ерегу блаженно растянулись люди, рыболовы склонились у воды.
   - Благодать! - Алексей сощурился, подставил лицо солнцу и подумал,  как
хорошо, если бы Тася была  здесь,  забрать  ее  от  больного  и,  наверно,
капризного отца, заставить целый день гулять, купаться,  чтобы  ее  нежное
лицо загорело, стало румяным.
   Сейчас он пойдет на телеграф и даст  телеграмму:  "Приезжай".  Он  стал
придумывать текст телеграммы. "Приезжай. Умоляю. Не  могу  без  тебя".  Не
так. "Приезжай. Не могу  без  тебя  жить".  То  есть  могу,  но  не  хочу.
Окончательный текст: "Приезжай немедленно".
   - Ох! - вздохнул Казаков. - А рыба у нас пахнет  нефтью.  Чего  они  ее
удят, не понимаю. Есть все равно нельзя.
   - Безобразие, - согласился Алексей, не в силах  поддержать  сейчас  эту
столь острую среди нефтяников тему. - А где тут у вас телеграф?
   - Ты что, спятил? Как это где? Где надо, там и телеграф. А здесь  река,
рыбаки здесь есть, лодки, например, - ответил  Казаков,  по,  посмотрев  в
лицо Алексею, переменил тон. - Вон что, брат. Я  тебя  потом  отведу.  Или
требуется сейчас же?
   - Ладно, можно немного подождать.
   - Вон завод, - показал Казаков рукой, - вон три этажерки, крекинги, это
наш  завод,  рядом  завод  синтеза  спирта,   а   туда   дальше,   вправо,
строительство еще одного смежника, синтетическое волокно, а налево, ты  не
различишь, химический, вон  катализаторная  фабрика...  -  И  двинулся  от
обрыва туда, где виднелась дорога вниз.
   - Мощная картина, - проговорил Алексей. - Люблю.
   По пыльной проезжей дороге спускались к реке люди,  заиграл  аккордеон,
кто-то запел:

   Он был задержан милиционером,
   Потом с ним беседовал судья...

   - Частушка-нескладушка! - засмеялся Казаков. - Вот так и живем.
   Пробежали  вприпрыжку  босоногие  девчонки   в   грязных   платьях,   с
распущенными волосами, как маленькие несчастные ведьмы.
   Подвыпившего  парня  в  голубой  рубашке  бережно  вели  под  руки  две
немолодые женщины и приговаривали: "Ну, Ваня!"
   Человек десять, раздетые по пояс, с полотенцами, в  соломенных  шляпах,
ехали  вниз  на  старом  разбитом   грузовике.   Поднимавшийся   навстречу
серебристый "ЗИЛ" остановился. Из "ЗИЛа" высунулся шофер, крикнул:
   - Давай проезжайте, ребята!
   - А это у нас "Волга"! - ответили ему с грузовика, и все засмеялись.
   Вчера еще Алексей был в Москве. Вчера прощался с  Тасей.  На  аэродроме
она захотела сделать какое-то признание: "Ты должен знать".
   Он ничего не хочет знать, кроме того, что-она его любит. Она  правдива,
ясна, прозрачна. Кого-нибудь она любила до него, наверное. Но его  это  не
касается. Не касается. И все.
   Интересно, где она сейчас, что делает. Разница  с  Москвой  во  времени
здесь два часа. Он совсем плохо представлял себе ее жизнь. Безобразие, что
не познакомился с ее отцом. Надо было настоять. Нечего было ее слушаться.
   - А междугородная там же?
   - Там же, - сказал Казаков и повел Алексея в сторону от дороги.
   Спускаться было  неудобно,  и  Алексей  удивлялся,  зачем  понадобилось
неповоротливому Казакову в  парадном  синем  костюме  и  щегольских  серых
туфлях идти, цепляясь за колючие кусты, а не спускаться широкой и  отлогой
дорогой. А грузный, потный Казаков шел, отдувался и хвалил природу.
   - Ну, скажи, что не красота, - говорил он. - Я тебя веду купаться туда,
где нелюдное, прекрасное место.
   - Тьфу, черт! - выругался Алексей. Он обжег руку о крапиву и  вслед  за
этим запутался в мотке проволоки. - Куда ты меня, толстяк, тащишь?
   - А здесь тропочка, - невозмутимо ответил Казаков, - и природа.
   Их нагнала женщина.  Казаков  остановился,  познакомил.  Женщину  звали
Лидия Сергеевна, и была она высокая, полная, рыжеволосая, с яркими  синими
глазами и румянцем на крепких щеках. Оголенные руки, шея, ноги - все  было
крупное, крепкое, загорелое. Белое платье подчеркивало ее полноту.
   - А я вижу, вы идете так медленно-медленно, решила догнать.
   - Алексей Кондратьевич, мой старый друг, приехал  к  нам  на  завод,  -
сообщил Казаков. - Да, дорогой, а где ты теперь  работаешь,  я  так  и  не
понял.
   - Трудновато было понять, если я еще не говорил. Во ВНИИ.
   - А-а, институтик, богоугодное учреждение! - сказал Казаков. -  Как  ты
туда попал? Москвой соблазнился?
   - Потом расскажу, Лидии Сергеевне неинтересно.
   - Что вы, что вы, - сказала Лидия Сергеевна, - мне все интересно.
   - Лидия Сергеевна завлабораторией и садовод, - сказал  Казаков.  -  Как
там ваши яблони, петрушка, морковка?
   - Я, главное, клубнику сажала, - ответила Лидия  Сергеевна  и  залилась
краской.
   - А яблони? - спросил Казаков и беспомощно посмотрел на Алексея.  Потом
подал руку Лидии Сергеевне, чтобы помочь ей  перебраться  через  крапивное
место. Дальше они шли, держась за руку, и вели разговор о яблонях.
   - Яблони? Яблони не скоро вырастут - через шесть-семь лет.
   - Так долго растут?
   - Смотря какая яблоня.
   - Цветут  яблони  красиво,  -  сказал  Казаков,  глядя  в  глаза  Лидии
Сергеевне.
   - И вишни, - прошептала Лидия Сергеевна, - и вишни тоже.
   "Что они городят, ничего не понимаю", - сказал про себя Алексей.
   - Вот река, можешь плавать, -  бодро  сообщил  Казаков,  -  а  мы  тебе
помашем с бережка. Здесь замечательное дно. Пляжа нет, а дно хорошее.
   Лидия Сергеевна теребила кушак на платье, опустив рыженькие ресницы.
   - Пляжа нет, а дно хорошее, - настаивал Казаков.
   Эта случайная встреча была совсем  не  случайная,  понял  Алексей,  они
просто-напросто шли на свидание.
   Когда Алексей вбежал в воду, ему сразу стало понятно, почему  здесь  не
купаются. Дно было илистое и топкое. Он оглянулся на берег - и место здесь
пустынное, и чертополоху здесь изумительно много.
   А те двое не смотрели на Алексея, они  сидели  на  пиджаке  Казакова  и
разговаривали.
   Алексей помахал им рукой.


   Возвращались в город вдвоем. Лидия Сергеевна ушла раньше, заторопилась,
просила ее не провожать, пригласила к себе в гости и ушла, почти убежала.
   - Вот так, дорогой, - усмехнулся Казаков, - ты не подумай чего.  Ничего
нет. Женщина она чудесная и заслуживает счастья. Но поздно мы встретились,
и уж тут ничего не поделаешь. Так вот, позволяю себе иногда  подержать  ее
за руку. Как вор. И всякий раз даю себе слово, что больше не буду.
   - Она замужем?
   - Нет. Одинокая. Я женат, - помолчав, добавил Казаков.
   Алексею это было известно. Он жалел приятеля. Он сам был  счастлив,  их
любовь с Тасей была открытой, неомраченной.
   - Факел мы погасим, уничтожим как класс.  План  будем  выполнять.  Могу
поехать туристом в Индию. Вместо двухкомнатной могу трехкомнатную квартиру
получить, а счастья... счастья получить уже не могу. Теперь уж  буду  жить
для сына. А она, Лидия Сергеевна, надо думать, еще встретит кого-нибудь...
   Казаков удрученно смотрел в землю.
   - Все проходит. Это я тебе как другу признался в том,  в  чем  себе  не
признавался. А теперь идем на телеграф.
   - Я пошлю ей сто телеграмм, - сказал Алексей,  -  может  быть,  она  не
выдержит и приедет. У меня командировка длительная,  черт  бы  ее  побрал.
Понимаешь?
   - Еще бы, - Казаков ласково и насмешливо улыбнулся, - понимаю, дорогой.
Как ее зовут?
   - Ее зовут Тася.


   Жена Казакова обрадовалась приходу  Алексея;  обняла  его,  поцеловала,
оживилась, повела показывать квартиру.
   - Нравится? - Аня показала ванную с горячей  водой,  газовую  плиту  на
кухне, кафель, паркет. - Третьей комнаты не хватает, - сказала Аня.
   - Человеку всегда не хватает одной комнаты  и  ста  рублей,  -  заметил
Казаков.
   - Чем еще похвастаться? Только  сыном  могу,  он  скоро  придет.  Собой
никогда похвастаться не могла. А Петя? Петя с  утра  до  ночи  на  заводе,
устает, сердитый стал, толстый.
   - Аня, - перебил жену Казаков, - накрывай на стол. Мы голодные. Леша  с
дороги.
   - Вот-вот, - беззлобно сказала Аня, - видишь, грубит. Только суп у меня
вчерашний, предупреждаю.
   Казаков побарабанил  пальцем  по  столу.  "Да,  -  подумал  Алексей,  -
нелюбимая женщина всегда говорит невпопад".
   - Я сейчас,  только  переоденусь.  -  Аня  показала  на  свой  длинный,
развевающийся халат.
   Казаков развел руками:
   - Подождем. Ничего не поделаешь.
   Он повернул ручку радиоприемника, зазвучала веселая музыка.
   - Музычка бодрячок, - сказал Алексей.
   - Действует на нервы. - Казаков выключил приемник.
   Алексей вспомнил, что Аня и раньше отличалась медлительностью.  Казаков
шутливо называл ее "моя неумеха". Молодость прошла, очарование исчезло.
   - Рассказывай московские новости, -  сказал  Казаков.  -  Что  там,  на
площади Ногина? Мы ведь привыкли за каждым гвоздем  в  Москву.  Чуть  что,
собираемся и едем. А то летим. Лететь даже лучше: несколько часов  -  и  в
Москве. А теперь, значит, Москва тю-тю!
   Казаков расхохотался.
   - Ты чего?
   - Некоторые заскучали. Я сам не реже трех раз в  год  в  Москву  ездил,
выколачивал то одно, то другое.
   - Огорчаешься?
   Казаков покачал головой.
   - Я люблю работать. Могу обойтись без командировок в министерство.
   Раздался звонок,  появился  сын,  мальчик  лет  двенадцати,  худенький,
светлый, не похожий ни на мать, ни на отца.
   - Ты где был, разбойник? - радуясь, спросил Казаков. Слово  "разбойник"
явно не подходило к аккуратному, большеглазому мальчику,  который  вежливо
поздоровался с гостем и поцеловал отца в щеку.
   - Мы с ребятами там, - невнятно объяснил мальчик, подошел к буфету, как
бы интересуясь, что там лежит, погремел сахаром,  схватил  кусок  булки  и
ловко выскользнул из комнаты.
   - Теперь засядет читать до вечера, - ворчливо похвастался Казаков.
   Вошла Аня, стала накрывать на стол.
   - Видел моего сына? - спросила она Алексея. - Трудный возраст сейчас  у
него. Не слушается ни меня, ни отца.
   Аня обо всем говорила жалуясь.
   - Выпьем за встречу, - сказал  Казаков.  -  Я  счастлив,  что  ты  сюда
приехал. Выпьем. Выпей с нами, Аня.



