ь. - Не Кюхлеру мы должны, Георгий Константинович, - возразил Жданов, - ленинградцам задолжали. Да и всему народу нашему. А за доброе пожелание спасибо. Уверен: встретимся в Ленинграде. - Не там наша первая встреча должна произойти, Андрей Александрович, - раздался голос Ворошилова, - на там. А в том самом поселке Рабочем!.. Голоса умолкли. Полковник Кетлеров, дожидавшийся в тамбуре, понял, что они прощаются, и уже смело открыл дверь в салон. 23 Вечером 11 января на КП Невского укрепленного района раздался телефонный звонок. К аппарату подошел Малинников. Начальник штаба 67-й армии полковник Савченко передал приказание командарма: сегодня к двадцати ноль-ноль ему, Малинникову, и подполковнику Звягинцеву явиться в ВПУ - Временное полевое управление Ленинградского фронта. Звягинцев был в это время на исходном для наступления плацдарме у правого берега Невы. Несмотря на отсутствие пригодных для передвижения военной техники дорог, здесь накапливались усталые после многодневных учений войска. Лесисто-болотистая низменность на всем протяжении от Колтушских высот до Невы была покрыта толстым слоем снега. Пехота и танки преодолевали сугробы "своим ходом", но орудия и колесный транспорт с боеприпасами бойцам нередко приходилось тащить на руках. Сейчас инженерные подразделения поспешно прокладывали мало-мальски пригодные для продвижения войск дороги, и Звягинцев принимал непосредственное участие в этом строительстве. Много времени отнимало у него и совершенствование самого укрепленного района, состоящего из батальонных опорных пунктов, образующих главную полосу обороны, промежуточный и тыловой рубежи и ряд отсечных позиций. И хотя к началу января вся эта разветвленная система уже имела достаточное количество дзотов, огневых позиций, наблюдательных и командных пунктов, именно на Звягинцева легла задача строительства дополнительных траншей, которые должны были состоять из окопов полного профиля, прорытых вдоль правого берега Невы, и множества ходов сообщений в глубину обороны. Без этого войска не смогли бы занять исходные позиции для броска через Неву. Более того: изрезанный оврагами правый берег реки был крайне неудобен для выхода на лед танков, транспорта и артиллерийских орудий, поэтому требовалось построить целую систему съездов и бревенчатых настилов. Но и этим задача подготовки к наступлению не ограничивалась. Весь передний край УРа был прикрыт минными полями и частично проволочными заграждениями. Следовало сделать проходы для наших наступающих войск. Звягинцев был уже хронически простужен: постоянные переходы из жарко натопленных землянок на продуваемый всеми ветрами невский берег не прошли для него даром, голос его осип, лицо стало красным, губы потрескались... Но, увлеченный подготовкой к предстоящей операции, Звягинцев не обращал на это внимания. Он не знал даты наступления, - она хранилась в строжайшей тайне, но, однако, чутьем понимал, что приказ может теперь последовать в любой день, и мысль о том, что остались еще какие-то недоделки, держала его в постоянном состоянии тревоги... ...В тот вечер Звягинцев так и не вернулся бы в штаб УРа, заночевав у одного из комбатов, но звонок Малинникова заставил его поспешить обратно. ...ВПУ Ленинградского фронта размещалось в районе деревни Березовка. Блиндаж командующего фронтом в несколько бревенчатых накатов саперы выстроили по всем правилам военно-инженерного искусства. Гладкие, очищенные ото льда ступени вели глубоко под землю. У входа стояли два автоматчика, и еще несколько бойцов с карабинами в руках охраняли подходы к блиндажу. ...Спустившись по лестнице, Звягинцев и Малинников оказались в просторном помещении. Пахло свежим тесом. В приемной находилось немало генералов и полковников. Одни из них стояли, другие сидели на скамьях, расставленных вдоль стен. Среди них Звягинцев увидел и тех, кого уже встречал во время своей службы в Смольном, - генерала Симоняка и полковника Борщева. Скользнул взглядом по лицам сидящих на скамьях командиров и поклонился полковнику Бычевскому, с которым в последние дни уже не раз встречался на невском берегу. Перед наглухо закрытой дверью, ведущей в глубь блиндажа, сидел неизменный адъютант командующего Романов. Он наблюдал за входящими военными, как бы мысленно отмечая, кто из вызванных командиров уже явился, и время от времени повторял одну и ту же фразу: - Раздевайтесь, товарищи командиры, раздевайтесь... В простенке находилась прибитая к стене длинная вешалка. Она уже была вся заполнена полушубками и шинелями, и теперь вновь прибывающие складывали свою верхнюю одежду на стоящий у другого простенка топчан, видимо специально для этого принесенный. Разделись и положили на топчан свои полушубки и Звягинцев с Малинниковым. Несмотря на скопление людей, здесь царила напряженная тишина. Люди не переговаривались между собой, как это обычно бывает в приемных, никто не курил. - Похоже, что-то важное... - шепотом, наклоняясь к уху Звягинцева, проговорил Малинников, но тут же умолк. Собственно, ему и не надо было заканчивать свою мысль: Звягинцев понял ее без слов. Он молча кивнул. Плотно прикрытая дверь справа от стола, где сидел Романов, казалось, гипнотизировала всех находящихся в приемной, приковывая к себе их взгляды. Звягинцев тоже неотрывно смотрел на эту дверь. Он весь был охвачен тревожным и вместе с тем каким-то щемяще-радостным чувством ожидания. Чутье подсказывало ему, что скоро, очень скоро он услышит то, во имя чего жил начиная с сентября прошлого года, с чем связывал самую главную свою мечту. Он посмотрел на часы. Было без двух минут восемь. И в этот момент раздался негромкий звонок, заставивший Звягинцева вздрогнуть. Романов быстро встал и, осторожно приоткрыв дверь ровно настолько, чтобы войти в образовавшийся проход, скрылся за нею. Прошло несколько мгновений, и Романов появился вновь. На этот раз он широко распахнул дверь и, став сбоку от нее, громким, с нотками торжественности голосом объявил: - Заходите, товарищи командиры! Мгновенно, точно эти слова прозвучали для всех как призыв к атаке, люди - и те, кто толпился в приемной, и сидевшие на скамьях - устремились к двери. Звягинцев и Малинников несколько поотстали, давая возможность старшим по званию пройти вперед, и в итоге вошли последними. Перешагнув порог, Звягинцев на какое-то мгновение замер от удивления. Он ожидал увидеть здесь кого угодно: командарма Духанова, членов Военного совета 67-й Тюркина и Хмеля, начальника штаба фронта Гусева, самого Говорова. Однако первыми, кого увидел Звягинцев за длинным, стоящим на скрещенных ножках-перекладинах столом, были Ворошилов и Жданов. Маршал сидел в центре стола, Жданов находился по его правую руку и Говоров - по левую. Звягинцев и Малинников с трудом отыскали себе место в заднем ряду расставленных параллельно столу табуреток. Несколько минут царила тишина. Потом Ворошилов встал и звонким своим тенорком сказал с улыбкой на лице: - Ну... здравствуйте, дорогие товарищи! Звягинцеву показалось, что маршал очень волнуется. Может быть, волнение это прозвучало в той паузе, которую Ворошилов сделал после слова "Ну...", или в том особом ударении, которое ощущалось в словах "дорогие товарищи!". Но так или иначе Звягинцев не сомневался в том, что Ворошилов очень взволнован, и это волнение невольно передалось ему самому. - Рад, товарищи ленинградцы, что мы снова вместе, - продолжал Ворошилов, - снова и в такой... - он запнулся, то ли подбирая нужное слово, то ли потому, что и в самом деле волнение мешало ему говорить, и повторил: - в... такой исключительной важности для Ленинграда момент! Товарищ Сталин прислал меня сюда в качестве представителя Ставки. А на Волховский фронт Ставка направила тоже вашего старого знакомого, генерала армии Жукова... Ворошилов вдруг замолчал и стал медленно оглядывать присутствующих. И Звягинцеву показалось, что воспоминания нахлынули на маршала и спутали, смешали предварительно намеченный план его речи. Наконец Ворошилов снова заговорил: - Вся страна знает, товарищи, что пришлось пережить вашему славному городу. Не скрою, и мое сердце обливалось кровью в те страшные для вас зимние месяцы. Я старый солдат, товарищи, старый большевик, да и человек-то уже немолодой. Скажу прямо: горько мне было уезжать от вас тогда, в сентябре, уезжать, зная, что враг стоит у стен Ленинграда. Но я верил, что настанет день, и мы встретимся, верил, что враг найдет свою могилу под Ленинградом. И вот теперь от нас зависит, чтобы... Внезапно Ворошилов снова умолк, точно горло его перехватил спазм. Он тряхнул седой головой, как бы стараясь освободиться от невидимого обруча, сжимающего его шею, и уже ровным голосом, отчетливо произнес: - Большинству присутствующих известно, что Ставкой утверждена операция "Искра", имеющая своей целью прорыв блокады Ленинграда. Слово имеет командующий Ленинградским фронтом генерал-лейтенант Говоров. Только теперь Звягинцев почувствовал, что у него от напряжения затекли ноги и руки. Он расслабился, сел поудобнее, тем более что теперь ему уже не было необходимости приподниматься и тянуться вперед: поднявшийся из-за стола Говоров был виден из всех рядов одинаково хорошо. - Товарищи, Ставка Верховного главнокомандования приказала Ленинградскому и Волховскому фронтам перейти в наступление и прорывать блокаду Ленинграда. - Говоров произнес эти слова обычным своим голосом, так, как если бы просто давал собравшимся командирам очередное задание. - Направление главного удара через Неву Военный совет с согласия представителя Ставки определил, - Говоров взял тонкую указку и прикоснулся ее острием к висевшей на стене карте, - вот здесь, между Восьмой ГЭС и Шлиссельбургом. Дальнейшее развитие наступления: Рабочий поселок номер пять с послал дующим ударом на юг, то есть на Синявино. И Говоров резко, крест-накрест перечеркнул на карте концом указки занятые врагом районы, отделяющие Ленинградский фронт от Волховского. - Наступление, - после короткой паузы возобновил свою речь Говоров, - спланировано, как известно, в два эшелона, и командиры частей исходные позиции своих войск знают. Повторяю для всех вспомогательных родов войск: крайний северный рубеж, начиная от Шлиссельбурга, занимает дивизия полковника Трубачева и последовательно к югу - дивизии товарищей Симоняка, Борщева и Краснова. Говоров, снова подняв указку, показал расположение дивизий с юга на север вдоль голубой ленты Невы и чуть громче продолжал: - Не буду скрывать, местность, на которой придется вести бой, сложная. Справа - сильнейший в обороне узел противника - Восьмая ГЭС, по существу крепость, имеющая на вооружении мощную артиллерию, укрытую в бетоне, слева - Шлиссельбург, который тоже можно сравнить с сильно укрепленным фортом. Вы знаете о том, что берег здесь выше и круче, чем тот, который приходилось штурмовать в сентябре. Взобраться пехоте на этот берег после броска через более чем полукилометровую Неву будет чрезвычайно трудно, не говоря уже о танках и артиллерии. Кроме того, командование укрепленного района доложило, что, по данным разведки, немцы начали обливать берег водой с помощью насосов и шлангов. Следовательно, огромной важности задача ложится на саперов и подрывников. Говоров прислонил указку к стене и вернулся к столу. - Могут задать вопрос, - продолжал Говоров, - почему же мы выбрали этот новый, наиболее трудный участок? Он сделал короткую паузу, словно и впрямь ожидая, что кто-то задаст этот вопрос, и сказал: - Потому что иного места выбрать нельзя. Опыт прошлогодних боев у Невской Дубровки и постигшая нас неудача в той же полосе три месяца тому назад показывают, что без подавления Восьмой ГЭС и Шлиссельбурга рассчитывать на успех невозможно. Поэтому перед нами стоит задача вначале сковать и локализовать шлиссельбургский гарнизон противника с фланга: это предстоит сделать дивизии полковника Трубачева, а Восьмую ГЭС окружить и подавить уже в ходе боя дивизии генерала Краснова, чтобы дать возможность дивизиям генерала Симоняка и полковника Борщева протаранить центр обороны противника по кратчайшему расстоянию - до встречи с войсками Волховского фронта. Звягинцев впервые слушал Говорова. Тогда, на Кировском, они обменялись не более чем десятком