- Да нет, тот, конечно, никакой был не разведчик, просто трепач, ну и почему бы впечатление не произвести - это же действует, мы, в общем, к полной раскованности в разговорах на такие темы как-то не приучены... - Какая это "раскованность", - возразил капитан, - обычная безответственность - рассуждать о вещах, в которых не разбираешься. А подковырнуть они любят, это точно. Так Векслер, говорите, ни о чем подобном при вас не высказывался? - Насколько помнится... - Кротов подумал и пожал плечами. - Нет, не припоминаю. Он, наоборот, как-то раз в том смысле высказался, что ему нравится сюда приезжать и чувствует он себя здесь хорошо. У вас тут, говорит, дышится как-то по-другому... При этом, правда, сказал: "Хотя живете вы трудно". Это, пожалуй, единственный раз, когда я от него критическое замечание услышал. - Все бы так "критиковали". Мы же первые и говорим о своих трудностях. Кто их теперь скрывает? А вот интересно, Вадим Николаевич, насчет русской литературы за рубежом Векслер ничего не рассказал? Ну, скажем, как там наши уехавшие живут-поживают? - Рассказывал, был у нас такой разговор. Плохо, говорит, они там поживают, что-то у них не получается... Хотя странно - вроде бы пиши что хочешь. - Ну не совсем уж, наверное, "что хочешь". - Да нет, я понимаю! Но ведь именно те, кто уехал, здесь жаловались на зажим; там вроде этого зажима нет, есть другого рода ограничения, согласен, но как раз то, чего у них не принимали здесь, там - по идее - должно идти со страшной силой. Значит, казалось бы, сиди и пиши, чего еще? А что-то, говорит, не выходит у них. То есть загадки тут никакой нет, он тоже так считает: писатель должен работать у себя дома. Не знаю, как там насчет живописцев, режиссеров, может, им все равно - где. Зритель, он вроде более всеядный, что ли... А писателю тяжело. Ему все-таки надо, чтобы его свои читали. Пусть хотя бы и на машинке. - Да, Бунин вот тоже... Хотя и Нобелевскую премию получил. Так Векслер вас, значит, за кордон сманить не пытался? - вроде бы шутливым тоном сказал капитан. - Нет, что вы! Он сам же и сказал - убогая там литературная жизнь. Хотя вроде и печататься есть где. - Читателя там настоящего нет, вот что, наверное, главное. Ну хорошо, Вадим Николаевич, мне не хотелось бы, чтобы вы этот наш разговор поняли как выражение какого-то к вам... ну, недоверия, что ли. Тут скорее желание предостеречь, скажем так. Поскольку у нас этот иностранец вызывает некоторое сомнение, было бы просто нехорошо вас не предупредить. - Так что, мне с ним больше не встречаться? - Это ваше дело. Вам решать. Присмотритесь только к нему повнимательней, будьте, как говорится, начеку, а если что - не стесняйтесь посоветоваться с нами. Мало ли, вдруг что-нибудь такое заметите... настораживающее. Я не к тому, чтобы вы после каждого разговора с ним мучительно вспоминали, что он сказал по тому или другому поводу. Это никому не надо. Но вот так, в общем плане... - Я понимаю. - Нисколько не сомневаюсь, Вадим Николаевич. Вы человек культурный, с высшим образованием, к тому же сами пишете - намерены, так сказать, быть "инженером человеческих душ". У писателей, я слыхал, особая наблюдательность, внимание к мелочам - самым, казалось бы, незначительным, потому что "незначительность" мелочей - это незначительность кажущаяся, обманчивая, как раз она-то обычно и дает больше всего "информации к размышлению". Верно? - Ну... в общем-то конечно. Картина ведь вся из мелких деталей строится. - Вот-вот! Я о картине и говорю, к тому, чтобы вы помогли нам в ней разобраться. А то больно уж она какая-то... расплывчатая. Мы, кстати, к господину Векслеру никаких конкретных претензий не имеем и ни в чем предосудительном обвинить его не можем, поэтому лучше, наверное, его об этом нашем разговоре не информировать, как вам кажется? Кротов заверил, что, естественно, и не подумает откровенничать с Векслером, номер телефона записал и заверил, что непременно известит, если и в самом деле заподозрит своего заморского знакомца в чем-либо предосудительном. На том и расстались. Возвращаясь полупустой электричкой, капитан Ермолаев вынужден был признать, что толку от встречи пока никакого не получилось. Парень, похоже, говорит правду и ничего не скрывает; если "лингвист" до сих пор вел себя так осторожно, то не исключено, что проосторожничает и до конца. Но в чем тогда смысл этих поездок - его и его дружков - и смысл нынешнего приезда в Ленинград, этого знакомства с начинающим писателем? Или и в самом деле нет тут никакого умысла, а просто приезжает человек на бывшую родину, на родину своих родителей, чтобы с людьми здешними пообщаться? Может, и родившиеся там подвержены этой самой ностальгии? И все-таки - нет, все-таки чутье подсказывало капитану Ермолаеву, что тут что-то не так. Но хоть бы ниточка какая-то была, за которую ухватиться! Полковник, когда он ему доложил утром результаты - а точнее, их отсутствие, - воспринял это спокойно. - Ничего, Борис Васильевич, не будем торопить события. Чутье ваше до сих пор не подводило, авось и на сей раз сработает. Тут многое от самого Кротова зависит - что он за человек. Я тоже склонен думать, что Векслер неспроста им заинтересовался... Глава 8 Вадим лишний раз убеждался, что жизнь и впрямь штука полосатая - то одна полоса идет, то другая. Хотя он никогда не испытывал нужды в "информационном допинге" для своего творчества и не понимал, в частности, писателей, разъезжающих по стране в поисках сюжетов (смешно, в самом деле, да этих сюжетов вокруг полным-полно, умей только видеть!), иногда все же собственная жизнь начинала казаться ему слишком уж монотонной, бедной впечатлениями. Особенно обидно было, что маловато вокруг интересных людей. Строго говоря, конечно, каждый человек по-своему интересен, поскольку заключает в себе целую вселенную, - это общеизвестно, но это все же теория, а на практике окружающие его личности почему-то не вызывали особенного желания исследовать сокрытые в них глубины. А теперь, похоже, эта скучная полоса кончилась, пошла другая - чуть ли не детективная. Визит сотрудника "органов", по правде сказать, сперва даже немного его встревожил - в Маргошкиной кодле постоянно ходила по рукам разная самиздатовщина, ничего серьезного, понятно, но на неприятности можно было рано или поздно нарваться. Узнав же, что дело в Александре Векслере, Вадим успокоился и почувствовал любопытство: новый-то знакомец, оказывается, не так прост! На первых порах он ведь никакого особого интереса к себе по вызвал, и на базу пригласил его Вадим просто сдуру, по пьяному делу, на трезвую-то голову и мысли такой бы не появилось. Позже он показался интереснее - неглуп, многое повидал, может о литературе даже поговорить. Но то, что он вдобавок ко всему еще и чуть ли не Джеймс Бонд, это уж вообще, как выражается Марго, "полный отпад". С таким пообщаешься, черт возьми, и глядишь, такое из-под пера выйдет, что Юлиан Семенов посинеет от зависти. Неужели действительно Сашка этот прикидывается наивным технарем?.. Но тогда - с какой целью? Западным образом жизни и в самом деле соблазнить не пытался, наоборот даже, рассказывает вполне объективно, ничего не приукрашивая. Скорее всего, ерунда все это, пустые подозрения. Что из того, что какая-то фирма присылает к нам своих представителей, слишком хорошо говорящих по-русски? Ничего удивительного. В Новую Гвинею, надо думать, послали бы говорящих по-папуасски. Может, у них так принято! При тамошней-то конкуренции небось каждая фирма из кожи лезет - чем бы еще угодить клиенту, завоевать его расположение. Конкуренция плюс безработица - этим и объясняется. А что, запросто - дали объявление: требуются, мол, инженеры со знанием таких-то языков - вот их и набежало, только выбирай... А в общем, решил Вадим, стоит ли ломать голову над такой ерундой. Даже если предположить, что товарищи с Литейного правы и у Векслера действительно есть некие враждебные нам намерения, то со случайным знакомым он своими черными замыслами делиться, естественно, не станет. Едва ли он предложит ему, Вадиму, свергать Советскую власть; ну а если начнет высказываться в очень уж враждебном духе (чего, кстати, до сих пор не было), то всегда ведь есть возможность сказать: знаешь, мол, приятель, катись ты с этими разговорами куда подальше, мы тут и сами разберемся, что у нас хорошо, а что плохо... Но любопытство было возбуждено, и вообще Вадим каким-то шестым чувством предугадывал важную перемену в своей жизни. Было смутное и необъяснимое беспокойство, но нельзя сказать, чтобы тревожное или гнетущее, скорее, предчувствие чего-то хорошего. С Векслером это не связывалось ни в коей мере, да и смешно было бы связывать: в самом деле, что ему это случайное знакомство? Ну встретятся еще раз-другой, окончит Сашка этот свой монтаж или что там у него - и чао. Нет, тут что-то другое ожидалось. Но что? Влюбиться ему не светило - после Изабеллочки железный выработался иммунитет, да и вообще в этом плане такая вокруг пустыня Калахари - кричи, не докричишься. По идее, должны быть хорошие девчонки, но на его пути не попадалось. Попадались разные дракониды или интеллектуальные шлюхи типа Ленкиных подружек с их кошачьей блудливостью и разговорами о семантике и структуральном анализе - жуть, конец света. Нет, с этой стороны ему ничего не грозило, но в то же время предчувствие перемены в судьбе оставалось; логично рассуждая, следовало ждать благоприятного ответа из журнала. Это, конечно, изменило бы многое. А события, как правило, тоже ведь идут косяком: то ждешь-ждешь - и ничего не случается, а то вдруг начинают сыпаться одно за другим, словно по сигналу. Хорошо бы таким сигналом оказалось его нежданное-негаданное приобщение к миру разведки! Прикидывая различные варианты, Вадим все больше склонялся к мысли, что предчувствие (а оно становилось все более явственным) касается судьбы отнесенных в редакцию рассказов. Он с самого начала чувствовал, что на этот раз все будет хорошо. И разговаривали с ним приветливее, чем обычно, и про координаты напомнили, чтобы оставил. Наверное, если автор интереса не представляет, у него не будут спрашивать адрес! Да, любопытно все-таки, что чувствуешь, впервые увидев в типографском наборе что-то свое... Свое, кровное, те самые слова, что когда-то обдумывал, перебирал в голове, переставляя и так, и этак, записывал на разорванных пачках "Беломора", выстукивал на машинке, перепечатывал... Как бы спокойно к этому ни относиться (а Вадим относился - или думал, что относится, - вполне спокойно), все же, конечно, это событие - напечататься в первый раз. Тут главное - признание, факт признания, потому что твое мнение о собственной работе не имеет никакого объективного значения - любой графоман наверняка убежден, что пишет ничуть не хуже других, признанных. И то, что говорят о твоей работе приятели, тоже надо воспринимать с большой осторожностью, - проще ведь похвалить, чем высказать какие-то дельные критические замечания, сказал что-нибудь вроде: "Старик, не нахожу слов, ты прямо в классики прешь!" - и порядок, дружеский долг исполнен. А читал-то, может, по диагонали. Борис Васильевич посетил его во вторник, и до конца рабочей недели Вадим успел твердо поверить, что письмо из редакции уже пришло. Поэтому воспринял как должное, когда в пятницу вечером, вернувшись домой и глянув на полочку возле своей двери, куда соседи складывали его почту, увидел большой голубой конверт с крупно напечатанным названием журнала. Он даже не стал сразу его вскрывать, только подумал удовлетворенно: "Ну наконец-то" - и пошел Мыться с дороги, благо ванная была свободна. Помывшись и поставив на газ чайник, он уединился в своем "пенале" и, насвистывая, вскрыл голубой конверт. Внутри было короткое письмо - шесть строчек на редакционном бланке - и прикрепленная к нему канцелярской скрепкой рецензия в три страницы. Прочитав то и другое, Вадим зачем-то включил свет и долго стоял у окна, глядя на мальчишек, пытающихся еще гонять шайбу на залитом талой водой дворовом катке. Стукнула в дверь соседка, крикнула, что выключила газ - чайник совсем уж выкипел. "Спасибо, иду", - отозвался он и только сейчас почувствовал боль от стиснувшей гортань спазмы. Он даже удивился, почему так воспринял очередной редакционный отказ. В самом деле - что тут нового, в первый раз, что ли! Не в первый и, надо полагать, не в последний. А ты что думал? Настроился, как дурак, а тут мордой об стол. Нет, дело, конечно, не в отказе, это фиг с ними, а вот рецензия... В ней-то вся соль, весь, так сказать, комизм ситуации. Два года назад Вадим читал один из отвергнутых сейчас рассказов в Клубе молодого литератора (ходил туда недолго, потом бросил); на заседании том присутствовал человек, написавший сейчас эту рецензию, и тогда рассказ ему понравился безоговорочно - в своем выступлении он отмечал и "тонкий лиризм", и хороший язык, и наблюдательность, "делающую честь молодому автору"... - Да, вот это называется "поворот все вдруг", - пробормотал Вадим и снова вытащил рецензию из конверта, снова посмотрел на подпись - словно мог ошибиться. Да нет, все верно. Но что он теперь несет? "...