        10

   Наутро Алексей проснулся в половине седьмого. Еще вчера Казаков куда-то
звонил, договаривался,  и  Алексея  перевели  из  той  гостиницы,  где  он
остановился, в другую.  "Туда,  где  тебе  будет  хорошо",  -  как  сказал
Казаков. Это была маленькая, уютная гостиница, где кроме Алексея жили  три
человека.
   - Пускачи, - объяснил Казаков, - не люблю пускачей.
   "Пускачами"   назывались    специалисты    пуско-наладочной    бригады,
приезжающие из Москвы для подготовки и пуска  новых  установок,  в  данном
случае маслоблока. На  огромном  Комаровском  заводе  все  еще  продолжали
вводить новые цехи.
   Алексей побрился, выпил чаю на кухне у дежурной и вышел  на  оживленную
улицу. Толпы людей шли в одном направлении, к автобусной остановке. Матери
и отцы торопливо вели заспанных ребятишек  в  детские  сады.  У  подъездов
стояли  "Победы"  и  "ЗИЛы",  ожидающие  начальство.  Город  пробудился  и
отправился на заводы.
   "А что, если мы с Тасей навсегда  останемся  жить  в  этом  городе?"  -
подумал Алексей. Ему хотелось остаться. Купили бы машину, ездили бы  всюду
вдвоем.
   Казаков  ждал  Алексея  на  углу,  где  останавливался  так  называемый
"замовский" автобус. Этот автобус был в распоряжении заместителя  главного
инженера, но на нем ездили на завод и другие заводские руководители.
   - Замы,  -  с  ехидством  прошептал  Казаков,  -  мальчики  для  битья.
Знакомьтесь, друзья,  Алексей  Кондратьевич  Изотов.  Товарищ  из  Москвы,
научный  сотрудник  института,  прибыл  на  наш  завод,  будет  заниматься
каталитическим крекингом.  Прошу  любить  и  жаловать,  -  громко  говорил
Казаков, обращаясь к группе  людей,  среди  которых  Алексей  узнал  Лидию
Сергеевну.
   Алексей пожимал  руки.  "Завлабораторией,  начальник  производственного
отдела,  главный  энергетик,  -  называл  Казаков,  -  главный   механик".
Последнее было произнесено с ударением, и Алексей посмотрел внимательно на
невысокого, худощавого человека с красивым, надменным лицом и яркой прядью
седых волос.
   - В общем, дорогой, ты сейчас все  равно  всех  не  запомнишь,  я  тебе
назову главных, с кем тебе придется иметь дело и  кто  тебе  будет  чинить
препятствия и устраивать неприятности. С Лидией Сергеевной ты уже  знаком.
Она консерватор и задерживает внедрение нового аппарата для  разгонки.  Но
она хорошая женщина, и  ей  прощают  то,  что  в  лаборатории  не  ведется
исследовательская работа, и многое другое.
   Лидия Сергеевна улыбнулась Алексею, улыбнулась всем.
   Пассажиры, ожидавшие автобуса, особого внимания на Алексея не обратили:
научных сотрудников из разных городов на заводе видели немало и относились
к ним как к неизбежности. Алексей был еще один  научный  сотрудник,  ну  и
ладно.
   Подъехал автобус. Разбитной шофер с повадками  любимца  публики  открыл
дверцу, уступил свое место за баранкой кому-то из  инженеров,  а  сам  всю
дорогу комментировал рытвины,  вздыбившийся  асфальт  и  пыльные  объезды,
которыми изобиловал путь к заводу.
   Дорогу ругали все, это была главная тема в автобусе.
   - Это вам предстоит слушать каждое утро и каждый  вечер,  -  с  улыбкой
сказала Алексею Лидия Сергеевна.
   Ругаться начали с первого  толчка,  за  которым  последовало  множество
других.
   - Каждый год чиним, починить не можем...
   - Эх, дорожка фронтовая!
   - ...Помирать нам рановато...
   - Внимание! Спокойствие! Проехали!
   - Эта дорога не простая, эта дорога  золотая,  -  обратился  к  Алексею
главный механик.  -  Если  ее  выложить  из  чистого  золота,  то  дешевле
обойдется, чем бесконечные ремонты.
   - Дороги наши российские!..
   - Внимание! Яма! - резвился шофер.
   - Дали бы бетон на полметра, была бы дорога, а  не  ремонты,  -  сказал
главный механик и сморщил нос, как будто собирался чихнуть, но не чихнул.
   - Нам еще ничего, - сказала Лидия Сергеевна, - у нас свой автобус, а вы
бы поездили, как люди ездят.
   - Вот так они будут брюзжать всю дорогу, - сказал Казаков. - А тут дело
очень простое. Для  нас  главное  -  производственная  площадка,  быстрей,
быстрей,  завод  дал  первые  тонны  нефти,  ура,  да   здравствует.   Что
государственные денежки на ветер летят, это неважно. Завод дымит - и все в
порядке, а подъездные пути потом.  И  вот  дорогу  делаем  и  ремонтируем,
делаем и ремонтируем. Противно говорить.  Алеша,  знакомься  дальше,  этот
молодой  человек,  белобрысый,  с  нахальным  выражением   лица,   -   это
Григорьев-электрический, главный энергетик, большой бюрократ. У  нас  есть
еще Григорьев-механический, Григорьев-водяной, но  Григорьев-электрический
из них самый примечательный человек. Большой формалист, несмотря  на  свою
молодость.
   В автобусе все засмеялись.  Сегодня  Алексей  узнавал  приятеля  с  его
балагурством, веселостью, насмешливостью. По воспоминаниям  Алексей  знал,
что шутки  Казакова  вовсе  не  беззлобны.  Григорьев-электрический  кисло
улыбался.
   - Хотя какое  отношение  на  нашем  заводе  к  главному  энергетику?  -
продолжал Казаков. - Дай пар, дай горячую воду, воздух, электричество -  и
катись.
   Григорьев засмеялся первый.
   - Правильно! - сказал он. - У нас гораздо больше ценится умение  играть
в преферанс, чем умение давать пар.
   Это был злой намек. Казаков не ответил, усмехнулся.
   Лидия Сергеевна тронула Алексея за рукав.
   - Вон завод, - показала она, - здание дирекции. Мы приехали.
   Водитель, вернее, тот, кто его заменял, с шиком развернулся и остановил
автобус у подъезда. Широкий вход обрамляли  колонны,  оранжевые  настурции
свисали из круглых каменных ваз, цветы были высажены  вдоль  всего  здания
заводоуправления.
   - Все живые-здоровые? - осведомился настоящий шофер.
   А тот, кто его заменял,  вытер  руки,  гуднул,  помахал  рукой  и  ушел
быстрыми, широкими шагами на завод.
   Алексею нравилось, что все загорелые, веселые,  переругиваются,  сейчас
разойдутся по кабинетам и цехам.
   Черноволосая девушка-охранница с винтовкой,  туго  перетянутая  широким
солдатским ремнем в талии, неприступная, как изваяние, проверяла  у  ворот
пропуска. Шоферы  сигналили,  шутили,  кричали,  поторапливали  охранницу.
Рядом из проходной выходили рабочие, щурились на  солнце,  останавливались
возле щита, где были вывешены результаты истекших суток: на  первом  месте
цех номер три, на последнем - цех номер восемь. "Стыдно товарищу Рыжову за
грязь на территории цеха!" Комсомольцев призывали  на  борьбу  с  потерями
нефти и нефтепродуктов.
   Все обыденное, привычное,  но  Алексей  смотрел  с  интересом,  и  даже
фамилии невольно оставались в памяти.
   - Какой это цех - восьмой? - спросил Алексей.
   - Как раз каталитический крекинг, начальник цеха  -  Рыжов,  колоритная
фигура, - ответил Казаков. - Ты с ним наплачешься. Старый сгонщик,  никого
на заводе не боится.
   Лидия Сергеевна засмеялась.
   - Рыжов на весь завод один.
   - Идемте, товарищи, - сказал Казаков,  -  довольно  прохлаждаться.  Мой
друг Алексей Изотов - редкое явление в нашем деле. Нефтяник-философ. С ним
будет так; сперва он будет смотреть по сторонам, потом будет смотреть себе
под ноги, сопеть, а потом предложит весь завод перестраивать. Мы с ним еще
хлебнем горя, попомните мои слова. А сейчас пошли, работать надо.
   Алексей  поддержал  Лидию  Сергеевну  за  локоть,  помог  подняться  по
ступеням заводоуправления.
   Они шли по коридору мимо  открытых  и  закрытых  дверей  с  табличками:
"Диспетчер", "Главный технолог", "Зам. директора".
   - Сперва пойдем к парторгу, потом  к  директору,  -  почему-то  шепотом
сказал Казаков  и  поздоровался  с  человеком,  который  медленно  шел  им
навстречу.  Не  шел,  а  шествовал.  Его  загорелое,  как  у  всех  здесь,
коричневое лицо было хмурым, губы сжаты, чуть обвислые щеки подрагивали на
ходу.  Хмурый  человек  кивнул,  а  когда  он  удалился   на   достаточное
расстояние, Казаков сказал: "Директор".
   Одет был  директор  в  какое-то  уродливое  холщовое  одеяние,  которое
особенно странно выглядело по сравнению со щеголеватой одеждой сотрудников
заводоуправления.
   - Видал? - шепотом спросил Казаков. - Во мужик! Все  вопросы  решает  с
ходу.
   Алексей недоверчиво усмехнулся и заметил:
   - Все вопросы с ходу решать необязательно.
   - Для директора? Обязательно!
   Алексей пожал плечами.
   Лидия Сергеевна скрылась в двери  с  надписью  "Диспетчер".  Алексей  с
Казаковым вошли в приемную.
   Приемная была - просторная, солнечная,  застланная  широкими  ковровыми
дорожками. На кожаном диване,  развалясь,  сидели  начальниковы  шоферы  в
голубых  шелковых  теннисках,  обсуждали  жилищные  вопросы.   Молоденькая
секретарша  поднимала   трубки   телефонов,   что-то   диктовала,   что-то
записывала.  Уборщица  поливала  цветы   на   окне,   студенты-практиканты
толпились у стола секретарши, сиротливо протягивали ей бумажки с печатями.
   Казаков огляделся и, переваливаясь, медвежьей походкой подошел к  столу
секретарши, всем телом навалился на телефон,  схватил  телефонную  трубку,
вызвал какой-то номер и заорал.
   - Смотреть нечего, получать надо! - гудел  он,  перекрывая  рассуждения
шоферов, мольбы студентов и генеральские распоряжения нарядной секретарши.
-  Сколько?  Сколько?  Я  знаю,  как  ты  руководишь.  Что  это   мы   все
разговариваем? Я разговариваю, ты  разговариваешь,  а  кто  будет  машиной
заниматься? Бытовщица, что ли, тетя Маша твоя?
   Казаков хлопнул трубку на рычаг. Секретарша сердито отодвинула телефон,
но ничего не сказала.
   - Вы к кому, товарищ? - спросила Алексея секретарша.
   - Отметь пока командировку, Леша, - посоветовал Казаков. -  Напиши  ему
пропуск, Ирочка, главный инженер подпишет. Пока  на  месяц,  а  там  видно
будет.
   Секретарша  кивнула.  Ее  хорошенькое  лицо   было   бесстрастно,   как
фотография,  мелкие,  круто  завитые  кудерьки  дрожали  и   покачивались.
Практиканты все еще стояли у стола молча и смиренно, опустив свои бумажки.
   - Что у вас? - обратился к ним Казаков.
   - Да я сейчас им все сделаю, товарищ Казаков, - пропищала секретарша.
   - То-то, - буркнул Казаков, - а то держишь людей.
   Шоферы пересмеивались. Они были в сложных отношениях с секретаршей.
   - Слушай, Леша, зайдем на минутку ко  мне,  а  потом  займешься  своими
делами. Тебе пока пропуск сделают, оставь свой  паспорт.  А-а!  -  свирепо
загудел  Казаков,  увидев  вошедшего  молодого  долговязого   человека   в
ковбойке. - А-а, попался, идем-ка со мной.
   Молодой  человек  в  ковбойке  подался  назад,  к  дверям,  намереваясь
улизнуть, но Казаков крепко схватил его  за  плечо  и  потащил  за  собой.
Шоферы на диване захохотали, они знали, в чем дело. Они все знали.
   В кабинетике Казакова, маленькой комнатке, где помещался стол,  шкаф  и
два-три стула,  так  же  ясно  светило  солнце  и  ветер  доносил  сложные
химические запахи. Алексей наклонил голову, потянул носом, - пахло мятой и
миндалем.
   - Петр Петрович, я могу идти? - спросил  молодой  человек  в  ковбойке,
делая скучное, дурацкое лицо и кося глазами на дверь.
   - Не-ет, дорогой, ты садись, - ответил Казаков, - ты садись, кури.
   - Не курю и не курил никогда. Мне идти надо.
   - Говори начистоту, они тебя купили?
   - Не покупал меня никто. Чего меня  покупать?  -  ныл  парень,  пытаясь
скрыть улыбку и отворачивая хитрые белесые глаза.
   - Врешь! Я тебя покупал! - загремел Казаков.
   Нетрудно было догадаться, что разговор касается  спортивных  дел.  Этот
белоглазый  -  какой-нибудь  вратарь,  а  Казаков  -   старый   футбольный
болельщик, честь завода и так далее.
   Казаков сердился:
   - Им, значит,  чемпионов  будут  подавать  на  тарелочке,  а  мы  будем
спокойно смотреть. А ты хорош... тебя завод вырастил, выучил, а ты заводом
не дорожишь. Готов бежать. Чем они тебя соблазнили?
   - Честное слово, Петр Петрович, ничем.  Мне  до  ихнего  завода  ближе,
почти пешком можно дойтить, а сюда пока доедешь  по  нашей  дорожке,  семь
потов сольет. Условия не созданы.
   - Эх ты, "дойтить"! Учили тебя!
   -  Я  вообще  правильно  говорю,  а  сейчас   от   волнения   и   вашей
несправедливости...
   -  Что  ж,  прикажешь  тебе  машину  дать?  Персональную?  "Условия  не
созданы"! Слушать стыдно!
   - Я могу остаться.
   - Мы тебя не держим. Мы нового центра нападения создадим, а тебе  будет
стыдно против своего  завода  играть.  У  нас  вон  Бирюков,  какой  центр
нападения растет, дай бог каждому. И  работник  образцовый.  Не  пропадем.
Будь здоров. А ты не спортсмен, ты торгаш. Подумаешь, умеет по мячу бить!
   - Петр Петрович, - взмолился футболист, - я останусь, не  ругайте  меня
так. Только мне  квартира  другая  нужна,  у  меня  прибавление  семейства
ожидается скоро.
   - Квартиры не я даю, цех распределяет. Тебе уже давали.
   - Знаю, дали, - согласился парень. - Комната-десятиметровка.
   - А у нас еще есть живут в сараях, на подселениях, чуть ли не в будках.
Иди, брат, и подумай над собой, пока не поздно... А ты говоришь, я  плохой
администратор, - обратился Казаков к Алексею, когда  за  парнем  закрылась
дверь.
   - По-моему, ужасный, - засмеялся Алексей.
   - Давай перекурим это дело, - предложил Казаков.
   Пока Казаков объяснялся с футболистом, дверь в  его  кабинет  несколько
раз открывалась.  Заглянула  Лидия  Сергеевна  и  тихо  притворила  дверь.
Главный энергетик зашел, сказал Казакову: "Улучи время, спустись ко  мне".
Звонил телефон, приносили бумаги на подпись.
   - Идем, мне в цех пора, от телефона подальше, - сказал Казаков.
   - Ты хвастался, что ты теперь из кабинета руководишь.
   - Руковожу из кабинета не хуже других,  а  как  же...  -  И  Казаков  с
видимым удовольствием повернул ключ в дверях своего кабинета, оставив  его
торчать снаружи. - А ты к Баженову иди, к парторгу. Я  думаю,  ты  сумеешь
договориться с ним, он тебя поддержит. Хочет, чтобы было лучше, чем  есть,
и думает, когда говорит.
   - Я с ним встречался на ярославском заводе, когда практику проходил. Он
там работал, молодой был.
   - Идет время! - проговорил Казаков.
   Казаков пошагал по лестнице вниз, крикнув:  "Освободишься,  приходи  ко
мне, обедать будем в половине второго!" Алексей пошел к парторгу.
   Парторг  Баженов  был  для  Алексея  человеком,  с  которым   "когда-то
встречались". А это  для  нефтяника-переработчика  не  пустые  слова,  они
означают, что вместе пускали установку, цех, осваивали новый  процесс  или
из старого выжимали что можно и  нельзя.  Вместе  волновались,  не  спали,
несли вахту, а то  и  гасили  пожар,  потому  что,  как  известно,  "нефть
загорается, а водород взрывается".
   Баженов был молодым  инженером,  когда  Алексей  проходил  студенческую
практику. Баженов тогда бился над одним  сложным  и  токсичным  процессом.
Нужно было дать новое масло двигателям. Когда  наконец  наладили  процесс,
масло не  смогли  откачать:  отказал  насос.  Алексей  в  этой  работе  по
молодости не участвовал, только наблюдал и восхищался упорством и какой-то
тихой настойчивостью Баженова. Но насос помог наладить, это  была  дорогая
сердцу Алексея механика, он догадался, в чем загвоздка, насос стал качать.
Тогда еще шесть коров отравились, попили случайно водички, которая приятно
пахла.  Скандал  поднялся  из-за  этих  коров,  тихого  Баженова   замучил
следователь. Алексея тоже вызывали. Он сказал следователю:  "Такое  важное
масло мы получаем, а вы шесть коров пережить не можете". А на вопрос,  кто
виноват, Алексей ответил: "Коровы виноваты".
   Баженов был подтянутый человек  с  очень  яркими  светлыми  глазами  на
загорелом  лице.  Загар  был  красноватый,   как   у   всех   светлокожих,
светловолосых людей. Волосы его выгорели добела.  Он  встал,  вышел  из-за
стола, крепко пожал Алексею руку.  Его  движения  отличались  простотой  и
сдержанностью   физически   тренированного   человека.   Годы    прибавили
значительности его лицу.
   - Как теперь вас величать? -  спросил  Баженов,  с  радушием  глядя  на
Алексея.  -  Вспомнил:  Алексей  Кондратьевич.  Изотов.  Так  что,  коровы
виноваты?
   Значит, он тоже помнил.
   Баженов указал на кресло у стола. Алексей сел.
   - Давно это было.
   - Давно, - согласился Баженов. - Помните, как вы насос наладили? Я  вас
часто  вспоминал,  мне  интересно  было,  что  из   вас   получилось,   из
студента-мальчика.
   - Получился дядя, - ответил Алексей.
   - Потом вдруг узнаю, что вы директором на одном из  заводов  комбината.
Вот так мальчик-механик! Не ожидал. Ну, думаю,  какие  штуки  в  жизни  не
бывают! Судьбы у людей неожиданные. А сегодня вдруг вы здесь...
   Баженов сидел за столом прямо, не позволяя себе ни откинуться на спинку
кресла, ни прислониться к столу. Держал  в  пальцах  папиросу,  как  будто
собирался спросить у Алексея разрешения закурить. На  письменном  столе  у
него был порядок, пачки справочников,  пачки  бумаг.  И  Алексей,  который
любил сидеть на стуле развалясь  и  вытягивать  ноги  вперед,  выпрямился,
одернул пиджак, вынул из кармана блокнот, собираясь докладывать, зачем  он
приехал на завод.
   Баженов остановил его.
   - Алексей Кондратьевич, извините за  нескромность,  что  заставило  вас
стать простым научным сотрудником? Какие-нибудь особые обстоятельства? Или
вас прибило к тихой гавани после больших дел?
   Вопрос был задан дружески, но это была пилюля. Не первая,  слава  богу,
за то короткое время, как  Алексей  стал  "простым  научным  сотрудником".
Казаков тоже недоумевал и шумел. Но  Алексей  был  убежден;  что  поступил
правильно.
   - Институт  дает  мне  возможность  заниматься  моей  темой,  -  сказал
Алексей.
   - А чем вы хотите заниматься на нашем заводе? - мягко спросил Баженов.
   "Он меня жалеет, черт возьми, - подумал Алексей. - Чепуха какая".
   - Повышением производительности каталитического крекинга,  -  отчеканил
Алексей.
   - Что ж, добро.
   Нужно бензина выпускать больше. И нужно, чтобы он  был  лучше.  Сделать
это предстоит на существующих установках, на трех громадинах, которые были
видны из окна кабинета Баженова и  которые  Казаков  показывал  Алексею  с
обрыва. Вот, грубо говоря, в чем состояла техническая  задача  Алексея  на
заводе.
   На заводе об этом тоже думали и... делали. Разумеется, делали, ведь  не
ждали, пока приедет из Москвы  товарищ  Изотов.  Делали  и  будут  делать.
Однако...
   -  Скрытые  мощности  -  коварная  штука.  Вы  их  вскроете  и   уедете
победителем, - сказал Баженов, - а цеху немедленно увеличат план.
   Да, надо помнить, что на заводе один могущественный бог  -  план.  Если
план выполнен и немного _перевыполнен_, только немного,  все  хорошо.  Это
премии, благополучие и веселое настроение  всех,  от  начальника  цеха  до
уборщицы.
   - Начальник цеха сто раз передовой, он хочет  выполнять  план  и  может
оказаться против новой техники. А вы явитесь нарушителем  спокойствия,  не
так ли? - Баженов засмеялся. Он вспомнил начальника цеха, с которым  будет
работать Алексей.
   - Прогресс неодолим, - заметил Алексей.
   - Бесспорно. Я лишь говорю о трудностях, с которыми вы  столкнетесь.  А
может быть, и с сопротивлением.
   Алексей улыбнулся.
   - И все же прогресс неодолим.
   - Видите ли, - сказал Баженов, -  всякая  реконструкция  -  это  ломка.
Всякая ломка болезненна. Рабочий, привыкший к определенной системе работы,
поддержит реконструкцию, если она будет доведена до конца и даст видимые и
ощутимые результаты. К сожалению, мы часто начинаем и бросаем и тем  самым
порождаем настороженность и недоверие.
   - Это правильно, - сказал Алексей. - Вам остается только поверить,  что
другой задачи у меня нет и не будет.
   - Вы человек настойчивый, - рассмеялся Баженов, - и я в вас верю. Еще с
тех далеких времен. А что такое повышение производительности труда  -  это
мы все хорошо знаем.