фраз. И теперь Звягинцев восхищался тем, как говорил командующий. Дело было не только в том, что в речи Говорова не содержалось ни одного лишнего слова. Его каждая новая фраза воспринималась как четкий ответ на могущий возникнуть у присутствующих очередной вопрос. - С чем придется встретиться нашим наступающим войскам, - продолжал Говоров, однако, без всякой вопросительной интонации. - По данным нашей разведки и по сведениям, поступившим с занимаемого нами в районе Московской Дубровки плацдарма, передний край оборонительной полосы противника проходит непосредственно по левому берегу Невы. Это непрерывная траншея полного профиля с большим количеством врезанных в нее ячеек для стрельбы из винтовок, автоматов и легких пулеметов. Хочу предупредить, что для создания настильного огня в крутизне берега имеются также отдельные огневые точки. Они врезаны в склон и связаны между собой центральной траншеей. Параллельно первой на расстоянии пятидесяти - семидесяти метров от нее проходит вторая траншея... Звягинцев не сомневался, что командиры соединений, предназначенных для прорыва, далеко не в первый раз знакомятся с разведданными, которые излагал сейчас Говоров, многое знал уже и сам Звягинцев. Но ему еще никогда не приходилось слышать все это в таком концентрированном виде. И вдруг Звягинцев на этот раз уже отчетливо осознал, что именно производит на него особое впечатление в речи Говорова. Это был контраст между тем, _как_ он говорил и _что_ именно говорил. "Крутизна берега... настильный огонь... врезанные в берег огневые точки... первая траншея... вторая траншея... Шлиссельбург... Восьмая ГЭС..." - каждое из этих слов предполагало кровопролитные бои, за каждым из них стояла смерть для многих сотен людей. А говорил командующий обо всем этом так, словно упрямо, настойчиво объяснял сложную, запутанную дорогу к какому-то даже не обозначенному на карте населенному пункту. И только... И этот контраст показался Звягинцеву, никогда раньше не слышавшему выступлений Говорова, таким разительным, что он наклонился к уху сидящего рядом Малинникова и прошептал: - Как на учениях. И, кажется, все предусмотрено... Малинников не ответил, только нахмурил брови. "Третья линия траншей"... "артиллерийские дзоты"... "пулеметные дзоты"... "опорные пункты"... "проволочные препятствия"... снова "опорные пункты"... - сознание Звягинцева фиксировало слова командующего. Они воплощались перед его мысленным взором в реальные траншеи, реальные бетонные сооружения с амбразурами, в которых угадывались стволы пулеметов. Время от времени Говоров поднимал свою указку, чтобы отметить на карте расположение опорных пунктов противника или направление фланкирующего огня, простреливающего участки местности на пути предстоящего наступления... Потом он перешел к постановке задач войскам второго эшелона, артиллерии и авиации... Но теперь уже другое отвлекало внимание Звягинцева от того, что говорил командующий. Звягинцев спрашивал себя: почему не ставится никаких задач перед укрепленным районом? Создавалось впечатление, что о нем просто забыли! Звучали номера дивизий, фамилии их командиров, говорилось о том, что следует делать войскам второго эшелона после того, как дивизии Трубачева, Симоняка, Борщева и Краснова форсируют Неву. А 16-й УР не упоминался. Взволнованный этим обстоятельством, Звягинцев рассеянно слушал ту часть доклада Говорова, в которой тот характеризовал силы противника. Заключительные слова доклада вновь обострили внимание Звягинцева. Отделяя короткими паузами каждую фразу и на этот раз особенно весомо, командующий сказал: - Наступление начнется завтра, двенадцатого января, в девять тридцать. Броску через Неву будет в течение двух часов и двадцати минут предшествовать артиллерийская подготовка силами двух фронтов, Балтийского флота и Невского укрепленного района, после чего последует залп гвардейских минометов. В одиннадцать часов сорок пять минут - бросок штурмовых групп и групп разграждения. В одиннадцать пятьдесят Неву форсируют стрелковые цепи дивизий первого эшелона, - соответствующие проходы в минных полях УРа должны быть готовы сегодня ночью. Конкретные для каждой дивизии задачи их командиры уже получили. Говоров умолк, сел за стол и после паузы коротко спросил: - Вопросы? Некоторое время все молчали: значительность момента как бы сковала присутствующих. Но затем участники совещания стали о многом спрашивать командующего. Казалось бы, все предусмотрено, все задачи поставлены, обстановка, расположение противника, направление удара нанесены на карты... И все же командиры спрашивали: подготовлены ли настилы для тяжелых танков, которым предстояло выйти на лед, подтянуты ли ремонтные базы для танков, сколько орудий предполагается установить для стрельбы прямой наводкой, как будет организован подвоз боеприпасов и многое, многое другое... Говоров коротко и четко отвечал. Но о роли УРа в предстоящем наступлении никто не спрашивал. И это повергло Звягинцева в отчаяние. Наклонившись к Малинникову, он тихо спросил: - Комендант... а мы?! - Сказано: участие в артподготовке. - И только? - Начальству виднее... - сквозь зубы ответил Малинников. Хладнокровная реплика Малинникова, этого уровского служаки, разозлила Звягинцева. Повинуясь какой-то непреодолимой внутренней силе, он встал и, назвав свои звание и фамилию, громко сказал: - Товарищ командующий! Разрешите? С вопросами как будто было уже покончено, поэтому все о некоторым удивлением обернулись к нему. - Товарищ командующий! - снова повторил Звягинцев. - Разрешите спросить: какая задача ставится перед частями шестнадцатого укрепленного района? Только когда эти слова сорвались с языка Звягинцева, он понял, как нелепо сформулировал свой вопрос. Задача УРа в предстоящем наступлении и ему и Малинникову была прекрасно известна, и не об этом, а о возможности более активного использования артиллерийско-пулеметных подразделений хотел спросить Звягинцев, обращаясь к командующему. Но вопрос его прозвучал именно так, а не иначе. Звягинцев видел, что Говоров, слегка приподняв свои резко очерченные брови, с недоумением взглянул на него, а затем перевел взгляд на Духанова. - Товарищ подполковник, - с явным неудовольствием сказал командарм, - ваш вопрос непонятен. Вы и комендант УРа отлично знаете, что перед вами поставлена задача поддержать артиллерийским и пулеметным огнем войска прорыва... - Но, товарищ генерал, - воскликнул Звягинцев, - личный состав УРа способен на большее! Это бывшие ленинградские рабочие... А тут - пассивное участие в операции... - Поддержка огнем наступающих - это не пассивное участие... Пора бы знать это, товарищ подполковник, - сурово заметил Духанов. Теперь Звягинцев окончательно понял, сколь неуместен был заданный им вопрос и что этим вопросом он поставил себя в глупое положение. И вдруг Звягинцев услышал добродушно произнесенные слова: - Ты его, товарищ генерал, не испугаешь!.. Он нас всех даже при товарище Сталине критиковать не побоялся... Только мгновение спустя Звягинцев сообразил, что эти слова произнес Ворошилов. С надеждой он взглянул на маршала и увидел, что тот смотрит на него с чуть насмешливой и добродушной улыбкой. То, что маршал косвенно поддержал Звягинцева, да к тому же одобрительно упомянул о каком-то его выступлении, да еще в присутствии Сталина, сыграло свою роль. На обращенных к нему лицах участников совещания Звягинцев увидел и любопытство и поощрительное одобрение. И даже в глазах Говорова промелькнула какая-то мгновенная, словно незавершенная улыбка. Звягинцев все еще стоял, не зная, что делать, чувствуя, что все взгляды, в том числе Жданова, Говорова и Духанова, устремлены на него. - Останьтесь после совещания, - махнул ему рукой Ворошилов, - как-никак старый знакомый... - Есть остаться! - наконец произнес Звягинцев и вдруг почувствовал, что Малинников настойчиво дергает его за рукав гимнастерки. - Разрешите... сесть? - спросил Звягинцев, глядя почему-то не на маршала, а на Малинникова. - Садитесь, - с усмешкой ответил ему Ворошилов и, повернувшись к Жданову, объявил: - Слово имеет Андрей Александрович Жданов. Жданов встал. На нем была обычная его, "сталинского" покроя серая тужурка. Сидевшие подались вперед. Почти все они, генералы и старшие офицеры Красной Армии, были членами партии. Слушая Говорова, они мыслили чисто военными категориями. Сведения об орудиях, танках, самолетах, укреплениях противника, о размеченном по минутам плане наступления вытесняли из сознания собравшихся все остальное. Но сейчас, когда из-за стола поднялся Жданов, ощущение своей принадлежности к великой большевистской партии захватило всех этих людей целиком. - Товарищи! - обратился к присутствующим Жданов. - Наступает решительный час. Час расплаты за ту кровь, которую пролил Ленинград, за те муки, за те страдания, которые он перенес. Мы сделали все, товарищи, для того, чтобы предстоящее наступление закончилось победой. Тогда, во время недавних сентябрьских боев, только шестьсот стволов артиллерии удалось нам собрать на участке наступления. Сейчас здесь сосредоточено около двух тысяч орудий и минометов. Только тремя дивизиями и лишь отдельными частями еще двух дивизий и одной бригады располагали мы во время сентябрьских боев у Московской Дубровки. О том, какие войска мы имеем сейчас, вы уже слышали от командующего. Мы располагаем также достаточным количеством самолетов. Тринадцать дивизий, стрелковые и танковые бригады сосредоточил на исходных позициях Волховский фронт. С нами прославленный маршал Ворошилов. С той стороны действия войск координирует Георгий Константинович Жуков, а членом Военного совета Второй Ударной армии Волховского фронта послан наш коренной ленинградец секретарь горкома партии Васнецов. Не будем закрывать глаза и на то, что у противника войск тоже немало. Но он уже не в силах перебросить к ним подкрепления: Красная Армия громит немецкие полчища под Сталинградом. Значит, товарищи, сейчас или никогда! Жданов на мгновение умолк, потом слегка подался вперед над столом и заговорил снова: - До сих пор я, как и товарищ Говоров, обращался к вам как к кадровым командирам Красной Армии. Сейчас я хочу обратиться к вам от имени нашей большевистской партии, от ее Ленинградской организации. В жизни каждого коммуниста - а мы здесь все коммунисты, партийные и беспартийные, - бывают особые моменты, когда проверяются их души, их сердца. Сейчас наступает такой особый момент в нашей жизни. Прорыв блокады - это не просто военная операция. Это наш долг перед Ленинградом, памятью великого вождя, имя которого носит наш город, перед всем советским народом. Сумеем же доказать, товарищи, что мы достойны звания и коммунистов и советских командиров. Жданов снова умолк. В блиндаже было так тихо, что Звягинцев даже слышал его шумное, частое дыхание. Взяв со стола листок бумаги, Жданов сказал: - Товарищи! Оглашаю обращение Военного совета к войскам Ленинградского фронта. В ту же минуту все в едином движении поднялись со своих мест. - "...Войскам шестьдесят седьмой армии, - читал Жданов, - приказано перейти в решительное наступление, разгромить противостоящую группировку противника и выйти на соединение с войсками Волховского фронта, идущими с боями к нам навстречу, и тем самым разбить осаду города Ленинграда. Военный совет уверен, что войска шестьдесят седьмой армии с честью и умением выполнят свой долг перед Родиной..." Жданов сделал паузу, на мгновение опустил бумагу, вглядываясь в обращенные к нему лица, потом снова поднес листок к глазам и еще громче прочел: - "Дерзайте в бою, равняйтесь только по передним, проявляйте инициативу, хитрость, сноровку! Слава храбрым и отважным воинам, не знающим страха в борьбе! Смело идите в бой, товарищи! Помните: вам вверены жизнь и свобода Ленинграда! Пусть победа над врагом овеет неувядаемой славой ваши боевые знамена! Пусть воссоединится со всей страной освобожденный от вражеской осады Ленинград! В бой, в беспощадный бой с врагом, мужественные воины!.." Жданов положил бумагу на стол. "Ура!" - захотелось крикнуть Звягинцеву, но он вовремя сдержался. Взглянул на Малинникова. Полковник и не заметил его порыва: так же как и остальные, он внимательно следил за каждым словом, каждым движением Жданова. - Садитесь, товарищи, - сказал Жданов и сам сел на стул. - Это обращение, - уже обычным своим голосом продолжал он, показывая напечатанный на машинке текст, - в течение сегодняшнего вечера и ночи будет зачитываться в войсках шестьдесят седьмой армии. Я обращаюсь к присутствующим здесь замполитам дивизий, ко всем политработникам. Приказ должен знать каждый боец. И еще. В частях выступают работники обкома и горкома партии, а также наши старые большевики, кадровые рабочие ленинградских заводов, участники гражданской войны: мы направили в качестве агитаторов уже несколько сотен таких товарищей. Здесь же находятся и начальник политуправления товарищ Кулик с большой группой армейских политработников, редактор фронтовой газеты товарищ Гордон со своими журналистами. Все они будут находиться в войсках и сегодня ночью. Окажите им помощь и содействие - сделайте так, чтобы их услышали как можно больше бойцов. И, обернувшись к Говорову, сказал: - У меня все, Леонид Александрович. Говоров вопросительно посмотрел на Ворошилова и, увидев его согласный кивок, сказал: - Совещание окончено, товарищи. Командирам отбыть в свои части. ...