олог, и чадящее ШБС вынесли вон. В это время в палатку оживленно вошли капитан Мельниченко и лейтенант Чернецов. Помкомвзвода Грачевский подал команду: - Взво-од... - Вольно! - Мельниченко кивнул, обветренное лицо его повеселело. - Что у вас тут за канонада была? Шли, и возле штабной палатки было слышно. - Действие ШБСа в мирной обстановке, товарищ капитан, - скромно пояснил Гребнин. - По причине дыма некоторые чихают так, аж у Куманькова в хозяйственной палатке ведро со стула падает. Засмеялись. Лейтенант Чернецов засмеялся со всеми; живые, с блеском глаза его словно излучили из себя искорки детского веселья; но, засмеявшись так непосредственно, так охотно, он вроде бы смутился и, заалев скулами, взглянул на капитана. Мельниченко присел к столу, снял фуражку; волосы его слегка выгорели - целые дни курсанты и офицеры были на солнце. - Верно, Гребнин. У Куманькова в палатке есть чему упасть, да еще грохоту наделать. Ну что ж, у первого взвода сегодня неплохие показатели. В среднем у каждого из десяти снарядов шесть в зоне поражения. Я вами доволен, Полукаров, вами, Луц, вами, Дроздов. У вас, Дроздов, прямое попадание после четвертого выстрела. Хочу на завтра предупредить, товарищи, не торопитесь с первым снарядом. От него зависит вся пристрелка. Сегодня Луц поторопился, первый разрыв ушел от линии цели едва не на ноль пятьдесят, пришлось затратить два лишних снаряда... А вилка у вас была отличной. Наступила тишина. Зудяще пропел одинокий комар. - Шесть в зоне поражения, товарищ капитан? - повторил Гребнин, и глаза его смешливо заиграли. - Я, признаться, боялся за Луца. Невероятно нервничал и шевелил губами... Луц поднес ладонь к добрым своим губам, вежливо заметил: - Я догадываюсь, товарищ курсант Гребнин, что вы завтра попадете в белый свет как в копейку. - Простите, товарищ капитан, разрешите мне ответить моему другу Луцу? - спросил Гребнин весьма деликатно. - Товарищ Луц, каждый курсант носит с собой генеральский жезл. Надо помнить. - Но вы забыли, Гребнин, - сказал Мельниченко, - что курсант не должен носить с собой лишние предметы. Все снова засмеялись, и опять охотнее всех засмеялся лейтенант Чернецов. - Однако я не вижу Брянцева и Дмитриева, - сказал капитан. - Дмитриев еще не приходил во взвод? - Он приехал? - Да, полчаса назад он привел орудие. - Капитан отогнул рукав кителя, посмотрел на часы. - После отбоя я отнял у вас три минуты. Спать! - Разрешите мне найти Дмитриева? - предложил Дроздов. - Я в одну минуту. - Нет, не разрешаю. Возможно, он задержался в столовой. Спокойной ночи! Офицеры вышли. Было слышно однотонное тырканье сверчков. Из лагеря доносились оклики часовых: "Стой, кто идет?" - А капитан, знаете ли... все же светлая личность! - проговорил из угла Полукаров. - В нем, знаете ли, что-то есть. Похвалил Мишу - и в то же время выстегал. А Чернецов наш - прелесть! Как ты думаешь, Дроздов? Ответа не было. Пепельный лунный свет, падая сквозь боковые оконца, заливал половину палатки, бледно озарял лицо Дроздова, его задумчиво блестевшие глаза. Спать ему не хотелось. Он слушал звуки леса, древний скрип коростеля, глухие всплески реки, треск сверчков за палаткой и думал о теплых огнях в далеких окнах, которые уже не светили ему так маняще, как прежде. Та встреча на вокзале и воспоминания о Вере постепенно притупились в нем, и оставались только сожаление и горечь. - Жаль, - прошептал он, - жаль... - Что жаль, Толя? - шепотом спросил Гребнин. Ответа не последовало. Когда Алексей вошел в палатку, все спали, лишь дневальный Луц сидел за столом и что-то писал при мерцании "летучей мыши". - Алеша, вернулся? - Он вскочил, с силой встряхнул ему руку. - Поднять взвод? - Не надо, Миша... Покажи мое место. Больше ничего не надо, - ответил Алексей. - Оставим все на завтра. - Есть на завтра. Устал с дороги, - прошептал Луц и провел его в глубь палатки, указал топчан, аккуратно застланный одеялом, и все же спросил: - Вопросы тоже оставить до завтра? - Да, да, - ответил Алексей, раздеваясь. - Ясно. - Миша на цыпочках отошел к столу, оглядываясь добрыми глазами. - Отдыхай. А в палатке пахло хвоей и дымком, лунный свет просачивался сквозь оконце, наверно, так же, как и тысячи лет назад; и, глядя на жидкие лунные блики, Алексей думал, что все четыре года войны он жил одной надеждой увидеть мать, жид надеждой успокоить ее: "Мама, ты видишь, я жив, здоров, все хорошо, мы снова вместе". А разве он не любил ее?.. Он так научился и доброте, и ненависти за эти четыре года. Он никогда не знал, что вдали от дома можно так любить мать, ее морщинки усталости возле губ, ее тихую улыбку. Вдруг он услышал голос: - Алексей! Он открыл глаза: на краю топчана сидел Дроздов в шинели, накинутой на нижнее белье; рядом стоял Луц и начальственно шикал на него: - Устал человек, не видишь? - Я лучше тебя знаю, Миша, когда он устал, - убедительно говорил Дроздов и, увидев, что Алексей очнулся от дремоты, воскликнул шепотом: - Здорово, старина! Почему не разбудил? А я тут встал воды напиться, а Миша мне... Где ты пропадал? - Толя... - Алексей помолчал. - Я получил письмо от сестры. Мама погибла. Я представить не могу... 13 Ранним утром майор Градусов вызвал Алексея в штабную палатку. - Вы вовремя приехали, старший сержант Дмитриев. Командование училища подписало приказ о назначении вас старшиной дивизиона. Я поздравляю вас. Майор Градусов протянул приказ. - Читайте. - Я не понимаю вас, товарищ майор, - сухо сказал Алексей. - Меня - старшиной дивизиона? Почему? - Постарайтесь понять. Грузно расхаживая по палатке, Градусов принялся объяснять обязанности старшины дивизиона, и Алексей уже слушал его с чувством неприязни. Ему неприятен был сейчас командир дивизиона с его резкой манерой говорить, с его нахмуренными бровями, командными интонациями в голосе; особенно неприятно было, что Градусов хотел его назначения на должность старшины дивизиона, это было совершенно непонятно ему: они разговаривали всего один раз и то на экзамене. "За что он снимает Бориса?" Градусов продолжал: - Я надеюсь на вас, старший сержант Дмитриев. Уверен, что вы наведете образцовый порядок в дивизионе. Прежний старшина не смог справиться со своими обязанностями как положено: распустил людей, мало этого - сам нарушал устав, не оправдал возложенной ответственности! Так вот, старшина... - Я только старший сержант, товарищ майор, - подчеркнуто сказал Алексей, пытаясь показать этим, что его совсем не радует новое нежданное повышение. - Я на фронте получил это звание. Майор Градусов заложил руки за спину, и ответная колючая твердость возникла в его ощупывающих глазах. - Будете старшиной, вам присвоят звание! Полагаю, что это звание выше звания старшего сержанта. Но коли вы так скромны, прежнее звание может остаться. Так вот! - слегка повысив голос, повторил он. - Вы теперь не только курсант, вы - старшина дивизиона. В ходе внутреннего распорядка, чистоты, чистки матчасти вам подчиняются все курсанты дивизиона и даже старшины батарей. Требуйте дисциплины с людей! Тем более это необходимо сейчас, в период стрельб! Знаю, надеюсь - вы это сможете. Вы отлично сдали экзамены после болезни - стало быть, у вас есть воля. Это, собственно, и все. Градусов некоторое время с пытливым упорством наблюдал Алексея; затем крупные губы его обозначили улыбку, он заговорил: - Как провели два дня в училище? А? Один! Свободный! Встретились, верно, с кем-нибудь? Н-да, молодость! Ничего, ничего, иногда не мешает проветриться. Офицер должен нравиться! Так-то! Вышел в город, прошагал по улице - чтобы все девки от восторга из окон падали! Так, Дмитриев? - спросил он уже с незнакомой, добродушной благосклонностью и кашлянул. - Ну, делу - время, потехе - час. Тут вот капитан Мельниченко прислал рапорт по вашему поводу. Что тут он?.. Кажется, вот хвалит вас. Прекрасно привели из мастерских орудие. Все, Дмитриев. Желаю успеха, идите! Принимайте дивизион. Алексей вышел; его немного трясло нервной, ознобной дрожью. А в лагере начиналось утро, дорожки были располосованы теплым солнцем, подсыхала роса. По песчаным тропкам прыгали синицы, нехотя отлетали в сторону, спугнутые шагами Алексея. Дневальные подметали линейки, заливали умывальники, среди поляны над походными кухнями вертикально поднимался погожий дымок; гремели черпаками повара. Дивизион находился на реке - было время утренней физзарядки и купанья. Алексей направился к своей палатке, сел на пенек, достал папиросы. Солнце из-за деревьев начинало чуть припекать, но в груди было холодно, пусто, и он никак не мог унять эту нервную дрожь после разговора с командиром дивизиона. Дневальный Луц выглянул из палатки, оббил березовый веник о ствол сосны, спросил, сощурясь от солнца: - Если не секрет, Алеша, зачем вызывали? - В большое начальство выхожу, Миша, - хмуро ответил Алексей. - Никогда не думал... - Ставят на полк? - сострил Луц. - Немедленно отказывайся. Скажи - некогда, грудные дети... - Ставят на дивизион. - Старшиной? Неужели? - догадался Луц, и брови его поползли вверх. - Так. А как же Борис? Снимают? Ну и ну!.. В это время со стороны реки донеслась песня, и синицы вспорхнули с дорожки. Потом дивизион показался на просеке, неся с собою песню. Борис вел строй, шагая сбоку; волосы у него были мокрые от купанья; возбужденно и придирчиво следя за строем, иногда пятясь спиной или задерживая шаг, он упоенно, перекатывая голос, командовал: - Громче пес-ню, пер-рвая батарея! Раз-два, два, три! Не-е слышно подголосков! Пе-ечатай шаг! Да, он был красив сейчас, Борис; его мужественное лицо, покрытое бронзовым загаром, выражало волевую сосредоточенность. Дивизион проходил мимо, но Алексей все не двигался с места. Он знал, что это внезапное смещение со старшин жестоко ударит по самолюбию Бориса, и сидел на пеньке до тех пор, пока мимо не прошел весь дивизион, не остановился возле столовой. Тогда Алексей сказал: - Миша, позови Бориса. - Это уже приказание старшины дивизиона? - спросил Луц. - Или еще нет? - Почти, - ответил Алексей. Спустя минуту Борис уже быстро шел по дорожке к Алексею, похлопывая сорванным прутиком по голенищу - жест майора Градусова, шел бодрый, оживленный после десятиминутной физзарядки и купания, и, казалось, от его гибкой походки исходила сила уверенного в себе человека. - Ты знаешь, мои вернулись из эвакуации, - еще издали с обрадованным и каким-то снисходительным видом сообщил он. - И не смогли черкнуть хотя бы десяток строк, а сразу с места в карьер прислали деньги! А здесь они мне так же нужны, как дятлу модный галстук в клеточку. Они утром не успели поговорить, и Борису не терпелось продолжить разговор; подойдя, он взял Алексея под локоть, повел по линейке. - Ничего провел время в училище? Валю видел? - Нет. - Что так? Ах, мои стариканы! - Борис снова щелкнул прутиком по сапогу. - Скажи - что с ними делать? Мамаша даже двух строчек не прислала. А сразу деньги, как беспомощному мальчику! Чудаки, если им все рассказать о войне, ахали бы целый вечер! - Он усмехнулся. - Вообще ничего стариканы! Ну вот подумай: для чего мне деньги, когда у меня полная планшетка фронтовых? И наверно, оторвали от себя! Он, видимо, находился еще под впечатлением того, что только что с песней лихо и браво привел в лагерь дивизион, и сейчас точно смотрел на себя со стороны, немного любуясь собой, этой игрой прутиком, которая назойливо мешала Алексею, раздражала его. - Знаешь, Алешка, теперь мы сделаем вот как: настрочим письмо моим, дадим твой адрес, пусть сходят и все подробно узнают о твоих. Только не медлить. Мамашу я свою знаю, она разовьет бешеную деятельность, все узнает... - Не надо, - сказал Алексей, - никаких писем не надо. Мать погибла в блокаду. Я получил письмо от сестры. Борис остановился, проговорил, разделяя слова: - Не может быть! - Слушай, Боря, тебя вызывал командир дивизиона. Зайди к нему. - Ох и надоели мне эти вызовы, если бы ты знал! В чем дело? Не знаешь? - Знаю, что глупость, - ответил Алексей. - Тебя снимают с дивизиона, меня назначают. А я только мечтал об этом. - Ах во-он что?! - Борис, бледнея, покривился, потом со всей силы щелкнул прутиком по голенищу и, больше не сказав ни слова, зашагал прочь. Когда через несколько минут он вышел из штабной палатки с холодным, застылым