   - Я тебя жду! - крикнул Казаков, занимавший весь просвет в двери своего
кабинета. - Пора обедать!
   Алексей стукнул его по плечу.
   - Я готов, старик.
   - Что Баженов?
   - Встретил хорошо, немножко припугнул.
   - Понятно. А я голодный как дьявол. Утром меня покормили очень слабо, -
пожаловался Казаков.
   Они вышли из заводоуправления на мягкий от жары асфальт. У Казакова был
вид человека, который не знает, то ли ему лечь спать, то ли пойти в  кино,
то ли выпить кружку пива.
   Он окликнул кого-то.
   - Тима, как вчера?
   - Хозяин проиграл. А ты что же?
   - У меня друг приехал.
   - Преферансисты наши, - пояснил Казаков. - Скажу тебе, мы с  директором
заядлые преферансисты. Ты не начал играть?
   - Нет.
   - Эх ты! - разочарованно протянул Казаков.
   Столовая, представляла собой маленькую комнату,  где  было  четыре-пять
столиков, покрытых голубоватыми крахмальными  скатертями.  В  углу  стояло
старое, с подзеркальником, зеркало, отражавшее широкие спины обедавших.
   В комнате было тихо, негромко позвякивали приборы о  тарелки,  негромко
переговаривались обедающие. Притих и Казаков.
   Алексей не сразу увидел, что в углу, один за столиком, обедал директор.
Вот я ем лук со сметаной, казалось, говорил директор, вот  сейчас  я  буду
есть окрошку с луком, потом отдельно сметану,  потом  компот,  то  есть  я
сейчас на ваших глазах делаю то же, что и  вы,  но  боже  вас  всех  упаси
помешать мне, зашуметь, заговорить между собой или  обратиться  ко  мне  с
каким-либо делом или вопросом. Я обедаю.
   У директора было  бульдожье,  смуглое  и  значительное  лицо,  усталые,
хмурые глаза, мешки под глазами, волосы, не поддающиеся  гребенке,  пухлые
руки. Он не был старым, но его возраст определить было трудно. Может быть,
ему не было и сорока лет. Было видно, что спортом он  не  занимался,  тело
его в помятом сером костюме с широкими рукавами было грузным.
   Он был важным, он хотел быть важным, это было ясно.
   "Если  ты  умеешь  руководить  заводом,  то  на  кой  черт  тебе  такая
важность?" - иронически подумал Алексей.
   Принесли винегрет, любимое блюдо Алексея со студенческих лет.  Винегрет
пахнул огурцами, засоленными в бочках, был заправлен подсолнечным маслом и
уксусом, и хлеб был  свежий,  ноздреватый,  нарезанный  большими  ломтями.
Алексей с удовольствием начал  есть,  а  когда  снова  посмотрел  в  угол,
директор прикладывал салфетку к губам и поднимался со стула.  Он  медленно
поднялся, медленно пересек крошечную столовую и удалился.
   В это время со двора послышались  удары,  размеренный  стук  железа  по
железу.
   - Шаги командора, - сказал Казаков.
   Все громко засмеялись.  Так  смеются  после  вынужденного  молчания.  И
заговорили, зашумели, столовая сразу стала похожа на  автобус,  в  котором
утром ехали на завод.
   - Олечка, еще винегрету, - попросил главный энергетик.
   - Эх, пивка бы холодненького, - сказал Казаков. - Олечка, раздобудьте.
   - Нету пива, есть лимонад и Минводы,  -  ответила  дебелая  официантка,
которая тоже стала разговаривать,  шутить,  быстрее  бегать  с  тарелками,
предлагать блюда. - Есть творожок со сметаной, хотите? - спрашивала она  у
всех. - Свежий, с ледника.
   Еще входили люди. Теперь все места были заняты.
   - Чертежи даются по ходу пьесы, - высоким  голосом  говорил  человек  в
голубой куртке на молниях.
   - Неизвестно, сколько действий в  пьесе,  -  громко  сказал  Казаков  и
шепнул Алексею: - Наш дурачок академик.
   Алексей улыбнулся.
   "Академик" стоя допил компот, надел темные очки и ушел.
   - Когда я просился в академию, мне сказали: "А работать кто  будет?"  -
сказал Казаков.
   Все   опять   засмеялись.   Нефтяная   академия,   куда   посылали   на
усовершенствование,  была  неисчерпаемой  темой  для  шуток.   Склочников,
дураков, чересчур обидчивых пытались сплавить с производства  в  академию.
Академию недавно закрыли, но вспоминали ее по-прежнему.
   В  дверях  показался  Баженов,  увидел,  что  много   народу,   помахал
приветственно рукой и ушел.
   - Здесь есть место, позови его, - сказал Алексей Казакову.
   - Он пошел обедать в общий зал, - ответил Казаков.



        11

   Нефтеперерабатывающий завод - это прежде всего трубы, белые  и  черные,
широкие и узкие, одни низко  над  землей,  другие  подняты  высоко,  сотни
километров труб, в некоторых местах они стягиваются в замысловатые пучки и
расходятся дальше по сложному и необозримому плану. Под  землей  труб  еще
больше, фантастическая паутина.
   Завод  поражает  мощью  и  красотой.  Огромные,   высоченные   колонны,
множество странных, необычных на  вид  сооружений,  гигантские  серебряные
резервуары различных  форм,  вплоть  до  совершенно  круглых,  и  все  это
располагается не в дымных, закрытых, низких цехах, а привольно  раскинуто,
открытое,  белое,  сверкающее  под  голубым  небом  на   зеленой   травке,
обвеваемое ветрами, обмываемое дождями.
   Кругом    безлюдно    -    характерная     особенность     современного
нефтеперерабатывающего  завода,  на  аппаратных  дворах  мелькают  два-три
человека. Но люди есть, и пока еще  немало,  и  для  них-то  и  развешаны,
прибиты,  нарисованы  многочисленные  предупреждения:   "Кури   только   в
специально  отведенных  для  этого  местах",  "Отбирай  пробу   только   в
рукавицах".
   Плакатов, предупреждений, правил  и  лозунгов  очень  много.  Некоторые
устрашающи. Почти все  начинаются  словом  "Помни!".  Почти  все  наглядно
показывают, что неосторожность ведет к взрыву, пожару, отравлению, гибели.
В  сотнях  вариантов  сообщается,  что  "нефть   загорается,   а   водород
взрывается". Помни, помни, где ты находишься, помни, помни, помни.


   Энтузиазма по  поводу  реконструкции,  предложенной  Алексеем,  в  цехе
каталитического крекинга не было.
   Алексей понимал:  цех  выполнял  план  как  надобно,  на  все  сто  два
процента. Это не всегда удавалось,  но  к  этому  стремились.  Это  сулило
безмятежность, насколько она возможна  среди  огня  и  газа.  Жизнь  текла
спокойно. Но это было нехорошее спокойствие.
   То, что называется  "увеличить  производительность",  в  каждом  случае
означает разное. Для каталитического  крекинга  это  означало  брать  хуже
сырье и давать при  этом  больше  бензина  высокого  качества,  с  высоким
"октановым" числом, как говорят техники.
   "Дадим стране больше бензина!" - висели лозунги на заводе.  Комсомольцы
следили за тем, чтобы эти лозунги хорошо висели, чтобы их не мочил  дождь,
не срывал ветер. Комсомольцы ходили по  заводу  и  подставляли  баночки  и
подносики  везде,   где   можно   было   предположить   потери   нефти   и
нефтепродуктов. Эти баночки сберегали государству  десятки  тысяч  рублей.
Так экономил хозяйский глаз.
   Инженерная мысль искала резервы в главном, в самих установках,  которые
должны   были   работать    интенсивнее,    должны    были    "увеличивать
производительность".
   Существующие  понятия  проектной  мощности  в  действительности,  когда
машина из рук творца -  человека,  создающего  ее,  -  переходит  в  руки,
теплые, живые руки другого человека, который будет ею пользоваться,  почти
всегда рушатся. Оказывается, тот, кто создавал и строил, запрятал в  глубь
своей машины то, что называется запасом прочности. Иногда это называют еще
скрытыми мощностями. Ни в каких проектах этого нет. И тот,  кто  взял  эту
машину, непременно найдет секрет, если будет искать, конечно.
   А он будет искать, в этом можно не сомневаться...