Звягинцев отошел в сторону и прислонился к деревянной стенке, чтобы не мешать выходящим из блиндажа. Он не знал, что ему делать. Маршал попросил его остаться после совещания, но идти к столу, у которого Ворошилов беседовал о чем-то со Ждановым, Говоровым и Духановым, Звягинцеву казалось бестактным. Поэтому Звягинцев в нерешительности переминался с ноги на ногу. ...Прошло почти полтора года с тех пор, как он недалеко от Лужского рубежа встретился на дороге с Ворошиловым. Тогда у них произошел тот памятный разговор... С тех пор Звягинцев не видел маршала. - Буду ждать в машине, - вполголоса сказал ему Малинников, делая шаг к двери. - Погоди! - чуть ли не умоляюще попросил Звягинцев. - Это зачем? - буркнул Малинников. - Мне не приказывали ждать. Звягинцев остался один. Один, если не считать стоявших у стола к нему спиной высших командиров. "Сейчас уйду! - мысленно сказал себе Звягинцев. - В конце концов, маршал, попросив меня задержаться, не придал этому особого значения и наверняка уже забыл обо мне. Не выполнить приказ, отданный в столь неофициальной форме, лучше, чем навязывать себя маршалу. Подожду еще минуту. Если не обернется, уйду". В этот момент Ворошилов неожиданно повернул голову к двери и увидел Звягинцева. - Ну давай, давай сюда, подполковник, - позвал его Ворошилов. По всему было видно, что он в хорошем настроении. Звягинцев попытался было подойти четким строевым шагом, но в валенках, да еще с ощущением, будто к ногам привесили гири, сделать это было очень трудно. Остановился метрах в трех от повернувшихся к нему Духанова, Говорова, Жданова и Ворошилова. Проклиная себя за то, что полез со своим неуместным вопросом, Звягинцев вытянулся, прижал к корпусу руки и, обращаясь к Ворошилову, как к самому старшему по званию, глухим голосом скорее пробормотал, чем проговорил: - Товарищ Маршал Советского Союза! Подполковник Звягинцев по вашему приказанию... Он запнулся, потому что не знал, что уместнее сказать: "прибыл" или "явился", поскольку ни то, ни другое слово не подходило к сложившейся ситуации, умолк. - Не смущайся, подполковник! - приветливо проговорил Ворошилов и, обращаясь к Жданову, пояснил: - А ты знаешь, Андрей, как вот этот самый подполковник с кремлевской трибуны речь держал? Сразу после финской войны это было. Совещание военное товарищ Сталин собирал. Ну, сказать по совести, некоторые наши Суворовы малость в шапкозакидательство на совещании ударились. А он... прости, забыл, как твоя фамилия? - Звягинцев, товарищ маршал, - напомнил подполковник и вдруг подумал: "Про Кремль вспомнил. А про ту встречу под Лугой, наверное, забыл". - А ведь я вас, товарищ Звягинцев, тоже знаю, - неожиданно сказал Жданов, - ведь это вы мне рассказывали, как отдел инженерных войск собирается строить лужскую оборону, верно? Хотя Жданов был членом Военного совета фронта и имел генеральское звание, он в своей манере обращения оставался прежде всего партийным деятелем, никогда не употребляя ни "чинов", ни слова "докладывайте". - Я, Андрей Александрович, - ответил Звягинцев. Он уже чувствовал себя уверенней и спокойней. - А все же с вопросами, когда все ясно, вылезать, товарищ подполковник, не следует, - строго заметил Говоров. - Разве командующий армией не поставил задачу вашему УРу? - И он, нахмурившись, перевел взгляд на Духанова. - Поставил, товарищ генерал, - быстро, чтобы ответить раньше Духанова, сказал Звягинцев. - Задача УРа ясна. - Так в чем же дело? - все так же строго вновь спросил Говоров, как бы давая понять, что "высокие связи" этого командира не дают ему никаких особых прав и никакой разболтанности он, командующий фронтом, не потерпит. - Повторите свою задачу! - Шестнадцатый укрепленный район имеет задачу всеми огневыми средствами поддержать войска прорыва и в случае необходимости, получив соответствующий приказ, передислоцировать свои части на левый берег Невы для занятия нового рубежа обороны. Все эти слова Звягинцев отчеканил как бы на едином выдохе. - Ну вот, - все еще хмурясь, но с оттенком удовлетворенности в голосе произнес Говоров. И добавил: - Только смотрите, стрелять из орудий так, чтобы не разбить кромку прилегающего к левому берегу льда. А то весь штурм берега сорвете. - Учтено, товарищ командующий. - Ну... зачем же тогда ненужные вопросы задавать? Ведь вам же все ясно, а вы... И Говоров махнул рукой. Этот осуждающий жест еще больше, чем укоризна, которая снова прозвучала в словах Говорова, подействовал на Звягинцева. Ему показалось, что тот хотел сказать: "Высунулись, чтобы внимание к себе привлечь..." И вдруг Звягинцев сказал, будто бросился в ледяную воду: - Товарищ командующий, я виноват. Но каково нам, ленинградцам, сознавать, что войска идут на прорыв блокады, а мы где-то позади?! Ведь мы... - Погодите, подполковник, - остановил Звягинцева Говоров, как-то по-особому присматриваясь к нему. - Вы ведь работали на Кировском в мае? - Так точно, товарищ командующий, - ответил Звягинцев. И он увидел, что Говоров пытливо смотрит на него, как бы безмолвно спрашивая: зажила ли, закрылась ли та его душевная рана?.. Впрочем, может быть, это Звягинцеву только показалось, потому что лицо Говорова тут же приняло обычное свое выражение, словно он решил, что сейчас не время и не место для личных вопросов, не имеющих отношения к тому главному и решающему делу, которое должно было свершиться завтра. Помолчав, Говоров назидательно сказал: - На войне, товарищ подполковник, все одинаково важно - и фронт и тыл. Сожалею, что вынужден напоминать вам об этом. Вы отдаете себе отчет в том, что произойдет, если на каком-либо участке полосы прорыва враг перейдет в контрнаступление и сам попробует форсировать Неву? Кто его остановит? И, не дожидаясь ответа Звягинцева, повернулся к Ворошилову и сказал: - Еду на КП шестьдесят седьмой. Разрешите отбыть, товарищ маршал? - Как в старину говорили, с богом, - сказал Ворошилов, - а мы с Андреем Александровичем сейчас поедем в Смольный. Говоров и Духанов покинули блиндаж, ушел и Жданов, протиснувшись в узкую дверь, за которой, видимо, помещалась комната отдыха, - словом, получилось так, что на какие-то короткие минуты Ворошилов и Звягинцев остались одни. - Разрешите идти, товарищ маршал? - спросил, вытягиваясь, Звягинцев. - Погоди. Сейчас пойдешь. Вот что я хочу тебе сказать, подполковник. Я ведь и тот разговор наш под Лугой не забыл. Очень нужны, очень необходимы были мне тогда те твои слова... Мы вот "Искрой" нашу завтрашнюю операцию назвали. Ну, раз "Искра" - значит, пламя должно из нее разгореться... А ведь эти искры, они не сегодня зажглись. И пламя из них разгорелось не сегодня. Под Москвой так прикурить Гитлеру дали! И сейчас вот, под Сталинградом... А тогда, летом сорок первого... Словом, мне тогда твои слова одной из ранних искр показались... Еще раз спасибо за них. - Служу Советскому Союзу! - громко ответил Звягинцев. - Вижу, что хорошо служишь, - сказал Ворошилов, кивая на два ордена Красной Звезды на правой стороне гимнастерки Звягинцева. - Иди! Звягинцев мысленно восстановил в своей памяти тот, давнишний разговор с маршалом. Ворошилов тогда спросил Звягинцева: как он думает, почему и в Прибалтике не удалось остановить немцев, и Остров они захватили, и Псков... А вот на Луге остановили... А он, Звягинцев, ответил: потому что поняли наконец люди - не просто за кусок земли, а за Ленинград, за всю страну бой ведут... - Поздно начинаем понимать... - с болью и горечью сказал тогда Ворошилов. Полтора года разделили эти две встречи Звягинцева с Ворошиловым. Но казалось, что между ними пролегла вечность. Выйдя из блиндажа командующего, Звягинцев направился к машине, где - он знал - его ждет Малинников. Стоянка машин располагалась в леске не менее чем в километре от блиндажей и землянок ВПУ. Проходя по краю одного из бесчисленных овражков, Звягинцев увидел внизу, в лощине, скопление бойцов. Они окружили танк "тридцатьчетверку". На его броне стоял какой-то человек в гражданской одежде и что-то говорил. Очевидно, это был один из тех партийных пропагандистов, которые вот уже несколько дней проводили агитационную работу в войсках вместе с кадровыми политработниками. До слуха Звягинцева доносились обрывки слов: "Ленин нам сказал...", "тридцать верст...", "дикая дивизия", "Юденич...". Этот голос, едва доносившийся сюда из глубокой ложбины, показался ему знакомым. Звягинцев остановился и прислушался. - ...И вот, товарищи, - донесся до него из глубины оврага все тот же голос, - в конце октября начали мы решительный бой с войсками Юденича. Политотдел нашей дивизии накануне выпустил листовку... вот она, товарищи мои, до сих пор храню, послушайте... Агитатор стоял к Звягинцеву спиной, и, наблюдая за ним сверху, разглядеть его лицо было невозможно. Но по голосу Звягинцев узнал: на танке - Королев. - "Товарищи красноармейцы, - продолжал Иван Максимович, видимо читая листовку, - чего хотите вы и чего хочет весь трудовой народ? Одного и того же: поскорее окончить войну и приступить к мирной жизни... Что же для этого нужно сделать? Нужно разбить, уничтожить врага... Каждый красноармеец это отлично понимает, ибо он - тот же рабочий и крестьянин. ...Но всегда ли и все ли товарищи красноармейцы действуют так, как нужно, чтобы поскорее добить врага? Нет, бывают случаи, когда отдельные трусы и прохвосты, испугавшись даже шороха или нескольких выстрелов небольшой кучки белых, бросаются бежать, расстраивая ряды и приводя в смущение остальных честных и сознательных бойцов. ...Смерть бегущим предателям! Да здравствуют честные бойцы! Да здравствует полная и окончательная победа! Да здравствует Красная Армия, оплот пролетарской Революции!.." ...Королев сделал паузу и уже тише добавил: - Вот, товарищи, что писал двадцать два года назад политотдел нашей шестой стрелковой дивизии накануне решающих боев с Юденичем. Сегодняшнее обращение Военного совета фронта вы только что прослушали. Разница, конечно, есть, другое время, другие задачи. Но смысл один: все на разгром врага! Смерть немецким оккупантам! Слава героям будущих боев! ...