Не навязывая, естественно, автору то или иное видение мира, нельзя в то же время не выразить сожаления по поводу очевидной замкнутости Кротова на чрезвычайно узком круге тем, придающей его творчеству оттенок уже даже не столько камерности, сколько почти демонстративного эскапизма. Позиция, скажем прямо, не самая похвальная и явно свидетельствующая о непонимании молодым автором главного требования, которое жизнь предъявляет ныне нашей советской литературе, - смелее, не барахтаясь на мелкотемье, вторгаться в действительность, перепахивать глубинные ее пласты..." - Ну сукин сын, - пробормотал Вадим с изумлением, мало-помалу возвращаясь к способности воспринять случившееся в менее драматическом ключе. - Ну деятель... Он принес из кухни уже полуостывший чайник, без аппетита поужинал. За едой, по обыкновению, читал, прислонив том блоковских дневников к монументальному каркасу "Ундервуда", но сейчас прочитанное как-то не воспринималось - если бы книгу вдруг подменили другой, он бы этого и не заметил. Хотя, конечно, огорчаться было глупо. Или, скажем, так огорчаться. Это он понимал; но понимал и то, что радоваться тоже нечему. Дурная слава, как известно, бежит - теперь, когда ему уже пришита "позиция", в любой редакции его будут читать с заведомым предубеждением. Можно, конечно, и вообще на них плюнуть; но до каких же пор можно работать для себя, в стол, не имея надежды на выход к читателю? Не деньги же ему, в самом деле, нужны, не гонорары, черт с ними, с гонорарами; но ведь пишешь не для себя, а для людей, для того, чтобы тебя читали; без этого какой вообще смысл в творчестве? Это все равно как если бы рабочий точил и точил детали, заведомо никому не нужные, детали, которым никогда не сложиться в действующий механизм, не прийти в движение, не произвести никакой полезной работы... Это, конечно, аналогия довольно условная. Рабочий, создавая машину, все-таки знает, что эта машина будет работать. Хуже или лучше других, но будет. В литературе не так все просто, бывает ведь, что произведение в конечном счете "не срабатывает", не находит отклика, забывается тут же после прочтения. Но вынести приговор может только тот, для кого это произведение предназначалось, то есть сам читатель. Только он - и никто больше. А тут получается, что судьбу произведения решает чиновник, решает, так сказать, еще при рождении, произвольно определяя, дозволено ли ему вылупиться из рукописи, обрести жизнь на печатной странице, И добро бы еще был какой-то ценитель высшего класса, обладающий безупречным вкусом и надежно застрахованный от ошибок! Мать честная - годами не печатали Платонова, Булгакова, как только не поносили Ахматову, Пастернака... Ну ладно, этих посмертно "простили", издают теперь, гонят тираж за тиражом - пускай хоть в могиле порадуются. Но изжита ли практика перестраховки, когда пуганый дурак, облеченный должностью, имеет право решать, что можно, а что нельзя пропустить к читателю, что советским людям читать разрешено, а чего не дозволено, - с этим разве покончено? Ладно, в конце концов, не в его, кротовских, рассказиках дело, он на свой счет не заблуждается; строго говоря, будут они напечатаны или не будут - от этого ничего не изменится, он и в самом деле никогда не претендовал на то, чтобы писать серьезные, проблемные вещи, ставить вопросы большой общественной значимости. Но представим себе, что вот сейчас у кого-то - пусть даже из маститых - лежит на столе рукопись, способная действительно потрясти читателя, сразу изменить всю картину сегодняшней нашей литературы; много ли у такой рукописи шансов стать книгой? Черта с два. Чем вещь острее, проблемнее, тем труднее приходится ей в редакции, - это уже закон, общее правило, все об этом знают - и принимают как должное. Естественно: мол, редакторов тоже можно понять, не от них зависит, и тому подобное. Да до каких же пор? Вадим утешительно подумал, что на наш век, во всяком случае, хватит; тут в дверь стукнули, и голос соседки крикнул, что его к телефону. - Привет, Вадик, - послышался в трубке голос Векслера. - Хорошо, что ты уже дома, я не был уверен - позвонил наугад. Слушай, на будущей неделе мне, наверное, придется отчаливать. Как насчет того, чтобы провести вечер вместе? - Сегодня? - Ну или завтра, как тебе удобнее. Насчет воскресенья я пока не уверен. А сегодня у тебя творческое настроение? - Да уж, творческое - дальше некуда... Нет, так сижу. - Ну так подваливай! Давай прямо в гостиницу, а то ведь у вас на нейтральной почве и пообщаться негде - насчет увеличения сети кафе в газетах лет двадцать уже, помнится, пишут, да что-то пока результаты мало заметны. Неподъемная, видать, задача для народного хозяйства. Ну так как? - Да я не знаю... Туда-то, наверное, и не пустят - в интуристовские гостиницы вход, я слыхал, по каким-то карточкам... - Да, - Векслер хохотнул, - портье у вас тут бдительные, это точно! Но тебя пропустят. Ты только скажи, к которому часу, и я буду ждать у входа. - Не надо, - отказался Вадим, ощутив вдруг всю унизительную нелепость ситуации: чтобы его, ленинградца, какой-то иностранец проводил в ленинградскую гостиницу. - Зачем непременно под крышу куда-то лезть? Погода сегодня нормальная, походим лучше по улицам. Я, например, люблю такие вот весенние вечера, что-то в них такое... - А что, это идея, - согласился Векслер. - Просто я думал поужинать вместе тут в ресторане, но если ты предпочитаешь прогуляться, давай погуляем. Договорились встретиться на Стрелке, у южной ростральной. Векслер оказался точен - уже ждал, когда подошел Вадим. - Это ты и в самом деле хорошо придумал, - сказал он, когда они перешли на Университетскую набережную и постояли у парапета, глядя на неповторимую панораму левого берега. - Вечер действительно замечательный, такие весной бывают в Стокгольме - небо чистое, чуть зеленоватое и светится как-то по-особому, словно уже к белым ночам примеривается... - Красивый город? - Стокгольм? - Векслер пожал плечами. - Ничего. Комфортный, богатый до сумасшествия - даже по западным стандартам. Таких витрин, как у шведов, я вообще нигде не видал. А что касается красоты, то - хочешь верь, хочешь не верь - большей, чем вот это, - он мотнул головой, указывая через реку, - нету нигде в мире. Нет, я не про весь Питер, тут у вас тоже такие есть трущобки - будь здоров... А новые дистрикты, районы по-вашему, ну что про них скажешь? Обычное стандартное убожество, массовая дешевка. Но вот это... - Он помолчал, покачивая головой. - Это выше понимания, в голове не укладывается, как можно было создать такое - причем смотри, все вроде бы просто, но как гениально уравновешено - Сенат, Адмиралтейство, монферрановский купол - и Всадник посреди всего этого, уму непостижимо... Какой там, к черту, Стокгольм! Слушай, а что ты сегодня смурной какой-то? - Да так, - не сразу ответил Вадим. - Настроение хреновое, не знаю даже... А впрочем, чего там. Я тебе говорил, помнишь, еще по зиме отнес в журнал два рассказа, - так вот, письмо сегодня получил из редакции. Отфутболили снова мои опусы, вот такое дело. Понимаю, что глупо расстраиваться, а все равно муторно как-то. Главное, рецензент один из этих рассказов однажды уже читал и всячески расхваливал. А теперь он же и задробил. Векслер тоже помолчал. - Жаль, - сказал он наконец. - Сочувствую, Вадик, но что делать? Вероятно, это издержки профессии, а? Я не помню сейчас, про кого из знаменитых читал: кто-то из западных, может, даже Хемингуэй, тоже вот так рассылал рассказы по всем журналам, никто не брал, у него уже даже на почтовые марки денег не было. А потом вдруг как прорвало - редакции стали драться за его рукописи... - Ну, я на этот счет спокоен, за мои драться не станут. - Да, у вас, конечно, положение более сложное. С западными издателями дело иметь проще. - А черт их знает... - отозвался Вадим. - Я, понятно, судить могу только понаслышке... Но тоже не думаю, чтобы они у вас там такие были добрячки и опекали начинающих авторов. Векслер рассмеялся. - Добрячки? Вадик, наши издатели - это тиранозавры. Знаешь, были такие ящеры - высмотрел добычу, подкрался - и хряп пополам какого-нибудь зазевавшегося птеродактиля, тот крякнуть не успеет. И опекают они не авторов, а собственный счет в банке, но именно этим фактором все и объясняется. Такой тип в упор не видит автора, он для него вообще не персона, но если референт доложит ему, что данный автор перспективен в смысле коммерческого успеха, зеленая улица рукописи обеспечена, через месяц книга уже на прилавках. И тиражи, кстати, такие, что вам тут и не снились, хотя у вас любят козырнуть большими тиражами. Помилуй, тридцать тысяч на такую страну, разве это тираж? А полтораста, двести - так это у вас только мэтры такое имеют, лауреаты разных там премий. А Франсуаза Саган, когда принесла в издательство свой первый роман, - кто ее знал, никому не известная соплюха, верно? - так вот, в одной Франции эту ее "Здравствуй, грусть" за первый только год намолотили четыреста тысяч экземпляров... Я уж не говорю о переводах на все европейские языки, причем мгновенно, и не говорю о бесконечных переизданиях. Да что там... Не помню, кто ее первым открыл - Галлимар, что ли, - но они сразу учуяли: ага, тут можно сделать бизнес. И сделали! Кстати, и ее не забыли - она уже через год была миллионершей. Нет, ты пойми правильно, я не пропагандирую нашу издательскую систему, ставка на коммерческий успех приводит и к тому, что порнуху гонят не меньшими тиражами... - Вот именно, - сказал Вадим. - Маркиз де Сад в общедоступном пересказе, с иллюстрациями. Тоже, знаешь, хрен редьки не слаще. - А я что говорю? Просто там больше выбора, издателей много, и вкусы у них разные: одним подавай ангажированную литературу, другим - секс, третьим - что-нибудь авангардистское под Мишеля Бютора, так что, понимаешь, выбор за тобой. Каждый несет рукопись к тому издателю, кто ему ближе по взглядам. Я, кстати, готов признать, что теоретически ваша система совершеннее: у вас издатель не идет на поводу у публики, а сам формирует ее вкусы, подтягивает до определенного уровня. Но это теоретически, как в старой песне поется: "Гладко было на бумаге..." А на практике получается, вот как с тобой. Кому-то ты пришелся не по душе, может, с кем-то поругался когда-то, я не знаю, в жизни ведь разное бывает, верно? И представь себе, что у этого твоего недоброжелателя связи в литературном мире, да ему достаточно звякнуть одному-другому - и тебя уже в любой редакции встретят как зачумленного... Тем более что редакций-то этих раз-два и обчелся. Поэтому я и говорю: у вас труднее, слишком все централизованно - включая и возможность перекрыть кислород... Жаль, конечно, потому что способности у тебя, на мой взгляд, несомненные. Насчет таланта не скажу, это пока судить трудно, да и не с моей квалификацией, но просто вот как читатель могу сказать точно: писать ты можешь. Если бы еще мог печататься... - Да ладно, успею, - отозвался Вадим. - Успеть-то успеешь... Только, я думаю, для автора годами сидеть в ожидании выхода к первому читателю это примерно то же самое, как у нас бывает: окончит парень технический колледж, а потом со своим инженерским дипломом ишачит где-нибудь мелким клерком. Дисквалификация происходит, понимаешь, тут