   Алексей каждый день ходил в цех, часами сидел в операторной, смотрел по
приборам, как работает установка. Он почти  ничего  не  спрашивал,  ходил,
изучал   вахтенный   журнал,   записывал.   К   нему   привыкли.   К   его
сосредоточенному молчанию, к его высокой фигуре в  сером  комбинезоне.  Он
лазил по установке повсюду, смотрел, трогал руками. Он любил запахи масла,
горячего металла, мазута. Поднимался высоко,  на  десятый  этаж  крекинга,
откуда виден весь завод и дальше река, лес, поля,  и  там  обдумывал  свои
предложения, даже писал, прислонясь к ржавым перилам.
   В  операторной  была  постоянно  сухая  жара  и  усыпляюще   стрекотала
аппаратура. Алексей оставался и с вечерней и с ночной вахтой,  хотя  потом
признавался себе, что в этом не было необходимости.
   Начальник цеха  Рыжов,  плотный,  коренастый  человек  средних  лет,  с
острыми, дерзкими глазами, крикун,  сквернослов  и  скандалист,  известный
рыболов и охотник и, как говорили одни, "молодец", другие - "сукин  сын  и
разбойник", обращался с Алексеем вежливо и осторожно.
   Казаков смеялся:
   - Если Рыжов с тобой такой вежливый, будь начеку.
   А сам Алексей однажды слышал, как Рыжов сказал о  нем  своему  старшему
инженеру Крессу, тихому человеку с детской улыбкой:
   - Ходит здесь, шпионит. Ты его не задевай.
   Говорить это самому застенчивому и безобидному человеку в цехе было  по
меньшей мере смешно. Кресс не только никого не  мог  задеть,  он  сам  был
совершенно беззащитный человек, не от мира сего,  из  тех,  кого  забывают
включить в списки на награждение, кто в отпуск уходит зимой, а не летом  и
все блага при распределении получает в последнюю очередь.  Кресс  не  умел
постоять за себя, только моргал глазами, большими, черными южными  глазами
на маленьком личике и улыбался. Долгое время он жил чуть ли не в подвале и
никому не жаловался, ничего не просил, даже  скрывал  это  обстоятельство,
пока Рыжов не проведал и не помог инженеру с квартирой.
   Рыжов никому не давал Кресса в обиду, заботился о нем, как нянька. Злые
языки говорили; что он неспроста так держится за Кресса, у Кресса  золотая
голова, и это не  Кресс  спокойно  живет  за  широкой  спиной  Рыжова,  а,
наоборот, Рыжов припеваючи живет за Крессом. Рыжов  был  практик,  хотя  и
старый и опытный, а современная техника -  это  современная  техника,  тут
глоткой и нахальством не возьмешь. Тут думать  надо,  а  думает  у  Рыжова
Кресс.
   Крекингом нефти, производством бензина занимался Кресс,  и  в  этом  на
него можно было полностью положиться. А Рыжов  тем  временем  перекрашивал
все строения своего цеха в розовый цвет, чтобы его хозяйство  было  далеко
видно, чтобы выделяться среди других,  красивших  стены  в  менее  игривые
цвета. Рыжов занимался бытовыми делами, интересы своих рабочих он  защищал
громко и свирепо, даже когда это было совершенно не нужно. Рыжов ругался с
ремонтниками, требуя ускорения  ремонта,  с  главным  механиком  они  были
злейшие враги. Рыжов добивался собственной ремонтной службы при цехе,  вне
подчинения главному механику.
   В субботу Рыжов старался пораньше удрать с завода, торопясь на рыбалку.
Он мог рыбачить спокойно, знал, что  Кресс  и  в  воскресенье  приедет  из
города на завод посмотреть, как идут дела.
   С потерями нефтепродуктов Рыжов боролся хуже  всех,  об  этом  сообщала
комсомольская "Молния", висевшая перед воротами завода. Посадками деревьев
Рыжов тоже плохо занимался, а цветы на территории его цеха вовсе не росли.
И это несмотря на строжайшее распоряжение директора об озеленении  завода,
несмотря  на  многочисленные  лозунги  и  призывы  "Создадим  завод-сад!",
несмотря на энергию и старания комсомольцев, которые этим занимались.
   - Я не Потемкин, - острил  Рыжов  у  себя  в  кабинете  перед  Крессом,
Алексеем и Казаковым. - Зачем я буду сажать цветы, туды их растуды,  когда
у меня еще сто дыр незалатанных?
   - А все-таки, дорогой, - вмешивался Казаков, - там у тебя  будка  такая
страшная стоит, ты ее убери. Несолидно.
   - Что, я ее на себе увезу, что ли? Трактор пришли.
   - Пришлю.
   - А где я буду инструмент хранить? Я же к себе слесарей забираю.
   Это  была  навязчивая  идея  Рыжова  -  создать   собственную   бригаду
ремонтников, не зависеть ни от кого.  Но  пока  что  ему  этого  никто  не
разрешил.
   - Нет же у тебя пока слесарей, - сказал Казаков.
   - Вот что, дорогие начальники, вы  своими  высокими  подписями  приказы
визируете, а потом сами эти приказы не  выполняете.  Так  нельзя,  дорогие
товарищи, - запальчиво говорил Рыжов.
   Кресс  своими  круглыми  влажными  глазами  не  отрываясь   смотрел   в
разбойничью рожу начальника цеха и улыбался, приоткрыв рот. В Рыжове  было
все то, чего не хватало Крессу.
   Постучав,  вошел  механик  Митя,  молодой  парень  в  соломенной  шляпе
яично-желтого цвета, в клетчатой рубашке со  свежими  пятнами  мазута.  На
заводе считалось особым  шиком  ходить  таким  перемазанным,  в  клетчатой
рубашке и в соломенной шляпе.
   - Я приказал собрать слесарей, - загудел Рыжов.
   - Я дал указание, - ответил механик.
   - Если бы вся соль была, чтоб дать указание... - сладко и грозно сказал
Рыжов. - А почему у тебя рабочие бросили инструмент и ушли?
   - Я не знаю, - ответил механик.
   - А почему я знаю?
   - Вы начальник, вам доложили.
   - А тебе почему не доложили?
   Молодой механик тряхнул чубом, налился краской и сказал:
   - Вам легко говорить, а мы делаем.
   - Я тебе прощаю твои дерзости, - величественно произнес Рыжов, - потому
что ты еще мальчик, дитя природы. Сын степей.
   - А вон слесаря идут, -  радостно,  желая  выручить  механика,  сообщил
Кресс. - Идут все как один.
   Но Рыжову еще было мало, он продолжал:
   - Я ведь твою работу знаю, я в твоей шкуре был.  Ты  с  механиками,  со
слесарями сжился, ты для них Митя. Вот  тебе  и  не  доложили,  вот  ты  и
потерял бразды правления. Вот мы уже и рабочих собрать не можем, когда нам
надо. Он тебе завтра насос остановит, а ты будешь ходить в своей шляпе.
   Кресс сказал:
   - Никто ничего не остановит, отпусти человека, работать надо.
   - Вот я и говорю,  надо  выполнить  тот  объем,  который  я  указал,  а
торжественного собрания для этого не надо.
   И генеральским жестом Рыжов отпустил механика.  Он  очень  любил  такие
спектакли.
   В  цехе  заметили,  что  в  присутствии  Алексея  начальник  становится
особенно буйным, показывает свой нрав.
   Вот вошел тощий человек со свисающими на лоб волосами и сказал уныло:
   - Дайте людей. Восемь человек.
   - Идите жалуйтесь на меня директору, восемь человек я выделить не могу.
Приказ, который вы мне сейчас начнете тыкать, писался год тому назад, -  с
каким-то адским весельем в голосе начал Рыжов.
   - Если не восемь, дайте четыре, - сразу сбавил проситель.
   - Что ж мы будем рядиться? Я не могу остановить производство.
   - А другие цеха дали. Что они, хуже вас?
   - Хуже. Ведь не директор писал этот  приказ,  а  вы  его  готовили,  он
подписал. У меня в цехе семь музыкантов, один раз у трибуны прогудят, а мы
им среднюю зарплату платим. А поставьте  дело  так,  чтобы  рабочие  после
работы оставались.
   - Я простой инструктор, я не решаю.
   - Вы соберете, а они у вас спят на лекции.
   - Бывает, что спят.
   - У нас еще очень  много  работы  ради  работы.  Создают  искусственные
трудности, а потом думают, как их ликвидировать.
   Алексей улыбнулся. Рыжов сидел с каменным лицом.
   - Дайте хоть четыре человека.
   - Доложите директору: Рыжов людей не дал.
   На лице инструктора мелькнуло подобие улыбки; может быть, в душе он был
согласен с Рыжовым, но вышел он со словами:
   - И доложу.
   Рыжов откинулся на стуле,  искоса  взглянул  на  Алексея,  понимает  ли
товарищ Изотов, с кем имеет дело, нас голыми руками не  возьмешь.  Алексей
понимал и без этих фокусов, что предстоит работа нелегкая. Ведь не уезжать
теперь  ему  на  другой  завод  оттого,  что  Рыжов,  шельма,  все   шутит
неискренне:  "Мы  наши  мощности  скрывать  не  собираемся".  А  на   лице
откровенно написано: "Гулял бы ты, милый человек, подальше".
   - Вот, - обратился Рыжов к Алексею,  -  какой  перевод  государственных
денег. А беременные и кормящие... - Рыжов повысил голос. - Когда вот  так,
с ножом к горлу, требуют от нас людей на всякую  ерунду,  лекции  слушать,
даем исключительно беременных и кормящих матерей. Я  не  виноват,  если  у
меня сейчас беременных нет. А когда они есть, пожалуйста. Берите.
   Рыжов  старался  разговаривать  с  Алексеем  на  отвлеченные  темы.  Из
осторожности даже перестал ругать главного механика, которого вообще  крыл
без стеснения. И еще любил расспрашивать: "А как в Америке?"
   Алексей уже несколько раз говорил Рыжову, что  в  Америке  не  был,  но
Рыжов не обращал на это внимания.
   - Я тоже не был, ничего не значит. Но знаю, что  там  ремонтной  службы
нет совсем. Там фирма меняет оборудование. Но у нас надо  сделать,  как  я
говорю. Нам надо  иметь  своих  ремонтников.  Иначе  мы  задерживаемся  на
ремонте, мы садимся на зарплате, мы садимся на плане. И я не ставлю это  в
вину ремонтному цеху, их слесарь не заинтересован в досрочном  ремонте,  а
наш будет заинтересован.
   На столе у Рыжова лежали технические журналы, стояла колба с  кипяченой
водой,  серебряный  кубок-приз,  ведомости,  которые  Рыжов  подписывал  с
постоянным ворчанием.
   - Назови его механиком - тысяча рублей, назови его  мастером  -  тысяча
триста. Вот и весь фокус. Штаты, штаты и штатная дисциплина. И все это еще
ничего, все это я еще могу пережить, пока не вспомню Скамейкина.
   Скамейкин был хитрый  старик,  грязный  как  дьявол,  по  специальности
слесарь, но находившийся в цехе в должности завхоза.
   Придя утром в цех и узнав у дежурного, как прошла  ночь,  как  работали
установки, Рыжов первым делом вызывал Скамейкина.
   И начиналось.
   - Почему сегодня, товарищ Скамейкин, автомашины простаивали?  И  шоферы
спали в кабинах? Где вы были в девять часов, товарищ Скамейкин?
   - В завкоме, - не моргнув голубым бесстыжим глазом, отвечал Скамейкин.
   - Идите распорядитесь насчет машин.
   Скамейкин, шаркая высокими сапогами, в  которых  он  ходил  и  зимой  и
летом, удалялся.
   Спустя некоторое время Рыжов высовывался из своего кабинета в коридор и
кричал:
   - Скамейкин!
   Горемыка Скамейкин являлся.
   - У вас, конечно, ума не хватит, что лопата должна быть с черенком. Где
бы мне хоть раз в жизни найти завхоза, чтобы он лопаты с  черенками  имел,
чтобы он деревья белил?
   Скамейкин, опустив голову, печально смотрел на свои пыльные сапоги.
   Рыжов собирался начать посадки, убрать немного территорию своего  цеха,
потому что на последней оперативке  директор  пообещал  прийти  проверить,
покончил ли Рыжов с грязью вокруг крекингов.
   Рыжов говорил, что  "наводить  марафет"  не  его  дело,  а  обязанность
дворового цеха, но директора слегка побаивался.
   И вот он спрашивал теперь у Скамейкина с непередаваемым ехидством:
   - Почему у тебя на пятидесятом году жизни лопаты  отдельно,  а  черенки
отдельно?
   Скамейкин молчал.
   - А сколько у нас граблей?
   - Четверо.
   - А где они?
   Скамейкин почертил сапогом по дощатому полу.
   - Ну?
   - Я сейчас поищу, я сейчас в тую сторону пойду.
   - Ты сейчас ни в какую сторону не пойдешь.
   Скамейкин безмятежно смотрел на начальника: ни в какую, так ни в какую.
   Но грабли были нужны Рыжову.
   - Иди, товарищ Скамейкин, ищи, только лучше ищи.
   Скамейкин возвращался не скоро. Он умел исчезать из поля зрения  Рыжова
очень надолго. Потом он приплетался ни с чем.
   Раньше в  цехе  был  толковый  завхоз,  но  эту  должность  упразднили.
Приходилось крутиться. Скамейкин тем был хорош, что числился он  слесарем,
платили ему зарплату, правда, выше, чем настоящему завхозу, зато, в случае
если бы пришла комиссия, Скамейкин изобразил бы из себя слесаря.
   - А вы хоть догадались, товарищ Скамейкин, выписать на складе пятьдесят
пар рукавиц?
   Скамейкин поворачивался, плелся выписывать рукавицы, а Рыжов чертыхался
и поминал  всех  святых.  И  если  Алексей  был  поблизости,  то  украдкой
поглядывал на Алексея.
   Рыжов был человек инициативный и хозяйственный, и, хотя на  заводе  его
многие не терпели, в цехе рабочие и инженеры его  любили  и  уважали.  Они
привыкли к его резкости, его остроты им нравились. Говорили: "Ну, цирк!"
   И уж Рыжов старался вовсю, чтобы был цирк.
   По телефону он всегда кричал:
   - С кем говорю?
   По ту сторону провода называли фамилию.
   - А ты кто? - спрашивал Рыжов.
   Там отвечали.
   - Ах, кочегар? А я по твоему голосу решил, что ты замминистра.
   Те, кто были в кабинете или слышали крик Рыжова в коридоре,  улыбались:
"Наш дает!" Рыжов был "наш". И хотя он очень любил в  субботу  удирать  на
рыбалку, он кровью был спаян с этими крекингами, с этими людьми.
   Рыжов орал в цехе в свое удовольствие, грозил судом, и  преисподней,  и
лишением премии, но однажды  Алексей  обратил  его  внимание  на  какую-то
мелкую неисправность, и Рыжов надулся, несколько дней обходил Алексея, как
заразного. - Когда Алексей высказывал Рыжову свои технические соображения,
тот только покачивал  крупной  головой.  "Ох,  реконструкция!"  -  вздыхал
Рыжов, и это было похоже на проклятие.
   Сейчас решали,  с  чего  начинать  реконструкцию.  "Если  начинать",  -
поправлял Рыжов. Он все еще не определил своего отношения к реконструкции,
но знал, что лично ему эта реконструкция доставит много  хлопот.  Он  стал
проводить на заводе гораздо больше времени, чем обычно, и Алексей понимал,
что этот начальник цеха,  сидящий  в  своем  дощатом  кабинетике  на  фоне
спортивного кубка и колбы с водой, может оказаться тяжелым препятствием.
   Алексей составил докладную записку, где перечислил,  какое  потребуется
новое оборудование. Рыжов читал записку с  ужимками,  с  кряхтеньем:  "Ох,
реконструкция!" - и звал Скамейкина отводить душу.
   А Скамейкин, хитрый старик, тоже научился от своего начальника стонать:
"Ох, реконструкция!"
   Требования на новое оборудование были столь велики, что-Рыжов,  видимо,
не особенно верил в их реальность.
   - Директор не подпишет и не согласится. Это раз. А два - пока изготовят
это оборудование в Куйбышеве, рак свистнет. И Скамейкин станет  человеком.
Наше оборудование не в плане, ждать будем годика два. А может, и  не  надо
вовсе никакой этой реконструкции, как ты смотришь?  -  высказывался  Рыжов
перед Крессом.
   - Надо, - кротко и твердо говорил Кресс Рыжову, - надо.