лицом и когда, уже пересилив себя, с превеселой бесшабашностью протянул руку Алексею, тот вскипел. - Ты что - хочешь поздравить, что ли? Может, думаешь, что я мечтал об этом назначении, ночи по спал? - Вот именно, хочу поздравить с повышением, Алеша! Спасибо, ты избавил меня от этой должности. Спасибо. Что ж, с удовольствием сдам тебе старшинство. Рад? - Места от радости не нахожу! Вечером второго дня помкомвзвода Грачевский сказал Борису: - Вы заступаете в наряд дневальным. Взвод готовился к разводу караулов, все чистили карабины около пирамиды, в палатке были только Гребнин, Брянцев и Витя Зимин. Оба заступали часовыми: Гребнин, назначенный на самый дальний пост, был недоволен этим и, сидя на топчане, огорченно читал устав, Зимин сворачивал на полу скатку. Борис, насвистывая, рылся в своем чемодане, который он принес из каптерки, достал оттуда папиросы - две роскошные коробки "Казбека"; услышав приказ Грачевского, он выпрямился, ногтем распечатал коробку и, продолжая насвистывать, помял в пальцах папиросу - у него был такой вид, будто он не замечал никого. - Брянцев, вы слышали? - повторил Грачевский, и некрасивое лицо его напряглось. - Ах это ты?.. Что, голубчик, начинаешь мстить мне? Или - как позволите понимать? - со спокойной ядовитостью спросил Борис. - Ох как ты быстро!.. Что, власть почувствовал? Грачевский замялся: - Я не мщу... Я не собираюсь мстить. Взвод идет в караул. Луца я не могу назначить второй раз дневальным. Ты ведь свободен. Целый год не ходил в наряд. - А ты уж забыл, что старшина не ходит в наряд? Или постарался забыть? Я еще, голубчик, не разжалован, кажется. - Но теперь ты... курсант, как и все. - Теперь он будет курить махорку, а не "Казбек", - невозмутимо вставил Гребнин, перелистывая страничку устава. - И прутиком не будет хлопать, как Градусов. "Часовой есть лицо неприкосновенное", - прочитал он углубленно фразу из устава и добавил: - Борис тоже считает себя лицом неприкосновенным. - Что ж, тогда ты кури "Казбек"! Пожалуйста! - Борис швырнул коробку на стол и с выражением самоуверенной неприступности обернулся к Грачевскому. - Запомни: сегодня я в наряд не пойду. Понял? Завтра пойду, послезавтра, но не сегодня... Тебе все ясно? Или требуется перевести с русского на русский? - Безобразие какое-то, - вздохнул Зимин и, подняв голову от скатки, захлопал своими длинными ресницами. Не находя убедительных слов, Грачевский потерянно затоптался в палатке. Гребнин же взял со стола коробку папирос, с безразличием отбросил ее в сторону, сказал: - Спасибо, милый Боречка. Тебя оскорбляет быть дневальным? Тебе не хочется подметать пол? Я видел таких пижонов на Крещатике. Ходили по вечерам с аристократическими галстучками. Мне хотелось таким побить морды. Но я воздерживался. Не потому, что морды у них стеклянные, нет. Не хотелось марать рук. - Что ты сказал? - Борис рывком схватил его за ремень, притянул к себе. - Что? Повтори! В это время в палатку вошел Алексей, бегло взглянул на обоих, устало спросил: - Что стряслось? - Выясняем добрососедские взаимоотношения, - ответил Гребнин, заправляя гимнастерку. - Все в порядке. - Здорово выясняете. А в чем дело? - Благодари его, что все так обошлось, Сашенька! - насмешливо выговорил Борис, кивнув на Алексея. - В другой раз мериться силой со мной можешь на ринге, это будет разумнее для тебя и для меня! - Не понимаю, при чем тут ринг? - спросил Алексей. Когда Грачевский начал объяснять, в чем дело, и, хорошо зная об их дружбе, стал неуверенно, робея даже, подбирать мягкие, полуоправдывающие и себя и Бориса слова, Алексей, слушая этот лепет, вдруг не сдержался: - Да что вы мнетесь, Грачевский? Что ж тут неясного, Борис? Что за нежности, черт возьми! Идет весь взвод - а почему ты не должен идти? - И, ругая себя в душе за эту горячность, он тише добавил: - А что касается ринга, то, прости, твоя угроза - глупость. Он сказал это, чувствуя, что он, конечно, прав и, конечно, не прав Борис, но сейчас же подумал, что ему сейчас, в своем новом положении старшины, легче быть правым, и внезапно ощутил жгучий, тоскливый стыд за свои слова, за свою несдержанность. "Что это со мной? Почему я так раздражен? Этого не должно быть между нами!.." - Я очень хорошо тебя понимаю! Очень хорошо! - с язвительным и каким-то горьким удовлетворением произнес Борис, ударил коробкой "Казбека" о стол так, что рассыпались папиросы, и вышел. 14 Дневник Зимина 13-е Мы в лагерях! Стоим в лесу на берегу по-походному. Комары носятся тучами, спасенья нет. Они очень злые. "До наглости!" - говорит Полукаров. Но нашли выход. ШБС. Все чихают от дыма. Я стараюсь крепиться, но ничего не выходит. Кто-то уже сочинил стихи: Вьется тучей Рой летучий, Ситуация ясна. Разведи-ка ШБСе, Шишек много, где же кружка, Легче будет на душе. Вообще я полюбил свой взвод. Мне даже часто как-то весело, когда думаешь, сколько у тебя хороших товарищей. Вот Степанов, он тихий, он учился в университете. А как стрелял вчера! Он подготовил данные за несколько секунд в уме. Кап. Мельнич. похвалил его перед строем после стрельбы, а Степанов пожал плечами и стал поправлять ремень, - у него всегда пряжка на боку, все время сползает, и никакой выправки. Во время вчерашнего купанья ст. дивизиона Бор. Брянцев сказал Степанову при всех: "Ты заранее знал расстояние до цели и батареи, шаг угломера". Степанов поглядел на него, улыбнулся и сказал: "Давай входные данные". Брянцев посмотрел на часы и скомандовал входные. Они стояли на вышке для прыжков. "Есть!" - сказал Степанов и нырнул в воду. Он вынырнул и сразу крикнул готовый угломер и прицел. На часах прошло 19 секунд. Все удивились. Брянцев подсчитал на бумаге и сказал: "Любопытно", - и ушел какой-то обозленный. Мне показалось, что он почему-то недоволен или завидует Степанову. Сегодня Полукаров рассказал интересную вещь. Он хорошо знает английский язык и прочитал в одном военном американском журнале, что команда "Смирно!" у них подается так: "Парни, смирно!" А вечером между Полукаровым и Степановым завязался горячий спор на тему, можно ли все знать. У нас во взводе есть интересный курсант - Нечаев. Он очень стремится к знаниям. В лагерях он решил наизусть выучить таблицу логарифмов. Полукаров стал над ним подсмеиваться, а Степанов ужасно разволновался и заявил Полукарову, что он читает по 26 часов в сутки - и все без толку, никакой системы, что Полукаров легкомысленный человек, разбрасывает на ветер способности. А смеяться над тем, что человек стремится к знаниям, это, по крайней мере, низко. Полукаров поднял руки и сказал: "Степа, сдаюсь. Ты не так меня понял. Нечаев набирается культуры, и я помогаю ему стать блестящим, воспитанным офицером. Вот почитай: "1. Не подавай сам свою тарелку с просьбой о второй порции (Нечаев любил поесть). 2. Не чавкай, не дуй и не издавай никаких других звуков при еде. 3. Смейся от души, если этому имеется причина. 4. Не старайся объять необъятное". Степанов сказал: "Глупость!" А мне было очень смешно. Полукаров обнял Степу и сказал, что это шутка. Вообще Полукарова трудно понять. Он очень хорошо учится, но почти не занимается. "Ловит на лету", - говорит о нем Степа. Остроты Полукарова: "Всякая кривая вокруг начальства короче прямой". Он любит играть словами и в шутку перемешивает поговорки: "Пить хочется, как из ведра", "Что с возу упало, то не вырубишь топором", "Молчит, как рыба об лед". Больше всех во взводе он считается с Дроздовым, Брянцевым, Дмитриевым и Степановым. Его он с уважением называет СУП - это значит: Степанов Степан Павлович. Иногда Полукаров бывает добрым и веселым, иногда мрачным, и тогда он мне не нравится. Заступили в наряд. Я стоял часовым. Ночь. Холодно. Ухает сова. Или филин - не знаю. Их много. Я представил, как на фронте было, слушал шорохи и старался не чувствовать холода. Посты проверял начальник караула лейт. Чернецов. На рассвете пели птицы. Саша Г. стоял на посту N_3 и передразнивал щеглов. Они очень злились. Саша умеет подражать всем птицам. Он разведчик. Он учил меня, как кричат синицы. 14-е После стрельбы играли в футбол, как дети. Как и следовало ожидать, в первом тайме мяч со страшной силой угодил мне в физиономию. Голова гудела, как колокол, но я самоотверженно продолжал играть. Подумаешь, хуже бывает! Бор. Брянцев играет очень хорошо в нападении. Он забил два гола. P.S. А у нас в палатке сверчок! 15-е Утром проснулись - и все увидели Дмитриева. Он вернулся с орудием. Все окружили его, спрашивали, просто невозможно было к нему пробиться! Он говорил ребятам, что рад, что вернулся. Но оказалось - у него несчастье. Сказал это Брянцев. У него в блокаду погибла мама. Не представляю, если бы погибла моя мама... В эти дни ребята не стали говорить о доме и о письмах. Все говорят о стрельбах и о веселых пустяках. Алеша Дмитриев даже смеется иногда шуткам, и я удивляюсь. Я рядом с ним сплю. Он ворочается ночью, бьет ладонью по подушке, словно она жесткая доска, а иногда стонет сквозь зубы. 16-е Сила воли. Пленный Муций Сцевола сжег руку на глазах врагов, чтобы показать им, что он не боится пыток. Зоя Космодемьянская, Юрий Смирнов... Сегодня я решил испытать себя, а получилось очень глупо и неудобно. Я развел костер на берегу в кустах и, стоя, держал руку над пламенем. Пришлось так закусить губу, что в глазах потемнело. Вдруг слышу - шаги. "Зимин, вы что тут делаете?" Оказалось, кап. Мельниченко, он дым заметил. Я готов был провалиться сквозь землю. А он сел возле меня, вроде бы угадал, даже не улыбнулся и говорит: "Зимин, вы знаете, что такое сила воли? Сила воли - это заставить себя делать не то, что хочется, а то, что необходимо, наперекор тому, что хочется. Сила воли сначала закаляется в мелочах. Вот, например, вы смертельно устали после стрельб, ноги едва держат, вам хочется лечь на землю и не вставать, а в то же время надо почистить орудие. Если вы перебороли себя, это и есть проявление силы воли. Потом это проявится в большем". И многое другое говорил. А под конец сказал: "Мне нравится, что вы думаете об этом", - и ушел. Потом я посмотрел руку. Огромный волдырь. 17-е Ал. ночью опять не спал, а утром я подошел к нему, конечно, покраснел как осел, и сказал, не хочет ли он шоколада "Спорт". Мне мама прислала в посылке. Плитку. Он поглядел на меня. Я, конечно, еще глупее покраснел и подумал: "Дурак я! Разве ему нужен шоколад?" Но он улыбнулся и сказал: "Спасибо, Витя". Он взял плитку, разломил ее по долям, роздал ребятам и себе дольку взял. "Замечательный шоколад", - сказал он. Я был очень благодарен ему. Посмотрел на себя в зеркало: конопушки на носу, глаза какие-то. Но все равно, все равно... 18-е Невероятная новость! Брянцева сняли со старшин. Теперь А.Дмитриев. Почему так получилось? Борис мало разговаривает, но смеется и говорит, что гора с плеч. Он немного странный стал. Удивительно! Брянцева назначили дневальным! 19-е Теперь записываю каждый день. На политбеседе подполковник Шишмарев говорил об инициативе... (Эта запись в дневнике обрывается.) Записываю вечером. Я слышал интересный разговор и не могу успокоиться. Был дождик, а я в личный час нырял с самого высокого дерева возле обрыва. Устал, в голове будто джаз наяривает, а я назло себе плаваю! Решил маме написать, чтобы не присылала посылки. Хватит. Сила воли?.. Я отвлекаюсь. Я шел по берегу мимо купальни и вдруг слышу разговор. На мостках сидели Полукаров и Бор. Брянцев. Они вроде как-то подружились в последние дни. "Что же... взлетел, как архангел в небеса, а упал, как черт в преисподнюю! - сказал Полукаров и засмеялся. - Вот тебе и майор Градусов!" Они сказали еще что-то, а потом я расслышал только фамилии - Дмитриев и Градусов. "Я видеть его не могу! - сказал Борис. - Ты понял? Жалкий карьерист!" - "Он очень неглупый человек", - возразил Полукаров. "Смешно! Это типичный солдафон! - сказал Борис. - Если бы я знал это раньше!.." - "Когда, на фронте?" - засмеялся Полукаров. Я вышел на мостки, и Бор. меня увидел. "Ты что здесь подслушиваешь!" - сказал он зло. "И не думаю. Я шел здесь случайно", - ответил я спокойно, но покраснел, как зад у павиана, о которых недавно читал. "А ну марш отсюда так же случайно!" - сказал Борис очень зло. Я тоже разозлился и ни к селу ни к городу обозвал его солдафоном. Раньше надо бы! Ничего не понимаю! Кто не знает Градусова? Все знают! Бедный дневник мой буквально плакал у него. 26-е Вот и осень. Как давно я не писал! Стрельбы будут происходить с тактическими учениями. Марш. Занятие огневых. Огонь. Вводные. Прямая наводка. Пока неизвестны ни маршрут, ни обстановка. Так сказал лейтенант Чернецов. Из нашего взвода назначаются за командиров взвода (КОВ) А.