и забываться кое-что начинает, а главное - психику подтачивает. А это ведь тоже фактор... особенно в творчестве. - Еще какой... - Вот об этом и речь. Слышь, Вадик... А почему бы тебе не попробовать напечататься там? - Где это "там"? - Ну за бугром, как у вас говорят. - Ни фига себе идейка. - А что такого? - Ты что, может, и впрямь задание выполняешь? Векслер - они стояли совсем рядом, облокотившись на гранит парапета, касаясь плечами, - повернул голову и глянул на него, прищурясь. - Ха-ха, - хохотнул он и спросил с ощутимым нажимом в голосе: - А почему ты сказал "и впрямь"? - Да просто подумалось: надо же, уговаривает печататься за бугром, сейчас начнет шуршать долларами... - Погоди, Вадик, погоди. Уговаривать тебя никто не уговаривает, я просто назвал один из возможных вариантов. Но меня сейчас другое интересует: ты же писатель, должен чувствовать оттенки выражений. Если ты сказал: "Может, и впрямь", это значит, что или эта мысль уже приходила тебе в голову, или кто-то ее высказывал в твоем присутствии. Логично? Вадим про себя признал, что логично, и пожалел о собственной неосторожности. Рассказывать о разговоре с Борисом Васильевичем не хотелось, тем более что тот специально просил - ничего Векслеру не говорить. Ясно, о таких делах не болтают, это и ежу понятно. Но проколоться он прокололся, и так глупо! - Логично, - повторил он вслух, кончив раскуривать не сразу затлевшую папиросу. - Ты ведь мне, Саша, сам эту мысль высказал - забыл уже? - Когда это? - А как только познакомились, у Ленки на именинах. Я тебя спросил, в качестве кого ты сюда прибыл, ну в смысле - по делам или как турист, а ты говоришь: "По линии ЦРУ". Забыл, что ли? Векслер облегченно захохотал. - А ведь верно! Ну, пятак твою распростак, и память же у тебя, что значит - литератор... А то я уж думаю - неужто на меня тут так косо смотрят, с подозрением; я ведь, Вадик, просто откровенен с тобой, вот и выбалтываю, что на языке. И насчет печатания на Западе, мне эта мысль вот только что в голову пришла, но, ей-богу, почему так уж сразу от нее открещиваться? Ты, кстати, не думай, что я какую-нибудь антисоветчину имею в виду, - добавил он, посерьезнев, - там в этом товаре давно уже никто не нуждается по одной простой причине: предложение превышает спрос. У нас этой антисоветчины столько уже опубликовано, что до конца века не хватит перечитать. Да и кому это нужно? Иностранцам неинтересно, они своими делами заняты, а русский тамошний читатель все это уже наизусть знает: и про репрессии, и про коммуналки, все это уже вот так обрыдло... А вот такое, как пишешь ты, - это может заинтересовать, такое всегда интересует, понимаешь, потому что это жизнь, обычная российская жизнь, не процеженная, не профильтрованная, а такая, как есть. Конечно, тамошний читатель - это не здешний, я не сравниваю масштабы, там все мелковато, - ну эмиграция, сам понимаешь. Но, как говорится, на безрыбье - верно? Да и потом, учти другое - напечатаешься где-нибудь, это значит, что тебя почти наверняка и в эфир дадут, у нас литературные передачи идут регулярно, а это уже слушатель здешний, массовый, это уже миллионы... - Во-во, - покивал Вадим. - А потом меня за шиворот - и пожалте бриться. - Не всех же за шиворот берут. Могу с ходу назвать два-три имени - и там опубликованы, и здесь вполне благоденствуют... - Ну, мне рассчитывать на подобное благоденствие не приходится, не той я породы. Я скорее из тех Макаров, на которых шишки валятся, даже если ни одной сосны поблизости нет. - Смотри, конечно, Вадик, дело твое... Я как-то всегда считал, что искусство - вообще занятие не для робких. Может, и ошибаюсь, я ведь что? - профан, со стороны наблюдаю... Но писатель, мне кажется, должен уметь плыть против течения. И поступать так, как считает правильным... без оглядки на обывателей. Ну что, может, все-таки зайдем ко мне, посидим? И бутылка найдется, выпить на дорогу... Как это говорится - посошок? - Нет, Саша, спасибо, как раз нить мне сегодня противопоказано. Я себя в этом смысле немного знаю - когда настроение муторное, нельзя мне. А то не остановлюсь, у меня наследственность поганая. Так что давай уж воздержимся. - Воздержимся, - согласился Векслер. - Я, кстати, тоже вполне свободно без этого обхожусь, за компанию могу выпить порядочно, но иногда так даже лучше по-трезвому. А насчет нашего разговора не бери себе в голову, я тебя уговаривать не собирался, просто внес деловое предложение. Кстати, оно вполне реально. Поразмысли на досуге, а летом тут должен появиться один мой знакомый - может, он тебя разыщет через Жанну. Если к тому времени начнешь печататься здесь - что ж, тем лучше, тогда вопрос сам собой отпадает... Кстати, у меня для тебя маленький прощальный презент - на, держи, будешь там у себя в лесу слушать. Векслер достал из кармана пальто и вложил ему в руку маленький - не больше двух пачек сигарет - и такой же плоский прямоугольный предмет в кожаном футлярчике. - Что это? - удивленно спросил Вадим. - Приемник, что же еще. Ты, помнится, говорил, что у тебя нет? И не смотри на габариты, это машинка еще та - с шестнадцати метров берет как зверь... - Да ты что, Саша, чего ради! - запротестовал Вадим, действительно почувствовав себя по-дурацки. Что они с ним - близкие друзья, что ли, чтобы принять такой подарок... - Вадик, я тебя вроде бы ничем не обидел, а? Давай и ты на прощание меня не обижай, я ведь от чистого сердца. Ну просто на память! А надоест - снесешь в Апраксин, в комиссионке у тебя с руками оторвут - это последняя модель "Филипса", они такие штуки не хуже японцев делают. Питание универсальное - там аккумуляторчик размером с вашу "крону", а можно и прямо от сети. Аккумулятор при этом подзаряжается в автоматическом режиме, так что всегда готов к работе. Ну, все! Клади в карман - и ни слова больше об этом. А теперь давай перейдем на ту сторону и прошвырнемся на прощание по Невскому - когда-то мне еще доведется побывать в Питере! Вроде и грех подрывать престиж своей фирмы, но, ей-богу, так хочется, чтобы эта наша линия опять забарахлила... Глава 9 30 марта капитан Ермолаев позвонил в Пулково. Его проинформировали, что накануне, 29 марта, при таможенном контроле у иностранного гражданина Александpa Векслера ничего запрещенного к провозу не обнаружено, и он отбыл рейсом LH343 Ленинград - Дюссельдорф в 21 час 45 минут. Посидев и подумав, капитан пошел к полковнику. - Ну что ж, - сказал тот, выслушав новость. - Как у меня на родине говорят, баба с возу - кобыле легче. Ничего не ввез, ничего не вывез, ну и скатертью дорожка. Может, он и в самом деле ничем таким тут не занимался, а? - Будем надеяться, - неопределенно отозвался капитан. - А что, у вас все-таки подозрения? - У меня ощущение, Сергей Иванович, что мы тут что-то проглядели. - Ну не знаю, - сказал полковник с явным недовольством в голосе. Борис Васильевич подумал, что никогда, видно, не научится разговаривать с начальством; одно дело, когда подчиненный говорит после удачно проведенного им дела, что похоже, дескать, мы на этот раз неплохо сработали, и совсем другое - когда он намекает непосредственному начальнику на его долю вины за неудачу. - В общем-то, конечно, это вина моя, - поправился он. - Я им занимался, и наверное... - Да бросьте вы, в самом деле, - прервал полковник подобревшим тоном. - Самокритичность, Борис Васильевич, не должна переходить в самоедство. Работник вы опытный, инициативный, к делу всегда подходите творчески, так что винить вам себя не за что. - Пока не за что, - без энтузиазма согласился капитан. - Боюсь, потом бы не пришлось... - Хотите еще раз поговорить с этим... Кротовым? - Да нет, это, пожалуй, ничего не даст. - Сам Кротов у вас подозрений не вызывает? - По-моему, парень как парень. Да и в чем его можно подозревать? Вообще непонятно, чем он мог заинтересовать Векслера - если допустить, что Векслер все-таки приезжал сюда с заданием. Другое дело, если бы он работал на режимном предприятии, так нет ведь - сидит лыжи пересчитывает, рассказики свои пишет... - Рассказики, - повторил полковник. - Рассказики, говорите? - Он встал и прошелся по кабинету. - Литература, Борис Васильевич, это идеология... и мне ли вам объяснять, что наши недруги едва ли не всю свою стратегию строят сейчас на идеологической конфронтации. - Это понятно, Сергей Иванович. То, что задание Векслера - если он приезжал с заданием - должно быть непременно связано с идеологией, в этом я не сомневаюсь. Какой конкретно характер могло оно носить? Ну, первое, что напрашивается, это поиск подходящего человеческого материала. Просто пока поиск, предварительная, так сказать, фаза работы: знакомиться с людьми, выяснять настроения. Откровенно говоря, я думаю, что так оно и есть. И сложность тут в том... - ...что при таком характере задания мы его за руку схватить не можем, - закончил фразу полковник. - Вот в этом-то и дело. Инкриминировать нечего: ну знакомится, ну выясняет; что дальше? - А представьте себе - ничего. Может, ничего другого ему и не поручали. Вам такая возможность в голову не приходила? - То есть, вы думаете, он только для этого и приезжал - прощупать настроения?.. Вообще-то, как правило, этим здесь занимаются их корреспонденты. Живут они у нас подолгу, языком многие из них тоже владеют - может, не так совершенно, как Векслер, но вполне достаточно для общения с нашими людьми. Я имею в виду общение неофициальное, застольное. Знакомства они обычно тоже заводят довольно широкие, так что лучших условий для зондажа настроений просто не придумать. Зачем же тогда посылать специального человека, да еще на короткий срок? Скорее, это все-таки какое-то налаживание контактов... Но с кем? И для чего? Кротов ведь не из фрондирующих, это я бы заметил, те даже в разговоре очень как-то быстро раскрываются, не считают нужным скрывать свои взгляды. Кротов на них не похож. Да и проверял я - у него и в прошлом ничего такого. - А что это за компания, в которой он крутится? - Ерунда, ничего серьезного, обычные молодые лоботрясы. Характерно, что Векслер с ними практически не общался - один раз только пришел, словно нарочно для того, чтобы познакомиться с Кротовым. Может, конечно, случайно так получилось... - Да нет, едва ли это случайность... Скорее, именно он и был ему нужен. - Полковник помолчал. - Только вот для чего? Сманить на Запад? Кротов, говорите, заверил вас, что таких попыток не было; и вы считаете, ему в данном вопросе можно верить? - Убежден, что да. Кротов не того типа человек, чтобы помышлять об экспатриации. Это с первого взгляда видно, я его себе на Западе не представляю совершенно. - Что, под славянофила работает? - Даже и не это, а просто есть в нем какая-то... ну бесхитростность, что ли. - Вы уж, Борис Васильевич, своего Кротова скоро вообще в святые произведете. - Блаженный он - это точнее. Где-то не от мира сего, я бы сказал. На Запад совсем другого типа публика рвется, а таким, как Кротов, там делать нечего. - Ну хорошо. Будем, однако, исходить из факта, что Векслер - предположительно агент некой западной секретной службы - вступил в контакт и завязал довольно тесное знакомство именно с этим самым писателем, который не от мира сего. Выходит, чем-то именно он его заинтересовал, какие-то душевные параметры сделали Кротова наиболее подходящим кандидатом на роль, которую Векслер - опять-таки предположительно! - для него задумал. Обычно что ценится в подобных случаях? Чаще всего какие-то слабости, на которых можно сыграть. Ну там честолюбие, алчность, излишняя склонность ко всякого рода амурным делишкам и тому подобное. Но те кротовские качества, которые увидели вы, - это не слабость, это скорее сила. Блаженному много не надо, поэтому и соблазнить его не так-то просто. Чем? Деньги, успех, женщины - все это для него пустое, такими штуками его не взять. Что же остается? Капитан Ермолаев помолчал, глядя в окно. - Успех, - повторил он негромко, задумчиво. - Литературный успех... Нет, вот к этому, пожалуй, Кротов не безразличен. Он мне не жаловался, но мне где-то в разговоре показалось, что это для него вопрос больной - то, что он до сих пор ничего не опубликовал. - "До сих пор"! Сколько ему - тридцати еще нет? Шишков, я