        12

   Алексей курил под плакатом  "Кури  только  здесь".  Дождь  шелестел  по
гравию дорожки, и пахло свежестью, нежными цветами лилового иван-чая и тем
сложным  химическим  запахом,  который  с  детства  нравился   Алексею   и
таинственно притягивал. Что взорвала, что недозволенное соединила  дерзкая
рука человека, отчего в результате запахло так, как в природе само по себе
никогда не пахнет?
   Алексей погасил папиросу, бросил на цементный пол,  затоптал  каблуком,
вздохнул,  закурил  новую.   Надо   курить   поменьше.   Сестра   не   раз
предупреждала: легкие, сердце. Алексей жадно затянулся.
   Послышался веселый голос Казакова:
   - Вот ты где! А я тебя  в  цехе  ищу.  Знаешь,  если  бы  ты  был  моим
подчиненным, я бы постарался от тебя отделаться. Больно ты как-то  паршиво
въедлив. Бедняга Рыжов тебя  боится.  -  Казаков  расхохотался.  -  Умора,
умора! Я был уверен, что Рыжов тебя замучит своим  криком  и  хамством,  а
теперь вижу, что ты его доконаешь. Своим таинственным  молчанием  и  своей
жуткой въедливостью. Он мужик простой, последнее время притих, не  острит,
не шумит, он тебя боится, вот что.  Надо  узнать:  может  быть,  он  и  на
рыбалку ездить перестал?
   Казакову очень нравилось представлять дело так,  что  Рыжов,  известный
своей строптивостью на весь завод, напуган Алексеем до смерти.
   - Зачем приехал, чего от тебя ждать? Ах, Рыжов, бедный парень!
   - Перестань, - улыбался Алексей.
   - Нет, действительно! - не унимался Казаков. - Иметь перед глазами твою
таинственную физиономию!
   - Завтра пойду к директору, - сказал Алексей, - никак  не  могу  с  ним
встретиться, то он в Москве, то где-то еще. Я всю  предварительную  работу
закончил.
   - Директор сегодня как раз из Москвы  вернулся.  Проталкивал  там  одно
дело. Еще не помню, чтобы он вернулся из  Москвы  ни  с  чем.  Что  значит
авторитет! И вид импозантный, что ни говори.
   Алексей вспомнил фигуру директора в столовой.
   - Похож на восточного  бога,  -  сказал  он,  -  как  его  там,  Вишну,
Кришну...
   Казаков изумился:
   - Неужели? А нам он кажется очень представительным. Кстати, знаешь, как
теперь называется площадь Ногина? - спросил Казаков.
   - Как?
   - "Площадь павших министерств". - Шуткой Казаков явно обрывал  разговор
о директоре.
   На следующий день Алексей сидел в приемной на  широком  черном  кожаном
диване с высокой спинкой и ждал директора завода.
   На этом же диване, развалясь, сидели шоферы  легковых  машин,  дразнили
друг друга, шумели и  смеялись:  "А  ты  химичишь  где  поближе!",  "А  ты
химичишь, чтобы квартиру переменить!" У шоферов  были  гладкие,  курортные
лица.
   Секретарша прикрикнула: "Ну, вы, химики, расшумелись, давайте потише!"
   Директор прошел мимо  Алексея,  обдав  его  запахом  одеколона:  видно,
только  что  побрился.  Он  смотрел  прямо  перед  собой,  ни  с  кем   не
поздоровался. Шоферы вскочили с дивана, вытянулись.
   Через несколько минут Алексей миновал  обитые  кожей  двойные  двери  и
вошел в кабинет, обставленный с казенной роскошью.
   Мягкий, приятный голос произнес: "Садитесь,  прошу",  -  и  директор  с
радушной улыбкой указал Алексею на кресло.
   Человек, сидевший за огромным письменным столом, ничем не был похож  на
того сурового бога, которого Алексей  несколько  раз  видел  в  инженерной
столовой. Здесь в свободной позе сидел приветливый  человек  средних  лет,
даже молодой, в безукоризненном  костюме  из  светлой  дорогой  материи  в
рубчик, в сверкающе-белой рубашке и улыбался, как гостеприимный хозяин.
   - Садитесь, садитесь. Вы давно с завода? Что слышно в  тех  краях?  Как
там Крептюков?
   - Теперь он директор завода гидрирования, - ответил Алексей.
   - Молодец! Хороший парень, люблю его. Как ваше самочувствие?
   Директор оказался осведомленным о  некоторых  событиях  жизни  Алексея.
Этим объяснялось радушие. Алексей был для  него  "своим",  погоревшим,  но
"своим". Алексей улыбнулся. Если он "свой", тем лучше... для дела.
   Зажглась маленькая красная лампочка на  столике  слева,  на  селекторе.
Директор нажал кнопку, включил микрофон.
   - Здравствуй, Гриша, - сказал он,  поправляя  микрофон  смуглой  пухлой
рукой.
   - Здравствуй! -  В  микрофоне  послышался  смех.  -  Твое  министерство
накрылось.
   Голос из микрофона был очень веселый, подтрунивающий.
   - Да ну? - подмигивая Алексею как своему,  ответил  директор.  -  Лучше
ужасный конец, чем ужас без конца.
   - Я тебе точно говорю, - настаивал веселый голос.
   - Верю. А еще что новенького? - улыбаясь бесшабашной улыбкой, спрашивал
директор невидимого веселого и _равного_ себе по положению собеседника - в
этом Алексей не сомневался.
   - Что же еще? - Голос сделался  разочарованным.  -  Вот  надел  сегодня
белые штаны. Что еще нового? Еду в пионерлагерь, дам указания.
   Директор засмеялся.
   - Ну, погуляй, погуляй. А я вот  дал  указание,  чтобы  твоего  Баскина
отмордовали за то, что он мне дорогу разворотил.
   Теперь в микрофоне послышался смешок.
   - Ничего, починишь!
   Раздался легкий треск, микрофон выключился.
   - Ты мне сам починишь мою дорогу, - сказал директор уже Алексею.
   Вошла секретарша, подала утреннюю сводку? Директор попросил:
   - Ирочка, дай две папироски.
   Секретарша скрылась и вернулась, неся на ладони две папиросы.
   - Это я сам от себя, чтобы меньше курить, - пояснил директор с  улыбкой
беспечного человека, который прощает себе  свои  слабости.  -  Ко  мне  не
пропускайте, я занят.
   - Андрей Николаевич, там начальники цехов собираются, вы их вызвали  на
половину десятого.
   - Ох, забыл! Быстро приглашайте, а вы оставайтесь, - обратился директор
к Алексею, - совещание продлится недолго, а потом мы с вами  обсудим  ваши
дела.
   Алексей пересел подальше. Ему было  интересно,  он  невольно  сравнивал
Терехова с собой, там, на заводе, где он был директором.
   Начальники цехов, стараясь  не  шуметь,  заходили  и  рассаживались  на
кожаных диванах вокруг длинного стола,  на  стульях,  стоявших  в  глубине
кабинета.
   Алексей взглянул в сторону письменного  стола  и  усмехнулся.  Подперев
большую  бульдожью  голову  кулаком,  директор  ждал,  глядя  сумрачно   и
исподлобья на  подчиненных.  Это  опять  был  восточный  бог,  к  тому  же
разгневанный. Он ждал, постукивая левой рукой по стеклу на столе.
   Расселись,  соблюдая  чины:  начальники  цехов  на   жестких   стульях,
заместители главного инженера и начальники отделов на  мягких  диванах,  а
главные - технолог, механик, энергетик - в полукреслах у стола,  покрытого
малиновым сукном.  Только  Баженов  вошел  и,  не  глядя,  сел  на  первый
подвернувшийся стул рядом с Алексеем.
   Продолжая постукивать рукой по стеклу, директор спросил кого-то:
   - Ты мне скажи, газированную воду в Дели пьют?
   - Нет, там колд вотер.
   Вопрос и ответ вызвали оживление.  Директор  небрежным  вопросом  давал
понять, что его подчиненные ездят в командировки в дальние страны и,  хотя
сейчас здесь будут  обсуждаться  незначительные  внутренние  хозяйственные
вопросы, для них открыт и большой мир.
   - Ну, а мы потолкуем о газированной воде. Товарищи,  когда  вы  сдадите
этот объект, я имею в виду цех газированных вод?
   - В июле, - объявил молодой человек в очках, представитель подрядчика.
   - А если я вам премию пообещаю? -  спросил  директор  и  в  первый  раз
улыбнулся.
   Все опять засмеялись.
   - Ну как?
   - Я подумаю.
   - Подумай, через пять минут сообщишь результаты  своих  размышлений,  -
сказал директор. - Люди должны получать газированную воду на  заводе.  Как
можно скорее. Я согласен даже принять по частям, я не буду педантом.
   Алексея удивило, что на таком большом  современном  заводе  рабочие  не
имеют газированной воды. Что может быть проще газированной воды?
   - Теперь относительно дорог, - сказал директор. -  К  нашим  строителям
обращаюсь...
   Сразу раздались голоса: "Степной тракт надо ремонтировать!", "В  первую
очередь третью  дорогу  доделать!",  "Дорогу  от  цеха  депарафинизации!",
"Небольшой кусок надо холодным бетоном класть!"
   Директор поднял руку:
   - Коллегиально, но не все вместе.
   Опять засмеялись, оценив остроту директора.  А  он  улыбнулся  и  хитро
прикрыл один глаз. Алексей смотрел на него с насмешливым интересом.
   Директор  поднялся  из-за  стола,  прошел  к  противоположной  стене  и
эффектным движением раздернул голубые крепдешиновые занавески,  скрывавшие
большой план завода, нарисованный  в  пастельных  тонах  и  заключенный  в
золоченую раму.
   Тоненькой указкой директор касался пронумерованных на плане дорог.
   - Третий подъезд, товарищи строители, прошу закончить через месяц.
   В кабинет вошел невысокий человек с веселым умным обезьяньим лицом.
   - Ага, - протянул директор, - вас-то мне  и  надо.  Показываю  еще  раз
дороги, которые следует делать немедленно.
   - Это начальник строительного треста, - пояснил Алексею Баженов.
   Директор еще раз указкой прошелся по плану.
   Баженов громко сказал:
   - От миллионки новую  дорогу  надо.  Пешеходную  дорожку  для  людей  с
маслоблока надо.
   - А деньги? - спросил начальник треста.
   - А мы что, не платим? Должны вам? - осведомился директор,  направляясь
к столу.
   Опять все засмеялись.  Нравился  тон  превосходства  хозяина,  владыки,
каким разговаривал директор. Алексей вообще не  терпел  такой  манеры,  но
Терехов был хороший актер. Хороший актер и плохую роль играет хорошо.
   Начальник треста молчал. В конце концов его обязанностью  было  строить
заводу дороги.
   Директор сказал ему:
   - Имей в виду, я тракторы без башмаков не пущу на завод. При всем  моем
уважении к тебе, не пущу. И прошу убрать грунт вдоль второй дороги.
   - Моего грунта здесь  нет.  Я  ничего  нигде  не  оставляю.  Кто  будет
финансировать уборку грунта?
   Директор ответил ему опять под общий смех:
   - Если это недоделки строителей, то за недоделки строителей мы  платить
не будем.  Есть  такая  поговорка  -  договаривайся  на  этом  берегу.  Мы
договаривались. Грязь за собой вы убираете.  И  еще  раз  предупреждаю:  я
очень рассержусь, если вы мне хоть метр  дороги  испортите.  А  теперь  мы
перейдем к следующему вопросу. О чистоте, о красоте, а также о цветочках.
   Пронесся легкий гул.
   - Роптать нечего. Почему с холодком  относитесь?  Товарищ  Рыжов,  ваши
деревья не побелены, не закреплены. Стыдно подойди к вашему цеху.  Это  же
черт знает что! Ведь каждую, понимаешь, соринку надо убрать. Это же  завод
наш, черт побери! За вас девчонки из дворового цеха работать не будут!  Их
выделили  для  посадки  цветов.  Грязь!  Тысячу  раз  говорил,  чтоб  урны
поставили.  Ни  одной  урны  нет!  Цветочницы  разбиты!  Горбыли  какие-то
пособирали и натыкали на клумбы, когда я приказывал георгины  укрепить.  В
своих садах по-другому цветы сажаете! И если кто хочет мешать,  понимаешь,
пускай он не думает,  что  ему  это  удастся.  Перед  лабораторией,  Лидия
Сергеевна, деревянный столб стоит - на кой черт он нужен?  Немедленно  его
срубить! Что, я буду за вами как пастух ходить? Этот хозяйственный  вопрос
перерастает в политический. Металлолом валяется. Деловой двор  у  нас  или
свалка  там  металлическая,  не  поймешь.  Вдоль  паропроводов   -   груды
изоляционного  материала.  Сколько  под  паропроводами  ненужного   хлама,
проволока висит, доски валяются! Что вам, машин не хватает?
   - Не хватает, - хмуро сказал Рыжов.
   - Где работают семьдесят, машин? - закричал  Терехов.  -  Черт  возьми,
дайте мне разнарядку!
   Рыжов встал.
   - Андрей Николаевич, машины нам дают, но как дают?! Если  сегодня  дали
машину в третий цех, то завтра ее пошлют в  девятый.  Это  уже  наверняка.
Чужой шофер идет, ищет, звонит. То у  него  пропуска  нет,  то  техталона.
Машины надо раскреплять по цехам. Как и ремонтников. А не так, что приедет
шофер, ему показывают то склад, то  крекинг.  Надо  товарищу  Щепкину  это
разъяснить.
   Раздались голоса:
   - Это Щепкин, это все Щепкин виноват.
   - Да что вы со Щепкиным? Над Щепкиным тоже есть какой-нибудь  Куперник,
- сказал директор.
   Все засмеялись, кроме Рыжова.  Он  смотрел  в  пол,  всем  своим  видом
выражая недовольство и сопротивление, и что-то бубнил под нос.
   - Вы что, Рыжов? - спросил директор.
   - А то, что цветы надо ночью поливать.
   - Ну и поливайте ночью. Я вас всех на казарменное положение переведу. -
Директор умолк, собираясь с дыханием. - Куда ни придешь, только ругаешься,
ругаешься. Противно! Чего вы ждете и о чем вы  думаете?  Что  у  меня  эта
блажь пройдет? Не надейтесь. На что похожи наши основные дороги? -  Легкой
походкой директор опять подошел к карте завода. - Здесь, товарищ Рыжов,  -
показал он, - дорога очень грязная. Только не огрызайся, пожалуйста.
   Рыжов проворчал:
   - Это не моя дорога, что я, один за нее отвечать должен?
   - Ох, товарищи, если вы будете  огрызаться  и  не  делать...  -  сказал
директор добродушно. - Если вы-там какую-то халабуду оставляете у себя, то
сделайте так, чтобы на нее можно было смотреть. Это я  вам  опять  говорю,
товарищ Рыжов. У вас там будка ржавая, грязная имеется.
   - Да уж я понимаю, что мне.
   - Покрасьте, поштукатурьте. У вас мужиков много, а вчера они так лениво
работали, что я не видел таких. Они полдня валялись там под  паропроводом,
загорали на солнышке.
   Лица начальников цехов по-прежнему были скептичны и упрямы.  Начальники
цехов считали, что это не их дело, их дело - перерабатывать  нефть,  и  за
это пусть с них спрашивают. Они ничего не  имеют  против  того,  чтобы  на
заводе было чисто и красиво, но план они должны выполнять?  Они  прекрасно
понимают, что директор ждет гостей из Москвы, принимает иностранцев, вчера
- румын, на  прошлой  неделе  -  индонезийцев  и  англичан,  и  ему  нужно
показывать товар лицом. А им надо выполнять план.
   Алексей разделял отношение начальников цехов к этому вопросу.
   - Прошлый раз я  просил  покрасить  бытовки,  побелить...  -  продолжал
директор.
   Директору закричали: "С известью трудно!", "Известь  -  "дефицит!",  "А
где брать известь?"
   - Да, известь - сложная проблема, - сказал Рыжов.
   Директор поднял брови.
   - Разве? Не знал.
   Он нажал кнопку, зажглась зеленая  лампочка,  из  микрофона  послышался
надтреснутый патефонный голос: "Слушаю. Кто?"
   - Терехов. Слушай, можешь дать мне известь?
   - Сколько?
   - Ну десять тонн.
   - Это можно. Присылай.
   Аппарат выключился с характерным легким треском.
   У директора было безразличное лицо  фокусника,  показавшего  виртуозный
номер на  глазах  у  многочисленной  публики.  Публика  наградила  артиста
дружным смехом. Послышались возгласы: "Вот  как  это  делается!",  "Хорошо
быть большим начальником!"
   Совещание закончилось.
   Когда все вышли,  Алексей  пересел  к  столу  Терехова.  Оба  закурили.
Оживленные глаза Терехова, его довольная улыбка говорили; "Я все  могу.  Я
очень могущественный человек".
   "Он честолюбив, - подумал Алексей. - Но, пожалуй, для его честолюбия  в
реконструкции каталитического крекинга маловато простора".
   - Да, недооценивают нашего брата директора,  -  сочувственно  вздохнув,
весело сказал Терехов и выжидающе посмотрел на Алексея.
   "Все еще пытается вызвать меня на откровенность. Любопытно ему  узнать,
почему меня сняли, как сняли. Его это очень волнует, больше, чем меня.  На
всякий случай хочет знать, за что теперь снимают".
   Алексей молчал.
   - Ну-с, а как там настроение на "площади павших министерств"? - спросил
Терехов, посмеиваясь.
   - Настроение бодрое.
   Терехов расхохотался.
   Алексей сказал:
   - Итак, я приехал на ваш завод...
   Терехов перебил его:
   - Баженов мне говорил, зачем вы приехали. Это в принципе все  правильно
и верно.
   - Вот положение на вашем заводе.  Вы  берете  сейчас  легкое  сырье,  а
производительность у вас в пределах проектной и даже ниже.
   Терехов насмешливо приподнял одну бровь. "Ах, вот как, вы приехали  нас
учить, мы очень любим таких учителей".
   "Ничего, послушаешь". Алексей продолжал:
   - Повышать производительность  вы  не  можете.  Вас  лимитирует  стадия
регенерации катализатора.
   На лице директора, на смуглом лице восточного  бога,  блуждала  смутная
улыбка.
   "Надо заманивать. Бить на эффект, - решил Алексей. -  Черт  его  знает,
понимает он техническую сторону  до  конца  или  ему  втолковывать  надо?"
Непроницаемые лица таких руководителей, как Терехов,  никогда  не  выдадут
незнания или непонимания.
   На всякий случай Алексей  рисовал  на  блокнотном  листе  картиночки  и
показывал, что и как надо будет сделать.
   Разумеется, сказать, что он против реконструкции, Терехов не мог. Какой
нормальный директор скажет, что  он  против  повышения  производительности
труда? Весь вопрос в том, заинтересуется он как инженер, как руководитель,
или отнесется формально, сочтет очередной  попыткой  столичного  института
сунуться в работу завода, благо это модно нынче. Таких бесплодных  попыток
любой завод знает достаточно.
   - Да, - заметил Терехов, - все это серьезно, особенно если  учесть  вас
лично.
   Что он хотел сказать этой фразой? Был ли это  комплимент  Алексею,  его
имени и знаниям? Или, скорее всего, это был намек на то,  что  эта  работа
должна "выручить" Алексея, должна помочь ему вернуть утраченное положение?
И он, Терехов, всегда пойдет  навстречу  _товарищу_,  коллеге,  который  в
_беде_...
   "Если это так, то это глупо, - подумал Алексей. - А в общем  наплевать,
какие у него там сложные дипломатические соображения".
   Алексей протянул Терехову короткую докладную записку, план и смету. Тот
прочитал и опять картинно выгнул бровь.
   - Н-да. С запросом.
   - Без запроса, - сказал Алексей. - А вы хотите  за  копейку  канарейку,
чтобы басом пела.
   Терехов поднял глаза на Алексея, усмехнулся.
   - С запросом. Но я согласен. Сделаем.
   И поставил свою подпись на документе.
   Этой быстротой решения он понравился Алексею. "Все-таки молодец, другой
бы канителился".
   - Но, - сказал  Терехов,  -  реконструкцию  проведем,  когда  установка
станет на ремонт. Выделять специальное время мы не можем.
   Алексей  понимал,  что  реконструкцию  придется  проводить  в   сложных
условиях. Сроки определять будет не он, а завод. Об этом и сказал Терехов.
Он предложил всем участникам реконструкции собраться, обсудить  с  главным
механиком детали и все окончательно решить. Но все было решено сегодня.
   Через пять  дней  Алексею  предстояло  выехать  в  Куйбышев  заказывать
оборудование.