Дмитриев и... конечно, Брянцев. КОВ выбирали сам майор Красноселов и полк. Копылов. Выбирали фронтовиков. Я еду во взводе Дмитриева. Как я доволен, это знаю только я! Идет дождик. Стрельбы в обстановке, приближенной к боевой. Наконец-то! 27-е Пишу в короткий перерыв перед выездом. 15 минут в моем распоряжении. Тороплюсь. Волнуюсь. Наконец-то! Приказ получен. Впереди - маршрут, учения и стрельбы! В 23 ч. 10 мин. была построена батарея. Темнота. Дождик. У офицеров - фонарики. Преподаватель тактики полковник Копылов в окружении офицеров отдает приказ. Возле него стоят КОВ - А.Дмитриев и Бор. Брянцев. Тишина. Шуршит дождь. Темнеют орудия и машины. Копылов освещает карту фонариком и объясняет обстановку. КОВ отмечают на карте карандашом. В 4 часа утра ожидается наступление "противника". "Противник" в районе деревни Глубокие Колодцы сосредоточил до дивизии танков. Направление удара - Марьевка. В атаку пойдут настоящие гитлеровские танки, их будут тянуть на тросах настоящие тягачи, скрытые оврагом. Для нашего училища дал металлургический завод четыре подбитых немецких танка. Настоящий бой с танками. В 3:30 батарея должна занять огневую позицию на северо-восточной окраине деревни Марьевки и уничтожить танки "противника". Маршрут тяжелый. Местность совершенно незнакома. Преподаватели и офицеры в этих стрельбах лишь наблюдатели. Их должности заняли курсанты. Как на фронте! Бор. Брянцев очень весел. Он все время козыряет, когда обращается к нему полковник Копылов, отвечает, не дослушав вопроса. И усмехается, поглядывая на А.Дмитриева. Вот это стрельбы и учения! Я назначен командиром орудия. Четыре раза "ура!". ...Кончаю писать. Команда. Бегу! 15 Он ошибся! Он еще не верил в это, но было ясно: он ошибся. Машина двигалась два часа, а деревни Марьевки не было - сплошная темень неслась навстречу, металлически барабанил дождь по кабине. На развилке дорог, возле разъезда Крутилиха, он, уточняя дорогу, вылез из кабины, ручным фонариком осветил столб на перекрестке - в глаза бросились буквы на намокшей дощечке-указателе: "Марьевка". Потом в кабине он сориентировал карту. "Ерунда! Марьевка направо, а не налево. Что за путаница?" И он почувствовал нерешительность; он ждал, что из второй машины вылезет, окликнет лейтенант Чернецов, но Чернецов не вылез из кабины, не окликнул, не подошел к Алексею. Машины стояли, работая моторами; шофер Матвеев, молодой парень, в фуражке, сдвинутой на затылок, поерзал на сиденье, небрежно сплюнул на дорогу, сказал: - Да что думать тут, против указателя не попрешь! А я тут все дорожки, как свои пуговицы, знаю. Там и есть эта Марьевка! Видимо, тогда он и совершил ошибку, и понял это лишь в два часа одну минуту, то есть после двух часов езды в кромешной тьме. По его подсчетам, эта деревня должна была уже остаться позади, однако он не встретил ни одного населенного пункта по этой дороге. Тщательное изучение карты окончательно убедило его, что он запутался: на карте было две Марьевки, обозначенные количеством дворов с предельной ясностью - "Марьевка, 220", "Марьевка, 136", - два населенных пункта с одним названием, и ему показалось, что это какой-то обман, какая-то коварная случайность, чего он не учел, не мог раньше учесть. От одной Марьевки к Глубоким Колодцам километров десять, от другой - километров сорок пять. Если же он ошибся - а он уже знал точно теперь, что ошибся на разъезде Крутилиха, - он приведет взвод на огневой рубеж только к утру, с опозданием на два-три часа - и тогда пропали учения... "Но знал ли полковник Копылов об этих двух Марьевках?" Вглядываясь в потемки, он все же старался сориентировать карту, но сделать это сейчас было невозможно: нескончаемый августовский дождь скрывал все предметы в двух шагах от машины. И Алексей понимал, что возвращаться назад, к разъезду Крутилиха, а затем искать следующую развилку дороги - немыслимо поздно. Два с половиной часа были потеряны на совершенно безрезультатную езду по степи. "Где же он сейчас находится? В какой стороне Марьевка?" А за его спиной, в кузове машины, то и дело слышались взрывы смеха, потом несколько голосов затянули: Эх, махорочка, махорка, Па-ароднились мы с тобой, Вда-аль глядят дозоры зо-орко, Мы готовы в бой, мы готовы в бой! И отчаянно веселый голос Гребнина: Как письмо получишь от любимой, Вспомнишь да-альние края... Машину несколько раз так тряхнуло, что песня разом замолкла, курсанты застучали в стенку кабины, шутливо закричали из кузова: - Эй, Матвеев, по целине шпаришь? Лихач! Не на тарантасе! Товарищ командир взвода, следи за шофером, не давай спать!.. "Как перед фронтом, - подумал Алексей. - И так до тех пор, пока не раздастся команда: "С машины! К бою!" Шофер Матвеев несколько раз уважительно косился на карту и компас, лежащие на коленях Алексея, ерзая, говорил успокоительно: - В самый аккурат успеем. Как часы! Бывало, и не по таким дорогам водил... Эт-то ты не беспокойся! Как в аптеке! Алексей, не слушая, взглянул на часы. Два часа пятнадцать минут. "По какой дороге двигается сейчас второй взвод? Что там у них? У него был другой маршрут: через Ивановку - на Марьевку". Матвеев подмигнул и сказал: - Помню, был у нас такой начальник ППС Таткин. Этот так, бывало, сядет в машину и кричит: "Давай, Анюта!" Это поговорка у него. Я на всю железку газ! Аж в глазах рябит. А навстречу ЗИСы ползут с орудиями, танки, "студебеккеры". Тут Таткин и беспокоится: "Лихачество! Безобразие! Сбавь газ!.." Не слушаешь, что ли? Неожиданно дорога повернула направо, машину затрясло на мостике, загремели бревна под колесами - и Алексей поспешно осветил фонариком карту. "Наконец-то, вон она, Марьевка!" Ослепительные лучи фар скользнули по мокрому стогу сена на околице, по колодцу с навесом, по крыльцу темного дома с закрытыми ставнями, ярко выхватили из тьмы обмокшие ветви садов - влажные яблоки вспыхнули над заборами, как золотые. Деревня спала - нигде ни одного огонька. Возле самых колес залилась хриплым лаем собака, побежала, должно быть, рядом с машиной, по обочине. Он знал, что ему нужно теперь выезжать на юго-запад через перекресток, к Глубоким Колодцам. Он постучал в стенку кабины. - Машина идет сзади? - Идет. - Что замолчали, пойте песни, скоро приедем! - Охрипли. - Сказки, что ли, рассказываете? - Нет, Саша тут одну историю... - Жми, Матвеев, на окраину, - сказал Алексей решительно. - К развилке! Машина, разбрызгивая грязь, неслась по спящей улице, вдоль сырых заборов с обвисшими ветвями, мимо закрытых ставен. Но вот мелькнул последний дом, и снова дождливые потемки, обтекая кабину, понеслись назад, и снова началась степь. Алексей наклонился к карте. "Что такое двести двадцать домов? А проехали деревушку, где и пятьдесят домов не насчитаешь! Значит, это не Марьевка?" А впереди, освещенная фарами, стремительно наползала распластанная лапа перекрестка. - Стоп! - В чем дело? - Стоп, говорю! - скомандовал Алексей и вложил карту под целлулоид планшета. Машина остановилась. Сразу словно приблизился плеск дождя, дробный стук по железу. Шофер Матвеев, опустив стекло, изумленно глядел, как Алексей спрыгнул на дорогу, и слышал, как ветер захлестал полой его шинели - темь и мокрядь. Хлопал где-то рядом ставень, визгливо скрипели петли; в двух шагах от дороги, раскачиваясь, шумели деревья, ветер носил над заборами лай собак. "Погодка!" - подумал с тревогой Алексей, сжимая в руке фонарик. Слева он смутно увидел очертания дома, качающиеся тополя, острую, как игла, полоску света; она пробивалась сквозь ставенную щель, отвесно падала на кусты у дороги. Оскальзываясь, хватая одной рукой влажные ветви, другой направляя луч фонаря, Алексей спешно пошел к домику. Во второй машине погасли фары, щелкнула дверца; свет фонарика запрыгал по косым от ветра лужам, по кустам, по воде в кювете. К Алексею придвинулась невысокая фигура в плаще с откинутым капюшоном - лейтенант Чернецов. - Не похоже на Марьевку, - сказал Алексей. (Чернецов не ответил.) - Сейчас узнаю у кого-нибудь из жителей. Это верней. Все так же молча Чернецов стоял на дороге; прикрыв полой плаща планшет, посмотрел на карту. Алексей толкнул набухшую калитку, вбежал в черный двор, полный шума дождя: струи шелестели в ветвях, звенели по железному навесу. Где-то совсем рядом загремела цепь, и навстречу, сверкнув огоньками глаз, бросилась огромная собака, хрипло и злобно залаяв. - Тебя еще, дурака, тут не хватало! - выругался Алексей и взбежал на крыльцо. Собака натянула цепь, с злым подвизгиванием лаяла, рвалась на привязи. Внутри дома скрипнула дверь. - Кто тамочки? - послышался женский голос. - Хозяева, это не Марьевка будет? - спросил, торопясь, Алексей. - Это деревня Марьевка? Стукнула щеколда, и в темноте сеней он увидел высокую женщину в платке, накинутом на плечи. - Заблудился, что ль? - сонно, мягко пропела женщина. - В дождь-то... Степановка это. Цыц ты, Цыган! - прикрикнула она на собаку. - На место! - А далеко ли до Марьевки отсюда? - До Марьевки-то? Это какой же? Там, где клуб, или той, что электростанцию отстраивает? У нас ведь Марьевки две, милый человек, две Марьевки-то... - Фу ты, в этом-то и дело. Одну минуту, - выдохнул Алексей и посветил на карту. - Вот до той, где сад колхозный, где мост, где мельница... - А-а, - протяжно сказала женщина. - Это та, где электростанция... Эк вы далеко забрались-то! Так это справа от нас, километров пятнадцать. Экий крюк дали-то. - Как проехать туда? - Да обратно вернуться надо. До Крутилихи. Там вскоре после переезда аккурат дорога вправо сворачивает. А до другой Марьевки - так это вам прямо по грейдеру, по грейдеру... Кровь жарко ударила Алексею в голову, он мгновенно вспомнил этот разъезд Крутилиху, песчаную насыпь, развилку дорог и указатель. Он все понял теперь. Возвращаться километров на двадцать-тридцать назад было немыслимо. - А ближе как-нибудь можно? - Ближе? - Женщина подумала. - Тут ездют, да дорога покинутая, плохая, а кроме - речка. С грузом, должно, и не проедешь. Назад возвращаться надо. - А через брод машины ходят? - спросил Алексей с надеждой. - Не знаете? - И не знаю, милый. Давеча вроде, в погожие дни, лес возили в Марьевку. А назад - легче. Там грейдер... как стекло. - Ну ясно, спасибо! - И он побежал к калитке. Собака рванулась за ним, но Алексей уже выбежал за калитку и, цепляясь за кусты, стал карабкаться на насыпь дороги, чувствуя, как стучало в висках. "Вернуться назад до Крутилихи? Это значит наверняка опоздать!.. Повернуть к броду? Кто знает, какой он, какие берега? Пройдешь ли с орудиями?" Надо было немедленно решать, а он еще не мог побороть эту мучительную раздвоенность. И когда увидел вблизи силуэты машин с прицепленными орудиями, загорающийся огонек цигарки в кабине Матвеева, неподвижную фигуру Чернецова, темнеющую посреди дороги, в груди будто что-то оборвалось, и он подумал: "Застряну, если поведу машины через брод! Но где другой выход? Что делать?" - Это Степановка, а не Марьевка, - со сбившимся дыханием доложил Алексей, подходя к Чернецову, и неожиданно громко и возбужденно скомандовал: - Моторы! - Как решили вести взвод? - спросил Чернецов. - Поведу на Марьевку! - От Крутилихи! - Нет! Не от Крутилихи! - Какой же дорогой, однако? - Напрямик. А вы как считаете, товарищ лейтенант? - Я никак не считаю. Вы командир взвода, Дмитриев. - Есть командир взвода! - с почти отчаянной решимостью проговорил Алексей и влез в кабину. - До развилки - и налево! - приказал он Матвееву. - Ясно? - Не совсем... - Вперед, я сказал! Дай газ! Машина тронулась, набирая скорость, капли ударили по ветровому стеклу. Алексей смотрел на дорогу до тех пор, пока не убедился, что на развилке свернули влево; после этого сейчас же пристроил фонарик над картой, отыскал Степановку, затем тонкую нить дороги, по которой двигалась машина; увидел реку - Красовка; возле нежно-голубой ленты - зеленый