где-то читал, в сорок лет начал писать, а до этого железные дороги строил, мосты. У вашего Кротова впереди вся жизнь. А вы считаете, что это и есть та слабинка, на которой мог сыграть Векслер? - Ну, - Борис Васильевич пожал плечами, - если на чем-то мог, то думаю, что на этом. Хотя... опять-таки - для чего? - Да-а, для чего-то он им нужен. А что, рассказы эти... они у него вообще получаются? Или, может, так - графоманство чистой воды? - Я этим вопросом, Сергей Иванович, интересовался. Он тут посещал недолго одно литобъединение - говорят, хвалили его, парень не без способностей. - Однако в печать все-таки не пробился? Не тянет, значит, на настоящего писателя. - Вы знаете, это дело хитрое - пробился, не пробился... Иногда, черт его знает, такую дребедень в журнале каком-нибудь прочитаешь, только диву даешься - зачем, для чего? Тут, возможно, еще и вопрос везения. Мне в связи с этим, Сергей Иванович, вот какая мысль в голову пришла... Что там замыслил Векслер, мы пока не знаем; но мы вроде бы уже вычислили, на какой крючок он может поймать Кротова. На всякий случай - может, стоит нам попытаться этот крючочек заранее обезвредить? - Ну-ну, излагайте вашу мысль. - Да она простая совсем. Я подумал, почему бы нам не посодействовать как-то, чтобы... Ну чтобы заметили парня, обратили на него внимание. Бывает ведь, наверное, и так, что человека просто не замечают, если он не из пробивных, саморекламой не занимается... - Ну допустим! А как, интересно, вы себе это представляете - "посодействовать"? Я звоню в редакцию, представляюсь и говорю: нельзя ли поскорее напечатать произведения гражданина такого-то, так как у нас есть основания опасаться, что в противном случае этот гражданин попадет в лапы западных спецслужб. Так, что ли? Несерьезно, Борис Васильевич, не наше это дело. Мы все-таки не родовспомогательное заведение для молодых талантов, задачи у нас другие, четко определенные... Да, думал капитан Ермолаев, возвращаясь к себе по длинному безлюдному коридору, мимо высоких темных дверей с латунными цифрами номеров. Задача у нас другая - обеспечивать безопасность государства, а значит, и каждого его гражданина. Это в особых разъяснениях не нуждается. Вопрос лишь - как лучше это делать, тут, наверное, возможны варианты. К сожалению, мы начинаем действовать, когда что-то уже произошло; и тогда приходится лечить болезнь, а не предупреждать ее. А ведь можно, наверное, и предупредить, если перефокусировать внимание с факта на обусловившие его обстоятельства, со следствия на причину. Иными словами - борьбу с явлением начинать раньше, чем оно состоялось. С самых корней начинать - вот тогда безопасность действительно будет обеспечена полностью и надежно... Глава 10 На лето лыжная база превращалась в пионерлагерь, и убраться оттуда пришлось сразу после Дня Победы - понаехали работяги, которые должны были все подкрасить и подновить к началу школьных каникул. Вадим прожил в поселке еще несколько дней, устроившись подручным к одному шабашнику, крупному специалисту по чистке колодцев; работа была простая - вытаскивать наверх ведра с мокрым песком, покуда специалист колдовал там внизу, но физически тяжелая и потому хорошо оплачивалась. За неделю он огреб двести с лишним рублей и уехал в Питер, чувствуя себя крезом. На лето, во всяком случае, ему должно было хватить, поскольку делиться этим левым и негласным заработком с драконидами он, естественно, не собирался. Чего ради? Другое дело, если бы Алена в чем-то нуждалась, а то ведь обеспечены выше головы: полковничья пенсия Прохора Восемнадцатого плюс тот немаловажный в наше время факт, что старшая драконида все еще функционирует у себя в управлении торговли и уходить на пенсию отнюдь не собирается. Конец мая выдался погожим, теплым, начинались белые ночи, и по ночам хорошо писалось даже в "пенале". Первую половину дня Вадим отсыпался, после обеда уходил побродить по улицам - так, чтобы быть подальше от родного очага в те часы "пик", когда население коммуналки возвращается после трудового дня. Когда приходил, в квартире было уже относительно тихо, он ужинал и садился писать у открытого окна. Хорошо, двор был широкий, не обычный питерский "колодец", и поэтому ничто не заслоняло неба. И как-то сразу, на одном дыхании, получился большой рассказ - очень для него большой, почти на целый лист, - про художницу, которую всячески затирают, находя "несозвучной". Писал в сущности про себя, изменил лишь пол и профессию, чтобы не выглядело слишком уж автобиографично. Подмена, впрочем, была шита белыми нитками - какая разница, живопись или литература, речь шла о творчестве, о праве творить так, как считаешь правильным. Он не утверждал, что прав объективно, и даже нарочито сделал свою героиню особой слегка, что называется, прибабахнутой, со сдвигом по фазе, оппоненты ее выглядели куда респектабельнее, и доводы их были исполнены логики и здравого смысла; он лишь хотел сказать, что творчество - дело настолько субъективное, настолько свое, что всякое вмешательство ему противопоказано. Даже если вмешивающийся и пытающийся судить ближе к объективной правоте, нежели тот, кого судят, - все равно, диктовать автору нельзя, недопустимо. Иначе это уже будет совсем другое, творчества, как такового, не останется, потому что какое же творчество под диктовку? Вещь получилась вроде бы даже программная - во всяком случае, он постарался вложить в нее как можно больше своих мыслей о том, как складываются отношения между творческой личностью и ее, так сказать, средой обитания. Отложив рассказ на несколько дней я перечитав потом на свежую голову, Вадим остался доволен. Воображаю, подумал он, отнести это в журнал! Хотя что такого? Сами же призывают писать о серьезном, а это ли не серьезная тема! Что у него своя, не такая, как у них, точка зрения, так тем лучше: чем этих точек больше и чем они разнообразнее, тем скорее можно рассчитывать на какое-то согласие. Говорят же - ум хорошо, а два лучше; почему же не придерживаться этого последовательно? Потом он вдруг почему-то вспомнил о Сашке Векслере. Последнее время, действительно, и думать о нем забыл, поскольку подарком почти не пользовался - днем слушать было нечего, а по ночам он работал. Попробовал, правда, послушать раз-другой, но из-за бугра перла такая бодяга - страшное дело: то рассказывали о какой-то английской поп-группе, то об американских супермаркетах. На фиг ему, жившему на Васильевском острове, слушать про то, как обслуживают покупателей в Денвере, штат Колорадо? Он и впрямь подумал было, не снести ли "Филипс" в Апраксин - машинка-то сама хороша, ничего не скажешь, сотни три наверняка дали бы с ходу, - но устыдился - все-таки подарок. А теперь вдруг вспомнил самого дарителя. Интересно, что Сашка сказал бы, прочитавши "Чокнутую", все-таки вкус у него неплохой, из прочитанных Вадимовых рассказов он выделил как раз те, которые и сам автор считал самыми удачными. Французы утверждают, что стоит заговорить о волке, как увидишь его хвост. Именно это с Вадимом и случилось: достаточно было о волке вспомнить - и хвост тут как тут. Однажды в пятницу - шел уже июнь, в городе начиналась жара, и он стал подумывать, не податься ли куда из Питера на месяц-другой, - ему вдруг позвонила Жанна. - Слушай, тебе тут привет передают от нашего общего знакомого, - объявила она. - Ну помнишь, я вас зимой на Ленкиных именинах познакомила? - А-а, - сказал он. - Помню, как же... А он что - снова здесь или?.. - Да нет, приехала тут одна его приятельница, говорит, хорошо бы встретиться. Если, конечно, ты не против. - Есть хоть на что посмотреть? - Он попытался отшутиться, охваченный странным чувством неуверенности; ему и интересно, пожалуй, было встретиться с приятельницей Векслера, но в то же время вроде бы что-то внутри предостерегало. - Так себе, - ответила Жанна, - не экстра. Одежка, правда, соответственная, ну и макияж - это они умеют, ничего не скажешь. А умой, раздень - будет баба как баба. Ты попробуй, проведи сам эксперимент, чего спрашивать-то? - Упаси бог, тут от отечественных не знаешь куда деваться, а ты мне импортную подсовываешь. - Не паникуй, никто на твою невинность не покушается Так что, мне договариваться о встрече или нет? - Можно вообще-то. Как там Сашка, что она про него рассказывает? - А ничего не рассказывает, сам все расспросишь. Давай тогда приходи в районе семи к Казанскому, мы где-нибудь возле Барклая будем... Жанна была явно несправедлива к заморской гостье - та оказалась интересной женщиной, во всяком случае на первый взгляд; внешность ее была, правда, довольно стандартной, Карен (как она отрекомендовалась) трудно было бы выделить среди молодых иностранных туристок, которых летом так много в Ленинграде. Вся она была какая-то усредненная, типизированная, и еще была в ней некая неопределенность. Вадиму она показалась его сверстницей, хотя могла быть и старше, и моложе, и он никак не мог определить ее национальности - то ли немка, то ли англичанка, то ли откуда-то из Скандинавии. По-русски говорила неплохо, хотя и с акцентом (опять-таки неопределимым); наверное, славистка, решил Вадим. Жанна, представив их друг другу, тут же слиняла, сказав, что опаздывает. Такого варианта Вадим не предвидел, он рассчитывал, что они пообщаются втроем, и был обескуражен, чуть было не взмолился, чтобы его не оставляли наедине с этой красоткой, но было уже поздно - красный свет перекрыл движение, Жанна сделала ручкой и побежала по переходу к Дому книги. "Вот черт, - подумал он в унынии, - вдруг она в коктейль-бар намылится, а я и денег с собой не взял..." - Немношечко погуляем, - сказала Карен, словно прочитав его мысли, - здесь так много люди, мошет, пойдем туда? - Она указала вдоль набережной канала, близоруко прищурилась. - Там золотые крылья - это что, Пегасус? - Нет, не Пегасы, просто львы, - объяснил он обрадованно, - это мостик такой... красоты неописуемой, идемте посмотрим вблизи, отсюда не разглядеть. - О да, в Ленинграде много уголков неописуемой красоты, Алекс мне говорил, - подтвердила Карен. - Ну как он там? - О, спасибо, очень хорошо. Много работает! Алекс есть отличный работник, очень - как это говорится... - Карен покрутила кистью руки, - перспективный, да? - Да, он... толковый парень, мне тоже показалось. Как там эта линия, крутится? - Линия? - чуть настороженно, видимо не поняв чего-то, переспросила Карен. - Ну да, на Розе Люксембург, из-за которой рекламации шли. - О, это! - Она рассмеялась. - Это крутится, да, насколько я знаю. - Вы с ним коллеги? Тоже инженер, да? - Немношечко коллеги, но я не инженер, нет! Я занимаюсь славистикой, господин Кротов. - Я так и подумал. Только не называйте меня "господином", у нас это не принято. Вадим - и все, я ведь не намного старше вас, - добавил он, отваживаясь запустить комплимент. - О, не станем выяснять, кто есть старше, я боюсь сделать вам разочарование... К тому же, Вадим, возраст дамы - это такой секрет, о-о-о! - Ну вам-то еще... Вы здесь в аспирантуре? - Нет-нет, я туристка. Совсем недолго, увы, одна неделя - и адье! Я еще хочу видеть Москву, Киев... - Да, программа плотная, - согласился Вадим. Зря, пожалуй, он запаниковал, с этой Карен не так уж трудно общаться. Имя тоже какое-то неопределимое, корень вроде германский... - Ну вот, отсюда лучше видно, смотрите, - сказал он, когда подошли ближе к Банковскому мостику. Карен согласилась, что вид и в самом деле хорош, достала из сумочки крошечную камеру и принялась щелкать спуском. - Мошет быть, я это еще продам, - сообщила она деловито. - Если хорошо получилось! Есть ревю, которые хорошо платят за интересные фото. Пойдем близко, хорошо? Но вы еще долшны рассказать мне о ваша работа, Алекс специально рекомендовал знакомство с вами. - В каком смысле? - Я занимаюсь современной русской литературой, причем изучаю один сектор - иначе невозмошпо, да? - слишком огромный материал. Мой сектор - это писатели-нонконформисты, советская "новая волна". - Да я не считаю себя нонконформистом. - Вадим недоуменно пожал плечами. - О, дело не в дефинициях, тем более - в авторских, здесь возмошны ошибки. Если вас не печатают, значит, ваша работа не есть то, что надо