самый был молодой, не случайно потом на английский язык перешел. Те, что попали туда во время войны, ну вот как мои родители, - среди них, по-моему, ни одного не было писателя. А вот из нынешних пишут многие. Пытаются, во всяком случае. Но что-то, знаешь... - Ну, там тоже есть имена, - сказал Вадим, не дождавшись продолжения. - Имена-то есть. Но что-то я не пойму с этой "третьей волной", какая-то в ней червоточина. - Червоточина? - Я в литературном смысле говорю, в творческом. Пишут вообще-то много - и печатаются в "Материке", да мало ли... Альманахи всякие выходят, сборники, а читать, в сущности, нечего. То есть не буквально "нечего", бывают и интересные публикации, но в целом - как бы это определить, не знаю даже. Чувствуется, понимаешь, какая-то ущербность. Действительно, что ли, сказывается отрыв от корней? - По идее, так и должно быть, - согласился Вадим. - Бунин вон сколько об этом писал, да у него и между строк чувствуется. Я, правда, не считаю, что он в эмиграции хуже писал, но отпечаток есть. - Да, наверное. И знаешь что интересно? Вот возьмешь тот же "Материк" - сразу видно, какой материал написан там, а какой получен отсюда. Уровень другой, понимаешь? - Что значит - отсюда получен? - Ну там ведь кое-кто и из ваших литераторов сотрудничает - кого здесь не балуют. Естественно, под псевдонимом. Так вот, я говорю - сразу видно. - Ты хочешь сказать - там пишут лучше? - Наоборот, чудак человек! В том-то и дело, что там хуже получается. А в чем дело - убей, не пойму. Вроде бы и цензуры никакой, свобода полная, пиши что хочешь, как хочешь... А вот поди ты! Причем, я замечал, это с одним и тем же писателем происходит: когда был здесь, хорошо писал, а попал туда - и сразу что-то не то. Не поймешь, что "не то", а все равно сразу чувствуется. Вот я и говорю - червоточина какая-то нападает, порча. И это не только я замечаю. Есть даже целая теория: литература, дескать, чтобы быть настоящей, должна создаваться в дискомфортных условиях, расти из-под гнета. Гнет, ты понимаешь, тут может быть разного вида... Скажем, писателям Возрождения приходилось пресмыкаться перед знатными покровителями, наша литература "золотого века" расцвела в николаевские времена - тоже, наверное, не мед был, если разобраться... Достоевский и Бальзак из долгов не вылезали. А теперь на Западе писатель, как правило, материально вполне обеспечен, вроде никто на него не давит, а пишет черт-те что. - Все-таки что-то давит, наверное, - сказал Вадим. - Я, конечно, плохо себе представляю, но вот хотя бы вкусы толпы - к ним разве не приходится подлаживаться? А это ведь тоже давление. - Нет, ну какое-то минимальное давление всегда есть, это бесспорно! В этом смысле и Шекспир, наверное, подлаживался, и Сервантес, а на позицию Льва Толстого общественное мнение, думаешь, не влияло? - Скорее, уж он на него влиял. - Само собой, но тут обратная связь, ты пойми. Когда Толстой доказывал, что нам не столько учить надо крестьянских детей, сколько самим у них учиться, - это же явное влияние мужикопоклонства тогдашней российской интеллигенции... Постой, а о чем мы говорили? - Ты сказал, что в эмиграции пишут хуже. - Хуже, хуже, вне всякого сомнения. Вот так получается, смешно, верно? Вроде бы все условия. Знаешь, я что заметил: лучше всего, когда писатель живет здесь, а печатается там. У него и отрыва не происходит, корни сохраняются в целости, и в то же время полная свобода высказывания. Вадим недоверчиво ухмыльнулся. - Идеальный вариант, что и говорить. Если бы он еще при этом был реальным... - Он абсолютно реален, это ты зря. Слушай, а не скучно тебе здесь? Все-таки одному все время... - Почему все время? Я уже говорил - в пятницу вечером уезжаю к себе, там уж не соскучишься. - А что? - Я в коммуналке живу, народ там самый разный. - Представляю. - Не думаю, чтобы представлял. Вот туда, Саша, я тебя не приглашу, на это не рассчитывай. - А то я ваших коммуналок не видел! В Москве их тоже немало еще есть, ох колоритнейший быт в некоторых... Для писателя, наверное, это находка - жить в такой квартире. - Знаешь, я не отказался бы и от отдельной однокомнатной, пусть даже малогабаритной. Быт лучше в других местах наблюдать - в бане, скажем, или у пивного ларька. А дома писать надо, для этого тишина требуется. - Да, тишины