кружок рощи и, не найдя отметки брода, с выступившей испариной на лбу, внезапно подумал: "Зачем же все-таки я рискую? Какой в этом смысл? Что я делаю?" - Матвеев, - тихо сказал он, глядя на карту, - тебе когда-нибудь приходилось через брод с орудием? Матвеев посмотрел сбоку и тотчас отвел глаза. - Как это понимать? - Придется переправляться, - ответил Алексей и свернул карту. - Придется рискнуть... - И что ты, честное слово, выдумал? - проговорил Матвеев и неспокойно задвигался на сиденье. - Какой дурак шофер в такую простоквашу в воду полезет? Загорать захотелось? Что ты с ней сделаешь, если она станет? Ее, гробину, трактором не вытащишь. Не могу я ничего ответить на это дело. - Вот что, дай-ка всю скорость! - вдруг решенно приказал Алексей. - Всю! Что можно! Слева и справа по мутному стеклу ходили "дворники", в свете фар навстречу радиатору косыми трассами летели струи дождя, накаленно гудел мотор машины, кузов трясло и кидало, и Алексей, не отрывая глаз от дороги, думал: "Скорее бы, скорей! Только бы скорее увидеть берег!.." В два часа двадцать одну минуту впереди показалось черное пятно, и ему сначала почудилось, что это контуры дальней деревни. Но дорога стала спускаться под бугор, и через несколько секунд плотная стена деревьев понеслась навстречу машине. Фары, прокладывая белый световой коридор, полоснули по желтым стволам - огненно вспыхнули капли на мокрых сучьях, спереди хлестнули косматые лапы елей по кабине, заскребли по брезенту кузова, прошуршали по орудию. Это была роща. - Стоп! - крикнул Алексей. Он выскочил из кабины в неистовый перестук, шорох капель - роща шумела над головой. Было очень темно, пахло влажной хвоей, она мягко пружинила под ногами. Ничего не видя, он включил фонарик - мокро блеснули под ногами, выступили из песка черные корневища, зажелтела опавшая хвоя. На опушке пророкотал и смолк мотор. Это вторая, запоздавшая машина подтянулась к первой. Алексей двинулся вперед по дороге, светя перед собой фонариком, и вскоре остановился - роща кончилась. Было слышно: дождь с ровным плеском стучал по воде. На скате берега смутно виднелась, вернее угадывалась, давняя колея: размытая, рассосавшаяся, она уходила в сверкавшую под светом воду - обрывалась: река разлилась. Но когда здесь проехали: два дня назад, полмесяца назад? - Старший сержант Дмитриев! - позвал откуда-то из темноты голос Чернецова. - Где вы? Что вы там делаете? - Я на берегу! Я сейчас!.. - откликнулся он, с напряжением вглядываясь в колею. - Дайте мне ориентир фонариком! Постараюсь проверить ширину реки и глубину брода! Я сейчас!.. - Осторожней! Слышите, Дмитриев?.. Он, не ответив, вошел в воду, сделал первый шаг, и тотчас упругое течение ударило по ногам, как палкой, пошатнуло его, мгновенно почувствовался острый холод сквозь сапоги. "Надо вымерить по ширине машины, только так... - думал он, слепо идя во тьму, все глубже опускаясь в черноту перед собой, все время оглядываясь, чтобы не сбиться с направления, а пучок света на берегу все отдалялся и отдалялся. Вода уже достигала коленей. Потом дно будто вырвалось из-под ног, провалилось - и он сразу погрузился по пояс. С силой его потянуло в глубину, черная вода заплескалась и зашумела вокруг, круто ходя водоворотами, течение с напором толкало в сторону, и Алексей остановился, задыхаясь от этой борьбы, перевел дух, разогнул спину. Ветер с дождем сек по лицу, и ему на мгновенье почудилось, что он один стоит среди водяной пустыни без конца и края, потеряв направление и ощущение времени. Вздрагивая от чувства этого одиночества и охватившего его холода, он обернулся. Сквозь сеть дождя тусклой каплей на берегу светил фонарик Чернецова, потом слабым отзвуком донеслось до него: - Дмитри-ев!.. Стиснув до боли зубы, он снова продвинулся на несколько шагов вперед; и когда внезапно впереди проступили нечеткие силуэты каких-то предметов (деревья это, что ли?), разгребая воду, ускорил шаги и тут же почувствовал, как дно словно стало выпирать из-под ног. Он, пошатываясь, сделал еще несколько шагов и, едва не падая, выбрел наконец на песок, вконец обессиленный, постоял немного, чтобы можно было отдышаться. Затем ощупью повесил на сучок ближнего дерева фонарь, крикнул сдавленным голосом: - Фонарь видите-е? - Плохо, но вижу-у! Возвращайтесь назад! Казалось, далеко-далеко, на том берегу, фонарик Чернецова описал короткую дугу и замер впотьмах. ...До того берега он добрался гораздо быстрее; и, уже вылезая из воды, весь мокрый, в хлюпающих сапогах, вытер рукавом лицо, скомандовал сейчас же хрипло: - Моторы! Включить фары! Берег крутой! Первое орудие!.. Он отдал эту команду в темноту, твердо веря, что его услышат, и стоял на дороге, ждал, с трудом переводя дыхание. На горе заработали моторы, длинные полосы фар пролегли над головой, уперлись в мокрые вершины деревьев, потом сдвинулись с места, легли на дорогу, ослепили его и будто толкнули в грудь. - Давай, давай, Матвеев, на меня! - снова крикнул он, идя по дороге и махая рукой. - Сто-ой! Свет уперся в реку дымящимся синим столбом, пронизывая воду у берега до дна - сверкали гальки на мелководье, подобно разбросанным в воде монетам. - Взвод, слезай! - скомандовал Алексей. - Командиры отделений, стройте людей! Шурша сухими плащ-палатками, курсанты стали прыгать с машин; послышались взволнованные голоса: - Приехали? - Саша, раздевайся, купаться будем! - Что такое? Потоп? - Ну, Миша, если ко дну пойдешь, держись за пушку. Она не тонет! Алексей стоял у обочины дороги, глядя на строившийся взвод, еле сдерживая ознобную дробь зубов. - Разговоры прекратить! - резко приказал он. - Шоферы, ко мне! Разговоры смолкли. Командиры отделений доложили, что люди построены; и после этих докладов независимо, вразвалку подошли шоферы. Они переминались и с угрюмой настороженностью поглядывали на реку. - Слушать внимательно! - серьезно и громко сказал Алексей. - За рекой в девяти километрах отсюда - Марьевка. В семи километрах от нее, у оврага Кривая балка, - место сосредоточения наших орудий. Нам надо прибыть в три часа тридцать минут. Сейчас два часа пятьдесят восемь минут. Не успеем - не выполним приказ. Орудия и машины необходимо переправить через брод! - Он указал на ослепительно горевшую под фарами воду. - Одними моторами не возьмем. На фронте в этих случаях подавалась команда: "На колеса!" Это ясно? Все молчали. Было слышно, как шелестел дождь в кронах сосен. - Шоферы, подойдите ближе, смотрите сюда! Видите? На том берегу висит фонарь. Держаться только этого направления. Иначе застрянем! Есть ямы. Попадем в них - засосет. У каждой машины - два человека, прикрепляющие канаты лебедок. У первой машины - Гребнин и... Луц, у второй - Дроздов и Карапетянц. Канаты цеплять по моей команде. По места-ам! Он подал команду и только в тот момент особенно ясно осознал, что началось главное - переправа. - Ма-а-арш! - крикнул Алексей. Первая машина осторожно, на тормозах стала спускаться к воде. Матвеев, вытянув шею, наклоняясь вперед - грудью на баранку, - весь напрягшись, блуждающе глядел на воду, и Алексей с беспокойством видел: медлит!.. Мотор, туго вибрируя, гудел, машина, коснувшись колесами воды, внезапно затормозила. Орудие по инерции занесло впереди влево, к самому краю дороги, затрещали кусты. Расчет тоже, скатываясь влево, будто их всех откинуло, густо облепил орудие. Сразу всполошились голоса: - Что там? Что? - Почему остановились? Эй! Матвеев, очумел?.. - Орудие у обрыва! Здесь обрыв! "Что же это он? Неужели трусит? Все испортит!" - тотчас мелькнуло в сознании Алексея, и он увидел, как Матвеев, повернув голову, в растерянности смотрит на него, беззвучно шевеля губами. В ту же минуту Алексей вскочил на подножку, рванул дверцу и, ввалившись в кабину, сел рядом, зло и непререкаемо крикнул: - Давай вперед!.. Чего думаешь?.. Вперед, говорю!.. А ну включай первую скорость! Быстрей! Чего думаешь!.. Взревев, машина рванулась вперед и, будто обрушиваясь с обрыва, опять затормозила, осела передними колесами, под ними всплеснулась вода, тяжело заскрипел песок. - Скорость! - закричал Алексей. - Скорость! Матвеев суетливо и испуганно переключил скорость. - Жми! Раскрыв дверцу, Алексей выскочил из машины, слыша, как бешено забурлила вода, чувствуя, как орудие, скатываясь с берега, сильно толкнуло сзади машину. Сочно захрустело дно; тонко завывая, пел мотор, а возле орудия слышались обеспокоенные голоса, всплески, хлюпанье от быстрого движения ног. Темная громада машины, гудя, проползла мимо него. И, налегая на борта, на щит, на колеса, на ствол, позади двигался весь расчет; кто-то, трудно дыша, говорил: - На колеса, ребята! - Ну и ночка! Как на передовой! - гудел чей-то баритон, кажется, Нечаева. - Наковыряешься! И Алексей навалился плечом на щит, рукой толкая колесо рядом с чьим-то плечом и руками, крикнул, понимая, что порыв этот ослаблять нельзя: - Вперед!.. Навались, ребята!.. Он шел так, подталкивая орудие, несколько минут, пока не онемело плечо, пока колеса орудия не ушли под воду. А вода все подымалась и уже перехлестывала через станины, ударяла в щит, и машина, натруженно завывая, двигалась медленнее и медленнее. "Сколько осталось до того берега? Где он?" Вдруг тело орудия откатилось назад, непомерной тяжестью надавило на плечо. Орудие стало. Мотор приглушенно ревел. Будто буксовали колеса. Вокруг орудия бурлила вода. Люди в бессилии прислонились к щиту. - А, черт! Завели в омут! Полные сапоги воды! Что будем делать? - Держись, утащат омутницы! - закричал Гребнин. - Они любят таких верзил, как ты, Нечаев! - Еще, ребята! - с тревогой командовал Дроздов. - Ну, р-раз! Еще! - Подожди, буксует! Здесь самая глубина! - Мотор бы не залило! - Миша, не наступай на ноги! Зачем толкаешься? Не видишь, на одной ноге стою? - завозившись около станин, возмущенно заорал Ким Карапетянц. - Держи руками! - Орудие засасывает! Алексей стоял возле орудия, привалившись к щиту спиной, лихорадочно соображая: "Засасывает орудие... Машина буксует... Да, они, наверно, на середине реки... Все же Матвеев не мог проскочить... Хватит ли сейчас троса лебедки?.. Где Чернецов?" А впереди, сквозь шелест дождя, Матвеев отчаянно кричал в раскрытую дверцу: - Помогай, ребята! Дав-вай!.. Что же вы?.. Да что же вы делаете со мной?! - Прекратите суматоху! - выделяя каждое слово, выговорил Алексей и, уже подходя к машине, увидев над собой белое лицо Матвеева, заговорил обозленно: - Что вы? Лучше кричите тогда: "Братцы, погибаю!" Вы шофер, черт побери, или кто? - Да засосет же... - жалко выдавил Матвеев. - Засосет!.. - Замолчите! - с неприязнью повторил Алексей и повернулся к берегу: фонарик тусклой каплей покачивался на ветру, - видимо, ослабли батареи. - Гребнин! - Я курсант Гребнин! Вблизи послышалось бурление воды, и перед Алексеем размытым в темноте силуэтом возникла невысокая фигура Гребнина. - Иди к берегу, узнай, сколько до него. Быстро только! Луц, разматывай трос лебедки! И вслед за Гребниным! Я сейчас приду к вам. Ищите дерево со стволом покрепче. Все ясно? - Ясно! - коротко отозвался Гребнин. - Так точно! - ответил Луц. Загудела лебедка, заплескался в воде трос, и две фигуры - одна низкорослая, другая худая и высокая - пропали во тьме. Вскоре донесся оттуда отдаленный и радостный голос Гребнина: - Берег!.. - Наконец... Фу ты! - Алексей даже вытер мокрое лицо, затем спросил у Матвеева отрывисто: - Хватит троса? Да включи ты фары, что погасил! Троса хватит? - Да кто его... должно, хватит... А фары... с ними фонарь плохо видно... - забормотал Матвеев. - Включай! Фонарь сейчас и так найдем! Включай, говорят! Алексей двинулся к берегу, где угасающей искрой мерцал фонарик. За спиной вспыхнули фары, ясно выхватили угрюмые деревья, склонившие ветви к реке, - от дождя отяжелели листья; и видно было, как на том берегу две фигуры в потемневших, мокрых шинелях что-то быстро делали возле деревьев, а трос, взблескивая, колыхался над водой. Опять оттуда донесся крик Гребнина: - Готово! И Алексей скомандовал срывающимся голосом: - Включай лебедку! От машины и орудия всем отойти! Заработала лебедка. Трос натянулся. Машина, как огромная черепаха, толчками начала выползать из воды. Фары ее надвигались, ослепляя; затем передние колеса заскользили по кромке