Раздалось громкое "ура"... И Королев, подхваченный множеством рук, слез с танковой брони. Звягинцев быстро спустился по склону оврага. - Иван Максимович! Неужели ты?.. Заметив вдруг возникшего командира, бойцы расступились, а увидя, что командир этот идет с широко раскинутыми руками к агитатору, стали расходиться, чтобы не мешать встрече старых, судя по всему, знакомых. - Максимыч, дорогой! - сжимая в объятиях Королева, говорил Звягинцев. - Каким образом ты здесь оказался? - А я, друг ты мой золотой, всегда где надо оказываюсь, - с усмешкой ответил Королев. - Разве без меня какое важное дело обойтись может? А ты что же, выходит, здесь служишь? - Здесь, здесь! - подтвердил Звягинцев. - А ты-то какими судьбами? - снова спросил он, но тут же, вспомнив слова Жданова, сказал: - Впрочем, знаю, агитировать приехал, верно? - Агитировать одними словами я не привык. Ты здесь служишь? И я тоже. - Служишь? - в недоумении воскликнул Звягинцев. - А ты как думал? - Но в качестве кого? - Кого-кого! До генерала, видишь, не дослужился, да и тебе еще до маршала далеко. Впрочем, гляжу, ты уже подполковником стал, третью шпалу прицепил. С полевой танкоремонтной базой я здесь. Километрах в пяти отсюда стоим. Мгновенно Звягинцеву все стало ясно. Он несколько дней назад на совещании в штабе армии слышал, что для восстановления танков, которые будут подбиты в предстоящих боях, сюда прибывают ремонтные базы. - Ты что же... - с затаенной завистью спросил Звягинцев, - на ту сторону с войсками пойдешь? - Нет, туда не пойду - стар, говорят. Да ведь не я один из кировцев на базе нахожусь... - Внезапно Королев умолк, точно вспомнив о чем-то, и, нахмурившись, спросил: - Ты что же, сукин сын, Верке о себе знать не даешь? Звягинцев отшатнулся от Королева. Наконец проговорил: - Я... Вере? Разве... И вдруг крикнул так, точно боялся, что стоящий рядом Королев его не услышит: - Значит, Вера жива? Где она? Где?! Ведь я... И он сбивчиво, глотая слова от волнения, стал рассказывать Королеву, как увидел развалины госпиталя, как, уверенный, что Вера погибла, не решался сказать об этом ему, Королеву, как старался отыскать ее след и как, наконец, напал на этот смутный, едва различимый след с помощью Васнецова... И все же до сих пор не был убежден, что Вера жива... - Жива она, Верка! - сказал Королев, когда Звягинцев наконец умолк. - Письмо месяца три тому назад прислала. Пишет, что долго в госпитале пролежала где-то там, на Большой земле. Место указала, да военная цензура почти до дырки название это вычеркнула, а потом... Словом, на Волховском фронте она. - На Волховском? - удивился Звягинцев. - Откуда ты-то об этом знаешь? - Э-э, дорогой, долгая история. От брата знаю, от Павла. Он ведь теперь тоже на Волховском служит... - Да, да, - поспешно подтвердил Звягинцев, - но где же ты видел его? - Приезжал Павлуха сюда. Ненадолго. Дня на три. А меня все же повидал. Словом, разыскала Верка его, как из госпиталя выписалась; видимо, и госпиталь-то тот где-то в волховском тылу расположен. Короче, помог ей Павлуха. В кадрах она теперь, в санбате какой-то дивизии. - Но неужели... неужели... - бормотал ошеломленный всем услышанным Звягинцев, - неужели она не могла дать мне знать... И ты, Иван Максимович, тоже хорош... - Подумай, что говоришь, Алешка! Куда она тебе могла дать знать? Когда я от нее письмо получил, тебя на заводе уж и в помине не было. И где ты обитался, я и понятия не имел. Думал, если поблизости служишь, то хоть выберешь время на завод заскочить... - Но, Иван Максимович, я ведь потому и на завод не приходил, что боялся... - От горя меня оберегал? Что ж, Алешка, спасибо. Только у меня уж давно вместо сердца... подошва. Иссушила жизнь... А потом, я себе зарок дал: до победы выдержать... А сейчас я тебе подарок сделаю... И он расстегнул пальто, под которым обнаружился перепоясанный армейским ремнем ватник, полез куда-то во внутренний карман, долго копался там и наконец вытащил сложенный треугольником листок бумаги. - На, держи Веркино письмо. Тут и о тебе сказано... Звягинцев выхватил из пальцев Королева треугольник. - А ты... значит, завтра в бой? - спросил Королев и, тая как Звягинцев продолжал молчать, сказал с усмешкой: - Ладно, не темни, подполковник. Приказ слышал. - Не темню я, Иван Максимович, - сжимая в руке письмо, ответил Звягинцев. - Только в бой мне не идти. Тыл должен обеспечивать, служба моя такая... - Значит, вроде моей? Хнычешь? А зря. Это у тебя от... ну, от самолюбия повышенного, что ли... Победа, знать должен, она не только теми, кто в атаку идет, добывается... - Агитируешь? - Мне на тебя времени не хватает агитацией заниматься. Хотя, гляжу, ты простых истин до сих пор еще не усвоил... Ладно, прощай, понимаю: не терпится тебе письмо прочесть. Внезапно старик притянул Звягинцева к себе и дотронулся щекой до его щеки. Потом слегка оттолкнул и сказал: - Целоваться разучился. Давно. Ну, Алешка... бывай. До победы! - Повернулся и стал быстро взбираться по склону оврага. Проводив взглядом Королева, Звягинцев торопливо развернул письмо. Он прочел: "Отец, дорогой мой! Я жива и здорова. А почему не давала о себе знать, сейчас объясню. В госпиталь наш угодил то ли снаряд, то ли бомба, точно не знаю, потому что пришла в себя только дня через три или четыре, уже на той стороне Ладоги, - оказалось, что меня эвакуировали. Провалялась здесь в... - дальше был тот самый вычерк, о котором упоминал Королев, - больше месяца. Писать не могла, - кроме контузии, правую руку немного придавило, когда обвал случился. А просить писать другого не хотела, боялась, что ты подумаешь, будто руку мою ампутировали. Соседкой моей по палате оказалась женщина-военврач, ее вроде меня на... - далее опять следовал вычерк... - сильно контузило. Мы подружились, и я взяла с нее слово, что она мне поможет остаться на фронте, когда выпишут. Она вышла из госпиталя раньше меня. И я разыскала ее, когда выписалась. О том, сколько пришлось хлопотать, чтобы взяли в кадры - я ведь раньше была вольнонаемная, - писать не буду. Но тут мне повезло: случайно узнала, что в штабе фронта находится дядя Павел. Короче, служу сейчас в медсанбате. Надеюсь, что ты жив и здоров, ведь в Ленинграде уже голода нет. Целую тебя нежно-нежно, и передай Алеше Звягинцеву, если он все еще на вашем заводе, что я помню его и думаю о нем. Он ведь наверняка приезжал к нам в тот госпиталь и, конечно, уверен, что меня нет на свете. А я вот назло проклятым фрицам жива и здорова. И сообщаю тебе в конце письма номер моей полевой почты. Если Алеша все еще с тобой, сообщи мне. Я тогда сразу же ему напишу тоже. Будем живы - увидимся после победы... Твоя Вера". Прочитав письмо, Звягинцев спрятал его в карман гимнастерки. Стал медленно взбираться по склону оврага. Отсюда была видна далекая поверхность замерзшей Невы. В морозной дымке угадывался ее восточный, высокий, почти отвесный берег. Там был враг, с которым завтра предстоял кровавый бой. Но в эту минуту Звягинцев думал не о немцах, окопавшихся на том берегу реки, за минными полями и паутиной колючей проволоки. Он смотрел дальше, дальше, ведь там, всего в десятках километров от него, была Вера! Может быть, и она стоит сейчас где-то по ту сторону, смотрит сюда, в направлении невидимого оттуда западного берега Невы, угадывая, что он, Звягинцев, здесь... Ему хотелось верить в это, и он верил, не разумом, но душой... "Немедленно написать ей... - лихорадочно думал Звягинцев, - она жива, жива, вот и номер ее полевой почты!.." Но тут же сказал себе: - Нет. Напишу после боя. Кто знает, что станется со мной завтра... 24 27 ноября 1942 года Сталин отправил Черчиллю очередное послание. Первая его часть содержала комментарии, касающиеся вопросов, затронутых английским премьером в его предыдущих письмах. В них Черчилль снова и снова описывал трудности, связанные с организацией морского конвоя для сопровождения кораблей с военными грузами в Архангельск, высказывал свои соображения о перспективах вступления Турции в войну на стороне союзников, просил Сталина в связи с оккупацией англо-американскими силами "Французской Северной Африки" "не беспокоиться по поводу мошенника Дарлана", используемого оккупационными властями, и, наконец, сообщил о намерении Англии "сковывать немецкие силы в Па-де-Кале". В последнем из его посланий Черчилль восхищался: "к нам поступают славные вести о Вашем наступлении" и "мы следим за Вашим наступлением, затаив дыхание". В своем ответе Сталин писал, что признателен за внимание Черчилля к вопросам организации конвоя, что вступление в войну Турции, разумеется, было бы на пользу союзникам, а что касается Дарлана, то "военная дипломатия должна уметь использовать для военных целей не только дарланов, но и "черта с его бабушкой". Однако в одном параграфе сталинского послания звучала сдержанная ирония. Сталин писал Черчиллю: "с большим вниманием прочитал Ваше сообщение о том, что Вы вместе с американцами не ослабляете проведения приготовлений вдоль вашего юго-восточного и южного побережья, чтобы сковать немцев в Па-де-Кале и так далее... Надеюсь, - продолжал Сталин, - что это не означает отказа от Вашего обещания устроить второй фронт в Западной Европе весной 1943 года". Обещание, о котором шла речь, было дано Черчиллем Сталину во время их встречи в Москве летом 1942 года. Верил ли Сталин в то, что обещание это будет выполнено? Верил ли он после стольких разочарований, что второй фронт вообще когда-нибудь будет открыт? Да, несомненно, верил. Но он уже давно раскусил англо-американскую стратегию в отношении открытия второго фронта, хотя и делал различие между позициями Черчилля и Рузвельта. То, что было для Сталина всего лишь подозрением во второй половине 1941 года, превратилось к концу 1942 года уже в убежденность. Сталину стало ясно, что Черчилль рассматривает вопрос о втором фронте далеко не только в военном, но главным образом в политическом аспекте, и не военные, а именно политические факторы с каждым месяцем будут становиться все более и более решающими. В сорок первом году вопрос о втором фронте Черчилль тесно связывал с другим: устоит ли вообще Советский Союз под мощными ударами немецкой армии? Потом возник новый вопрос: есть ли политический резон в том, чтобы, открывая второй фронт, помочь тем самым России победить Германию быстрее, чем при отсутствии этого фронта? Стремление увидеть обе, именно обе страны - СССР и Германию - максимально истощенными стало для британского премьера определяющим при решении вопроса о высадке англо-американских войск в Европе... Несомненно, что Сталин уже отчетливо понимал, что только один фактор определит в конечном итоге реальное открытие второго фронта - приближение Красной Армии к границам Германии. Но пока до этого было еще далеко. Поэтому Сталин, делая вид, что еще не раскусил подлинных намерений Черчилля, ограничился в своем послании лишь напоминанием, что по-прежнему ждет открытия второго фронта, хотя при достаточной проницательности в этой фразе можно было прочесть и нечто большее... Очевидно, по этой же причине Сталин сдержанно реагировал на восторженные строки письма Черчилля о том, что "мы следим за Вашим наступлением, затаив дыхание". В романтическую восторженность Черчилля он не верил и в его всхлипе усмотрел тщательно замаскированный намек на то, что Красная Армия отлично бьет немцев и без второго фронта. Поэтому он ответил сухими, деловыми строчками: "В Сталинградской операции пока мы имеем успехи, между прочим, потому, что нам помогают снегопады и туманы, которые мешают немецкой авиации развернуть свои силы..." Но сам Сталин знал, что дело не в "снегопадах и туманах". Он понимал, что Советский Союз, Красная Армия, после всех летних неудач, в результате новых сверхчеловеческих усилий не только восстановила, но и приумножила свою мощь и стоит накануне великого перелома в ходе всей войны. ...1 декабря Черчилль отправил Сталину "строго секретное и личное послание", смысл которого сводился к тому, что очередной морской конвой, который, как он, Черчилль, предполагал, должен состоять из 15 судов, будет увеличен даже до... девятнадцати. Если бы в те дни Красная Армия получила серьезные поставки вооружения из-за рубежа, это во многом помогло бы советским войскам на юге и повысило бы шансы на успех операции по прорыву блокады Ленинграда. Но всего лишь четырьмя дополнительными конвойными судами был готов в канун решающих боев под Ленинградом помочь Красной Армии британский союзник. Сталин снова убедился в том, что и на этот раз Красной Армии предстоит рассчитывать прежде всего на свои собственные силы и свое, отечественное вооружение. ...11 января Жданов позвонил Сталину из Смольного и сообщил, что завтра в 9 часов 30 минут Ленинград начинает операцию "Искра"... - ...Мне только что звонил Жуков, - сказал Сталин, выслушав Жданова. - У них тоже все готово. Надеется, что операция займет максимум несколько дней, хотя подчеркивает, что немецкие укрепления очень сильны. Наступила пауза. Потом Сталин медленно и с несвойственным ему волнением в голосе произнес: - Значит... завтра. ...