тут хватает... Нет, конечно, когда есть работа, книги, - что еще надо? Радио можно послушать... здесь ведь, наверное, никаких помех? - А черт их знает, никогда не слушал. У меня и приемника-то нет. - Вот это зря! Радио, Вадик, в наше время вещь необходимейшая. Из принципа, что ли, не интересуешься? - Да нет, ну какой тут принцип... О том, что в мире происходит, из газеты можно узнать, а отсутствие музыки меня особенно не трогает, обхожусь без нее. Ну и потом, приличный приемник - так, чтобы и короткие брал, - это как-никак сотняга, а у меня лишние деньги не валяются... Заметив, что гость после обеда осоловел и даже раз-другой уже подавлял зевок, Вадим предложил ему отдохнуть. - Ты ведь устал, наверное, с непривычки? А то смотри, в комнате завхоза диван есть - там тепло, чисто, уборщица порядок наводит. Как это у вас там называется - сиеста? - Сиеста - это не у нас, Вадик, это несколько южнее. Но, вообще, мысль хорошая, спать я не буду, не привык днем, а поваляться - поваляюсь часок. А то и впрямь разморило с вашего кислорода, да и на лыжи давно не становился. Слушай, нескромная просьба - только, если не хочешь почему-нибудь, так и скажи, я не буду в претензии: твоего чего-нибудь не дашь почитать? Не с собой, нет, а вот сейчас, на время сиесты? - Моего чего-нибудь... - Вадим нерешительно пожал плечами, он вообще мало кому давал читать свои рассказы, разве что самым близким приятелям. Но их мнение он уже знал, а вот что скажет новый человек? Тем более такой начитанный, которому есть с чем сравнить... - Ладно, - буркнул он, - есть тут кое-что, сейчас поищу... Злясь на самого себя - зачем дает? - он все-таки отобрал четыре рассказа, дал Александру и устроил его в соседней комнатке, которая в летние месяцы служила кабинетом завхозу. Комнаты разделяла фанерная перегородка, слышно было каждое движение, и Вадим скоро поймал себя на том, что ревниво прислушивается - не раздастся ли за стенкой храп. Но, нет, храпа не было, а откладываемые по мере прочтения страницы шелестели регулярно - видно, и в самом деле заинтересовался. Один рассказ был с юмором, Вадим ждал - будет смеяться или не оценит; нет, оценил, смеялся минут десять. Там столько смеху и было, на шести страницах. Через час Александр вошел в комнату, широко улыбаясь. - Слушай, а здорово, ей-богу, - сказал он. - Честно говоря, не ожидал. Мне тогда Жанна сказала - давай, говорит, сходим к одной знакомой, там у нее писатель будет, а я всерьез как-то не принял: мало ли кто сейчас писателем себя считает, верно? Теперь вижу - действительно писатель, без дураков... Ты извини, что я так откровенно, но, честное слово, не ожидал. Отличные рассказы, слушай! И что, это нигде не напечатано? - Не-а, - нарочито дурашливо откликнулся Вадим, изображая беззаботное к этому факту отношение. - Ну что ж, я рад, что тебе понравилось. - Нет, слушай, по такому поводу необходимо выпить! Давай еще по рюмке, а то мне ехать скоро - путь от тебя неблизкий... Ну хорошо, а что они все-таки говорят? Чем-то ведь должны мотивировать, если отказывают автору? Ну вот этот хотя бы, про новобранцев, "Солдатушки, бравы-ребятушки", - этот чем не поправился? Отличный юмор, я ржал на каждой строчке... - Ну как же. Армия, говорят, не в тех топах показана, у нас военно-патриотическое воспитание, а вам все хаханьки. - Да помилуй, из-за чего хаханьки? Что молодых солдат койки учат застилать и полы мыть в казарме? Так ни одна армия в мире без этого не обходится! - Мне можешь не объяснять, я сам служил. Ты попробуй в журнале объясни. Да что там... Когда не хотят печатать, предлог всегда найдется. Ладно, Саша, фиг с ними, переживем. Главное - написать, а там время покажет. Если это стоящее, то рано или поздно к читателю пробьется, а если нет - так, может, и не надо, а? - Твое пробьется, - заверил Александр, - я чувствую. Необязательно ведь самому писать, чтобы уметь отличить настоящее от халтуры, верно? Вот я и говорю: у тебя настоящее. Может, еще не в полную силу, это естественно, для прозы еще и возраст нужен, жизненный опыт, впечатления. Но фундамент крепкий, это главное. Природа, она ведь умнее нас, это человек может заложить могучий фундамент и ничего на нем не построить... А у природы все целесообразно - "просто так" ничто не делается... Они посидели