берега, подмяли под себя ее и с ревом забуксовали. Потом раздался стук колес по корневищам. И машина, подвывая мотором, натужно потянула в гору. Сзади, покачиваясь, послушно катило орудие. - На бугор! На бугор, Матвеев! - крикнул Алексей. - Здесь не останавливаться! Дрожа от силы мотора, машина вытянула на бугор и стала под деревьями. Расчет выходил из воды. Алексей с видом величайшей усталости хрипло выговорил: - Пять минут отдохнуть. Когда вторая машина была вытащена на берег и Алексей, весь вымокший, обессиленный, подошел к своей кабине, чтобы посмотреть карту, его окликнул лейтенант Чернецов. У Алексея так дрожали от усталости ноги, что он попросил: - Разрешите мне сесть? - и, опустившись на подножку машины, вынул карту; капли дождя косо липли к целлулоиду. - Пожалуйста, сидите, - вполголоса ответил Чернецов и добавил: - Посмотрим карту. Он зажег фонарик, лицо Алексея было бледно, утомлено, влажно. - Я вас не видел, товарищ лейтенант... Где вы были? - спросил он. - Здесь?.. - Был в пяти метрах от вас. Я-то вас отлично видел. И скажу откровенно - сначала и не надеялся... - Чернецов нашел в темноте его руку, смущенно и дружески тиснул ее. - Это - все... Спустя пять минут машины неслись по дороге к невидимой, но теперь не такой уж далекой Марьевке. В кузовах было тихо: вымокнув на дожде, усталые курсанты, должно быть, дремали, пригревшись под брезентом. Свет фар летел во тьму, полную ветра. Алексей расслабленно откинулся на сиденье, согреваясь, - от стучавшего мотора шло тепло, пахнувшее бензином, все тело, ноги, руки обволакивала жаркая волна, клонило ко сну. Матвеев подчеркнуто старательно крутил баранку, виновато молчал. Косясь, он ерзал, будто сиденье покалывало его, пробовал несколько раз заговорить: "Да, значит, как же это..." - но умолкал, видя, что веки Алексея смыкались и голова тряслась на спинке сиденья. Впереди, распарывая влажную мглу, огненной нитью всплывала ракета и рассыпалась зелеными искрами в высоте. - Ракета! - глухо сказал Матвеев, обрадованный тем, что первый увидел ее. Алексей открыл глаза - во мгле еще мигал зыбкий свет, - перевел взгляд на часы. Три часа двадцать минут. - Ну вот, - сказал Алексей Матвееву, точно между ними ничего не произошло, - вот теперь впереди Марьевка! - Я враз, я теперь как на самолете, - забормотал Матвеев. - Ведь я что давеча... Думаю: захлестнет мотор, что делать? Ведь оно дело какое щекотливое... Оно если б какой танк или, скажем, подводная лодка, а то ведь дубина. Куда ее вытащить? А я и не знал, что ты злой можешь быть. 16 Дождь перестал, но в мокрой траве не кричали кузнечики, вокруг еще не просыпались птицы; только ранняя ворона, сонно прокаркав, пролетела над орудием в темном, затянутом тучами ночном небе. В балке настойчиво рокотала вода. Впереди от далеких холмов отделилась и всплыла в небо одиночная ракета. Внизу под холмами зеленым огнем блеснула полоска воды. Ракета некоторое время зловеще померцала, осветив низкие тучи, и стала падать. Черные тени близких кустов вытянулись, поползли по траве к орудию, соскользнули в балку. - Кидают? - шепотом спросил Витя Зимин. - Откуда пойдут танки? - Оттуда. Из-за холмов, - ответил Алексей. Витя Зимин стоял возле щита, наклонясь вперед, напряженно глядел в степь. Его влажная шинель была черна от земли, но туго затянута ремнем, от этого топорщилась колоколом. - Так и на фронте было? Похоже, а? - Похоже, - ответил Алексей и, засунув два пальца под ремень Зимина, потянул, улыбнулся. - А ремень придется отпустить немного. В бою надо будет поворачиваться. - Слушаюсь! Все будет в порядке, - прошептал Зимин. За полтора часа до рассвета оборудовали огневую позицию в полный профиль - за Кривой балкой, перед глубоким оврагом; второе орудие было отдалено на пятьдесят метров от первого, и теперь связисты заканчивали связь с НП, где сейчас находились офицеры дивизиона; врывали кабель в землю, лопаты поскрипывали неподалеку от огневой позиции. Там, во тьме, возник, вспыхнул красный огонек и потух. - Кто курит? - окликнул Алексей. - Подойдите ко мне! Тотчас огонек исчез. Зашелестела трава, к орудию приблизилась широкая фигура курсанта Степанова, в руке рдела папироса. Алексей удивился - тот никогда не курил - и спросил, уже утратив строгость: - Зачем же демаскируете огневую? Вы знаете, что ваш огонек виден за километр? У немцев, например, были и наблюдатели, и снайперы. Понимаете? Да ведь вы не курили? Степанов неловко помялся. - Да, я не кугю. Так пгосто. Сегодня... Он бросил папироску в траву, неумело затоптал каблуком, потом, что называется корягой, поднес руку к пилотке, при этом наклонив голову к руке, доложил с полной серьезностью: - Связь готова, товагищ командиг взвода. - Передайте второму орудию - наблюдать. Красная ракета - тревога! - Слушаюсь. - Степанов с неуклюжим старанием сделал поворот кругом и исчез в темноте. Алексей подумал: "Интересный парень, а я его совершенно не знаю". Он только знал, что Степанов блестяще сдал все экзамены, кроме строевой, что у него замечательные способности к теоретическим предметам и майор Красноселов пророчил ему большое будущее штабного работника. Полукаров как-то сказал, что Степанов ушел в училище с философского факультета - решил детально изучить стратегию и тактику современной войны, пошел по стопам отца. Отец его был генерал-лейтенантом артиллерии, погиб в Венгрии, в боях у озера Балатон. В нише орудийный расчет чистил снаряды. Оттуда доносилось шуршание тряпок, глухое постукивание гильз, голос Гребнина убеждал кого-то полусерьезно: - Перед боем, ясное дело, иногда мандраж испытываешь. Раз вернулись с задания, устали, как самые последние собаки, и тут же на КП полегли на соломе как убитые. На рассвете один наш разведчик продирает глава, весь в соломе, кошмарно заспанный, - не приведи господь! И видит: стоит спиной к нему человек огромного роста, в плаще и смотрит на немецкую передовую. Разведчик и говорит: "Эй, каланча, что свет застишь, дай лучше бумажку закурить!" - да как потянул его за плащ изо всей силы. Тот сел даже, крякнул. А потом оборачивается, и разведчик изображает немую сцену. Оказывается - командир дивизии, генерал-майор Баделин. Разведчик, как укушенный, вскакивает, сдирает с себя солому, а генерал успокаивает: "Ничего, ничего. Силен разведчик! Ну ладно. Закуривай". Вот где был мандраж, верите? В нише приглушенно захохотали. Кто-то спросил сквозь смех: - Не ты ли это был, Саша? - Не будем уточнять детали. Из ниши влажный воздух доносил горьковатый дымок папиросы, и этот дымок, и запах сырой земли, и эти голоса, и смех, как воспоминания, болью коснулись Алексея, и с обостренным волнением он остановился возле окопа, подумал: "Эх, Сашка, милый Сашка, все-таки мы многое стали уже забывать!.." - Товарищ старший сержант, сигнал! - раздался за спиной голос Зимина. - Справа ракета!.. Алексей отошел от ниши, быстро посмотрел в степь. Красная ракета взмыла над правым флангом, кроваво омыла вершины далекой рощи и, угасая, скатилась к холмам. Он крикнул: - Расчеты к орудиям!.. По места-ам!.. - К орудиям! - подхватил команду Зимин. - К орудиям! - эхом повторил связист. В один миг огневая позиция пришла в движение; из ровиков, будто выталкиваемые этой командой, выскакивали расчеты, кидались к своим местам, сдергивая на ходу маскировочную плащ-палатку со щита орудия. Ствол орудия дрогнул над бруствером, чуть пополз и сразу замер. Два снарядных ящика были наизготове раскрыты возле станин. Щелкнул затвор. Став на колени, для удобства сунув пилотку в карман шинели, Дроздов прильнул к панораме, его руки впились в механизмы наводки, и Алексей тут же почувствовал: странная тишина упала на огневую площадку. - Готово! - звенящим голосом доложил Зимин. - Готово! - доложили по связи от второго орудия. С острым ощущением знакомого ожидания, с щекотным млением в груди Алексей поднял бинокль и, прежде чем увидел танки, услышал железный гул их моторов за холмами, который то возрастал, то стихал, подобный отдаленному рокоту грома. На краю степи уже вставала заря, низкие гряды облаков зажигались будто из-под земли горячим огнем. Отчетливо черневшие в этом пространстве занявшегося пожара, далеко справа ползли два танка, тяжело, рыхло покачиваясь, и Алексей сперва не понял, почему танки идут справа, а не прямо из-за холмов, по спинам которых теперь стлался туман, змейками обволакивая стволы берез на вершинах. В ту же минуту он понял, что танки начали атаку на участке огневых Брянцева; и по ширине, по приземистой осанке этих танков, по контуру башен узнав немецкие "тигры", он измерил до них расстояние: было два с половиной километра. Багрово освещенное зарей пространство между танками и неподвижным передним краем заметно сокращалось. "Через две-три минуты Борис откроет огонь", - мелькнуло у Алексея, и, подумав так, в это же мгновенье увидел еще два танка, медленно выползавших слева из-за холмов. В ярком зареве утра черная покатая броня башен зловеще блестела, точно облитая кровью; выглянувшее солнце огненно сверкнуло на металле, и Алексею показалось - танки дали сдвоенный залп. Жаркая волна словно толкнула его в грудь, снаряды ударили беззвучно где-то впереди орудий, но разрывов не последовало, лишь накаляющийся рев моторов давил на уши и что-то дрожало возле сердца. "Что это? Почему нет разрывов?" - подумал Алексей, но, тотчас вспомнив, что танки эти стрелять не могут, обернулся, взглянул на расчет, неподвижно замерший возле орудия за щитом. Только один Дроздов, приникнув к панораме, с какой-то нежной, нечеловеческой осторожностью вращал маховики подъемного и поворотного механизмов, даже на краткий миг секунды не выпуская цель из перекрестия, - и ствол орудия следяще полз над бруствером, потом выровнялся и стал. Покачиваясь на ухабах, танки двигались прямо на огневую, метрах в пятидесяти-шестидесяти один от другого, и Алексею ясно были видны их черно-белые хищные кресты, прицельно вытянутые стволы орудий. Танки приближались к кустикам дикой акации - к этому первому ориентиру, но Алексей, не подавая команды, все ждал дальности прямого выстрела, а Зимин дышал полуоткрытым ртом, беспокойно оглядывался на него какими-то ищущими глазами. Телефонист, высунув голову из ровика, не отрывал взгляда от Алексея. В уставших руках заряжающего Кима Карапетянца подрагивал бронебойный снаряд. Расколов воздух, справа оглушительно ударили орудия, и сейчас же две трассы огненными пиками метнулись вокруг черной брони танков; одна молнией врезалась в башню, высекла сноп малиновых искр, стремительной дугой выгнулась в небо, рикошетируя, - взвод Брянцева открыл огонь. - Не берет! - крикнул кто-то. - Рикошеты! Те два правых танка, по которым открыл огонь взвод Брянцева, шли наискось к фронту и теперь были метрах в трехстах от двух других танков, ползущих на орудия Алексея, и эти левые танки, идущие фронтом, миновали кустики диких акаций и уже уверенно и прочно стали вползать на небольшую возвышенность, широкие гусеницы с лязгом вращались. Алексей до знакомой отчетливости увидел эту покатую лобовую броню, триплексы в башнях, белые, острые, как лапы пауков, кресты... И он даже задержал на мгновенье дыхание, чтобы подать команду, и только тогда, когда вдруг увидел, как танки тяжело, грузно вползли на возвышенность и, черные, кажущиеся огромными снизу, понеслись под гору на орудия, увеличивая скорость, Алексей крикнул: - Прицел двенадцать! Бронебойным... Огонь!.. В уши толкнулась раскаленная волна. Орудие откатилось. Веером полетела опаленная земля с бруствера. Сквозь дым прямая трасса первого орудия стремительно прорисовала над землей пунктир, как магний вспыхнула на борту переднего танка; трасса второго орудия врезалась в землю перед самыми гусеницами, погасла. - Огонь!.. Танки шли на прежней скорости, и снова трасса первого орудия фосфорическим огоньком чиркнула по борту, а второго - ударила в башню и бессильно срикошетировала, взвиваясь в небо. Справа взвод Брянцева вел беглый огонь, но у Алексея теперь не было времени посмотреть в ту сторону - вся степь сверкала, отблескивала броней танков; мерцающее солнце поднялось, до рези било в глаза слепящими лучами, и танки словно пульсировали в этом нестерпимом блеске. И он внезапно понял, почему снаряды рикошетировали: солнце обесцвечивало трассы, изменяло расстояние. Подав следующую команду, Алексей все же заметил, как огненная стрела пятого снаряда в упор вонзилась в первый танк, как легкий дымок, точно пыль, пронесся над башней, сбиваемый ветром, и танк приостановился, обожженный ударом, зарываясь гусеницами в траву. - Наводить точнее! Огонь! Две следующие трассы, казалось, толкнули назад этот танк, задержавшийся на миг, злые язычки пламени, будто огненные тарантулы, стали извилисто разбегаться в разные стороны из смотровых щелей по броне. Танк горел. Лишь тогда Дроздов отпрянул от панорамы, провел рукавом по влажному лбу, прищуренными, какими-то азартными глазами глянул на Алексея; командир орудия Зимин, давясь, сдерживал нервный смех радости. Другой танк миновал подбитый, со скрежетом катился по степи, давя кустики, а второе орудие било по нему непрерывным огнем, но, дымясь, танк еще жил - трос тянул его вперед, к балке, туда, где заглушенно ревели тягачи. - Сто-ой! Командира взвода к телефону! - крикнул во все горло телефонист и задвигался в своем ровике. Алексей выпрыгнул из окопа, подбежал к аппарату, а в ушах еще звенело, давило от горячих ударов пороховых газов. - Четвертый слушает! - проговорил Алексей еще не остывшим после команд голосом. - Танковая атака отбита, товарищ четвертый, - услышал он голос капитана Мельниченко. - Наша пехота пошла в наступление. Пехота противника выбита из окопов. Бой в глубине обороны. Ваши орудия остаются на закрытой позиции. Пятый (командир взвода управления) убит, третий (командир батареи) ранен. НП выбрать на холмах. Ваш сосед справа - шестой (Брянцев). Действуйте! "Значит, рядом с Борисом", - подумал Алексей. Он шел по степи таким быстрым шагом, что связист Степанов и разведчик Беленовский, худой, сутулый, неся буссоль и стереотрубу, едва успевали за ним. Трещала, разматываясь, катушка. Орудия давно остались позади. На втором километре Алексей взял у Степанова одну катушку, перекинул через плечо, поторопил: - Быстрей! Они почти бежали. До холмов, где он должен выбрать НП, еще было далеко. Солнце уже поднялось, трава подсыхала, но почва, размытая дождем, налипала на сапоги пудовыми ошметками, и Алексей, утомленный, весь потный, глядел по сторонам, ища глазами Бориса; было ясно - он тоже получил приказ. Но высокие травы скрывали все в двухстах метрах по сторонам, и ничего не было видно, кроме зеленеющих впереди высоких холмов, тонких берез на вершинах и солнца, вставшего над степью. Внезапно Степанов подал голос: - Втогой взвод спгава! - Где? - Алексей повернулся. - Вон! - подтвердил Беленовский. - Они уже впереди! По склону ближнего холма бежал Борис в сопровождении связиста и разведчика. Утопая по пояс в траве, цепляясь руками за кусты, они взбирались все выше, тонкая нить провода пролегала за ними по скату, и Борис, часто оборачиваясь, что-то кричал связисту, указывая на вершину холма впереди. - Тогопятся откгыть огонь впегед нас, - протирая очки, выговорил Степанов. - Ясно, - ответил Беленевский. - Вперед! - скомандовал Алексей. Когда они подбегали уже к самым холмам, впереди зеркально блеснула полоса воды - та самая полоса воды, в которую падали ракеты ночью: это было не то озеро, не то болото, заросшее камышом и осокой; два кулика с растревоженным писком поднялись с берега, стали кружиться над водой. - Собачья пропасть! - выругался Беленевский. - Что же это такое? - В обход! - крикнул Алексей. - Слева в обход! Они повернули влево по берегу, явно теряя время. Беленевский теперь не бежал позади Алексея, а, закинув буссоль за спину, помогал Степанову прокладывать связь. Двигались по щиколотку в чавкающей тине болота. Тина всасывала и хлопала, как бутылочные пробки. Болото это не имело конца - оно разлилось после дождей. Но вот полоска воды сузилась, перешла в вязкую грязь, и все трое наконец перебрались на ту сторону, к скату холма, совершенно изнеможенные. Отдыхать было некогда. Они потеряли на обход более получаса времени и несколько сот метров связи. Бориса на склоне холма не было видно: должно быть, он приближался к вершине. - Вперед! Тяжело дыша, они стали взбираться на холм. До его самой высокой точки было метров триста пятьдесят, и Степанов несколько раз падал, Беленевский уже поддерживал его, поднял оброненные им очки. Алексей слышал стук вращающейся катушки, срывающееся дыхание Степанова и Беленовского и с тревогой думал, что оба они могут сейчас упасть от усталости и не встать, а он был выносливее их. - Еще немного, друзья, еще немного! - подбадривал Алексей. - Еще немного... - Товагищ стагший сегжант! Связь... - прохрипел Степанов. - Связь... Связь кончилась! - повторил Степанов, валясь боком в траву. - Вся катушка! Алексей подбежал к нему. - Не может быть! Как кончилась? - Болото... болото... - удушливо повторял Степанов, и впервые за время пребывания в училище Алексей услышал, как он выругался. Беленевский, белый как полотно, - зашлось от быстрого бега сердце - разевал рот, точно хотел сказать что-то, но не мог, не хватало воздуха в груди. - Я... побегу... за связью, - продохнул он. - Разрешите?.. - Че-пу-ха! - со злостью крикнул Алексей. - Куда побежите, за три километра? Опять через болото? - Что же делать? - выговорил Беленевский. - Надо открывать огонь... Первая мысль, которая пришла Алексею в эту минуту, была присоединить аппарат к линии и вызвать связиста с катушкой, но это ничего не изменяло. Ждать связиста хотя бы полчаса было так же невозможно, как и бессмысленно. И вдруг злая досада, глухое отчаяние захлестнули Алексея; обессиленный, весь мокрый от пота, он сел на валун, понимая, что так хорошо начатый бой он проиграл, проиграл теперь из-за каких-то двухсот метров кабеля!.. А все, что было вчера и сегодня: переправа через брод, неестественное напряжение всей прошлой ночи, стрельба по танкам, страшная усталость - все напрасно!.. По-видимому, об этом думали Степанов и Беленевский, сидя возле него в изнеможении. Неожиданно шагах в ста пятидесяти от них послышались голоса; все трое разом обернулись. В высокой траве мелькнули фигуры Бориса, Полукарова и связиста Березкина. Они бежали вверх по склону, Полукаров двигался крайним слева и, должно быть, первый заметил группу Алексея. На мгновенье остановившись, он крикнул что-то Борису и указал в их сторону рукой. Борис тоже задержался, посмотрел, но тотчас снова побежал вверх по откосу в своей расстегнутой, развевающейся шинели; остальные бросились за ним. Было ясно, что им некогда было задерживаться, а утренний ветер вольно обдувал склон, шелестели, шептались и шумели травы, и этот шум раздражающе лез в уши, колыхал отдаленные их голоса, как на волнах. - Стойте! - крикнул Алексей и вскочил с надеждой. - Подождите! Борис остановился на скате холма. - Связь кончилась... - Что-о? - Связь... связь!.. - Что? - Связь кончилась! - закричал Алексей изо всей силы. Но ветер уносил слова Алексея, развеивал их, и Борис показал на уши, покачал головой, снова двинулся по бугру. Полукаров догнал его, что-то сказал ему, показывая вниз, но Борис махнул рукой и зашагал быстрее, видимо, так ничего и не поняв, а метрах в двадцати от него над высокой травой, как по воде, плыла голова связиста Березкина. - Стойте! Связь кончилась! - опять закричал Алексей и, не выдержав, кинулся наискосок к кустам, к которым приближался связист Березкин. Группа Бориса продолжала двигаться через сплошную заросль кустов, канула в чащу и пропала в ней. Только отставший Березкин, в замешательстве глядя на подбегавшего Алексея, нервно спрашивал: - Что, что? - Оглохли, что ли? - еле передохнув, зло выговорил Алексей. - Не слышите? - Вперед надо ведь... - Алексей, ты? В это время из чащи кустов показался встревоженный Борис, в несколько прыжков подбежал к ним; весь он был разгорячен, по смуглому лбу его скатывались капли пота. - Березкин! Прокладывайте связь через кусты! Быстро! Что остановились? - скомандовал он связисту и спросил возбужденно Алексея: - Ну, что случилось? - Слушай... у меня кончилась связь... надо двести, двести пятьдесят метров до вершины... - Алексей задыхался. - Есть у тебя? - Связь? - воскликнул Борис и сейчас же с резкостью добавил: - Не вовремя кончилась у тебя связь... Как же так? - Слушай, мне сейчас не до вопросов! Обходили болото, не рассчитали! Нужно двести пятьдесят метров! - едва сумел выговорить Алексей, вытирая пот со щек. Несколько секунд Борис стоял, отведя глаза, брови его раздраженно хмурились. - В этом-то и дело, - сказал он наконец, с досадой оглядываясь на Березкина. - Дело в том, что нет у меня лишней катушки. Вон, смотри! У Березкина кончается последняя... А вообще советую: посылай связиста на батарею! Не теряй времени. Единственный выход. Единственный! Ну, шагом марш! Вперед! - И он, повернувшись, со стремительной неумолимостью пошел вверх по бугру. - Советую! - крикнул он издали. - Посылай немедля! Переводя дыхание, Алексей смотрел, как удалялась группа второго взвода, видел сгорбленную спину Березкина, прямую, решительную фигуру Бориса и думал, что за глупую оплошность на фронте его с чистой совестью могли бы отдать под суд и расстрелять: пехота пошла вперед, требует огня, там гибнут люди, а он бессилен открыть огонь... Медленными шагами он подошел к своим связистам, ожидавшим его возле аппарата. Беленевский жадно курил. Степанов, поправив очки, спросил тревожно: - Нет? - Нет! - ответил Алексей. - Значит, мы подставили под огонь левый фланг пехоты, - мрачновато проговорил Степанов. - Безобгазие и г-глупость! - Глупейшее положение! - с отчаянием сказал Беленевский. - Глупейшее!.. Потом некоторое время они сидели безмолвно. В этом гнетущем молчании Алексей опустился на валун, ледяной и колючий, слыша, как по косогору соединенно, сухо шелестели на ветру травы. "Глупая случайность, глупая случайность. Не рассчитал!.. Что же делать?" После долгого молчания Алексей приказал: - Степа, свяжись с батареей! - Да, да, надо г-гешать. Сейчас же. Вопросительно глянув на Алексея, Степанов подключил аппарат к линии, тотчас начал вызывать: - "Днепг", я - "Тюльпан"... я - "Тюльпан"... Что ты там, сгазу отвечай!.. Не слушая эти обычные позывные, Алексей хмуро оглядывал вершину холма, над которым по-прежнему сияло глубокое августовское небо. До этого неба было двести пятьдесят метров, но оно было недосягаемо. - Я - "Тюльпан". Я - "Тюльпан". Как слышишь? Даю четвегтого... - речитативом звучал голос Степанова. - Товагищ стагший сегжант! - торопливо прошептал Степанов. - Вас к телефону! Ггадусов спгашивает, почему не откгываем огонь? В это время за спиной ударило орудие. Все разом оглянулись. Снаряд жестко прошуршал над головами и разорвался далеко впереди, по ту сторону холма. Борис открыл огонь, начал пристрелку. 