        13

   Поздно вечером, придя в гостиницу, Алексей принял душ,  взял  газеты  и
лег на диван ждать телефонного звонка. Они  с  Тасей  разговаривали  почти
каждый вечер.  Тася  просила  ей  не  звонить,  боясь  тревожить  отца,  и
старалась звонить сама. Если Алексей знал, что звонка  не  будет,  он  все
равно ждал.
   Плечи, руки, лицо Алексея горели, после того как он весь день лазил  по
установке. Он кашлял, наглотавшись катализаторной пыли.
   И все равно он делал сейчас работу, которую любил, и, если бы Тася была
с ним, он чувствовал бы себя самым счастливым человеком. Но Таси не было.
   Дежурная, вернее  было  бы  назвать  ее  хозяйкой  гостиницы,  принесла
Алексею графин домашнего квасу.  Поставила-графин  на  письменный  стол  и
остановилась в дверях - странное, печальное существо с  круглыми  совиными
глазами и прямыми, светлыми, как солома, волосами, висящими по  плечам,  в
синем халате с белым кружевным воротничком.
   - Вы никогда не спите. А я так сплю беспощадно, особенно после купания.
   - Не надо много спать, Клавдия Ивановна. Жизнь проспать можно.
   - Я уже не думаю жить семейно. Некоторые так легко за жизнь берутся.  А
я нет. Алексей Кондратьевич, какое же это счастье? Как бы его увидеть? Вот
над чем я думаю и думаю.
   Тусклые, печальные глаза смотрели на  Алексея  детски  вопросительно  и
серьезно.
   - Я понимаю, какой вы человек. Вот у вас возраст еще  не  уклонный,  не
после пятидесяти, а вы к людям расположены, хотя бы ко мне. У меня  и  муж
такой человек был. А как умирал уже, говорит: "Ты сядь, Клава, поешь, а то
ты истомилась со мной".
   Крупные слезы капнули у нее из глаз. Алексей встал с дивана, подошел  к
ней.
   - Что о старом плакать, Клавдия Ивановна? Помнить надо,  а  плакать  не
надо.
   - Это была такая боль несосветимая. Я часто вспоминаю свою жизнь.
   - Бросьте, Клавдия Ивановна, зря расстроились. Чудачка вы.
   - Нет, Алексей Кондратьевич, не зря. Так надо. А чудачка я, это верно.
   Вдруг она, видно  вспомнив,  что  находится  при  исполнении  служебных
обязанностей, заторопилась.
   - Один раз вы отдохнуть захотели, а я вам не даю. Спите спокойненько. А
то крекинг  вас  замучил.  Все  вы  там  записываете.  Минуты,  полминуты.
Отдохнуть обязательно необходимо.
   Голос Клавдии Ивановны опять дрогнул, и она убежала, размахивая  полами
синего халата, несчастное, одинокое, маленькое пугало  с  сердцем,  полным
добра и надежды.
   Алексей заснул, но, казалось, и во сне ждал звонка Таси.
   Звонка в этот вечер не было.
   Каждый раз по телефону Тася была другой. То спокойная, то  деловая,  то
смущенная и  далекая,  отвыкшая.  Осторожные  медленные  слова,  подумает,
вздохнет, что-то спросит, помолчит. Алексей прощался, вешал трубку,  через
полчаса опять заказывал Москву, чтобы  услышать  радостный  возглас:  "Как
хорошо, что ты позвонил! А то  я  расстраивалась,  мне  казалось,  что  мы
как-то не так поговорили".
   Все было так и не так.
   Алексей писал: "...Все будет хорошо. Приезжай. Не тревожься ни  о  чем,
не сомневайся, доверься мне. Впрочем,  не  буду  тебя  уговаривать,  решай
сама. Я-то решил. Знаешь, я пришел к грустному выводу, что от тебя  нельзя
отойти ни  на  шаг,  отойдешь,  ты  сразу  забываешь.  Ты  такой  человек,
ненадежный. У тебя отсутствует чувство географии. Ты носишь центр мира  за
собою. Ты, наверное, не представляешь себе, что есть на свете  еще  город,
кроме того, где ты живешь. Еще улица, кроме той, по которой ты  ходишь.  И
там ходит как сумасшедший человек, который любит тебя. Да, для меня  центр
мира - всегда ты, где бы ты ни была".
   Тася писала: "Сегодня я была на Арбате, пошла переулком, где мы старика
со скрипкой встретили. В скверике те же гуляли  собаки.  Все  по-прежнему,
только  тебя  нет.  Центр   мира   потерялся,   он   там,   где   повышают
производительность установок каталитического  крекинга.  Если  папе  будет
лучше, я, может быть, приеду. Мне надо проверить одну вещь...
   ...Вчера приезжала Лена  с  двумя  врачами.  Они  смотрели  папу.  Лена
обещала достать венгерское лекарство. И папе сразу  стало  лучше  от  этих
забот. Он говорит, что раз ему не дают умереть, то он не умрет, хотя бы из
вежливости. Спасибо Лене. Я бы хотела быть на нее похожей".
   Алексей был благодарен сестре. Она умела, когда надо, действовать"  без
лишних слов. При всей своей любви к лишним словам.
   "Скучаю  без  тебя",  "Жду  тебя"  -  телеграфировал  Алексей  Тасе   и
представлял себе, как звонит почтальон в дверь дома на  Таганке,  как  она
бежит к дверям, принимает телеграмму. Улыбается, знает, что телеграмма  от
него. И читает, что сегодня, два часа назад, он так  же  скучал,  думал  о
ней, звал к себе.
   Письма, телефонные, разговоры, телеграммы. "Я использую все современные
средства связи, - думал Алексей. - Неужели не поможет? А ну-ка  пойду  еще
отобью телеграммку-молнию, последнее, что осталось в моем распоряжении".
   Телеграфистка протянула ему бланк и улыбнулась, как знакомому.
   "Когда влюблен мальчик восемнадцати лет, это естественно и превосходно,
- подумал Алексей, - но в моем возрасте надо остерегаться  быть  смешным".
Ему казалось, что все знакомые, какие только есть, включая работников цеха
Рыжова, должны видеть, что он  влюблен.  Недаром  девушка,  передавая  ему
бланки, всякий раз  посмеивается.  Лидия  Сергеевна  спросила  как-то:  "А
свадьба когда?"
   Люди  располагают  на  редкость  малым  запасом  слов.  Вот  "свадьба",
"невеста"...
   Он писал Тасе: "...Ты моя невеста, моя любовь, мое все на  этом  свете.
Завидую сейчас только поэтам, они могут писать стихи. А я  не  могу  найти
слов, чтобы выразить тебе..."
   Приехать Тася не могла. Он понимал, что торопит Тасю, и не  мог  иначе.
Надо было научиться ждать. Ей  надо  было  "проверить  одну  вещь".  Но  у
него-то все было проверено. Иногда Алексею казалось, что на улице он видит
ее. Сердце начинало колотиться. Потом он называл себя  идиотом,  ведь  она
была в Москве, вчера разговаривал с нею по телефону. Сегодня  опять  будет
говорить с нею, услышит, как она дышит у  трубки,  смеется.  Господи,  как
приятно быть идиотом!
   И вот она сказала: "Между прочим, завтра  вечером  я  выезжаю  к  тебе,
вагон номер семь". - "Так не  шутят,  -  сказал  Алексей.  -  Неужели  это
правда?" - "Правда! - смеялась Тася на другом конце провода. - Я не  шучу.
Почему ты молчишь?"
   Он молчал, замер у трубки. Ведь не мог он сказать  ей,  что  уезжает  в
Куйбышев вечером того дня, когда она приезжает. Это было невозможно!
   -  Я  рад,  счастлив.  Благодарен  тебе,  -  глухо  сказал  Алексей,  -
безгранично благодарен. Не знаю, как дождаться.
   Она  решилась  приехать.  Любит.  Алексей  был  потрясен.  Он  не   мог
оставаться в гостинице, вышел на улицу.
   "Надо прийти в себя, успокоиться". Он шел, пока не обнаружил, что город
кончился и начался пустырь.
   - Ну и  прекрасно,  -  сказал  Алексей  и  пошел  дальше,  проверив  по
карманам, есть ли у него спички и папиросы.
   До этого дня он еще сомневался, не был уверен в ее  отношении  к  нему.
Даже его отъезд в Куйбышев переставал казаться такой катастрофой.  Алексей
знал, что сумеет вернуться очень быстро. Тася все-таки решила приехать,  -
значит, она любит его. Остальное неважно.
   Он забрел далеко и увидел небольшое озеро.
   Он разделся и прыгнул в воду,  выплыл  на  середину  и  лег  на  спину.
"Просто пруд, - думал Алексей, - озером его не назовешь. Слишком важно для
такой лужи". Нарвал лилий и вылез из воды.
   Одевался и думал о  том,  как  поставит  лилии  в  воду  и  послезавтра
расскажет Тасе, что нарвал их, обалдев от счастья.
   Он пошел назад и потащил охапку  мокрых,  грязных  лилий  со  стеблями,
которые волочились по земле. Через некоторое время он посмотрел на  них  и
изумился: цветы были серые, жалкие, пахли тиной.
   "Ну их!" - решил  Алексей  и  отдал  лилии  босой  и  совершенно  голой
маленькой девочке, у которой на шее болтался на  веревке  ключ.  "Чудесная
девочка", - подумал Алексей, оглянувшись. Девочка смотрела ему вслед.
   "А Тасе я куплю розы".