еще, поговорили, незаметно допили бутылку. Собираясь, Александр сказал, что, возможно, еще увидятся - он здесь пробудет недели две, на этой чертовой линии действительно оказался дефектным довольно ответственный узел, теперь надо дождаться, пока пришлют новый, поставить на место, отладить - на все это уйдет время. - А я и не жалею, - сказал он, - люблю все-таки у вас тут бывать. Живете вы трудновато, конечно, кто же спорит, но дышится здесь по-другому... Черт, не знаю даже, как определить. Давай в Питере как-нибудь встретимся, ты не против? Походим по набережным, покалякаем еще... Жаль, белые ночи не скоро. - Можно и в Питере, - согласился Вадим. - Здесь, за городом, конечно, уже неинтересно становится, снега скоро не будет, такая начинается слякоть... Весной северная природа к себе не располагает. Ты звони мне либо в пятницу попозже, либо в субботу с утра. Что-нибудь придумаем. Может, рассказ новый дам почитать, - добавил он, - я тут сейчас как раз один заканчиваю. Вообще-то я свежие никому не даю, но тут случай особый - уедешь ведь потом, а хочется знать твое мнение. - Ну, спасибо. - Александр крепко пожал ему руку. - С удовольствием прочитаю! Вообще, ты прав, это ведь действительно "особый случай", а? Глава 7 Капитан Ермолаев пребывал последнее время в расстроенных чувствах, даже с женой поругался, хотя давно положил себе за правило не допускать, чтобы служебные неприятности сказывались на делах домашних. Строго говоря, неприятностей никаких пока не было, но Борис Васильевич шестым чувством угадывал, что они скоро начнутся - как только его прямо спросят, что же там, в конце концов, с этим Векслером. То, что полковник до сих пор не задал этого прямого вопроса, было, конечно, выражением доверия, и капитан это ценил. Его не хотели торопить, но - ждали. А что он мог доложить по этому Векслеру? Борис Васильевич не сомневался, что имеет дело с врагом, по с врагом либо временно бездействующим (усыпление бдительности), либо действующим, но так тонко в хитро, что это, строго говоря, нельзя даже было назвать действием. Во всяком случае, противозаконным. Он запросил Киев и Тбилиси, но не узнал ничего такого, что могло бы пролить свет на замыслы и тактику "лингвистов" (так обобщенно капитан называл про себя Векслера и тех его двух коллег). Нечипорук, похоже, вообще не общался практически ни с кем, если не считать чисто деловых контактов, Захава же в Тбилиси общался со многими, но опять-таки - о чем это говорит? Решив, наконец, что ум хорошо, а два лучше, Борис Васильевич решил все же посоветоваться с полковником, хотя и понимал, что к начальству лучше идти с продуманными до конца соображениями, гипотезой или версией, а не обременять его еще и новой головоломкой, как будто у него, начальника, мало своих. Сергей Иванович, если и был разочарован нерасторопностью капитана Ермолаева, ничем этого не проявил и выслушал его внимательно и заинтересованно. - Да, это действительно загадка, - согласился он. - То есть, с одной стороны, тут все более-менее ясно: мы имеем дело с разведчиками, можно не сомневаться. Но если так, то это уже по нашей с вами части. И может, этот ваш Векслер прибыл не для осуществления спецакции, а лишь знакомится - ездит, присматривается... - Если бы он был один, - возразил Борис Васильевич. - Но их ведь трое, значит, это уже операция? И тут фирма, выходит, явное прикрытие. Нелогично же получается, Сергей Иванович: ну на кой черт им инженеры-лингвисты, если они действительно только ради инженерных своих дел сюда едут? - Нелогично, - согласился полковник. - Да нет, я ведь не спорю, тут конечно же что-то не так. Но вот за что ухватиться? Здешние контакты Векслера вы проверили? - Да ничего такого. - Капитан подумал, недоуменно пожал плечами. - Девицу себе подцепил... или она его подцепила, поди узнай, так, ничего особенного, особа непутевая, но ничего серьезного за ней тоже не числится. Студентка, филолог. Иногда заводила знакомства с ребятами из соцстран. Ну он бывал с ней пару раз на разных вечеринках... - Что за среда? Тоже инженеры? Может, кто-то из работающих на режимных предприятиях? - Нет, нет, сплошь гуманитары. Он там с одним писателем познакомился, ездил к нему за город... - Кто-нибудь из известных? - Да нет, собственно, это он себя считает писателем, ну или