Для человека, не знающего, о чем идет речь, эти слова прозвучали бы как простая констатация факта. Но для души, для сердца Сталина, который конечно же знал, что операция "Искра" начнется утром 12 января, поскольку сам утверждал план этой операции, и для Жданова, конечно же понимающего, что своим звонком не сообщает ничего нового, за этими словами скрывалось очень, очень многое. "Значит, завтра" свершится или начнет свершаться то, чего не раз уже тщетно пытались добиться сначала войска Ленинградского, а потом и Волховского фронта. "Значит, завтра" наступит день расплаты за те страдания и муки, на которые был обречен Ленинград зимой 1941-1942 годов... "Значит, завтра" или в самые ближайшие дни разорвется одна из проклятых черных дуг, окружающих Ленинград на картах, которые постоянно находились на столах в кабинетах и Сталина и Жданова. "Значит, завтра!" 25 12 января в 9 часов 30 минут грохот двух тысяч орудий разорвал тишину зимнего морозного утра. Два часа двадцать минут советская артиллерия вела непрерывный огонь по левому берегу Невы. Потом все внезапно смолкло. Тишина, наступившая после этого страшного грохота, казалась более оглушительной, чем артиллерийская стрельба. Левый, вражеский берег молчал. Молчали Шлиссельбург на севере и 8-я ГЭС на юге. Что делал в это время противник - тысячи немецких солдат и офицеров, забивших "бутылочное горло"? Залегли на дне своих траншей и окопов? Спрятались в дзоты, оглушенные свистом снарядов и мин, грохотом их разрывов?.. Тишина была такой странной, такой противоестественной, что, казалось, раздайся сейчас чей-нибудь крик, он прозвучал бы на всю Неву. Продолжалось это всего несколько минут. Затем в небо взвилась ракета. Не успели зеленые брызги погаснуть, как тишину разорвал странный звук, похожий на вздох или стон, и тотчас же небо прочертили огненные стрелы. Это ударили гвардейские минометы, таинственные, строго засекреченные маневренные установки, которые еще мало кто из пехотинцев видел вблизи. Прочертив дуги над Невой, реактивные снаряды исчезли где-то за крутизной вражеского берега, и там раздался страшный грохот. И снова наступила тишина. И вдруг до слуха тысяч бойцов и командиров, заполнивших ведущие к Неве траншеи, ходы сообщений, окопы и почти оглушенных артиллерийской канонадой, донеслась мелодия "Интернационала"... Сначала людям показалось, что им это чудится. Но это не было звуковой галлюцинацией. Сводный военный оркестр действительно играл "Интернационал". И вот в небо взвилась красная ракета - сигнал к атаке. На лед устремились штурмовые группы всех четырех дивизий первого эшелона. Слева, на Шлиссельбург, наступала дивизия Трубачева - бывшие народные ополченцы. В центра полосы прорыва - дивизия Симоняка. Правее - дивизия Борщева. И на самом правом фланге - гвардейская дивизия Краснова. Звягинцев находился на командном пункте одного из артиллерийско-пулеметных батальонов, в расположении дивизии Симоняка. Батальоном командовал бывший ижорец Сучков. С первых минут наступления Звягинцев неотрывно следил в бинокль за тем, как продвигаются по льду первые цепи бойцов. Они бежали во весь рост, стремясь как можно скорее пересечь Неву. Саперы и подрывники тащили за собой сани со взрывчаткой, штурмовые лестницы, альпинистское снаряжение. Немцы молчали. Но когда до берега оставалось метров сто пятьдесят, открыли по наступающим ураганный огонь. Бойцы залегли. Звягинцев схватил трубку телефонного аппарата, связывавшего его с КП УРа, и крикнул: - Огонь, Малинников, из всех орудий и пулеметов! Огонь! Он видел в бинокль, как там, на Неве, какой-то человек с пистолетом в руке, очевидно командир, повернувшись к бойцам, что-то кричал им, указывая на противоположный берег. Звягинцеву показалось, что он узнал этого человека, что это Суровцев... Мелькнула мысль: а почему бы и нет, ведь Суровцев, воевавший в прошлом году на "пятачке", хорошо знаком с местностью, его могли направить в штурмовую группу... Под градом немецких пуль бойцы то ползком, то перебежками продвигались вперед. Наконец первые штурмовые подразделения достигли левого берега. Теперь они были недоступны вражеской артиллерии, находившейся наверху, над ними. Правда, огневые точки немцев, врезанные в скат берега, вели фланговый огонь, но и под пулеметным огнем бойцы продолжали действовать. Вскоре там загрохотали взрывы - саперы рвали аммоналом обледеневший крутой склон, делали проходы для орудий и танков. Потом с левого берега в воздух устремилась ракета. Это был сигнал; "Проходы готовы!" На правом берегу взвилась ответная ракета, и... За полтора года войны Звягинцев не видел ничего подобного. Тысячи людей бросились на штурм вражеских позиций. Звуки "Интернационала", гром артиллерии, пулеметные очереди - все слилось в единый, сотрясающий землю гул. Стреляли отнюдь не только советские орудия и пулеметы. Немецкая артиллерия била по правому берегу, по бегущим по льду бойцам, но передние цепи уже приближались к левому берегу. А по льду, грохоча моторами, двигались легкие танки, солдаты тащили на санях орудия. Зазвонил телефон. Звягинцев сквозь грохот не расслышал звонка и понял, что его требуют к аппарату, лишь когда комбат энергично потянул его за рукав полушубка. - Кто?! - крикнул Звягинцев, схватил трубку и сдвинул ею набок ушанку, чтобы освободить ухо. - Это я, Звягинцев, - услышал он голос Малинникова. - Какова обстановка? - Бойцы Симоняка форсировали Неву и, как я понимаю, ведут бой уже на той стороне. Что у других? - Сейчас говорил с оперативным отделом. Краснов на "пятачке" и перед Восьмой ГЭС пока успеха не имеет. Борщев овладел первой траншеей и продвигается в направлении леса южнее торфоскладов. Хуже у Трубачева. Противник ведет из Шлиссельбурга шквальный огонь, и там еще не удалось форсировать Неву. У меня все. Звягинцев уже не видел боя и только по артиллерийскому грохоту и вздымавшимся высоко в воздух черно-белым столбам земли и снега мог представить себе накал сражения. Им владело сложное, противоречивое ощущение радости и горечи. Наступление развивалось успешно, но он не мог принять в нем непосредственного участия, вынужден был оставаться на правом берегу... ...С утра и до позднего вечера на левом берегу гремело сражение, и Звягинцев отправился на КП 67-й армии, чтобы точнее сориентироваться в сложившейся к исходу дня обстановке. В оперативном отделе он узнал, что дивизия Симоняка вклинилась в глубину обороны противника на три километра. Дивизия Трубачева, неудачно начавшая наступление, во второй половине дня форсировала Неву в полосе дивизии Симоняка и вышла на рубеж западнее Рабочего поселка номер три. Особенно сильное сопротивление встретила дивизия Краснова, наступавшая из района Московской Дубровки. Именно здесь, в местах осенних боев, немцы ожидали удара. 8-ю ГЭС они превратили в извергающую бешеный огонь крепость. Бойцы Краснова смогли продвинуться всего на 500-600 метров. В целом же итоги первого дня боев были неплохими: противник был выбит из четырех опорных пунктов: Марьино, Пильня Мельница, Пески Северные и Пески Южные, на левом берегу Невы был создан плацдарм для дальнейшего наступления на восток, навстречу рвущимся на запад войскам 2-й Ударной армии Волховского фронта. Когда Звягинцев, сидя в землянке оперативного отдела, делал отметки на своей карте, туда вошел Духанов. Коротко отдав приказ о переброске группы оперативного отдела штаба на левый берег, он уже повернулся, чтобы выйти, но в этот момент Звягинцев обратился к нему: - Товарищ командующий, разрешите спросить: не готовиться ли к передислокации и частям УРа? Духанов было нахмурился, однако, мысленно поставив себя на место Звягинцева, понял, что происходит в душе нетерпеливого командира. - Имейте же, наконец, выдержку, - сказал он мягко. - Неужели вы не понимаете, что бои по прорыву только начались?! И, не дожидаясь ответа, вышел из землянки. Прошла ночь, наступило утро. Грохот боя не замолкал. В полдень немецкая авиация попыталась бомбить правый берег, но была отогнана огнем зенитных орудий. Часом позже эскадрильи воздушных армий Ленинградского и Волховского фронтов предприняли ожесточенную бомбежку немецких укреплений. Разрывы снарядов и авиабомб слились в оглушающий грохот, левобережье окутала серая мгла. Звягинцев и Малинников поочередно находились то на командном пункте УРа, то в батальонах, проверяя их готовность к форсированию Невы. Вечером Звягинцев снова направился в оперативный отдел штаба армии, где узнал, что положение в районе боев осложнилось. Оказалось, что еще утром немцы, подтянув резервы, ударили из района деревни Арбузово по дивизии Краснова и в то же время значительными силами пехоты и танков контратаковали фланг соседней с ней дивизии Борщева. Несколько часов продолжался этот бой. И хотя противник потерял в нем значительную часть своего личного состава, успехи, достигнутые дивизией Борщева накануне, немцам удалось свести почти к нулю. На третий день боев положение стало еще более напряженным: контратакующие немецкие войска пытались сбросить наши части обратно на невский лед... 14 января в 3 часа дня Говорову позвонил Жуков. Говоров в это время находился в войсках второго эшелона, трубку взял Ворошилов. - Климент Ефремович, ты? - спросил Жуков. - Какая у тебя обстановка? - До сегодняшнего утра была нормальная, - ответил Ворошилов. - Захваченные плацдармы расширили - один до пяти километров по фронту и до трех в глубину. Второй - до двух с половиной по фронту и до полутора в глубину. Плохо пока со Шлиссельбургом и на "пятачке". А у тебя как, Георгий Константинович? - Наступление развивается успешно. К сожалению, трудно использовать танки. Кругом торф. - И нам с танками трудно. Лед не держит. Готовим настилы. - Имей в виду: Линдеман подтягивает резервы отовсюду, откуда может, я сам только что пленных допрашивал. Приказывать не могу, но совет даю настоятельный: скажи Говорову, чтобы немедля вводил в бой второй эшелон. Немедля! - И Жуков повесил трубку. Вечером 14 января, когда Звягинцев на КП 16-го УРа лег часа на два вздремнуть, зазуммерил телефонный аппарат. - Малинникова, - раздалось в трубке. - Будет говорить "первый". "Первый" был кодовым позывным Духанова, и перепуганный связист стал тормошить Звягинцева. - Где Малинников? - спросил Духанов. Звягинцев доложил, что полковник Малинников в частях, но его немедленно разыщут... - Нет времени, - оборвал его Духанов, - сейчас же ко мне. Я в оперативном отделе. Когда Звягинцев вошел в блиндаж, Духанов встретил его словами: - Вам надлежит срочно скомплектовать из четырех рот сводный батальон и переправить его на левый берег Невы, занять рубеж юго-западнее пункта Пильня Мельница с тем, чтобы предупредить возможность нанесения противником удара от Шлиссельбурга во фланг. Звягинцев знал карту левобережья наизусть. Пункт Пильня Мельница находился севернее деревни Марьино. - Сводный батальон займет рубеж и пусть стоит там как вкопанный, - продолжал Духанов. - И учтите: создание этого батальона не должно повлиять на боеспособность частей УРа, остающихся на правом берегу. Они еще понадобятся. Возьмите по роте из левофланговых батальонов. Свой КП держите пока здесь. Это все. Идите. На рассвете 15 января сводный батальон УРа занял указанный ему рубеж. На следующий день Малинникова и Звягинцева снова вызвали на ВПУ, на этот раз уже к Говорову. - Срочно передислоцируйте на левый берег три батальона, - сказал Говоров, едва они доложили о своем прибытии. - Займете рубеж вот здесь... - Он провел на карте линию от расположенного вблизи Невы Второго городка на юго-восток. - Противник ведет бешеные атаки на дивизию Борщева с юга и уже потеснил его части. Если немцам удастся выйти к берегу Невы, то весь правый фланг наших войск будет поставлен под угрозу. Вам следует немедленно провести рекогносцировку с расчетом размещения батальонов УРа на фронте в шесть километров впереди боевых порядков двух правофланговых полков дивизии Борщева. Слева от батальонов оборону будет держать сам Борщев. Задача ясна? - Ясна, товарищ командующий, - почти одновременно ответили оба командира. 