17 "Виллис" майора Градусова остановился у подножия возвышенности. Майор вылез из машины, спешно зашагал вверх по скату; позади шли капитан Мельниченко и лейтенант Чернецов. Над степью прошелестел снаряд, разорвался по ту сторону холма. Офицеры прислушались. - Открыл огонь Дмитриев, - сказал Мельниченко. - Поздно! - Мне совершенно неясно, Василий Николаевич, - проговорил Чернецов, - что с ним? - Неясно? - вдруг спросил Градусов, срывая на ходу прутик и не обращаясь ни к кому в отдельности. - Неясно? А мне кажется - все ясно! Переоценил свои силы, решил, что все легко, как семечки щелкать! От быстрого подъема по косогору он вспотел, говорил с одышкой; его мучило сердцебиение, большое лицо выражало брезгливость. Он щелкнул прутиком по начищенному голенищу - и с придыханием: - Ошиблись, товарищи офицеры! - В чем? - спросил Мельниченко. Его спокойный голос, его, казалось, невозмутимо-насмешливый взгляд раздражали Градусова. Майор тяжело повернулся, шея врезалась в габардиновый воротник плаща, на свежевыбритых мясистых щеках проступили лиловые пятна. - Стыдно, капитан! Всему дивизиону стыдно! Показали боевую выучку! Вот вам разумно осознанное, дисциплинированное выполнение приказа. Я отлично помню, дорогой капитан, ваши слова прошлой зимой. Говорили громкие фразы, а сами дешевого авторитета среди курсантов искали, мягонько этак требовали, с опасочкой, как бы курсанты о вас плохого не подумали! Какая, простите, к лешему, это дисциплина? Пансион благородных девиц, а не офицерское училище! Позвольте вам прямо сказать, как офицер офицеру, этого без последствий я не оставлю! - Градусов так сильно щелкнул прутиком по голенищу, что осталась влажная полоса на нем. - О ваших так называемых методах я рапортом буду докладывать начальнику училища! Нам вдвоем трудно работать, невозможно работать!.. - Да, вы правы, товарищ майор, нам вдвоем невозможно работать, - стараясь говорить по-прежнему спокойно, ответил капитан Мельниченко, и Чернецов заметил в его прозрачно-синих глазах зимний холодок. - Но пока мы работаем вместе, разрешите вас спросить, товарищ майор, что же такое дисциплина, в конце концов? Градусов - с неприязненной усмешкой в уголках губ: - Позвольте мне не отвечать на этот азбучный вопрос! Хотя бы как офицеру, старшему по званию, позвольте уж... - Конечно, отвечать труднее, чем спрашивать, - тем же тоном продолжал Мельниченко. - Но я хочу вам сказать одно: училище - это не средневековый монастырь. В этих монастырях, знаете, висела плетка на стене. Ею наказывали провинившихся монахов. Вот эту плетку называли "дисциплиной". Но сейчас двадцатый век. Мы воспитываем не монахов, а советских офицеров, и мы с вами не настоятели монастыря. Кстати, почему вы сняли со старшин Брянцева? - Капитан Мельниченко! - оборвал Градусов гневно. - Попрошу вас прекратить этот разговор! Мы его продолжим в другом месте. Что касается Брянцева, то позвольте уж не отдавать вам отчет за свои поступки. Я отвечаю за них, как командир дивизиона, не забывайтесь! - Я не забываю, что, как командир батареи, я тоже отвечаю за своих людей. Все время, когда ехали от огневой к холмам, Градусов сидел замкнуто, угрюмо, по-стариковски кутался в плащ - с утра чувствовал себя не совсем здоровым. Во время "танковой атаки" стоял на НП, следя в бинокль за стрельбой; ни выражения радости, ни оживления не было на его лице, хотя он испытывал и то, и другое; сдавливало, покалывало сердце, он каждую минуту ощущал его. Но после того как ему доложили, что первый взвод не в состоянии открыть огонь и, таким образом, срывает начатые боевые учения, приступ острого раздражения охватил его, и первым решением было немедленно вызвать на НП Дмитриева, но это ничего уже не могло изменить. В машине офицеры негромко переговаривались и, словно из вежливости, несколько раз обращались к нему, Градусов будто не слышал. "Рады они, что ли? - думал он, тоскливо, осторожно поглаживая грудь там, где все время не проходила боль. - Разговаривают, улыбаются... Плакать надо! А этот мальчишка Чернецов каждое слово капитана ловит..." Он знал, что офицеры, с которыми прослужил не один год, недолюбливали его. И быть может, потому, что он определял взаимоотношения количеством звездочек на погонах, иди потому, что офицеры не знали, о чем говорить с ним в свободное от дела время, он постоянно держал подчиненных ему командиров на расстоянии, давая этим себе право не разрешать в общении ничего лишнего, чего не касалась служба. Даже с заместителем по политчасти Шишмаревым он избегал бесед на общие темы, говоря со смешком: "Я солдат, батенька, солдат старой закалки". После разговора с Мельниченко Градусов, преодолевая крутой подъем, сумрачно насупясь, грузно ступал; был он весь в жаркой испарине. Офицеры легко шли за ним, и, чувствуя это, он испытал вдруг впервые за много лет горькую, глухую зависть к молодости и здоровью, этого так недоставало ему, ревность к тому, что он во многом не понимает этой их близости друг к другу. Задыхаясь, он прижал руку к неровно бьющемуся сердцу и подумал, что ведь осталось не так долго жить. И на какую-то минуту страстно захотелось ему общего понимания и согласия, тихой умиротворенности, любви к себе в его дивизионе. Это было, видимо, желание старости, и жесткое выражение даже немного сошло с его потного лица. Оно смягчилось, как смягчалось всегда, когда он каждый вечер переступал порог своего тихого дома в обжитой уют и видел свою жену Дарью Георгиевну и взрослую дочь Лидию, ожидавших его за столом к ужину. "Старею, сентиментальничаю", - подумал Градусов, и лицо его искривилось. Да, молодость ушла, а это была старость: кровь стучала в ушах, и горячая пустота возле сердца сбивала дыхание. А над головой шелестели снаряды, с тугим звоном рвались за холмом, потом впереди, из-за кустов, явственно долетели команды - и снова сверлящий шелест возник над головой, толкнул воздух грохот разрывов. "Что это, НП? - подумал Градусов. - Почему здесь НП?" Солнце палило, Градусов шумно дышал, шагая через кусты, сквозь жидкую тень, здесь не стало прохладнее; жилы вздулись на его висках, из-под фуражки сбегали струйки пота. Кусты кончились. Впереди на открывшемся косогоре, в траве, возле телефона, сидел на корточках Степанов, выкрикивая, передавая угломер и прицел в трубку. Метрах в восьмидесяти от него, неподалеку от вершины холма, стоял в рост Беленевский и, изо всей силы напрягая голос, передавал оттуда команды: - Угломер двадцать два - сорок! Прицел восемьдесят! Два снаряда! Огонь! - Выстгел! Выстгел! - докладывал Степанов. Распоров железным свистом воздух, снаряды разорвались за холмом, упруго дважды тряхнуло землю. Затрудненно отпыхиваясь, Градусов подошел к Степанову, не успел сказать ни слова - Степанов вскочил, глаза уставились сквозь очки, проговорил взволнованно: - Товагищ майог, я пегедаю... - Где ваш НП? - перебил Градусов. - Где курсант Дмитриев? - Товагищ майог... у нас не хватило связи. Команды пегедаются с НП на гасстоянии. Дмитгиев на высоте. - На расстоянии? Товарищи офицеры! Попрошу ко мне! Офицеры задержались в кустах и теперь шли по скату наискось к Градусову; капитан Мельниченко нес в руках катушку связи, с удивлением рассматривая ее. Подойдя, бросил катушку на землю, под ноги Степанову, спросил: - Это ваша связь? Вы ее оставили в кустах? - Связь? Нет... - тихо ответил Степанов. - Если бы у нас... была одна катушка... - Тогда бы вы не установили связь на голос? - сейчас же догадался Чернецов, измеряя быстрым взглядом расстояние до вершины холма. - Так, Степанов? - Да. Так точно. - Катушка? Позвать Дмитриева! Немедленно! - распорядился Градусов и, сделав еще несколько шагов к вершине холма, опустился на валун, справляясь с одышкой. В течение нескольких минут, пока Степанов бегал за Дмитриевым на НП, командир дивизиона, обмякнув всем своим крупным телом, изгибал в руках прутик, будто не знал, что ему делать, и, показалось всем, вздрогнул, когда раздался голос над его головой: - Товарищ майор, по вашему приказанию старший сержант Дмитриев прибыл. Майор кратко и осипло спросил, ткнув прутиком в катушку связи: - Это чья? Алексей пожал плечами. - Не понимаю, товарищ майор. - Я спрашиваю; чья катушка? Вы потеряли эту катушку? - Я не терял никакой катушки. - Зачем же вы тогда устроили эту связь на голос? Так чья это катушка, я вас спрашиваю? Отвечайте, курсант Дмитриев! - У меня не хватило связи... Связь на голос - был единственный выход, - ответил Алексей; щеки его начади гореть, и, почти теряя над собой власть, он добавил вызывающе: - Не знаю, товарищ майор! Вы спрашиваете меня так, словно я лгу! Майор Градусов положил прутик на валун, вынул носовой платок, промокнул им лоб, подбородок, влажную шею. Мельниченко внимательно посмотрел на Алексея, сказал с какой-то неопределенной интонацией в голосе: - Что же, значит, вышли из положения, курсант Дмитриев. Продолжайте стрельбу. - И после того как Алексей побежал к вершине холма, к своему НП, Мельниченко обратился к Градусову: - Думаю, товарищ майор, что положение исправилось больше чем наполовину. И думается, вы многое преувеличивали, товарищ майор. - Что-то... мне сегодня... Вы мне... Вы до могилы меня... Градусов не договорил, лицо его стало мертвенно-серым, напряженным; он еще сидел, весь выпрямившись, заглатывая, как в удушье, воздух, а правая рука его судорожно задвигалась, потянулась к вороту, слабеющие пальцы скользили, искали пуговицу и не могли найти ее никак. Мельниченко не сразу сообразил, что Градусову плохо, и лишь когда увидел это его бескровное лицо, эти его беспомощные старческие пальцы, шарящие по груди, тогда понял все. В ту же минуту он успел поддержать майора за спину, иначе бы тот повалился навзничь, качнувшись назад, и, одновременно сдерживая руку его, рвущую китель на груди, потной, широкой, заходившей от нехватки воздуха, помог лечь на траву, тотчас приказал Чернецову: - Носилки! Мигом! Майор лежал на спине, с жадностью хватая ртом воздух, прижимая вялую руку к вздымающейся груди; глаза его были раскрыты, в них замерли страдание и боль. - Сейчас же мокрую тряпку на грудь! - сказал Мельниченко, расстегивая ему китель. - Чернецов, немедленно пошлите кого-нибудь за водой! - Я сам! Сейчас... - ответил Чернецов и, срывая с ремня фляжку, бросился вниз по склону, где светилось зеркало озера. Мельниченко наклонился к Градусову, позвал вполголоса: - Иван Гаврилович... - Вы, голубчик... не того... - слабо зашевелил губами Градусов, закрывая глаза. - Не того... Отлежусь... и на НП... Отлежусь и на НП... Через полчаса санитарная машина мчала командира дивизиона в город. У него был тяжелейший сердечный приступ. 18 В теплой и тихой высоте алели над потухающим закатом тонкие облака, мошкара туманным столбцом толклась в вечернем воздухе. По ту сторону реки за потемневшими лесами уже медленно разгоралась синяя звезда Сириус, этот первый разведчик ночи; стало сыровато в густой траве, но Алексею было хорошо лежать среди этой закатной тишины, этого лесного покоя и видеть, как рождается ночь. А из близкого лагеря, с волейбольной площадки, доходили сюда, накатывались волной в тишину азартные крики, глухой стук мяча, трели судейских свистков. "Аут! Двойной удар!", "Подача справа! Подавай!" Стрельбы кончились. Дивизион вернулся в лагеря. "Неужели Борис там, на волейбольной площадке? - подумал Алексей. - Да, он там". В конце стрельб на огневых появился жизнерадостный лейтенант с "лейкой", корреспондент из округа, и через день в лагерях была получена окружная газета с фотографией Бориса, с большой статьей, подписанной лейтенантом Крамовским. "Отличник боевой и политической подготовки гвардии старшина Брянцев". В статье этой рассказывалось о волевых командирских данных Брянцева, о том, как он, умело применяя фронтовые навыки, провел свой взвод на место, первым с закрытых позиций открыл стрельбу по огневым точкам "противника", подавил их, дал возможность продвинуться пехоте, ворваться в первую "вражескую" траншею. Наряду с Борисом отмечались отличные действия на учениях курсантов Полукарова и Березкина... В свободное время после стрельб Борис уходил из взвода на волейбольную площадку, в курилки, туда, где было много курсантов из других батарей, был оживлен, взволнован, добр со всеми, охотно смеялся каждой шутке, острил сам, с щедростью угощал всех папиросами: "Ну, налетай по-фронтовому, раскурочивай пачку". Его лицо как бы просветлело, глаза приобрели какой-то горячий, скользящий блеск; он даже стал двигаться как прежде - уверенной, гибкой походкой человека, убежденного, что на него смотрят; разговаривая же в курилках, как-то небрежно, с усталостью отвечал на вопросы, как будто они надоели ему; и, когда разговор касался стрельб и учений, несколько, казалось, раздосадованный, морщился: "Хватит об этом, братцы, право, осточертело. Сейчас бы в город, на танцы куда-нибудь. Отдохнуть бы хоть на час от всего". Однако, возвращаясь во взвод с волейбольной площадки, из курилок соседних батарей, он чувствовал холодок окружавшего его молчания, и глаза его мгновенно теряли живой блеск: здесь никто не спрашивал об учениях, здесь была настороженность. На второй день после стрельб он, видимо, твердо решил размягчить эту обстановку отчужденности и в час отдыха появился в палатке, принужденно-весело улыбаясь: - Закурим, чтоб дома не журились, ребята? Подходи - папиросы! Тут же у входа он в упор столкнулся с Полукаровым, медведем вставшим со своего топчана. - Не желаю! - сказал Полукаров и, торопясь, вышагнул из палатки. За дощатым столом сидели Дроздов, Гребнин и Алексей. Все, не промолвив ни слова, точно ждали чего-то. Борис раскрыл коробку папирос, понюхал ее. - Не хотите? Напрасно. - Нет... что ж... давай закурим, - со спокойным видом