государству; литература конформизма имеет всегда - как это у вас говорят? - зеленая улица, не так ли. - При чем тут государство, я не с государством имею дело, а с мелким чинушей, который боится собственной тени! - Да-а, конешно, но этот чинуша поставлен государством - не правда ли? - у вас ведь нет "частная лавочка". Не будем спорить, я тоше могу где-то ошибаться, - примирительно сказала Карен. - Алекс мне так хвалил ваши маленькие новеллы, я бы ошень хотела, если возмошно, что-нибудь читать ваше. О, не долго, одна только ночь, день, Я быстро читаю по-русски, хотя говорю плохо и медленно. - Да нет, что вы, вы очень хорошо знаете язык... - Он вдруг подумал, не дать ли ей прочитать "Чокнутую". А что? Интересно, как покажется. Язык она, конечно, знает слабовато, это уж он ей польстил. А впрочем, для иностранки... - Насчет того, чтобы почитать... ну, можно, конечно, только я не думаю, что вам будет интересно. Да это и никакие не новеллы, я пишу самые обычные рассказы. - Да-да, Алекс мне говорил. Мне будет интересно, - заверила Карен, глядя ему в глаза. - Мне хочется понимать, почему не публикуют некоторых ауторов; это ведь получается немношко вроде "беруфсфербот" - запрет на профессия, да? Мошет быть, мы теперь поедем к вам прямо, и вы мне дадите два-три рассказа, а завтра я их верну? Вадим содрогнулся, представив себе эту холеную дамочку в коридоре их коммуналки или - того хуже - в своем "пенале". - Вы знаете, я бы с удовольствием, - забормотал он, - но к себе я вас пригласить не могу, там... не убрано совершенно и вообще - ремонт, у нас летом всегда ремонт... - О нет-нет, зачем? - Карен рассмеялась. - Я не думала заходить ваша квартира, я просто погуляю немношко по улице там рядом, а вы принесете манускрипт, хорошо? - Можно, - согласился он покорно. - Тогда пошла обратно, в метро придется нырнуть... На станции "Василеостровская" Карен с любопытством оглядела вестибюль и сказала, что лучше подождет здесь - много людей, это хорошо, она любит наблюдать толпу. Вадим, слегка удивившись (у Казанского она, напротив, поспешила уйти на довольно безлюдную набережную канала Грибоедова, пожаловавшись на то, что у собора "так много люди"), пошел за рукописью. Надо было еще решить, что ей дать. Ну "Чокнутую" - сама собой, потом, наверное... "Подари мне собаку" и еще можно "Солдатушек". Чтобы представить, так сказать, все грани таланта - юмор, лирику, ну и нечто проблемное. Он и сам не знал, почему, отобрав три рассказа, не вложил их, как обычно, в тонкую полиэтиленовую папочку с эмблемой Олимпиады-80, а скрутил рулончиком и завернул в старый номер "литературки". Только на обратном пути к станции метро сообразил, что сделать так его побудило неосознанное нежелание, чтобы его кто-нибудь увидел передающим рукопись этой интуристке. Сообразил - и сам удивился: а что тут, собственно, такого? Какие-то мы все стали зацикленные, шагу не можем ступить без опасения - как бы чего не вышло... Новая его знакомая, странное дело, восприняла эту конспиративность как нечто само собой разумеющееся. Едва он вошел в вестибюль, Карен уже оказалась рядом и, подойдя вплотную, как-то очень ловко взяла у него из руки свернутую газету и опустила ее в свою уже раскрытую сумку. - Благодарю вас, Вадим, теперь я поеду к себе в отель и буду очень внимательно читать, - сказала она, улыбаясь как на рекламе. - Увидимся завтра на том же месте - катедраль, около монумента, да? - Ну давайте, если успеете... - О, конечно, я успею! - заверила Карен. - Пять после полудня вас устроит? Тогда до завтра... Оставшись один, Вадим засомневался: может, не стоило связываться с этой слависткой, она-то уж точно личность двусмысленная? Один интерес к "нонконформистской" литературе чего стоит, да и разговор о государстве тоже получился какой-то странный, прощупывающий, недаром сама вдруг его оборвала, видно, почувствовала, что далеко заходит. А с другой стороны... Это же их, тамошняя точка зрения, они свое собственное государство, "истэблишмент" этот свой, на нюх не переносят; поэтому, может, вообще не представляют себе, что может быть иначе... Действительно, с ними сам черт ногу сломит, подальше бы от них всех. Но интересно, что она скажет о "Чокнутой"; именно потому интересно, что это будет мнение человека со стороны; здесь с рассказом все ясно: в любой редакции его бы за такой опус спустили с лестницы. Но вот свежим глазом... Ладно, что теперь рассуждать, дело сделано. И какая беда, если она прочитает? Выскажет свое мнение, он заберет обратно рукопись - и чао. На другой день он с трудом дождался пяти - волновался, как мальчишка, сам даже не подозревал в себе такой бездны честолюбия. Встретившись же с Карен, принял равнодушный вид, небрежно спросил: - Ну как, не успели небось одолеть мою словесность? - Почему не успела, - горячо возразила она, - я все прочитала и получила столько удовольствия! Вы превосходный писатель, Вадим, и не примите это за комплимент, дамы не очень любят делать комплиментов - даже мужчинам. Самая сильная вещь - это, конечно, "Чокнутая". - Я рад, что вам понравилось... именно это, - пробормотал он. - Мне понравилось все, но - по-разному. "Чокнутая" - это очень сильно! Но я боюсь, Вадим, у вас будут трудности с публикацией. - А, да это и не для публикации вовсе. Карен подняла брови. - Но тогда зачем писать? - Ну как зачем? - он пожал плечами. - Пишешь-то прежде всего для себя... - О, это такая растрата... как сказать? - столько сил и... таланта - впустую, да? Нет, нет, Вадим, это глупо... Кстати, чтобы потом не забыть, манускрипт я принесла и возвращаю с благодарностью. - Она отдала ему тот же рулончик в старой "литературке". - Вы вообще давали кому-нибудь читать "Чокнутую?" Я имею в виду - в редакции? - Нет, я ведь только что закончил. Да ее и давать нечего, это ежу понятно - кто же такое возьмет? У меня "Собаку" и про солдат и то не взяли, хотя там чего уж такого... - Ах вот как, значит, их вы давали? - спросила очень внимательно слушающая Карен. - Но не "Чокнутую"? Два маленьких рассказа мне тоже понравились, но они, конечно... - Она щелкнула пальцами, подбирая слово. - Это не то! А скажите, вы не хотели бы опубликовать "Чокнутую" там, у нас? Алекс, если не ошибаюсь, говорил с вами на эту тему. - Говорил, но я ему ничего не обещал! - Я знаю. Может быть, теперь есть смысл подумать? Это будет иметь большой успех, Вадим, мы напечатаем это в каком-нибудь серьезном журнале, но это потом, журнал готовится долго, вы же знаете; а пока это пошло бы в эфир - немедленно. - Не знаю... По-моему, это не совсем законно, - сказал Вадим, ошеломленный таким предложением. - О, что значит "законно"! И вообще, при чем тут закон? В Хельсинки ваше правительство подписало документ о свободе обмена информацией и культурными ценностями; почему же незаконно, если какой-то рассказ будет опубликован не в этой стране, а в другой? Если бы я просила вас написать, где расположены ваши ракеты, - о, да, тогда это было бы незаконно! - Она рассмеялась. - Но этого у вас не просят, не так ли? Я только посоветовала - если написана хорошая, умная вещь, зачем ей лежать в пыли? Натурально, это надо дать под - как это? - псеудоним. Как видите, все очень просто! Если вы согласны, через месяц это будет в нашей литературной программе - я запишу дни, время, длину волны. А потом журнальная публикация. - Не знаю, - повторил Вадим. Ссылка на Хельсинки показалась ему не лишенной логики. - Но... практически - как это можно осуществить? Вам ведь пришлось бы везти это, - он хлопнул по свертку в газете, - с собой, а в аэропорту спросят: что за бумаги вы везете? - О, - она снова рассмеялась, - это мне везти не пришлось бы! Это вы можете спокойно унести к себе домой и прятать подальше... но крайней мере месяца на два. После всегда можно сказать, что это перепечатано с магнитофонной записи. Все можно ошень легко устроить... если вы согласны. - Подумать надо, - сказал Вадим, уже внутренне поколебавшись. Страшновато было, что греха таить, используют-то они это явно в своих целях, но... ему-то, собственно, какое дело? С тех пор как существует литература, авторов всегда использовали как хотели - и каждый в своих целях. Толстого как только не интерпретировали, чего только не доказывали, опираясь на его высказывания. Если этого бояться, тогда вообще нельзя писать - если каждую фразу, каждую мысль формулировать так, чтобы заведомо не допускала иных, неавторских толкований. Да и невозможно это, как ни исхитряйся... - О, да, подумайте, - поощрительно сказала Карен. - Я не настаиваю! Но я завтра вечером улетаю в Москву, поэтому вот мой телефон - это я в отеле, и вы мне, пожалуйста, позвоните, если надумаете согласиться. Мне кашется, это было бы в ваших интересах... Глава 11 - А я что вам говорил, - сказал полковник. - Это вы все доказывали, что, мол, ни сном ни духом... А он, выходит, вон какими делами занимается! - Извините, Сергей Иванович, - возразил Борис Васильевич. - Ничем таким, мне кажется, он не занимается. То, что эта дамочка с ним встречалась, еще ни о чем не говорит. - Бумаги какие-то он ей передавал? - Допустим. Хотя - точности ради - нельзя утверждать, что это были бумаги... - А что же это было? - ехидно спросил полковник. - Палка копченой колбасы? - Хорошо, пусть бумаги. На следующий день она их ему вернула - по виду, во всяком случае, сверток был тот же. Скорее всего, он давал ей почитать что-то свое. Она могла попросить - все-таки славистка, занимается советской литературой... Вот он ей свои рассказы и дал. - А с какой целью? Это приятелям дают читать, ну или там критику какому-нибудь знакомому... чтобы оценил, посоветовал. А тут что? Да он ее первый раз в жизни увидел и сразу - такое доверие. - Ну раз она связана с Векслером, то наверняка представилась его близкой знакомой - тут психологически расчет правильный. - После того как его специально предупреждали насчет Векслера? Психологически, как вы говорите, визит этой дамы должен был Кротова сразу насторожить; он же, напротив, встречает ее как близкого человека. Не знаю, Борис Васильевич, не правится мне вся эта история. Чем больше думаю, тем больше не правится... - Хорошего в ней мало, - согласился Ермолаев. - Но я бы все же встретился и поговорил еще раз с Кротовым. Что-то здесь не то. - Поговорите. - Полковник пожал плечами. - Если вы думаете, что есть смысл, поговорите. Он не был с вами откровенен в тот раз, теперь я совершенно в этом убежден. Попытайтесь снова... пока еще есть время. Если оно еще есть, подумал Борис Васильевич. Ему тоже очень не нравилась "вся эта история", и не нравилась потому, что он не мог отделаться от ощущения допущенной где-то ошибки. Впрочем, нет, тут другое. Не ошибка, нет, ошибка - это нечто выявившееся, осознанное, понятное... а тут какой-то неуловимый промах, недогляд, что ли. Но в чем? Этот звонок не был неожиданностью для Вадима. Товарищ из комитета - тот самый, что весной приезжая на базу, разговаривал с ним вполне дружелюбно, поинтересовался делами, работой, литературными новостями. А потом сказал, что хотелось бы встретиться и поговорить, может быть, он смог бы заехать на Литейный, пропуск будет заказан. Если, конечно, это не нарушает его творческих планов, добавил он; Вадим жизнерадостно заверил, что нет-нет, не нарушает нисколько. Но все же он был несколько встревожен. Дался им этот Векслер! Подумать только, не успела здесь промелькнуть его знакомая, как тут же насторожились. Наверняка вызов связан с Карен. А ему как теперь держаться? Умолчать о встрече глупо, а вот все остальное? Да, надо сказать так: она попросила прочитать рассказы, он дал и на другой день получил их обратно. Святая правда, ни к чему не подкопаешься, А уж насчет остального - молчок, это и впрямь его личное и никого не касающееся дело; во всяком случае, никакого отношения к вопросам государственной безопасности. Насчет ракетных баз разговора не было, а если ему предложили опубликовать там повесть, которая здесь никому не нужна, так что - какой родине от этого ущерб? Настроившись таким образом, Вадим пришел к капитану Ермолаеву, сел, оглядывая кабинет со сдержанным любопытством, воспользовался приглашением курить. Любопытство овладело им с того