26 Офицером, который в конце августа сопровождал фельдмаршала Манштейна к той наблюдательной вышке, с которой можно было различить движение на улицах Ленинграда, был Арним Данвиц. Покидая "Вольфшанце", Данвиц испытывал чувство радости и облегчения. Но, вернувшись в свою часть и осознав, что он вновь обречен на длительное бездействие, опять впал в черную меланхолию. На оперативных совещаниях в штабе дивизии он слышал, что город, у порога которого вот уже столько месяцев стояли немецкие войска, превращается в крепость, что десятки тысяч жителей работают, возводя новые оборонительные сооружения. Было ясно, что если Смольный не выкинул белый флаг тогда, когда в городе свирепствовали голод и зимняя стужа, то надеяться на капитуляцию сейчас бессмысленно. И Данвицу приходилось удовлетворяться сводками о победах на Южном фронте. Но иногда в его сознании мелькала крамольная мысль, что такими же победными сводками был заполнен эфир, когда фюрер объявил "решительное" наступление на Москву... Хотя немецкое радио не сообщило о поражении под Москвой, по названиям населенных пунктов, которые упоминались в связи с "выравниванием фронта" на Центральном направлении, Данвиц догадывался, чем закончилось зимнее "решительное наступление". "Не произойдет ли подобного и на юге?" - спрашивал он себя. Но только себя. История с Крюгером научила Данвица держать язык за зубами. Зато с самим собой он вел бесконечные диалоги... Некогда Данвиц обвинял во всех бедах фон Лееба - его старость, его нерешительность. Но фельдмаршала еще в январе сменил Кюхлер. И что изменилось? Ничего! Сегодняшний день был похож на вчерашний, и от завтрашнего не приходилось ждать ничего лучшего. Он вспоминал... Еще в конце августа на командном пункте Данвица неожиданно появился командующий 18-й армией генерал-полковник Линдеман в сопровождении целой толпы высших офицеров. Ошеломленный Данвиц хотел, как положено, отрапортовать Линдеману, но тот прервал его словами: - Докладывайте генерал-фельдмаршалу фон Манштейну, полковник! - и почтительно взглянул на стоявшего рядом с ним человека. Только тут Данвиц заметил на плечах этого военного фельдмаршальские погоны. Кровь прилила к лицу Данвица. "Манштейн! Покоритель Севастополя!.." Срывающимся от волнения голосом Данвиц доложил, что его полк занимает оборону на участке Урицк - район больницы Фореля... Выслушав доклад, Манштейн, почти не разжимая губ, спросил: - Как долго? Данвиц ответил, что полк находится здесь с сентября прошлого года. - И не надоело, полковник? - проговорил Манштейн, сощурив свои и без того узкие глаза. Данвиц растерялся. Он мог бы ответить фельдмаршалу, что многомесячное стояние под Петербургом более чем мучительно, что он писал фюреру и был им лично принят... Но говорить обо всем этом в присутствии такого числа высших командиров было неуместно. Поэтому Данвиц ограничился коротким ответом: - Полк выполняет приказ, господин фельдмаршал. - Проводите фельдмаршала на ваш наблюдательный пункт, - вмешался Линдеман, и по тону, которым генерал произнес эти слова, Данвиц понял, что разговор ему неприятен. - Яволь, господин командующий! - ответил Данвиц, щелкая каблуками сапог. И после короткой паузы добавил: - Осмелюсь доложить, господин фельдмаршал, что это не вполне безопасно. Русские производят систематические артиллерийские налеты, и хотя наблюдательный пункт до сих пор оставался невредимым... - Вам известно, что я участвовал в штурме Севастополя? - подняв брови, проговорил Манштейн. - Это известно каждому, господин фельдмаршал. - Так вот учтите, полковник, что по сравнению с Севастополем у вас тут богадельня, дом для престарелых, - с усмешкой сказал Манштейн. - Бинокль! - потребовал он, и тотчас же кто-то из свиты торопливо протянул ему бинокль. - Ведите! - приказал он Данвицу. - Остальных прошу остаться здесь и рассредоточиться. Данвиц подвел Манштейна к дереву, в кроне которого была оборудована деревянная, хорошо замаскированная площадка. Оттуда Данвиц вот уже почти год смотрел на Ленинград, испытывая то гордость, что немецкая армия дошла до стен этого города, то отчаяние от сознания своего бессилия. - Я поднимусь один, - сказал Манштейн. - Двоих ваше сооружение может не выдержать. И полез по узкой, прикрепленной к стволу дерева лестнице. Данвиц остался внизу. Его лихорадило от волнения. Во-первых, он опасался, как бы русские не начали именно в эти минуты обстрел. Во-вторых, его не оставляла мысль: "Зачем приехал Манштейн? Для инспекции? Но посылать фельдмаршала с юга в самый разгар боев сюда только для того, чтобы проинспектировать их стоячий фронт, вряд ли было бы целесообразно! А может быть, он приехал для того, чтобы... Неужели готовится штурм?!" Данвиц посмотрел наверх. Ни площадки, ни находившегося на ней Манштейна не было видно, наблюдательный пункт отлично замаскировали. Наконец он услышал шум листвы и увидел, что фельдмаршал спускается. Сойдя с лестницы, Манштейн снял фуражку, вытер влажный лоб ослепительной белизны платком и произнес как бы про себя: - Неслыханно! - Потом спросил у Данвица: - Что это за трубы там виднеются? - Это танковый завод, господин фельдмаршал. Действующий. - Когда же он возобновил работу? - Он... не прекращал ее. - Значит, все разговоры о голоде... - Это не только разговоры, господин фельдмаршал. Насколько нам известно, бывали дни, когда в Петербурге умирало по нескольку тысяч человек. - И кроме того, город подвергается систематическому обстрелу? - Так точно, господин фельдмаршал. Но наши артиллеристы утверждают, что вести обстрел становится все трудней. - Почему? - Корректировочная авиация русских во время стрельбы засекает наши батареи, и дальнобойная артиллерия подавляет их. Разумеется, мы не прекращаем обстрелов... - За это время можно было превратить город в развалины! - зло заметил Манштейн. И неожиданно спросил: - Как называется улица, на которой расположен танковый завод? - Улица Стачек. - Стачек? - переспросил Манштейн. - Что это значит? - Я... не знаю, господин фельдмаршал, - растерянно произнес Данвиц. - Наверное, это имя какого-нибудь большевика. - Поразительно! - пожал плечами Манштейн. - Я видел петербургские улицы. Трамваи, людей, которые расхаживают как ни в чем не бывало в то время, как вы стоите тут, совсем рядом!.. - Мы уже привыкли к этому, господин фельдмаршал, - с горечью сказал Данвиц. - Придется отвыкнуть! - резко бросил Манштейн. - Чтобы покончить с Петербургом, у меня есть две недели. Максимум три. - Господин фельдмаршал, - чувствуя, что его сотрясает внутренняя дрожь, проговорил Данвиц, - значит, можно надеяться, что скоро?!.. Надежды Данвица не оправдались. Правда, ему и его полку довелось участвовать в ожесточенных боях, однако не на улицах Ленинграда, а восточное того места, где его часть до сих пор находилась, в районе с названием, которое почти невозможно было произнести: Усть-Тосно. Но и там Данвиц долго не задержался, в сентябре русские сделали бросок через Неву, и немецким войскам пришлось драться на два фронта - и на западе и на востоке "бутылочного горла". Прорвать блокадное кольцо русским и на этот раз не удалось. В ночь на 8 октября они отвели свои части обратно за Неву. Но немецкие войска, изготовившиеся начать повторный штурм города, понесли огромные потери. И опять наступило затишье. Потекли дни и недели вынужденного стояния на месте. Наступила зима. Снова снег прикрыл поля, трясины, торфяные болота. Уже давно уехал Манштейн. Радио сообщило, что по дороге на Южный фронт он сделал остановку в ставке фюрера, который "вручил покорителю Севастополя маршальский жезл". О том, что Манштейн потерпел фактическое поражение под Ленинградом, в сообщениях, конечно, не упоминалось. В результате осенних боев полк Данвица оказался дальше от Ленинграда, чем раньше, и у Данвица уже не было возможности разглядывать город с наблюдательного пункта. В конце декабря Линдеман издал приказ, в котором поздравлял свою армию с наступающим Новым годом и предупреждал о том, что 31 декабря советские войска, возможно, предпримут попытку прорыва. Специальным распоряжением командирам частей, расположенным вдоль Невы, он предписывал принять срочные меры по дальнейшему укреплению оборонительной полосы и, в частности, приступить к поливке склона берега водой. В душе Линдеман был рад, что намерение Манштейна штурмовать город не осуществилось. Победа самоуверенного, осыпанного почестями Манштейна явилась бы служебным поражением Линдемана. Ведь Гитлер прислал фельдмаршала именно потому, что уже не верил ни в нового командующего группой армий "Север" Кюхлера, ни в командующего 18-й, непосредственно блокирующей город, армией Линдемана. Манштейн и вел себя соответственно. Он относился к Линдеману как к подчиненному, по своему усмотрению перебрасывал войска с одного участка на другой, да и план операции по захвату города разрабатывал со штабом своей 11-й армии. Осуществить этот план Манштейну не удалось, он потерпел неудачу и вернулся на Южный фронт. Линдеман же, с трудом сдерживавший злорадство, не мог не понимать, что теперь опасность грозила ему самому: если русским удастся прорвать блокаду, сваливать ответственность за поражение ни ему, ни Кюхлеру будет уже не на кого. А о том, что к операции по прорыву русские снова готовятся, свидетельствовали данные и агентурной и воздушной разведок... Под Новый год в частях, расположенных на левом берегу Невы, была объявлена боевая тревога. Однако ночь прошла спокойно. Линдеман решил, что русские, видимо, отказались от задуманной операции или ждут исхода боев на юге страны. Но он ошибся в своих прогнозах. Утром 12 января гром орудийных раскатов потряс скованную льдом Неву. Уже первые часы наступления советских войск убедили Линдемана в том, что операция, начатая ими, по своим масштабам намного превосходит сентябрьскую. На следующий день Линдеману позвонил из Винницы Гитлер. Слова, доносившиеся по телефонному проводу, лишь частично передавали ярость фюрера, но у Линдемана было достаточно воображения, чтобы представить себе его в эти минуты. Гитлер кричал, что Кюхлер и Линдеман изменники, что они предают истекающие кровью под Сталинградом войска Паулюса, армия которого была бы спасена, если бы под Петербургом удалось разгромить русских и появилась бы возможность срочно перебросить с севера на юг хоть несколько дивизий... Линдеман был в отчаянии. Он метался, снимал части в одном месте и посылал их в другое - на выручку отступающим войскам, делал все от него зависящее, чтобы остановить медленное, но неуклонное сближение двух советских фронтов, грозящее раздавить всю немецкую шлиссельбургско-синявинскую группировку. Наконец Линдеману как будто улыбнулась удача. Его войска нанесли удар во фланг наступающим с запада советским дивизиям. Казалось, еще немного усилий, и русские будут сброшены обратно на невский лед. Но в это время поступили панические сигналы из шлиссельбургского гарнизона, оказавшегося под угрозой окружения... Незадолго до полуночи Данвиц был вызван к телефону командиром дивизии и получил приказ незамедлительно передислоцироваться под Шлиссельбург. - Под Шлиссельбург? - переспросил Данвиц. - Но ведь от меня до Шлиссельбурга несколько десятков километров! И кроме того, сейчас ночь, а судя по карте, никаких дорог туда нет! - Прекратите болтовню, полковник! - повысил голос генерал. - Вы поняли приказ? К утру полк должен быть под Шлиссельбургом или вы лишитесь своих полковничьих погон! Так с Данвицем не разговаривал еще никто, даже сам фюрер. Он просто задохнулся от обиды и унижения, но, немного успокоившись, подумал, что лишь чрезвычайные обстоятельства могли заставить генерала говорить с ним в таком тоне. Он не знал, что случилось там, под Шлиссельбургом, но по состоянию, в котором находился генерал, понял: произошла катастрофа... Данвиц тотчас же поднял свою часть по тревоге. Не прошло и получаса, как полк снялся с позиций и двинулся на север. Гудели моторы вязнувших в сугробах автомашин. Медленно, то и дело проваливаясь по брюхо в снег, переступали лошади, таща за собой укрепленные на волокушах орудия, минометы и станковые пулеметы. Сам Данвиц полулежал в санях. Здесь не трясло, как в бронемашине, можно было выспаться. Чтобы не продрогнуть, он укутался русским тулупом: если на поле боя оставались убитые русские, первое, что делали немецкие солдаты, это снимали с них полушубки, теплые шапки и валенки. По расчетам Данвица, его полку предстояло преодолеть не менее