приятели его так называют. Парень молодой, пишет, но пока не печатается. Кончил филфак, работает сторожем - какую-то лыжную базу сторожит. - Самая модная теперь профессия, - сказал полковник. - У нас в доме дворничиха старофранцузский знает, девчонка лет двадцати пяти. Жена вышла с внуком посидеть, а та сидит, читает "Песнь о Роланде". Жена удивилась, спросила, нравится ли, - сейчас ведь молодежь современностью интересуется, для них Великая Отечественная - уже древняя история... Так эта дворничиха ей отвечает: перевод, говорит, плохой, я это вот место сама пробовала перевести, у меня лучше получилось... Они посмеялись, потом полковник сказал: - Филолог, работающий сторожем, это уже кое-что... Понимаете, с этими чернорабочими интеллигентами тоже не так все просто. Есть которые просто ради жилплощади идут - ну вот как наша дворничиха. Вышла замуж, жить негде, вот и взялась за метлу. А есть ведь и другая категория, где это уже определенная позиция, причем с оттенком протеста. Я с одним таким говорил... По образованию - философ, мужик действительно головастый, а работает грузчиком в порту. Так он прямо говорит: не хочу преподавать эту философию, поэтому я пошел в грузчики, поскольку другой профессии не имею... Вот что я думаю, Борис Васильевич! - Да? - А что, если вам поговорить с этим писателем-сторожем? Понимаете, если это человек... ну, приближающийся по образу мыслей к такому вот философу, о котором я сейчас вспомнил, вы это сразу уловите. Эти люди обычно и не скрывают своего инакомыслия. Скорее, бравируют, особенно кто помоложе... Этому вашему - сколько? - Да что-то под тридцать, около того. - Познакомьтесь с ним, в самом деле. Придите прямо так, без всякой маскировки, скажите, что интересуетесь Векслером, - тут, мне кажется, в жмурки играть нечего, он ведь тоже парень взрослый, должен сам кое в чем разбираться. Спросите, не затевал ли тот провокационных разговоров, ну и просто посоветуйте быть с этим господином осторожнее. Скажите, что прямых претензий к нему по нашей линии нет, но есть основания для некоторого... недоверия... Уточнять не стоит, здесь надо учитывать такую возможность, хотя и маловероятную, что он расскажет Векслеру о вашем визите. - Если такая возможность есть, то, может, лучше пока не рисковать? А то ведь получится, что мы свои карты раскрываем, а он играет дальше. - Ну и что? Если Векслер действительно ведет игру, то не может же он не понимать, что мы безучастными зрителями не останемся... Наивные простачки, знаете ли, в разведке не работают. И кстати, то, что он работает так чисто, ничем себя не компрометируя, скорее всего говорит о немалом опыте. - Да уж наверное... Ладно, попробую поговорить с этим молодым дарованием, авось что и прояснится. Встреча с Владимиром Кротовым, однако, ничего не прояснила. Кротов встретил капитана Ермолаева спокойно; если визит сотрудника госбезопасности его и встревожил, то он, во всяком случае, ничем этого не проявил, скорее удивился: почему это вдруг к нему? Реакция была естественная, Кротов, видно, и впрямь не догадывался, чем мог привлечь внимание учреждения, столь далекого от круга его интересов. Когда же Борис Васильевич упомянул Векслера, Вадим сказал: "Ах, во-о-он что!" - но тоже естественно, уже с оттенком пробудившегося любопытства. В самых общих чертах, не вдаваясь в подробности, капитан посвятил Вадима в загадку "инженеров-лингвистов", и тот согласился, что да, действительно, выглядит это все немного странно, но сам он в поведении Векслера не замечал, пожалуй, ничего такого, что могло бы дать повод к подозрениям. - Да я, честно говоря, не особенно-то и присматривался в этом плане, - добавил он. - Мне раз пришлось тоже вот так с одним иностранцем пообщаться, в одном доме... Ну, тот настоящий был иностранец, здесь проходил стажировку. По-русски говорил неплохо, по акцент жуткий. Так вот к нему и приглядываться нечего было, сразу видно, что за тип. Он если не про Афган, так про Польшу, если не про "Солидарность", так что-нибудь насчет "пражской весны" пройдется... - Иногда такие-то бывают менее опасны, - заметил капитан Ермолаев. - Когда, как говорится, "весь пар уходит в гудок", беспокоиться уже нечего. Хотя, конечно, может быть и маскировочный прием - этак шиворот-навыворот, смотрите, мол, вот весь я тут.