момента, когда он переступил порог этого загадочного здания, ему здесь все казалось загадочным, необычным - широкие лестничные марши, тишина в высоких коридорах, устланных скрадывающей шаги дорожкой. - Вадим Николаевич, - дружелюбно сказал Ермолаев, - вы, наверное, догадываетесь, по какому вопросу я вас пригласил. Речь опять пойдет о нашем общем знакомом. Вам, кстати, задним числом... не припомнилось ничего такого, что могло бы, так сказать, пролить свет? Вы ведь, вероятно, думали об этом после нашего разговора. Да и встречались с ним, кажется? Помнится, вы тогда сказали, что он выражал намерение пообщаться. - Да, мы с Векслером виделись незадолго до его отъезда. Он вечером позвонил мне, сказал, что уезжает, и пригласил с ним поужинать... там, в гостинице. Ну туда я не захотел... Поэтому просто прошвырнулись по улицам, он сказал, что хочет на прощание Невский посмотреть. - Вадим Николаевич, а почему, собственно, вы отказались от его приглашения? - Да ну... - Вадим сделал неопределенный жест. - Туда ведь так просто не зайдешь, он-то сказал, что встретит - вместе с ним, мол, пропустят, а это как-то... противно. Все равно что мясо с черного хода покупать, через подсобку. - Какое мясо? - не понял капитан. - Ну обычное - по знакомству. Жена, помню, меня все гоняла к какому-то знакомому мяснику... Что, мол, такого, все умные люди так делают. Делают, конечно, кто же спорит. А к Векслеру я тогда не только поэтому не пошел. Мне в тот день пить не хотелось - вернее, нельзя было. Настроение было такое хандрозное, что непременно напился бы, а этого я боюсь. У меня отец из-за этого пропал, так я уж стараюсь... - Да, я понимаю, - сказал капитан сочувственно. - А что, у вас в тот день неприятности какие-нибудь были? - Да нет, ерунда, в сущности. Вернули из редакции два моих рассказа, а я заранее решил почему-то, что их возьмут. Бывает так, сдуру вобьешь себе что-нибудь в голову, и сам поверишь. Потом, конечно, расстраиваешься. Но это ерунда, - повторил он. - Чего там... Обычное дело. - А что, с тех пор Векслер не давал о себе знать? - Да нет, мы не договаривались насчет переписки, так что я и не ждал... привет мне от него передавали, приезжала тут одна... - И что же она о нем говорила? - Да о нем самом, собственно, ничего. Она славистка, занимается современной советской литературой, вот он ей и порекомендовал со мной повидаться. Ну, мы встретились, поговорили, она попросила кое-что почитать... из моего. - И вы дали? - Да... пару рассказиков. - Так-так... Вадим Николаевич, вы не припомните - в тот вечер, когда Векслер вас хотел к себе пригласить, вы не говорили ему насчет того, что рассказы ваши не взяли? Вы ведь узнали об этом именно в тот день, да? - Да, я с базы приехал... как раз пятница была... и нашел письмо из журнала. А потом он позвонил. Насчет того, говорил ли... - Вадим помолчал, делая вид, что припоминает, и быстро прикинул, как лучше ответить, пожалуй, все-таки лучше держаться поближе к правде, а то заврешься так, что и сам не заметишь. - Наверное, сказал. Да, точно - он меня еще, помню, спросил, что это у меня такое настроение, и я сказал, что опять осечка с публикацией. - А он что же? Просто удовольствовался ответом или подхватил тему, стал как-то ее развивать? - Нет, ну... я уж точно не помню сейчас, но какой-то разговор был. Насчет Хемингуэя он рассказал... - Хемингуэя? - Да, или кого-то другого из западных писателей, современных, - он сам точно не знал - ну, что в молодости тоже все отказы получал из редакций, а потом признали, стали печатать. - В каком же смысле он вам это рассказал, как вы думаете: чтобы вы не очень огорчались - все, мол, начинают трудно, или в том смысле, что все-таки там пробиться легче? - Скорее в первом, я думаю. Он сказал потом, правда, что с западными издателями легче иметь дело, потому что они все разные - можно выбрать, кому что нравится. А здесь у нас, мол, от автора всюду требуется одно и то же, поэтому: или - или. - В смысле - или приспосабливайся к требованиям, или не печатайся? - Примерно так, да. - Вам самому, Вадим Николаевич, такая картина представляется верной или искаженной? Вадим подумал, пожал плечами. - Я ведь о положении там могу только с чужих слов судить... - Ну а здесь? - Здесь? - Вадим опять помолчал. - Я думаю, приблизительно так дело и обстоит. Именно приблизительно, потому что есть, конечно, нюансы, которых со стороны, может, и не видно. Ну, скажем, такая штука, как знакомства. Или известность, знаменитое имя. К тем, конечно, требования другие... Даже не сами требования, а - как бы это выразиться? - варианты их понимания, что ли. Или толкования. Возьмите, например, Катаева с этим его "мовизмом"; ну кому, кроме Катаева, дали бы такое напечатать? Положим, это штука старая, еще римляне говорили: Юпитеру можно, а быку нельзя. На это-то обижаться глупо... - А на что - не глупо? - Вы правы, наверное, чувство обиды всегда возникает от наивности какой-то, что ли. - Я, Вадим Николаевич, этого не утверждаю, - возразил капитан. - Никогда не смотрел на вещи так мрачно, даже в вашем возрасте. Векслер, значит, сказал, что на Западе печататься легче... - Да, он вообще сказал, в принципе. - Я понимаю. Скажите, а... при разговоре с ним или вот теперь - с этой его знакомой, что привет привезла, у вас не сложилось впечатления, что вам могут предложить сотрудничество в каких-нибудь тамошних изданиях? - В смысле - эмигрантских? - Ну естественно. - Пожалуй, н-нет, не думаю... Может, я просто не обратил внимания. Сейчас, когда вы спросили - черт его знает, может, он и подводил разговор к этому?.. Ну вот когда говорил насчет издателей, что с ними, мол, там легче иметь дело. - Возможно, - согласился капитан. - Но никаких конкретных предложений - так вот, прямо, - вам не делали? - Прямо, конкретных - нет, Борис Васильевич. Я вот о чем спросить вас хотел. По поводу сотрудничества в зарубежных изданиях - это действительно кажется вам преступлением? Всегда и в любом случае? Дело, понимаете, в чем: я вот как-то сам думал - ну хорошо, здесь не печатают, считают, что нашему читателю это не нужно. Хорошо, допустим. И приходит к автору какой-нибудь издатель оттуда, предлагает публикацию, там, говорит, это заинтересует читателей. Если автор соглашается - это что, преступление? - Ну если это вещь антисоветской, антисоциалистической направленности... - Нет-нет, вы меня не поняли! Антисоветское что-нибудь - тут все ясно. Но произведение обычное, без всякой политики - вот как с этим? Вы считаете, что напечатать такую вещь на Западе действительно значит нанести ущерб интересам нашей страны? - Как-то вы, Вадим Николаевич, странно ставите вопрос, - сказал капитан. - Любое произведение может через ВААП быть предложено любому западному издательству и напечатано где угодно... - Да я о неопубликованном говорю! - Я понял. Любое, в том числе неопубликованное. Насколько я знаю, причины отказа в публикации могут быть две: это либо художественная несостоятельность, либо ошибочность политическая. Как в том, так и в другом случаях публикация такого произведения на Западе не делает чести нашей литературе. Следовательно, она нежелательна. Ладно, Вадим Николаевич, не буду отнимать у вас время. Давайте я вам пропуск отмечу. И вот еще что - это уж, считайте, частная просьба: нельзя ли почитать что-нибудь ваше? Хотя бы те рассказы, что в последний раз вернули из журнала. Ну или другие какие, это уж на ваше усмотрение. - Да пожалуйста, почему же нет... Я бы и с собой мог захватить, если бы вы по телефону сказали. - Мне это сейчас только в голову пришло. - Могу занести завтра, только опять пропуск придется... - Зачем вам беспокоиться? Один наш товарищ живет неподалеку от вас - попрошу его забежать. Я не задержу долго, сразу вам позвоню, как прочитаю. - Пожалуйста, - повторил Вадим. Вот так штука, думал он по дороге домой, какой вдруг интерес к моему творчеству, надо же. Рвут, можно сказать, со всех сторон. И оттуда, и отсюда... Дома, перекладывая пыльные папки, он вдруг увидел так и оставшийся неразвернутым рулон, полученный тогда от Карен. А чего тут выбирать, решил он, вот эти в дам. "Чокнутую" спрячу, а те два пусть читают. Кстати, потом спрошу: усмотрел ли он там клевету на Советскую Армию? Чушь, конечно, это тому дураку могло такое померещиться... Вот и спросим тогда уважаемого Бориса Васильевича, объективна ли такая оценка... Так он и сделал: "Чокнутую" спрятал в стол, а два других рассказа - "Подари мне собаку" и "Солдатушки, бравы ребятушки" - вложил в крупноформатный конверт, заклеил и надписал фломастером: "Тов. Ермолаеву Б.В." Глава 12 - Что ж, это интересно, - одобрительно сказал заведующий сектором, закончив чтение. - Не шедевр, но... неплохо, совсем неплохо. Это должно произвести впечатление. Причем, я думаю, не столько даже на русскоязычного читателя, поэтому надо будет сразу перевести. Иллюстрация к вопросу свободы творчества? Точнее - неизбежная нивелировка, прокрустово ложе социалистического искусства: руби все, что выступает за рамки официально дозволенного. Насколько это отличается от исходного материала? - Совсем немного, - сказал Векслер. - Пришлось лишь слегка подредактировать, усиляя отдельные моменты. - Браво, молодец этот ваш... Егор Телегин. Псевдоним он сам предложил? - Нет, наши подобрали. По-моему, удачно - хорошо запоминается, отдает этаким кондово-русским и к тому же имеет литературное звучание. Шеф поднял брови, глянул вопросительно. - Это фамилия героя одного из самых известных романов Алексея Толстого, - поспешил объяснить Векслер. - Вещь очень популярна в России, широко издается, неоднократно была экранизирована. Итак, у вас нет возражений, чтобы включить это в программу наших "Литературных чтений"? - Помилуйте, Алекс, какие могут быть возражения. Прекрасная вещь, ее надо в эфир, и безотлагательно. Пусть господин Телегин убедится, что мы слов на ветер не бросаем, и приготовится к долгому сотрудничеству... Долгому и плодотворному. Я только одного боюсь... - Да? - Судя по вашей докладной, это человек довольно замкнутый, избегающий общества, и вообще несколько... затворнического, что ли, типа. Я правильно понял его характеристику? - В основном, да. - Прекрасно. Впрочем, именно прекрасного-то здесь ничего и нет. Он молод, большим жизненным опытом не обладает, следовательно, и запас наблюдений у него невелик; ну что там - армия, учеба, недолгий брак, вот, собственно, и все. Работы, вы говорите, он себе выбирает такие, где многого не увидишь. Короче говоря, не так уж хорошо должен он знать жизнь, вы согласны? - Не знаю, этого я утверждать не стал бы. Можно очень неплохо знать жизнь, будучи по натуре совершеннейшим затворником... - Да, если тебя зовут Оноре де Бальзак. Я не убежден, что Егор Телегин наделен таким же талантом, поэтому будем исходить из того, что скоро перед ним может стать проблема нехватки материала. Он, разумеется, может начать его собирать - так сказать, целенаправленно, имея в виду прежде всего интересы... заказчика, грубо говоря. Но тогда, Алекс, ему придется определить свою позицию, которая сейчас - опять-таки судя по вашей докладной - довольно расплывчата. Именно в силу этой расплывчатости он совершенно нетенденциозен. Он еще не ангажирован - понимаете, Алекс, что меня тревожит? - Повода для тревоги я, честно говоря, здесь не вижу. Он аполитичен пока, вы совершенно правы, но ведь это от нас зависит - заангажировать его, заставить сделать выбор. Я думаю, он его сделает. Точнее, его заставят это сделать обстоятельства. У меня даже возник один план, я думал изложить его позже, но поскольку зашла речь... - Прекрасно, давайте обсудим ваш план. - Карен, как вы знаете, привезла от Кротова две пленки - вот это, - он кивнул на листы фотокопий, аккуратной стопочкой сложенные перед шефом, - и еще два рассказа из числа побывавших в редакциях. - Да, я знаю. Те я читать не стал, мы все равно не можем их использовать. - Вы уверены, что не сможем? - Но вы же говорите, они засвечены! - Да, и именно на этом строится мой план. Запустим "Чокнутую", можно с двумя-тремя повторениями, потом дадим заметку нашего литературного обозревателя, сообщим о предстоящей публикации в