пятидесяти километров. Скорость движения по лесистой, заснеженной местности не превышала четырех-пяти километров в час. Это означало, что к месту назначения они смогут добраться только утром. Чуть поскрипывали полозья саней. Пофыркивали лошади, ездовой нещадно стегал их кнутом. Накрывшись с головой тулупом, Данвиц попытался задремать. Но сон не шел. "Что готовит мне утро? - с тревогой думал он. - Может быть, смерть?.." И вдруг он представил себя в "Бергхофе". Ему показалось, что он снова видит фюрера стоящим у огромного окна, за которым белеют снежные вершины Австрийских Альп. "Тот мир, который я построю, будет принадлежать таким, как ты, Данвиц! - воскликнул тогда фюрер. - Я предсказываю, что Россия рассыплется в прах, в пепел при первом же столкновении с национал-социализмом! Через пять недель после того, как я укажу немецким войскам путь, мы будем праздновать победу!" "Через пять недель!.. - с горечью подумал сейчас Данвиц. - С тех пор прошло полтора года!.." Чего же он, Данвиц, добился за эти бесконечные полтора года? Чем вознаградила его жизнь? Двумя встречами с фюрером. Орденом? А еще чем? Что было еще? Что он сделал? Рвался вперед. Пробился с боями от Восточной Пруссии до Петербурга, чтобы безнадежно застыть на его окраине... Предал Крюгера... Снова вернувшись на фронт, участвовал в нескольких ничего не решивших боях. Кто виноват в том, что эта проклятая война стала бесконечной?.. Фюрер?!.. Но даже сегодня Данвиц не мог решиться возложить вину за все, что произошло с немецкой армией и с ним лично, на фюрера. Русские?!.. И вдруг в ушах Данвица зазвучали слова: "Вы никогда не видели, как бурят землю?.." Миллер, проклятый капитан Миллер, уже давно истлевший в земле, - неужели он оказался прав?! Неужели этот страшный народ и в самом деле похож на сплошную скальную породу?! "Нет, нет! - мысленно кричал Данвиц. - Разве тот долговязый парень не стрелял по его, Данвица, приказу в чекиста? Не молил о пощаде? Значит, в этой скальной породе есть трещины, есть!.." ...До Шлиссельбурга оставалось не меньше пятнадцати километров. Канонада становилась все громче. Данвиц откинул тулуп и огляделся. С деревьев летела снежная пыль - где-то неподалеку рвались снаряды. Данвиц подумал о том, что следовало бы усилить боевое охранение растянувшегося по лесу полка. В эту минуту к саням, на которых лежал Данвиц, подбежал начальник штаба. За ним, увязая в сугробах, спешил какой-то незнакомый офицер. - Приказ из штаба дивизии, господин полковник, - взволнованно произнес начальник штаба. Офицер, следовавший за начальником штаба, подбежал к Данвицу и, отдав честь, сунул руку за борт шинели и вынул конверт. Освещая карманным фонариком бумагу, Данвиц прочел: "Командиру полка полковнику Данвицу. По приказанию командующего армией движение к Шлиссельбургу отменить. Полк сосредоточить в трех километрах западнее Синявино и ждать дальнейших указаний..." 27 Получив от Говорова приказ, Малинников, Звягинцев, замначштаба Соколов и командиры тех батальонов, которым предстояло передислоцироваться на левый берег, направились туда на рекогносцировку. На КП УРа остался начальник штаба подполковник Остроумов. На Неве, по льду которой совсем, казалось, недавно рвались на штурм вражеских позиций тысячи бойцов и командиров, сейчас было пустынно. Только приглядевшись, Звягинцев заметил, что лед усеян телами бойцов в маскхалатах. Им, этим бойцам, павшим во время атаки, уже не суждено было подняться. Но они лежали, выкинув руки вперед, к обрывистому берегу, как бы все еще охваченные непреодолимым желанием если не добежать туда, то доползти, желанием, которое не в силах была подавить даже смерть. С воем проносились над ними снаряды и мины, чтобы через несколько секунд разорваться на правом или левом берегу, - артиллерийская дуэль продолжалась. - Давайте рассредоточимся, - сказал Звягинцев Малинникову, - я с Ефремовым возьму правее, а ты с Сучковым и Вострышевым левее. Вон у того кустарника сойдемся. - И он указал на чахлые деревца, возвышавшиеся над обрывом. Скоро все они были уже в относительной безопасности, в "мертвой зоне". Достигнув берега, стали медленно взбираться по пролому. Поднявшись наверх, несколько мгновений молча смотрели вокруг. Бой шел теперь километрах в трех-четырех восточное Невы, - именно оттуда доносилась ружейная и пулеметная перестрелка. Но они знали, что немцы угрожают и с юга и что эта опасность сейчас главная. Метрах в трехстах южнее того места, где они стояли, был передний край обороны одного из полков дивизии Борщева. Перед позициями этого полка, фронтом на юг, и предстояло поставить уровские батальоны. Командиры 16-го УРа прошли через боевые порядки борщевцев, мимо бойцов, обосновавшихся в окопах, еще недавно немецких, а теперь очищенных от трупов вражеских солдат, и, поднявшись на небольшой пригорок, спрыгнули в воронку от бомбы или снаряда. Отсюда хорошо были видны и 8-я ГЭС, и овраг, спускавшийся к Неве, и опушка тянувшегося в двух-трех километрах слева соснового леса. Прямо на припорошенной снегом земле разложили карту. Еще раз огляделись. - Значит, предложение такое, товарищи, - сказал Звягинцев. - Батальон Ефремова - будем называть его первым - расположим южнее Второго городка фронтом к ГЭС. Второй - твой, Сучков, - левее первого, до опушки леса, а третий - Вострышева - вдоль опушки. Слева от опушки оборону держит сам Борщев. Малинников долго рассматривал карту, слегка морщась, как от зубной боли, когда из недр железобетонной громады ГЭС раздавался очередной орудийный выстрел. Потом сказал: - По-моему, годится. Перед позициями нужно расположить минные поля. Но сумеем ли мы поставить мины под таким обстрелом - вот вопрос! - Что же делать, выбора у нас нет; - угрюмо проговорил Звягинцев. - Мины все равно надо ставить, и как можно ближе к немецким позициям... - Высунувшись из воронки, он посмотрел в сторону ГЭС, что-то прикидывая, потом решительно сказал: - Вот что. Я попробую поближе подобраться к этой проклятой ГЭС и осмотреть там местность. - И, видимо опасаясь, что Малинников начнет возражать, не дожидаясь его ответа, приказал комбату первого батальона: - Капитан Ефремов, за мной! Ефремов, кадровый командир, был уже немолод, но в свои сорок лет не уступал в быстроте и ловкости Звягинцеву. Они скатились в овраг, потом выбрались из него и, приблизившись к громаде ГЭС на расстояние с полкилометра, залегли. Дальше двигаться было невозможно: пулеметы противника секли снег... - Вот здесь и нужно ставить мины, - сказал Звягинцев комбату. - Трудно будет, тяжело, и все-таки - здесь. От самого берега по всему фронту обороны. И пушки нужно выдвинуть как можно дальше на юг. Ни в коем случае нельзя пропустить немцев в овраг, иначе они там скопятся и их ничем не возьмешь. Понял? ...Место для своего командного пункта Малинников и Звягинцев выбрали южнее так называемых Беляевских болот, сейчас прикрытых глубоким слоем снега, не более чем в километре от позиций второго батальона, то есть от центра полосы обороны. Это место было выгодно и тем, что километрах в трех на север, где-то в районе деревни Марьино, размещался командный пункт армии. Перед тем как вернуться на правый берег, они решили все же уточнить, где именно находится армейский КП. Направились, сверяясь с картой, на север, вдоль Невы, и вскоре увидели впереди идущих в том же направлении командиров. - Я сейчас узнаю поточнее, где это самое Марьино, - сказал Звягинцев и ускорил шаг. Но командиры тоже шли быстро. Звягинцев уже не шел, а бежал. Почти догнав идущих, он крикнул: - Товарищи! Товарищи командиры! Погодите минутку! Те обернулись, и Звягинцев узнал среди них Ворошилова, Духанова и членов Военного совета 67-й армии генерала Тюркина и полковника Хмеля. От неожиданности Звягинцев остановился. Мысль о том, что вот уже который раз он попадает на глаза Ворошилову и может показаться маршалу выскочкой, умышленно пытающимся обратить на себя внимание высокого начальства, словно сковала его. Ему захотелось повернуться и убежать, пока Ворошилов, может быть, еще не разглядел его лица... Но тут раздался суровый оклик Духанова: - Что вы здесь делаете, подполковник?! Подойдите сюда. Звягинцев сделал несколько шагов и, поднеся руку к ушанке, обратился к Ворошилову: - Товарищ маршал, разрешите ответить товарищу командующему. - Отвечайте, - сказал Ворошилов, и голос его на этот раз прозвучал сухо и строго. - Товарищ командующий, - делая полуоборот к Духанову, произнес Звягинцев, - докладываю, что ваше приказание выполнено. Сводный батальон УРа вчера посажен на рубеж у пункта Пильня Мельница, фронтом к Шлиссельбургу. - Это мне известно. Что вы делаете здесь? - Получили приказ командующего фронтом перебросить сюда три артпульбата. Комендант УРа, я и комбаты производили рекогносцировку, потом... - Что потом? - Решили уточнить, где КП армии. Куда тянуть связь. - И сколько времени вы здесь бол... Духанов, несомненно, хотел сказать "болтаетесь", но его остановил Ворошилов: - Погоди, генерал. - И, обернувшись к кому-то из сопровождавших, приказал: - Карту! Ему подали планшет с прикрытой целлулоидом картой. - Покажи рубеж, который вам приказано занять, - сказал он Звягинцеву. Тот сдернул с правой руки варежку и ногтем провел по целлулоиду линию от Невы, перед Вторым городком, на юго-восток. - Так... Значит, будете прикрывать Борщева. Правильно, - кивнул Ворошилов. - Переброску начали? - Никак нет, товарищ маршал, успели только произвести рекогносцировку. - Что же вы тянете? - повысил голос Ворошилов. - Положение осложнилось. Противник готовится к повторной контратаке. Срочно перебрасывайте свои батальоны. Срочно! И передайте мою просьбу бойцам и командирам - ни в коем случае не пропустить врага. В ваших руках может оказаться судьба всей операции. Всей! Тебе ясно? - Ясно, товарищ маршал, - произнес Звягинцев, от волнения не слыша своего голоса. Но ясно было Звягинцеву далеко не все. Он не знал о том, что в течение второго дня наступления, с утра и до позднего вечера, противник четырежды контратаковал правое крыло 67-й армии - дивизию Краснова, которая так и не смогла продвинуться со столько раз политой кровью земли Московской Дубровки. Не знал, что противник вел бешеные атаки на правый фланг дивизии Борщева, успешно наступавшей накануне, и что дивизия эта теперь вынуждена отходить, обнажая фланг своего соседа - дивизии Симоняка, которая к тому времени уже продвинулась на пять километров вперед. Не знал, что еще не взят Шлиссельбург и что десятки немецких раций - дивизионных, армейских и фронтовых - непрерывно передают шлиссельбургскому гарнизону приказы держаться, обещая подмогу и сообщая о неудачах советских войск, пытающихся прорвать блокаду. Ему, Звягинцеву, было ясно только, что положение осложнилось и приказ маршала надо выполнить как можно скорее. Перебросить вооруженные пушками и станковыми пулеметами уровские батальоны на другой берег Невы было не просто. И главная трудность заключалась в том, что переходить Неву почти двум тысячам бойцов и командиров с тяжелейшим грузом пришлось днем: ждать темноты уже не было возможности. Малинников и Звягинцев все же надеялись, что немецкая артиллерия, сосредоточив все свое внимание на востоке, где сейчас шли бои, не успеет помешать продвижению батальонов через Неву. И надежда их оправдалась. Решающую роль сыграла быстрота, с которой бойцы, обливаясь потом и задыхаясь от напряжения, перетащили через Неву свои пушки и пулеметы. Принять командование над оставшимися на правом берегу тремя батальонами Малинников приказал Остроумову. Взобравшись по успевшим уже обледенеть проходам на крутой берег и выдвинувшись на указанные им позиции, бойцы под огнем противника начали устанавливать орудия и станковые пулеметы, натягивать колючую проволоку, расставлять мины. Все понимали, что контратаковать немцы могут в любую минуту. ...16 января днем в блиндаже Говорова раздался звонок аппарата ВЧ. Сняв трубку, Говоров услышал голос Сталина. - Доложите о ходе операции, - сказал Сталин. В трубке было слышно, как шелестят то ли листки бумаги, то ли карты, которые он перекладывал. - На правом фланге, в районе "Невского пятачка" и Весь" мой ГЭС, - как всегда, спокойно начал докладывать