   Тася приезжала в воскресенье.
   Казаков достал машину, и они поехали на вокзал.
   Машина,  мягко  пружиня,  ехала  по  главной  улице,  шелковые  голубые
занавески  давали  голубую  тень.  Машина  изнутри  была   обита   голубым
шелковистым плюшем. Это был "ЗИЛ" директора завода.
   Алексей удивился, когда увидел, что за машину взял  Казаков  у  "одного
знакомого".
   - Какого черта?.. - начал  Алексей,  когда  Казаков  открыл  перед  ним
дверцу серебристо-серого "ЗИЛа".
   Казаков дернул Алексея за рукав и глазами показал  на  шофера.  Алексей
знал директорского шофера, раза два видел его на черном кожаном  диване  в
приемной. Это был разбитной,  красивый,  кудрявый  парень.  На  диване,  в
компании других таких же разбитных шоферов, он громко  обсуждал  заводские
дела, международные проблемы и переругивался с секретаршей. Алексей, пожав
плечами, сел на голубое прохладное  сиденье.  Он  мог  встретить  Тасю  на
такси.
   Пахло цветами - Алексей купил розы, красные и белые, большой букет.
   Казаков понюхал розы и задумчиво сказал:
   - Цветы. Начинается твоя новая жизнь. Счастливый! Завидую!
   - Только слишком голубые сиденья для моего зада, - сказал Алексей.
   Казаков расхохотался.
   Шофер обернулся и показал:
   - Здесь строится наш больничный городок, больница уже  готова,  видите?
Говорят, в Москве еще такой нет, по последнему слову науки и техники.
   "Она стоит в вагоне у окна, смотрит, -  думал  Алексей,  и  сердце  его
колотилось и замирало. - Неужели она сейчас будет здесь?"
   - Там умирать не будут, - сказал Казаков, нюхая розы.
   - Вы не смейтесь, Петр Петрович, говорят, очень  хорошие  аппараты  там
есть. Надо будет полечиться.
   - Чего ты лечить собираешься, больной? -  грубовато-покровительственным
тоном,  каким  разговаривают  подчиненные  с  шоферами  и   детьми   своих
начальников, спросил Казаков.
   Мелькают краны, фундаменты и стены с квадратиками окон.
   -  Вот  вы  смеетесь,  Петр  Петрович,  а  у  меня  печень  больная,  -
продолжался разговор.
   - Много водки пьешь, - отвечал Казаков, посмеиваясь.
   - Интересно, когда я пью? Я с утра до  ночи  за  баранкой,  теперь  еще
рыбалка у нас, так что и ночью работаешь. Когда пить?..
   - Бедняга!
   Мимо пронеслись две легковые машины с надписью крупными белыми буквами:
"Консультанты".
   - Что они консультируют? -  спросил  Алексей.  -  Что  за  консультанты
такие?
   Казаков и шофер не знали.
   Сейчас он увидит Тасю, услышит ее голос.
   - А что? - сказал Казаков. - Разве плохо было бы,  если  бы  по  городу
разъезжали консультанты и давали бы консультации по всем  вопросам  жизни?
Спокойные седые люди, которые бы все знали, мгновенно бы соображали...
   - Неплохо, - громко засмеялся шофер, - очень даже неплохо.
   - Чтобы мы уж совершенно прекратили сами думать, - сказал Алексей, -  и
стали бы полными идиотами.
   Сказал и удивился: "О чем это я? А не все ли равно, о  чем!  Еще  сорок
минут осталось. Еще тридцать девять".
   Машина ехала теперь по узким, кривым, мощенным булыжником улицам,  мимо
деревянных одноэтажных домиков с окнами, сплошь заставленными  розовыми  и
алыми цветами с густой темно-зеленой  листвой,  мимо  скамеек,  заборов  и
старых, косо растущих деревьев. Это  был  маленький  старинный  деревянный
городок, который срастался с тем, новым, каменным. Но пока еще он был  сам
по себе и носил свое собственное название.
   Мелькали голубые ларьки с пивом, вывески  на  домах:  "Парикмахерская",
"Фотография", "Починка часов",  "Окраска  обуви"  и,  наконец,  коротко  -
"Мастир".
   - Сердце пишется через "д", - сказал Казаков.
   - Что это значит? - осведомился Алексей.
   - Когда я учился в девятом классе,  я  написал  учительнице  дарвинизма
записку с объяснением в любви. Писал долго и вложил  в  записку  все  свое
сердце, не вдаваясь в подробности,  как  оно  пишется.  Написал  "сертце",
очень волновался. А она громко прочитала фразу и сказала: "Сердце  пишется
через "д". Мне казалось, что все поняли, кто писал и вообще все. Это была,
конечно, страшная подлость с ее стороны.
   Шофер засмеялся.
   - Не гони, не гони, - сказал Казаков.
   - Дело под горку, катится само.
   - Гони, - попросил Алексей.


   Тася вышла из вагона и  остановилась.  В  светлом  плащике,  в  розовой
косынке, она стояла у вагона и  улыбалась.  Увидев  Алексея,  она  бросила
чемодан и сумку и, раскинув руки, подбежала к нему.
   - Я не верила, что еду. Ехала и все время не верила, - смеясь, говорила
она, поднимая к Алексею свое изменившееся, очень яркое лицо.
   Он крепко обнял ее, прижал к себе.
   - Что в тебе изменилось? - спросил Алексей. - Девочка моя  ненаглядная.
Ты еще красивее стала.
   - Да, правильно, - засмеялась Тася. Она загорела,  и  ее  продолговатые
зеленые глаза особенно выделялись на потемневшем румяном  лице,  а  волосы
были почти белыми.
   - Петя! - окликнул Алексей приятеля и познакомил его с Тасей.
   - Это замечательно, что вы приехали. Посмотрите наш  завод,  вам  будет
интересно. Будем ездить на рыбалку, варить уху. Любите?  -  Улыбаясь  всем
широким лицом с угольными бровями, Казаков крепко пожимал руку Таси.
   - Очень, - отвечала Тася, - очень люблю. Рыбу удить, плавать, на  лодке
кататься и грести люблю.
   "Все врет, - радовался Алексей, - сама говорила, что грести не умеет".
   У витрины  привокзальной  парикмахерской  Тася  задержалась.  Там  были
выставлены модели причесок. Она прочитала вслух: "Любительская.  Фантазия.
Демократическая. Юность мира".
   - Вот такую я себе сделаю, - показала она. - Юность мира.
   Потом она увидела уличные весы, и все трое взвесились.
   Алексей взял Тасю под руку.
   - Еще весы, - сказала она  весело.  -  Тщательный  контроль  над  весом
приезжающих граждан.
   - Прошу вас! - Казаков открыл дверцу машины.
   Тася села, поздоровалась с  водителем,  улыбнулась.  Она  сидела  очень
прямо и свободно. Так же села бы она в телегу, в кузов грузовика,  так  же
бы улыбнулась и поехала.
   На сиденье лежал букет роз. Тася прижала цветы к лицу.
   - Розы, - сказала она. - Какие хорошие.
   Шофер несколько раз с любопытством оглянулся на нее.
   - Это баня, а не машина, - как бы извиняясь, сказал шофер, обращаясь  к
Тасе и показывая на дизельный грузовик, который в клубах черного  вонючего
дыма поднимался в гору и не давал себя обогнать.
   - То, что вы видите, еще не город, эти домики к нам отношения не имеют.
Наш город новый, красивый, - объяснял Казаков. - Вам понравится.
   - Я иногда думаю, - сказала Тася, - а что, если  бы  я  родилась  не  в
Москве, а в таком вон домике, за вон той геранью...
   - Может быть, там родился маршал авиации, - сказал Алексей.
   - Возможно. А если не маршал, а если  жить  так  всю  жизнь,  за  этими
окнами, жить и жить? И ничего больше не знать? И здесь состариться  и  уже
быть старушкой? В железных очках.
   Шофер обернулся.
   - Там городской парк, на обрыве. Хотите посмотреть?
   Для шофера Тася была женщиной  из  Москвы,  которую  директор  приказал
встретить на своей машине. Он не знал, что Казаков попросил эту машину для
Алексея и Терехов дал как любезный хозяин уважаемому гостю.
   - Если вы не устали, - добавил шофер.
   - Пожалуй, сейчас не стоит, - небрежно ответила Тася,  и  шофер  решил,
что она, наверное, жена или дочь какого-нибудь московского начальства.
   - Тогда прямо в гостиницу? - вопросительно сказал Казаков.
   - Везите куда хотите! - засмеялась Тася. - Я привыкла слушаться.  Здесь
очень хорошо. Мне даже кажется, что я приехала в рай.
   Алексей  улыбнулся.  Его  неправильное  лицо   с   большим,   отчетливо
шишковатым лбом и далеко  расставленными  карими  глазами  делалось  очень
привлекательным, когда он улыбался.
   И Тася тихо сказала ему:
   - Улыбайся почаще.
   - Теперь я буду улыбаться всегда, - ответил он.
   - Справа аэродром, - доложил шофер, - а  слева  строится  телевизионный
центр.
   На шоссе было много  велосипедистов,  тарахтели  мотоциклы,  с  бешеной
скоростью и гудением проносились такси.
   - У-у, бандиты таксомоторщики, - сказал шофер, -  гоняют  как  шальные.
Хулиганье. А звуковые сигналы у нас не запрещены, не то что в Москве.
   - Не думайте, что я приехала как турист: у меня командировка на  завод,
- сказала Тася. - Прошу уважать мои научные интересы. Довольно трудно было
убедить мое руководство,  что  мне  требуется  именно  этот  завод,  а  не
какой-нибудь  другой,  поближе  от  Москвы.  Но  аспирантура   это   такое
благородное, такое гуманное заведение, там так  идут  навстречу  интересам
людей. Меня шеф спросил, нет ли здесь личных мотивов. Я не стала отрицать,
но заметила, что это только поможет  делу,  в  принципе.  Мой  шеф  всегда
говорит или "Не смею сомневаться" или "Позволю себе усомниться", я уже  не
помню, что он мне сказал, кажется, "позволил усомниться", это значения  не
имеет.
   Каждое ее веселое слово добивало Алексея. Он еще надеялся, что уговорит
ее поехать вместе с ним в Куйбышев, а теперь и это оказалось невозможным.
   -  Шеф  меня  спрашивает,  а  что  диссертация?  Будет  в  срок  или  с
опозданием? Я говорю, с опозданием. Неприятно, но по крайней мере  честно,
- смеялась Тася. - Что ты помрачнел? Тебе не нравится, что я болтаю? Может
быть, ты не любишь, когда болтают, тогда имей в виду, что  я  очень  много
болтаю.
   Она волновалась, была возбуждена, щеки у  нее  горели.  Казаков  двигал
мохнатыми смоляными бровями, смеялся и исподтишка разглядывал Тасю.
   Говорил Алексей почти с трудом.
   - Я как раз очень люблю, когда болтают.
   Скорее бы ушел Казаков,  скорее  сказать  ей,  что  он  должен  сегодня
уехать, не таить в себе эту подлость.
   В гостинице Клавдия Ивановна приветливо встретила Тасю.
   -  С  приездом.  Вот  ваша  комната.  Садитесь  кушать.   Я   окрошечку
приготовила. Луку много-много накрошила. Хотя, знаете, сейчас  уже  лук  в
дудку пошел, желтизна  появилась  и  грубый  он  стал.  Но  зато  огурчики
парниковые я достала. Покушайте, садитесь.
   Клавдия Ивановна хлопотала, у нее вздрагивало лицо от желания  угостить
вкусной окрошкой, удивить своей стряпней.
   Тася подходила к  окнам,  выходила  на  балкон,  смотрела  на  улицу  и
восхищалась  -  необыкновенной  гостиницей,  тополями  под  окнами,   даже
химическим запахом, вдруг нахлынувшим с заводов из-за сильного ветра.
   - Улица новая, - говорила она, - и Хома, и деревья, все здесь абсолютно
новое.
   Казаков поел окрошки и ушел.
   - Ты не ждал, что я приеду? - спросила  Тася.  -  До  последней  минуты
сомневалась, правильно я поступаю или нет. Потом в поезде я рассудила так:
ты работаешь и я буду работать. Мешать не буду. Я не из тех, кто мешает. Я
из тех... - она засмеялась, - ну ты сам  увидишь,  зачем  я  буду  хвалить
себя.
   Поймет  ли  она?  Должна  понять.  Отложить  отъезд  он  не  мог,   уже
действовали железные сроки. Впереди у них жизнь, и это пустяки. Потом  ему
будет стыдно перед Тасей за свое недоверие к ней.
   - Сегодня вечером я уезжаю в Куйбышев, - выговорил Алексей.
   - Как в Куйбышев? - спросила Тася с недоверчивой  улыбкой.  -  Что  это
значит? А как же я?
   - Не добивай меня такими словами, умоляю тебя. Срочная командировка.  Я
очень быстро вернусь. Я и так проклинаю все на свете.
   - Почему же ты раньше не сказал? - голос Таси оставался растерянным.
   - Я боялся. Тогда бы ты не приехала.
   - Нет, почему же.
   - Прости меня. Я очень быстро вернусь. Можешь мне поверить.
   Она молчала.
   - Казаков - мой старый друг, он тебя развлечет,  все  тебе  покажет.  Я
буду звонить каждый день.
   Он попытался шутить:
   -  Ты  уже  знаешь,  как  я  хорошо  умею  пользоваться   междугородным
телефоном. У нас век телефона.
   Тася молчала.
   Бросить все, не поехать, остаться с нею? Что делать?
   - Скоро ты будешь меня встречать, - сказал Алексей. - Улыбнись.