журнале - словом, сделаем автору рекламу. Как можно громче, понимаете? А потом... Векслер встал и, держа руки в карманах, прошелся по серому ковру, постоял перед громадным - от пола до потолка - окном, стукнул перстнем по толстому, как броневая плита, зеркальному стеклу. Заведующий сектором с интересом наблюдал за ним, вспоминая, как робко держался он в этом самом кабинете всего год назад. Многообещающий молодой человек, ничего не скажешь... - А потом, - продолжал Векслер, - когда словосочетание "Егор Телегин" станет для наших слушателей привычным, мы дадим в эфир новый его рассказ - еще один. Из тех, что привезла Карен. - Но ведь, - шеф поднял брови, - вы сказали, что они там известны. - Да, известны. - Вы что же, хотите сами засветить своего протеже? - Совершенно верно. Сейчас я вам все объясню! Там есть юмористический рассказ из армейской жизни - о новобранцах, как их начинают муштровать, тема, в общем-то, довольно избитая. Я прикинул - если эту вещь отретушировать, получится потрясающая сатира. Там, например, есть такой старшина - ну типичный служака-сверхсрочник, простой, грубоватый, а в роте у него этакие современные мальчики, некоторые из интеллигентных семей, - отсюда всякие смешные ситуации. Всему этому можно придать совсем другой оттенок, и тогда... - Я понял вас, Алекс. Как юмор переделывается в сатиру, можете не объяснять. Объясните другое - зачем вам понадобилось подставлять под удар самого автора? Вы же понимаете, что публикация такого рассказа ему даром не пройдет. - Вот именно! - Векслер вернулся к столу, сел и положил ладони на полированную поверхность. - Как только выяснится, кто такой "Егор Телегин", моего Кротона начнут тягать. Что ему в этом случае грозит - точно не представляю, надо будет выяснить у юристов; но неприятности у него будут. Вот это и заставит его рано или поздно сделать выбор. - Так. - Заведующий помолчал, побарабанил пальцами по столу. - Резон в этом есть, согласен. Но почему вы уверены, что выбор окажется в нашу пользу? Вы ведь предаете человека, который вам доверился; как мы будем после этого выглядеть - в его глазах? - Это меня совершенно не интересует! Пусть считает нас подонками из подонков, это неважно; важно единственное - после того, что с ним произойдет, он станет противником режима. Чего сейчас, поймите, о нем сказать нельзя! Кстати, этого нельзя сказать и о большинстве так называемых "диссидентов"; идейных противников социализма среди них не так много, большинство конфликтует с властью из-за каких-то мелких обид. Надо, чтобы этих обид было как можно больше. Для нас самое нежелательное - это если в России состоится наконец диалог между правительством и критически настроенной интеллигенцией, и поэтому мы должны вбивать клинья, где только можем. Хотите, я с вами поделюсь одним своим наблюдением, может быть, самым ценным из тех, что я собрал в Советском Союзе? - Алекс, - ласково сказал заведующий, - вы не работали бы в моем секторе, если бы не делились со мной всеми своими наблюдениями. А степень ценности я уж как-нибудь определю сам. - Так вот! Мы здесь все время кричим: коммунистический режим давит на искусство, не дает ему свободно развиваться. Но есть странная закономерность: советские периферийные издания всегда осторожнее столичных, а в Москве свободно идут пьесы, недоступные зрителям в провинции. Почему у них там происходит постоянный отток культурных сил в столицу? Да просто потому, что в Москве легче дышать. Да-да, как ни странно! - Странного тут ничего нет, - возразил шеф, - провинция всегда более консервативна, это можно наблюдать не только в России. У нас тоже настоятель захолустного прихода нередко старается быть святее самого папы, так и у них на местах с утроенным рвением блюдут принципы культурной политики, провозглашенные центром. - Да, но они же фактически подрывают ее, доводя эти принципы до абсурда! Позволю себе пример из прошлого: после фестиваля в пятьдесят седьмом году, когда в Москву впервые проникла западная молодежная мода, одна из центральных газет осудила повальное увлечение этой модой. И что же вы думаете? В провинции немедленно началась свирепая кампания против узких брюк, солнцезащитных очков и прочих "атрибутов капитализма"... - Кому вы это рассказываете! - Шеф оживился, на его пергаментном лице возникло подобие улыбки, - Отлично помню, я тогда работал там и видел все это своими глазами. Также были под запретом длинные волосы у молодых людей, идейному комсомольцу полагалось стричься коротко. Но брюки - о, брюки вызывали особую ярость! По Москве ходила тогда великолепная история об одном крупном физике из Дубны - молодом, они ведь рано становятся крупными, - который имел неосторожность отправиться в Сочи в узких брюках; там его немедленно изловил комсомольский патруль, ему сделали внушение, а брюки распороли по шву, это был обычный метод воздействия на идейно заблуждающихся. Этот парень тут же, не переодевшись, вернулся в аэропорт, улетел обратно в Москву и как был - в этих своих распоротых брюках - явился в Центральный Комитет комсомола, где устроил страшный скандал. Будучи доктором наук и прочее, он мог себе это позволить, вы же понимаете. После этого случая, говорят, охота на "стиляг" была запрещена, но они долго еще оставались как бы гражданами второго сорта. Впрочем, простите, я вас прервал. - Нет-нет, ваши воспоминания как раз иллюстрируют мою мысль о местных "перегибах" - в Москве посоветовали не увлекаться, а в Сочи тут же кинулись рвать на людях штаны. Но это ладно, это из области юмора, а ведь в других случаях дело обстоит серьезно. Для Кремля это уже большая опасность. - Полгода назад, помнится, вы были убеждены в прочности положения кремлевских лидеров... - В другом плане! Я говорил, что они прочно сидят в седле, поскольку народ - основная масса народа - их поддерживает, несмотря ни на что. В этом смысле я действительно убежден, советской системе ничто не грозит. Снаружи она неуязвима. Мы можем - и должны! - играть только на внутренних ее слабостях. - Вы далеко пойдете, Алекс, - задумчиво сказал шеф. - У вас есть одно весьма ценное качество... Точнее, два, но сейчас я хочу сказать об одном: вы умеете мыслить широко и перспективно. - Благодарю, но моей заслуги тут нет, этому я учился у вас. - Ну-ну, не надо скромничать, мало ли кто у меня учился... Как говорят русские, "дурака учить - что ржавое железо точить". Значит, считаете, что в области культурной политики... - В области культурной политики перегибы особенно опасны - для Советов. И особенно полезны - для нас, потому что от монолита отслаивается значительный пласт - пласт творческой интеллигенции. - Не увлекайтесь, Алекс! Вас послушать, так нам больше и делать нечего - все совершается без нашего участия, уже и интеллигенция откололась от режима... - Простите, "откололась" я не сказал, - возразил Векслер. - Она отслоена, но придется еще порядочно поработать клиньями, чтобы трещина превратилась в разлом. Я только говорю, что это рано или поздно произойдет... А наше участие может сводиться лишь к некоторой коррекции естественного хода вещей. Нам даже клинья забивать не надо, с этим делом вполне справляются тамошние чиновники от культуры - ведь это они представляют режим в глазах каждого отдельного писателя или художника, а более убийственного эффекта никаким нашим пропагандистам не добиться. - Ну что ж... как говорят русские, "вашими бы устами да мед пить". Рад был побеседовать, Алекс, и хочу пожелать вам успехов на новом месте. - Благодарю вас. - Это, знаете, большое достижение - получить такой пост в вашем возрасте. Рады? - Не знаю... Естественно, я ценю доверие, надеюсь его оправдать и все такое. Но мне будет недоставать оперативной работы. - А ваша работа и останется оперативной - только на другом уровне и в других масштабах. Поверьте, тот, кто планирует операцию, вкладывает в нее не меньше, чем исполнитель. - Я это понимаю, но... Все равно жаль. - Что делать, мой дорогой. В Россию вам теперь путь заказан, так что придется посидеть за письменным столом. Мне первое время тоже было непривычно. Хотя мы работали в более трудных условиях. - Вы так думаете? А почему, интересно? Вы считаете, советская служба безопасности теперь менее эффективна? - Нет, этого я не думаю. Напротив, они все время оттачивают свою методику, но ведь и мы, согласитесь, не стоим на месте. Мы тоже чему-то учимся, а? Техника, приемы - все это теперь стало более совершенным. Вы вот, скажем, съездили в Ленинград, практически ничем не рискуя; съездили, успешно выполнили задание - и ушли без помех. Хотя я убежден, что за вами следили. - Пожалуй, - задумчиво согласился Векслер. - Карен, кстати, тоже уверяет, что за ней наблюдали. Разрешите задать вопрос? - Задавайте. Если смогу, отвечу. - Вы сказали, что у меня есть два ценных качества, но назвали только одно. Могу я узнать второе? - Безжалостность, Алекс. Векслер подумал, пожал плечами: - Не знаю... никогда не анализировал себя в этом плане. Для нас, мне думается, термин "жалость" лишен смысла. - Вероятно. Итак, желаю успехов... Выходя из кабинета, Векслер усмехнулся - старик, видно, и в самом деле отработал свое. Надо же, заговорил о жалости! Получасом позже его серебристый "сааб", вжимаясь в бетон и утробно подвывая турбокомпрессором, мчался по забитой машинами автостраде в сторону побережья. Кондиционер был неисправен, пришлось опустить стекло, горячий угарный ветер хлестал в салон, не принося свежести. Над дорогой, точно по линейке прорезавшей плоскую, изнывающую под июльским зноем равнину, висел смог, сгущаясь впереди в плотную сизую дымку, от гула сотен моторов ломило голову. Векслер пальцем оттянул узел галстука, расстегнул верхнюю пуговку сорочки и подвигал шеей, высвобождаясь из воротничка. Ему вдруг вспомнился дачный поселок под Ленинградом - тишина, запах снега, равномерное шорханье лыж по чуть подтаявшей и снова прихваченной морозцем лыжне. Кротов, да. А чего, собственно, его "жалеть"? Слово само по себе дурацкое, особенно в данном контексте; но дело даже не в этом. Что такого уж страшного с ним случилось? Должен был бы благодарить, что вырвался из рутины... Тоже мне, жизнь - сидеть в норе. Так, может, хоть новыми сюжетцами обогатится. Он думал теперь о нем совершенно равнодушно, как о незнакомце, случайно оказавшемся рядом в городском транспорте. Да, собственно, так ведь оно и было - случай их свел, случай сделал Кротова подходящей кандидатурой, а мог на его месте оказаться и совсем другой - совсем другая пешка. Это ведь как в шахматах: двигаешь по доске эту или другую - дело не в самой пешке, а в ее координатах. Замысел игрока плюс случай, подсунувший ему именно эту фигурку. При чем тут жалость? Векслер не глядя протянул руку, нажал клавишу магнитофона на приборной доске - лишь бы заглушить гул моторов, от которого лопается голова, и включил сигнал левого поворота, готовясь сманеврировать в крайний ряд. Глава 13 Лето в этом году выдалось не по-ленинградски жарким; даже по ночам в "пенале" было душно, не работалось, и в середине июля Вадим уложил рюкзак и отправился путешествовать привычным способом - на попутках. Подбрасывали его обычно на короткие расстояния, от одного райцентра до другого, но он и не спешил, торопиться было некуда. Если удастся, доедет до Одессы или Николаева и обратно. Хорошо бы, конечно, покейфовать недельку на берегах Понта, но берега эти с каждым годом все менее и менее гостеприимны - спать где-нибудь на пляже строжайше воспрещено, заметут в два счета, а что остается: платить трояк в сутки за койку в курятнике? Спасибо, это уж пусть подпольные миллионеры так отдыхают. Никуда не торопясь и не строя никаких далеко идущих планов, он добрался до Черниговщины, и вдруг так пленили его тамошние "широкошумные дубравы", что он решил дальше не ехать. Ему и раньше нравились эти места, он не раз проезжал ими в своих странствиях, но правились без особого восторга, без желания задержаться, пожить. А сейчас такое желание появилось. С очередной попутки он сошел на шоссе Гомель - Чернигов, возле знака, указывающего проселочную дорогу; толстая вертикальная линия в треугольнике пересекалась тонкой горизонтальной. Пошел направо - просто потому, что было утро, солнце просверкивало сквозь кроны слева от шоссе, и пойди он в ту сторону - слепило бы глаза, а Вадим этого не любил, глаза у него и без того часто болели и воспалялись. А так оно грело в спину, осыпая шевелящимися пятнами света узкую лесную дорогу впереди и просвечивая чащу дымными косыми лучами, - ночью прошел дождь, и сейчас земля просыхала, курясь легким туманом. Пели птицы, и идти было легко. Вадим подумал вдруг, что вот странно - считает себя писателем, а природы не знает совершенно, не умеет определить ни птицу по голосу, ни дерево - по форме листьев или фактуре коры. Ну кроме самых уж известных - березу там, дуб, клен. Конечно, он горожанин, писать о деревне не покушается, но все же... Хорошо бы пожить здесь подольше, подумал Вадим, до самой осени, если удастся найти пристанище. Пристроиться бы к какой-нибудь одинокой бабусе, чтобы кормила, а он бы ей всю мужицкую работу делал - вскопать что надо, починить, дров на зиму напилить да наколоть. А городская жизнь успеет еще в Питере осточертеть. Уже после полудня, отшагав не менее трех часов, Вадим добрался до деревеньки, где искомая бабуся нашлась в первой же хате, куда он постучался попросить воды. Маленькая, ему по плечо, с ласковыми глазами на сморщенном личике, бабуся угостила его ледяным молоком из погреба, рассказала о своих сынах, вышедших "в люди" (один в Москве, другой в Витебске), и, узнав о планах гостя, сразу предложила и кров и стол. Сыны-то у нее добрые, объяснила она, грех жаловаться, и деньгами нет-нет да и помогут, и к себе жить звали - внуков нянчить; но сюда давно уж не наведывались, да и когда им - оба ходят в начальниках. Так что по хозяйству всегда есть чем заняться, и не только у нее, тут, почитай, по всей деревне одни жинки остались - старики вымирают, а хлопцев после армии маковой коврижкой домой не заманишь... У бабуси Вадим прожил неделю. Починил крышу колодца, привел в порядок сколоченные из жердин ворота, выкорчевал и распилил на дрова две старые, переставшие уже плодоносить яблони; работал много, и все равно ходил отяжелевший от непривычно сытной домашней еды - борщей, вареников, каких-то особенно вкусных картофельных оладушек. По вечерам Катерина Гнатовна рассказывала ему разные бывальщины полувековой или сорокалетней давности - иные настолько интересные, что Вадим потом даже записывал кое-что для памяти. Места эти в войну были партизанскими, так что жители навидались всякого; впрочем, записи - или конспекты - он делал просто для очистки совести, чтобы потом не пожалеть: вот, мол, такой был материал... Материал и впрямь был богатейший, главное - что из первых рук, но использовать его Вадим все равно не собирался: война и предвоенное десятилетие были для него запретными темами, которые он дал себе зарок обходить. Сам до конца не понимая почему. Разделяемое многими непишущими мнение, что писать позволительно только о лично увиденном, он всегда считал вздорным: наполовину обеднела бы мировая литература, следуй она этому нелепому правилу. Пушкин, что ли, видел Белогорскую крепость в день ее взятия Пугачевым? Вздор, конечно. "Видеть" можно не только глазами. Другое дело, что этим даром "внутреннего зрения" обладают немногие. И если его нет, тогда, конечно, пиши только об окружающей тебя реальности - так будет вернее. Вадим не знал, осчастливлен ли этим даром. Иногда казалось - да, осчастливлен, может видеть и видит. В заветной папочке в самом дальнем ящике стола лежал у него написанный года три назад рассказец, коего действие происходило в 1716 году, а героем был не кто иной, как царевич Алексей - фигура, как ему казалось, одна из самых противоречивых и загадочных в обильной загадками и противоречиями российской истории. Рассказ этот он не показывал никому, даже абстракционисту Димке Климову, который вообще-то был тонким ценителем; а показать иногда хотелось, - ему самому сей исторический опус казался удачным, но всегда ли можно доверять авторской самооценке? Дать почитать следовало бы именно для проверки наличия "внутреннего зрения", и именно поэтому было боязно это сделать. Тот же Димка мог сказать: извини, мол, за прямоту, старик, но эпоху ты не видишь, не чувствуешь, а может, не умеешь дать почувствовать читателю, поэтому кончай это дело и пиши лучше о зримом и осязаемом... Скажи Димка так, он бы ему поверил, согласился без спора, но разочаровываться в себе не хотелось. И вот странно - забраться в такую даль, в начало XVIII века, он не поколебался; а история самая новейшая, недавняя, вторая четверть века XX, отпугивала. Не только его, впрочем; молодые вообще о войне не пишут - за редчайшим исключением. Но причины, наверное, у всех свои, разные. От иных Вадиму приходилось слышать и откровенное "неинтересно", эти считали, что о войне давно уже написано все, что можно было написать, до каких же пор можно эксплуатировать тему... Сам он вовсе не считал, что о Великой Отечественной войне "написано все"; напротив, ему все время думалось, что главное-то как раз все еще не сказано, все еще ждет, чтобы кто-то наконец сказал. А многие романы о войне действительно уже начинали повторять друг друга, уже не открывалось читателю ничего нового: и мальчики-лейтенанты, командиры огневых взводов, через месяц после училища уже стреляющие по "тиграм" прямой наводкой, и непременные девочки-санинструкторши, и горькая фронтовая любовь, и подвиги, и смерть - все это была святая правда, но ведь обо всем этом уже писалось и раньше, писалось не просто очевидцами - участниками, и писалось многажды. Конечно, чтобы сказать наконец главное, еще не сказанное, для этого надо обладать или личным опытом участника и очевидца, или каким-то совершенно уж - до гениальности - безошибочным "внутренним зрением", способным разглядеть не увиденное другими. Иногда, позволив себе размечтаться, Вадим думал, что - чем черт не шутит? - вдруг и ему удастся когда-нибудь дорасти до того уровня постижения жизни, когда и военная тема перестанет быть запретной... Может быть, поэтому и конспектировал он сейчас рассказы приютившей его бабуси. Понимать ее было не просто, Катерина Гнатовна говорила на причудливом русско-украинском диалекте с обилием белорусских слов, но это ему в общем не мешало; некоторые особенно красочные обороты Вадим даже выписывал отдельно. Иногда заходили соседки, дополняли хозяйкины воспоминания своими. Вадим исчиркал половину толстой общей тетради, подумывал уже о том, чтобы задержаться здесь, собрать побольше материала для рассказа - не о войне, конечно, а о таких вот пощаженных ею старых женщинах, доживающих век в тихом лесном краю каждая наедине со своей горькой памятью. Перед сном Вадим обычно слушал радио - укладываясь в Ленинграде перед отъездом, вспомнил вдруг о подарке Векслера и сунул приемник в один из карманов рюкзака вместе с механической бритвой. Теперь "Филипс" пригодился: все-таки хоть какая-то связь с миром. Он обычно прослушивал последние известия, хотя и без особого интереса, потом находил какую-нибудь музыку. Аппаратик, даром что малогабаритный, принимал и в самом деле "как зверь" (здесь, правда, и помех никаких не было). Иногда натыкался на тот или другой "голос оттуда", но тоже ничего интересного услышать не доводилось до поры до времени. И вдруг довелось. В этот вечер он послушал какую-то классику, а потом - концерт закончился, и он собрался уже спать - вместо того, чтобы выключить приемничек, машинально крутнул колесики настройки и услышал слова: "Солдатушки, бравы ребятушки", произнесенные по-русски с едва уловимым акцентом. Позже он и сам не мог попять, почему испугался так, сразу. Мало ли в какой связи могли быть упомянуты слова старой солдатской песни? Но он почему-то сразу понял, что речь идет о его рассказе, о нем самом, - и так испугался, что вскочил на своем сеннике и приглушил приемник, как будто кто-то еще мог это услышать. Но услышать не мог никто, потому что, спасаясь от комарья, спал он на "горище" - попросту говоря, на чердаке, а приемник, экономя питание, включал на малую громкость. Мгновенно сообразив все это (и устыдившись своего испуга), Вадим поднес аппарат к уху, чуть усилил звук и снова отчетливо услышал женский голос с акцентом: - ...хорошо известно нашим слушателям по повести "Чокнутая", которую мы также передавали в программе ваших литературных чтений. Трагедия талантливой художницы, задыхающейся в тисках советского идеологизированного искусства, раскрыта Егором Телегиным с огромной убедительностью, свидетельствующей о большом таланте и превосходном знании материала. Мы рады сообщить, что повесть "Чокнутая" будет опубликована в одном из ближайших номеров журнала "Материк". А сейчас хотелось бы продолжить разговор о новом рассказе Егора Телегина, с которым вы только что познакомились. В нашей студии находится член редакционной коллегии журнала критик Марк Градский. Марк Борисович! Что вы можете сказать о рассказе и вообще об авторе? Женский голос сменился мужским, говорившим совершенно без акцента, неторопливо, уверенно, с барским этаким эканьем и растягиваньем слов. - Ну-у, э-э-э, вероятно, следует начать все же с автора. Я думаю, что Телегина можно смело назвать... э-э-э... одним из интереснейших советских писателей нового поколения. Это было видно уже по первой его повести, принятой нашим журналом. Да-да, вот этой, что вы назвали, - о художнице. Понимаете, Телегин не просто выделяет явление, он вскрывает его корни, анализирует, так сказать, его генезис. То, что художник, как творческая личность, не может не быть в постоянной конфронтации с обществом, это... э-э-э... аксиома, не правда ли? С любым обществом! Телегин убедительно показывает, что в обществе социалистическом, в условиях тотальной идеологизации искусства, этот изначальный конфликт неизбежно усугубляется, вырастая до трагических размеров... Теперь о втором рассказе, который мы только что прослушали. Он, конечно, проще, менее... э-э-э... масштабен, что ли. Но не будем торопиться с суждениями! О чем этот рассказ? Да вроде бы ни о чем: казарма, отупляющий армейский быт, муштра - все, казалось бы, уже много раз читанное. И у Куприна, и у Нормана Мэйлера, и у многих других. Но! Армия, так живо описанная Телегиным в рассказе "Солдатушки, бравы ребятушки", это не старая царская армия, не американская морская пехота времен второй мировой войны; это сегодняшняя Советская Армия, армия начала восьмидесятых, и вот в этом плане появление такого рассказа у молодого советского писателя представляется мне явлением глубоко симптоматичным, явлением, которое... э-э-э... трудно переоценить. Возьмите хотя бы образ того же старшины Загоруйко - тупого нерассуждающего служаки... Вадим слушал все это, не веря своим ушам; ему действительно захотелось вдруг ущипнуть себя, убедиться, что не спит. - Ну паразиты! - произнес он негромко, с таким угрожающим выражением, словно собирался закончить фразу чем-нибудь вроде: "Ну, доберусь я до вас, ох и доберусь!" Хотя до кого он мог "добраться" - до Марка Градского? До Карен? До Сашки Векслера? Они были теперь неуязвимы, а вот он... "Егор Телегин", идиоты! Он же сказал этой дуре, что "Солдатушки" побывали в редакциях! Мало того - тут он застонал и взялся за голову - этот рассказ до сих пор лежит на Литейном у Бориса Васильевича! С одной стороны, это и хорошо: прослушав такую передачу, они просто перечитают рукопись и убедятся, что там все совсем не так... Да, но как доказать теперь, что не имелось двух вариантов? И что он вообще не давал этой стерве разрешения везти это туда! ...А может, она-то поняла так, что он разрешил? Постой, постой... Чем же, собственно, кончился тогда их разговор? Она уговаривала - ну не уговаривала, советовала - напечатать за бугром, чего, дескать, хорошей вещи лежать без толку. Если тут все равно не опубликуют... Ему бы в ответ сразу послать ее подальше, и чао; он же стал, помнится, что-то мямлить: не знаю, мол, вроде это не принято, у нас так не делается - словом, развел бодягу, не мычал, как говорится, не телился. А почему? Да в том-то и дело, что и страшновато было, и хотелось, - все-таки польстила мыслишка о европейской известности, что уж греха таить. И когда она