Говоров, - противник, подтянув резервы, отражает попытки дивизии Краснова продвинуться вперед или обойти ГЭС справа. В центре полосы прорыва противник пытался потеснить части дивизии Борщева к Неве. Атака отбита. Туда выдвинуты батальоны шестнадцатого укрепленного района. Дивизия Симоняка развивает наступление на Пятый городок, отражая контрудары противника. В направлении Рабочего поселка номер один введена в бой сто двадцать третья стрелковая бригада, которая имеет продвижение. Кроме того... - А как со Шлиссельбургом? - перебив Говорова, спросил Сталин. - Противник частью сил пытался прорваться из Шлиссельбурга в направлении Рабочего поселка номер два и гнал перед собой мирных жителей - стариков, женщин... - Запомним и это, - глухо отозвался Сталин. - Какие приняты меры? - Противник отброшен, мирные жители спасены. - Это хорошо. Когда намереваетесь овладеть Шлиссельбургом? - Штурм начал триста тридцатый полк восемьдесят шестой дивизии. Противник цепляется за каждый дом. Однако на двенадцать ноль-ноль в наших руках были уже шесть кварталов города. - Нельзя ли усилить натиск? - В обход Шлиссельбурга с севера и юга направлены тридцать четвертая и тридцать пятая лыжные бригады с тем, чтобы нанести удар с нескольких направлений. Сталин помолчал, оценивая сказанное Говоровым. Потом произнес: - Сегодня к вечеру надо овладеть Шлиссельбургом. И не выпустить оттуда ни одного гитлеровца. - Постараемся выполнить поставленную вами задачу, товарищ Сталин, - ответил Говоров. - Завтра доложите о результатах. У вас есть ко мне вопросы? - Только один. Если располагаете минутой времени... Как дела на других фронтах? - О Волховском вы знаете. Вторая Ударная расширяет прорыв и хотя и медленно, но продвигается вам навстречу. На Воронежском фронте противник окружен в районе Острогожска. Под Сталинградом добиваем Паулюса. Сегодня освобождены Великие Луки... Так что дела неплохи. У вас все? - Так точно, товарищ Сталин. Спасибо за радостные вести. - Нам не хватает еще одной. От вас. Ждем ее с нетерпением. Утром 17 января на КП УРа затрещал телефон. Трубку взял Звягинцев, - Малинников был на наблюдательном пункте. Капитан Ефремов, командир батальона, расположенного против 8-й ГЭС, докладывал, что немецкие танки и пехота выходят на исходный рубеж для атаки. Звягинцев выслушал комбата не прерывая. Он вдруг почувствовал, что его волнение разом улеглось. Всеми своими мыслями он сосредоточился на предстоящем бое. И если в эти минуты он слышал что-либо, кроме выстрелов орудий, грохота разрывов, то это были как бы издалека доносившиеся до него слова Ворошилова: "В ваших руках может оказаться судьба всей операции..." Тогда, когда их произнес маршал, Звягинцева охватило чувство тревоги, даже страха от сознания, что он сделает что-либо не так: не удастся без потерь перебросить через Неву батальоны или бойцы не успеют закрепиться, не сумеют под огнем противника установить минные поля... Тогда он еще не отдавал себе полностью отчета в том, почему столь многое будет зависеть от уровских батальонов... Одна мысль стучала в его мозгу: "Надо скорее... скорее... скорее..." Сейчас все было понятно, все стало на свои места... Держать фланг. Подорвать танки. Отсечь и уничтожить вражескую пехоту. Не пропустить противника к Неве... Еще совсем недавно жизнь Звягинцева складывалась из многих разнородных элементов. Он жил каждодневным воинским трудом и мечтами о будущем, он размышлял о своей военной судьбе, мучась сознанием, что все его попытки попасть на передний край оказываются тщетными, терзался мыслями о том, жива ли Вера... Теперь все это отступило. Все стало простым, ясным, как если бы он стремился к огромной, важной, но еще далекой цели и вдруг оказался возле нее. С предельной четкостью он осознал, что и как надлежит ему теперь делать. Он не думал о боевой славе, понимая, что не уровцам, а находящимся на центральном участке наступления частям предстоит войти в историю прорыва блокады, разделив эту честь с войсками 2-й Ударной армии Волховского фронта. Кадровый военный, он не мог не знать, что в любом сражении, а тем более в крупном, каждая часть занимает место, предназначенное ей в соответствии с замыслом командования, и с этой точки зрения "важных" и "неважных" задач нет, поскольку все эти задачи, и большие и малые, являются составными элементами операции, и от выполнения каждой из них зависит ее конечный исход. Несколько перефразируя строки Маяковского, он повторял про себя: "Сочтемся славою... Пускай нам общим памятником будет прорыв блокады Ленинграда..." И тем не менее мысль о том, что ему не только не суждено участвовать в рывке навстречу войскам Волховского фронта, но даже увидеть, как соединятся ленинградцы и волховчане, до самого последнего времени не оставляла Звягинцева. Теперь она, эта мысль, ушла, отодвинулась. Перед его батальонами стояла задача, простая в своей конкретности и немыслимо трудная. Не пропустить врага. Тревога в душе Звягинцева сменилась чувством сосредоточенного спокойствия. Такого же, какое владело им много месяцев назад, когда к линии минных полей на выделенном ему с Суровцевым Лужском участке приближались немецкие танки... Медленно, раздельно, точно опытный учитель взволнованному предстоящим экзаменом ученику, Звягинцев сказал комбату: - Пока по танкам не бей. Дай им дойти до минного поля. Должны подорваться. Если пройдут - бронебойными. Прямой наводкой. А пехоту - из станковых. Понял? В телефонной трубке раздался сильный грохот. - Что это у тебя? Комбат, что это? - крикнул Звягинцев. - Снаряды рвутся рядом с блиндажом, - прорвался сквозь грохот голос Ефремова. - Нормально, - опять подчеркнуто спокойно произнес Звягинцев, - на войне всегда стреляют. Не своди глаз с танков! В землянку вбежал Малинников. - Идут от Восьмой ГЭС! - крикнул он. - Танки, пехота! - Знаю, Ефремов только что доложил, - нарочито равнодушно, чтобы успокоить Малинникова, сказал Звягинцев. - Я дал команду подпустить танки на минное поле, а если не подорвутся, то прямой наводкой... - Правильно, - ответил Малинников и вызвал на провод командира второго батальона. - Ты, Сучков? - крикнул он в трубку. - Соседа справа атакуют танки и пехота противника. Видишь? Будь готов открыть фланговый огонь из орудий и пулеметов. Гляди в оба! Обстановку докладывать каждые пятнадцать минут! ...Шесть немецких танков приближались к минному полю перед позициями первого батальона. За танками бежали солдаты в белых халатах, едва различимые на фоне снега. Достигнув минного поля, два танка почти сразу же подорвались и забуксовали на месте. Но остальные четыре проскочили заминированный участок и на полной скорости понеслись вперед. - Бронебойными! Прямой наводкой из всех орудий! Огонь! - скомандовал капитан Ефремов. От разрывов снарядов поле густо заволокло дымом. Когда рассеялся дым, Ефремов увидел, что еще два танка горят, но два других продолжают двигаться. Они были уже совсем близко. За танками бежали солдаты. - Огонь, ребята! Огонь! - кричал Ефремов. - Товарищ капитан, вас Малинников! - в самое ухо крикнул ему связист. - Почему не докладываешь обстановку? - донесся из трубки голос коменданта. - Четыре танка подбито, - ответил Ефремов, - но два целы и совсем рядом! - Держитесь! Иду к вам! - крикнул в ответ Малинников. Не прошло и пятнадцати минут после ухода Малинникова, как сидевший у аппарата связист сообщил Звягинцеву с какой-то радостной опаской: - "Первый" вызывает, товарищ подполковник! "Первым" был командарм Духанов. - Что там у вас? - спросил он. - Где Малинников? - Ушел в первый батальон. Спокойно и четко Звягинцев доложил командарму о том, что первый батальон отбивает атаку противника из района 8-й ГЭС. - Какова обстановка в двух других батальонах? Звягинцев хотел ответить: "Пока спокойно", но вдруг осекся: двое бойцов внесли в землянку Малинникова. Следом шел заместитель начальника штаба УРа Соколов. - Сюда, на нары! - сказал им Звягинцев, прикрывая ладонью микрофон. - Что случилось? - Осколком, осколком, товарищ подполковник! - не глядя на Звягинцева, ответил Соколов. Бойцы опустили Малинникова на нары. Звягинцев увидел, что из рукава полушубка полковника выдран клок и мех покраснел от крови. - Вы что, оглохли? Почему молчите?! - донесся из телефонной трубки недовольный голос Духанова. - Я спрашиваю: какова обстановка в двух других батальонах? - Пока спокойно, - едва слышно ответил Звягинцев. - У вас что, голос пропал? - раздраженно крикнул Духанов. - Простите, товарищ "первый", - с трудом проговорил Звягинцев. - Малинников ранен. - Принимай командование на себя, - приказал Духанов. - Здесь находится заместитель начальника штаба УРа подполковник Соколов, - сказал Звягинцев. - Принимай командование ты! Понял? - категорично приказал Духанов. - Слушаюсь, товарищ "первый". - И приказываю: стоять насмерть. Нужна будет помощь - звони. Трубка умолкла. Звягинцев передал ее связисту и, обращаясь к Соколову, сказал: - Возвращайтесь на НП. Командовать УРом приказано мне. - Затем он подошел к нарам. Посмотрел в лицо Малинникова и спросил, в первый раз называя его по имени-отчеству: - Владимир Александрович... Владимир... Ты как? - Жив, - стиснув зубы от боли, ответил комендант УРа. - Санитаров! Быстро! И комбата один на провод! Назвав себя, Звягинцев услышал незнакомый голос. - Где Ефремов? - спросил Звягинцев. - Только что ранило комбата. Докладываю: атака танков и пехоты отбита! - Кто говорит? - Да это я, товарищ подполковник, я, Степанушкин... Степанушкин был замполитом первого батальона. То страшное обстоятельство, что после ополчения ему пришлось служить в похоронной команде, собирать с ленинградских улиц трупы погибших от голода людей и хоронить их во взорванных аммоналом траншеях, зная, что возможности лично отомстить за смерть этих людей у него нет, ожесточило душу Степанушкина до крайнего предела. Когда-то добродушный, спокойно-рассудительный человек, сегодня он был полон ненависти. Ненависть к фашистам, топтавшим советскую землю, переполняла его сердце и жаждала выхода. Он хотел одного - отомстить. Когда батальон занял рубеж на левом берегу Невы, Степанушкин, используя каждую свободную минуту, беседовал с бойцами, стараясь подготовить их к предстоящему бою. Среди бойцов были и необстрелянные, и Степанушкин, зная, что особенно страшатся они танков, вспоминал о боях, в которых ему лично приходилось участвовать, и пересказывал эпизоды из газетных очерков об отражении танковых атак противника. - Танк, он тоже уязвим, - убежденно говорил замполит. - Попадешь в гусеницу, и он уже ни с места. И когда эти танки появились, Степанушкин, получив приказ делать все возможное, чтобы удержать бойцов от преждевременной стрельбы, пополз к орудийным расчетам. - Не стрелять, не стрелять! - повторял Степанушкин. - Пусть он, сволочь, думает, что у нас нет мин, нет орудий... Не стрелять! Он повторял это, не сводя глаз с приближающихся танков, уже видя прилепившихся к их броне немецких солдат. Разрывы снарядов, шум танковых моторов - все слилось воедино... "Не стрелять, не стрелять!.." - повторял Степанушкин. Прошла минута, другая. И вдруг там, впереди, одновременно раздалось несколько взрывов. Когда осела черно-белая пыль, Степанушкин увидел, что два танка делают судорожные рывки на перебитых гусеницах, но остальные движутся вперед. - Орудие... прицел... бронебойным! - услышал он голос неизвестно когда очутившегося рядом комбата... В самом конце боя капитан Ефремов получил сильное ранение. Когда атака была отбита, Степанушкин сам перенес комбата на КП батальона. В этот момент туда и позвонил Звягинцев. - Слушай, Степанушкин, - сказал Звягинцев, сообразив наконец, кто с ним разговаривает, - Малинников ранен. Командовать УРом приказано мне. Командиром первого батальона назначаю тебя, будь готов к отражению повторных атак. Затем он вызвал по телефону Сучкова и Вострышева, снова спросил об обстановке и сообщил, что вступил в командование УРом. Вошли санитары, и Звягинцев молча смотрел, как они перевязывают Малинникова. Осторожно переложив командира на носилки, санитары вынесли его из землянки. За ними вышел и Звягинцев - глотнуть морозного воздуха. Но почти следом за ним выбежал связной и тревожно сообщ