        14

   Тася осталась одна. Она  решила  много  работать,  это  было  верное  и
единственное средство от  грусти,  от  плохого  настроения  и  той  обиды,
которую вызвал у нее отъезд Алексея.
   Она была особенно подтянута в эти дни, трудолюбива  и  вела  тщательные
записи в лаборатории.
   Она была в цехе каталитического крекинга,  в  операторной,  и  смотрела
вахтенный журнал, когда распахнулась дверь и вошла группа людей.
   Дежурный вскочил и выпрямился по стойке "смирно".
   "Я генерал", - говорило лицо и фигура того, кто вошел первым.
   - Ну, как дела, все в порядке? - Голос  был  доброжелательный,  красиво
рокочущий...
   Тася поняла, что это обход директора. Директора сопровождала свита.
   Веселые изломанные брови на смуглом лице директора дрогнули,  когда  он
увидел Тасю.
   - Терехов, - представился он и пожал Тасе руку. - Приятно,  что  у  нас
гости.
   Все засмеялись, как будто сказано было что-то очень остроумное.
   Директор наклонился к  Казакову,  который  вышел  с  ним,  и  о  чем-то
негромко  его  спросил.  Тася  почувствовала,  что  спросил   о   ней,   и
нахмурилась. Казаков произнес имя Алексея.
   Терехов посмотрел в окно.
   -  Солнышко  сегодня.  Погода  шепчет:  бери  расчет.   Так,   кажется,
говорится.
   Восточный бог шутил.
   Собственно, директору в цехе больше делать было  нечего.  Спросив,  как
дела и все ли в порядке, он  сделал  все,  что  от  него  требовалось,  он
_появился_. Услышав, что все  в  порядке,  установка  на  режиме,  он  мог
повернуться  и  шествовать  дальше.  Но  он  не  уходил.   Постоял   перед
аппаратами,  полистал  вахтенный  журнал.  Задал  еще   несколько   пустых
вопросов.
   Казаков,  увидев,  что  бег  на  месте  продолжается,  выскользнул   из
операторной.
   Тася чувствовала себя почему-то неловко, и, как всегда в таких случаях,
у нее сделалось надменное и недовольное лицо.
   - А вот я говорю, Андрей Николаевич, -  сказал  Рыжов,  -  стало  быть,
ихний "Лумус", американский, с одной стороны, лучше, а с  другой  -  хуже.
Они более правильно используют  отходящее  тепло.  Однако  если  установка
выходит из строя, то лихорадит весь завод.
   Директор  не  поддержал  излюбленной  темы   начальника   цеха   насчет
американцев. Рыжов замолчал, в глазах у него застыла  мука,  ему  хотелось
только одного - чтобы директор поскорее убрался с установки.
   - Американцы американцами, -  сказал  Терехов,  -  а  ты  мне  зубы  не
заговаривай. Я еще не видел, как ты деревья побелил,  как  грязь  убрал  и
вообще как ты марафет навел.
   - Скамейкина ко мне! - простонал в пространство начальник цеха.
   Все стояли и ждали. Директор  почесал  затылок,  улыбнулся  бесшабашной
улыбкой - не восточный бог,  а  простой  деревенский  парень  -  и  сказал
громко, обращаясь к Тасе:
   - А наверху вы были, завод с высоты видели? Идемте, покажу.
   И посмотрел на часы, чтобы подчеркнуть присутствующим, что время у него
золотое, государственное, но есть  законы  гостеприимства  и  они  превыше
всего. И пусть все у него учатся, каким надо быть радушным хозяином.
   Тася хотела отказаться, но почему-то не смогла сказать "я не хочу"  или
"я не пойду". Это было бы грубо и невежливо, все бы удивились, если бы она
так сказала, а сейчас никто не удивился тому, что  директор  пригласил  ее
посмотреть  завод  с  этажерки  каталитического  крекинга.  Наверно,   его
любезность объясняется тем, что они знакомы с Алексеем, может быть -  даже
друзья.
   - Пропустим даму вперед, - сказал Терехов. - А потом я твои деревья все
равно посмотрю, - пригрозил он Рыжову. Пусть ученики не надеются - учитель
не забыл, что он на дом задавал.
   - Я не Потемкин, - пробурчал Рыжов и вместе со  всеми  пошел  вслед  за
директором.
   Тася оборачивалась, искала глазами  Казакова,  но  его  нигде  не  было
видно.
   - Вы что-нибудь ищете? - спросил Терехов барским тоном: мол, я  прикажу
- и вам найдут.
   - Ничего, - резко ответила Тася.
   - Сейчас я вам печь покажу,  -  сказал  Терехов,  останавливаясь  возле
печи, которая была похожа на железный домик без окон.
   Терехов обернул руку  белоснежным  носовым  платком,  открыл  смотровое
окошечко, полюбовался яркими языками пламени сам, пропустил вперед Тасю  и
предупредил:
   - Осторожнее.
   - Страшный огонь, - сказала она, чтобы что-нибудь сказать.
   Терехов посмотрел на нее с улыбкой.
   - Страшный? Вам страшно?
   Она промолчала. В сказанном был скрытый смысл. Это было неприятно.
   Свита несколько поредела, потому что  как  ни  приятно  разгуливать  по
заводу в компании с директором, а надо работать.
   - Осторожней, не запачкайтесь, - сказал Терехов.  -  В  таком  нарядном
светлом платье могут здесь ходить только гости.
   Сам он был в светло-кремовом костюме, в шелковой рубашке и  в  серых  с
дырочками туфлях.
   - А вы? - сказала Тася.
   - Я директор.
   Когда подошли к крекингу, поднялась суматоха, связанная с тем, что один
лифт не работал, а второй, грузовой, был  страшно  грязный  и  тоже  ходил
плохо, останавливался и ходил не до того этажа, до какого  требовалось,  и
лампочка в нем не горела. Словом, как всякий лифт, он доставлял  множество
неприятностей.
   - Не боитесь? - усмехнувшись, спросил Терехов и открыл тяжелую железную
дверь грузового лифта. - Со мной?
   Тася ступила на звякнувший  железный  пол.  Пол  качнулся  под  ногами.
Кто-то побежал за лампочкой, опять послышался крик: "Скамейкина сюда!"
   Терехов,  сощурив  насмешливые  глаза  деревенского  отчаянного  парня,
посмотрел на Тасю, закрыл двери и нажал кнопку.  Лифт  дернулся  и  пополз
вверх. Солнечный луч,  затканный  паутиной  сверкающих  пылинок,  проникал
откуда-то в этот дребезжащий темный ящик. Тася видела только  этот  луч  и
острые пылинки, которые плавали и кружились в нем. Терехов  молчал.  Когда
лифт остановился, он подал Тасе горячую крепкую руку и засмеялся: "Ну?".
   Он потопал ногами по площадке, спросил:
   - Что, очень было страшно?
   Тася пожала плечами.
   Надо было еще подняться вверх по винтовой  узенькой  лестнице.  Терехов
пошел вперед и, подавая Тасе руку, каждый раз улыбался.
   - Я очень люблю ходить сюда. Убежишь  от  всех,  а  здесь  ветер  такой
хороший, и весь завод виден и даже весь мир.
   Он взял Тасю за руку, повел.
   - Сюда, сюда, теперь сюда, еще немножечко  поднимемся.  Вы  не  боитесь
высоты? По-моему, вы не должны бояться. Еще сюда. Здесь перила, вставайте.
Теперь смотрите.
   Они стояли на большой высоте, завод был весь перед  глазами,  дальше  -
река, темный угол леса. Люди отсюда были не видны.
   Терехов закрыл глаза, подставил лицо ветру. Потом усмехнулся:
   -  Маленькие  слабости  больших  начальников.  -  Показывая  рукой,  он
объяснял: - А вот градирня. Видите, вода.
   Потом нагнулся, поднял с  пола  белые  крупинки,  похожие  на  крупинки
града.
   - Катализатор, - сказал он с улыбкой.
   - Тонна которого стоит дороже тонны сахара и который надо экономить.  -
Тася улыбнулась, вспомнив содержание одного из плакатов.
   - Д-да, дорогой, даже противно, до чего дорогой. Скажите мне ваше  имя,
- попросил Терехов, пересыпая с руки на руку крупинки града-катализатора.
   - Таисия Ивановна.
   - Нравится завод, Таисия Ивановна? - Он с расстановкой произнес ее имя.
   - Нравится.
   - Здесь, на крекинге, особенно хорошо.  Не  слышно  шума  городского...
Уходить не хочется. Там, внизу, дела, а здесь ничего нет, только  ветер  и
незнакомая женщина... очень красивая.
   Тася молчала, держала обеими  руками  развевающиеся  от  ветра  волосы.
Шарики катализатора,  сахарного  града,  хрустели  под  ногами.  Странное,
неверное, летящее ощущение охватило ее.
   - Вон строится  завод-смежник,  завод  синтетического  волокна.  Разные
кофточки нейлоновые хорошенькие  будем  производить  для  наших  женщин  и
девушек. А справа тоже завод-смежник, синтез спирта, горе  мое.  Он  завод
еще пусковой, на нашем газе, а у нас газа  много,  они  не  поворачиваются
брать. Мы и ссоримся. Такова жизнь. ТЭЦ видите?
   - Вижу.
   Он показывал что-то для него бесконечно дорогое, свое, чем он  гордился
и жил. Это чувствовалось. Он говорил просто, но не мог сдержать, гордости.
И то, что он показывал, было действительно величественно.
   - А сферики видите отсюда, как детские  воздушные  шарики?  Серебряные.
Нравятся?
   - Нравятся.
   - В сферических емкостях хранятся жидкие газы. Вы нефтяник?
   - Да.
   - А я вошел в операторную, смотрю и думаю, что это за  жар-птица  здесь
сидит, - засмеялся Терехов.
   - Пойдемте вниз, я все уже посмотрела, - оборвала его Тася.
   - Минуту, еще минуту, вот по часам, ровно пять минут,  -  стал  просить
Терехов. - Не сердитесь на меня, не смотрите  на  меня  так  зло.  Давайте
побудем здесь еще немножко.
   Тася не ответила.
   - Когда я вас на крекинг позвал, я ждал, что вы меня  сейчас  отошьете,
директора на глазах у подчиненных, и приготовился к позору.  Такой  у  вас
был вид. Честное слово. А, думаю, была не была. Почему-то очень захотелось
самому показать вам владения... эти...
   "Эти" он сказал после паузы, явно вместо "мои".
   - Когда-то я был мальчик-градусник. Бегал с термометром  быстро-быстро,
проверял температуру на кубах. Мальчик-градусник.
   Видимо, ему нравилось, что он  был  мальчиком-градусником.  Он  и  этим
хвастался.
   - До сих пор, между  прочим,  на  вашем  заводе  девушки-пробоотборщицы
лазят по совершенно отвесным лестницам. И бывает, падают  и  калечат  себе
руки. Вы знаете? - спросила Тася.
   - Неужели? - Терехов засмеялся. - Они-лазят, как обезьянки.  Это  стоит
посмотреть, вы, наверное, не видели. Молодые, ловкие - разве такие упадут?
Как обезьянки лазят, честное слово.  А  уж  вам  тут  кто-то  нажаловался,
наплакался, вы и поверили.
   Терехов насмешливо посмотрел на Тасю.
   - Мне никто не жаловался, - резко сказала она. - Я вижу сама.
   "Почему мы здесь стоим?" - подумала она.
   - У меня такое чувство, как будто я всех обманул. Взял вот и  убежал  с
вами. Я в восторге, но вижу, что вы моего восторга не разделяете.  Поэтому
давайте вашу ручку и будем спускаться.
   Он опять пошел впереди.
   - Вы любите цветы? - спросил Терехов.
   - Люблю.
   - Розы любите?
   - Люблю.
   - А на рыбалку ездить? Уху варить в ведре, песни петь?
   - Не знаю.
   - А реку, бакенщиков, лес зеленый?
   - Не знаю. Наверное, люблю.
   - А можно, я вам покажу все это?
   - Но почему вы будете мне это показывать?
   - Но ведь я показал вам завод... сверху. И ничего не случилось.  Почему
это нельзя?
   - С какой стати?
   - Ну, мы придумаем, с какой стати. Это все пустяки.
   Он смотрел на Тасю веселыми, легкими, влюбленными глазами, у него  было
ликующее лицо, как будто он не сомневался, что  Тася  приехала  для  того,
чтобы  он  водил  ее  по  крекингу  и  показывал  ей  лес  и  реку.  А   о
девушках-пробоотборщицах он весело сказал, что они лазят, как обезьянки.
   - Черт, черт, что делать? Я что-нибудь придумаю.  Главное,  что  я  вас
встретил, - говорил Терехов почти про себя.
   - Что вы такое говорите? - изумилась Тася.
   - Не обращайте внимания, я самому себе говорю. Это замечательно, что  я
вас встретил.
   - Замечательно? - переспросила она. - Но это ровно ничего не значит.
   - Поверьте мне, что это замечательно, Таисия Ивановна.  И  очень  много
значит.
   Он посмотрел ей прямо в глаза.
   Покраснев, Тася отвела взгляд.
   - Идемте быстрее, у меня дела.
   - У меня тоже дела, между прочим, - засмеялся Терехов.
   Они медленно спускались по винтовым лестничкам.
   - Вот наш лифт. Не боитесь? А то идти пешочком.
   Он как будто смеялся над нею. Она открыла дверь.
   - Поедем.
   Теперь,  спускаясь  в  лифте,  Тася  видела  глаза  Терехова,  веселые,
горячие, искушающие. Кто-то, пока  они  были  наверху,  ввинтил  лампочку.
Железная кабина грохотала и  повизгивала,  скрипела,  грозя  остановиться.
"Что, если остановится?" - со страхом  подумала  Тася  и  рассердилась  на
себя. Почему она волновалась и почему  была  недовольна  собою?  Ведь  она
ничего плохого  не  сделала.  В  том,  что  она  согласилась  подняться  с
директором завода наверх, не было ничего  особенного.  И  Терехов  -  Тася
посмотрела на него благожелательно и спокойно - незнакомый человек,  ничем
для  нее  не  интересный,  только  своим  заводом.   Завод   действительно
замечательный, грандиозный.
   - Осторожно, Таисия Ивановна, здесь грязь, я голову  оторву  Рыжову,  -
сказал Терехов своим барственным смеющимся голосом.
   Внизу  стоял  знакомый   Тасе   серебристо-серый   "ЗИЛ"   с   голубыми
занавесками.
   - Может быть, хотите еще посмотреть миллионку? - предложил  Терехов.  -
Мы сейчас туда едем. Это  интересно.  А  потом  шофер  отвезет  вас,  куда
прикажете.
   Именно потому, что ехать не следовало, Тася согласилась.
   Чувствуя, что делает что-то не так, она  с  растерянным  лицом  села  в
машину. "Почему я не могу посмотреть завод? - упрямо спросила она себя.  -
Если бы Алексей был здесь, он бы мне сам показал, но его нет. А со стороны
директора довольно любезно..." Не слишком ли любезно?
   - Поезжай дальним путем, - приказал Терехов шоферу, и Тася поняла,  что
это сказано для того, чтобы она смогла побольше увидеть.
   "Очень любезно с его стороны", - упрямо повторяла про себя Тася.
   Весь завод - это гигантская лаборатория под о