сказал Алексей и встал, подошел к нему, взял папиросу. - Спасибо. А то у меня кончились. Это все-таки прекрасно. Я рад, что ты готов поделиться последним табаком... - Что это за ирония? - с кривой полуулыбкой спросил Борис. - Может быть, ты хочешь обвинить меня в лицемерии? - Не пугайся. Никакой иронии. Садись. Здесь все свои. Поговорим. - О чем? - Борис беглым взглядом окинул всех. - Впрочем, я тоже как рае хотел поговорить. Вижу, во взводе косятся на меня: очевидно, все верят тому, что ты говоришь тут обо мне. Слышал кое-что и хочу предупредить - брось, Алеша! - Я ничего не говорю о тебе, - ответил Алексей. - Но ты скажи: чья катушка связи была в кустах, которую нашел комбат? - Какая катушка связи? - очень внятно спросил Борис. - Ты что - провоцируешь меня? Катушка? Какая катушка? При чем здесь я, если у тебя не хватило связи? - Он смял незакуренную папиросу, швырнул ее. - Да дьявол с ней, в конце концов, с этой дурацкой катушкой! Я хочу, чтобы ты понял меня! По-человечески!.. При чем здесь я? - И я хочу понять, - сказал Алексей. - Все... - Вижу! - Брови Бориса изогнулись. - Вижу, Алексей, твои помыслы! Ты хочешь все свалить на меня! Но знаешь... За пологом потоптались, и в палатку всунулся низкорослый курсант, видимо из соседней батареи, кашлянул для солидности на пороге. - Первый взвод, кто у вас здесь Брянцев? - Опять! - с неудовольствием воскликнул Дроздов и тотчас заговорил деланно приятным голосом: - О, вы к нам? Кто вы и откуда, товарищ? Чем можем быть полезны? Вам нужен лектор? Курсант расправил под ремнем складки гимнастерки, опять кашлянул, недоверчиво огляделся. - Так. Плохи шутки. Первый взвод? - Первый. - И Брянцев есть в вашем взводе? - Я Брянцев! - не без раздражения отозвался Борис. - А что дальше? Курсант проговорил веско, но как бы еще не совсем веря в серьезность услышанного ответа: - Если ты Брянцев, то я комсорг взвода из третьей батареи. Словом, мы статью взводом обсуждали. Ребята тут приглашают поделиться... - Вот этого делать и не нужно! - вдруг запальчиво проговорил Дроздов. - Не нужно! Слышишь, комсорг? Чепухой занимаетесь! Ерундой несусветной. Иди в свою батарею - переживете без лекций! - Как это так? - не понял курсант. - Какая такая чепуха? Почему прогоняете? Вы чего колбасите? - Верно, тут наговорят. Иди. Он придет, - поддержал его Алексей, увидев побелевшее лицо Бориса, его сжатые губы. Курсант, недоумевая, потоптался, вышел из палатки. - Слушай, Толя, какое ты имеешь право распоряжаться мной? - злым голосом спросил Борис. - Я что, подчиняюсь тебе?.. - Борис, - перебив его, сказал Алексей, все так же глядя ему в лицо, - ведь катушка в кустах была твоя. - Что-о? Значит, ты... - Значит, ты оставил катушку, - договорил Алексей. - Ведь ты шел через те кусты. Больше никого там не было. - Что-о? - Значит, ты оставил катушку. Но зачем?.. - Как ты смеешь клеветать? - закричал Борис, вскакивая. - Гнусная... глупая клевета! Мне говорить с тобой не о чем! Я все понял! Спасибо, мой друг Алешенька! Спасибо!.. Желаю всяческой удачи!.. И кинулся из палатки; шумно плеснул полог; нависла неприятная, как духота, тишина. ...Теперь он лежал на берегу и вспоминал, как все это было, а везде уже темнело, на волейбольной площадке по-прежнему не стихали стук мяча, крики курсантов: - Гаси! Есть! Переход подачи! Потом Алексей не спеша пошел в лагерь; сумрак леса поглотил его. Сырая темнота, сизо клубясь, сгущаясь, плотно собиралась в чаще, лишь белели тропки. Над ними стоял туман, как в узких коридорах; в палатках повсюду зажигались огоньки, звучали голоса во влажном воздухе. Мимо прошел караул - разводящий с часовыми - на дальний пост, к автопарку. Перекликались у палаток дневальные: "Егоров, где керосин? Почему лампа не заправлена? Его-ро-ов..." Наступала ночь. Только на волейбольной площадке затянулась игра, и вокруг поляны столпилось много зрителей из всех батарей; в темноте, взлетая над сеткой, мяч едва был виден; Борис играл возле сетки, требуя выкриками пасовки и, собранный, всем телом выгибаясь, ударял с пушечной силой по мячу под восторженное одобрение зрителей: - Брянцев, дав-вай! Алексей постоял немного на поляне, подумал: "Зачем обманывать себя?" - и зашагал по тропинке среди деревьев к взводу. Возле палатки его остановил дневальный: - Немедленно вызывают к капитану Мельниченко - тебя и Брянцева! 19 В палатке комбата было светло - с яростным гудением горели две лампы, сделанные из стреляных гильз. Когда Алексей вошел, Мельниченко разговаривал с Чернецовым; пунцовый румянец волнения заливал щеки лейтенанта. - Войдите и садитесь, - разрешил капитан Алексею. - А где Брянцев? Что ж, подождем. Офицеры стали поочередно читать какую-то бумагу, и Алексей часто ловил на себе спрашивающий взгляд Чернецова; капитан же не посмотрел ни разу, лицо было задумчиво, строго, побелевшие от солнца волосы зачесаны над лбом. Было похоже: до его прихода между офицерами был серьезный разговор, и он прервал его. На столе в армейской рации горели красным накалом лампы. Тихо звучали скрипки. Не заглушая их, беспокойно щелкало, шипело пламя в гильзах. Алексею хотелось курить. Он когда-то слышал эту музыку. Что это - Сен-Санс? Мама играла. Садилась за пианино, с улыбкой поворачивая голову к отцу, так что колыхались серьги в ее ушах, спрашивала: "Что тебе сыграть?" Отец отвечал: "Сыграй "Рондо каприччиозо" Сен-Санса. Когда я ловлю с маяков эту музыку, я вспоминаю многое". Близко послышались возле палатки быстрые шаги, голос Бориса произнес за пологом: - Курсант Брянцев просит разрешения войти! - Да, войдите. Он был весь потный после игры в волейбол, гимнастерка прилипла к груди, но тщательно заправлена, ремень туго перетягивал талию. Тотчас в палатке разнесся запах одеколона - маленький плоский трофейный пузырек аккуратный Борис всегда носил в кармане. Отчетливо звякнули шпоры. - Товарищ капитан, разрешите обратиться? - Пожалуйста. - Товарищ капитан, по вашему приказанию курсант Брянцев прибыл! - Садитесь, курсант Брянцев, - ответил капитан, продолжая читать бумагу. - Вот на ящик. - Слушаюсь. Рядом с Алексеем стоял пустой снарядный ящик, и Борис непринужденно сел, не обернувшись, будто не заметив Алексея, а капитан из-за листа бумаги посмотрел на обоих, спросил: - Вы что такой возбужденный, Брянцев? - Играл в волейбол, товарищ капитан. - Борис улыбнулся. - Люблю эту игру. - Хорошо, слышал, играете? - То есть... говорят, что хорошо... - Да. И стреляете вы неплохо. Я тут просматривал личные дела, Брянцев, у вас очень хорошая фронтовая характеристика. Подписана командиром взвода Сельским. Вашим лейтенантом. Хороший был командир? - На мой взгляд, очень хороший. - Понятно. - Капитан сосредоточенно кивнул, положил бумагу на стол, прикрыл ее рукой. - Вот что, товарищи курсанты, наличие связи проверено во всей батарее. Оказалось: недосчитывается одной катушки именно в вашем взводе (Чернецов дернулся при этих словах). Так кто же из вас потерял катушку во время стрельб - вы, Дмитриев, или вы, Брянцев? - Капитан помедлил. - Понятно, что оба вы катушку потерять не могли. Борис подозрительно покосился на Алексея и с тяжелым вздохом поднялся, говоря: - Разрешите, товарищ капитан? - Он пробежал пальцами по складкам возле ремня и заговорил громче: - Товарищ капитан, я взял с собой ровно четыре катушки. Четвертой хватило точно до вершины холма. Я утверждаю: катушки я не терял и ничего не знаю о ней! Его голос отдавался в ушах Алексея и казался ему странным своей уверенностью, своей спокойной убедительностью: такой голос не может лгать. Он поднял голову. Борис стоял выпрямившись; огонь ламп холодно мерцал на его начищенных пуговицах, вспыхивал на орденах и медалях, полосой заслонивших его грудь. "Зачем он надел ордена? - невольно подумал Алексей. - Он почему-то надел их сегодня утром". В тишине тоненько пропел комар, опустился на руку Бориса и начал набухать. Рука была неподвижной. - Я узнал об этой катушке только после стрельбы, - договорил Борис, и Алексей видел, что комар набухал и набухал на его руке, стал пурпурным. - Это все? - спросил Мельниченко. - Больше ничего не могу добавить, - ответил Борис. - Разрешите сесть, товарищ капитан? Он сел и, только сейчас увидев комара, ударил по нему ладонью; потом брезгливо вытер руку кончиком носового платка. "Сейчас он вздохнет и будет честными глазами глядеть на капитана. Он хочет показать, что вопросы совсем не волнуют его, что он не понимает, какое отношение имеет ко всему этому. Да он как актер!" - подумал Алексей, и чувство, похожее на злость и неприязнь к Борису, охватило его. - Старший сержант Дмитриев, - послышался голос Мельниченко. - Объясните, почему у вас не хватило связи? Чья же это, в конце концов, катушка? Борис, подняв лицо, сощурился. Офицеры смотрели на Алексея: капитан со строгим ожиданием, Чернецов с прежним выражением неуверенности и тревоги. Когда он шел к капитану, у него появилось решение не говорить ничего о Борисе в присутствии офицеров. Просто сказать, что он не может разобраться в этом случае с катушкой, а потом еще раз объясниться с Борисом, в глаза сказать, что он теперь думает о нем, - и на этом закончить все. И сейчас, глядя на удивленно-честное лицо Бориса, он встал и увидел, как глаза его, чуть сощурясь, улыбались в пространство. - Я скажу то, что знаю. Связи у меня не хватило. Мы обходили болото перед самым холмом и сделали крюк. Я запаздывал с открытием огня, но на холме я увидел Брянцева и попросил у него кабель, чтобы проложить связь до энпэ. У меня не хватало двухсот пятидесяти метров. Брянцев сказал, что кабеля у него нет, что у пего кончается связь. Он умолк. Молчание длилось с минуту, и непроницаемое лицо Бориса стало влажным, точно обдало его паром, но прищуренные глаза старались по-прежнему улыбаться в пространство. - ...Вот и все, что я знаю. Борис проговорил громким голосом: - В этом-то и дело, что у меня тоже кончалась связь. - Да, наверно, - сказал Алексей. - Может быть. Я попросил у тебя связь и видел, как ты бежал через кусты к энпэ, потому что надо было открывать огонь. Глупо, конечно, было бы мне оставлять свою катушку в кустах и просить у тебя связь. - Вы думаете, что это катушка Брянцева? - спросил Чернецов, пунцово покраснев. - Я не могу ответить на этот вопрос. - Алексей махнул рукой. - То, что я могу предполагать, не доказательство. - Это уже ложь! - отчетливо-убежденно проговорил Борис. - Что это за клеветнические намеки, Дмитриев? - Я не думал говорить намеками. - Значит, все обоим неясно? - прервал капитан Мельниченко. - Дело касается чести будущих офицеров - вас, Брянцев, и вас, Дмитриев. Объясните, Брянцев, что вы считаете клеветой? Опровергайте. И немедленно. Высокий смуглый лоб Бориса залоснился от пота. - Хорошо... Я объясню... Но я не буду так безответствен, как Дмитриев... Я выскажу то, что не хотел говорить. Он выпрямился и снова вздохнул, будто предстояло говорить неприятные для себя и других вещи; и даже сейчас, в эту минуту, он вроде бы чуть-чуть играл, вернее, старался выверенно играть, и это казалось Алексею противоестественным, и он вдруг подумал, что Борис давно был готов к подобному разговору и все решил для себя детально и точно, всю линию поведения до последнего жеста, до последнего слова. - Я, наверно, слишком резко выразился: "клевета", - сказал Борис несколько усталым голосом. - Назову другими словами: "лживые намеки". Да, мы с Дмитриевым считались друзьями. Все это знали. И я вынужден подробнее объяснить это. - Борис облизнул губы. - Корни идут еще с фронта. Скрывать нечего теперь... Однажды в разведке вышло так, что Дмитриев... Сейчас нескромно, может быть, говорить о себе. Но вышло так, что я целый час прикрывал огнем Дмитриева и помог ему дотащить "языка" к нашим окопам. - Борис искоса посмотрел на Алексея. - В училище наши взаимоотношения изменились. Не знаю почему. Может быть, Дмитриев чувствовал себя обязанным мне, что ли, за прошлое - не знаю! Верно или неверно, психологически я объяснял это так: иногда люди, чувствующие себя в долгу друг перед другом, не всегда остаются друзьями. Тяжелый груз - быть обязанным за свою прошлую ошибку. - Какую ошибку я допустил в разведке? - спросил Алексей, изумленный этим неожиданным объяснением Бориса. - Гово